Григорий Чудотворец Благодарственная речь Оригену

Глава I

1) Хорошая вещь – молчание, и именно как часто для многих других [людей], так особенно для меня в настоящий момент, когда у меня волей-неволей замыкаются уста, и я вынуждаюсь молчать.

2) Ибо я не навык и неискусен в тех прекрасных и благопристойных речах, которыя произносятся или составляются в стройной последовательности, как бы в неудержимом потоке, из отменных и превосходных слов и выражений. Может быть, я и от природы слишком мало способен заниматься этим приятным и поистине эллинским делом.

3) Между тем вот прошло уже восемь лет с того времени, как ни мне самому совершенно не приходилось произносить что-либо, или писать какую-нибудь большую или малую речь, ни слышать другого, кто бы частным образом писал или произносил, или же публично держал похвальныя и защитительныя речи, кроме этих достойных удивления мужей¹, которые с любовию занялись прекрасной философией.

4) Но и у них мало заботы о красоте речи и благопристойности выражений: полагая словесное благозвучие на втором месте, они хотят с точностью изследовать и выразить самую сущность вещей.

5) Не то, чтобы, думаю я, они не стремились к этому, – напротив, они даже очень желают свои прекрасныя и точныя мысли выразить в красивой и стройной речи, – но они, может быть, не в состоянии так легко обнять одною и тою же и к тому еще ограниченною человеческою душою, с одной стороны, священную и богоподобную силу, заключающуюся в их мыслях, и, с другой стороны, слово, красноречивое в своих выражениях, – это два преимущества, которыя у отдельнаго человека выступают обособленно и в известном смысле прямо противоположны друг другу.

6) Если размышлению и изследованию, так сказать, благоприятствует и содействует молчание, то красноречия и благозвучия в слове с успехом можно искать не в чем ином, как в речах и в непрерывном упражнении в них.

7) Между тем еще и другая наука сильно занимает мой ум, и уста сковывают язык, если бы я захотел даже немного сказать на языке Эллинов, – это достойные удивления наши законы, по которым теперь направляются дела всех состоящих под властью Римлян людей и которые без тяжелаго труда не могут быть ни согласованы, ни основательно изучены; так как и сами по себе они мудрые и точные и разнообразные и достойиые удивления и, одним словом, в высшей степени соответствуют эллинскому духу, но, кроме того, они написаны и переданы на языке Римлян, который вызывает изумление, величествен и вполне сообразен с царственной властью; но для меня тем не менее он представляет свои трудности.

8) Сверх того, в действительности я не имел возможности и, должно сказать, никогда не имел и желания [основательно усваивать их].

Но так как наши речи суть не иное что, как некотораго рода образы чувств нашей души, то мы должны признать, что сильные в слове, подобно хорошим живописцам, в высшей степени опытным в своем искусстве и располагающим большим количеством вещества для красок, если нет ни в чем препятствий, могут писать картины не только одне и те же, но также и разнообразныя и такия, которыя вследствие богатаго смешения цветов, достигают высшей степени красоты.

Глава II

Но я, подобно бедняку, не располагаю такими разнообразными красками, потому ли, что я никогда не обладал ими, или, может быть, потому, что потерял их; [поэтому] по мере моих сил я нарисую первообразы чувств моей души как бы углями только или черепками, т. е. привычными для меня и общеупотребительными словами и изречениями, изображая их в выражениях, которыми я свободно владею, и попытаюсь представить характерныя черты образов моей души, если даже и не ясные и не раскрашенные, то по крайней мере хотя в набросках углем; если при этом мне встретится где-либо что-нибудь благообразное и благозвучное, я с удовольствием приму, а если нет, то поищу таких выражений.

9) Но есть также еще третье обстоятельство, которое препятствует и отвращает и гораздо более других удерживает и просто предписывает мне соблюдать молчание, именно самый предмет, ради котораго я охвачен желанием говорить, но теперь медлю и не решаюсь.

10) Ибо я имею в мысли говорить о муже, который по внешнему виду и по общему мнению – человек, но для тех, кто может проникать своим взором в глубины его внутренних качеств, он уже наделен высшими преимуществами, которыя приближают его к Божеству.

11) Но я не намерен восхвалять происхождения и телеснаго воспитания, – я не решаюсь на это и удерживаюсь вследствие чрезвычайнаго благоговения пред ним; не буду также восхвалять телесной силы и красоты, – это предметы похвальных речей для юношей, у которых мало заботы о том, говорят ли о них по достоинству или нет, –

12) ибо было бы безцельно и легкомысленно о предметах, не имеющих продолжительнаго и устойчиваго бытия, но многоразличным образом и скоро преходящих, держать речь в возвышенном и торжественном тоне уже в самом вступлении к ней, – я не мог бы говорить об этом, если бы что-либо в этом роде предложено было мне в качестве темы для речи, так как это – безполезные и пустые предметы и такие, которых я никогда не избрал бы добровольно для своей речи. Впрочем, если бы мне действительно предстояло говорить о таком предмете, то в моей речи не было бы ни какого-либо замешательства, ни безпокойства о том, чтобы не показалось, что я говорю что-либо ниже достоинства предмета.

13) Но теперь я хочу напомнить о том, что у него самое богоподобное и что в нем родственно с Богом, с одной стороны заключено в этом видимом и смертном муже, а с другой стороны самым усердным образом стремится уподобиться Богу, и намереваюсь коснуться в некотором смысле более возвышенных предметов и принести благодарение Богу за то, что мне даровано встретиться со столь великим мужем, вопреки всякому человеческому ожиданию, как других, так и моему собственному, так как я и не предполагал никогда и не надеялся; таких важных предметов намерен коснуться я, ничтожный и умственно ограниченный, – разве не благоразумно, что я уклоняюсь и медлю и добровольно готов молчать?

14) И в самом деле, представляется безопасным ддя меня соблюдать молчание, чтобы под предлогом благодарности вследствие необдуманности, может быть, не сказать о возвышенных и священных предметах чего-либо недостойнаго, ничтожнаго и презреннаго; и таким образом я не только не достигну истины, но и причиню ей, насколько от меня зависит, какой-либо ущерб у тех, кто верит, что так и в действительности, как изображает мое слабое слово, которое более оскорбляет, чем в своем содержании дает точное изображение его дел.

15) Однако, твои достоинства, возлюбленная глава, не могут быть ни умалены, ни поруганы, и еще гораздо более не может потерпеть какого-либо ущерба от моих ничтожных и недостойных слов то божественное, которое само по себе пребывает непоколебимым. 16) Но я не знаю, как мне избежать впечатления дерзости и необдуманности, если я по неразумию, с ничтожным умом и средствами, наскакиваю на великия и во всяком случае превосходящия мои силы дела. 17) Да, если бы где-либо в другом месте и пред другими слушателями я решился на такой легкомысленный (собств. юношеский) поступок, тогда я в известной степени был бы дерзким и безразсудно смелым; однако не наглость была бы виною моего необдуманнаго выступления, так как я отважился бы на это не в твоем присутствии.

18) Но теперь я исполню меру безразсудства, или даже уже и исполнил, осмелившись войти, как говорится, с неумытыми ногами в те уши, в которыя само божественное слово входит и пребывает с нисколько не покрытыми ногами, – не так, как [входитъ] в уши многих людей, как бы под толстыми кожами, именно под загадочными и неясными выражениями, – но, можно сказать, с обнаженными ногами, ясное и совершенно познаваемое. Я же несу свои человеческия слова, как какую-то грязь и нечистоту, и осмеливаюсь вливать их в уши, навыкшия слушать божественные и чистые звуки.

19) Итак, разве недостаточно доселе я уже погрешил [своим словомъ], и не должно ли, по крайней мере, теперь начать быть благоразумным, и уже далее не продолжать речи, но прекратить ее? Я, конечно, хотел бы.

20) Однако, раз я уже осмелился, да позволено будет мне прежде всего указать причину, побуждаемый которою я пришел в это собрание, – может быть мне будет оказано и снисхождение за эту смелость.

Глава III

21) Страшной мне представляется неблагодарность, страшной и в полном смысле слова страшной.

22) Ибо, получивши благодеяние, даже не попытаться воздать, если невозможно иначе, то по крайней мере благодарностью в словах, свойственно или совершенно безразсудному, или нечувствительному к благодеяниям, или безпамятному.

23) Но у кого с самаго начала были и чувство и понимание прекраснаго, которое он испытал, такой, если у него не сохраняется на последующее время даже воспоминания об этом и если он не приносит никакой благодарности виновнику добраго, такой – негодный, неблагодарный и нечестивый человек, согрешающий непростительным образом ни для кого, занимает ли он высокое положение или низкое.

24) [В первом случае] если он занимает высокое положение и [человекъ] большого ума, [то грех его в томъ], что он не носит на своих устах со всею благодарностью и почтением великих благодеяний, которыя он испытал; [во втором случае] если он занимает низкое положение и человек недалекий, [то его грех в томъ], что не со всею имеющеюся у него силою выражает хвалу и благоговение к тому, кто благодетельствует не великим только, но и малым.

