Священномученик Иларион (Троицкий)
От Академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски
Часть 1. Предисловие
У великого подвижника, жившего в пустынном одиночестве, преподобного Антония, однажды спрашивали, каким образом он знает так много, где книги, по которым он учится. Антоний, показывая на мир Божий, отвечал спрашивавшим: «Вот мои книги». Один из старых русских проповедников, воспроизведя этот рассказ, говорил: «Если мир – книга, то кто больше читает эту книгу? Тот ли, кто сидит всю жизнь на одном и том же месте, не был нигде за пределами своего тесного угла, или же тот, кто обходит разные страны, «видит естеств множество», наблюдает нравы и обычаи человеческие? Конечно, последний. Недаром древний Сирах говорит, что «обтекаяй страны умножает разум"1.
Мы не будем повторять здесь всевозможных рассуждений о пользе путешествий; эти рассуждения, надеемся, всякому известны. Не будем тревожить вечного покоя великих писателей – русских и иностранных, много и талантливо писавших о пользе путешествий. Всякого манят путешествия. С дней детства каждый уже мечтает о разных странах. Многие и совершали уже более или менее значительные путешествия, главным образом по России. У нас, однако, зародилась мысль предпринять грандиозное путешествие, и не только по России, но и за границу. Удачные и интереснейшие путешествия наших академических предшественников в 1900 и 1905 годах2, путешествия, о которых мы знали еще до поступления в академию, невольно заставляли и нас думать о том, как бы и нам пойти уже по проторенной дорожке в чужие страны. Манил нас к себе и Восток с его оригинальной культурой, историей и жизнью, но не менее привлекал и Запад с его культурной жизнью, сокровищами многовековых знаний, которые для подражательного русского человека всегда служили и до сих пор служат образцом во всех областях жизни. Говорят, без Запада все наши ученые остались бы как раки на мели, а наша внешняя жизнь благоукрашалась бы только тульскими самоварами. Ведь недаром же в нашей жизни, печати, даже ученых сочинениях весьма нередки такие факты, когда доказывают что-либо и оправдывают что-либо только одной фразой: так на Западе, так за границей! Видеть это чужое своими глазами, самому, без всяких указок подумать над тем, что увидишь в жизни высококультурных народов, расширить свой кругозор, обогатить свой внутренний опыт, установить определенные отношения к своему, родному, и чужому, ко всему национальному и общечеловеческому, получить возможность после о всем сметь не без собственного основания свое суждение иметь – вот что было предметом дум и желаний многих из нас.
Мы переживаем одно из самых интересных времен. В то время как одни, забыв все родное, весь многовековый опыт своего народа, открыто и целиком за правдою общественной и государственной жизни ринулись на Запад, другие открещиваются всецело от Запада и не хотят слышать ни одного слова ни о каком опыте западных народов. В настоящее время из-за отношений к Западу у нас идет самая ожесточенная борьба между многими.
Кажется, мы не худо делали, что решили совместить в одной поездке и Восток, и Запад, причем Восток ограничили только Византией и Афоном. Палестина и далеко была от нас – в стороне, да и исторически она тоже далека от нашей Руси. Туда должны влечь всякого преимущественно религиозные настроения. Византия же и Афон... разве без них мыслима не только история Русской Церкви, но и история государства Российского? Ведь вся древняя русская жизнь создавалась «по цареградскому обычаю». Афон – светоч русского православного благочестия, которое в представлении русского человека всегда есть подвиг и самоотречение. Афон – источник русского монашества, которое и теперь стоит с ним в тесной связи. Афон и доныне – земной рай для всякого православного.
