Священномученик Иларион (Троицкий)
Гностицизм и Церковь в отношении к Новому Завету

Что было, то и есть, а что есть, то и будет. Нет ничего нового под солнцем! Это сказал еще ветхозаветный мудрец – И ученые мудрецы всех времен и народов повторяют обыкновенно истину: «история учит», или, как говорил один из наших отечественных историков, «она есть изъяснение настоящего и пример для будущего» (Карамзин), а люди простые и благочестивые добавляют при этом еще и слова Давидова псалма: «Помянух дни древняя и поучихся» (Пс. 142:5). В дальнейших строках мы будем говорить о том девятнадцатого и примером для века двадцатого.

Что может быть наиболее интересно для представителей богословской науки во втором веке? Наиболее интересна и наиболее важна та напряженная борьба, которую вела христианская Церковь с гностицизмом; ведь в этой борьбе и зародилась богословская наука. Гностицизм – это было какое-то удивительное сплетение обрывков эллинской философии с мифами и мистериями восточных культов, такое сплетение, что даже и ученые специалисты. затрудняются его распутать и часто склонны бывают объявить совершенно безнадежным вопрос о происхождении гностицизма и вопрос о классификации гностических систем¹. Гностических учений было множество. Древнецерковные полемисты сравнивают гностицизм с чудовищем, подобным Лернейской гидре, у которой на месте отрубленной головы вырастало две новых, и говорят, что гностические системы появлялись, как грибы². Более снисходительные ко всем вообще еретикам современные ученые разнообразие гностических систем уподобляют причудливым очертаниям вечерних облаков, освещенных прощальными лучами заходящего солнца³.

Для нас важно отметить лишь то, что гностицизм не был простым рационализмом⁴. Нет, это было религиозное движение, соединявшее религию и философию. Гностики со своим учением о трех родах людей были аристократами, а ведь рационализм всегда в высшей степени демократичен. Гностиков сравнивают с масонами⁵. Они искали таинственного откровения; глубины гносиса, но их учению, открыты только тому, кто pneumaticoV anJrwpoV⁶. Однако нового откровения в тесном смысле этого слова гностицизм не давал⁷. Гностики усвоили для себя христианское откровение и себя называли истинными христианами⁸, а отсюда спор между гностицизмом и Церковью о новозаветных книгах Священного Писания и вопрос об их толковании.

Книгами Священного Писания гностики пользовались в самых широких размерах. По выражению Тертуллиана, изречения Священного Писания были для гностиков тем же, чем одежды овчия для хищных волков⁹. Как можно видеть из сохранившегося у Епифания гностического письма Птолемея к Флоре, всякое слово свое они хотели проверять учением Спасителя¹⁰, пытались составить доказательства в свою пользу не только из Евангельских и апостольских слов, но и из закона и пророков¹¹, без доказательств от Писания они не решались о чем-либо проповедовать¹². Но к новозаветным книгам гностики подходили со своими собственными уже составившимися системами; они, говорит св. Ириней Лионский, будто в ложном сонном мечтании вторгались в Писания, составив свое собственное предположение (idian upoJesin anaplasamenoi)¹³. He все в новозаветных писаниях могло благоприятствовать гностическим построениям, и нужно было так или иначе приспособить Писание к своим учениям. Искажение христианского учения необходимо влекло за собой порчу самых источников этого вероучения¹⁴. И, действительно, все писавшие против гностиков свидетельствуют, что они прежде всего искажали самый текст Священных Писаний¹⁵. Когда в обличение гностиков ссылались на Св. Писание, тогда они, по свидетельству Иринея, начинали обвинять самые Писания, будто они неправильны, различны по изложению (varie sint dictae)¹⁶. Поэтому гностики считали себя в праве отвергать некоторые книги Нового Завета, причем одна их секта отвергала одни, другая – другие¹⁷. Одни отвергали писания евангелиста Луки¹⁸, другие – Евангелие Иоанна¹⁹. Евионеи пользовались только Евангелием Матфея. «Те, которые отделяли Иисуса от Христа», оказывали предпочтение Евангелию Марка. Последователи Валентина пользовались преимущественно (plenissime utentes) Евангелием Иоанна²⁰. Еретики, – говорит Тертуллиан, – не принимают некоторых Писаний, а какие и принимают, те искажают вставками и выпусками, приспособляя к своему учению. Ересь если и принимает Писания, то не принимает их в целом виде – non recipit integras²¹. A Ипполит об Апеллесе говорит, что он из Евангелий и из писаний апостольских брал только то, что ему нравилось (ta aresconta)²².

