Преподобный Зосима (Верховский)
Житие блаженного старца Василиска, писанное учеником его Зосимой Верховским

По благословению Преосвященного Никона Епископа Екатеринбургского и Верхотурского

Жизнь без Христа – случайный сон.

Блажен, кому даны два слуха:

Кто и церковный слышит звон,

И слышит вещий голос Духа.

От издательства

Испокон веков жития святых – наравне с Ветхим и Новым Заветами, «Словами...» и былинами – привлекали к себе всеобщее внимание и были популярным и любимым чтением на Руси.

Христианские идеалы, выраженные в поступках героев житий, явились той основой, на которой постепенно выросли и получили конкретное воплощение народные представления о правилах христианского поведения в земной жизни и нравственной ответственности каждого человека за свершенные дела. Боголюбивый читатель, извлекая из житий святых отцов и учителей Церкви назидательные мысли и добрые советы, старался следовать им.

В житийских повествованиях, сияющих чистыми красками, привлекающих напевностью слога и восторженной искренностью выражения чувств, представление о святости приближается к жизни – такой христианский подвиг, как аскетическое служение вере, раскрывается на примерах человеческих судеб, где внешние события целиком определяются стремлениями праведной души героя повествования.

Одну из таких книг Вы, дорогой читатель, держите в руках. «Житие монаха и пустынножителя Василиска, писанное учеником его Зосимою Верховским» – это жизнеописание человека, приверженного Богу, праведника, послужившего многим людям, узнавшим его, идеалом аскетической святости, ибо вера православная придала его жизни такой смысл, который не уничтожается смертью.

Пустынножитель отец Василиск при жизни своей был душевно почитаем и благоговейно любим всеми. Оптинский старец Версонофий рассказывает о нем следующее:

«Старец Василиск был человеком простым, даже неграмотным. Но непрестанное творение Иисусовой молитвы открыло ему великие тайны Божии. Старец Василиск подвизался вместе с Зосимою Верховским, известным подвижником прошлого столетия. Зосима Верховский был из старинного дворянского рода, получил прекрасное образование, но такого дара, как о. Василиск, не имел. Этот последний часто сообщал Зосиме свои ощущения, а Зосима записывал, что говорил ему старец, и так составилась целая книга о действии Иисусовой молитвы на душу.

Но это книга трудная, и распространять ее нельзя, так как многое в ней может соблазнить человека, не имеющего понятия о прохождении Иисусовой молитвы. Чтобы вполне понять эту книгу, надо ее проходить опытом...»

Таким «опытом» и была вся жизнь монаха Василиска – ведь восчувствовать действие Иисусовой молитвы на душу, погрузиться в созерцание Божественного можно, только уйдя из мирской суеты, из физического мира. Поэтому повел старец аскетическую жизнь, подразумевающую тяжелую духовную работу, строжайшую умственную, моральную и физическую дисциплину, и так, шаг за шагом совершенствуя себя, поднимался к Богу.

В основе всякого христианского подвига лежат человеческие добродетели – страдание, терпение, смирение, которое, по словам св. Златоуста, «есть мать, корень, пища, основание и связь всякого добра». Смирен, боголюбив, усерден, незлобен и терпелив был старец Василиск, жил в безмолвии, обходился малым. Заглянем в книгу «Житие и подвиги схимонаха Зосимы, его изречения и извлечения из его сочинений» и проникнем в пустынную обитель старца Василиска: «... С умилением и удивлением увидели они маленькую низенькую келию с маленьким окошком. В одном углу маленькая глиняная печка, в другом – земляной одр старца, покрытый рогожею, под которою в изголовии лежали дрова. Пол земляной, над одром в углу медный крест и образ Божией Матери. Отец Зосима открыл печку и вынул его (о. Василиска) кушание в горшочке, состоявшее из какой-то пареной травы и печеных грибов, а на лавочке лежал черствый хлеб, получаемый им из монастыря. Пораженные до глубины души сестры запечатлели в памяти своей на всю свою жизнь то, что удостоились увидеть тогда в первый и последний раз, ибо никогда нигде не видали они уже пустынника, подобного Василиску».

Старец Василиск и его сотаинник и ученик Зосима Верховский прожили в соседстве 30 лет. Кроме труда «Повествование о действиях сердечной молитвы старца-пустынножителя Василиска», Зосима записал и составленное им самим житие старца. Повествование это было встречено в Оптиной пустыне с одобрением и вскоре было издано там. Мы приводим практически неадаптированный, «живой» текст издания 1849 года, опубликованного Петром Григоровым, чтобы читатель смог оценить самобытность словопостроения, распевность и высокую культуру старорусского языка.

Последние годы совместного жития монаха Василиска и ученика его Зосимы прошли в Сибири. Там же, в городе Туринске в Святониколаевском монастыре в возрасте восьмидесяти лет окончил свои дни достойный всякого подражания и поклонения праведный старец Василиск. И, если светлая мысль Екатеринбургской епархии канонизировать старца Василиска претворится в жизнь, пусть будет наша книга приятным и своевременным подарком всему христианскому миру. Да будет так!

Житие монаха и пустынножителя Василиска, писанное учеником его Засимой Верховским

Господь Бог, с высоты величия престола Своего милосердно заботясь обо всех кротких и преданных, принял под покров Свой и смиренного раба Своего старца Василиска, позволив тому с юности и через все его житие до старости пребывать в смирении. Особенным промыслом Своим устроил Господь, чтобы тот еще в детстве от невольной нищеты сделался кротким и смиренным отроком, так чтобы потом сердце его, наполненное богатством благодати, уже не совращалось ни на правые, ни на левые распутья погибели, а неуклонно стремилось по пути освящения. Всю жизнь свою инок Василиск (в миру Василий) страшился, убегал и охранял себя от всех случаев и вещей возносящих, и до такой степени смирение вкоренилось в его сердце, что всякое возношение было ему вовсе чуждо и не свойственно. Одно только было глубоко непечатленно в нем: это сознание, что собственными силами невозможно устоять в постоянном смирении и не впасть в возношение, поэтому всегда молил Господа Бога, чтобы тот уберег его от дьявольского действия.

Родом был Василий Тверской губернии, Кашинской округи Калязинского уезда, из деревни Иваниш. Родитель его экономический крестьянин¹ Гавриил – был велик ростом, силен телом и добронравен душою, подобна ему в добродетелях была и жена его Стефанида. Оба разными праведными крестьянскими промыслами и работами нажили полный кувшин серебряных денег и, живя исправно в своем крестьянском звании, за свое добронравие были всеми соседями и знакомыми любимы и уважаемы. Детей своих воспитывали богоугодно, внушая им веру Православную, страх Божий и добродетельную жизнь. Особливо приучали их сносить обиды и не ссориться; бранные слова им возбраняли и за это наказывали. Но и благочестивые родители Василия, не огребаясь опасно от обольщений суеты, поддались искушению врага, ищущего погибели человеческой: они жили с надеянием на силу и промыслы свои и на свои нажитые деньги, и за верное полагали в старости спокойно с детьми прожить во всяком довольстве.

Но Господь благоустроил в суетном этом мире так, что желающим спастись полезнее быть в нищете, а не с богатством, в скорби, а не в отраде, в лишении, а не в изобилии, ибо не можно работать Богу и мамоне: имея излишнее богатство, не удобно войти в Царствие Небесное. Господь любит отнимать богатство у тех, о которых предуведал, что они могут быть прилежнейшими ему служителями. Всем таковым благоволит Господь в лишении всех земных благ служить Ему, да, освободя ум, сердце и волю от всякого страстного одержания, возмогут всецело, свободно и неотторжно приседеть Господу, подобно Марии, сердечным богомыслием. По сей причине и допустил Господь, что воры украли того их идола – деньги, чтобы дети благочестивых людей еще в юности привыкли жить в нищете, научились доблестно все терпеть и пребывать в смирении, уповая на Единого Бога. Видя себя окруженными недостатком и нуждами, они прибегнут к Единому Богу, охотнее возжелают отдать себя на служение Ему и прилежнее станут трудиться в спасительных подвигах, чрез которые приобретается некрадомое духовное благодатное богатство, еже не отымется; перестанут печься и печалиться о таком неизвестном, непостоянном и неудержимом стяжании, которое хотя на малое время у некоторых и удерживается, но при смерти неминуемо всеми оставляется. Таким образом, потеряв деньги, родители Василия стали бедны. Вскоре после того и мать его умерла; остался родитель один с тремя малыми своими сынами и, будучи не в силах один воспитывать их, по нужде взял вторую жену в супружество. Вначале кое-как сводили концы с концами, но напоследок впали в крайнюю нищету. Отец по старости своей уже не мог трудиться и успешно промышлять, начал просить милостыню; старшего сына отдал в люди на прокормление, другого сына посылал по миру. Василий тогда был еще малым отроком и часто один оставался дома, и тогда весь день плакал и звал только одного отца да мать, и никто из соседей не мог его утешить и утолить его печаль и плач, ибо никого так не любил он, как родителя своего и мнимую мать, которая была ему мачехою. Но хоть и не родная она была ему мать, а за кротость и покорность очень его любила и не меньше родной матери берегла. Жили они в столь великой бедности, что даже и соли довольно не имели и потому, соль с мукою смешавши, как бы одну соль подавали и тем утешали его. Когда же один хлеб без соли ему давали, Василий очень печален был: соль была для него вместо всех утешений, оттого и радовался хлебу, когда видел на краюхе довольно соли, не зная, что она смешана с мукою. Бывало порою, что родитель, пришедши из города, ему калачик даст, и это доставляло отроку величайшее услаждение. Подросши несколько, Василий начал сам ходить испрашивать милостыню и, если кто подаст денежку или копейку, радуется, что есть на что купить калачик. Приходя же к лавке какого-нибудь купца, не смеет просить, но, стоя, только одним умиленным отроческим взором изъявляет свою бедность и ожидает милостыни; и, ежели который даст денежку или полушку, за того весь день от всего сердца мысленно молит Бога и, купив калач, весь тот день как торжественный себе вменяет. Однажды у купца разбился горшок с медом и он отбросил к маленькому Василию медовые черепки; тот же, отирая их рукою и обсасывая, рад был и, утешаясь, благодарил Бога, что дал ему познать и медовую сладость.

В таких малых летах он часто размышлял о небе и как бы возлетал туда. Видя на образах святых ангелов, с крыльями изображенных, думал, что, взявши крылья, может и он летать. И так, держа в обеих руках крылья и множество больших перьев, влезал на возвышенные места и, махая руками, опускался вниз, но не мог полететь. Тогда и узнал отрок на опыте, что не крылья нужны из перьев, а нужно Богу угодить и возлюбить Его от всей души более жизни своей; по подобию всех угодников Божьих ничем в мире этом не прельщаться, о едином только богоугождении печься. И так, слыша от родителя своего и от прочих, что кротостью, смирением и послушанием Богу все святые угодили, Василий особенно стал пред всеми смиряться и всякие огорчения терпеливо переносить. Смотря же часто на монастырь, в котором почивают мощи преподобного Макария, Калязинского чудотворца, и наслышавшись о нем, что был он из благородных, огромное богатство имел и от всего Бога ради отрекся и, оставив мир, пошел в монашество, – узнавши все это о преподобном Макарии, стал помышлять о себе, что ему невозможно спастись по великой его бедности; ибо ничего не имел, что бы мог Бога ради оставить, и, крепко опечалившись, стал всеусердно искать клада, единственно для того, чтобы нашедши – оставить его. Чрез это, думал, будет и он спасен, ибо и он оставит богатство, как преподобный Макарий; бедный же, казалось ему, и спастись не может. Крайне хотелось Василию слушать поучения от святых книг и проповеди в святой церкви и потому всегда в церковь ходил; но иногда от тесноты народа, иногда по худости своей одежды, иногда по своей малости и бессилию не мог он приблизиться к проповеднику и крепко о том печалился, особливо когда проповедь сказывал сам в то время бывший в монастыре архимандрит Гавриил, которого все похвалами превозносили за его поучения и который был потом в Петербурге митрополитом. Но Василию за множеством народа не было возможности приблизиться и, выходя из церкви с великим огорчением, молил он Бога, сам не зная чего просить, но только расположением всего себя предавал Богу.

Когда Василий подрос, отец отдал его в наймы пасти скот, и тогда много он натерпелся от холода и зноя, от дождей и слякоти, тщательно оберегая скот, чтобы не зашел в хлеба или в сенокосные луга и чтобы как-нибудь не потерялась какая-нибудь скотина. Одежду имел недостаточную и ветхую, пища – один хлеб сухой, но, и пригнавши благополучно скот по домам, не смел у хозяев просить, чтобы чем-нибудь лучшим накормили. Добрые хозяева сами, видя его такое старание и смирение, из жалости давали ему обильную пищу.

И во все время, в простоте сердца своего с призыванием Божией помощи, пас несколько лет стадо без труда и еще с увеселением; ибо все стадо как бы само собой паслось вместе, совсем не разбредаясь, волки не расхищали его, ни одна скотина не утратилась, не заболела – до того, что уже Василий не заботился надзирать и пасти, оставляя их одних, а сам в молитве пребывал. Все надивиться не могли, как врученный ему скот был отличный такой и так мирно и спокойно пасется, что, казалось, не нужно ему и пастушеского надзора. Так беструдно, в радовании духовном провождал Василий многие годы летнее время, пока опасно хранил себя от всяких погрешностей. Когда же как человек и по младоумию своему разленился и оставил свое опасное хранение и страх Божий, тогда и все стадо вдруг изменилось: стадо бродить во все стороны, и он с великим трудом и многим беганием едва успевал собирать их вместе. А которых не успевал возвратить, те были волками растерзаны, других во многие дни едва успевал отыскивать; из этого ясно увидел, что вина такому изменению стада – его бесстрашие к Богу; познал свои пред Богом погрешности, начал, болезнуя, еще более в сердце своем смиряться и, как неспособный уже более пасти, отказался от пастушества и занялся иными промыслами и трудами.

***

Когда все три брата пришли в совершенный возраст, тогда все трое истинно от всего сердца возжелали служить Единому Богу, потому отказывались от супружества и проводили жизнь свою в трудах и работах со всяким опасением и целомудрием: летом на барках плавали, зимою крестьянскими работами занимались. Родитель их из сожаления отдал меньшого сына Василия в добрый и исправный дом в зятья, и он, живя там в супружестве, часто оттуда приходил к братьям своим, зная их целомудренное и смиренное в Боге житие, и всегда ревновал их безбрачной жизни. Да и сам, хотя и был женат, но молитвенное правило, какое исполняли братья, и он содержал и сходственно их житию и свою жизнь проводил, вместе с ними всякое лето ходил на барки в работники. Получая же наемные деньги, едва могли между собою разделить их, потому что братья так ему говорили: «Васильюшка! Ты светский, возьми все деньги себе, у тебя жена и нужно тебе с большею добычею в дом к тестю возвратиться». Он же отвечал: «Нет, вам нужнее взять, чтобы вам достало на свое содержание и вы бы менее были в суетных трудах и более бы молитве и безмолвию прилежали; а вашими молитвами благословит Господь Бог и дом тестя моего». И так долго споря, едва согласятся поровну разделить.

Брат старший Василия до того прилепился к любви Божией, что не мог уже более работами мирскими суетными заниматься и решился, по подобию святых отцов, оставя все, Единому Богу служить, духовными делами Богу угождать в нищетной жизни, молением, чтением, пощением; и начал сказывать голове² и старостам и всем крестьянам: «Что хотите со мною делайте, а я более не могу себя принудить на добывание в уплату податей, не могу службу церковную и собственные мои правила молитвенные упускать». И слышал это от него весь народ волостной, и призвали тогда отца его в волостной суд и спрашивали: «Зачем ты детям своим так ослабно попустил жить, что не могут придобыть на подати?» Он же отвечал: «Я их никогда не учил, чтобы податей не платили. А что они всею душою за Бога взялись, за это я их бранить не могу и возбранять богослужения не хочу. Самого его об этом попросите, он уже не малолетний, совершенный возраст имеет». Старики, зная этого сына его, Козьмы, великое смирение и Богу усердное служение, не смели никогда возбранять ему так по Богу свою жизнь провождать. Но голова, слыша от многих негодование за упущение податей и подущаем будучи от многих невежествующих и злобных людей, чтобы побил за это их отца: зачем так попустил детей своих жить? – голова по принуждению безжалостных людей велел положить отца их на землю и высечь. Но сын его Козьма, ни под каким видом не давая бить отца, говорил: «Отец мой не виноват! Я виноват, меня и бейте, а не отца моего!» И так сам лег, но отца своего не давал бить. Голова и с ним все присутствующие старосты и выборные разъярились и единогласно сказали: «Если же он отца жалеет, то самого его гораздо надо выстегать!» И, снявши с него верхнюю одежду, увидели все едва не всю рубашку его в крови и ужаснулись, найдя на голом теле его власяницу, сотканную из волос хвоста и гривы конской, а под власяницею – вериги³ из цепей железных, которые впились в тело его, и многие раны под ними окровавленные. Тогда все зрители единогласно сказали: «Лучше нам свечи Богу не ставить, нежели такому воспретить Богу служить... и всего-то нам достанется копейки по две на душу за него заплатить!» И так оставили Козьму без наказания, освободили от всех податей и дали ему свободу. Не в долгом времени и другому брату увольнение дали, видя и его ревностное к Богу стремление. Третий же брат, Василий, живя в доме тестя своего, день ото дня распалялся на служение Богу: начал учиться грамоте и увещевать свою жену, чтобы и она возжелала в чистоте Единому Богу служить, на что та вскоре согласилась, и они условились испытать себя – в силах ли будут прожить безбрачно и целомудренно, и тогда уже разлучатся друг с другом навсегда. Три года они себя испытывали, и всякий год тесть отпускал Василия на заработки в дальние стороны; он же, вышедши из дома, ходил и проживал срок, означенный в паспорте, не на работах, а по разным монастырям. Возвращаясь же и не имея заработных денег, всякими неправдами оправдывался перед тестем единственно для того, чтобы опять отпускал, ибо тесть, видя, что без всякого приобретения зять возвращается, не хотел его более отпускать. Однако по усильному молению отпускал, хотя и без всякого приобретения.