О путешествии начали задолго сговариваться наиболее подвижные между собою. В общих собраниях во главе с преосвященным ректором академии3 намечали и приблизительный маршрут. Желаний у нас было очень много, не хватало только кое-чего... Не хватало... средств на осуществление наших грандиозных предприятий. Поэтому невольно приходилось умерять свои пылкие желания, расхолаживать не в меру расходившееся воображение, выбирать из многого что-либо посущественнее, оставляя мелочи и детали до лучшего будущего, если только оно когда-либо для кого-нибудь наступит. Как пожалеешь при этом, что при наших учебных заведениях не существует никакой паломнической кассы, из которой бы можно было призанять малую толику. С какой благодарностью возвращал бы каждый эту «толику»...4
Как бы то ни было, от слов скоро мы перешли к делу. Во главе путешественников стали преосвященный ректор академии с профессором А. И. Введенским. Всех желающих ехать вместе спосторонними набралось свыше 40 человек.
Предлагая краткое повествование о нашем «хождении», наперед говорим, что едва ли возможно описать все, что видели, изложить, что передумали, и рассказать, что перечувствовали многочисленные участники экскурсии. Из необозримой сокровищницы нашего опыта мы можем предложить, к сожалению, только небольшую часть, хотя и эта «небольшая» часть превратится в два больших тома.
15 июня – день [долгожданного] отъезда. Однако, когда наступил этот давно желанный и лелеянный день, невольно начала закрадываться в сердце какая-то смутная, неясная тревога. Невольно думалось: куда едем? за тысячи верст, за границу... Это последнее слово звучит для русского человека как-то страшно. Уж слишком велика Россия-матушка. Можно много ездить по свету белому, с севера на юг, с востока на запад, а все из России не выедешь. Говорят, во владениях русского императора солнце не заходит. Правда, усовершенствованные пути сообщения дают возможность каждому из нас быстро долететь до западной границы, но русское сознание как-то не мирится с ограниченностью родной земли. Русский человек из средней России – а таковы и были участники экскурсии в большинстве – всегда думает, подобно одному гоголевскому герою, что сколько ни скачи, ни до какой границы все равно не доскачешь. После, когда мы увидели иные земли, где от одной границы до другой очень близко, всего даже иногда только несколько часов езды, то мы замечали, как легко смотрят там на поездку за такую «границу». Для жителя небольшого государства поехать за границу – это то же, что нам поехать от Харькова или от Казани до Москвы. Едва ли когда коренные русаки будут так же смотреть на поездку за границу.
Так и мы невольно поражались предстоящей нам, как казалось, уж слишком смелой и рискованной задачей – ехать за границу. По православному обычаю помолились торжественно, а некоторые даже и причастились. Вот настала пора и отъезда, пока недалеко – от Посада до Москвы. Путь – хорошо нам знакомый. В Москве должна была собраться вся экскурсия вместе, но все же большая ее часть выехала из Посада. Как-то жутко было ехать в одиночку. Все жались друг к другу. На Сергиево-Посадском вокзале собрались проводить нас наши знакомые и благожелатели. Напутствуемые их добрыми пожеланиями, двинулись мы пока в недалекий путь до Москвы. Невесело провожало нас родное место, лил дождь, было пасмурно. Но на душе было светло. И дождь не мог охладить нашего жизнерадостного настроения...
В Москве собралась вся экскурсия уже на Брянском вокзале. Правления тех дорог, по которым нам следовало ехать, были настолько любезны и добры к нам, что предоставили в наше распоряжение целый пульмановский вагон второго класса, вплоть до самой Одессы. И это все... за цену только экскурсионного билета, за 2 рубля 70 копеек от Сергиевого Посада до Одессы. Удивительно, какие громадные льготы предоставляются в России для учащихся. Право, кажется, даже грех не пользоваться такими привилегиями. Спасибо всем, кто дает возможность подрастающему поколению продолжать свое образование и за пределами школы. Этим сознанием мы особенно прониклись, когда сели в вагон и поехали из Москвы со скорым поездом.