Наряду с этим у некоторых гностиков было больше священных книг. «Последователи Валентина, – пишет св. Ириней, – без всякого страха предлагают свои сочинения (conscriptiones) и хвалятся, что имеют Евангелий больше, чем сколько их есть. Они дошли до такой дерзости, что свое недавнее сочинение озаглавливают «Евангелием истины», хотя оно ни в чем несогласно с “Евангелием апостолов, так что у них и Евангелия нет без богохульства”²³. Вообще в среде гностиков, по свидетельству того же Иринея, обращалось несказанное множество апокрифических и подложных (noJwn) писаний, которые они сами составляли²⁴, помещая туда различные темные и таинственные предания, даже те «неизреченные глаголы», которые слышал cв. ап. Павел, будучи восхищен до третьего небесе (2Кор. 12, 2)²⁵.

Кроме того, по свидетельству Иринея и Тертуллиана, гностики оставляли иногда в стороне порядок и связь Писаний, «разрывали члены истины». Слова Писания они переставляли и переиначивали: «Собирая рассеянные по местам слова и имена, переносили их из естественной связи в неестественную»²⁶. «Эти люди, – говорит св. Ириней, – сшивают старушьи басни и потом, вырывая оттуда и отсюда слова, выражения и притчи, хотят к своим басням приспособить изречения (ta logia) Божии»²⁷. Это напоминает св. отцу, как если бы кто, разобрав мозаичное изображение царя и переставив камни, сделал изображение пса или лисицы и сказал: вот то самое прекрасное царское изображение!²⁸ В другом месте св. Ириней для иллюстрации того, как произвольно обращаются гностики с текстом Св. Писания, приводит пример, где стихами, выбранными из Илиады и Одиссеи и ловко подобранными, описывается Иракл²⁹. Тертуллиану произвольное обращение гностиков с книгами Нового Завета также напоминает разных писателей его времени, которые more centonario составляли из стихов Гомера или Виргилия целые поэмы – центоны³⁰. Среди гностиков был особенный человек, которого напрасно причисляют к гностикам; это – Маркион. Положение Маркиона особенное³¹. Это был человек не спекуляций, но практики. Он хотел реформировать Церковь, которая, по его мнению, еще в апостольские времена исказила Христово учение, привнеся в него элементы иудейства. Маркион мыслил себя церковным реформатором³². Этот богоборный гигант (o Qeomacos outos gigas), как называет его Климент Александрийский³³, стал на более решительный и откровенный путь тенденциозной критики текста Писаний³⁴. Выходя из своей главной мысли о полной противоположности Нового Завета Ветхому³⁵, Маркион выкидывал из текста новозаветных книг все, что противоречило его мнению³⁶. Тертуллиан о Маркионе говорит, что ради своего учения он совершил убийство над Писанием, пользуясь прямо и открыто machaera, non stylo, мечом, а не стилем, не пером, а топором³⁷. Маркион manifeste ausus est circumci-dere scripturas – осмелился открыто обрезать Писания, говорит о нем св. Ириней³⁸. Вообще церковные полемисты того времени для обозначения развязных критических приемов Маркиона употребляют такие глаголы, как рубить, обрезать, обсекать, подделывать³⁹. Не отдельными словами, но целыми листами, по словам Тертуллиана, выкидывал Маркион из подлинного текста⁴⁰, а св. Ириней кратко подводит общий итог такой решительной «критической» работы:

«Маркион и его последователи обратились к усечению (ad intercidendas) Писаний, некоторых из них совсем не признавая, а Евангелие Луки и послания Павла сокращая (decurtantes) и почитая то только подлинным (legitima), что таким образом они сократили» (minoraverunt)⁴¹. Маркион убеждал учеников своих, что он достойнее доверия, нежели апостолы, предавшие Евангелие; сам же передал им не Евангелие, но частицу (particulam) Евангелия, устраняя, в частности, то, что написано о рождении Господа⁴². Выбрав из церковных Писаний то, что ему было угодно, Маркион составил свой канон священных книг⁴³. Этот Новый Завет Маркиона заключал в себе Евангелие, переделанное из Евангелия Луки⁴⁴, и десять (кроме пастырских и к евреям) посланий ап. Павла, также сокращенных по усмотрению Маркиона⁴⁵. Древнецерковные полемисты ничуть не преувеличивали, говоря, что Маркион занимался «обсечением» Писаний и пользовался при этой своей работе не стилем, а мечом: современная наука вполне все это подтверждает. В Евангелии Луки всего 1151 стих, а как можно видеть из кропотливых изысканий Теодора Цана, Маркионом совершенно опущено 324 стиха, сделаны различные изменения в 60-ти стихах; кроме того, о 190 стихах нет определенных данных; так что лишь о половине текста канонического Евангелия Луки можно определенно сказать, что она была усвоена Маркионом в его анонимное Евангелие⁴⁶. Таково было «свободное» отношение гностиков, особенно Маркиона, к канону и тексту новозаветных книг. Но и другим, не менее лукавым, по словам Тертуллиана, образом накладывали гностики руки на истину, давая ложные толкования тому, что принимали и в неповрежденном виде⁴⁷.