25) Кто занимает более высокое положение и превосходит душевными силами, те, сообразно с их бо́льшими средствами и великим богатством, необходимо должны по своим силам воздавать своим благодетелям бо́льшее и почтительнейшее прославление.

26) Но и незначительным людям и находящимся в бедственном положении не следует быть ни безучастными, ни безпечными, ни падать духом на том основании, будто они не могут сделать ничего ни достойнаго, ни совершеннаго.

27) Но подобно бедным, однако благодарным, они должны принимать за мерку силу не почитаемаго, а свою собственную, и из присущей им силы оказывать почести, которыя, может быть, будут угодны и приятны почитаемому и не будут у него поставлены на втором месте по сравнению с великими и многими [выражениями благодарности], если принесут их с бо́льшею готовностью и с всецело преданным настроением.

28) Так, в священных книгах² повествуется, что некая незначительная и бедная женщина одновременно с богатыми и сильными людьми, которые от своего богатства жертвовали большие и многоценные дары, одна только принесла незначительный и самый ничтожный дар, который однако составлял все, что у нея было, и получила свидетельство того, что она дала больше всех. Ибо, я думаю, священное слово измеряло ценность и превосходство [дара] не количеством даваемаго вещества, которое есть нечто внешнее, но скорее настроением и намерением, с какими он был принесен.

29) Поэтому и мне совершенно не следует отступать из боязни, что моя благодарность не будет вполне соответствовать благодеяниям, но совсем напротив [я долженъ] отважиться и попытаться, как бы в воздаяние, оказать почести, если и не надлежащия, то, по крайней мере, посильныя для меня. Если моя речь и не достигнет совершеннаго, то по крайней мере она отчасти будет иметь своим результатом то, что избежит всецелаго упрека в неблагодарности.

30) Ибо поистине было бы неблагородным совершенно молчать под благовидным предлогом, что не можешь сказать ничего достойнаго; но благоразумно стремление всегда воздавать, даже если бы сила приносящаго благодарность была слабее достойной [благодетеля]. Таким образом, если я даже не в состоянии говорить по достоинству, я не буду молчать; но если исполню все, что будет в моих силах, то я даже еще похвалюсь этим.

31) Итак, настоящее мое слово должно быть благодарственным. Я не хотел бы говорить, что [благодарение обращено непосредственно] к Богу, Владыке вселенной. Однако, от Него для нас все начала благ, от Него же и мне должно начать благодарения, пения и хвалы.

32) Но ведь если бы даже я принес всего себя, конечно, не такого, каков я теперь, – сквернаго и нечистаго, запятнаннаго и смешаннаго с постыдным и нечистым злом, но свободнаго от этого – в состоянии возможно высшей чистоты, светлости и непорочности и без всякой примеси несовершенства, – так, говорю, еслибы я даже всего себя, обнаженнаго от этого, как бы новорожденнаго принес и отдал, и тогда я с своей стороны не принес бы достойнаго дара в честь и в воздаяние Правителю и Виновнику вселенной.

33) Восхвалить Его по достоинству никогда не мог бы ни каждый в отдельности, ни даже все вместе, даже если бы все чистое сделалось единым и тем же, вышло из себя и скорее, собранное в едином духе и в едином согласном порыве, обратилось к Нему.

34) Ибо еслибы кто мог постигнуть что-нибудь из Его дел наилучшим и исчерпывающим образом и, еслибы это возможно было, мог сказать о нем по достоинству, то ради этой самой способности, которой он мог быть удостоен не от другого кого-нибудь, но которую получил от Него же, невозможно, чтобы он мог приобрести откуда-нибудь что либо иное бо́льшее и принести Ему в благодарность.

Глава IV

35) Но я обращу свои хвалы и песни к Царю и Хранителю вселенной, к неисчерпаемому источнику всяческих благ, Который также и в этом уврачует мою немощь и один только может восполнить недостающее, Предстателю душ наших и Спасителю, перворожденному Его Слову, Создателю и Управителю вселенной.

36) Он один только может возсылать постоянныя и непрерывныя благодарения Отцу как за Себя самого, так и за всех, и именно за каждаго в отдельности и за всех вместе. Поелику Он есть истина и мудрость и сила самого Отца всего, к тому же еще Он в Нем есть и с Ним соединен совершенно, то невозможно, чтобы Он или по забывчивости, или по недостатку мудрости, или по какой-либо немощи, подобно тому, кто отчужден от Него, или не достиг [необходимой] силы, чтобы восхвалить Его, или и достиг, но добровольно, – чего не следует говорить, – оставил Своего Отца без восхваления.

37) Он один может совершеннешим образом исполнить всю надлежащую меру приличествующей Ему хвалы. Тот, Кого Сам Отец всего соделал единым с Собою, когда чрез Него едва не превзошел Самого Себя³, должен в совершенно равной степени некоторым образом почитать Его, как и Сам почтен от Него. Это именно, первый и единственнный из всего сущаго, получил в удел Его Единородный, сущий в Нем Бог Слово; 38) тогда как все прочие только таким образом можем быть благодарными и благоговейными, если на Него одного перенесем и возложим всю силу достойнаго благодарения за все [дарованныя] нам от Отца благодеяния, исповедуя, что это единственный путь богопочтения – чрез Него во всем памятовать о Виновнике вселенной.

39) Поэтому именно должно исповедать, что для благодарения и хвалы постоянному промышлению обо всем, которое печется о нас как в величайшем, так и в самом незначительном, и которое привело нас сюда, вполне достойно и достаточно [только] то слово, которое есть совершеннейшее и живое и духовно оживляющее Слово перваго Ума.

40) Мое же настоящее слово да будет благодарением из всех людей преимущественно сему мужу. Но если бы я захотел [с моею благодарностью] взойти несколько выше, то между теми, которые невидимы, стоят ближе к божественному и пекутся о людях, [она должна быть обращена к] тому, кто, по некоему великому определению, получил в удел с детства руководить мною, воспитывать и опекать меня,

41) святый ангел Божий, пасущий меня от юности моей, как говорит тот боголюбезный муж⁴, имея в виду, очевидно, своего ангела.

42) Однако он, будучи великим, соответственно с этим получил величайшаго [ангела], или кого иного, кто бы он ни был, или, может быть, даже самого великаго совета Ангела⁵, общаго Спасителя всех, чтобы, ради его совершенства, Он был исключительным его хранителем, – я этого точно не знаю: во всяком случае он в своем ангеле, кто бы он ни был, и познал и прославлял нечто великое.

43) Я же [познаю и прославляю] кроме общаго Правителя всех людей также и этого [моего], который является руководителем собственно меня неразумнаго.

44) Он, будучи для меня во всех отношениях добрым воспитателем и попечителем, – не так, как мне или кому-либо из дорогих мне родственников кажется полезным, ибо мы слепы и не видим ничего из того, что пред нами, так что не можем и судить о том, что нам нужно, но как представляется полезным ему, так как он провидит все, что относится к пользе нашей души, – издавна, а также и теперь еще воспитывает, наставляет и руководит,

45) и, кроме всего прочаго, он устроил так, что я пришел в соприкосновение с этим мужем, – это безспорно самое важное, – который ни по происхождению и по человеческой крови не состоит в родстве со мною, ни иначе не был в близких ко мне отношениях, не жил и в соседстве со мною, ни даже вообще не был единоплеменным, – это именно то, что для многих людей бывает поводом дружбы и знания [друг друга], –

46) но, кратко сказать, он с истинно божественною и мудрою предусмотрительностью привел в одно место нас незнакомых, различных по происхождению, взаимно чуждых, совершенно далеко стоящих друг от друга, насколько находящияся между нами народы, горы и реки разделяют нас, и устроил эту спасительную для меня встречу; и это, я думаю, он предусмотрел, по данному свыше указанию, от самаго моего рождения и детства.

47) A каким образом, слишком долго было бы повествовать, не только, если бы я стремился быть точным и ничего не пропустить, но даже если бы я, опустивши многое, захотел сжато упомянуть только о немногом из самаго главнаго.

Глава V

48) Первоначальное мое воспитание от самаго рождения проходило под наблюдением родителей, а нравы в отеческом доме уклонялись от пути истины. Что я освобожусь от них, этого, я думаю, и никто другой не ожидал, и не было никакой надежды у меня самого, так как я был еще дитятей и неразумным и находился под властью отца, преданнаго идолопоклонству.

49) Потом – потеря отца и сиротство, которое, может быть, было для меня началом истиннаго познания.

50) Ибо тогда в первый раз я обратился к спасительному и истинному слову, не знаю как [это произошло], более ли по принуждению или добровольно. Ибо какая способность суждения могла быть у меня в четырнадцатилетнем возрасте? Между тем с того времени это священное слово тотчас начало, так сказать, посещать меня, потому что в нем именно достиг полнаго выражения всеобщий разум человечества; однако, тогда оно посетило меня в первый раз.