Вместе с нами, в том же самом вагоне, поместились и преосвященный ректор, и профессор А. И. Введенский. Они заняли отдельное купе у самого входа в вагон. Это купе напоминало крепость, где расположена комендантская часть. И это было отчасти справедливо: отсюда шли всякие распоряжения, сюда обращались за всякими справками. Это купе придавало всему паломническому каравану возможное единообразие. Быстро удалялись мы от Москвы на юг. В открытые окна неслись целые реки свежего, сочного воздуха, очищенного прошедшими дождями. Мы ехали теми местами, где за день или за два прошли ужасные ливни, самые большие за все дождливое лето 1908 года. Здесь мы могли видеть, каких громадных размеров достигало наводнение. Встречались целые леса, затопленные водой, реки, выступившие из берегов, ручьи и речки, в другое время, вероятно, едва видные сквозь окружающие их кусты и травы. Теперь же эти ручьи и речки переживали вторую весну, когда и они при своем ничтожестве могут показаться великими и могущественными, хотя на время. В окно мы как бы видели раннюю весну, только леса стояли покрытые зеленой листвой.
День, проведенный в суете и хлопотах, давал себя чувствовать. Все чувствовали, что пора бы и закусить. Прежде чем успели развязать свои «кошницы» и достать оттуда, кто что имел, на сцену неожиданно выступил «брат» Михаил со словами: «Рибешка». В руках его был какой-то палкообразный, длинный сверток. Оказалось, что эта «рибешка» – не что иное, как целая малосольная семга. И не в вагоне, да еще среди странствующих, такая «рибешка» привлекла бы внимание к себе всех. А здесь?.. Да что и говорить о том, что было здесь... Едва ли бы в другом месте эта «семушка», как ее называли часто потом, заслужила такое высокое внимание к себе.
Мы, конечно, были благоразумны, сокрушили только часть «семушки», оставивши прочее на завтра. Еще многие не расстались совсем с «семушкой», как появился тот же «брат» Михаил с новым палкообразным свертком в руках и со словами: «Рибешка!» Все бросились к нему, начали быстро развертывать сверток. Новая «рибешка» оказалась превосходным балыком. Принялись и за балык, воздали должное и ему. Шуткам, остротам, веселью не было конца. Но вот опять появляется «брат» Михаил. На этот раз в руках его целая гора коробок с всевозможными консервами. Обступили со всех сторон «брата» Михаила. Кто выкрикивает: «Перец, баклажаны, помидоры!», кто: «Бычки, севрюга, омары!», кто: «Икра баклажанная, скумбрия, осетрина!». Решили отведать и из новой добычи, благоразумно припрятав остальное к следующему дню.
Самоотвержение «брата» Михаила невольно раскрыло «потаенное» каждого ехавшего, и по вагону, к общему удовольствию, начали разгуливать «секреты» всех. Тут были и фрукты, и печенья всевозможных сортов, и конфекты, и различные «удобь» съедобные деликатесы. Появилось много чайников с чудным кипятком. Началось всюду чаепитие, да такое чаепитие, какого и дома никогда не видали. Все чувствовали себя как дома. Всюду разговоры, самое веселое и жизнерадостное настроение. Необычность обстановки еще более поднимала настроение. Чувствовать себя так прекрасно в вагоне, мчащемся с большой быстротой, как не чувствуешь себя и дома, – это очень много значит!..
Да и заслужен был всеми нами этот вечер. Целый год просидеть добросовестно за книгами, только что сдать труднейшие экзамены – дело немалое. После стольких трудов всякий сумеет оценить свободу и чистое веселье часов отдыха. Разговорам, рассказам, воспоминаниям, предположениям, добросердечным шуткам не было, конечно, конца...
После чаепития разбились на кучки. Одна кучка пропела почти все всенощное бдение. Другие сообща читали книжку. Третьи вели разговор. Четвертые играли в какие-то несложные игры.
В самом благодушном настроении мы провели в вагоне первый вечер, который и не был очень долгим: ведь выехали из Москвы уже в 8 часу вечера. Но, должно быть, завистливая судьба раскаялась, что предоставила нам слишком много удобств и удовольствий, без каких-либо особых заслуг с нашей стороны, ирешила немного охладить нас, показать нам, что несмотря на все свое благодушие, мы все же в ее полном распоряжении. И действительно, нам необходимо было предостережение, чтобы мы смотрели в пути в оба и не считали бы ворон и галок. Говорят, что нет худа без добра. А добро без худа бывает? Пожалуй, тоже не бывает.
