Блаженный Иероним Стридонский. Творения
К Паммахию о наилучшем способе перевода

От переводчика

В современных дискуссиях о принципах библейского перевода остался практически неуслышанным голос отцов Церкви. А между тем проблемы, стоявшие перед ними, были поистине важны: отсутствие единого и общепризнанного текста Священного Писания¹ и на греческом и на латыни, разнообразие способов и путей перевода, предлагавшихся весьма развитой античной филологической наукой, необычайная доктринальная важность адекватного перевода. Все это заставляет нас внимательно прислушаться к мнению отцов, и, думается, читателю будет небезынтересно ознакомиться со взглядом на этот вопрос того из них, кто единодушно признается талантливейшим и плодовитейшим из переводчиков древней Церкви – блаженного Иеронима Стридонского. Его воззрения нашли наиболее яркое отражение в «Письме к Паммахию о наилучшем способе перевода».

«Письмо к Паммахию» погружает нас в бурную и полную противоречий атмосферу Палестины 80-х гг. IV в., в эпоху «оригенистских споров»², в которых Иероним принял активное участие. Свт. Епифаний, знаменитый как эрудит и борец с ересями, автор антиеретического трактата «Панарион», считал Оригена опасным еретиком, ответственным за возникновение арианства. Будучи в прошлом игуменом одного из палестинских монастырей, он решил начать свой «антиоригенистский крестовый поход» именно оттуда. Весной 394 г. он прибыл в Палестину и стал добиваться от епископа Иерусалимского Иоанна анафематствования Оригена, Тот не изъявил подобного желания, и после ряда недоразумений между епископами произошел полный разрыв. Несмотря на предпринятые бл. Иеронимом попытки примирения, свт. Епифаний удалился из Иерусалима в свой старый монастырь и начал рассылать по всей Палестине антиоригенистские послания, обвиняя в ересях заодно и Иерусалимского епископа. Блаженный Иероним, бывший дотоле поклонником Оригена, присоединился к свт. Епифанию и стал ревностным оригеновым гонителем. Вскоре свт. Епифаний и бл. Иероним вызвали резкое недовольство еп. Иоанна, и Епифаний вернулся на Кипр, написав на прощанье письмо, в котором оправдывал свое поведение и вновь порицал Иоанна за оригенизм. Письмо это ходило в списках по палестинским монастырям и было переведено Иеронимом на латынь; об этом-то переводе и идет речь в «Письме к Паммахию».³

После отъезда свт. Епифания еп. Иоанн осудил блаженного Иеронима как лживого переводчика и потребовал у префекта выслать «бунтовщика» из Святой Земли.

«Письмо к Паммахию», согласно указанию самого бл. Иеронима, было написано спустя приблизительно два года после письма Епифания, то есть в конце 395 г. или начале 396 г. Перевод письма осуществлен по изданию Patrologiae cursus completus. Series latina. Т. 22. Eusebius Hieronymus. Epistola LVII. Ad Pammachium. De Optimo genere interpretandi⁴.

1. Апостол Павел, когда должен был дать ответ в своих преступлениях перед царем Агриппой (кто слышал, тот поймет, о чем речь), нимало не сомневаясь в успешном исходе дела, прежде всего поздравил себя, сказав: «Царь Агриппа! почитаю себя счастливым, что сегодня могу защищаться перед тобою во всем, в чем обвиняют меня Иудеи, тем более, что ты знаешь все обычаи и спорные мнения Иудеев» (Деян 26.2–3). Ведь он читал изречение Иисуса [сына Сирахова]: «Блажен, кто говорит в уши слушающего» (Сир 25.12)⁵., и знал, что слова оратора достигают тем большего, чем далее простираются познания судьи. Так и я чувствую себя счастливым по крайней мере в том, что перед многознающими ушами защищаюсь от невежественного языка, обвиняющего меня то ли в неумелости, то ли во лжи: будто бы я не смог или не захотел правильно перевести с чужого языка; одно – ошибка, другое – преступление. А чтобы обвинитель мой не сумел с легкостью, с какой он говорит обо всем, и бесстыдством (он ведь думает, что ему все позволено) очернить меня перед вами, как уже очернил папу Епифания, посылаю тебе это письмо, чтобы ты, а через тебя все, кто удостаивает нас своей любовью, узнали как было дело.