***

Василий, насмотрясь в разных монастырях и от многих рассудительных и подвижных монашествующих отцов и братий наслышавшись душеспасительных наставлений, особливо о пустынном пребывании, непременное возымел намерение оставить свою жену, уйти из дома тестя своего и поселиться к пустынножителям. Но не имея увольнения, с которым бы можно было ему везде жить, оставил и жену и дом тестя своего, перешел к старшему брату своему Козьме, сказав жене и тестю своему, что он уже решительно восприял Единому Богу служить. Зная такое твердое его намерение, не смели ему противиться и отпустили с мирной совестью. Василий стал жить у брата, много раз собирался было оставить и брата и пойти в пустынное житие или в монастырь на послушание, но брат Козьма, всячески воспрещая, не отпускал, представляя, что угоднее будет для Бога, если Василий послужит ему болящему, нежели его одного больного оставит и постнически будет в пустыне или в монастыре подвизаться. Таким образом увещевая, говорил ему: «Потерпи, даст Бог, придет время такое, что можно будет тебе меня немощного оставить». Но Василий, будучи влеком желанием в монашеское житие и весьма желая между монашествующих отцов житие свое проводить, умыслил тайно уйти, но, не имея у себя увольнительного вида, решился взять братнее вечное увольнение и назваться братним именем. Оставя брата одного, ушел Василий тайно и пришел на перевозное судно, чтобы потом следовать в намеренный путь. Но паром, отдалясь от берега до половины реки Волги, остановился и никак не шел на другую сторону. Все находившиеся на судне в великом удивлении были и, недоумевая, всячески помогали насильно веслами, но ничего не успели; так и назад воротились. Василий же, смотря на такое чудо в помышлении своем, уразумел совестью, что это из-за него паром остановился на середине реки: значит, не благоволит ему Бог от брата уходить тайно да еще и под чужим именем. Когда пристали к берегу, он сошел с парома; оставшийся же народ с возами назад пустился, желая изведать, не удастся ли переплыть, – и паром пошел обычным ходом стройно, без всякой остановки. Тогда брат Козьма сказал ему: «Вот видишь, брат Василий, моя правда: грешно тебе болящего меня оставлять; потерпи, даст Бог и тебе свободу». И когда он тайно взятое увольнение братнее хотел на первое место положить, увидел, что не братнее увольнение брал, а свой старый исходящий вид. После такого урока, покоряясь воле Божией и уже не смущаясь более, жил у брата, отправляя все молитвенное служение и поклонное правило, и ежедневно ходил в церковь Божию на службу. Живя у брата, Василий совсем выучился читать и писать; имея же неутолимое желание пустынного жития, много выписывал из разных книг разные отеческие слова и сказания, дабы иметь их с собою в пустыне, ибо по бедности не имел ни одной собственной книги. Прежде, когда в доме тестя своего жил, то для промысла делал глиняные горшки. Переселившись же к брату, сучил свечи восковые для церкви тем себя и содержали. Также и от благотворителей получали милостыню, ибо любимы были не только простым народом, но и господами за свое богоугодное и смиренное житие, и все их называли богомолами. Многие же, взирая на их доброе житие и слушаясь их советов, исправлялись и начинали жить лучше: пьянствующие стали уклоняться от пьянства, молодые – от пирушек и гулянок, скупые подавали милостыню, развращенные на целомудренную жизнь обратились, гневные и досадители любовны и кротки стали, ленивые и удаляющиеся от Божия служения приходили к ним послушать Святого Писания и вместе с ними молились; одним словом, всех по приличию наставляли. Также и жены и девицы многие от них поучались. Несколько горожанок девиц, купеческих дочерей, по их совету оставили дома свои, поставили себе уединенную келию и жили под наставлением брата его Козьмы наподобие затворниц – никуда не выходили, только летом ходили в ближние поля и рощи за лесными и полевыми плодами с величайшим опасением, целомудренно, с молчанием и многим друг ко другу благоговением и почитанием.

Нельзя умолчать и о Божием благоволении к ним, особенно к его брату Козьме. Когда Козьма был еще отроком и подходил к одному дому просить милостыни, то голос его особенно необычайно преклонял хозяев к подаянию, потому что все любили его и гораздо более подавали ему, нежели иным просящим. В совершенном же бывши возрасте, много ходил по разным монастырям и святым местам для богомоления и поучения, как жить богоугодно. Случилось ему быть у игуменьи новогородской (имя ей Павла), которая была весьма нищелюбива и странноприимна; Козьма всегда к ней заходил и много от нее милостыни получал. Однажды, отпуская его, дала игуменья ему в благословение образ Божией Матери, именуемый «Взыскание погибших», не более трех вершков величиною; он же с величайшею верою, любовью и благодарением от нее принял и хранил у себя этот образ в великом почтении.

Живя же долгое время, Козьма не имел своего жилища, а желал всегда к святым церквам ходить; особливо усердствовал к монастырю преподобного Макария, Калязинского чудотворца, и потому захотел поселиться в самом городе Калязине. Проживавшие там, когда услышат в церквах благовест, тогда, все рукоделие и всякое занятие свое оставляя, идут в церковь на молитву, говоря сами себе: «Бог нам помощник: более поможет и подаст нам к житию потребное, если службы Его оставлять не будем!» – и ни для каких житейских потреб прежде окончания службы не выходили из церкви. Однажды, когда они шли в церковь, послала одна знатная госпожа вслед за Козьмой, чтоб тот воротился: она подаст ему милостыню и нужду имеет побеседовать с ним. Он же отвечал посланному: «Скажи госпоже твоей: прости меня Христа ради – если нужду имеешь беседовать со мною, то не посетуй, обожди. А я не могу воротиться: зовут меня благовестом на служение Небесному Царю!».

Так жили братья беспечально и нестяжательно; и когда случалось иметь нечто излишнее, подавали требующим. Многие стали к ним приходить: иные желали помолиться вместе с ними, другие просили их советов, третьи помощи, ибо не только все городские жители, но и господа окрестные любили Козьму и уважали. Голова и все волостное общество, видевши такое их по Богу нелестное постническое смиренное житие, уволили и другого брата, Максима, отпустили к брату его Козьме и обещали никаких уже с них податей не требовать и всякие крестьянские повинности за них исправлять. Поручили только брату Максиму ходить три года с образом и собирать на церковное строение.

В то время старший брат Козьма-больной и сказал меньшому Василию: «Вот теперь, если желаешь пойти в монастырь или на пустынное житие, иди с Богом; брат Максим на место твое пришел послужить мне немощному», – и отпустил его с миром и благословением.

***

Василий, не имея вечного увольнения, брал плакатный прокормежный паспорт и с ним ходил и проживал у разных подвижников и уважаемых отцов монашествующих, которые советовали ему идти жить к пустынножителям, потому что по прошествии паспортного срока не станут его держать в монастыре. Пришел Василий в монастырь Введенский под Москвою и, видя там строго-подвижнически живущих старцев, начал проситься, чтоб его приняли в сожительство. Тогда сам настоятель пошел с ним один за ограду к озеру; а в ту ночь был мороз, озеро и затянуло. И сказал ему настоятель отец Клеопа, искушая его: «Иди побегай по льду, крепок ли?» – зная, что не может выстоять лед, одну ночь только замерзший. Василий, нимало не противореча, ни помысля, что не подымет лед, побежал. Тогда возбранил ему настоятель и сказал: «Благо тебе будет, сын мой, и преуспеешь в монашестве, если всегда так послушлив будешь к отцам духовным!» Напутствовав его, любезно благословил и отпустил на безмолвное пустынное житие.

Слышав же о многих пустынножителях, которые живут в дачах господских, Василий усомнился к ним идти за маловременностью своего паспорта. Пошел в казенные места к селениям чувашским, нашел там живущих пустынников: Павла книжного и Иоанна безграмотного, который был кроток и смирен нравом и прост сердцем. Павел же, как книгочтец, жил сам по себе, не имея наставляющего ниже советующего ему, надеясь на себя, что был многокнижен и житием жил подвижническим; характером, однако, вспыльчив был и самонравен, потому и соживущих близ него негодованиями своими оскорблял; но Василия весьма полюбил за послушный его нрав, незлобивое сердце и смиренное богоугодное его житие.

Господь, желая, дабы и Павел во смирении пребывал, а не со мнением подвижническую жизнь проводил, для того и попускал и не помогал ему брань преодолевать, но побеждаться; а Павел умыслил себе руку отсечь, как повинную в таком падении, и многократно объявлял о том Василию, умоляя, чтобы он его тогда не покинул. Но Василий никак не соглашался с ним, говоря: «По истине, тогда-то и покину тебя, и уйду от тебя!» – и сколько мог, всегда ему сопротивлялся и увещевал отвергнуть от себя такое предприятие богопротивное. Однажды Павел пришел и говорит: «Когда я отсеку руку, то ты тогда убери топоры и ножи; не решен час будет мне нестерпимо, то чтоб я себя совсем не погубил!» И с тем ушел.

В ту же ночь пришло на него падение и он с отчаянья взял топор, положил руку на колоду и крепким ударом прочь отсек себе руку. Тут, весьма испугавшись, поспешно пошел к Василию и вдруг закричал: «Брат Василий, завяжи мне руку!» Тот испугался, вскочил и – прямо в лицо ему брызнула кровь, свистящая из жил руки Павла. Василий схватил платок и крепко завязал ему руку. Какое же тогда Павел претерпел мучение, беспамятство, крик и стенание – и сказать нельзя! Едва не целую седмицу не ел, не спал и ниже на малый час утолял лютость болезни. Уведал отец Назарий, игумен Валаамский, что постриженец его Павел отсек себе руку, и взял его к себе в монастырь на Валаам; там Павел-книжник и скончался.

Другой же отец Иоанн, престарелый и слепой, но богомыслием просвещенный и боголюбием объятый, кротостью, терпением и смиренномудрием удобренный и великую веру к Богу имеющий, когда уже и ослеп, не хотел оставить свое пустынное житие. Говоря: «Если благословит Бог, то не оставит и умудрит меня, слепца!», протянул лыковую веревку от келии своей до дороги, проложенной в лес, и там на своем костыле повесил кошницу⁴. Проезжающие люди, зная, что она повешена отцом Иоанном, клали ему по усердию своему хлеб и прочее на пропитание, и таким образом, держась за веревку, старец сам ходил до кошницы и что находил, тем и питался. Христолюбивые же люди во время посещения своего и дров ему нарубят и одежду подадут; одним словом, с великим попечением любили его. Так жил он еще до прихода к ним на поселение Василия.

Полезно объявить о кротости и безгневии сего отца Иоанна, ибо во всю свою жизнь Василий (старец мой), вспоминал его незлобие и терпение. Однажды случилось – долго никто Иоанна не посещал, а он слеп, не видел, где найти дров, и так три дня зимою печь не топил и едва в третий день не замерз, и от великого холода согревался, толча пестом в ступе, и мучил себя. Однако по старости скоро ослабел и не мог более толчением согревать себя, и уже не чаял живым остаться, но в тот же день пришли к нему посетители. Много раз случались ему озлобления и обиды, но никогда отец сей не прогневлялся на обижающих его. Однажды нашло множество народа: пожилых, парней и девушек к его келии, по обычаю своему, венки на деревьях завивать, и пред окнами его стали петь, плясать и всякие нелепости делать, отнюдь не уважая его. Но отец Иоанн ничего досадительного не сказал им, ниже пожаловался на них кому, а кротко в молчании перенес все. Да и от соживущих с ним, соседствующих ему отцов много неприятного и огорчительного терпел. Василий, все это слыша и видя такое его богоугодное, нестяжательное смиренномудрое житие, возлюбил его и восхотел при нем до кончины послужить ему как угоднику Божию, и не обманулся: кончина Иоанна явно показала, как он много угодил Богу до конца. Ибо когда он разболелся, тогда сказал ему старец мой Василий: «Хочешь ли, я схожу за священником – исповедать тебя? Ты очень худ и крепко заболел». Отец же Иоанн отвечал ему: «Нет, не ходи. Когда мне придет день умереть, тогда я болеть не буду и еще года полтора проживу». И выздоровел. Когда миновало полтора года, призвал Иоанн к себе старца моего и просил его сходить за священником. Василий же и говорит ему: «Скоро настанет пост и тогда призовем его для всех нас» (то есть и для них, двух служащих ему). Он же сказал: «Нет, теперь иди и умоли прийти, не доживу до поста». Василий пошел за священником. Тогда отец Иоанн сам приготовился, умылся, надел белую рубашку и сел в радостном духе: лицо светлое, точно ангел Божий, а сам бледный, худой и умиленный, волосы на голове и борода белые, одетый весь в белое, и так ожидал священника, духовного своего отца. И когда по исповеди причастился Святых Таин, еще более возвеселился и обрадованным казался о извещении своего к Богу отшествия; по отпуске священника сказал старцу моему, чтоб тот шел и отдохнул после труда хождения своего. Остался при нем другой брат, живший с ним. Тогда отец Иоанн пришел в восторг, много благодарных, любительных молитв простосердечных к Богу изрек с крестным знамением, посидел в богомыслии в совершенном разуме и здравии, потом вскоре сказал: «Простите!» – перекрестился, лег на правую сторону и испустил дух свой.

От сих двух отцов – Павла, отсекшего себе руку, и сего Иоанна, так угодно Богу пожившего, и от бывших с ними происшествий много воспользовался мой старец Василий, ибо крайне стал опасаться – на себя вознадеяться или следовать своему мнению, видя такого мужа, как Павел, разумного, книжного и подвижного, но за непринятие усердных советов в такое лютое безумство низведшегося и до такой степени прельстившегося; напротив того отец Иоанн – смиренно пожил и за то блаженно так и свято скончался. Посему-то старец мой Василий вседушно возжелал быть у какого-нибудь рассудительного отца в повиновении.

Когда он проживал с упомянутыми отцами, то крайне желал подвижническую жизнь вести, а потому на продолжительное моление и на всенощное бдение вдавал себя и Божиею помощью понуждал себя на все трудное и скорбное: от прихотных пожеланий и от всякого сладкого многонасыщения, и питья, и сна особенно воздерживал себя, не брал лишних одежд, ни денег. От всего излишнего опасно себя хранил; днем в чтении святых книг и в рукоделии упражнялся, ночью в молитвах, особливо в чтение псалтыри и в богомыслие углублялся и поклонное правило отправлял. Более же всего всенощному бдению себя вдавал, особливо на святые праздники подвизался сон преодолевать. И все один, не имея сообщника, согласного ему на бдение, потому что отец Иоанн был очень стар и ветх силою, отец же Павел сам не соизволял, однако и Василию не возбранял. И тот трудился, провождая ночи праздничные без сна, с великим трудом и изнеможением, ибо тогда еще не знал Василий о внутреннем в сердце молитвенном внимании. Потому-то, особенно в осенние и зимние долгие ночи, с великим насилием, всячески себя ободряя и разбивая нападение сонное стоянием да поклонами, выходил на холод, приносил дрова на потребу дневную и приготовлял пищу. А когда сильно томился от сна, тогда печь растоплял и принимался за какое-нибудь рукоделие, всячески ухитряясь преодолевать сладость сна. С того времени по всю жизнь свою на праздники бдение совершал и не оставлял, кроме случаев великой болезни.

***

По лишении обоих сих пустынных отцов стал старец мой жить один. Тамошние жители чуваши весьма любили и почитали его за благоразумие и кроткий обходительный нрав и приносили ему все потребное для жизни его. Но чтоб своим приходом не тревожить, клали принесенное у дверей, а сверху – палочки крестообразно; это делали для того, чтоб он несомненно брал, и, так принесши и положивши, уходили. Он жил там со всяким довольством и успокоением. Приходили к нему из разных стран и братия монашествующие и миряне. Василий их всегда любезно принимал и по три дня своих гостей успокоивал. Если же который начинал проситься, чтоб принял его жить с собой, то на это не соизволял, говоря о себе, что он грешен и в нерадении, зле живет и будет только соблазнять их; и никак не соглашался да еще прибавлял, что он обещался жить наедине. Когда же видит, что кто-нибудь с великим убеждением и молением просится принять его к себе, тогда старец отвечает ему благоприятно и любовно: «Этого никак нельзя, чтоб нам вместе жить, а ежели тебе, брате, желательно по подобию моему пустынного жития, то вот тебе келия моя готовая со всяким имуществом, а я пойду на другое место и устрою себе Божиею помощью новую». Услышавши это, просящийся брат, совестью возбраняемый отнять у старца келию, сам уходил от него.