51) Я считаю, – если и не издавна, то, по крайней мере, когда размышляю об этом теперь, – немаловажным признаком священнаго и дивнаго промышления обо мне именно это стечение обстоятельств, которое может быть так расчислено по годам, чтобы, с одной стороны, все, что предшествовало этому возрасту, насколько оно состояло из дел заблуждения, могло быть отнесено на счет моей незрелости и неразумия, и чтобы священное слово напрасно не было вверено душе, еще не владеющей разумом,

53) но, с другой стороны, чтобы, когда она сделается уже способною к разумной деятельности, она не была лишена, если даже и не божественнаго и чистаго разума, то, по крайней мере, страха, сообразнаго с этим разумом, и чтобы человеческий и божественный разум одновременно достигли господства во мне, один – помогая мне неизъяснимою для меня, но ему свойственною силою, а другой – воспринимая эту помощь⁶.

54) Размышление об этом исполняет меня одновременно и радостью и страхом, когда, с одной стороны, это водительство возвеличивает меня, но, с другой стороны, я боюсь, что, даже удостоенный столь великаго, я тем не менее не достигну цели.

55) Однако, не знаю каким образом, моя речь слишком задержалась на этой части [моего повествования]; с одной стороны, я хотел бы подробно изложить дивное направление меня к этому мужу, однако, с другой стороны, с самаго начала поспешаю и доселе говорю кратко, чтобы перейти к следующему по порядку, не потому, что будто я воздал должную хвалу или благодарение и почтение тому, кто так управил меня, – да не буду высокомерным, употребляя такия выражения и в то же время не говоря ничего достойнаго, – но потому, что я просто предлагаю повествование или открытое исповедание или как иначе приличным образом можно назвать это.

56) Моей матери, которая одна из родителей осталась, чтобы заботиться обо мне, угодно было, воспитывая меня во всем прочем, как мальчиков не неблагороднаго, разумеется, происхождения и воспитания, послать меня в школу к ритору, так как я должен был сделаться ритором. И действительно, я посещал эту школу, и тогдашние сведущие люди уверяли, что в непродолжительном времени я буду ритором; с своей стороны я и не мог и не хотел бы утвержать этого. 57) He было даже никакого основания для этого, но не было также еще и никаких предположений для причин, которыя могли привести меня на настоящий путь; но ведь у меня был неусыпный божественный воспитатель и истинный попечитель: он, когда ни домашние не помышляли, ни сам я не обнаруживал желания,

58) внушил мысль одному из моих учителей, которому поручено было только наставить меня в латинском языке, – не для того, чтобы я достиг в нем совершенства, а чтобы я и в этом языке не был совершенно несведущим; но случайно он имел некоторыя познания и в законах.

59) Внушивши ему эту мысль, он чрез него склонил меня изучать римские законы. И муж тот делал это с большою настойчивостью. Я позволил убедить себя, но больше из желания доставить удовольствие мужу, чем из любви к тому знанию.

60) Он, взявши меня в качестве ученика, начал учить с большим усердием. При этом он высказал нечто, что сбылось на мне самым истинным образом, именно, что изучение законов будет для меня самым важным запасом на [жизненный] путь, – ибо этим именем [ἐφόδιον ] он назвал это, – захочу ли я быть ритором из тех, которые выступают в судах, или каким либо иным.

61) Он выразился так, имея в виду в своей речи человеческия отношения; а мне прямо кажется, что он предсказывал истину, объятый некоторым вдохновением, которое было скорее божественным, чем проистекало из его собственных мыслей.

62) Ибо когда я волей-неволей начал изучать названные законы, то на меня уже некоторым образом наложены были оковы, и город Берит должен был послужить и причиною и поводом моего пути сюда. Этот город находился недалеко от тогдашняго моего местопребывания, имел, так сказать, более римский отпечаток и считался разсадником названнаго законоведения.

63) A этого священнаго мужа другия дела как бы навстречу мне влекли и привели в эту страну из Египта, из города Александрии, где он жил прежде. Я, конечно, и не умею определить побудительных причин к этому [с его стороны], и охотно пройду мимо них.

64) A между тем для того, чтобы я прибыл сюда и вошел в общение с этим мужем, не было никакой необходимости, насколько это зависело от изучения мною законов, так как возможно было переселиться и в город Римлян.

65) Как же и это осуществилось? Тогдашний правитель Палестины неожиданно взял к себе моего зятя, мужа моей сестры, и против его желания одного только, разделивши с супругою, переместил его сюда, чтобы он помогал ему и разделял с ним труды по управлению народом, – ибо он был несколько сведущ в законах и, без сомнения, еще и теперь.

66) Зять, отправившись вместе с ним, намерен был в непродолжительном времени послать за женою и взять ее к себе, так как разлука с нею была для него тягостна и неприятна; но вместе с нею он хотел увлечь и меня.

67) Таким образом, когда я замышлял отправиться в путешествие, не знаю куда, но во всяком случае скорее в другое какое либо место, чем сюда, неожиданно явился предо мною воин, которому поручено было сопровождать и охранять мою сестру, направляющуюся к мужу, а вместе с нею, в качестве спутника, привести и меня.

68) Этим я должен был доставить удовольствие и зятю, и в особенности сестре, чтобы она не натолкнулась на что-либо не благопристойное, или чтобы не боялась путешествия, точно также и самим домашним и родственникам, которые высоко ценили меня, и кроме того могли и в чем нибудь ином оказать мне не малую пользу, если бы я отправился в Берит, усердно занявшись там изучением законов.

69) Итак, все побуждало меня [к этому путешествию] – убедительныя основания, которыя приводили мне по отношению к сестре, моя собственная наука, к тому же еще и воин, – ибо и о нем должно упомянуть, – который принес с собою разрешение на большее количество, чем нужно было, государственных колесниц и подорожныя в большем числе, именно скорее для меня, чем для одной только сестры.

70) Такова была видимая сторона дела; но были причины, которыя хотя и не были явны, тем не менее были самыми истинными: общение с этим мужем, истинное научение чрез него о Слове, польза, которую я должен был получить от этого для спасения моей души, – [все это] вело меня сюда, – хотя я был слеп и не сознавал этого, но это служило к моему спасению.

71) Итак, не воин, но некий божественный спутник и добрый провожатый и страж, сохраняющий меня на протяжении всей этой жизни как бы на далеком пути, миновавши другия места и самый Берит, ради котораго больше всего я думал устремиться сюда, привел меня в это место и здесь остановил; он все делал и приводил в движение, пока со всем искусством не связал меня с этим виновником для меня многих благ.

72) И божественный ангел, после того как прошел со мною так далеко и передал руководство мною этому мужу, здесь, вероятно, успокоился, не от усталости или изнурения, – ибо род божественных слуг не знает усталости, – но потому что он передал меня мужу, который должен исполнить все, насколько возможно, промышление и попечение обо мне.

Глава VI

73) Он же, принявши меня к себе, с перваго дня, который был для меня поистине первым, если можно сказать, драгоценнейшим из всех дней, когда для меня впервые начало восходить истинное солнце, прежде всего приложил всякое старание к тому, чтобы привязать меня к себе, в то время как я, подобно зверям, рыбам или птицам, попавшим в силки или в сети, но старающимся ускользнуть и убежать, хотел удалиться от него в Берит или в отечество.

74) Он употреблял всевозможные доводы, трогал, как говорит пословица, за всякую веревку, прилагал все свои силы.

75) Он восхвалял философию и любителей философии обширными, многочисленными и приличествующими похвалами, говоря, что они одни живут жизнью, поистине приличною разумным существам, так как они стремятся жить правильно, и [прежде всего] достигают знания о самих себе, каковы они, а затем об истинно благом, к чему человек должен стремиться, и об истинно злом, чего должно избегать.

76) С другой стороны, он порицал невежество и всех невежественных; а таких много, которые, наподобие скота, слепотствуют умом, не знают даже того, что они, блуждают, как будто не имеют разума, и вообще не знают и не хотят узнавать, в чем действительная сущность добра и зла, как на благо устремляются и жаждут денег и славы и почета со стороны толпы и благосостояния тела,

77) ценят это выше многаго и даже всего, из искусств те, которыя могут доставить эти блага, а из родов жизни те, которые подают надежду на них – военную службу, судебную и изучение законов. Это, – так говорил он с особенною настойчивостью и большим искусством, – то, что возбуждает нас, если мы оставляем в пренебрежении наш разум, который однако, как он говорит, больше всего в нас призван к господству.

78) Я теперь не могу сказать, сколько такого рода изречений он произнес, убеждая меня к изучению философии, не один только день, но и много дней в начале, когда я приходил к нему. Я поражен был его речью, как стрелою, и именно с перваго дня, – ибо речь его представляла в некотором роде смешение приятной привлекательности, убедительности и какой-то принудительной силы, – но я все еще колебался и обдумывал, и я решился заняться философией, еще не будучи совершенно убежден, но, с другой стороны, я не мог, не знаю почему, и удалиться от него, а все более и более привлекался к нему его речами, как бы силою какого то высшаго принуждения.