2. Около двух лет назад вышеназванный папа Епифаний послал епископу Иоанну письмо, в котором обличал некоторые его догматические заблуждения и кротко призывал его к раскаянию. Списки письма немедленно расхватали во всей Палестине, как из-за достоинств автора, так и из-за изящества сочинения. Был в нашем монастыре человек, небезызвестный между своими, по имени Евсевий Кремонский. И вот, так как это послание было у всех на устах, и все, ученые и неученые, равно восхищались его ученостью и чистотой слога, он стал неотступно просить меня, чтобы я для него перевел письмо на латынь и изъяснил как можно точнее, чтобы легче было понять; ведь он совсем не знал греческого. Я выполнил его просьбу: позвал писца и быстро продиктовал перевод, снабдив его краткими примечаниями на полях, разъясняющими смысл каждой главы. Поскольку он очень настаивал, чтобы это было мною сделано лишь для него одного, то и я со своей стороны потребовал хранить список в доме – как бы случайно о нем не стало широко известно. Прошло полтора года, и упомянутый перевод из его ларца неким таинственным образом перебрался в Иерусалим. Ибо какой-то лжемонах, то ли получив деньги (как скорее всего можно понять), то ли бескорыстно из злобы, как тщетно пытается уверить меня обманщик, вытащил папирус из ларца и присвоил, и так сделался Иудой-предателем: он дал противникам моим повод поносить меня, – так что среди невежд я объявлен лжецом оттого, что не перевел слово в слово: вместо «почтенный» поставил «дражайший», и в своем злодейском переводе – страшно сказать! – почтеннейший папа не пожелал перевести. Из подобной ерунды и состоят обвинения против меня.

3. Но прежде чем говорить о переводе, хочу спросить тех, кто подлость называет благоразумием: откуда у вас список послания? Кто дал его вам? С каким лицом вы признаете, что получили его преступным путем? Что же у людей останется в безопасности, если ни за стенами дома, ни в ларцах невозможно скрыть тайну? Если бы я заявил о вашем преступлении перед судом, то я законным образом подвел бы вас под обвинение, а закон устанавливает наказание уличенному доносчику в пользу казны. Он, хотя и допускает предательство, карает предателя, видимо, одобряя свою выгоду, но не одобряя намерение. Недавно принцепс Феодосии осудил на смерть консуляра Гесихия, бывшего в большой вражде с патриархом Гамалиилом, за то, что он, подкупив писца, завладел бумагами Патриарха⁶. Мы читаем у древних историков, как воспитателя, предавшего детей фалисков, связанного отдали мальчикам и отправили обратно к тем, кого он предал: римский народ не захотел воспользоваться бесчестной победой⁷. Когда Пирр, царь Эпирский, оправлялся от раны в лагере, собственный врач вознамерился предательски убить его; Фабриций счел это злодейством и, более того, отослал связанного изменника к его господину, не желая поощрять преступление, даже направленное против врага⁸. Что защищают законы общества, что соблюдают враги, что свято среди войн и мечей – то в пренебрежении у монахов и священнослужителей Христовых. И кое-кто из них еще смеет, нахмурив брови и щелкая пальцами, рыгая, вести такие речи: «Что ж с того, если он и подкупил, если и соблазнил? Он сделал то, что принесло ему пользу». Удивительное оправдание преступления: можно подумать, разбойники, воры и пираты делают не то, что приносит им пользу. Да и Анна и Каиафа, соблазняя несчастного Иуду, делали то, что считали полезным для себя.