Спрашивали старца в разное время духовные люди, равно и я, послушник его: «Как бы ты чувствовал себя, если бы просящийся брат водворился в твою келию, и вправду ли брату говорил, что готов уступить ему твою келию и сам за него переселиться на иное место?» – и старец по сущей справедливости уверял, что не только готов был всегда уступить, но еще и желал, чтобы какой-нибудь брат вселился в келию его, ибо весьма тужил духом, что не может утаенно от всех безмолвно долго и в скудости пожить. И в самом деле, как только где начнет жить, вскоре узнают о нем и, видя его неисходно и без всякого имущества скудость терпящего, полюбят его все посещающие, и на всякую его потребность даже много излишнего приносят и с усильным убеждением ему оставляют. Особливо господа и помещики щедро ему подавали без всякого его прошения, желая только чем-нибудь сподобиться ему послужить и угодить, так он был любезен для всех за свое благоразумие и смирение, которое одно только считал богоугодным.

Не имея вечного увольнения, старец жил всегда в опасении подвергнуться взысканию от исправника⁵ или других начальников и потому возвращался к братьям своим и проживал у них тайно, пока новый возьмет паспорт, и опять уходил от братьев на пустынное житие. Он беспокоился, что сам собою управляет; тужил о сем, желая быть в повиновении у какого-нибудь доброго отца.

Один из странствующих братий рассказал Василию, что в брянских лесах живет в пустыне с учениками иеромонах Адриан⁶, ведущий богоугодную жизнь, а недалече от него живет другой старец простой, Варнава монах, с учеником Илларионом. Случилось, что как-то ночью пришли разбойники прежде к отцу Варнаве и потребовали у того денег. Но у него не было ни полушки; они же, не веря монаху, били его немилостиво, едва живым оставили; ученик его Илларион бежал к иеромонаху Адриану повестить о нападении разбойников. Услышав о нападении, ученики того отца разбежались: одни в село сказать, другие скрылись в лесу. Пришедши к отцу Адриану, разбойники также требовали денег; думали, что он, как иеромонах, берет от господ деньги за исповедь. Но он ни от кого денег не принимал, а брал только что нужное для жизни, съестное и на одеяние, но разбойники и ему не поверили и били и мучили отца бесчеловечно. Видевши же, что нет у них денег, обобрали всю одежду и ушли, оставив тоже и отца Адриана еле живым. Ученики, возвратившись и увидевши своих отцов без милости избитых, всех в крови и ранах, крепко измученных, восплакали горько; и с того времени во всякую ночь весьма боялись вторичного разбойничьего нашествия. От лютых побоев отец Варнава не мог выздороветь и умер; там в пустыне и погребли его. Отец Адриан через долгое время едва выздоровел...

***

К этому-то иеромонаху Адриану в брянские леса и отправился Василий. Пришедши к нему и видя в нем простоту нрава и смиренное мудрование, весьма полюбил его, возжелал при нем жить, и просил принять его в ученики себе. Когда же Адриан принял его, в старце моем опять пробудилось желание на уединенное житие, и очень он скорбел о том, что должен ежегодно возвращаться домой для перемены паспорта, а вечного увольнения не надеялся никогда получить за бедность и несмелость свою.

Когда увидел отец Адриан, что старец мой, тогда еще называвшийся Василием, весьма богоугодно живет, превосходнее всех его учеников в постнических делах преуспевает; особливо за повиновение и кроткий его обычай и за благоразумное, смиренномудрое его рассуждение, то постриг его в мантию с таким завещанием и его собственным обетом, чтоб через всю жизнь провождал житие свое в пустынных пределах; и на пострижении дал ему имя Василиск. С того времени Василиск еще более возжелал уединенного пустынного жития и часто просил отца Адриана отпустить его одного жить в безмолвии.

Но Адриан, хотя и видел, что нравом тот смирен и может сам в безмолвии жить, не отпускал от себя, впрочем, обещал вскоре отпустить. Такое удерживание весьма прискорбно было старцу моему Василиску, но не смел он своевольно пустыню оставить, боясь Божия негодования.

Великое негодование на отца Адриана имели той страны окружные священники за исповедание господ. Им думалось, что он берет великие дары от господ и деньги. Отец Адриан, видя такое на себя негодование от священников, за лучшее почел удалиться из той страны.

В то время возымел желание и я, грешный Зосима, ученик старца Василиска, пойти в иноческое звание. Читая же в Четь-Минеях⁷ жития святых отцов, много удивлялся, как св. отцы одни жили в отдаленных глубоких пустынях, потому из любопытства и прибыл к сему пустынножителю Адриану, он же встретил меня с большою радостью и благоприятством. Тогда один взор на него привел меня в изумление: ходил он в худом раздранном платье, а сам был худ и бледен, тонок и сух телом и высок ростом. Один вид его в великое удивление меня привел и я пробыл у него два дня, изумляясь на все поступки и вещи и дела отшельников. Видел, что все у них бедное, простое и неубранное, только что нужду их удовлетворяющее, видел, как они ночью, пробуждаясь, вставали на богомолие. На трапезе же всем поровну подавалось одно постное; не было у них ничего молочного, ни хмельного, только пустынные и огородные снеди, а питье – вода и квас. Как сам отец Адриан, так и все с ним соживущие были кротки, молчаливы и послушны. И все прочее, бывшее у них и от них самих показуемое мне, заставляло меня недоумевать и изумляться, особливо когда не взяли от меня подаваемых мною денег. Это меня так чрезмерно удивило, что я, не утерпевши, сказал: «О диво! Есть же такие люди, которым деньги не надобны и которые о временном не заботятся; такую провождают жизнь, к которой невозможно иметь пристрастия или за что друг на друга оскорбляться и негодовать: у всех только едино – Бог и попечение о спасении!» Да и как им к чему-либо пристрастие иметь, когда у них ничего нет собственного? По-видимому, хотя нечто и имеется у них, но почитается все принадлежащим отцу их Адриану. Если он что и принимает от благотворителей, то берет и бережет не для себя, а ради соживущих с ним братий, потому ничего и не присваивает себе, а почитает все общим. По воле и желанию своему иноки ничего не делали, но управлялись и повиновались непрекословно во всем отцу Адриану. У всех равенство, и никто ничего своим собственным не признавал: оттого был между ними мир и тишина, в совести любовь и радушие; у всех словно одна душа и одно хотение. Достохвальнее же всего то, что друг к другу имели непритворное усердие и без лести друг друга почитали и уважали благоговейно. Все самолично я видел, ибо многократно потом посещал их, и так, вразумясь и наставясь от них, помыслил в себе: как счастлив я буду, если сподоблюсь вести подобную им жизнь, беспечальную, спокойную, только на угождение и служение Единому Богу беспрепятственно посвященную. И так положил в сердце моем твердое намерение вселиться к ним, и поспешил ехать в Петербург для получения от полка отставки и потом восприять жизнь монашескую.

При отъезде моем дал мне отец Адриан письмо к своему духовному сыну Иосифу архимандриту и Киевского монастыря наместнику, который был тогда в Петербурге, и отписал к нему все подробно о себе. Иосиф же, получа от меня это письмо, весьма обрадовался и тотчас доложил о нем митрополиту Гавриилу, который вскоре послал письмо, приглашая отца Адриана приехать к нему в Петербург, а по приезде отпустил его жительствовать в монастырь Коневец и повелел устроителю монастыря во всем покоить его.

Отец Адриан, отъезжая в Петербург, дал старцу моему Василиску благословение жить на том же месте в какой захочет келии: в его ли, или в келии отца Варнавы, ибо все келии запустели. Тогда говорил сам себе старец: «Вот Бог исполнил твое желание; теперь должен ты подвижнически жить».

***

Оставшись один, старец Василиск вел подвижническую жизнь, претерпевая разные борения, искушения и мучительные сны с привидениями бесовскими разнообразными, в ужасный страх приводящими. Потом неоднократно рассказывал мне старец, как бы жалуясь и улыбаясь, что ночью в тонком сне беспокоили его духи тьмы, иногда устрашая, иногда толкая в ребра, иногда намереваясь его заколоть. Пробуждаясь от сна, слышал от них: «Ты здесь один, а нас много, всячески погубим тебя!» Иногда сидевши, углубясь в молитву, впадал в естественное изнеможение и засыпал тонким сном, в коем видал и различные духовные видения. Видит как-то он, что носит Иисуса Христа в виде младенца, причем слышит повеление, дабы он имел сие дело, то есть носил бы Иисуса Христа до тех пор, пока Он возрастет, носил бы во всю свою жизнь, до самой смерти, хотя и должен будет Его ради встретить поношение, причем Господь будет хранить его. Пробудившись в любви, радости и благодарности к Богу, старец долго плакал.

Иногда в таком же состоянии сна видал как бы рай, утешительной и неизобразимой красоты дома, жилища и места, и, пробудившись, также умиленно плакал. Также видал и страшные мучительные места и, возбудясь, в сокрушении плакал. Иногда предузнавал некоторые перемены в своей жизни и в обстоятельствах некоторых отцов, что по времени и исполнялось в точности. В подобном состоянии сна прозревал иногда будущие награды праведных и наказания грешных. Однако не мог их уподобительно изъяснить, по превосходству славы праведников и мучения грешников. Также видал он иногда кончину мира и многое другое, к умилению и слезам приводящее. Много раз от нестерпимого ужаса он изнемогал и крепко унывал и тосковал, пока дождется света. А как только ночь – такая находит скука, ужас и тоска и страх берет его, что опять ночью страдать будет, и тогда старец мой, как человек малодушествуя, недоумевал, что делать. Ко всему этому телом немощен и болезнями одержим был; питался пищею простою, неусладительною, более суровою и сухою; от сладкой, например от мёда, молока, воздерживался, питьем каким-нибудь травным, подобным чаю, и на праздники себя не утешал; сон имел неуспокоительный, на жестоком ложе и деревянном возглавии; по случаю присылаемую хорошую пищу иным раздавал. Великую веру и любовь имели к нему многие, между прочим и архимандрит Геннадий, который и посещал его по временам и присылал ему холсты, мед и доброй рыбы. Получа что-либо подобное, старец сам хорошего не ел, но по обычаю раздавал посещающим его братиям, только малую часть у себя оставлял, да и того малого сам один не ел, только вместе с посещающими малость вкушал. Меду небольшой сосудец иногда стоял у него года по два и по три без употребления, ибо только посещающим представлял, а сам один даже и во время болезни разве жиденьким отваром вместо чая себя удовлетворял. Для потреб своих или скуки ради в села или деревни никогда не ходил, но на Божий промысл упование возлагал. Однажды оскудела у него мука и всякое съестное, пекущиеся о нем крестьяне не посещали его с начала зимы, сам он не шел в деревню, но говорил себе: «Если Господь не вложил им в сердце наведать меня, то и мне следует покориться благоизволению Божию и за грехи мои терпеть и питаться тем, что есть». И так всю зиму провел, питаясь одним картофелем.

Бояре так уважали его, что часто брали у него обычный его хлеб и, в дом возвратясь, разделяли своему семейству; или, получа его рукоделия ложку или трость простой работы (он не умел искусно и красиво делать), подавали ему за то несравненно более для потребы его нужное, нежели иным пустынножителям, хотя у тех и весьма изрядно было сделано. Ибо старца за простой нрав и кроткое обхождение и господа, и священный чин, и все крестьяне, особливо свои братия монашествующие и все пустынножители, там жившие, весьма почитали, любили и уважали. За это и он посещал по временам пустынников, к дальним ходил и по месяцу у них гостил, ближние поочередно друг к другу по праздникам сходились и вместе всенощное совершали моление ко Господу Богу, и все собравшиеся вместе ничем иным не занимались во весь тот день, только чтением, духовными рассуждениями и дружеским между собою обхождением, отнюдь не нарушая благовеинства своего. А хозяин один уже пекся о трапезном устроении и приличном угощении. Если же у которого хозяина не было потребных запасов, к тому все нужное другие с собою приносили. И, таким образом, святой праздник проводили в дружелюбном между собою обхождении, прохаживаясь по лесу, по рощам и долинам пустынным и ведя духовные беседы. И если который отец или брат, или ученик что недоумевает или двусмысленное находит во Святом Писании, тогда, предлагая на собор, общим рассуждением разрешали недоумение: всякий по силе своего понятия подавал свое мнение. Принуждали иногда прошением и старца моего Василиска, чтоб и он объяснил что неудобопонятное или двусмысленное. Тогда старец, да не явится упорным и непокоривым, опасно соблюдая себя от сих пороков, с великим смирением отвечал: «Я совсем невежда; только послушания ради скажу». И потом говорит, что может. Услышавши же его рассуждение и толкование, часто находили, что оно совершенно удовлетворительно. Тогда слова отцов, прежде объявивших, казались или неявственны или недостаточны.

За такое тонкое и справедливое рассуждение Василиска все уважали; не только соживущие близ него, но и в других обителях весьма богоподвижные и духовные отцы в похвале и уважении его содержали. И все истинно пекущиеся о своем спасении имели его за непогрешного советника и повиновались ему; и всякий знающий его всегда усердно старался ему послужить и все нужды его удовлетворять – так были к нему усердны, как бы преданные ему в повиновение. Да и старец Василиск так был милостив и жалостлив и сострадателен, что даже не мог и лошадь ленивую ударом подогнать, только голосом и ласковыми словами понуждал, а если лошадь голоса его не слушалась, то он и так оставался: лучше сам претерпит продолжительный путь, нежели от нетерпения ударит ее, и для обуздания самого себя говорил к себе: «Монашествующие обязаны никого не обижать». Однажды шел он близ реки и увидел змею, которая, убоявшись его, бросилась в реку. Но утонула ли, или естественно нырнула, только он более не видел ее плывущею и это весьма его опечалило: как губителя он поносил себя и укорял и после многих лет всегда себя обвинял за то, почему не обошел и не оставил ее на своем месте. Никогда не мог видеть старец наказания, не мог даже видеть скотов или овец или птиц, невинно убиваемых, или равнодушно смотреть на заколение их, или на рыбу трепещущуюся. Да и живую никак не мог ее чистить, потому и ловить ее сам уклонялся; а пойманную брал в руки свои и, любуясь, смотрел на нее не потому чтобы хотел ее есть, но за красоту и доброту ее приятного вида, и прославлял Создателя Бога, что такою прекрасною ее сотворил. Потом как бы от нее слова говорил: «Пусти меня, и я еще поживу так свободно по твоей милости, как и ты. Я только тем и повинна, что не имею рук вынуть себя из сети, уловившей меня, но так же чувствую боль и так же хочу жить, как и ты, и свободу люблю. Пусти меня, пусти, если ты милостивый!» – и так, побеждаясь милостью и состраданием, опускал, чтоб не видеть живых и трепещущихся.

Старец не готовил заранее молочного розговенья для Светлого Воскресения Христова или Рождества Христова, веруя, что Господь и в те дни о всех промышляет. Однажды перед наступлением праздника Светлого Воскресения Христова пришел к старцу соседствующий брат пустынножитель и приглашал его идти с ним в село, там во святой церкви помолиться и приличным брашном⁸ на такой великий праздник разговеться и, от благотворителей напутствовавшись такими же снедями, вскоре возвратиться. Но старец мой не согласился и сказал: «Мы умерли миру и Бога ради удалились от мира, а потому мы уже не потребны миру и с ним нам ликовать не годится, и если брашна ради пойти к мирянам, то не оправдимся пред Богом. Богу приятнее здешнее наше уединенное моление; праздник наш – в лишении и недостаточестве всякого телесного утешения. Но силен Господь и постную нашу пищу Он преложит в манну, и горькую воду – в сладостное питие, и утешит нас духовным веселием и утешением паче всех мирян пирующих и ликующих и веселящихся. Такие великолепные божественные дни, особливо Светлое Христово Воскресение, подобает нам святить, а чем иным освятим, если не тем, что препроводим такие дни неразвлеченно, внутренно приседя Господу, и в чтении Святого Писания и в богомыслии и молитве. Если же унываем и терпеть скуки не хочем, то как скажем: «Терпя потерпех Господа и внят ми и услыша молитву мою»? К тому же мы не так далеко живем от селений и живут там не варвары, а все народ православный, всячески Бог кого-либо подвижет или позвать нас, если нам на пользу к ним пойти, или принести что нам на сии дни праздника на утешение». Но брат не захотел старца моего послушать и сказал: «Кто к нам захочет пойти в такой день? И мы будем в скуке без всякого утешения; так я же один пойду и тебе принесу разговеться, будем всю эту светлую седмицу праздничные брашна есть». Так и не послушал старца моего и пошел с надеждою на многих христолюбцев и приятелей своих, которые прежде никогда не оставляли и всякие потребы подавали ему.

Придя в село, нашел брат уже всех в церкви, а в домах хозяева, все в великих суетах, готовили и стряпали приличное на праздник, и все единогласно отреклись заниматься с ним и беседовать, отзываясь недосугом. По окончании же св. Литургии лучшие его благотворители пошли в кабак, а из кабака ходили большими толпами друг к другу, вовсе не обращая внимания на присутствие братнее, и ни один знакомец не позвал его даже на трапезу к себе разговеться. Словом, от всех был презрен и забыт, а некоторые даже и насмехались: вот, дескать, пустынножитель спасается между пьянствующих! Так он голодный и возвратился к старцу и рассказал все случившееся с ним. Старец, видя, что брат голоден и ничего с собою не принес, представил ему трапезу такую, за какою он с великим домогательством ходил и не получил. Тогда брат стал крепко раскаиваться о своем неповиновении и малодушии и предложенное от старца ел с зазрением своей совести, а старец опять сказал ему: «Вот как Бог о всех промышляет, что и меня недостойного, уповающего на Его благость, не презрел, но подвиг самого духовного отца моего священника, чтобы прежде всех ко мне отнесли. И прислал тот мне довольно пшеничных пирогов, сковородного печенья, яиц, рыбы; а тебе ничего не послал, уповая, конечно, что ты сам, бывши в селе, напросишь еще более у благотворителей».

