Священномученик Димитрий Лебедев
Воспоминания о Василии Васильевиче Болотове

5-го апреля 1900 года

(Читано в заседании тверской ученой архивной комиссии 21-го февраля 1901 года)

Недавно я имел приятный случай получить для прочтения биографический очерк о покойном профессоре петербургской духовной академии В. В. Болотов¹. Это имя мгновенно воскресило в моей душе из далекого прошлого самые светлые воспоминания. Яркою полосою пронеслись передо мной два года из моей детской жизни, проведенные вместе с мальчиком Васей Болотовым под одной с ним кровлей, в кругу его матери и бабушки. Обаятельные особенности его датской натуры, милые черты этих двух добрых женщин восстали в моем воображении с такою живостью, как будто совместная жизнь наша проходила только недавно. А между тем уже более 40 лет отделяет меня от того времени! Понятно, с каким захватывающим душу интересом я пробегал биографию В. В. Болотова, с каким душевным волнением следил в ней за его блестящими шагами в жизни, от скамьи даровитейшего школьника до степени выдающаяся ученого. Много биогра- фических данных приведено о нем в брошюре М. В. Рубцова; но много, полагаю, есть и таких, которые вовсе не записаны: ведь могучие натуры оставляют по себе и широкие следы. И мне думается, что ни одна подробность, ни одна частность, из жизни таких замечательных людей, в чьей бы – памяти они ни сохранились, не должны быть обойдены молчанием, особенно из жизни детской, дошкольной, о которой составители биографии обыкновенно имеют самые скудные сведения.. В сознании этого долга я решился воспроизвести, как очевидец, все, что знаю о мальчике Болотове в период его 4–6 летнего возраста.

Родился я в 1848 году, следовательно, 5-ю годами ранее В. В. Болотова, и первые годы своего детства провел в поселке при погосте Рожке, Осташковского уезда, где жили мои родители. Сельских школ в то время почти не было, и только в конце 50-х годов они стали появляться кое-где в селениях государственных крестьян. Такова была и школа в селе Кравотыни, в 10 верстах от погоста Рожка. Туда-то и отдал меня отец в ученье осенью 1857 года, на 9-м году моего возраста. На квартиру же отец поместил меня к просвирнице кравотынской церкви, Марье Ивановне Болотовой, вероятно, зная ее за хорошую женщину. Это и была мать Васи Болотова, которому тогда было только около 4-х лет. С ними же жила и старушка – мать Марьи Ивановны, вдова священника села Кравотыни.

Семья Болотовых с самого начала, как я поселился у них, произвела на меня самое приятное впечатление и сразу расположила к себе мою детскую душу. Марья Ивановна и её старушка-мать всегда обходились со мной так приветливо, с такою ласкою, что я чувствовал себя среди них, как в родной семье. Доброта этих женщин просвечивала в каждом шагу. Сам маленький Вася, почти еще младенец, более и более мне нравился. Уже и в этом возрасте он не был похож на своих однолеток. Я не запомню случая, чтобы он в чем-нибудь капризничал», чем-нибудь мне досадил, что-либо напроказил, и вообще допустил себе такие шалости, которые хотя и свойственны детскому возрасту, но подчас не особенно бывают, приятны для окружающих. Особенно бросалась мне в глаза в семье Болотовых какая-то патриархальная простота и всегдашняя религиозная настроенность. Никогда в их маленьком домике не слышалось каких-либо праздных неуместных разговоров, никаких злословий, сплетен, осуждений и насмешек над другими. Тем менее можно было заметить между ними, хоть малейший разлад во взаимных их отношениях: среди них постоянно витал дух мира и взаимной любви. В маленьком Васе и, мать и бабушка души не чаяли; они оберегали каждый его шаг, заботливо следили за его здоровьем. Но еще более замечательно их доброе воздействие на душу любимого мальчика. Каждый день, утром и вечером, Марья Ивановна любовно ставила Васю Болотова пред святыми иконами и подолгу молилась с ним вместе, заставляя прочитывать заученные наизусть молитвы или выучивая пред иконами новые. Молитвы пред обедом и ужином точно так же исполнялись весьма строго. Опущение церковных служб считалось большим грехом, и исключение делалось только разве по болезни и другим неожиданным препятствиям. Исполнение постов соблюдалось в такой степени, что даже маленькому Васе, не разрешалось принимать пищу раньше окончания обедни, если была служба. За такую любовь и попечение матери и бабушки Вася Болотов платил им со своей стороны самою горячею детскою привязанностью. Он старался им во всем угодить, оказывал во всем послушание, держался большею частью их общества, не стремясь на улицу для игр со сверстниками, и мне никогда не приходилось видеть, чтобы он в чем-нибудь провинился пред матерью или бабушкой. Читая биографию профессора Болотова, невольно поражаешься плодотворностью зерна этих чистых семейных отношений, возрастивших величавый образ человека, с неувядаемою до конца жизни чистотою сердца и с самою нежнейшею привязанностью к своей матери. Поистине поучительный пример для родителей!