Прошли большие дожди. Приятно вдыхать чистый воздух, приятно сидеть в вагоне, открыв окно, и уноситься как бы по волнам свежего воздушного океана в туманную темнеющую даль. Но те же дожди размывают полотно дороги, и можно вместе с вагоном полететь на самое дно какого-либо очень глубокого оврага да еще с большой рекой. Не подумайте, будто с нами случилось что-либо подобное. Нет, Бог был милостив к нам и не дал несчастью коснуться нашей души. Мы лишились только прежнего комфорта и суетных житейских удобств. Еще в Москве мы узнали, что верст за 200 путь попорчен, так что поезд не может идти беспрерывно. Но оказалось, что, пока мы ехали, путь был исправлен и наш скорый поезд, хотя и воробьиным шагом, пробрался по опасным местам высоких и размякших от дождя насыпей. Таким образом, мы избегли того, чего опасались, но зато встретились с тем, чего совсем не ждали. Немного больше 200 верст проехали мы, и путь оказался загроможден и испорчен. Впереди нас разбился товарный поезд, разбился на высокой насыпи, переломал рельсы, загромоздил путь. Пришлось пересаживаться в другой поезд. Увлекшись роскошным первым вечером в вагоне, мы, конечно, просидели до поздней ночи, и на рассвете раннего летнего утра нам пришлось покидать свои ложа, тащиться с вещами почти целую версту до другого поезда. Мало того, нам пришлось остаться там бесприютными, так как в «новоизобретенном» поезде для нас не было, да и не могло быть особого места. По правде сказать, просто не было даже и никакого.
Только-только загорался ясный летний день. Было прохладно. Настроение наше сразу упало. Лишь начали путь – и сразу неудача. Приходится стоять на одном месте. Пока развлекались, осматривая довольно большое крушение. Смотрели, как нежные, южные, соблазнительные для нас – северян – ягоды: вишня, малина и другие – страдали и погибали при бесцеремонной перегрузке. Несколько часов потеряли мы по милости товарного поезда. Но слава Богу и за это. Почти все в один голос говорили: что было бы с нами, если бы наш скорый поезд мчался по этому месту, а не товарный? Конечно, мы полетели бы все вверх тормашками с высокой насыпи в пропасть, и едва ли бы многие из нас остались в живых. Вот почему мы скоро примирились с неудобствами и горячо благодарили Бога за свое спасение. Многие из нас никогда не забудут этого чудодейственного утра. Люди ведь не малина и не вишня. Пусть мнутся и рассыпаются уж лучше ягоды, только бы люди были целы.
В большой тесноте и с большим опозданием поехали мы дальше. Хотелось спать, вспоминались недоступные теперь для нас удобства. Некоторые из нас, как евреи в пустыне, готовы были и возроптать даже. А между тем поезд быстро бежал все на юг. Пред нами открывались уже новые картины; в окно была видна не наша страна. Мы ехали уже по Малороссии... Неведомы были нам, северянам, насельникам холмов и пригорков, те безграничные равнины, которые расстилались теперь всюду пред нашими глазами. Посмотришь в одну сторону – равнина расстилается, докуда только можешь видеть. Посмотришь в другую – то же. Степь – это сухое море. И волнуется она, как море. Лишь изредка вид степи оразнообразится небольшим лесочком, кустиком, деревцом. Попадаются селения. Опять – не наш тип, не наш вид. Что-то совсем другое. Белые чистые хаты утопают в зелени садов; целыми десятками высыпали на край села ветрянки. Чем дальше едем, тем больше вытягиваются в высоту тополи; должно быть, сильнее тянет к себе все растущее и цветущее теплое южное солнышко. Всюду пестрые с яркими цветами костюмы мужчин и женщин. Слышится иная речь. Раздается иная песня, несущая в себе предания своей стороны. А как велик горизонт! У нас взор постоянно упирается или в гору, или в лес. Здесь он скользит, ничем не задерживаемый; только где-то очень и очень далеко земная равнина сходится с краями голубого небесного купола. Безбрежная степь, напоенная ароматами душистых лугов и полей, с веющей везде и всюду свободой, как-то невольно, незаметно, бессознательно влечет тебя на свой простор. Хочется спрыгнуть с поезда, броситься в эту необъятную, чарующую ширь и бежать, бежать без оглядки куда глаза глядят. Степь, как магнит, только не для железа, а для человека. Как понятен теперь стал нам хохол, который может, впившись глазами в глубокое, южное небо, обвеваемый простором и ширью, лежать в степи неподвижно целыми часами. Как понятна теперь для нас даже его песня, его нежная душа. Как понятен весь уклад его жизни. Вспоминался певец степей – Гоголь. Так и казалось, что где-нибудь среди высокой и густой травы скачет со своими могучими сынами старый казак Тарас Бульба, скачет в вольную Запорожскую Сечь. Да вдали нередко и виднеются скачущие всадники. Жадно смотрели мы на новую страну, и все хотелось сказать: «Так вот какая ты, Малороссия!»