***

Теперь скажу о себе. Я – его ученик, недостойный Зосима. Когда еще был я в светском звании и посещал общего нашего духовного отца, пустынножителя Адриана (который потом схимником преставился в Симоновом монастыре), тогда много от соживущих с ним наслышался о старце Василиске: что он старец богоугодный и подвизался более всех пустынножителей, потому и уважают его все за кротость и благонравие его, и советовали мне, если желаю пустынного жития, чтоб не с иным кем, а с ним бы сподобился пожить. Добро бы тебе было, говорили мне, если бы он преклонился принять тебя к себе или хотя бы дозволил жить близ него под его управлением и надзором; но и отчаивались, сказывая, что многие усильно просили его о сем, но старец не преклонялся на их прошение, никого не брал к себе. Наслышавшись так много хорошего о нем, я еще более возгорел усердием и любовью к нему и непременно решился в сердце моем ни с кем не жить, кроме него. Наружный вид Василиска был таков: росту он был малого, сух телом, волосы имел темнорусые, бороду небольшую, лицо несколько кругловатое, лоб возвышенный, нос невелик и широковат, видом был приятен.

Однажды, как я был у него, объявил мне старец, что паспорту его срок прошел. Я радостным духом обещал ему новый достать и так нарочно для него пошел весною в самую распутицу. Много приходилось пешком идти, потому что за распутицей невозможно было на лошадях ехать весь путь. Доставши новый паспорт, я возвратился к нему больной. Тогда он, видя, что я от такого трудного пути заболел, и за мое чистосердечное к нему усердие преклонился принять меня к себе, только наперед советовал поискуситься и навыкнуть в монастырском житии и потом уже к нему идти. По прошествии года, не имея случая, кто бы ему паспорт новый добыл, старец пошел сам. Пришедши же к братьям своим, не хотел, чтобы кто уведал о нем; оттого никому не показывался, жил у брата в нежилой его келии неисходно, ожидая пока брат паспорт ему постарается переменить, но не на год, а более. Только вечного увольнения отнюдь не надеялся когда-либо получить; почитал себя уничиженным, ничего не стоющим и незначущим, потому и не имел столь смелого духа, чтобы кого важного попросить об исходатайствовании ему вечного увольнения.

В тот же год, прежде прихода старца, явила Божия Матерь особенное свое благоволение к его братьям: от святой иконы, которую дала преждепомянутая игуменья Новогородского Духова монастыря Павла Стефановна его брату Козьме, именуемой «Взыскание погибших», стали бывать многие чудеса и различные исцеления многим больным. Сама Божия Матерь, молящимся христолюбцам являясь во сне, сказывала им, что сама Она у них живет, и пусть идут больные и всякими печалями одержимые, и получат они от иконы той всем своим печалям облегчение и исцеление. И до того прославилась та святая икона, что во время торгового дня такое множество народа стекалось к братьям, что даже не вмещались в доме, а на дворе стояли, пережидая друг друга, и призывали священника служить молебствия. Получающие же исцеление приносили по силе своей вклады, и на свечи деньги подавали, и прочее для нужды их, и на украшение св. иконы жемчуг...

Спустя недолгое время у городского купца неизвестно куда девался сын. Тогда, по просьбе купца, повелел городничий все дома обыскать, не скрывается ли тот где, и дошли осмотром и до братьев старца Козьмы, и когда нашли моего старца Василиска, в особенной келии сидящего, то искатели подумали, что он и есть сын купеческий или иной беглый, и взяли его в полицию. Там, узнавши от него, что он сам крестьянской округи сего города Калязина, не могли поверить одним его словам, отослали его в земский суд к исправнику и надели на него оковы, как на беглеца. Тогда старец, хотя по плоти и малодушествовал от боязни, но духом благодарил Бога, что сподобил его быть узником. Когда привели его в суд, велел исправник розгами его сечь, чтоб сказал всю истину о себе, и когда начали сечь, тогда услышали, что задержанный сей не исправника молит, а к Господу Богу взывает умильными словами, так что всех вокруг его стоящих привел в жалость. Тогда исправник, познав, что невинного человека так обидел, тотчас позвал волостного голову и старост и сказал им: «Зачем такого, желающего Богу служить, удерживают и не дают увольнения?» И повелел немедленно дать Василиску вечное увольнение, говоря: «Если общество не примет за него подати платить, то я буду за него вносить». Тогда же и дали ему увольнительный вид и сам исправник засвидетельствовал и, отпуская старца с напутствием, просил у него прощения, что он в неведении так его наказал, и завещал молиться за него Богу. Равно и старец Василиск от всего сердца благодарил исправника за оказанную ему великую милость, обещая за него молить Бога.

***

Старец, получа увольнение, недолго пожил с братьями, скучая от много-посещающих, и пошел поспешно в пустынные свои пределы, хваля и благодаря Бога с удивлением к Его промыслу, как из скорбного вдруг прелагает на радостное! Достигши своего пустынного обиталища, начал в мирном духе жить, мало рукоделием занимаясь, а все время проводил в чтении священных книг, выписывая из них места, угодные его сердцу. Молитвенное служение имел продолжительное: сверх канонов и поклонного правила читал по десяти кафизм. Читал же неспешно, так что едва три часа выходило ему в сутки на рукоделие, и сам себе говорил: «Теперь нет тебе извинения, если не молишься Богу, ибо получил увольнение не для работы, а для моления». За это его любил и господин, на даче которого он жил, и все знавшие его, а сам старец никуда не ходил из пустыни, ничего не просил для пожелания своего, и терпел, всю надежду возлагая на Бога. Тогда я, ученик его, по благословению его уехал в С.-Петербургскую епархию в монастырь, именуемый Коневец, и, живя там, был в повиновении у помянутого отца нашего духовного пустынножителя Адриана, который поставлен был от митрополита Гавриила устроителем того монастыря. Он же за нелестное мое к нему повиновение любил меня много. Но мне весьма желалось пустынного жития, особенно жития вместе со старцем Василиском: я много раз просился отпустить меня к нему. Но отец Адриан всячески уговаривал меня потерпеть, говоря: «Мы отпросимся для сбора в тамошнюю сторону, тогда и его возьмем из пустыни сюда и тебя отпущу с ним жить поблизости».

Таким образом, по прошествии года были мы в той стороне и посетили всех пустынножителей. Бывши же у старца Василиска, начал звать его отец Адриан, чтоб перешел к нему на житие в монастырь Коневец, обещая, что он более будет успокоен, нежели в пустыне, где, живя один, терпит различные искушения и нужды; да и Богу угоднее, когда при отце духовном он пожелает жить. Еще обещал ему отец Адриан в отдаленности от монастыря, по желанию его, келии поставить в лесу для обоих нас вблизи друг от друга и меня ему вручить, чтоб я всегда с ним в отшельничестве жил, получая из монастыря все потребное. Только по праздникам, если захотим, будем ко всенощному служению приходить и по отслушании св. Литургии возвращаться в свое отшельничество. Приходя в монастырь, можем с духовными рассудительными старцами духовными беседами пользоваться. И многими такими увещаниями убеждал его, но Василиск никак не соглашался, говоря, что он совершенно успокоен и всем доволен и тоже имеет, хотя и не близко, соседствующих пустынножителей, весьма его любящих и готовых во всем ему вспомоществовать. Особенно же потому не хочет свое пустынное место оставить, что никто ему не препятствует и не смущает; то есть близ него тогда живущих не имелось. Видя его непреклонность, отец Адриан сказал ему: «Если не послушаешь меня, то отныне не сын ты мне духовный и не приму тебя на дух, и да будешь ты связан от меня яко преслушавый своего духовного отца!» – ибо он постриг его в мантию. Тогда восплакался старец Василиск и дал обещание ехать с ним; мы все, услыша его согласие, возрадовались; но как отцу Адриану нужно было еще побывать у некоторых благотворителей, то мы и оставили Василиска, чтоб он приготовился к отъезду. Видя же мое великое чистосердечное усердие и любовь к нему, и мое желание жить с ним или хоть близ него, старец потому охотнее склонился послушаться, что при нем и я буду навыкать пустынному житию, и радовался такому моему к нему расположению. И сам после мне открыл, что он много просил Бога послать ему единодушного брата в содружество, ибо много скорбного и печального и разных искушений недоуменных терпел и многое такое нечаянно нападало на него одинокого, и что он на опыте познал, как нужен брат духовный единодушный, с которым о всем таком случающемся мог бы советоваться и время несносной скуки разделять и сомнительные помыслы вместе обсуживать. Посему-то старец, видя меня так к нему привязавшегося, не хотел уже отказать мне, считая, что, может быть, я Божиим промыслом к нему в содружество назначен.

Управившись с делами, приехал я за Василиском по обещанию его ехать с нами. В то время не случилось быть дома господину, в даче которого жил старец; и это было для нас явное знамение Божия благоволения и споспешествования на выезд его, ибо господин никак не согласился бы отпустить и расстаться со старцем и, как сам говорил, взял бы старца в свои покои, пока бы я не уехал обратно. Так он любил Василиска, что когда возвратился домой и услышал, что тот уехал, то весьма тужил о нем и много плакал и скорбел о лишении такого старца. И не только сам содержавший его господин так печалился о нем, но и все соседствующие бояре сожалели о его отъезде. Каково же было провожание от всех пустынножителей, кои не только с хлипанием плакали о нем, но и рыдали неутешно, так что всякого слышащего в жалость могли бы привести; ибо во все дни приготовления его к отъезду все пустынножители и сам старец, видя их безмерную любовь к нему, были печальны, все ходили с поникшею головою, ни на ком не было лица веселого, словно на всех нашло какое несчастье и неизбежная беда – так о его разлуке печалились! Когда же последнее сотворили целование и пошли все провожать, тогда от нетерпения начали некоторые громогласно рыдать, так что голос плача их разносился по всему пространству пустынному. Казалось, что и самое то место оплакивало свое сиротство, и все деревья своим зыблением и перегибанием как бы кланялись, и шум деревьев от ветра словно стенание показывал; все нам плачевное являлося; идущие же такими словами провожали: «Увы нам! Не узрим более друга нашего духовного! К кому без него пойдем, кому возвестим сокровенности наши; кто даст нам отныне совет добра; видно, мы недостойны твоего сожития!» Такое и многое подобное говорили ему, проливая невольные слезы, просили, чтобы хотя помнил их любовь и не забывал их в своих молитвах. И так едва расстались после долгих проводов, и мы, уже из вида их удалившись, все еще слышали голос их плачевного сетования.

Но как там, на месте жительства его, от расстающихся с ним было плачевное и скорбное провожание, так по приезде нашем к отцу Адриану от всех братий, бывших с ним, встречены были с несказанною радостью. Но я более всех радовался тому, что получил такого богобоязненного отца, которого полюбила душа моя и от которого равная оказываема была любовь ко мне; ибо старец по истине открылся мне, что если б не для меня, то не покинул бы своего пустынного жилища и таких пустынножителей, которые столь много любили его и столь жалели о разлуке с ним. Ибо не виделось благословной вины оставить такую мирную, совершенно безмолвную жизнь, к чему только одна моя к нему привязанность склонила его. С того времени, совершенно отвергши всякое сомнение, я положил в сердце моем до гроба неразлучно жить при нем и быть в его повиновении за то, что старец ко мне расположен и так жалел меня оставить по молодости моей, чтобы не совращен я был от некоего брата, не по Богу живущего; ибо, увещевая его, говорил ему отец Адриан, что он будет отвечать за мою душу, если не возьмет меня в свое попечение. С того времени я сделался его всегдашним и неразлучным сопутником и учеником его стал именоваться, хотя он и не принимал меня в качестве ученика или сына духовного, ибо всегда говорил от великого своего смирения так: «Мне ли иных спасать и наставлять, такому невежде!» Но я сам видел, как все братия к нему любовью расположены, да и я всегда его почитал как от Бога данного мне отца и уважал как доброго наставника, любил же как друга духовного, благоговея к нему, как к истинному монаху, и всегда был послушлив к его советам и желаниям. Старец мой был так тих, обходителен и добронравен, что насильно и как бы невольно привлекал душу мою, так что я всегда жаждал его присутствия и никогда оным не мог столько насытиться, сколько мое сердце желало. Это желание так было неограниченно, что, казалось, хотя бы день и ночь я находился при нем, но и тогда едва ли удовлетворил бы ему! Все слова и дела старца были для меня сладки и вожделенны. Никогда я не видал его во гневе. А если надобно было где негодование показать ему или гнев явить, то он показывал без внутреннего возмущения. Пищу вкушал он бесстрастно, большею частью простую, суровую и черствую; чаще всего из былья и трав самородных и лесных пустынных плодов, какие попадутся. Когда же где случится предлагаемое сладкое брашно, то мало к нему прикасался, да и то по необходимости – или по принуждению, то есть или в честь праздника, или на возражение среди вкушающих или в угождение хозяину. Одним словом, прилежал и горел духом только к скудному, недрагоценному и к удобь-снискиваемому. Во все мое 30-летнее с ним пребывание старец Василиск не пожелал иметь собственной ни одной денежки, ибо не склонен был стяжать деньги и в запасе хранить. Ничего имеющегося у него не щадил для просящих; ко всякому человеку, особливо правоверному, с истинною любовью прилежал, всякому старался услужить, а для пользы спасительной, ко благоугождению Божию, для всякого готов был на все себя отдать; от всех несогласующихся иночеству удалялся и отвращался от не единомудрствующих со святою нашею Церковью. Всякую ночь, я видел, он вставал и тайно особь молился. Никогда не видел его праздно сидящего: но или за рукоделием, или книгу читает, или духовными беседами занимается. Если случится когда-нибудь ему по неосторожности некоего брата до негодования довести, тогда старец все тщание прилагал – примириться с братом, и всегда предварял прошением у него прощения. Был приветлив и благосклонен ко всякому до того, что иногда, сам уже в великом изнеможении находясь, так бывал расположен и совестлив и почтителен ко всякому, что насильно себя показывал здоровым и обрадованным ему, и до тех пор с ним занимался, пока тот сам уйдет от него. Видя такие его дела и поступки, я радовался и счастливейшим себя признавал, что сподобился с ним ознакомиться.

***

Когда мы прибыли в монастырь Коневец, то отец Адриан отпустил нас, и мы десять лет в отшельничестве прожили в трех верстах от монастыря, как о том нашем отшельническом житии сказано и в книжке, именуемой «Историческое описание Коневского монастыря», напечатанной в С.-Петербурге с дозволения Святейшего Синода. В великие праздники мы приходили в монастырь к самому настоятелю и у него обедали, открывая все наши размышления и деяния и все с нами случившееся и так проводя время праздничное иногда с самим настоятелем, иногда с иными отцами в духовных беседах и чтении. И если что какому брату случилось читать неудобопонятное или представилось какое предприятие или что сомнительное, то все такое общим рассуждением разбирали. После же трапезы, прежде вечернего времени, возвращались в свое уединенное жилище будучи наделены тем, что нам требовалось. Живя же тамо, старец носил сокровенно жестокую власяницу по нагому телу, сотканную из волос гривы и хвоста, и, зная про это, братия особенно почитали отца Василиска; ведая же искреннюю духовную связь его со мною – и ко мне подобную любовь и уважение имели. Так что когда идем, бывало, из своего отшельствия в монастырь и случится, что братия тогда были на каком-нибудь послушании, то, увидевши нас, оставляли свое дело и радостною душою встречали и приветствовали нас. Или когда некоему брату случится в какое прегрешение впасть или уважительным недоумением одержаться, то прежде к нам приходили и открывали все тайны о себе чистосердечно. Но не только от братий монастырских мы были любимы и почитаемы, но и от мирских боголюбцев не менее, ибо многие благотворители, слыша о старце моем и о его по Богу постническом подвижном житии, усугубляли ради его подаяние в монастырь. И приезжающие на память преподобного отца нашего Арсения, которого мощи в том монастыре почивают, нарочно приходили и старца моего посетить и пользоваться его духовными и спасительными беседами. А некоторые, зная старцево нестяжание, полагали на пороге его келии деньги, чтобы хотя невольно взял и чрез свои руки в монастырь отдал, или куда захочет употребил их.

Удивления достойно, что без присутствия старцева, хотя и собирались братия к некоторому брату или иногда к самому настоятелю на посидение в праздники, но не бывали так удовольствованы, если не было между ними моего старца, ибо при нем братия обрадованные особенно пользуются и всякие вопросы и недоумения разрешают, так что много раз оставляли некоторые суждения до пришествия старцева. Рассуждая некогда с отцами о действиях молитвы, один из них открыл Василиску о себе, что бывает в нем молитва тихая и мирная, без всяких помыслов и без различных действий, услаждающая токмо любовию Божией. Старец, слыша сие, прославил Бога, да сподобит и его дара сказанной молитвы. Наконец сел и начал внимать, приводя себя в тишину и к миру помыслов, чего при помощи Божией и достиг вскоре.