Другая черта, сохранившаяся в моей памяти о Болотовых, – это труженическая жизнь семьи. Марья Ивановна осталась по смерти своего мужа, дьячка, без всяких средств. Но никогда не заметно было, чтобы она унывала, падала духом, роптала на свою судьбу, или прибегала к выпрашиванию. Во всем она полагалась на помощь Божию да на свой труд. Первоначально единственным её средством к жизни было печение просфор для кравотынской церкви. Но это занятие давало ей слишком незначительный заработок, что-то в роде 10 или 12 р. в год, не помню хорошенько. Приходилось отыскивать другие средства к пропитанию себя, Васи и старушки матери. И вот Марья Ивановна принялась за шитье простонародного платья для окружных крестьян. Труд этот окупался, конечно, очень дешево; увеличить заработок можно было только количеством работы: поэтому нужно было без устали трудиться. Оттого ни один день, ни один час не проходил без дела: Марья Ивановна то готовит и печет просфоры, то кроит, то шьет, то штопает что-нибудь для своего Васи и всегда без ропота, ровно, спокойно. Старушка, мать её, тоже не без дела, для ней посильного: прядет, вяжет, разматывает нитки, хлопочет по хозяйству. Эту черту неустанного труда унаследовал от них и Вася Болотов, как видно из его биографии.

Но самым дорогим для меня воспоминанием остаются и до сих пор наши особенные детские отношения с Васей Болотовыми. Я уже упоминал, что всей душой был привязан к семье Болотовых. Но со второго года моего у них пребывания привязанность к Васе получила характер еще более дружественный. Это не были разные игры и забавы, которые так часто сближают детей; при том же для такого сближения нас разобщала разность по возрасту на 5 лет. Но случилось так, что эта самая разность лет скрепила наши отношения на другой почве, – на почве учения. Когда я, возвращаясь домой из школы, готовил свои уроки, Вася ни на шаг не отходил от меня: он вдумчиво смотрел на меня и внимательно слушал, что я читаю, или заучиваю. Я стал замечать, что ему чрезвычайно нравятся мои пересказы вслух всего прочитанного или выученного на память. Все это в высшей степени его интересовало, и он сам старался с точностью передать своими словами все слышанное от меня. Таким образом, мало-помалу я очутился в роли ментора маленького Васи, – и это льстило моему детскому самолюбию. Я гордился, что могу передать другому свои познания, и, соревнуя с таким любознательным мальчиком, старался еще более заинтересовать его к ученью. С этою целью я показывал ему в книгах разные картинки, объяснял, как умел, азбуку, рассказывал: о том, что и где видел или слышал и т. п., и таким путем мы дошли до того, что Вася незаметно, и как бы не учась, перенял всю азбуку и выучился читать. Меня радовало, что они так хорошо все понимает, так быстро все усваивает памятью; любознательность же Васи становилась с течением времени все сильнее. По поводу виденных картинок он больше и больше стал осаждать меня своими расспросами о разных предметах, чрезвычайно всем, интересуясь и допытываясь основательных разъяснений. Вопросы: где? как? почему? и пр. стали слышаться чаще, и ставили меня иногда в неловкое положение. Что я знал сам, тем, делился охотно с пытливым мальчиком; не нередко случалось, что его вопросы превышали, запаси моих сведений и не находили у меня ясного ответа, или вовсе оставались без ответов. А раздобыться нужными сведениями было негде.