79) Он утверждал именно, что совершенно невозможно даже почитать Владыку всего, – это преимущество, обладать которым между всеми живыми существами на земле почтен и удостоен один только человек, и им естественно владеет всякий, кто бы он ни был, мудрый или невежественный, лишь бы только он совершенно не потерял, вследствие какого-либо умопомешательства, способности мышления, – таким образом, даже богопочтение он, говоря правильно, объявлял совершенно невозможным для того, кто не занимается философией.

80) Он внушал мне множество такого рода оснований одни за другими до тех пор, пока, как бы зачарованнаго его искусством, не привел к цели, без малейшаго движения [противодействия с моей стороны] и не знаю, каким образом, своими речами, как бы с помощью некоторой божественной силы, прочно посадил меня подле себя.

81) Ибо он поразил меня и жалом дружбы, с которым не легко бороться, острым и сильно действующим, жалом умелаго обращения и добраго расположения, которое, как благожелательное ко мне, обнаруживалось в самом тоне его голоса, когда он обращался ко мне и беседовал со мною. Он стремился не просто одолеть меня своими доводами, но благоприятным, человеколюбивым и благородным расположением спасти и сделать причастником как тех благ, которыя проистекают из философии,

82) так и других, особенно тех, которыя Божество даровало ему одному превыше многих, или, может быть, превыше и всех нынешних людей, – [я разумею] учителя благочестия, спасительное Слово, которое ко многим приходит и всех, с кем только встречается, покоряет, – ибо нет ничего, что могло бы противостоять Ему, так как Оно есть и будет царем всего, – но Оно сокровенно и многими не только с легкостью, но и с трудом не познается в такой степени, чтобы, если их спросят o Нем, могли дать ясный ответ.

83) Подобно искре, попавшей в самую душу мою, возгорелась и воспламенилась моя любовь как к священному, достойнейшему любви самому Слову. Которое, в силу своей неизреченной красоты, привлекательнее всего, так и к сему мужу, Его другу, и глашатаю.

84) В высшей степепи пораженный ею, я был убежден пренебречь всеми делами или науками, которыя, как казалось, были приличны мне, как другими, так даже самыми моими прекрасными законами, [далее] моим отечеством и моими родственниками как теми, которые были здесь, так и тою [т. е. матерью], от которой я уехал; одно было для меня дорого и любезно – философия и руководитель в ней, этот божественный человек.

85) И соединилась душа Ионафана с Давидом⁷. Это позднее прочитал я в Священном Писании, но и прежде я чувствовал это не менее ясно, чем сказано [в этом изречении], однако [здесь] это предсказано очень ясно.

86) Ибо не просто соединен был Ионафан с Давидом, но именно самое главное, душа, т. е. то, что никакими средствами не может быть принуждено отделиться даже тогда, когда разделяется явное и видимое в человеке, по крайней мере, ни в каком случае без его согласия.

87) Ибо душа нечто свободное и никаким образом не может быть заключена, – даже заперши в клетке, ты не можешь удержать ея. Ибо ей от природы свойственно прежде всего быть там, где находится ум. Но если даже и кажется тебе, что она в клетке, то она только потом помешается туда твоим воображением; поэтому никаким образом нельзя воспрепятствовать ей быть там, где бы она ни пожелала быть, тем более она совершенно и во всех отношениях может быть только там и естественно должна считаться пребывающею там, где находится место и цель ей одной свойственной и с нею сообразной деятельности.

88) Таким образом, разве [священный писатель] не показал совершенно ясно того, что́ я испытал, самым кратким изречением, что душа Ионафана была соединена с душою Давида? Это такая связь, которой против воли никаким образом, как я сказал, не удастся разорвать, а добровольно не легко явится желание.

89) Ибо возможность разрешить эти священныя и любезнейшия узы, как я думаю, зависит не от низшей части, многообразной и очень склонной переменять свои решения, так как не от нея одной зависело и в начале установить этот союз, но от лучшей, твердой и неудобопреклонной, от которой более зависело и установить эти узы и эту священную связь. И по божественному слову не душа Давида была соединена с душою Ионафана,

90) а наоборот, душа более слабаго, испытавшая это, называется связанною с душою Давида. Ибо не более сильное, само в себе имеющее достаточно сил, по собственному побуждению хотело бы быть связанным с слабейшим, но слабейшее, нуждающееся в поддержке сильнейшаго, должно быть соединено с сильнейшим и быть в зависимости от него, чтобы одно, пребывая в себе самом, не потерпело никакого вреда от своего общения с слабейшим, a [другое] неупорядоченное в себе, будучи связано и соединено с сильнейшим, не причиняя никакого вреда [первому], силою уз было бы подчинено лучшему.

91) Поэтому установить узы было делом [духовно] превосходящаго, а не слабейшаго, а быть связанным – дело худшаго, так что оно не имеет возможности избавиться от уз.

92) Таковыми узами, так сказать, крепко связавши, этот Давид держит меня не только теперь, но уже с того времени, и если бы я даже захотел, то я не мог бы освободиться от его уз. Если бы я даже и ушел отсюда, то и тогда он не освободит моей души, которую он, согласно божественному Писанию, держит столь крепко связанною.

Глава VII

93) Впрочем, после того как он с самаго начала таким образом захватил меня и всеми возможными способами преодолел, и после того, как им было достигнуто главное, и я решил остаться, с того времени он [начал поступать со мною] подобно тому, как поступает хороший земледелец с землей, которая невозделана и действительно никаким образом не плодородна, но соленая и сожженная, каменистая и песчаная, или даже с такою, которая и не совсем безплодна и по крайней мере не лишена растительности, но [напротивъ] даже тучная, и однако невозделана и оставлена в пренебрежении, поросла тернием и диким кустарником и с трудом поддается обработке;

94) или как садовник с деревом, которое, правда, дико и не приносит благородных плодов, однако не совсем негодно, если кто с искусством садовника возьмет благородной росток и привьет ему, [сначала] сделавши расщелину посредине, потом опять соединивши и связавши, пока оба не срастутся в одно, как два слившиеся источника, – ибо можно видеть в некотором роде так смешанное дерево, правда, не настоящей породы, но из безплоднаго сделавшееся плодовитым, на диких корнях приносящее плоды прекрасной маслины. Или с деревом, которое хотя и дико, но не смотря на это не безполезно для искуснаго садовника, или и с благородным деревом, которое приносит добрые плоды, по иначе чем следует, или с деревом, которое по недостатку искусства не обрезано, не полито и запущено и задушено многими лишними ростками, которые на нем безцельно выростают и взаимно мешают достигать совершенства в росте и приносять плоды.

95) Так он овладел мною и со свойственным ему искусством как бы земледельца осмотрел и проник не только в то, что видимо всем и усматривается на поверхности, но глубоко вскопал и изследовал самыя внутренния основания, ставя вопросы, предлагая [на обсуждение] и выслушивая мои ответы; когда он усматривал во мне что-либо не непригодное, не безполезное и не исключающее надежды на успех,

96) он начинал вскапывать, перепахивать, поливать, все приводил в движение, прилагал все свое искусство и заботливость и тщательно возделывал меня. Терния и волчцы и всякий род диких трав и растений, сколько их в своем изобилии произрастила и произвела моя безпокойная душа, так как она была неупорядочена и неразсудительна, – все это он обрезывал и удалял своими изобличениями и запрещениями.

97) Он нападал на меня и, особенно своим способом доказательства по методу Сократа, иногда повергал меня на землю, если видел, что я, как дикая лошадь, совершенно сбрасывал узду, выскакивал за дорогу и часто безцельно бегал кругом, пока убеждением и как бы принудительною силою – доказательством из моих собственных уст, как уздою снова делал меня спокойным.

98). Сначала мне было тягостно и не безболезненно, когда он приводил свои доказательства, так как я не привык еще к этому и не упражнялся в том, чтобы подчиняться доводам разума; но вместе с тем он и очищал меня.

Но как только он сделал меня способным и хорошо приготовил к принятию доказательств истины,

99) тогда то, как обработанную и мягкую землю, готовую возрастить брошенныя в нее семена, он обильно засеял; благовременно он и посев произвел, благовременно и весь остальной уход совершал, все надлежащим образом и соответственными средствами слова.

100) Все, что было в моей душе притуплено и извращено, потому ли, что от природы она была такова, или потому, что вследствие чрезмернаго питания тела она огрубела, он возбуждал и ослаблял своими утонченными доводами и приемами логических построений,

101) которые, последовательно развертываясь из самых простейших предположений и разнообразно переплетаясь друг с другом, развиваются в какую-то необыкновенную и трудно разрываемую ткань; они пробуждают меня как бы от сна и научают всегда держаться поставленной пред собою цели, ни в каком случае не уклоняясь с прямого пути ни вследствие отдаленности ея, ни вследствие того, что она представляется незначительною.