Малороссия – уже само это слово обвеяно какою-то поэтическою грезою, и каждое малороссийское название имеет в представлении великоросса какой-то особый поэтический оттенок. Конотоп, Нежин, Полтава – разве это то же самое, что Москва, Тула, Калуга, Рязань. Нет, совсем какое-то особое настроение связано с первыми, новое и более мягкое. По полям очень часто встречаются курганы. Одни из них уже раскопаны. Ученые, руководившие этими раскопками, потревожили мирный покой находившихся там, рассказали нам о многих их деяниях. А сколько еще героев древней Святой Руси спят под этими высокими курганами, храня свои славные деяния в гробовой тайне. Когда я всматривался в эти курганы, мне показалось, что здесь лежат зерна, семя святое, «стояние» Руси. Это – незыблемый фундамент Святой Руси. Это – подземные источники, которые питают своей живительной влагой современных богатырей Святой Руси.
Наконец доехали мы и до Конотопа, родины незабвенного Драгомирова5. Поезд изменил свое направление и понес нас на запад. На станциях мы почти все выбегали на платформу, любуясь прекрасными тополями, интересуясь невиданной нами никогда «Хохландией». Необыкновенно интересовали нас кобзари. Глубокий седовласый старец. Высокое чело изрыто глубокими морщинами – этими красноречивыми свидетельницами и скорбей, и радостей его. На всем лице – отпечаток глубокой думы. В руках старинный, простой, незатейливый инструмент кобза с мягкими, нежными, ласковыми звуками. Дребезжащий разбитый голос тянет песню про былое. То усилится он, загорятся глаза певца, засветится лицо, и кобза в такт внутреннему настроению певца заговорит проворнее и громче. Потом стихает голос певца, сливаясь с окружающей тишиной. Потонут звуки как бы в недосягаемой вышине бесконечно голубого неба. Погаснет улыбка на лице. Замолчит и кобза. Слушатели стоят молча кругом кобзаря, каждый со своею думой в душе. И если бы не звонок, кажется, еще долго, долго простояла бы толпа около кобзаря. Лично я ничего не знаю лучше музыки и пения кобзаря.
На вокзалах мы набрасывались на соблазнительные южные фрукты и истребляли их в большом количестве, несмотря на холеру. Покупали и безделушки различные, учились говорить по-хохлацки.
Скоро начало снова темнеть. Мы должны были приехать в Киев еще засветло, но с пересадками мы запоздали. Опытные люди советовали нам беречь свои силы на будущее и не тратить их еще здесь, в России. Поэтому в наши планы не входило посещение Киева. Однако все хотели воспользоваться свободными между поездами тремя часами, чтобы посмотреть этот красивейший город, полный вековечных русских святынь. Бывавшие в Киеве сочли своим долгом подзадорить любопытство не видавших Киева, рассказывая чудеса о его удивительной красоте. Но как ни желательно многим было хоть только совне посмотреть знаменитый город, пришлось отказаться от этого удовольствия совсем. Мы подъезжали к Киеву уже почти в полночь, и до отхода поезда из Киева в Одессу оставалось не более получаса. И то подъезжали потому, что машинисту дали на чай, он и гнал поезд изо всех сил. Ехал на наше счастье какой-то совсем большой человек, который то и дело посылал на паровоз машинисту грозное: «Прибавь!..»