4. Я волен в своих записках писать любые нелепости, толковать Писание, огрызаться на оскорбления, срывать досаду, упражняться в общих местах и как бы хранить стрелы, отточенные для сражения. Пока я не разглашаю своих мыслей, они остаются бранью, а не преступлением; даже не бранью, если их не слышат чужие уши. Тебе ли подкупать слуг, соблазнять клиентов и, как мы читаем в сказках, в виде золота проникать к Данае⁹ и, не глядя на то, что сам сделал, называть меня обманщиком, когда сам, обвиненный, мог бы признаться в куда более тяжком прегрешении, чем то, в чем обвиняешь меня? Один называет тебя еретиком, другой – исказителем догматов. Ты молчишь и не осмеливаешься отвечать; зато чернишь переводчика, придираешься к слогам: словом, бьешь лежачего и считаешь это достаточной защитой. Допустим, что я ошибся или что-то пропустил в переводе. Вокруг этой оси и вертятся все твои мысли, – это и есть твоя защита. По-твоему, если я дурной переводчик, то ты и не еретик? Говорю так не потому, чтобы я считал тебя еретиком: пусть так думает тот, кто обвинил тебя, и убежден в этом тот, кто написал письмо. Что может быть глупее – услышав упрек от одного, обвинить другого и, когда ты сам бит со всех сторон, искать утешения в том, чтобы пнуть спящего.

5. До сих пор я говорил так, словно и вправду что-то изменил в послании, и мой безыскусный перевод содержит ошибку, хотя и не преступление. Но теперь, когда само письмо показывает, что смысл его ничуть не изменен, не прибавлено никаких подробностей, не измышлено никаких новых догматов, то «не доказывают ли они своим пониманием, что не понимают ничего»¹⁰ и, желая обличить чужое невежество, разоблачают свое? Я не только признаю, но открыто заявляю, что в переводах с греческого (кроме Священного Писания, где сам порядок слов – тайна) я передаю не слово словом, но мысль мыслью. Учитель мой в этом – Туллий, переложивший Платонова «Протагора» и Ксенофонтов «Домострой» и две великолепные речи Эсхина и Демосфена друг против друга. Сколько он там пропустил, сколько прибавил, сколько изменил, чтобы особенности чужого языка передать особенностями своего – об этом сейчас говорить не время. Для меня достаточно авторитета самого переводчика, который в предисловии к этим речам говорит так: «Я счел своим долгом взяться за этот труд, полезный для учащихся, для меня же самого не столь необходимый. Я перевел с аттического наречия самые известные речи двух красноречивейших риторов, обращенные друг против друга, Эсхина и Демосфена, – перевел не как толмач, но как Оратор, приспособив сами мысли и их выражение, как фигуры, так и слова, к нашей привычной речи. Я не счел необходимым передавать их слово в слово, но сохранил весь смысл и силу слов. Ибо полагал, что читателю слова нужны не по счету, а как бы по весу». И еще, в конце предисловия: «Их речи, – говорит он, – я надеюсь переложить так, чтобы открылись все достоинства мыслей, способов их выражения и расположения материала; и буду следовать словам, пока они не противоречат нашим вкусам. Хотя в переводе окажется не все из греческого текста, я постарался сохранить его смысл»¹¹. И Гораций, человек умный и ученый, в «Поэтическом искусстве» предупреждает эрудированного поэта о том же самом:

...Не старайся словом в слово попасть, как усердный толмач-переводчик¹².

Теренций переводил Менандра, Плавт и Цецилий – древних комиков. Разве они увязали в словах? И не сохранили ли в переводе более красоты и изящества? То, что вы называете точностью перевода, образованные люди зовут κακοζηλίαν¹³. Поэтому и я, имея таких учителей, когда лет двадцать тому назад переводил на латынь «Хронику» Евсевия Кесарийского, впал в такую же ошибку и, не предвидя, конечно, ваших обвинений, в числе прочего написал в предисловии: «Трудно, следуя за чужими строчками, ничего не пропустить, и нелегко сделать так, чтобы хорошо сказанное на другом языке сохранило свою красоту в переводе. Вот что-нибудь выражено одним особенным словом, и мне нечем его заменить; а когда я пытаюсь выразить мысль длинным оборотом, то лишь теряю время¹⁴. К этому добавляются запутанные перестановки слов, различие в падежах, разнообразие фигур, наконец, я бы сказал, природное своеобразие языка! Если я перевожу слово в слово, это звучит нелепо; если по необходимости что-то изменю в речи или в порядке слов,, то покажется, что я уклоняюсь от обязанностей переводчика». И после многого другого, что сейчас приводить излишне, добавил даже: «Если кто-то думает, что красота языка не теряется при переводе, пусть дословно переложит на латынь Гомера. Скажу больше: пусть перескажет его на его родном языке прозой, – и ты увидишь смехотворный набор слов, и красноречивейшего поэта – едва умеющим говорить».