102) A что было во мне необдуманно и опрометчиво, потому ли, что я соглашался с тем, что первое попадалось, каково бы оно ни было, даже если оно было ложным, или потому, что я часто противоречил, даже еслибы высказано было что-либо истинное, – и это он исправлял как прежде названными, так и другими разнообразными доводами. Ибо многообразна эта часть философии [т. е. диалектика], приучающая не безразсудно и не как случится соглашаться на доказательства и снова отклонять их, но точно изследовать не только то, что бросается в глаза, –

103) ибо много замечательнаго самого по себе и блестящаго под покровом благородных речей, проникло в мои уши, как еслибы оно было истинным, тогда как на самом деле оно было внутри испорчено и лживо, но вырывало у меня и получало признание своей истинности, а спустя немного изобличалось как дурное и недостойное доверия, напрасно притворявшееся истиной, – и он легко показывал мне, что я смешным образом был обманут и необдуманно свидетельствовал о том, о чем менее всего должно было свидетельствовать. 104) Наоборот, опять другое превосходное, но не выступающее напыщенно или не облеченное в вызывающия доверие выражения, мне казалось противным здравому смыслу и в высшей степени недостоверным, и просто отвергалось, как ложное, и недостойным образом подвергалось поруганию, но позднее, когда я основательно изследовал и обдумывал, я узнавал, что то, что я дотоле считал заслуживающим быть отвергнутым и негодным, в высшей степени истинно и совершенно непреодолимо, –

105) [так вот говорю], он учил, что должно основательно изследовать и испытывать не только внешнюю сторону и то, что заметно выделяется, – оно бывает иногда обманчиво и коварно разсчитано, – но внутреннюю сущность каждой отдельной вещи, не обнаружится ли где-либо фальшиваго звука, и прежде всего самому убедиться в этом и только тогда соглашаться с внешним впечатлением и высказывать суждение относительно каждаго отдельнаго явления.

106) Так развивал он по законам логики способность моей души критически судить относительно отдельных выражений и оборотов речи,

107) а не так, как блестящие риторы, которые судят по тому, есть ли в выражении что-либо эллинское или варварское, – это знание имеет мало значения и не необходимо.

108) Но то знание в высшей степени необходимо для эллинов и для варваров, для мудрых и невежественных и вообще, – чтобы речь моя не была длинною от подробнаго перечисления всех в частности наук и занятий, – для всех людей, какой бы род жизни они ни избрали, поскольку по крайней мере у всех, кто ведет с другими речь о каком бы то ни было предмете, есть забота и старание не быть обманутыми.

Глава VIII

109) Но он стремился возбудить и развить не только эту сторону моей души, правильная постановка которой принадлежит одной только диалектике, но также и низшую часть моей души: я был изумлен величием и чудесами, а также разнообразным и премудрым устройством мира, и я дивился, хотя и без разумения, и совершенно поражен был глубоким благоговением, но подобно неразумным животным, не умел ничего объяснить. –

110) [так он возбуждал и развивал во мне и эту способность] другими отраслями знаний, именно посредством естественных наук он объяснял и изследовал каждый предмет в отдельности и притом весьма точно до самых первоначальных элементов, потом связывал это своею мыслью и проникал в природу как всего в совокупности, так и каждаго предмета в отдельности, и следил за многообразным изменением и превращением [всего] сущаго в мире,

111) до тех пор, пока своим ясным научением и доводами, которые он частию усвоил от других, частию сам придумал, не принес и не вложил в мою душу, вместо неразумнаго, разумнаго удивления относительно священнаго управления вселенной и совершеннейшим образом устроенной природы.

112) Этому возвышенному и божественному знанию научает для всех возлюбленнейшая физиология.

113) Что же я должен сказать о священных науках – всем любезной и безспорной геометрии и парящей в высотах астрономии? И все это он напечатлевал в моей душе, научая или вызывая в памяти, или не знаю, как нужно сказать.

114) Первую, именно геометрию, так как она непоколебима, он просто делал как бы опорой всего и, так сказать, крепким основанием; a возводя до высочайших областей посредством астрономии, он чрез обе названныя науки, как бы посредством лестницы, возвышающейся до небес, делал для меня доступным небо.

Глава IX

115) Но, что важнее всего и ради чего больше всего трудятся все философы, собирая как бы из разнороднаго насаждения всех прочих наук и продолжительнаго занятия философией добрые плоды, именно божественныя добродетели нравственнаго характера, посредством которых душевныя силы достигают невозмутимаго и уравновешеннаго состояния, –

116) [к этому стремился] и он [когда] намеревался сделать меня невосприимчивым к скорбям и нечувствительным ко всякаго рода бедствиям, напротив, внутренно упорядоченным, уравновешенным и поистине богоподобным и блаженным.

117) И этого он старался достигнуть свойственными ему мягкими и мудрыми, но вместе с тем и особенно настойчивыми речами относительно моего характера и образа жизни.

118) И он управлял моими внутренними движениями не только своими речами, но в известном смысле также и своими делами, именно посредством изследования и наблюдения душевных движений и чувств, – так как наша душа обыкновенно скорее всего тогда и приводится в порядок из разстройства, когда последнее познается, и из состояния смятения она переходит в определенное и хорошо упорядоченное, –

119) чтобы она как в зеркале созерцала самое себя, именно самыя начала и корни зла, всю свою неразумную сущность, из которой проистекают наши непристойныя страсти, а с другой стороны все, что составляет наилучшую часть ея – разум, под господством котораго она пребывает сама по себе невредимою и безстрастною.

120) Потом, точно взвесивши это в себе самой, она все то, что происходит из низшей природы, ослабляет нас распущенностью или подавляет и угнетает нас унынием, как, например, чувственныя удовольствия и похоти или печаль и страх и весь ряд бедствий, которыя следуют за этого рода состояниями, – все это она должна вытеснить и устранить, возставая против них при самом возникновении и первом возрастании их, и не допускать даже малейшаго увеличения их, но уничтожать и заставлять безследно исчезать.

121) A что, напротив, проистекает из лучшей части и благо для нас, то она должна воспитывать и поддерживать, заботливо ухаживая за ним в самом начале и охраняя, пока оно достигнет совершеннаго развития.

122) Ибо таким способом [по его мнению] душа могла бы со временем усвоить божественныя добродетели, именно благоразумие, которое прежде всего в состоянии определить эти самыя движения души, так как на основе их происходит познание и относительно того, что вне нас, каково бы оно ни было, добраго и злого, и умеренность, эту способность, которая в самом начале может сделать в этом правильный выбор, и справедливость, которая каждому воздает должное, и спасение всех этих [добродетелей] – мужество.

123) Впрочем, не речами, которыя он произносил, он приучал меня к тому, что благоразумие есть знание добраго и злого, или того, что должно делать и чего не должно делать, – это несомненно было бы пустой и безполезной наукой, если бы слово было несогласно с делами, и благоразумие не делало того, что должно делать, и не отвращалось от того, чего не должно делать, и однако тем, которые обладают им, доставляло относящееся к этому знание, как мы видим на многих.

124) И опять относительно умеренности [он не словами только училъ], что она есть знание того, что должно избирать и чего не должно, тогда как другие философы совершенно ничему не научают o ней, в особенности же новейшие, сильные и храбрые на словах, – я часто удивлялся им, когда они доказывали, что одинаковая добродетель у Бога и у людей, и что мудрый человек на земле равен высочайшему Богу, – но они не в состоянии так передать учение ни о благоразумии, чтобы и делали то, чего требует благоразумие, ни об умеренности, чтобы и избирали то, чему научены.

125) Подобным же образом и по отношению к справедливости и мужеству.

126) He так он излагал мне в своих речах учение о добродетели, но скорее призывал к делам, и призывал именно больше своими делами, чем тем, что говорил.

Глава X

127) Но я прошу философов нынешняго времени, скольких я сам узнал и о скольких слышал из разсказов других, а также и прочих людей, без неприязни отнестись к тому, что я теперь говорю. Пусть никто не подозревает, что я говорю так или по дружбе к этому мужу, или даже еще по чувству ненависти к остальным философам, –

128) я и сам более, чем кто либо другой, хочу быть почитателем их ради их речей, и я желаю как сам воздавать хвалу им, так и слушать, когда другие говорят o них самое прекрасное; но ведь положение дела таково, что почти всеми даже имя философии до крайности поносится, и я не далек от того, чтобы предпочесть пребывать в совершенном невежестве, чем научиться чему-нибудь из того, что они преподают; к ним в течение всей остальной жизни я не считал бы приличным, может быть не право разсуждая, даже приблизиться.

129) Однако пусть [как сказал я] никто не подозревает, что я говорю это или по какому либо честолюбивому стремлению восхвалить этого мужа или по иному честолюбивому побуждению этого рода по отношению к внешним философам; напротив, пусть верят мне, что я говорю даже меньше, чем сколько нужно в соответствие с его делами, чтобы не показалось, что я льщу, –

130) [пусть поверят мне] так как я не изобретаю себе изречений и слов и художественных оборотов для похвал. Даже когда, будучи мальчиком, я учился у ритора искусству произнесения публичных речей, я добровольно не позволял себе прославлять кого-либо и произносить о ком-либо похвальныя речи, если это в чем-либо не было согласно с истиной.