А как-то были мы вместе со старцем в Белобережской обители у благочестивого настоятеля оной отца Василия, который, по любви своей с нами беседуя о многих душеспасительных истинах, между прочим сказал: «Я знаю одного человека (конечно, из смирения он это говорил как о другом, утаивая себя), у которого таковая бывает любовь к Богу или, лучше сказать, страдание Божественною любовью, что oн ощущает в оный час, как бы весь тает и как бы душа его отделяется от тела. Во время великого действия молитвы весь воскриляется к Богу и видит себя стоящим на воздухе как бы на аршин от земли». Сей боголюбивый отец, увидав, что старец мой производит молитву весьма тихо (медленно), начал любезно советовать, чтобы глаголы молитвенные тот совершал несколько поспешнее, уверяя, что чрез это удобнее отражаются суетные помыслы. При сем он, приложа руку свою к сердцу старцеву, наблюдал движение и биение сердца при произношении, как он советовал, молитвенных слов, то есть «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» Но, ничего особенного не ощутив, велел старцу по своему навыку производить молитву. И вдруг воскипела благодатная сладость в старцевом сердце, которое встрепетало и начало биться во все стороны. Когда сие ощутил оный отец, прославил Бога и старцу моему сказал: «Блажен ты, отче! Твори и подвизайся, как наставил тебя Господь». А мне наедине заметил, что старец мой при помощи благодати Божией далеко преуспел в молитве и достиг внутреннего мира. И назвал меня счастливым, что я нахожусь при таковом духовном и смиренно-мудром наставнике.

***

Видя такое себе от братии, от мирян, посещающих монастырь, да и от высших отцов почитание, старец весьма скорбел о том, считая себя недостойным, и много раз он со мною вместе просился у настоятеля отпустить нас куда-нибудь, по желанию нашему, в отдаленную и незнакомую сторону. А более желательно нам было поселиться на святую Афонскую гору, или в молдавские пустынные пределы, или на какой-нибудь морской остров ненаселенный. Но устроитель был нам отец духовный и уже тогда от старости был слаб, любил нас премного, потому никак не преклонялся отпустить нас. Убедительные его прошения и наша взаимная к нему любовь удерживала нас жить еще при нем: мы боялись такого любящего отца преслушать, ведая заподлинно, что где любовь, тамо и Бог, и что послушание приятнее Богу паче поста и молитвы, по глаголу св. отцов. К тому же извещены были от отеческих писаний, как многие, не послушав своих отцов духовных, по Богу живущих, от бед и прелестей пострадали. Сего ради не смели мы насильно уйти и так ожидали благоволения и судеб Божиих, рассуждая: «Когда будет время Божия благоволения, тогда будет и невозбранение, но еще и вспоможение». И так живя в своем отшельничестве, по силе нашей занимались рукоделиями, собирали разные ягоды и грибы и все то относили в монастырь, а для себя потребное брали из монастыря. Однажды я сказал старцу моему: «Зачем мы так много занимаемся рукоделием, особливо собиранием ягод? Ежели нам Бог дал жизнь отшельническую, то и должны более молитвой, чтением и богомыслием заниматься». Братия и без нашего рукоделия и без наших промыслов довольны во всем и кроме нас довольно есть кому собирать и приносить на трапезу братиям грибы и ягоды». На это старец отвечал мне: «Весьма много и того для нас, что мы по любви братии к нам не в молве, а в тишине живем, и все нам готовое от монастыря подается; то и нам надо хотя малостно послужить. К тому же мои молитвы не так Богу угодны, как братские: принесу нечто – и они на трапезе покушают моих трудов и помолятся за меня Богу. Верую, что ради их молитв Господь более меня помилует». И старец вседневно ходил собирать ягоды и грибы и на воскресный день относил в монастырь, за что все братия много его благодарили. Я же мысленно его осуждал, зачем еще суетится, а не безмолвствует; и часто за это в лице его укорял, он же опять отвечал мне: «Можно, с Божией помощью, и ягоды собирать, и память молитвенную к Богу и богомыслие иметь, ибо тоже уединен, не с народом, но так же, как и в келии, один остаюсь; и посбирав, для отдохновения можно сесть во внимании сердечной молитвы». И подобное сему многое мне советовал, да не высоко умствую о своих успехах и да не на себя надеюсь, но наипаче на братские молитвы, – и прибавлял: «По месту должно вести житие свое, ибо здесь общее житие, обще и трудиться должны. Они монастырскими потребами нас снабжают, а мы должны пустынными трудами им отплачивать; к тому же здесь близ нас множество ягод, если мы не будем брать, они так и останутся: братии далеко сюда ходить да и не досужно, ибо другими монастырскими делами заняты. От молвы нужно удаляться, а не уединенного послушания отметаться». Но я вопреки ему веровал более своему мнению, нежели старцеву рассуждению, и так оставил его одного ходить за ягодами, а сам, оставаясь в келии моей, вместо того начал более поститься и молиться продолжительнее. Что же за мое такое несогласие и сопротивление последовало в чувстве сердца моего? – Последовало только совершенное ожесточение, досада, негодование, расстройство в мыслях, осуждение как бы осуждение от старца, томление и тягота в совести, и напоследок, видя себя всем таким объятого, начал я приходить в отчаяние. И ежели бы Божиею милостию не познал мое заблуждение, в совершенную бы пришел прелесть. И так начал окаявать себя с признанием, сколь гибельно, живя в повиновении у старца, не последовать по его рассуждению. И когда пришел старец ко мне, я упал к ногам его, прося прощения. Тогда Василиск радостно принял меня о Боге, и простил. Со словом прощения его все те со- противные чувства, томившие меня, исчезли во мне, и тогда же я возчувствовал самого себя в прежнем обычном моем настроении, т. е. мирно, радостно, любовно и покорно учителю.

***

Когда мы прожили там десять лет близ монастыря в отшельничестве, в то время отказался от наставничества отец наш Адриан, пожелав в Москве в Симоновом монастыре принять великий образ схимы. Тогда, выезжая из монастыря, он дал нам благословение и советовал пойти в сибирские пределы, рассказав о тамошнем великом пустом пространстве ненаселенном. Но мы более желали поселиться на Афонской горе и три раза пускались в путь к ней, и от многих благотворителей, особливо от боголюбивого благотворителя Афанасия Ивановича Домова, были снабдеваемы на сию дорогу денежною суммою; но не допустил нас Господь тамо побывать, хотя и со многим усилием домогались. И так возвращаясь, возвращали и деньги, благотворителями данные, говоря, что деньги нам, возвратившимся обратно, уже не нужны, а вы можете другим отдать, кои нужду в них имеют. За это получите от Бога сугубое вознаграждение: вменится вам, как бы от нас не взяли, ибо по принуждению нашему от нас берете обратно и иным отдадите; то как за нас, так и за тех будет вам воздаяние. И за такой поступок моего старца от всех благотворителей он был любим и почитаем; они говорили ему в лицо: «Еще никто денег обратно нам не отдавал, только вы одни». Однако долго еще не угасало у нас мечтание об Афонской горе.

Когда же воцарился, светлая ему память, император Павел Петрович, тогда последовало запрещение, чтобы без доклада Его Императорскому Величеству за границу никого не отпускать; тогда мы еще прошением просились, но высочайшим повелением было нам отказано. И так мы познали совершенно, что не благоволит нам Господь поселиться на св. Афонской горе, если столько раз были на границе и не дошли, а ныне Господь Бог самим государем возвратил нас, то зачем еще хотеть упираться противу судеб Божиих? С другой стороны, не видя никакого препятствия, но еще и всякое вспоможение и удобство удалиться в сибирские пределы, положились мы на Божию помощь и на святой Его промысл и пустились в путь к Сибири, будучи напутствованы благословением отца нашего духовного Адриана. Отпущая нас, он дал нам в напутие любимый свой тропарь празднику Казанской иконы Божией Матери «Заступница усердная», наказав нам читать его вседневно, почему будем благополучны в пути и везде. Но нам более желательно было где-нибудь теплее, отраднее страну избрать, ибо наслышались, что в Сибири холод величайший и народ дикой, и весьма опасно житие пустынное провождать, особливо чтоб ходящие за промыслом не убили. Поэтому мы не прямо в Сибирь устремились, но, обольщаясь надеждою сыскать место в теплейших странах, решились первее Малороссию осмотреть. Достигли Киева и милостью митрополита два месяца были в Лавре успокоены; потом отправились в Крым и тамо горы и дебри обходили но по совести себе не нашли приюта по причине многих иноземцев, там живущих. Прибыли в Моздок, но и там ради опасности горских набегов не остались; тут нас за конвоем для безопасности из сожаления г-н комендант велел проводить, и мы прибыли в Таганрог, но и там по желанию не обрели; приехали в Астрахань. Тут мы решились с попутчиками и при обозах более не ехать, дабы больше спокойствия иметь. Купили лошадь (это было зимою) и так одни сами по себе поехали, – признавши, что нигде, кроме Сибири, не благоволит Бог нам жить; и проехали весьма благополучно опасные места. Когда мы доехали до такого места, где нужно было свернуть с большой на проселочную дорогу, то многие нам не советовали ехать одним из-за опасности от нападения злых людей. Мы, было, несколько растерялись, но тогда сверх чаяния проезжающие с обозом хозяева сказали: «Неизвестно, где с большим барышом товар наш продадим, но поедем для сих странников на проселок и проводим их через опасное лесное место. Бог ради них и нам лучше поможет продать». И так, оставя свой предпринятый путь для нас, этим трактом они поехали и более двухсот верст нас проводили, охраняя и питая при этом. Когда же мы расстались с ними и одни уже поехали пространною степью, и ночь нас застигла и пришлись две дороги, то мы не знали, которою дорогою ехать; леса же никакого не было и невозможно было развести огонь, тогда недоумевали мы, что делать; остановились и обозревали на все стороны – только и виделась пространная ровная степь. И так, бывши в недоумении, говорили: «Господи, не знаем, куда ехать, а ночь находит!» – и вдруг увидели к нам подъехавшего человека, который и сказал нам, какою дорогою ехать и куда. И едва успели мы сесть, оглянулись назад посмотреть, куда он поедет, – но не стало его, и более уже того человека не видели. Тут мы удивились Божией милости над нами и приписали это Его промыслу, так нас изволившему помиловать! – и оттоле ехали благополучно до самого Тобольска.

Преосвященный Варлаам принял нас весьма благоприятно, дал нам помещение в Ивановском монастыре и довольное содержание. По наступлении весны и просухи преосвященный дал от духовной конторы вид своего к нам благоволения, жить нам в его епархии, где изберем себе по совести место. А г-н губернатор дал от себя билет: по всей Тобольской епархии свободный нам иметь проезд и в желаемых для нас местах для обозрения давать проводников. С таким напутствием проезжали и проходили мы по разным пустынным местам. Были в округах Ишанской, Калиской, Томской, Енисейской, Красноярской и Кузнецкой, где и застигла нас зима; и мы, желая уединенно и безмолвно зиму прожить, удалились от деревни за 40 верст и в величайшем лесу сделали себе землянку, а один крестьянин обещал весною оттуда нас вывести.

***

Зимовавши так в одной келейке, правило отправляли вместе: я читал, а старец мой слушал. Однажды, проснувшись, ощутил он великое действие молитвы и пришел как бы вне себя с необыкновенным дышанием и трепетом во всем теле. Долго я ждал и наблюдал за сим необыкновенным трепетанием его тела и прерывающимся дыханием, подобно как в болезненном состоянии. Но, напротив, все сие происходило в старце от нестерпимой сладости и неизреченного утешения о Господе, бывших во всем его теле и во всей внутренности, как сам он после мне сказывал. Итак, чрез долгое время едва он мог сказать мне: «Отправляй правило ты один». В сие время уже светало. Это произошло в генваре месяце, как только мы прибыли в Сибирь. Долго продолжалось в нем сие действие, мало-помалу уменьшалось, а потому он едва встал со своего седалища. Я же заметил изменение в его лице как бы от изнеможения и небольшой румянец. В другой день старец был обуреваем страстными помыслами. Отразивши оные и утишивши чувственные движения, увидел, что время уже сотворить несколько поклонов, но изнеможение и слабость напали на него. Один помысл говорил ему, что по слабости и изнеможению он не в силах сделать поклоны, а другой, напротив, обличал, что по лености он не хочет поклоняться. Противоборствуя сим помыслам, старец вознамерился испытать себя и сделать хотя немного поклонов, почему после поясных начал класть и земные. И вдруг при первом поклоне почувствовал сладость в своем сердце, по втором – более, и так далее. И столь умножилась сладость и облегчила его, что забыл он и поклоны, и пропустил уставленные Богородичные молитвы. Он чувствовал себя как бы летающим, легким, радостным и услаждающимся в великом простертии к Богу. Удивляясь сему, он благодарил Бога, ибо прежде никогда не чувствовал сердечного услаждения при поклонном правиле. Поутру, на другой день, старец также ощущал легкость и услаждение при поклонах. Удивлялся он, рассказывая, как скоро благодать Божия претворяет усталость в легкость, леность в бодрость и немощь в крепость, а к тому же еще и с утешением о Господе и чрезмерною сладостию Его любви.

Некогда старец, беседуя со мною, между прочими душеполезными разговорами сказал мне следующее: «Теперь я разумею апостоловослово: «Никтоже может рещи Господа Иисуса, токмо Духом Святым⁹» Ибо воспоминание имени Божия никогда уже не бывает во мне без усладительного последствия, а наипаче сие – Иисусе. При сем воспоминании, хотя бы и простом и без приуготовления к молитве, сердце мое восторгается и услаждается...» От сих рассказов старцевых и своих наблюдений пользовался я немало, постигая чистоту усладительной молитвы, однако и житейские заботы нас не оставляли. Припасы-то оскудевали. Видя у себя мало на хлеб муки, стали примешивать вербного дерева кору и тем питались. Другого ничего промыслить нельзя было; рыбы ловилось мало зимой. Но вот уже и рыба перестала ловиться, и мука и харч почти весь вышел, снег же выпал глубокий, а потому помянутый крестьянин везенный им запас до хижины нашей довезти не мог, остановился от нас в дальнем расстоянии и сказал, чтоб мы сами его следом пошли и принесли себе. Мы же, будучи тощие, едва могли дойти до показанного места и, увидевши запас, простите, весьма обрадовались, ибо голодные были. Не было с нами никакого сосуда, в чем бы замесить муку; тогда ухитрился мой старец: сняв с себя верхнюю одежду – балахон, насыпал муки и наклал снегу, и так перед огнем таял и мешал муку. И на жару напекли себе опресноков и, поевши, укрепились. Перенося весь харч, жили спокойно до весны, надеясь на обещание помянутого крестьянина прийти весною и вывести нас. Старец, по обычаю, большую часть времени проводил, углубляясь в сердечное внимательное моление.

Сколь живительно, когда по долгом времени употребления скудного брашна одновидного потом вкусишь иное! Это мы на опыте познали, когда от принесенного нам луку вкусили: он столь показался вкусным и сладким, что мы даже почувствовали великое в себе оживление и силу и удивлялись тому. Однако умолчать не должно, что бывает некое молитвенное изменение той же пищи особенным благоволением Божием: ибо иногда столь усладительно показывается простое брашно, что кажется точно прелагается оно в иное качество, не свойственное ему. Мы это ощущали не только тамо живя в скудости, но и чрез все время жития нашего в пустынных пределах: никогда не ели, чтобы не чувствовать отличной, особенной некоей и многой приятности во всех наших брашнах, хотя иногда оно бывало самое суровое и скудное, о чем мы многократно с удивлением друг другу говорили: «И на пиршестве в богатых домах нет такой усладительной снеди!» И так рассуждая в беседе между собою, как бы начнем сомневаться о своем спасении и говорить: «...за что нам чаять от Бога по смерти воздаяния, ежели в сей жизни так облагодетельствованы по Его благости: живем во всяком спокойствии и услаждении мирным духом, радуемся, от всего свободны и в таком находимся устроении, что не потребно нам и доброе одеяние и это рубище удовлетворяет нужду нашу. Не желаем усладительных брашен, ибо и простые самородные пустынные снеди как бы прелагаются в лучшие и ощущаем в них вкус наиприятнейший. А чуднее всего – едва ли не все живущие на свете этом люди стараются, трудятся, напрягаются и всякие хитрости и средства изобретают, днем и ночью не дают себе покоя, стараясь добыть себе богатства и денег: нам, теперь в пустыне живущим, вовсе они не надобны, а если бы и были, то более бы отягощали нас. И, кроме всего этого, знающие нас так почитают, что всякий христолюбивый человек усердно готов нужды наши выполнять. Блаженнее же всего то, что мы между собою таким духовным дружелюбием, единодушием и единомыслием связаны о Христе, что всякий совет у нас бывает не раздорен и послушание охотнейшее, с уважением между нами утвержденное выполняется. Ко всему этому, нет в пустынном пребывании нашем ничего такого, что бы возбраняло или отвлекало от богослужения, удерживало или мешало заниматься чтением Святого Писания и питаться углублением в богомыслие, но еще и всякий случай и вещь понуждает здесь к Богу простираться: кругом дремучий лес, только к небу чистейший и незаграждаемый устремляется взор, привлекающий желание сподобиться переселения в тамошнее блаженство. Опять голос птиц поющих возбуждает вместе с ними и от нас славословие приносить Творцу Богу. Всякий случай, всякая вещь, одним словом, все зримое и слышимое склоняет к размышлению о всемогуществе, премудрости и благости Божией: как Он всему созданному и всей твари даровал свойственное довольствие, успокоение и увеселение! Ибо если бы не было все сотворенное совершенно удовольствовано, то не было бы и успокоено и никогда бы не веселилось. А вместо того видим: деревья и всякое произрастение от удовольствования и успокоения растут, зеленеют, цветут и даже от избытка довольства и плоды прозрастают. Так равно и звери, и скоты, и птицы, и всякое животное между свойственными себе любуются, утешаются и распложаются; и от удовольствия многого всякое оживотворенное, по естеству своему, благодарение голосом своим возносит к Богу, сотворившему их; а из всего этого ясно видится благосердный промысл Божий, призирающий на всю тварь. Земля, Божию мудростью и благоволением, таким свойством одарена, что всю тварь довольствует, сама родит деревья и травы, сама их влажностью и тучностью своею растит, украшает и цвести заставляет. Зверям и птицам, и всем живым и одушевленным тварям, и всему роду человеческому издает всем приличное на потребу, и жилища и пищу, даже и не ведующим Бога и заблуждающим во благочестии, даже самым развращенным и досаждающим Богу».