6. Чтобы авторитет моих писаний не показался мал (хотя я только хотел доказать, что с юных лет переводил не слова, а мысли), прочти и рассмотри, что по этому поводу сказано в небольшом предисловии к книге, где описана жизнь блаженного Антония. «Дословный перевод с одного языка на другой затемняет смысл, как разросшийся сорняк заглушает семя. Пока речь служит падежам и фигурам, она едва выражает сложным оборотом то,что могла бы сказать одним словом. Избегая этого, я по твоей просьбе так переложил жизнь блаженного Антония, что ничего не пропало из смысла, хотя и пропало кое-что из слов. Пусть другие гоняются за слогами и буквами, ты же ищи мыслей». Дня мне не хватит, если я буду приводить свидетельства всех, кто переводил по смыслу. Сейчас достаточно назвать Илария Исповедника, который перевел с греческого на латынь гомилии на книгу Иова и множество толкований на Псалмы, и не корпел над мертвой буквой, и не истязал себя нудным переводом, как невежды, но как бы по праву победителя переложил плененные мысли на свой язык.

7. Неудивительно, что в иные века и мужи Церкви, переводившие Септуагинту, и Евангелисты и Апостолы в священных свитках поступали так же. Мы читаем у Марка, как сказал Господь: «Талифа́ куми́», и тут же сказано: «Что значит: девица, тебе говорю, встань» (Мк 5.41). Почему бы не обвинять Евангелиста во лжи: зачем он прибавил «тебе говорю», когда по-еврейски сказано только «девица, встань»? Он ἐμφατικώτερον¹⁵ прибавил «тебе говорю», чтобы передать обращение и повеление. Также и у Матфея, когда рассказывается, как Иуда-предатель вернул тридцать сребренников и на них было куплено поле горшечника, написано так: «Тогда сбылось реченное через пророка Иеремию, который говорит: и взяли тридцать сребренников, цену Оцененного, Которого оценили сыны Израиля, и дали их за землю горшечника, как сказал мне Господь» (Мф 27.9–10). Но это совсем не у Иеремии, а у Захарии можно найти, сказанное другими словами и в совершенно ином порядке. Вот как это в Вульгате¹⁶: «И скажу им: если угодно вам, то дайте Мне плату Мою, если же нет, – не давайте; и они отвесили в уплату Мне тридцать сребренников. И сказал Мне Господь: брось их в горнило – посмотри, стоят ли они того, во что оценили Меня. И взял Я тридцать сребренников и бросил их в дом Господень в горнило» (Зах 11.12–13)¹⁷.. Видно, насколько разнятся перевод Семидесяти и евангельское свидетельство. И в еврейском тексте, хотя смысл тот же самый, слова расставлены по-другому и немного иные: «И Я сказал к ним: если хорошо в очах ваших, принесите плату Мою; если нет, останьтесь в покое. И отвесили плату Мою, тридцать сребренников. И сказал Господь ко Мне: Брось их горшечнику; хороша цена, в которую Я оценен от них. И Я взял тридцать сребренников и бросил их в доме Господнем горшечнику». Можно уличить Апостола в обмане, ибо его слова не согласуются ни с переводом Семидесяти, ни с еврейским текстом; более того, он ошибся в имени: ведь вместо Захарии он назвал Иеремию. Но не подобает так говорить о спутнике Христовом: для него важно было не отследить все слова и слоги, а изложить смысл учения. Перейдем к другому свидетельству того же Захарии, которое евангелист Иоанн приводит по еврейскому подлиннику: «Воззрят на Того, Которого пронзили» (Ин 19.37). В Септуагинте вместо этого мы читаем: καὶ ἐπιβλέψονται πρός με ἀνθ ̔ ὧν κατωρχήσαντο , что по-латыни переведено: «И взглянут на Меня, как на то, что осмеяли», или «над чем глумились». (Зах 12.10)¹⁸. И Септуагинта и наш перевод отличаются от текста Евангелиста, но разница в словах примиряется единством духа. И у Матфея мы читаем, как Господь предсказывает бегство Апостолов, приводя в свидетели того же Захарию: «ибо написано: поражу пастыря, и рассеются овцы» (Мф 26.31). Но и в Септуагинте, и в еврейском подлиннике это совсем не так: эти слова сказаны не от лица Бога, как у Евангелиста, но пророка, просящего Бога Отца: «Порази пастыря, и рассеются овцы» (Зах 13.7). Я думаю, в этом месте, по высокоумию некоторых, Евангелиста можно обвинить в страшном грехе: он посмел слова пророка приписать Богу!.. Тот же Евангелист рассказывает о повелении Ангела Иосифу взять Младенца и Мать Его и бежать в Египет, и оставаться там до смерти Ирода, дабы исполнилось реченное Господом через пророка: «Из Египта воззвал Я Сына Моего» (Мф 2.15). В наших списках этого нет, но в еврейском подлиннике в книге Осии сказано: «Ибо отрок "Израиль, и Я возлюби л его, и из Египта воззва л Я Сына Моего» (Ос 11.1)¹⁹.. Вместо этого в том же месте Семьдесят толковников перевели так: «Ибо мал Израиль, и Я возлюбил его, и из Египта воззвал Я сыновей его». Неужели их должно совершенно отвергнуть за то, что это место, сокровеннейшее для тайн Христовых, они передали по-другому? Или будем милосердны, помня, что они люди, по слову Иакова: «Все мы много согрешаем. Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный, могущий обуздать и все тело» (Иак 3.2). Вот что еще написано у того же Евангелиста: "И пришед поселился в городе, называемом Назарет, да сбудется реченное через пророк а, что Он Назореем наречется» (Мф 2.23). Пусть ответят λογοδαιδαλοι²⁰ и придирчивые оценщики всех толкователей, где они это читали? Пусть знают, что у Исайи. Ибо в том месте, где мы читали и переводили: «И произойдет отрасль от корня Иессеева, и цвет поднимется от корня его», в еврейском тексте сообразно ιδίωμα²¹ этого языка написано: «Произойдет ветвь от корня Иессеева, и Назорей произрастет от корня его» (Ис 11.1)²². Почему Семьдесят оставили это без внимания, как не потому, что нельзя переводить слово за словом? Ведь это кощунство – то ли не заметить, то ли скрыть тайну.