131) Поэтому даже и теперь, когда я предположил [произнести] похвальную речь, я не думаю, что следует возвышать его просто порицанием других. В противном случае я поносил бы этого мужа, [именно] если бы я противопоставлял его блаженную жизнь недостаткам других, чтобы иметь возможность сказать о нем что-либо более значительное. Я не так безумен.

132) Нет, я хочу открыто высказать только то, что я испытал на самом себе, без какого-либо противопоставления и без каких-либо искусственных приемов в речи.

Глава XI

133) Этот муж был первый и единственный, который склонил меня заняться также изучением эллинской философии, убедивши меня своим собственным образом жизни и выслушать его речь о правилах жизни и внимательно следовать ей,

134) тогда как, насколько это зависело бы от других философов, – снова признаюсь в этом, – я не был бы убежден; конечно, с одной стороны, я был бы неправ, а с другой, это должно было бы явиться для меня почти несчастьем. Правда, в начале я входил в соприкосновение не с очень многими, а только с некоторыми, которые объявляли себя учителями в ней, однако все в своей философии не поднимались выше простых речей.

135) A он был первый. который и словами побуждал меня к занятию философией, упреждая делами побуждение посредством слов; он не сообщал только заученных изречений, но не считал достойным даже и говорить, если бы не делал этого с чистым намерением и стремлением осуществить сказанное; и скорее он старался показать себя таким, каким в своих речах изображал того, кто намерен жить надлежащим образом, и предлагал, – я охотно сказал бы, – образец мудраго.

136) Но так как моя речь в начале обещала истину, а не прикрасы, то я еще не называю его образцом мудреца; хотя, если бы я захотел сказать, что он мудрец, то это было бы истинным, но теперь я оставляю это. Таким образом, [я хочу назвать его] не образцом в точном смысле слова, но мужем, который в высшей степени желает сделаться совершенно подобным ему и стремится к этому со всем усердием и готовностью и, если можно сказать, выше сил человеческих.

137) Кроме того, он стремился и меня преобразовать в этом роде, чтобы я овладел и понимал не только речи о душевных движениях, но и самыя эти движения. Он особенно налегал на дела и слова [вместе] и при самом теоретическом научении представлял мне не малую часть каждой отдельной добродетели, – может быть, он привел бы и всю, если бы я мог вместить.

138) Он принуждал меня, если так можно сказать, поступать справедливо посредством деятельности своей собственной души, присоединиться к которой он убедительно побуждал меня, отклоняя меня от многопопечительности, какой требует повседневная жизнь, и безпокойств общественнаго служения, напротив, побуждая тщательно изследовать самого себя и делать то, что является поистине собственным делом.

139) Что это именно значит поступать справедливо и что это есть истинная справедливость, это утверждали и некоторые из древних философов, которые, как мне кажется, говорили об исполнении своих собственных дел и [в этом видели] действительное средство к достижению блаженства как для самих себя, так и для близких им, по крайней мере, если только этой добродетели свойственно воздавать по достоинству и именно каждому то, что ему принадлежит.

140) Ибо что иное было бы [в большей степени] собственным для души, что́ было бы так достойно ея, как заботиться о самой себе, когда она не вовне обращена и не чужими делами занимается и, кратко сказать, не причиняет самой себе ни малейшей несправедливости, но обращена внутрь к самой себе, возвращает себя самой себе и (таким образомъ] поступает справедливо. Так он воспитывал меня, принуждая, если так можно сказать, исполнять требования справедливости. 141) С другой стороны, он не менее учил быть благоразумным, именно, чтобы душа моя была обращена к самой себе и чтобы я желал и стремился познать самого себя. Это действительно – самая прекрасная задача философии, которая именно приписана и преимущественнейшему из пророческих духов⁸, как мудрейшее повеление: познай самого себя.

142) A что это действительно задача благоразумия и что это есть божественное благоразумие, правильно сказано древними, так как в действительности божественная и человеческая добродетель одна и та же, поскольку душа упражняется в том, чтобы видеть себя самое как бы в зеркале, и отражает в себе божественный ум, если оказывается достойною этого общения, и [таким образомъ] отыскивает некоторый неизреченный путь к этому обожению.

143) Подобным образом [он училъ] быть умеренными и мужественными, – быть умеренными, сохраняя благоразумие души, познающей себя, раз ей удалось это, ибо сущность умеренности состоит в том, что она в некотором смысле есть сохранившееся невредимым благоразумие⁹;

144) а быть мужественными, оставаясь твердыми во всех названных навыках и не отступая от них ни добровольно, ни под давлением какой либо необходимости, но соблюдая их и удерживая названныя [приобретения] в своей власти. Сущность этой добродетели состоит в том, что она защищает и сохраняет утвердившияся воззрения.

Глава XII

145) Без сомнения, сделать меня справедливым, благоразумным и умеренным или мужественным, вследствие моей неподвижности и лености, не смотря на то, что он очень старался, еще дело будущаго, так как я и не обладаю и не приблизился даже к какой бы то ни было человеческой или божественной добродетели, – по крайней мере, много еще нужно для этого.

146) Ибо эти последния чрезвычайно велики и возвышенны, и ни та, ни другая не может быть усвоена, и никому нельзя достигнуть их, если Бог не вдохнет силы для этого. Я же и от природы не обладаю такими способностями, и, сознаюсь, еще не достоин получить их; так как вследствие нерадения и немощи я не сделал всего, что должны делать те, которые стремятся к наилучшему и домогаются совершеннаго.

147) Итак, быть справедливым или благоразумным, или обладать какою либо из прочих добродетелей для меня еще дело будущаго. Но любителем [добродетелей], любящим самою пылкою любовью, какая только была, может быть, у него одного уже давно сделал меня этот дивный муж, друг и защитник добродетелей.

148) Своею собственною добродетелью он внушил мне любовь и к красоте справедливости, истинно золотое лице которой он показал мне, и любовь к благоразумию, которое должно быть предметом стремления для всех, и любовь к истинной мудрости, в высшей степени достойной любви, любовь к богоподобной умеренности, которая есть уравновешенность и мир души для всех, стяжавших ее, и любовь к достойнейшему удивления мужеству,

149) любовь к нашему терпению и прежде всего любовь к благочестию¹⁰, которое справедливо называют матерью всех добродетелей, ибо оно – начало и конец всех добродетелей. Если бы от него начинали, то и все остальныя добродетели в высшей степени легко появились бы у нас: если бы мы желали и стремились к тому, к чему должен стремиться каждый человек, если он только не безбожник и не предан чувственным удовольствиям, именно к тому, чтобы сделаться другом и защитником славы Божией, мы заботились бы и о прочих добродетелях, чтобы нам приближаться к Богу не в состоянии недостоинства и нечистоты, но со всякою добродетелью и мудростью, как бы с добрым провожатым и мудрейшим священником. Цель же всего, я думаю, не иная, как та, чтобы, чистым умом уподобившись Богу, приблизиться к Нему и пребывать в Нем.

Глава XIII

150) Как мне, наряду со всяким прочим его старанием и усердием, исчерпывающе объяснить способ преподавания и внимательную заботливость его, с какою он наставлял в богословии, проникнут в самый образ мыслей мужа, с каким настроением и с какою подготовкою он стремился, чтобы я усваивал все уроки его о божественном, остерегаясь, чтобы я не подвергся какой либо опасности относительно самаго необходимаго из всего – именно знания причины всего!

151) Он требовал, чтобы я занимался философией, собирая по мере моих сил все, какия только есть, произведения древних и философов и поэтов, не исключая и не отвергая ничего, – ибо я еще не мог иметь своего суждения об этом, –

152) кроме всех произведений безбожников, которые все вместе, вышедши даже за пределы человеческаго мышления, говорят, что нет Бога или промышления, – таких произведений не пристойно и читать, чтобы случайно не осквернилась моя душа, которая, стремясь к благочестию услышала бы речи, противныя почитанию Бога, ибо даже те, которые приходят в храм мнимаго благочестия, не касаются чего-либо совершенно нечистаго, – итак, произведения этих безбожников справедливо не должны даже и числиться у мужей, избравших для себя благочестие.

153) Co всеми же остальными произведениями [я должен былъ] знакомиться и заниматься ими, не предпочитая и также не отвергая ни [целаго] рода произведений, ни одного из них, ни философской речи, как эллинской, так и варварской, но слушать все.

154) Это [сделано было] мудро и очень целесообразно, чтобы какое-либо отдельное и само по себе взятое воззрение того или иного автора, будучи услышано и оцениваемо одно только, даже если бы оно не было истинным, не проникло в мою душу, как единственно истинное, не обмануло бы меня и, расположивши сообразно с собою, не сделало бы меня своим сторонником так, чтобы я уже не в состоянии был удалиться от него, или очиститься, как шерсть, окрашенная в какую-нибудь прочную краску.

155) Ибо слово человеческое – опасная и очень гибкая вещь, многообразное в своих софизмах и острое, проникает в уши, чтобы наложить свой отпечаток на ум, и настраивает его в свою пользу и, кого раз захватит, склоняет любить его, как истинное, и пребывать в нем, хотя бы оно было ложным и обманчивым; оно – властное, как чародей, когда имеет защитника в лице самого обольщеннаго.