Не все в Писании, по мнению гностиков, было равноценно. Наиболее радикальным был взгляд валентиниан, но которому не только апостолы, но и Сам Господь говорил, то от Демиурга, то от средины, а иногда от высоты (a medietate, interdum autem a summitate fecisse sermones)⁴⁸. Чем руководились валентиниане при разделении Писаний на эти три части, совершенно неизвестно; очевидно, своим только произволом⁴⁹. По существу довольно близко подходит к этому взгляду и весьма распространенная среди гностиков так называемая теория аккомодации. По этой теории Иисус Христос и Его апостолы не всегда говорили ясно и определенно, а приспособлялись к тому состоянию, в котором находились их слушатели⁵⁰.

Сам Христос учил апостолов образами и притчами, и только иногда по отдельности ясно и определенно, притом не всех, а только тех, кто мог воспринять полную истину в ее чистом виде⁵¹. А поэтому почти все Писание – как бы загадка и притча, которую нельзя понимать буквально, и в словах Христа: «ищите и найдете» гностики видели прямую заповедь искать скрытого в Писании таинственного смысла⁵². А смысл этот можно найти лишь посредством аллегории, и вот мы видим, что не только притчи, но и исторические части Нового Завета подвергались у гностиков аллегорическому истолкованию. «Взявшись, – говорит св. Ириней, по пословице, из песку вить веревки, пытаются к своим положениям приладить (prosarmozein) с видом вероятности Господни притчи, или пророческие изречения, или апостольские слова, чтобы вымысел их не казался неимеющим никакого свидетельства»⁵³. «Притчи и иносказания, которые по обоюдности (to amjibolon) могут посредством изъяснений (аллегорического) быть относимы ко многому (eiV polla elcein), они иногда с великим насилием и хитро, приспособляют (ejarmozonteV) к своему вымыслу»⁵⁴. Пользуясь аллегорическим методом толкования, гностики находили в Св. Писании все, чего только они там тенденциозно ни искали⁵⁵. Преимущественно в первой книге Иринея «против ересей», в Excerpta ex scriptis Theodoti и в разных фрагментах мы видим целый ряд гностических толкований Нового Завета, причем одно толкование причудливее другого и даже одно место иногда истолковывается по-разному⁵⁶. Приведем несколько примеров. «Где только употребляется слово «век» или «века» (aiwn, h aiwneV), везде они находят указание на этот эонов», – жалуется св. Ириней. Тридцать эонов указаны в Писании тридцатью годами, в которые Спаситель ничего не делал явно⁵⁷. Произведение двенадесятицы эонов (thV dwdecadoV twn Aiwnwn) гностики видели в том, что Господь, будучи 12-ти лет, беседовал с книжниками, а также и в избрании двенадцати апостолов. Остальные восемнадцать эонов указаны в том, что Господь, по воскресении из мертвых, пребывал (diutrijenai) с учениками восемнадцать месяцев. Кроме того, двумя начальными буквами Его имени Иисус, т. е. иотою (i) и итою (h), по мнению гностиков, будто бы указаны восемнадцать эонов. Первая буква в имени Господа Иисус – иота (i) означает десять эонов, почему Спаситель и сказал: иота едина или едина черта не прейдет, пока не исполнится все⁵⁸ (Мф. 5:18). Учение об отпадении двенадцатого эона гностики видели в отступничестве Иуды, двенадцатого апостола, в страдании Господа в двенадцатый месяц года, в исцелении кровоточивой женщины после двенадцатилетней болезни⁵⁹. Еще пример. В притче о винограднике (Мф. 20, 1–16) говорится, что хозяин выходил для найма работников в первый, третий, шестой, девятый и одиннадцатый часы. Если сложить эти числа, получится тридцать, а это, по мнению гностиков, указание на тридцать эонов⁶⁰.