8. Пойдем далее: краткость письма не дозволяет нам долго задерживаться на отдельных местах. Тот же Матфей говорит: «А все сие произошло, да сбудется реченное Господом через пророка, который говорит: се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил» (Мф 1.22–23), что Семьдесят перевели так: «Се, Дева во чреве зачнет и родит Сына, и наречете имя Ему: Еммануил». Если придираться к словам, то это не одно и то же: «приимет» или «зачнет», «нарекут» или «наречете». А в еврейском тексте мы читаем такое: "Се, Дева... зачнет и родит Сына, и наречет имя... Ему: Еммануил» (Ис 7.14)²³.. Не Ахаз, обвиняемый в нечестивости, не иудеи, которые еще отрекутся от Господа, а Она Сама, Дева, зачавшая и родившая, наречет Ему имя. У того же Евангелиста читаем, как Ирод был встревожен приходом волхвов и, собрав священников и книжников, стал выпытывать у них, где родился Христос. Они ответили: «В Вифлееме Иудейском, ибо так написано через пророка: И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных; ибо из тебя произойдет Вождь, Который будет царствовать над народом Моим Израиля" (Мф 2.6)²⁴.. В Вульгате это пророчество дано так: «И ты, Вифлеем, дом Ефрафа, невелик ты, чтобы быть среди тысяч Иудиных; из тебя произойдет Мне Тот, Кто будет Владыкой в Израиле». Каково различие в словах и порядке слов между Матфеем и Септуагинтой, ты с еще большим удивлением увидишь, если заглянешь в еврейский текст: «И ты, Вифлеем-Ефрафа, мал ты между тысячами Иудиными; из тебя произойдет Мне Тот, Кто будет Властителем Израиля" (Мих 5.2)²⁵.. Рассмотрим по порядку. У Евангелиста стоит: «И ты, Вифлеем, земля Иудина»; в еврейском тексте сказано вместо «земля Иудина» – «Ефрафа»; в Септуагинте – «дом Ефрафа». Вместо «Ничем не меньше ты воеводств Иудиных» в Септуагинте написано: «Невелик ты, чтобы быть среди тысяч Иудиных», в еврейском тексте – «Мал ты среди тысяч Иудиных»: смысл получается совершенно противоположный. Еврейский подлинник согласен, по крайней мере в этих словах, с Септуагинтой, Евангелист же сказал, что не мал среди тысяч Иудиных, хотя и там и там сказано, что «мал ты и невелик»; но из тебя, – сказано, – малого и невеликого Мне произойдет Вождь в Израиле, по слову Апостола: «Немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное» (1Кор 1.27). И следующее: «Который будет править», или «Который упасет народ Мой Израиля», – очевидно, что у пророка иначе.