И от такого умозрительного рассуждения душа приводится к самому Богу Создателю, размышляя в себе: «... если Господь Бог земле и прочим стихиям дал такое свойство, довлеющее всех удовольствовать, даже и с излишеством, то чего сам Господь Бог не дарует своим рабам, Ему Единому отдавшим себя и тщащимся об угождении Ему? Ежели сам Бог-Отец своего Сына Единородного, Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа предал за нас грешных на такое лютое и горестное мучение и поносную смерть, то уже как сомневаться можно, чтобы не помиловал всех кающихся и к Нему простирающихся грешников и не даровал бы им небесного жития? Посему и нам грешным зачем отчаиваться в Божием к нам милосердии: только потщимся просить Его, чтобы теперешнюю нашу свободу, и беспрепятственность помог бы нам во всю нашу жизнь удержать и провождать в упражнении богоугодном. Ибо от таковых размышлений делается душа от всего созданного отрешенною, как не свойственного ей; ко всем вещам пристрастие увядает, всякие прихотные желания, словно мертвые, – не привлекательны и не действенны бывают; и все деннонощное время объемлется и проходит в саморождающихся размышлениях, привлекающих к Богу. И чем более в таких размышлениях углубляемся, тем более умножаются и расцветают рассуждения, которые более и более распаляют и влекут в любовь и желание к Единому Богу, и заставляют опасно надзирать за собой и блюсти от всего развлекательного свою сердечную тишину. И даже восхитительным чувством объемлемы бывая и все такое познавая и разглагольствуя на поощрение самих себя, нужно и нам хранить себя, чтобы не отвлечь нам ума своего суетною излишественностью от Бога, потщимся только самонужнейшее для тела нашего промышлять».

И такими ободрительными разговорами между собою вразумляя друг друга, познаем, сколько житие, от народа удаленное, уединенное и пустынное, вспомоществует нестяжанию и бесстрастию. А к тому же еще ясно видя, что бывающее на сем свете – все преходящее, тленное и неудержимое и что даже мы сами не сего света жители, невольно чувствуем в душе совершенное омерзение ко всему, что есть на сем свете; и только печалимся, что доселе не разумели, какое в Боге живущим в пустыне дается радостно-печальное житие и просвещение в мыслях. Ибо часто бывает двоякое чувство в душе: то радуется она о том, что сподобилась спокойно и беспрепятственно одному Богу жить, то печалится от неизвестности о прощении своих грехов. После таких разговоров и рассуждений доходим и до угодников Божиих: не дивно, если они о всех миролюбцах рыдая плакали, видя их так безотчетно пристрастных к сему свету, с которым неминуемо надобно расстаться и все нажитое оставить.

Иногда с удивлением размышлял старец о непостижимом Божием благоволении и любви к людям, как Бог из неизобразимой славы своей и величия соделался для нас человеком и столь жестокие страдания нас ради претерпел. И еще более удивлялся, когда представлял, что Всеблагий Создатель наш столь величайшую явил к нам любовь, что и Божественное свое Тело дал нам в пищу и пречистую Кровь в питие и как закланного за весь мир Агнца предложил себя в снедь верным, да мы паче возлюбим Его, и Он соединенно и неразлучно пребудет в нас вечно.

После таких разговоров, друг друга подкрепляя, охраняли себя Божиею помощью от всего излишнего, дабы занятием суетным, по подобию мирян, не подавить стремления своего к Богу. И когда сойдемся вместе, тогда от всего сердца друг о друге радуемся и ликуем. Такую любовь великую между нами можно и праведно приписать силе и действию пустынному; ибо двое мы только жили и естественно стремились быть взаимно откровенными, друг друга возбуждая к богоугождению, укрепляя в бывающих искушениях и охраняя друг друга, как свою жизнь. Во всех разговорах старца всегда я слышал от него: «Надобно потрудиться, чтобы хотя мало сподобиться, по подобию святых отцов пустынножителей, Богу послужить». И поистине видел я в старце моем исполнение Антифона: «... пустынным непрестанное Божественное желание бывает, мира сущим суетного кроме». Но как можно в точности описать все те внутренние духовные чувствования, которые до такой степени усладительны, что никакое благополучнейшее царствование не порадует так и не успокоит, как пустынное житие? Ибо когда не видишь, не слышишь, не говоришь и не водишься с миром заблудшим, то и спокойствие находишь и ум естественно устремляется весь к Единому Богу, потому-то, говорит св. Иоанн: «Святые наши отцы от благодати умудрившеся, облекошася в нестяжание и идоша в пустыню, и удалением от селений мирских и лишением вещей, движущих страсти, удобно побеждают свои страсти; понеже ищущие и домогающиеся духовной чистоты вящшего безмолвия требуют, так что отнюдь не желали бы каких-либо посетителей, особливо таких, которые суетные светские неполезные разговоры приносят». Потому-то и старец мой во всю свою жизнь пустынного жития жаждал, ибо только там можно укрепиться в сердечной молитве.

***

По человеколюбию Господа, я, грешный, сподобился слышать из уст моего наставника то, что он по любви своей ко мне истинно мне открывал о действиях в нем внутренней молитвы сердца, в которой он при помощи благодати преуспел. Лет сорока примерно был отец Василиск, когда узнал о сердечной молитве, ибо прежде не имел о ней сведений. Тогда он весьма обрадовался, нашедши ее средством к удержанию ума в присутствии Божием и к пребыванию в богомыслии. А потому и начал в ней упражняться до того, что многократно приходил в сильное изнеможение от долгого пребывания в молитве и ощущал столь сильную боль в сердце, что уже не мог далее ни молиться, ни ходить, ни сидеть. Пролежав довольное время, едва освобождался от сей боли – и, собрав силы, опять упражнялся в сердечной молитве с ревностным терпением. Наконец, видя при сем внутреннем упражнении упущение правила и чтения псалмов, он пришел в недоумение: угодна ли Богу его молитва, совершаемая сидя? Долго старец о сем смущался, ибо никого при нем не было, кому бы о сем можно открыть и получить решение, кроме меня, грешного. А потому он принял строгое воздержание в пище и сне, и, об извещении помолившись, продолжал внутреннее внимание сердцу, и вдруг неожиданно излилась в сердце его неописанно сладостная любовь к Единому Богу, причем он забыл весь мир и все. Старец мой весьма удивлялся такому внезапному утешению, как и сам говорил мне недостойному, что столь сим был услажден, что не думал найти высшей сладости и в Царствии Небесном. С тех пор старец мой начал ощущать разные действия чистой молитвы. Иногда, бывая в чистой молитве, ощущал как бы вкушение весьма вкусной и приятной пищи. Иногда как бы что-то сладкое изливалось из сердца. Иногда сердце его кипело от безмерной сладости. Иногда чувствовал себя столь легким, как бы составленным из воздуха и утешительно летающим. Иногда, размышляя о сладостном утешении, которое случалось с ним, и думая, что сею сладостию он только себя утешает, а не молится Богу, ибо ум его во время сладости внимает только сердцу, а не находится в присутствии Божием – намеревался старец вознести ум свой к Богу и тут же усматривал его в подобии облака, летящим на небо к Господу. Вместе с сим молитва в сердце прекращалась, а одна только утешительная сладость чувствовалась в сердце до тех пор, пока ум опять обращался к сердцу. Порой от таковой чрезмерной и неизреченной сладости, радости и пламенной любви к Богу не токмо одно сердце старцево находилось в трепете, но и все тело трепетало и колебалось, подобно как в лихорадочном состоянии. Иногда так сильно, что он едва мог сидеть. Когда же я спрашивал старца, как он упражняется в молитве, тот мне ответствовал: «Ныне и не знаю уже когда бы молитва в сердце моем не творилась...».

Проживши зиму, мы ожидали того крестьянина, который обещал к нам прийти весною и вывести нас прежде разлития вод в свое селение. Но он по занятиям крестьянским был не свободен прийти к нам. Мы же, видя, что реки уже начали разливаться, отчаялись о его приходе и по недостатку пищи остаться до лета усомнились. К тому же помышляли, что летом непременно надлежит нам приискивать такое место, где могли бы на всегдашнее житие вселиться. Поэтому решились сами собой идти, надеясь сорокаверстное расстояние в два или в три дня пройти и достигнуть какого-нибудь селения. И так, все нужное на путь исправивши, мы уложили все бывшие с нами вещи и весь съестной запас, расположась на утро выступить. В ту ночь видел я сон: карманы мои были наполнены деньгами серебряными и частью золотыми. Слышал я от многих отцов, что серебряные деньги знаменуют слезы, а золотые радость, но мы, презрев сон, не хотели ему верить и, отправив все должное моление, зажгли свою землянку, опасаясь, чтоб не поселился в ней какой-нибудь беглый и чтобы это не подало повода к законному расследованию о том, кто строил келию, а мы, как странники, боялись такого случая. И так, смотря на пламенеющую свою хижину, уже принуждены были оставить ее и пойти; опасались только, чтобы на другую сторону хребта гор не зайти, ибо в ту сторону более двухсот верст нет селений; и от такого сомнения, как после узнали от знакомых, мы шли вдоль гор, находящихся около реки Томи.

Когда же прошли три дня и увидели все непроходимые леса и высочайшие горы, тогда усомнились и начали употреблять пищи менее из опасения, что, может быть, долго будем блуждать и тогда совершенно нечего будет есть. И так целые дни проводили без пищи и, достигши уже вечера, с изнеможением нарубали и натаскивали дров, и тогда уже, огонь разведши, варили съестное. Прошли седмицу дней: видим, что мы совершенно заблудились и в которую сторону идти, не знаем: облаками покрылось небо, ветер воет, солнце совсем не является. Тогда мы, на деревья смотря, шествие свое продолжали: ибо на осиновых деревьях кора с северной стороны имеет вид почерневший, а с южной – светлый и чистый. Таким образом несколько времени путешествуя, стали есть еще менее. Немного муки или сухарей положа в воду и разваря их, бывало, поедим-поедим да с тем и ляжем уснуть; уже ничего более съестного не имелось, только мало муки и сухарей, а потому старец начал воздержнее ради меня есть. Я же, идучи, где случится увидеть на деревьях иссохшую или согнившую рябину, собирал ее и с великим аппетитом ел. Но и та весьма мало и редко попадалась, ибо была уже весна.

У старца моего лыжи были без носовых подволок, и весьма трудно было ему на горы всходить; он часто поскальзывался вниз. Я же запас и прочие вещи на санках тащил, а потому лыжи с подволоками были у меня. Видя же старца изнемогающего и жалея его, я плакал, идя вослед его. Но он, обращаясь ко мне, успокаивал меня, говоря: «Не может быть, чтобы Господь Бог нас здесь голодом уморил; разве чем другим накажет за наши грехи, а голодом не уморит. Ибо если неблагодарный народ израильский в пустыне прокормил, то нас ли теперь двоих не пропитает? Он может и малым сим запасом поддержать нас и подать нам силу на путешествие». Я же отчаивался в живых остаться; да и до сих пор недоумеваю, отчего такое чувство отчаяния на меня тогда нападало: что если не выйдем и, заблудившись, я умру, то осужден буду от Бога за то, что своим дарованием другим не послужил во спасение! И так невольно я стремился к Богу в душе моей: «Если выйдем и я останусь в живых, то кого наставишь ко мне, Господи, в сожитие, попекусь от всей души о его спасении, подражая жизни и рассуждению старца моего». В таких чувствах несколько дней шедши, я плакал много и сетовал то о старце, жалея его изнемогающего, то о бесполезности прошедшего моего жития, что, не послуживши иным ко спасению, так умираю.

В один день был сильный ветер с большим снегом и морозом до того, что мы едва могли идти от великой вьюги и метели: путь же наш был по горам и долинам, где не было леса большого, ниже дров довольно, а уже наступал вечер. Мы же, на горе стоя, рассматривали, где бы лучше от ветра отишие иметь и переночевать. Вдруг у старца на лыжах порвались путцы¹⁰, идти более невозможно было; исправить их на таком морозном вихре не было способа; к тому же сделалось темно и, подошедши к малым кустам ельника, мы принуждены были при нем остановиться и заночевать. И едва могли мы немного тонких дровец насбирать, чтобы схотя мало обогреться, потому что платье на нас иное ободралось иное обгорело, и от снежной бури обмокло и обмерзло, также и обувь на ногах была мокра и ветха. Развели малый огонь и не евши легли близ самого огня хоть бы малость уснуть, но не было возможности: ветер сильный со снегом тушил огонь, так

что нас лежащих скоро снегом засыпало. И так в великом беспокойстве проведя ту ночь, мы пошли без лыж поверх снега, ибо великий мороз был, так что и разлившиеся речки позамерзли крепко. Пришедши к одной речке, которая уже была в полных берегах воды и в ту ночь замерзла, мы непременно должны были идти через нее. Старец, вступя на лыжи и будучи легче меня, пошел вперед и перешел благополучно; потом и я также на лыжах вслед его пошел и едва смог середину перейти, а совсем близко от берега вдруг погрузился в реку по самую грудь. Тогда уже вконец я отчаялся быть в живых, ибо в лыжах ноги мои от путцов держались и сами лыжи в реке во льду и в снеге увязли, и никак невозможно было мне подняться и вылезти на берег, нагнуться же и рукою достать лыжи – вода и лед не пускали. Старец мой, видя, что я по грудь увяз, недоумевал, как помочь. Тогда мы к Богу и Божией Матери так воззвали: «Теперь Тебе, Владычице Пресвятая Богородице, помогать!» Я просил старца подать мне свою руку, говоря ему: «Авось как-нибудь, придерживаясь за тебя, не выйду ли; если же не выйду, то один умру, а тебя к себе не потащу, отпущу твою руку». О, чудо Божией Матери! – я так легко и скоро вышел к нему на берег, что, мне кажется, легче нежели бы я был прост и не погрязши! И как мои ноги вышли из лыж, привязанных ременными опутинами, – весьма удивительно и невероятно! Только Господь Бог, ради Владычицы нашей Пресвятой Богородицы, восхотел даровать мне еще жизнь и явить, сколь облагодатствован мой старец. Ибо какую бы он мог подать помощь своею рукою увязшему по грудь во льду и снегу, и еще в путцах удерживаемому ногами так, что невозможно было вынуть ногу из лыжи, если прежде назад ногу не оборотишь. Следовательно, ради старцева сожаления так чудно Господь дал мне выйти, ибо так я крепко было засел, что после едва крюком могли лыжи изо льда и снега вытащить; одну даже пополам переломили. Тут более мы уже не могли идти. К счастью нашему, стояли там сухие деревья и, нарубя их, развели мы большой огонь. Да еще благодарение Богу, что трут и огниво были у старца, а не на моем возу. Но как вся одежда на мне была смочена, то и дрова мне рубить было неспособно. Я принужден был снять с себя одежду и, в одной свитке бегая и погреваяся, рубил дрова; и так провели день обсушиваясь, делая и исправляя лыжи, и переночевали. Старец день ото дня более и более изнемогал идти, и пища тоже вся уже исходила, да и я в бессилие приходил. Поэтому все наши вещи, святые иконы, книги и лишнюю одежду, все, что везли на саночках, оставили под заметным деревом, надеясь, что когда выйдем, Бог даст, в деревню, то по нашим следам найти будет можно. Взяли же мы с собою печатное в малом виде: святое Евангелие да книгу св. Исаака Сирина, как нужнейшую для безмолвствующих, да сухари, и все это я понес на себе.

Обезнадежась выйти и отчаясь в жизни своей, мы умыслили сотворить пред Богом обещание не есть молочного во всю нашу жизнь, кроме Светлой Седмицы. Да опять рассудили, что уже нам, согласно совести нашей, никогда не жить в монастырях; хотя и выйдем в селение, но не останемся нигде, кроме пространства пустынного, а в пустынном обитании молочных снедей нет; посему хотя и неуважительно было то наше обещание, но Господь Бог по благодати своей, может быть, и ради такого незначущего нашего обета изведет нас из сего заблуждения. И, еще посоветовавшись, помолились Богу и завещали самим себе, как бы пред лицом Божием, не есть молочного, кроме известных седмиц, дабы не различествовать со св. отцами, которые предали в те седмицы на все разрешать: то в честь и славу великознаменитых праздников, то на возражение еретичествующим.