Приведенные примеры, не принадлежащие к числу худших⁶¹, показывают, как далеко заходили гностики в аллегорическом толковании новозаветных книг, и можно вполне согласиться с Тертуллианом, что подобное толкование вредило истине не меньше, чем самая порча текста⁶².

Нам остается еще добавить, что Маркион совершенно не хотел знать аллегорического толкования и был сторонником исключительно буквального понимания текста⁶³. Да и другие гностики при случае упорно настаивали на буквальном смысле, если это благоприятно было их учению⁶⁴.

Таково было отношение гностиков к Новому Завету.

Пред церковными писателями лежала задача – защитить апостольское наследство Церкви от вражеских нападений, а также и установить свое, церковное отношение к книгам Нового Завета. Как же исполнили эту весьма важную задачу церковные писатели второго века?

Прежде всего обращает на себя внимание тот факт, что церковные писатели второго века очень мало занимаются легальной разработкой исагогических вопросов; они вообще утверждают, что Писания имеют происхождение от апостолов⁶⁵, как бы мимоходом замечают, что та или другая книга Нового Завета написана именно определенным известным лицом,⁶⁶ но вопросом о каноне священных книг, подробным доказательством подлинности той или другой книги, историей и критикой текста, одним словом, исагогикой в нашем смысле этого слова церковные писатели почти не занимаются. Четыре страны света, четыре главных ветра, четыре лица у херувимов, четыре вида животных, четыре главных завета, – всего этого, но мнению св. Иринея, вполне достаточно для доказательства того, что и Евангелий может быть только четыре⁶⁷, и св. Ириней чувствует себя вправе называть невежественными и дерзкими тех, кто привносит видов Евангелия больше или меньше⁶⁸.

Но вместо этого, церковные писатели высказывают свой принципиальный взгляд на Писание и на всякие споры о нем. Рассуждать, по словам Тертуллиана, должно прежде всего только о том, кому принадлежат Писания (cujus sint Scripturae)⁶⁹, чтобы не допускать к ним того, кому они не принадлежат⁷⁰. Писания принадлежат только Церкви⁷¹; еретиков же и допускать не нужно к состязанию о Писании; они не христиане и не имеют никакого права на христианские Писания⁷². Еретиков Церковь может спросить: кто вы такие? Вы не мои, что же у меня делаете? Ты, Маркион, но какому праву рубишь мой лес? С чьего позволения ты, Валентин, превращаешь (transvertis) мои источники? Какою властью, Апеллес, изменяешь мои границы? Что вы, прочие, здесь сеете и пасете по своему произволу? Это мое владение. Я владею издавна. Я имею твердое основание от самих авторов, которым Писание принадлежит (ab ipsis auctoribus, quorum fuit res). Я наследница апостолов. Вас, конечно, навсегда они лишили наследства и отвергли, как чужих, как врагов⁷³. Преимущественно против Маркиона выдвигает Тертуллиан свой любимый аргумент давности, argumentum praescriptionis: что древнее, то и есть истина⁷⁴. По мнению Тертуллиана, аргумент древности единственный надежный в решении вопроса о подлинности Евангелий, иначе конца не будет взаимным упрекам в подложности Писаний. Но бесспорно, церковные Евангелия древнее Маркионова Евангелия. Евангелия в Церкви были и раньше Маркиона, и сам Маркион, когда принадлежал к Церкви, признавал Евангелия церковные, а свое он сочинил уже только после того, как был извергнут из Церкви и впал в ересь. А потому именно Маркион есть исказитель Евангелия, обращавшегося в Церкви от времен Тиверия до времен Антонина⁷⁵. Таким образом, Церковь – хранительница книг Нового Завета. Что издавна сохранялось в Церкви, то и несомненно подлинно. Евангелие – столп и утверждение Церкви (stuloV cai sthrigma EcclhsiaV)⁷⁶, но Церковь же и сохраняет Писание, Писание и Церковь неотделимы друг от друга. Эта непоколебимая уверенность и заменяла церковным писателям второго века все исагогические исследования. А потому, пишет св. Ириней, должно прибегать к Церкви и воспитываться в ее недре и питаться Господними Писаниями. Ибо Церковь насаждена как рай в этом мире. Посему «от всякого дерева райского можешь вкушать» – говорит Дух Божий, т.е. вкушайте от всякого Писания Господня⁷⁷. В Церкви неподдельное соблюдение Писаний, без прибавления и убавления, и чтение Писаний без искажения⁷⁸.