Не могли мы посмотреть ни колокольни, которая днем всегда видна за десятки верст, ни роскошной панорамы города, которая развертывается пред путешественником днем. Лишь рассеянные по горе огни привлекали к себе наши взоры. Ближе к железной дороге едва видная в темноте чернела лавра – центр величайших святынь с древнейших времен. Что для Великороссии Свято-Троицкая Сергиева лавра, то для Малороссии – Киево-Печерская лавра. Сколько тысяч и миллионов благочестивых людей стекается сюда на поклон со всех концов Руси великой и пока, благодарение Богу, благочестивой! Преподобные Антоний и Феодосий Печерские и теперь еще могут быть названы архимандритами всея Руси, как преподобный Сергий – ее игуменом. Преподобные Марк Гробокопатель, Прохор Лебедник, Спиридон просфорник, Иоанн Многострадальный, Алипий врач, Никола Святоша, Нестор Летописец как живые стоят перед нами и влекут наше сердце к себе. Это – как бы вечно неугасимые лампады, вечные маяки наши в этом многомятежном море. И вот этот-то центр и источник русского Православия и благочестия теперь пред нашими глазами.
С шумом влетел поезд на мост, замедлил ход и долго ехал по длиннейшему мосту. Под нашими ногами в полночной темноте, где-то там, глубоко внизу, струился красавец Днепр, украшение и гордость Малороссии, навеки памятный и для всей Руси, «ее чистая купель». Много дум и чувств можно пережить, смотря на древний стольный град. Старая, седая Русь вся встает в памяти. Приходят на ум подвижники, князья, богатыри, былины и летописи.
Но все это должно было лишь только промелькнуть пред нами в несколько минут. Киев скрылся от нас за горою, и мы скоро подъехали к вокзалу. Здесь готов уже был для нас поезд, отправляющийся в Одессу. Мы снова – в прекрасном вагоне, разместились с удобствами. Для преосвященного и Алексея Ивановича дали даже купе в первом классе.
Семнадцатое число почти все мы провели в вагоне. На просторе, среди удобств чувствовали себя снова великолепно, тем более что за ночь прекрасно выспались и отдохнули от тревог и усталости прошедшего дня. Опять ехали по Малороссии, но уже не такой. Здесь уже нет такой равнины, и леса стали попадаться чаще. Только близ Одессы снова началась равнина. Длинный день коротали как могли. Скучать было нельзя в такой большой компании. Появлялась не раз «рибешка», консервы, фрукты, ягоды. Пили чай, читали местные газеты, мечтали о море и туретчине, спорили... Выбегали на станции, изучали начинавших попадаться нам «иерусалимских дворян», которых многие из нас никогда и не видали. Преосвященный владыка иногда обходил весь вагон. При этом он обыкновенно шутил: «Иду по обзору епархии». Видимо, ему хотелось лично проверить, все ли довольны и покойны. Недолго тянулся и этот день.
В Одессу мы приехали, когда было уже темно. На вокзале встретили нас иноки Ильинского Афонского подворья, и мы все пешком направились на подворье, находящееся совсем близко от вокзала. Там провели нас прежде всего в храм, который был весь освещен и выглядел необыкновенно торжественно. Здесь встреча нашего владыки. Совершили обычную литию, в конце которой возглашено было вместе с владыкой многолетие и нам. Владыка ответил многолетием за братию обители и сказал речь. В своей речи он говорил о том великом подвиге, который несут живущие на подворье иноки, встречающие тысячи богомольцев на их пути в Святую Землю и на Святую Афонскую Гору. Преосвященный уподобил иноков мудрым девам, потому что, в какое бы время ни пришел к ним во имя Христово жених, они всегда готовы принять его и светильник их гостеприимства всегда горит равно ярко. Мы были запоздалыми путниками, пришедшими уже почти ночью, и гостеприимные иноки встречают нас с зажженными светильниками. Шумная жизнь улицы, что течет мимо подворского храма как бы полноводной рекой, нисколько не смущает спокойное молитвенное течение жизни иноков. Она, как звезды на небе, постоянно светит вечно мятущемуся, неустойчивому бурному миру. Свети же миру и до скончания веков...