9. Я рассказываю это не для того, чтобы обвинить Евангелистов в обмане (оставим это нечестивым – Цельсу, Порфирию, Юлиану), но чтобы уличить моих порицателей в невежестве, и прошу у них как милости, чтобы они простили мне в простом письме то, что волей-неволей им придется прощать Апостолам в Священном Писании. Марк, ученик Петра, так начинает свое Евангелие: «Начало Евангелия Иисуса Христа,.. как написано у Исайи пророка: Вот, Я посылаю Ангела Моего пред лицем Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою. Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему» (Мк 1.1–3)²⁶. Это пророчество составлено из двух пророков, Малахии и Исайи. Сказанное сперва: «Вот, Я посылаю Ангела Моего... пред лицем Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою» (Мал 3.1)²⁷ находится у Малахии. А последующее: «Глас вопиющего в пустыне» (Ис 40.3) и т.д. можно прочесть у Исайи. Как же Марк в самом начале своего писания приписал Исайе пророчество «Вот, Я посылаю Ангела Моего», которого у Исайи нет, а принадлежит оно, как мы сказали, Малахии, последнему из двенадцати пророков? Пусть отвечает на этот вопрос невежественное предубеждение, я же буду смиренно молить о прощении за ошибку. Тот же Марк рассказывает, как Спаситель говорит к фарисеям: «Неужели вы не читали никогда, что́ сделал Давид, когда имел нужду и взалкал сам и бывшие с ним? Как вошел он в дом Божий при первосвященнике Авиафаре и ел хлебы предложения, которых не должно было есть никому, кроме священников?» (Мк 2.25–26; Лк 6.34). Прочтем Самуила, или книгу Царств, как ее обычно называют, и обнаружим, что первосвященника звали не Авиафар, а Ахимелех – тот самый Ахимелех, который потом был вместе с другими священниками убит Доиком по приказу Саула (1Цар 21.2–6, 22.9–20). Перейдем к апостолу Павлу. Он пишет к коринфянам: «если бы познали, то не распяли бы Господа славы. Но, как написано: не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1Кор 2.8–9). В этом месте многие, следуя бредням апокрифов, говорят, что это свидетельство содержится в Откровении Илии; тогда как в еврейском тексте у Исайи можно прочесть: «Ибо от века не слыхали, не внимали ухом, и никакой глаз не видал другого бога, кроме Тебя, который столько сделал для надеющихся на него» (Ис 64.4). Семьдесят толковников переводят совсем иначе: «Ибо от века мы не слыхали, и глаза наши не видели бога, кроме Тебя, и дела Твои праведны, и надеющимся на Тебя Ты оказываешь милосердие». Мы видим, откуда взято это пророчество, и видим, что Апостол перевел не слово в слово, но περιφραστικός²⁸, выразив тот же смысл иными словами. В Послании к Римлянам тот же апостол Павел, приводя отрывок из Исайи: «Вот, полагаю в Сионе камень преткновения и скалу соблазна" (Рим 9.33)²⁹., расходится со старым переводом³⁰, но согласуется с еврейским подлинником (Ис 8.14)³¹.. А в Септуагинте смысл противоположный: «Да не наткнетесь на камень преткновения и на скалу разрушения», хотя апостол Петр, согласуясь с еврейским текстом и с Павлом, пишет так: «А для неверующих – камень претыкания и скала соблазна" (1Пет 2.7)³².. Из всего этого ясно, что Апостолы и Евангелисты в переводе Ветхого Завета искали мыслей, а не слов, и не слишком заботились о порядке и строе речей, – только было бы ясно существо мысли.