Больше находим у церковных писателей рассуждений о толковании Священного Писания. Прежде всего они решительно отвергают как взгляд на Св. Писание валентиниан⁷⁹, так и теорию аккоммодации⁸⁰, а затем дают, так сказать, имманентную критику гностической экзегетики, обнаруживают «запутанность и нелепость, несостоятельность и натянутость» их толкований⁸¹, натянутость придуманных ими значений для встречающихся в Писании чисел⁸². Указывают, наконец, тот произвол, с которым гностики одним числам и событиям придавали известное значение, а другим, совершенно подобным, никакого значения не придавали. Гностики, например, говорят, что исцеленная после двенадцати лет болезни кровоточивая женщина указывает на двенадцатого страждущего эона. Хоть это толкование и натянуто, и непонятно, но пусть будет так. Но ведь из Евангелия мы знаем, что Господь исцелил и другую женщину после восемнадцати лет болезни, и расслабленного, страдавшего тридцать восемь лет. Почему же эти лица не изображают восемнадцатого или тридцать восьмого страждущего эона? Если все, совершенное Господом, есть подобие того, что находится в Плироме, то подобие это должно быть соблюдаемо во всем⁸³.

Но наряду с этим св. Ириней и Тертуллиан пытаются установить некоторые принципы церковного экзегиса. Прежде всего они утверждают, что в Писаниях пророков не все притчи и образы; многое сказано яснее светлого дня, без всякой аллегории. Аллегории пророки употребляли только иногда⁸⁴. Да и аллегория всякая должна быть понимаема прежде всего буквально. Надобно, чтобы вещь существовала сама по себе раньше, нежели будет взята образом для другой⁸⁵. Если обратиться к Евангелию, то и здесь нельзя согласиться, будто Господь всегда говорил притчами. Христос не всем и не всегда говорил притчами. Правда, Господь иногда и ученикам Своим говорил притчами, по Писание всегда в таких случаях добавляет: говорил им в притче. Из этого можно видеть, что обычно-то Господь говорил без притчи. Кроме того, Господь Сам же нередко и объяснял притчи⁸⁶. Истинное толкование Писания и должно отправляться от того, что в самом же Писании сказано ясно и определенно. Pauca multis, dubia certis, obscura manifestis, т. е. немногое многим, сомнительное известным, темное ясным – эти краткие слова Тертуллиана прекрасно выражают сущность всего того, что мы находим у антигностических писателей по вопросу о толковании Священного Писания⁸⁷. Притчи могут допускать мною толкований (absolutiones), но кто не согласится, что из них утверждать что-либо в исследовании о Боге, оставляя известное, несомненное и истинное, есть дело людей неразумных, бросающихся в опасность? Не значит ли это строить свой дом не на твердом, крепком и открыто лежащем камне, а на рассыпающемся песке?⁸⁸ Потому-то еретики своими толкованиями и завязывают неразрешимый узел (nodum iusolubilem)⁸⁹. Нельзя толковать притчи на основании того, что само сказано неясно и неочевидно⁹⁰. Они получают разъяснение из того, что ясно, понятно и согласно между собою⁹¹. Кто непонятное объясняет понятным, тот толкует Св. Писание безопасно, и притчи получат тогда одинаковое толкование от всех, и истина (veritatis corpus) сохраняется целой и без повреждения⁹². Притчи в Св. Писании признаются, но не принимается богохульный смысл (thn blasjhmon upoJesin), который им навязывается⁹³.

Кроме того, не следует стремиться к тому, чтобы в притчах была истолкована каждая мелочь⁹⁴. Да и вообще-то не нужно стараться узнать из Писания все, что хочется. Многого мы не знаем и не можем знать, а потому и должны предоставить все это Богу⁹⁵. «Если таким образом некоторые из вопросов (zhthmawn) предоставим Богу, то и веру нашу соблюдем и пребудем безопасны, и всякое данное нам Богом Писание окажется для нас согласным, и притчи будут согласны с тем, что сказано прямо (diarrhdhn) и сказанное ясно послужит к объяснению притчей (epilusei taV parabolaV), и во многогласии выражений почувствуется единая согласная мелодия, восхваляющая песнями создавшего все Бога»⁹⁶.