Здесь мои воспоминания невольно переносятся в сферу тогдашней школы. Старая школа 50-х годов была не то, что нынешняя. Теперь любознательность детей, выражающаяся в их запросах, даже не относящихся прямо к программе, по возможности удовлетворяется, а многими учителями положительно поощряется. Тогда было не то: учебное дело ограничивалось задаванием уроков, затверживанием их на память, выслушиванием их и необходимою со стороны учителя приправою для провинившихся, – «секуциею». Огромна была разница и в самых школьных книгах. Теперь их издается множество, с самым разнообразным содержанием, откуда пытливый ум ребенка может извлечь для себя то, что ему хочется разгадать. Тогда же единственными книгами в школе были: букварь церковной печати, часослов, псалтирь и другие церковные книги, которые приходилось заучивать на память, а рассуждать не полагалось. Учителем кравотынской школы был в то время студент семинарии (Д М. Сперанский), человек, как нам казалось, с большими познаниями, но и он заплатил дань своему времени: тот же стародавний метод преподавания и та же горькая приправа к ученью, – розга. При том же он был строг и взыскателен, – и подступиться к нему с вопросами, волнующими душу, было страшно. Так мне и не удавалось ни от учителя, ни из книги добыть в затруднительных случаях те сведения, о которых запрашивал Вася Болотов. Поневоле приходилось иногда пускаться в собственные соображения и догадки; но насколько было в них правды, теперь уже не помню.

Как бы там ни было, но я продолжал оставаться в роли учителя Васи, и наши взаимные беседы, разговоры, вопросы и ответы не прекращались во все время совместной жизни. Тут я воочию убедился в его блестящих дарованиях и изумительной памяти. Самая его внешность, время препровождение оставили во мне неизгладимое впечатление. Он был как-то не по летам серьезен, не по-детски; сосредоточен, говорил редко, отчетливо, с особой интонацией, как у взрослого человека. Никогда не порывался он как другие дети, уйти на улицу, завести игры с другими мальчиками, напроказить, нашалить: он держался больше собственного дома и редко оставлял общество своей матери, бабушки, или мое. Приходившие с ним в соприкосновение взрослые точно так же изумлялись его необыкновенным способностям, поражались серьезностью его вопросов, осмысленностью ответов, своеобразным поведением, и радовались за Марью Ивановну, что Бог послал ей такого сына.

В 1859 году ученье мое в селе Кравотынь кончилось, и я был переведен отцом в г. Осташков, в одну из школ. С того времени связь моя с семьей Болотовых порвалась, а наши дороги разошлись. Слышал я по временам, с каким блестящим успехом В. В. Болотов шел по пути своего образования в духовном училище, семинарии и академии, везде оставаясь светлым феноменом среди своих товарищей, – и мне по тем впечатлениям, какие у меня о нем остались, казалось, что иначе и быть не должно. Меня же судьба повела по другому, более скромному пути: долгое время был я городским приходским учителем, тянул потом лямку полицейского чиновника, служил по городским выборам, а теперь поставлен во главе городского управления. Но нигде я не забывал и никогда не забуду того маленького Васи Болотова, с которым в своем отрочества я провел так много отрадных часов, делясь с ним детскими мыслями и разрешая детские недоумения. Не забуду и его добрейших матери и бабушки, приютивших меня в своей семье, как родного сына. Никого уже не осталось теперь из этой семьи, но все эти милые лица стоят предо мною, как живые, в своей скромной домашней обстановке, полной взаимной любви и мира, непрерывного труда и незлобия к окружающими. И если только можно просить у Бога для умерших земного счастья, то я молил бы об одном: пусть эта семья, так нежно любившая друг друга при жизни, останется неразлучною и в том лучшем, загробном Мире!

15 января 1901 г. Гор. Осташкова».