10. Лука, муж апостольский и Евангелист, пишет, что первомученик Христов Стефан рассказывал в собрании иудеев: «[С семьюдесятью пятью душами] «перешел... Иаков в Египет, и скончался сам и отцы наши; и перенесены были в Сихе́м и положены во гробе, который купил Авраам ценою серебра у сынов Еммора Сихемова» (Деян 7.15–16). В книге Бытия это место выглядит совсем не так: Авраам купил у Ефрона Хеттейского, сына Сеора, за четыреста драхм серебра двойную пещеру возле Хеврона и поле вокруг нее и похоронил там Сарру, жену свою (Быт 23.1)³³. И в той же книге читаем, как Иаков с женами и детьми после возвращения из Месопотамии разбил шатер перед Салемом, городом сихемлян в земле Ханаанской, и поселился там, и купил ту часть поля у Еммора, отца Сихемова, за сотню овец, где имел палатки, и сделал жертвенник, и призвал там Бога Израилева (Быт 33.18–20)³⁴. Авраам не покупал пещеру у Еммора Сихемова – он купил у Ефрона, сына Сеора, и потребен не в Сихеме, а в Хевроне, который искаженно называется Арбох. Двенадцать же патриархов похоронены не в Арбохе, а в Сихеме, где поле было куплено не Авраамом, а Иаковом (Нав 24.32). Я так подробно разъясняю и этот небольшой пример, чтобы недоброжелатели мои разобрались и поняли, что в Писании не о словах надо рассуждать, а о мыслях. Двадцать первый Псалом по еврейскому тексту начинается теми же словами, какие Господь сказал на кресте: «Эли́, Эли́! лама́ савахфани́?» (Мф 27.46), что означает: «Боже мой, Боже мой! для чего Ты меня оставил?» Пусть мне объяснят, почему Семьдесят толковников вставили: «Внемли мне»? Они перевели: «Боже мой! Боже мой! [внемли мне] почему Ты... меня... оставил?» (см. Пс 21.2). И мне ответят: ведь нет ничего предосудительного для смысла, если и прибавить два слова. Так пусть поверят, что и из-за меня не пошатнутся устои Церквей, если, диктуя в спешке, я опустил иные слова.

11. Долго будет сейчас пересказывать, сколько Семьдесят толковников прибавили от себя, сколько пропустили, какие различия есть в церковных списках, пометках и примечаниях. Мы читаем у Исайи: «Блажен, кто имеет семя в Сионе и домашних в Иерусалиме» (Ис 31.9, согласно Септуагинте), а евреи посмеялись бы над этим, если бы услышали. И у Амоса после описания роскоши нет слов: «И мнят все это вечным, а не преходящим» (Ам 6.6, согласно Септуагинте). (Риторический стиль и поистине Туллиево красноречие). Но что же нам делать с подлинными книгами, в которых отсутствуют эти добавления и другие подобные им (а если мы начнем их перечислять, потребуются бесконечные книги)? А сколько там они пропустили, – тому свидетели, как я уже сказал, и примечания, и наш перевод, если усердный читатель сверит его со старым. Однако перевод Семидесяти по праву принят в Церквах – либо как первый перевод, сделанный еще до Христова пришествия, либо потому, что им пользовались Апостолы (хотя они не отклоняются от еврейского текста). А Аквила³⁵, прозелит и ревностный переводчик, попытавшийся передать не только слова, но и этимологию слов, отвергается нами, и по заслугам. Ибо кто же вместо слов «хлеб,.. вино... и елей» (Втор 7.13) мог бы прочесть или понять – χεῦμα, ὀπωρισμόν, στιλπνότητα, что можно перевести как «излияние, плодоношение и блистание»? А поскольку в еврейском языке есть не только ἄρθρα, но и πρόαρθρα³⁶, то он κακοζήλως³⁷ и слоги переводит, и буквы, и пишет σὺν τὸν οὐρανὸν καὶ σὺν τὴν γῆν³⁸ (греч.) – Ред., что ни по-гречески, ни по-латыни совершенно неприемлемо. Такой же пример можно привести и из нашей речи. Как бы ни была хороша греческая фраза, но переведенная на латынь дословно, она не зазвучит; и наоборот, то, что хорошо для нас, при переводе слово за слово на греческий грекам нравиться не будет.