Таким образом, своим экзегетическим принципам церковные писатели придавали, по-видимому, весьма важное значение, но это только по-видимому. Дело в том, что аллегорический метод толкования не был изобретением гностиков. Это был общий научный метод того времени⁹⁷. Этим методом стоики толковали поэмы Гомера⁹⁸. К Ветхому Завету этот метод толкования был применен еще Филоном, который много сделал как для развития этого метода, так и для его распространения⁹⁹. Церковные писатели второго века вполне усвоили себе Филоновский метод толкования Ветхого Завета, усвоили не только герменевтику, но и самую экзегетику¹⁰⁰. Аллегорическое толкование Ветхого Завета во втором веке называли «гносисом»¹⁰¹. Можно даже утверждать, что аллегорический метод был необходим в древней Церкви¹⁰². Он и после долго сохранялся в Церкви, преимущественно у писателей-аскетов, которые все события библейские прилагают к духовной жизни, а в гомилетических произведениях аллегорический метод заявляет о себе и до сего дня¹⁰³. И весьма замечательно, что сам Ириней при толковании Св. Писания всецело пользуется методом своих противников, которых так резко порицал¹⁰⁴. Стоит только посмотреть образцы его толкований, например, женитьбы Моисея на эфиоплянке¹⁰⁵, истории Лота¹⁰⁶, омовения Христом ног учеников¹⁰⁷, ослицы Валаамовой¹⁰⁸ и др., и кажется, что св. отец совершенно забыл те прекрасные правила, которые сам же он так настойчиво рекомендовал гностикам. Именно у Иринея мы впервые встречаемся с аллегорическим толкованием Нового Завета¹⁰⁹. Аллегорический метод толкования не чужд и Тертуллиану¹¹⁰.

Таким образом, при толковании Священного Писания церковные писатели пользовались общенаучным методом своего времени, но это только потому, что научного изучения Священного Писания они вовсе не считали высшим, тем менее единственным способом постижения Христовой истины, не думали они вообще, что живая истина достигается научными методами. Принципиально Тертуллиан даже отказывается вести с еретиками научный спор на основании Писания. В этом споре или совсем не может быть победы или она мало вероятна¹¹¹. Если спорить от Писания, то только повредишь мозгам да желудку, потеряешь голос и дойдешь до бешенства от богохульства еретиков¹¹². Да и вообще нужно помнить, что вера спасает, а не изучение Писаний. Изучение Писаний удовлетворяет любознательности и доставляет славу учености. Но, восклицает Тертуллиан, cedat curiositas fidei, cedat gloria saluti! Пусть любознательность уступит место вере, пусть слава уступит место спасению! Пусть не ворчат они или пусть успокоятся!¹¹³

Где истинная вера, там истинное Писание, там и истинное его толкование:¹¹⁴ Но истинная вера только в Церкви¹¹⁵, и потому познания истины нельзя отделять от церковной жизни. Истина не достигается в изучении Писаний рассудком отдельной личности¹¹⁶. Истинное понимание Писаний не отделяется от общей церковной жизни: «В Церкви только правильное (legitima) и тщательное, безопасное и чуждое богохульства истолкование Писаний и превосходный дар любви, который драгоценнее познания и славнее пророчества и превосходнее всех других дарований»¹¹⁷ Разумнее Писаний – одно из проявлений Духа Святого, живущего в Церкви, а потому вне Церкви оно и невозможно¹¹⁸.