В тот же день, когда сотворили обещание, пройдя немного, вышли на лесную дорогу. Как мы обрадовались! но не знали, в которую сторону пойти. Старец же мой вконец ослабел и не мог далее идти; почему советовал мне, оставя его, идти одному: «Этою дорогою дойдешь, а оттуда за мною пошлешь. Сего небольшого количества сухарей одному тебе дня на два довольно будет, а вместе со мною, изможденным и ослабевшим, гораздо дольше пройдем и обоим есть нечего будет. А я, оставшись на месте сем, не трудясь, имея дров довольно, могу, Божиею помощью, и не евши еще два дня или три в живых быть». Но я, слыша такие его умилительные слова, никак не мог решиться его одного без пищи оставить. Он говорил: «Хоть ты один жив выйдешь». – И я ему отвечал: «Лучше вместе с тобою умру, а тебя одного не оставлю: что мне в моей жизни без тебя!» И так отдохнувши мало, пошли вместе и вскоре увидели след собаки. Тут еще более обрадовались, надеясь кого-нибудь увидеть; и, шедши далее, вышли на реку Томь и там нашли следы человеческие, но не могли распознать, в которую сторону пойти. Однако, прилежно всматриваясь, кое-как вышли на дорогу летнюю, проторенную. Тут мы так обрадовались, как бы из мертвых ожили и, благодаря Бога, подкрепились немного пищею, надеясь в какое-нибудь селение той дорогою выйти. Но как дорога та была летняя, зимою не езжевая, то где не протаяло до земли, там и дороги не видно было; отчего много раз, теряя оную, сбивались в стороны. И так с великим затруднением прошедши несколько верст, увидели в отдалении деревню. О, как много мы тогда обрадовались и сказать невозможно! Вдруг сами слезы неудержимо, как источники самотекущие, полились и к Богу умилительные от души благодарения сами собой слагались, и на том месте сидели долго отдыхая и друг к другу чувствительные беседы простирали, говоря: «Как Господь Бог отечески наказал, но смерти не предал нас, и таинственно в сердце извествовал в милостивом Своем благоволении к нам: что это по Его усмотрению было на нас попущение в урок и в познание самих себя». И более всего благодарили Бога с внутренним радованием совести, что во всех бывших нам прискорбиях не попустил нам Господь крепко печалиться и удержал от ропота, ниже оставил когда отчаяться в Его помиловании, хотя бы блуждая и умерли; потому что если бы один день еще нам сюда не выйти, то бы в живых невозможно было остаться, ибо старец вконец изнемог и пищи не было, так что и в виду уже имея деревню и подкрепившись последками пищи, едва-едва с насилием могли дойти до нее.

***

И так Божиею помощью пришли в деревню. Жители оной уже слышали о нас, что мы остались в отдаленном расстоянии от селения зимнее время прожить, потому и не почли нас ни за беглых, ни за бродяг скитающихся. Видя же нас до крайности изнемогших, худых и тощих, обгорелых и обкоптелых, и видя наши оборванные развалившиеся одежды, – два дня нас успокоивали, подавали нам из любви и жалости добрую снедь и питье и отправили на подводе в волостное правление, давши теплую одежду для проезда. В той же волости знакомы были мы письмоводителю; он, увидя нас такими изнуренными, тоже всячески нас угостил и отпустил на подводе до города Кузнецка. Всякий человек, смотря на нас, сожалел, видя нас вконец изнемогших до того, что старец более двух месяцев был как расслабленный, не мог даже обычно ни есть, ни пить, ни ходить и вовсе ничего не мог делать. Да и я более месяца в таком же изнеможении был. Вспоминая же о нашем блуждании в горах, невольно чувствовали мы тоску и отчаяние и такую в сердце унылость и тяжесть, словно приговорены были к смерти, и такими огорчительными впечатлениями около года страдали при воспоминании и разговоре о случившемся с нами. Проживши несколько времени в городе Кузнецке и пришедши понемногу в силу, видели многих усердствующих и благоприятствующих нам как городских, так и сельских жителей, и потому решились в тамошней Кузнецкой округе остаться на всегдашнее проживание, и отдали в сохранение виды наши в земский суд г-ну исправнику. Но не скоро могли в точности и хорошо разведать о всех местах и сами обозреть их, а потому и поселились близ реки быстрой, именуемой Средняя Терея. Но многие неудобства – то от множества змей, там живущих, то от проходящих за промыслом татар, да и самая трудность переплывания быстрой реки – заставили нас переселиться на иное место, отстоящее от города Кузнецка пятьдесят верст, от деревни – тридцать верст, за проливы, именуемые Трикурые. Тамо, пособием благотворителей, устроили себе ке- лии над озерами вблизи друг от друга, не для отдаления или какого несогласия, но чтобы один другому не препятствовал в безмолвном упражнении. Место, где мы жилище себе устроили, было окружено лесом, длинными озерами, при коих келии наши находились; озера изобиловали рыбой, земля для огородных сеяний плодородная; ягод, смородины, черемухи и калины несметное множество да и кедровые орехи не в дальнем расстоянии, также и хмелю самородного во множестве родится. Нам не было нужды в деньгах, потому и небрегли о них, а для провождения времени старец мой делал глиняную посуду, и за нее всякие потребности нам подавали. К тому ж и благотворители не оставляли в нужном для нас, потому денег ни от кого не брали. Одним словом, место было совершенно по совести и по желанию нашему.

Для избавления себя от тяжелой переноски от пролива до келии – а было расстояние более версты – прокопали канаву от пролива до озера нашего в одно лето; и когда нам потребно было ехать за какими нуждами, тогда, пустя запертую воду из озер наших, выплывали той нашею канавою в пролив, соединенный с рекою Томью. Исправивши потребу, обратно той же канавою приводили нагруженную лодку к себе в озеро к самой келии. На этом месте мы прожили двадцать четыре года.

Было между нами условлено – ночью друг друга будить, чтобы хотя и не вместе телом, но обще молитву творить. Для этого от его келии до моей протянули веревку и ею ударяли в стену привязанною чуркою. Таким стуком ночью друг друга будили и узнавали о здоровье один другого, ибо возбужденный так же стуком в стену келии своей дает знать, что пробудился и здоров. Удерживались до субботы не ходить друг к другу (особливо в среду и пяток уединенно в безмолвии были), а на воскресенье и на всенощные празднества вместе сходились и тот день проводили в чтении св. книг, и духовными дружескими беседами занимались, прохаживались по пустынным окрестным местам, – особливо весною, когда еще травы не велики, недели по две не возвращаясь, ходили по разным пустынным лесным местам, по горам и долинам, взявши с собою огниво, котелок и сухарей хлебных. Когда же придет время обедать, тогда наберем самородной травы, двояко называемой: колбою и черемшою, а вкусом подобной смешению луку с чесноком; вареная же похожа на лук, и тамошние жители всю весну ее вседневно едят и на зиму подобно капусте запасают. Эту траву, сырую и вареную, мы готовили себе на обед. В прогулках наших случалось нам встречаться с сохатыми (оленями), козами, иногда и с медведями, ибо в той стране довольно их имеется; даже и на огороженное наше селение приходили и, катаясь по грядам, и их и сеяние повреждали. Когда же случится увидеть зверя, идущего на гряды, тогда старец берет доску и, стуча в нее, смело к нему идет и так его прогоняет. Однажды ходили мы за орехами кедровыми и нашли там величайшего медведя. Он, увидя нас, поднялся на задние лапы и облегся на пень; мы же, усмотрев его и будучи наслышаны от знакомых татар, что надо отнюдь не робеть, смело и прямо на зверя сего идти, а если от него удаляться, то он, как на испугавшихся его, сам небоязненно нападает, – начали в деревья стучать и к нему приближаться. Медведь бросился со пня и скорым бегом ушел от нас.

***

Много раз в беседах говорили мы, что мало тогда нас, заблудившихся в горах, наказал Господь в сравнении с теперешним нашим на сем месте добрым успокоением, которое даровал нам Господь на многие лета, так что вовсе нет причины на иное место переселяться.

Для исповеди и причастия Святых Таин ежегодно приходил к нам священник со Святыми Дарами, потому что старец изнемогал и по слабости своей не в силах был столь дальнее расстояние ходить во время своего говения.

Не имели мы в запасе никаких утешительных снедей, приличествующих для всех разрешенных седмиц. При наступлении величайшего празднества Светлого Христова Воскресения мы не надеялись, чтобы на самый праздник могли хотя разговеться молочным по причине сорока верст отдаленности нашей от селения мирского. К тому же еще и не имели никого из жителей, явно содружественного к нам. Но один боголюбивый крестьянин, имя его Тимофей, сокровенною сердечною любовью был к нам расположен до того, что противу всех нас оговаривавших сопротивлялся, возражал на их противу нас хулы, ибо некоторые недоброжелательствующие нам называли нас предтечами антихристовыми, другие иначе злословили. Но он, Тимофей, вопреки им говорил, что прежде придут св. пророки Илия и Енох, станут утверждать православных христиан и весь народ, да будут тверды и непоколебимы в вере к Христу Господу Богу, а поелику Илия и Енох еще не явлены, то и антихрист не может явиться и старцы, мол, оные – не антихристы, а человеки Божии; ибо не от Христа они нас отвращают, но паче ко Христу убеждают своими увещаниями и добрым житием. Посему нельзя признавать их за беззаконных низких развратников или предтечей антихристовых. Сей самый добродетельный боголюбивый крестьянин не утерпел на такой великий праздник нас не посетить и пришел к нам к самому празднику, к началу светлого служения, и принес на плечах своих масла коровьего, яиц, несколько молочного и сдобного печенья – так он благоговел к нам и уважал нас; и, чтобы не отяготить нас своим присутствием, тотчас по окончании утреннего моления, оставя нам все принесенное, сам не евши, пошел обратно. По уходу его много мы на самих себя скорбели: зачем не удержали его с нами праздновать? и из такого его поступка познали, что он истинный служитель Божий. С тех пор был Тимофей до скончания своего вернейший в Боге нам друг духовный. По его уходе, вкушая принесенное им брашно, мы ощущали несказанную душевную радость, беседуя о благодати Божией: что Господь Бог, как Отец сердобольный и чадолюбивый, промышляет о своем создании; не презрел и нас, грешных, и не потерпел оставить нас в сетовании в Светлое Его Воскресение, день всеобщей радости ангелов и человеков. И поистине великую радость и утешение возчувствовали сердца наши, видя и к нам столь многий Божий промысл.

Спустя несколько лет мы приняли к себе жить в соседстве, по его убедительной просьбе, мещанина, старика такого, что вседневно до бесчувствия пьянствовал, но пообещал, живя при нас, ниже когда прикоснуться к вину. Мы, слыша такое его обещание, помыслили: ежели его не принять и он от пьянства умрет, то на нас душа его взыщется. Чтоб не препятствовать нам, мещанин этот особо себе келию построил. Господь Бог так укрепил старика во все время жития его с нами и даже до кончины его, что он нисколько не пил вина. Потом вскоре и другого приняли старика купца, который и в доме своем жил богоугодно, при нас же еще воздержнее свое житие проводил. Много раз, говея, по пяти дней не ел; был смирен, послушлив и благонравен, и мы радовались такому соседству. Видя, что уже несколько глас нее житие наше сделалось, мы, по согласию старца моего, решили, чтоб я отошел от них и построил келию за пять верст далее, в таком месте, которое со всех сторон было неудободоступное. Старец же мой Василиск остался при них жить, чтобы направлять стариков по иноческим правилам. К тому же от старости он был слаб и немощен. Из моего удаленного места я приходил к ним на праздники, но и старец иногда приходил ко мне.

Сколь желательно и любезно для меня было его посещение, в точности описать не могу. Ибо назначенного им дня ожидаю словно какого торжественного дня, встречаю с радостными слезами: обнимемся, после благодарения Богу, преискренно дружественным образом; слова его сладят сердце мое, все его советы непреложными почитаю; все мои предприятия и всякие мнения предаю на его рассуждение. И что в прошедшие дни происходило с ним – так же и старец мой мне в тонкости объясняет. Некогда с ним случилось, говорил он мне, что как бы свет воссиял над главою его и, постепенно распространяясь, восходил к небесам. В оном свете являлись как бы цветы подобны махровым розам или маковым (ибо он не мог чему-нибудь ближе все это уподобить). И так от чрезмерно высокой сладости, сильно волновавшейся и кипевшей во всем его теле и сердце, которое, не стерпывая оной сладости, сильно сжималось, старец мой пришел как бы в исступление и ожидал, что еще после этого будет. Видение света начало постепенно умаляться и когда окончилось, впала в сердце его и во все тело иная сладость, как бы орошавшая и сильно охлаждавшая, подобно морозу, отчего также происходили в сердце крепкие сжатия. Наконец, более и более начала возрастать сладость и вдруг сердце распространилось, подобно великому горну, и наполнилось как бы пламенем и жаром. Удивляясь сему, старец не знал, что делать, приложил руку к сердцу и почувствовал боль в пальце, какая бывает от обожжения. Как только он начал наблюдать, что последует далее, то вдруг мрачное облако начало находить на пламень сердечный. Старец мой, сие ощутив, помышлял сам в себе: «Видно, уже я не удостоюсь более милости Божией получать утешения и, видно, все уже отнимается за мое недостоинство...» При сей мысли темнота облака стала более и более умножаться и потом все прекратилось (как бы завесою покрыло все явления). Молитва и сладость утихли, и он долго сидел не произнося моления, как опять сама уже молитва воздействовала по обыкновению в спокойствии. После сего несколько времени старец мой чувствовал существенную боль в пальце, подобную той, каковая бывает от прикосновения к чему-нибудь разожженному. Сильной и высшей сладости, ощущавшейся во время сказанных явлений, не только нельзя ничему уподобить, но даже и выразить языком. Поэтому как о сем, так и о прочих молитвенных действиях и ощущениях не мог иначе выражаться старец, как-то словом «сладость»... Иногда же рассказывает мне наставник, как, не будучи одаренным совершенным обонянием, при молитве обонял нынче весьма остро как бы благовоние, аромат, приятнейший запах цветов или меда; или еще чем чудесным и удивительным порадует меня. Потом посоветуемся мы со старцем на предбудущие дни, как и в чем соблюдать себя и каким рукоделием заниматься, и какое учреждение в трапезе наблюдать; и когда он утвердит меня, провождаем время в каком-либо занятии, и по отправлении обычного богомолия по приличию дня вместе обедаем.

Когда же придет час уходить ему от меня, тогда невольно со слезами провожаю его с истинною сердечною печалью на дальнее расстояние. Разлучившись же с ним и обратно идучи, не могу просто идти, но всегда, от любви и веры моей к нему, стараюсь моими недостойными ногами ступать на его следы, веруя, что и это будет мне на вспоможение. Возвратившись же и вшедши в келию мою, вещи, которые держал старец руками, целую, возводя мысленно к нему мою горящую о Боге любовь.

Много раз ночью словно сам он будил меня, особливо в те часы, когда должно на молитву вставать, и так явственно как бы слышу и походку его. Голос же точно его чистый вне келии явственно молитву творит: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас». Услышав его голос, вдруг пробуждаюсь и чувствую себя бодрым, словно в то время я и не спал; и часто отвечал «Аминь!», думая по истине, что старец мой пришел и стоит вне келии, и много раз бросался дверь отворять ему; но, вслушавшись, вижу, что нет никого. И почти всегда после излишнего моего сна, когда в должное время сам не пробужаюсь, молитвенный голос будил меня. И насколько я уже привык к такому подобию его голоса, что когда разбужусь, то сам себе и говорю: «То не старец мой пришел, то ангел его возбуждает меня». В таком дружелюбии я мое житие с ним провождал более тридцати лет.

Два раза, однако, было такое на обоих нас искушение, что чуть один от другого не разлучились навсегда. Вначале сами недоумевали, отчего стали друг с другом не согласны, и оба не находили праведной и уважительной причины, по которой следовало бы нам разлучиться друг от друга, и оба познавали, что это наваждение от неприязненного духа происходит. Сие уразумевши, Божиею помощью старались другого себе предпочитать, говоря друг другу: «Ты оставайся на сем месте, а я в иную страну переселюсь, чтобы ты чрез то примирился и был спокоен». И за такое с обеих сторон одного к другому уважение наше и смирение вскоре возвратилось прежнее истинное усердие и любовь друг к другу. Когда же я от них переселился на расстояние в пять верст, тогда старец мой решился в сердце своем не есть молочного, ни рыбы никогда. И до того со мною за это не согласовался, что даже пришел в великое негодование и навсегда хотел меня оставить и удалиться в иную страну за то, что я не благоволил к такому его предприятию, рассматривая, что чрез его отказ от сей пищи может происходить между нами всегдашний спор и несогласие. Посему от Святого Писания и св. отцов заимствуя, предлагал старцу увещание, стараясь удержать его от такого намерения. И Божиею помощью на все его слова и мнения более трех ответов для памяти написал доказательных о неполезном его предприятии и ему на рассмотрение предлагал много раз, говоря, что за малое вкушение молочного и рыбного не будет осуждения и управление собою неразнственно с умствованием и преданием св. отцов угоднее будет Господу Богу, нежели тогда, когда станем не согласоваться между собой и разнствовать от устава церковного, коим предано есть молочное в честь и славу великого праздника или на возражение и в сопротивление еретичествующим. И так Божиею помощью склонил его, с совершенным умирением совести, не разнствовать со мною. Такое смущение и прение продолжалось между нами более полугода, и после сего помог нам Господь Бог во всю жизнь нашу до кончины старца пребывать друг с другом в неразнственном единодушном чистосердечном дружелюбии.