12. Но оставим эту безграничную тему. Хочу показать тебе, о благороднейший муж среди христиан и христианнейший среди благородных, какого рода ложь при переводе письма мне вменяют в вину, и для этого приведу начало письма по-латыни и по-гречески, чтобы на примере одного обвинения стали ясны и другие. Ὲ ́δει ἡμᾶς, ἀγαπητέ, μή τῆ οἰήσει τῶν κλήρων φὲρεθαι я, помнится, перевел так: «Надлежало нам, возлюбленнейший, не превращать честь священнослужения в предмет гордости». «Вот, – говорят они, – какая ложь в одной строчке! Во-первых, ἀγαπητος – это не «возлюбленнейший», а «возлюбленный». Затем, οἴησις есть «мнение», а не «гордость», поскольку здесь не сказано οἰήματι, но οἰήσει одно означает «мнение», второе – «надменность». И все дальнейшее: «Не превращать честь священнослужения в предмет гордости» – тебе принадлежит». Что ты такое говоришь, о борец за букву, о Аристарх³⁹ нашего времени, [строго] судящий всех без разбора писателей? Видно зря мы столько времени учились и «часто отдергивали руку от розги»⁴⁰, – отойдя от берега, сразу пошли ко дну. Конечно, раз человеку свойственно ошибаться, то человеку умному – признавать свои ошибки: какой бы ты ни был порицатель, сделай милость, – молю тебя, учитель, поправь меня и переведи слово в слово! Он отвечает: «Ты должен был перевести: надлежало нам, возлюбленный, не носиться с мнением священнослужителей». Вот оно, Плавтово красноречие! Вот аттическое изящество, сравнимое, как говорится, с речью муз! Оправдывается на мне ходячая простонародная пословица: «Посылать быка в палестру – даром тратиться на масло». Но не его это вина; трагедию под его маской разыгрывают другие; Руфин и Мелания⁴¹, учителя его, за большие деньги научившие его ничего не знать. Я не осуждаю никого из христиан за невежество речей; еще Сократ сказал; «Я знаю, что ничего не знаю», а другой мудрец (Хилон, как считается); «Познай самого себя». Но я всегда почитал святую простоту, а не словесную нищету. Кто подражает моим речам, – говорит Апостол, – пусть лучше подражает добродетелям тех, у кого простота в речах искупалась величием святости. И силлогизмы Аристотеля, и изощренные остроты Хрисиппа посрамил Воскресший из мертвых. Смешно, впрочем, если бы кто-нибудь из нас среди богатств Креза и утех Сарданапала похвалялся бы лишь одним своим невежеством, – будто разбойники и прочие преступники все до одного красноречивы и прячут окровавленные мечи не в дуплах деревьев, а в свитках философов.

13. Я достиг конца письма, но не достиг предела своей печали. Ибо меня называют лжецом и треплют мое имя в бабьих покоях за ткацким станком, я же довольствуюсь тем, что не вижу за собой вины и не оправдываюсь. Поэтому все отдаю тебе на суд; прочти само письмо по-гречески и по-латыни, и тотчас поймешь, чего стоят вопли и мерзкие жалобы моих обвинителей. А мне достаточно все поведать дорогому другу и, укрывшись в келье, ожидать приговора. И хочу, если получится и если допустят враги, писать тебе лучше толкования на Писание, чем Демосфеновы и Туллиевы филиппики.