Так сказать, творческое самосознание Церкви выражено в «правиле веры» (regula fidei), т.е. в символе¹¹⁹, который один и неизменен¹²⁰. У еретиков новейшие учители стараются каждый день помыслить что-нибудь новое, о чем раньше никто не помышлял¹²¹. Желая быть более софистами слов, чем учениками истины¹²², еретики без Церкви, без матери, без отечества, без веры блуждают, как изгнанники¹²³, и достойно падают в незамечаемую ими яму неведения, всегда ища и никогда не находя истины¹²⁴. Не то для человека церковного. Для него большее или меньшее знание, по мере разумения, состоит не в изменении самого содержания правила веры (хотя бы на призрачном основании «от Писания»), но в том, чтобы тщательно исследовать сказанное в притчах соглашать с содержанием веры (iceioun th thz pistewz upoJesei)¹²⁵. Вера заключена в «правиле»... Ничего не знать противного правилу веры – значит знать все. Можешь сколько угодно удовлетворять жажду любознательности, только не противоречь Церкви, ее «правилу веры»¹²⁶. А потому в отношении веры в Церкви все равны. «Ни весьма сильный в слове из предстоятелей церковных (en taizecclhsiaiz proestwtwn) не скажет иного в сравнении с этим правилом (ибо никто не выше Учителя), ни слабый в слове не умалит предания. Ибо так как вера одна и та же, то и тот, кто многое может сказать о ней, не прибавляет, и кто мало, не умаляет»¹²⁷. Внешнее знание вообще особенно большой цены не имеет, ибо ко спасению приводит только благодатная жизнь Церкви. Верующий простец (idiota religiosus) много лучше богохульного и бесстыдного софиста¹²⁸. «Поэтому лучше и полезнее оставаться простыми и малознающими и приближаться к Богу посредством любви, нежели считая себя много знающими и очень опытными, оказываться хулителями своего Бога... И потому-то Павел восклицает: «знание надмевает, а любовь назидает» (1Кор. 8:1); не то, чтобы он порицал истинное знание (veram scientiam) о Боге, – иначе он прежде всего обвинил бы себя самого, – но он знал, что некоторые, надмеваясь под предлогом знания, оставляют любовь Божию... и потому, отсекая их тщеславие таким знанием, говорит: «знание надмевает, а любовь назидает»... Итак, гораздо лучше, если кто-либо ничего не зная, не постигая ни одной причины, почему какая-либо из сотворенных вещей создана, верует в Бога и пребывает в Его любви, чем, надмеваясь таким знанием, отпадать от любви, которая животворит человека; (лучше), если он не гонится ни за каким другим знанием, кроме знания Иисуса Христа, Сына Божия, распятого за нас, чем чрез хитрые вопросы и тонкие речи (minutioloquium; другое, что: multiloquium – многословие) впадать в нечестие»¹²⁹.

Вот что ответила гностикам Церковь второго века устами св. Иринея и Тертуллиана. Гностик, руководимый своим религиозным интересом, подходил к источнику христианского откровения с сосудом своего рассудка и почерпал оттуда все свои «бесконечные родословия», почерпал все, чего хотел, пользуясь аллегорическим методом толкования и не останавливаясь иногда даже пред изменением самого текста. Церковные писатели поставили книги христианского откровения в неразрывную связь с самою церковной жизнью. Сохранение книг Нового Завета Церковью ручается за их подлинность, и только вселенское самосознание единой Церкви Христовой дает непогрешимое толкование этим книгам. А своим примером церковные писатели второго века показали, что всякий научный метод толкования Священного Писания вполне законен и хорош, но к истине он будет приводить только того ученого исследователя, который вселенское самосознание и благодатную жизнь Церкви ставит выше своего личного разумения. При чтении их сочинений чувствуешь – и нельзя не чувствовать! – что они, – родоначальники церковной богословской науки – жили в Церкви и горячо веровали во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь¹³⁰. Веру эту и завещали они всем своим преемникам на поприще церковной богословской науки.

Виновник всех ересей и заблуждений, апокалипсический дракон, древний змий, обольщающий всю вселенную (Апок. 12, 9), этот змий, несмотря на всю свою несомненную талантливость и обширную практику в течение 7419 лет, очень часто, можно даже сказать постоянно повторяется. Как гностики второго века в книгах Священного Писания искали оправдания своим религиозным системам, так и после нецерковные люди искали в них оправдания своим философско-научным построениям, а в последнее время – своим социально-экономическим и политическим учениям, ищут этого оправдания, «будто в ложном сонном мечтании вторгаясь в Писание», ищут и – находят, «искусно приспособляя к своим басням Божественные изречения». Как из рога изобилия сыплются самые ужасные обвинения Церкви в том, будто она исказила учение Христово; Церковь богохульно обзывается восстановительницей ада, разрушенного Христом. Взамен «церковного христианства» создаются новые учения, которые называются «единственно истинным», «Евангельским» христианством. Учения эти вырастают как грибы. И что же? Всем этим смелым и гордым реформаторам Церкви приходится пользоваться приемами древнего Маркиона с тем только различием, что они часто хотят служить лишь одной «свободной» науке и совсем умалчивают о религии¹³¹. Разве в самом деле не напоминает Маркионова меча вся эта новозаветная шперкритика, которая самодержавно и неограниченно господствовала в западной протестантской науке до конца прошлого века, когда началось утешительное обратное движение к традиции, особенно в трудах Цана и Гарнака¹³². И разве более совершенные научные методы удерживали от заблуждения тех, кто не хотел знать авторитета церковного? Нет, когда начинают толковать Новый Завет независимо от Церкви, то и без аллегорического метода достигают не менее неожиданных и произвольных результатов, чем гностики второго века. Над всеми веками в полной мере оправдывается мудрое изречение Климента Александрийского: «Люди, предавшиеся страстям, насилуют и Писание сообразно со своими пожеланиями»¹³³ . Разве гений немецкого народа не дал нам художественного образа «независимого», самостоятельного и ученого толкователя Нового Завета?