***

Однажды был я в городе Кузнецке. Вдова, мещанка Анисья Котохова, с великим усердием прибегла ко мне, прося, чтобы я потщился о ее спасении, говоря, что в здешней стране монастырей нет, а в Россию ей ехать далеко, обещая не препятствовать моему житию пустынному, но только чтоб я дал ей правило и, по временам посещая ее, вразумлял об иноческом пребывании. Услышав такое предложение, я говорил ей о неудобности посещать ее в городе и обещал ей со старцем моим посоветоваться. Он же, любовен будучи и желая всем спастись, сказал мне: «Слава Богу, что нашлась такая, домогающаяся о спасении своем! Может быть, и другие присоединятся к ней в богоугодном ее намерении, особливо потому, что в сей стране нет таких, которые бы безмолвно в Боге иночески жили». И велел мне сказать ей, чтобы переселилась в ближнюю деревню, стоящую при реке Томи, тогда будет удобно не пешком, а в лодке их посещать. Услышавши это, она охотно согласилась. Потом же вскоре, по предречению старцеву, узнавши это, и другие девицы к ней присоединились. Захотелось мне выстроить для жительства их дом; я повестил окрестным жителям – и пришло более сорока человек, и в тот же самый один день построили и покрыли без всякого платежа. Так же для обнесения оградою более тридцати человек пришли и в один же день оградою оградили без платежа.

Когда сестры поселились в устроенном доме, старец мой, входя в их положение, за нужное признал чаще их посещать: то для устроения порядка, то для наставления, как жить им по правилам иноческим, посему посылал старец и меня к ним по временам, напутствуя меня наставлением и назначая время, сколько пробыть у них, иногда на два или на три дня. Однажды, как я был у них, нужно было для некоторых потреб пойти от них к старцу и опять вскоре к ним возвратиться; время было хотя и зимнее, но погода была теплая. Для скорейшего возвращения я выпросил у знакомого нам жителя лошадь, а погода переменилась и сделался сильный холод. Возвращаясь от старца к сестрам, увидел я в том проливе, через который был проезд, что вода от прошлой теплой погоды поднялась вровень с берегами и в эту только ночь от сильного мороза крепко замерзла. Тут я много размышлял и сомневался переехать: попробовал лед – показался довольно толст и крепок. И так, полагаясь на благословение и молитвы старца моего и сестер моих, сошел с воза, чтоб было легче, и пошел сзади него; не более двух саженей от берега отъехали и – провалилась лошадь, воз по воде всплыл, а я обрушился весь в воду, ухватился за воз и не знал, что делать. И совершенно отчаялся в жизни моей: воротиться назад невозможно, кругом взломан лед, к тому ж и боялся из рук выпустить воз, не надеясь ногами дно достать. Лошадь вся до головы погрузилась в воду, и далее идти ей или поплыть нельзя было: перед нею цельный и крепкий неразломанный лед. Тут я стал себя ободрять, чтоб не оробеть и робостью не лишить себя жизни, – начал помышлять, что Бога ради поехал во служение сестрам. И бывши словно вне себя, так размышлял и, держась за воз, ожидал, какой конец последует; а уж не надеялся в живых быть. Вдруг сверх чаяния лошадь сама собою, не вытерпя более, поднялась на дыбы и на лед перед собою сильно бросилась, и своим падением разламывала перед собою стоящий лед, хотя сама и вся погружалась в воду и об лед больно билась. Увидя успех свой, что подается вперед, лошадь стала смелее, веселее и начала чаще подыматься и бросаться на дыбы. И так от начала берега до другого весь пролив проломала более сажени в ширину и на берег вылезла. Тут я от всего сердца благодарил Бога, что еще не дал мне погибнуть потоплением и вразумил держаться за воз. Ибо если бы я отстал от воза и ногами не достал дна, неизбежно должен был бы погрузиться под лед. Видя же, что я сам и лошадь от холода дрожим, немедля поехал, а сам бежал за возом, но все платье стало на мне замерзать и сделалось как деревянное. Пешком идти более невозможно было; сел на воз и приехал к сестрам, нимало от мороза и холодного ветра не озябнув, потому что ветер и холод сквозь обледеневшее платье не мог пронимать и, благодатию Божиею, не только не поскорбел, но и чувствовал радость мирную в сердце моем, что ради сестер потерпел.

Заметив же многие неудобства для их жительства в том месте, сестры за нужное почли куда-нибудь в упраздненный монастырь преселиться. Они дали мне прошение от них написанное, по приличию, к преосвященному; и с этим прошением явился я к тобольскому архиепископу. Он же благосклонно выслушал от меня объяснение и согласился дать в своей епархии в городе Туринске заштатный опустелый монастырь; но как он почитался мужеским, то преосвященный и советовал мне самому просить в Святейшем Синоде, объявляя на то соизволение его архипастырства. Приехавши в С.-Петербург, явился я ко всем членам Святейшего Синода и от всех их получил согласие. Министр духовных дел, князь Голицын, также принял меня весьма благосклонно и обнадежил непременно тот монастырь превратить в женский и по желанию сестер, отдать его в мое управление. И так, по докладу Его Императорскому Величеству, Указом из Святейшего Синода он обращен был в женский монастырь и отдан в мое попечение и надзор.

Такое беспримерное мне вручение и уважение к старцу моему сделано потому, что добродетельное в Боге подвижническое житие старца Василиска известно было. Чем более он таился и укрывался в лесах и пустынях, тем более был почтен от всех и имя его было славно и похвалялось в людях. А посему и князь Голицын, наслышан будучи о богоугодном его житии, уважал и любил моего старца, хотя лично и не знал его. Видя же, что я много лет живу при нем безотлучно и единодушно, имея его своим наставником, а он имеет меня другом искренним, князь являл и мне особенную благосклонность и доверенность; ибо когда я, объясняя, просил для жительства сестрам моим тот монастырь, а сестры просили о вручении мне повиновения и управления над оным, то князь спросил только: жив ли мой старец и благоволит ли он на сие дело? И как только я показал князю на бересте рукою моего старца написанное мне его благословение стараться о сем деле, и что он не только благоволит, но даже просит Бога об успехе, то князь, взяв от меня написанную старцем бересту и прочтя, сказал, что все будет сделано. Также и все благотворители помогали и снабжали меня потому более, что со старцем живу столько лет и что он благословил меня на сие богоугодное заведение для спасения сестер. И не только благословил, но и убеждал меня заботиться о сестрах, а сестер всех увещевал и утверждал не отставать от меня; всякие же мои обеты с сестрами, и всякие распоряжения и заведения были с совета и по соизволению старца моего.

Когда же настало время переселиться мне с сестрами в данный им монастырь и для устроения монастырского при них и жить, то хотя старцу моему и весьма было прискорбно расстаться со своим пустынным спокойным житием, но, зная мою веру и любовь к нему и видя возложенную на меня трудную обязанность и сколь нужно мне его вспомоществование, – решился быть неразлучно со мною. К тому ж видел, что и сестры усердно к нему расположены и все советы и наставления его с верою и благоприятно принимали, много пользовались оными и утверждались. Да и любим был старец и уважаем не только от сестер, но и от мирян, которые и келию для него за семь верст от монастыря состроили. Там он уединенно жил, а сестры, все вместе посещая старца, с великою духовною пользою возвращались от него. Но он был весьма уже дряхл и немощен от старости, потому две зимы переселялся для жительства в монастырь и первоначальная сестра служила ему. Когда вышла крамола и несогласие в монастыре, тогда старец Василиск много увещевал крамольных и недоброжелательных, а мирных утверждал пребывать непоколебимыми в своих обетах. О происшествии же крамолы и о разлуке моей со старцем в точности описано в книжке, составленной девицею Варварою Верховскою.

Когда должен был я от монастыря удалиться и с моим старцем расстаться, тогда я пришел к нему в его пустыню и он многими словами увещал и подкреплял меня. Потом со слезами и взаимною нашею печалью дал мне благословение, назнаменовал меня крестным знамением и из объятий своих отпустил меня; и так я разлучился с ним, оставя его в уединении. По отъезде моем взяли его в монастырь, где, немного пожив в озлоблениях, предрек свою кончину. Каковы в нем были чувства молитвенные по разлуке моей с ним, перед самою кончиною и в час его скончания, я, недостойный, не сподобился лично от него слышать, ибо по причине сделанного на меня донесения я от попечительства отказался, монастырь был снят с меня, и я, уклоняясь от больших неприятностей, уехал в город Тюмень, расстоянием за 260 верст, и там уже меня известили о кончине старца. Я поспешно прибыл к нему и обычное иноческое сотворил ему погребение в печали и радовании духа моего: скорбел и тужил, что такого любимого моего отца, наставника и друга лишился, и радовался о вечном его блаженстве, зная несомненное его богоугодное житие. Удивления же достойно, что без всякого возвещения почти весь народ городской сошелся на его погребение.

Послуживший старцу при кончине его боголюбивый крестьянин сказал мне о нем, что во время болезни и близ кончины своей воспоминал меня непрестанно. Незадолго же до скончания был словно от кого истязуем. Однако не печалился ниже отчаивался, но, благодушно надеясь на милость Божию, был в совершенной памяти и в уме, и с молитвою испустил дух свой Господу Богу, которому от юности и в старости, до самого скончания с любовью и простосердечием смиренно-мудро послужил больше 80 лет.

При самом же скончании в совершенной памяти находился, потому, вероятно, что был объят некиим великим действием. Ибо когда он совсем уже изнемог, то крестьянин, служивший ему, крестил старца Василиска его же рукою: старец только сам подымал, но от слабости не мог уже руку до плеча доводить и знаками заставлял руку его обносить на нем крестообразно. Крестя же рукою, служитель видел, что грудь его подымается и трепещет необычайным колебанием. Приложил руку свою к его груди и ощутил, что сердце в умирающем сильно бьется и мечется во все стороны, чему весьма удивлялся тот крестьянин. Я же, ученик старца, недостойный Зосима, при сих его словах тотчас вспомнил слова старцевы, что бывало у него столь сильное движение в сердце от произношения молитвы со сладостию и радованием о Господе, что сердце, трепеща, металось во все стороны и сильно ударяло о грудь, отчего оная весьма воздымалась. «...По прекращению же трепета, – говорил он мне, – сердце обливается невыразимою сладостию, как бы умащающим елеем или миром, и весь пламенею и как бы таю в неизреченной любви ко Господу Иисусу Христу».

До самого своего последнего издыхания был старец в устной и сердечной молитве и со словами: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий...» испустил дух, словно уснул. Но и по изшествии духа еще долго сердцем трепетал, и по смерти своей оставил руку свою правую в показание всем своего Православия в вере – как крестился: три первые перста большие вместе сложены, а последние два меньшие пригнуты к длани. Будучи в живых, старец Василиск отнюдь не давал вид свой красками изобразить от великого смирения. Уже после кончины, как лежал во гробе, совершенно сходно написан со сложенною его рукою. Преставился Тобольской губернии в городе Туринске в Святониколаевском девичьем монастыре 1824-го года декабря 29-го дня в 5 часов по полуночи и погребен в том же монастыре близ соборного алтаря на северной стороне при множестве народа, по усердию к нему стекшегося.

Свидетельствуют о его богоугодном житии и облагодатствованной его душе бывшие в нем молитвенные действия, в особой книжке написанные, в 75 действиях, которые многими духовными иночествующими отцами рассматриваемы были при жизни еще его, также и по его кончине. Еще свидетельствует житие ученика его, юноши Петра Алексеева, по прозванию Мичурина, который его наставлением и примером в великом постничестве и подвиге жизнь свою скончал, как в особенной книжке его жизни показано.

Часто старец мой Василиск подкреплял себя и прочих такими благонадежными словами: «Бог – премудр, всемогущ, богат и милостив, поэтому, что Он ни делает, уж не ошибется, но хорошо сделает. Он всемогущ, а потому уже ничто воле Его противостать не может. Он многомилостив, а потому помилует и меня грешного. Богатства у Него много, а потому даст и мне». Во все тридцатилетнее время моего с ним жития не слыхал я от него самохвальных слов, чтобы он вознадеялся от своих дел помилование получить, но всегда надеялся только по единой Божией милости быть помиловану. Когда сами пользующиеся от него, бывало, станут ублажать его хвалами, старец мой Василиск отвечал им: «Дай Боже, чтобы мною пользовались, ибо Господу Богу слава и хвала, если Он других мною пользует. Он, а не я, ибо я за- подлинно знаю, что я многогрешен и ничего доброго от себя не имею...».

***

Счастливое состояние подвижников внутренней жизни прекрасно описал преподобный Ефрем Сирин: «Приклоните ухо и послушайте меня, я расскажу вам образ жизни отцов. Обратитесь мыслями в пустыни, чудо и славу там увидим! Самому Христу уподобляются живущие там святые. Если кто придет, чтоб облечься одеждою, какую они имеют, то начинает богатеть их богатством. Если кто у них останется, тотчас начинает раздавать по просьбе просящим, как и они сами подают. Увидит ли их разбойник, тотчас поклоняется им до земли. Увидят ли звери их власяницу, тотчас уходят. Они всякого змея попирают ногами своими. Увидит ли их сатана, тотчас приходит в трепет и убегает. Ибо он изорвал бесчисленное множество сетей, уловляя их, и нисколько не мог сделать зла праведным. Покажет ли он им богатство, за ничто посчитают они оное, ибо имеют богатство небесное. Голод их не стесняет, ибо они напитаны хлебом жизни, сшедшим с неба, Христом... И жажда не палит их, ибо в сердце у них и на языке живой источник – Христос. Стол им – вся земля и горы, а пища – дикая трава, все питие – речная вода. Двенадцать часов, из которых состоит день, для них суть время молитвы к своему Господу, ибо они непрестанно молятся... Как светильники сияют они, скитаясь по горам и вертепам, и все приближающиеся к ним с любовию просвещаются светом их...».

Из сего следует, что основание всего спасительного домостроительства состоит во внутренних действиях человека, в глубине его души и сердца, чему естественно следует и наружное благоустройство, по слову Иисуса Христа: «Измый прежде внутреннее сткляницы и блюда; тогда и внешнее ея будет чисто».

От Екатеринбургской епархии. Свидетельства о почитании старца Василиска в наши дни 1

Рассказ прихожанки храма – Котовой Риммы Пантелеимовны (в крещении Антонины), 1939 г.р.

«Случилось это в 1995 году. Мой сын Андрей – работающий шофером, далекий от веры и любитель выпить – весело проводил время с дружками на берегу реки, близ монастыря. На солнышке его пригрело, он задремал и увидел сон, будто выходит откуда-то из-под гаражей старец, благообразный, с седой бородой. Подходит старец к нему и строго внушает: «Смотри, парень, ни под каким видом не пей!..»

Необычайность и ясность сна поразила Андрея, и он несколько дней совсем воздерживался от спиртного. Однажды утром дружки особенно настойчиво зазывали его выпить, но он наотрез отказался, а через несколько часов на дороге сбил мальчика насмерть и был взят под стражу. В ходе расследования была установлена значительная степень вины мальчика, но если бы у Андрея обнаружили хотя бы легкое алкогольное опьянение, то парень понес бы самое суровое наказание. О чем и предостерег его святой старец, явившись сыну во сне...».

Известно, что могила старца Василиска находилась как раз на месте нынешних гаражей, выстроенных уже в советский период.

2

Из рассказа Калерии Михайловны Струйной, жительницы г. Туринска, бывшей учительницы.

«О старце Василиске мне много рассказывала его глубокая почитательница Анастасия Даниловна Ринтель (ум. 28 ноября 1993 г.). Сама она в молодости была послушницей Святониколаевского монастыря г. Туринска. В 1918 году 18 сестер этого монастыря и ее вместе с ними отправили ухаживать за больными в тифозный госпиталь. Боясь заразиться, Анастасия усиленно молилась старцу Василиску, прося его о помощи. И, действительно, не заболела, хотя из 19 сестер, работавших в тифозном бараке, в живых осталось только трое.

Уверовав тогда в силу блаженного отца, всю свою оставшуюся жизнь Анастасия Ринтель молилась старцу Василиску и неизменно получала от него помощь. И хотя она имела медицинское образование, лечилась всегда только водой из источника на заимке Василиска».

Действительно, верующими и поныне почитается как могила старца, так и место его подвигов – заимка в окрестностях Туринска, где находится источник, вода которого считается целебной. Неподалеку от заимки располагается совхоз «Пролетарский». Местные жители – дети и взрослые – до сего дня хранят благоговейную память о святом подвижнике Василиске и, не обращаясь к врачам, лечатся целебной водой источника, который не замерзает и зимой.

Сама Калерия Михайловна работала учителем в поселке «Пролетарский» и была глубоко убежденной атеисткой. К вере православной пришла после знакомства с А.Д. Ринтель и нескольких случившихся с ней самой чудесных случаев, о которых Струина поведала следующее:

«6 ноября 1994 года из С.-Петербурга приезжал в Туринск поклониться могиле старца Василиска священник о. Виталий. Группа верующих, в которой была и я, добралась до заимки старца Василиска вечером, в темноте. Идти мне туда было необычайно легко, я чувствовала легкость и радость на сердце и даже ощущала какое-то необыкновенное благоухание в воздухе. Внезапно перед моим взором открылась такая картина: на другом берегу оврага я увидела, как наяву, светлый овал, а в нем – келью и молящегося старца.

На другой день, 7 ноября, с утра снова приехали мы на святое место. Одна из паломниц, страдавшая мигренью, испив воды из источника старца, почти сразу же посветлела лицом, избавившись от головной боли. Я же вновь ощутила неописуемую радость, и опять передо мной явился стоящий на коленях и молящийся благообразный старец.

Впечатление от этих двух чудесных случаев было столь велико, что я сразу обратилась к вере и сейчас искренне верующая христианка. И хотя сейчас я тяжело больна, прикована к постели, но не устаю постоянно благодарить Бога за посланные скорби, считая их справедливым наказанием за столько прожитых в неверии и грехах лет».

Путь старцев Василиска и Зосимы