156) С другой стороны, и душа человеческая легко поддается обману посредством слова и легко склоняется к согласию и готова, прежде чем всесторонне обсудит и изследует, вследствие собственной тупости и слабости, или вследствие утонченности речи, отказаться от труда точнаго изследования и совершенно легко отдается часто ложным речам и учениям, которыя и сами уклонились с праваго пути и вводят в заблуждение и тех, которые держатся их.

157) И не это только, но если бы даже иное слово пожелало исправить [заблуждение], то душа уже не допускает к себе и не позволяет переубедить себя, но крепко держится того, что овладело ею, как будто захватил ее в свою власть какой-то неумолимый тиранн.

Глава XIV

158) He вводил ли он меня в эту борьбу учений и противоречия философов друг другу и их разделения, когда одни противостоят учениям других, одни держатся одного, другие – другого, одни соглашаются на одно, другие – на другое? И не все ли они имеют желание заниматься философией и объявляют об этом с того времени, как только впервые обратились к ней, и утверждают, что они имеют склонность к ней не меньшую теперь, когда занялись своими речами, чем когда начинали философствовать, даже скорее, что теперь они имеют еще бо́льшую любовь к философии, когда для них сделалось возможным, как сказал бы кто-нибудь, и ощутить вкус ея и остаться при своих речах, чем тогда, когда они впервые, еще будучи неопытными, побуждались к занятию философией только каким-то влечением; и когда они говорят это, то уже не слушают никаких речей иначе мыслящих?

160) Поэтому ни один из древних не склонил кого-либо из новейших или из перипатетиков примкнуть к нему и философствовать его философией, ни наоборот, и вообще никто никого.

161) Ибо не легко убедить кого-либо изменить собственные взгляды и согласиться с иными; и однако, может быть, с этими другими взглядами он мог бы согласиться и полюбить их, в случае, если бы он убежден был обратиться к ним прежде, чем начал философствовать; (он легко был бы убежден) потому что, если бы душа еще наперед ничем не была занята, она не внимала бы тем речам и не любила бы их и подобным же образом [как теперь борется] из-за них боролась бы с теми, которыми теперь обладает.

162) В таком роде занимались философией наши превосходные, ученейшие и искуснейшие в изследовании эллины, когда каждый утверждал o том, с чем сначала встретился, побуждаемый некоторою силою, что оно одно истинно, и что, напротив, все прочее у других философов – обман и пустословие. Сам не будучи в состоянии ни в чем обосновать свою точку зрения лучше, чем это сделано другими, каждый борется за свои собственные взгляды, чтобы вследствие принуждения или убеждения не оказаться в необходимости перейти к другой школе и изменить свои взгляды.

163) При этом он не имеет, – если сказать правду, – никакого другого основания, кроме безотчетнаго влечения к названным философским учениям, и не имеет другого основания для оценки того, что считает истинным, – да не покажутся мои слова странными, – кроме неразборчиваго случая. Каждый любит то, с чем он случайно встретился в начале, и, как бы связанный этим, уже не в состоянии внимать чему либо иному,

164) даже если бы он мог доказать истинность собственных взглядов во всех отношениях и ложность взглядов противников и имел помощь со стороны разума, после того, как без его помощи пожертвовал собою и отдался без разсуждения, как вещь, которую находят, тем основаниям, которыя раньше овладели им.

165) Но эти основания вводят в заблуждение своих приверженцев как в других вещах, так особенно в самом важнейшем и самом необходимом из всего – в богопознании и в благочестии.

166) И тем не менее [такие люди] остаются в них некоторым образом связанные, и никто уже не может легко освободить их, как из болота на обширнейшей и трудно проходимой равнине, которое тем, кто однажды попал в него, уже не дает возможности спастись ни возвращением назад, ни переправой на другую сторону, но удерживает их в себе до смерти.

167) Или [как не возможно спасение] из обширнаго, густого и высокаго леса, в который вошел путник, конечно, имеющий намерение выйти из него и снова оказаться в чистом поле; но он не в состоянии [достигнуть этого] вследствие обширности и густоты леса; он бросается в нем во все стороны, находит внутри какие-то непрерывные пути и ходит в разных направлениях, не найдет ли случайно выхода по какому нибудь из них; но они ведут только внутрь и никак не наружу, потому что это пути, предназначенные исключительно для леса; наконец, путник, уставши и выбившись из сил, когда все как будто действительно обратилось в лес, и уже на земле нет никакого жилища, решает остаться там, поставивши себе хижину, и подыскать для себя, насколько возможно, открытое место.

168) И как [мало возможно спасение] из какого нибудь лабиринта, в который виден только один вход; так как по наружному виду нельзя предполагать ничего коварнаго, то кто нибудь входит чрез одну видимую дверь, потом идет вперед до самой внутренней части, разсматривает заслуживающие внимания разнообразные предметы и очень мудрое и имеющее много ходов сооружение с его хитро переплетающимися входами и выходами; но когда он хочет действительно выйти, то уже более не в состоянии сделать этого, потому что он захвачен внутри здания, которое казалось ему так мудро сооруженным.

169) Но ни один лабиринт не может быть признань с таким трудом распутываемым и так разнообразным, никакой лес не может быть так густ и разнообразен, ли одно поле или болото не способно так овладеть теми, которые приблизились к ним, как речь кого-либо из известных философов, если кто-нибудь окажется в их власти.

170) Итак, чтобы и мне не потерпеть того же, что случилось со многими, он не вводил меня в какое либо одно из философских учений и не внушал примыкать к ним, но приводил меня ко всем, не желая, чтобы я был несведущ в каком нибудь эллинском учении.

171) Но он и сам шел вместе со мною впереди меня и вел меня за руку, как бы во время путешествия, на тот случай, если встретится на пути что либо неровное, потайное или коварное. Подобно тому, как сведущий человек, для котораго вследствие продолжительнаго обращения с речами, нет ничего, в чем бы он не имел навыка или опыта, не только сам оставался бы вверху на твердом месте, но и другим протягивал бы руку и спасал, извлекая их, как бы погружающихся в воду;

172) так и он собирал все, что у каждаго философа было полезнаго и истиннаго, и предлагал мне,

173) а что было ложно, выделял, как другое, так в особенности то, что по отношению к благочестию было собственным делом людей.

Глава XV

Относительно этого он давал мне совет не внимать ничему, даже если бы кто либо всеми людьми был засвидетельствован, как самый мудрый, но внимать единому только Богу и Его пророкам.

174) При этом он сам истолковывал пророческия вещания и изъяснял то, что было темным и загадочным, какого много в священных изречениях, – или потому, что Богу угодно было так обращаться к людям, чтобы слово Божие не вошло обнаженным и неприкрытым в недостойную душу, каковых много, или потому, что всякое божественное слово по природе весьма ясно и просто, но нам представляется неясным и темным, так как мы отпали от Бога и разучились слушать вследствие продолжительности времени и глубокой древности, этого я не могу сказать, – как бы то ни было, он прояснял и выводил на свет, встречалось ли что нибудь загадочное, – потому что он был способным и в высшей степени проницательным слушателем Божиим, –

175) или и такое, что по самой природе не содержит ничего труднаго и непонятнаго для него, который один только из всех ныне живущих людей, насколько я сам лично знаю их, a o некоторых слышал из разсказов других, находится в таком благоприятном положении, так как он навык воспринимать в свою душу чистое и светлое содержание [божественныхъ] изречений и научать других,

176) потому что Первовиновник всех этих изречений, Который вещал любезным Богу пророкам и внушал все пророчества и таинственныя и божественныя речи, так почтил его, как друга, и поставил истолкователем их.

177) Что́ Он чрез других сообщал только в неясных намеках, то чрез сего мужа сделал предметом обучения, и что Он, будучи в высшей степени достойным веры, или царственно повелевал или открывал, смысл речей об этом Он даровал ему изследовать и постигать,

178) чтобы всякий, кто черств душой и недоверчив или даже и любознателен, в известном смысле чувствовал себя вынужденным, получив научение от этого мужа, и достигнуть разумения и решиться веровать и последовать Богу.

179) И это он говорит, я думаю, не иначе, как в общении с божественным Духом: ибо одна и та же сила необходима и для пророчествующих и для слушающих пророков, и никто не может слушать пророка, если ему не дал разумения Своих речей Сам Дух, действовавший в пророках.

180) В этом смысле содержится изречение и в священных писаниях, которое говорит, что отворить может только тот, кто затворяет, но никто другой¹¹; отворяет же затворенное, проясняя загадочныя изречения, божественное Слово.

181) Этот величайший дар имеет от Бога сей муж, получивший с неба и превосходнейший жребий быть истолкователем божественных слов людям, воспринимать божественное как бы из уст Божиих, и изъяснять людям, как доступно для человеческаго слуха.