Тесная готическая комната с высокими сводами. Фауст рассуждает:

Возьму я подлинник раскрою,

С правдивым чувством, я взалкал

Святой оригинал

Перевести мне речию родною.

(Он открывает том и готовится)

Написано: «В начале было Слово».

Вот я и стал! Как продолжать мне снова?

Могу ли слову я воздать такую честь?

Иначе нужно перевесть!

Коль верно озарен исход тяжелых дум,

То здесь написано: «В начале был лишь ум”,

На первой строчке надо тщиться,

Чтобы перу не заблудиться!

Ум – та ли власть, что все подвигнув сотворила?

Поставлю я: «была в начале сила»,

Но в миг как собралась писать рука моя,

Предчувствую, что все не кончу этим я.

Вдруг вижу свет! Мне дух глаза открыл!

И я пишу: «В начале подвиг был»¹³⁴.

Но вот и не художественный образ, а самый близкий к нам исторический факт, в котором как бы воплотился художественный образ Гёте. Правда, обстановка совершенно иная. Низкая широкая комната. Налево от входной двери висит простой армяк. Иконы нет; в одном углу висит коса, а в другом стоит лопата. За столом в простой одежде сидит старик и, нахмуривши свои большие брови, пишет. Это Лев Толстой, какой изображен на известной картине И.Е.Репина («Гр. Л.Н.Толстой в своем рабочем кабинете в Ясной Поляне»). Иначе рассуждал яснополянский Фауст при толковании и при переводе пролога ев. Иоанна, своим рассуждениям придал вид ученой филологической работы. И что же? В результате всех его рассуждений получился уже такой перевод первых стихов ев. Иоанна: «Началом всего стало разумение жизни. И разумение жизни стало за Бога, и разумение-то жизни стало Бог»¹³⁵.

Мы можем даже утверждать, что древний Маркион как бы снова жил на наших глазах. Тот древний Маркион был родом из Понта, о котором так много недоброго говорит Тертуллиан,¹³⁶ – наш Маркион жил в Тульской епархии, в крапивенском уезде, о которых ничего особенно дурного сказать нельзя¹³⁷. Оба они – и Маркион, и Толстой – обвиняли Церковь, но сами-то начинали именно с «обсечения» Евангелия. Маркион, как выше упомянуто, выкинул из Евангелия все, что говорится там о рождении Христа, и в «кратком изложении Евангелия» Толстого нет ничего о рождении Сына Божия от Девы Марии. Отрезан Толстым и конец Евангелий, где говорится о воскресении Сына Божия из мертвых. Мало того, Толстой сам говорил, что предосудительно и даже безбожно – вы думаете искажать Евангелие? – нет, принимать его в целом виде, а потому Толстой и из средины Евангелия выкинул все то, что ему показалось «ненужным»,¹³⁸ и галилейский Учитель вынужден был, таким образом, говорить только то, что прикажет Ему яснополянский лжеучитель.

Так, наблюдая за новейшими нападениями на Церковь, видишь, что все они в высшей степени не новы. Когда люди хотят без Церкви толковать Евангелие, они идут путем Маркиона и гностиков и очень скоро остаются совсем без Евангелия. А потому и мы можем вместе с церковными писателями второго века открыто и громко провозглашать ту истину, что в Церкви только действительное соблюдение Писаний и правильное их истолкование, ибо, по Апостолу, не отдельная личность в своей эгоистической рассудочной обособленности, а Церковь Бога жива с ее соборным сознанием есть столп и утверждение истины (1Тим. 3, 15). Писание лишь для того, кто причастен к церковной жизни. А вне Церкви и без Церкви нет и Священного Писания!

Положение – «Церковь обладает истиной» есть главное, которое раскрывают и обосновывают антигностические писатели в своих полемических произведениях.