182) Поэтому для меня не было ничего запретнаго, ибо не было ничего сокровеннаго и недоступнаго. Но я имел возможность получить знание о всяком учении, и варварском и эллинском, из области таинственной или из государственной жизни, и о божественном и о человеческом [и именно так, что] с полною свободою мог делать все предметом моего изучения и изследования и насыщаться и наслаждаться всеми благами души. Если бы кто нибудь мог назвать какое либо древнее учение истины или что либо иное в этом роде, то я обладал в нем удивительным и полным собранием и обилием прекраснейших созерцаний.

183) Коротко сказать, он был для меня поистине раем, воспроизведением того великаго рая Божия¹², в котором не нужно было обрабатывать эту низменную землю и, огрубевши, питать тело, но только с радостью и наслаждением, умножать стяжания души, как бы цветущия растения, насажденныя нами самими, или посаженныя в нас Виновником всего¹³.

Глава XVI

184) Это был поистине рай наслаждения¹⁴, это было истинное веселие и блаженство, которым я наслаждался в это протекшее время, с одной стороны и не малое, но с другой стороны и совершенно краткое, если оно приходит к концу, так как я уже ухожу и удаляюсь отсюда.

185) Ибо я не знаю, что со мною случилось или в чем я снова согрешил, что я удаляюсь отсюда, [даже] изгоняюсь. Что мне сказать, не знаю, – разве только то, что я второй Адам [изгнанный] из рая; и я начал говорить, – я, который прекрасно жил, когда слушал речи учителя и молчал! О, еслибы и теперь я мог пребывать в спокойствии и молча учиться, но чтобы не было этого новаго зрелища, что учитель делается слушателем!

186) Но для чего нужны мне эти слова? И для чего обращаться с такого рода речью, когда я должен был бы не уходить, а оставаться здесь? Но эти мои заблуждения, кажется, имеют начало в древнем обольщении, и теперь меня ожидают еще и наказания прародителей.

187) Heужели я хочу снова не повиноваться, осмеливаясь преступать слова Божии? В то время, как я должен твердо держаться их и заниматься ими, я ухожу¹⁵, убегая от этой блаженной жизни, и делаю не меньше, чем тот древний человек [который бежалъ] от лица Божия, и возвращаюсь в землю, из которой взят.

188) Итак, я буду есть прах земной во все дни моей жизни там¹⁶, и буду возделывать землю, и именно ту землю, которая принесет мне терние и волчцы¹⁷ – мои печали и постыдныя заботы, после того как я оставил прекрасныя и благия заботы.

189) И что я оставил, к тому опять возвращаюсь, к земле, откуда я пришел, и к моему дольнему родству и в дом отца моего: я оставляю добрую землю, где было доброе для меня отечество, которое раньше не было известно мне, я оставляю и родственников, в которых я имел, как это я только позднее начал узнавать, очень близких моей душе, я оставляю и дом истиннаго моего отца, остающийся в котором отец торжественно почитается и прославляется истинными сынами, пожелавшими остаться в нем. Я же, неблагородный и недостойный, ухожу отсюда, обратившись вспять и убегая назад.

190) Повествуется¹⁸, что один сын, получивший от отца причитающуюся на его долю по сравнению с другим братом часть наследства, добровольно ушел от отца в далекую страну. Живя же распутно, он расточил и промотал отцовское достояние; наконец, в нужде он нанялся пасти свиней, а вынуждаемый голодом он хотел иметь общение в пище со свиньями, однако даже и этого не получал. Итак, он потерпел наказание за свое распутство, променявши отцовскую, истинно царскую трапезу на пищу свиней и в положении наемника, на пищу, которая раньше и на мысль не приходила ему.

191) Кажется, нечто подобное случится и со мной, когда я уйду отсюда и даже не со всем приходящимся на мою долю наследием. Ибо я не взял даже того, что нужно было, однако же ухожу, оставивши с тобою и у тебя прекрасное и дорогое и променявши его на худшее.

192) Ведь меня ожидает все печальное: шум и смятение вместо мира и вместо спокойной и благоустроенной жизни безпорядочная, а вместо этой свободы тягостное рабство, площади, суды, толпы и роскошь.

193) И для лучшаго уже не будет у меня никакого досуга, и я не буду даже произносить божественных изречений, а буду говорить o делах человеческих¹⁹, – уже это представляется богопросвещенному мужу в некотором роде истинным бедствием, – но я буду говорить о делах и дурных людей.

194) Меня ожидает настоящая ночь вместо дня, вместо яснаго света – мрак, вместо празднества – печаль, вместо отечества – вражеская страна, в которой мне невозможно петь священную песнь, – ибо как [это возможно] в земле, чуждой для моей души²⁰, где пребывая невозможно приблизиться к Богу? – напротив, [остается] только плакать и стенать, воспоминая то, что было здесь, если и это будет мне позволено.

195) Повествуется²¹, что некогда на великий и священный город, в котором почиталось Божество, напали враги и увели в качестве пленников жителей, певцов и богословов в свою страну, – это был Вавилон: но отведенные в нее, они даже на требование своих победителей не хотели петь божественное и играть на псалтири в нечистой земле, но повесили свои музыкальные инструменты, привязавши их на ивах, сами же плакали на реках вавилонских²².

196) Мне кажется, что я один из них, изгоняемый из города, и из этого моего священнаго отечества; здесь днем и ночью возглашаются священные законы, хвалы и песни и полныя глубоких тайн речи; здесь свет солнечный и постоянный, когда в течение дня мы [наяву] занимаемся божественными тайнами, а ночью душа объята воображением того, что видела и делала днем, и вообще, кратко сказать, здесь во всем божественное вдохновение.

197) Из этого города я изгоняюсь и как пленник ведом в чужую землю, где мне невозможно будет и играть, потому что я, подобно тем, повесил свой орган на ивах; но я буду на реках, и буду обрабатывать глину, и песен не захочу петь, если вспомню о них; но может быть из-за других моих худых дел я и забуду о них, ослабленный в своей памяти.

198) Но если я к тому же ухожу не против воли только, как плененный, но даже ухожу добровольно, завоеванный не другим кем либо, а самим собою, когда можно было бы остаться,

199) то, может быть, уйдя отсюда, я буду совершать путь не безопасно, как тот, кто вышел из какого-нибудь безопаснаго и мирнаго города: но может случиться, что я на своем пути и в разбойники впаду и буду пленен ими и обнаженный буду покрыт многими ранами и брошенный буду лежать где нибудь еле живым²³.

Глава XVII

200) Но зачем я так плачу? Есть у меня Спаситель всех. Заступник и Врач всех полумертвых и впавших в разбойники, Слово, неусыпный Хранитель всех людей.

201) Есть у меня и семена, как те, которыя ты открыл во мне, как и те, которыя я получил от тебя, твои превосходныя наставления; с ними я ухожу, плача, как отправляющиеся в путь, но все-таки эти семена я уношу с собою. Итак, может быть, находящийся при мне Хранитель проведет меня невредимым.

202) Может быть, я снова вернусь к тебе и принесу из семян и плоды и снопы, правда не совершенные, – ибо как это было бы возможно? – но какие мне посильны при моих гражданских занятиях; они могут быть и испорчены какою либо силою или безплодною или приносящею дурные плоды, но с своей стороны я не поврежу их более, если Богу будет угодно.

Глава XVIII

203) Итак, на этом я прекращаю мою речь; она, правда, была чрезмерно смелою в присутствии мужа, пред которым менее всего следовало бы [произносить ее], но она была одушевлена наилучшим желанием и, как я думаю, дала некоторое выражение моей благодарности по мере моих сил, и если я не сказал ничего достойнаго, то, по крайней мере, и не промолчал совершенно. Она была еще соединена и со слезами, как обычно у разстающихся с друзьями; не было ли в ней чего-либо неразумнаго [собств. детскаго], или льстиваго, чего-либо наивнаго или лишняго, я не знаю; но в ней, конечно, нет ничего лицемернаго, – это я точно знаю: она во всем истинна, с честным настроением и чистым и искренним намерением.

Глава XIX

204) Ты же, о любезная глава, возстань и, помолившись, отпусти уже меня. Пока я был здесь, ты сохранял меня своими священными наставлениями, и по отшествии отсюда сохраняй своими молитвами.

205) Передай и вверь меня и скорее всего передай меня Богу, Который привел меня к тебе. Благодари Его за то, что́ раньше случилось со мною, и молись Ему, чтобы Он руководил меня и в будущем, помогая мне во всем, приводя на память моему уму все Свои заповеди, внушал мне Свой божественный страх, который будет наилучшим моим воспитателем. Ибо, когда я уйду отсюда, я не буду повиноваться Ему с тою свободою, какую имел, находясь с тобою. Помолись за меня, чтобы я получил от Него и какое-нибудь утешение в разлуке с тобою, чтобы Он послал мне добраго провожатаго – сопутствующаго ангела.

206) Проси же и о том, чтобы Он возвратил меня и снова привел к тебе, и это одно только более всего утешит меня.

Cвятитель Григорий Чудотворец. Творения. Благодарственная речь Оригену