Церковь подворья была наполнена народом. Здесь были не одни только монахи. Здесь были богомольцы, прибывшие ранее нас и ожидавшие отбытия парохода. Были и одесские жители, привлеченные в храм необычным стечением народа и необычным торжеством. Все с глубоким вниманием слушали приветственную речь владыки, дышавшую сердечностью и ласкою. Свою речь владыка закончил просьбой к насельникам обители принять под свой гостеприимный кров и нас, далеких путников, идущих на поклонение святыням Востока и далекого Рима, и обвеять нас святыми молитвами.
У гостеприимных иноков уже все было готово для нас: и стол, и дом. Мы уже были далеко от родных мест, уехали за полторы тысячи верст, но и здесь нас встретили как бы родные люди. Великая добродетель – гостеприимство; всякий путешествующий нуждается в нем. Но особенно нуждается в нем наш русский паломник. Что делал бы простой мужичок, простая баба-крестьянка, если бы не было в Одессе гостеприимных Афонских подворий? Проникнутый одной мыслью – идти за горы и моря, чтобы поклониться великим святыням, – богомолец как бы перестает жить на земле, в условиях гражданского общежития. Он становится выше всего этого. Все формальности, связанные с выездом за границу, совершенно непонятны благочестиво настроенной душе богомольца. Весьма легко могло бы случиться, что богомольцу пришлось бы возвратиться домой, и он возвратился бы без ропота; только говорил бы, что не удостоил его Господь поклониться Своему Гробу. Да и не странно ли, что православный христианин, которому с малых лет святыни Востока близки, дороги и как бы родные, должен ехать за границу, чтобы поклониться этим святыням? Что может быть выше того служения, которое с честью и славою исполняют одесские Афонские подворья? Встречать тысячи богомольцев, исправлять за них всякие формальности, чего без привычки и без знания сам из них никто не сделает, отправлять их туда, куда они всей душой стремятся! Много благодарности чувствуют, хотя, может быть, и не высказывают паломники Афонским подворьям за их необходимую и дорогую всякому помощь.
В тот же вечер нам нужно было написать или, лучше сказать, подписать готовые печатные прошения на имя одесского градоначальника о выдаче нам заграничных паспортов. Заграничный паспорт... Для выезжающего за границу впервые это звучит уже почти гордо.
Все чувствовали себя как-то приподнято. Еще бы. Завтра предстоит ехать за «сине море» нам, из которых большая часть и не видала от дня своего рождения никакого моря. Всем представлялось, что море непременно встретит нас, если и не форменной бурей, то уж непременно хорошей качкой. Спрашивали, спокойно ли море. У опытных людей спрашивали совета и средств, как избавиться от последствий качки. Агент Православного Палестинского общества М. И. Осипов, к которому и направлялось большинство подобных вопросов, настойчиво успокаивал нас, уверяя, что никакой качки не будет. Наконец более робким он порекомендовал самое [действенное], по его мнению, средство против морской болезни. Нужно, говорил он, так напиться, чтобы «сухопутная качка превышала морскую», тогда можно ехать смело. Уж тогда ничего не будет...
Только далеко за полночь успокоились мы, и, вероятно, каждый в глубине души своей не раз задавал себе вопрос: «Что день грядущий нам готовит?..»
На следующий день, 18 июня, пароход должен был отойти в 4 часа дня. В нашем распоряжении был почти целый день. Рано утром направились мы посмотреть город. Прежде всего, конечно, мы пошли на берег моря. Шли чистыми, но небогатыми улицами, прошли довольно жалкий по растительности знаменитый Александровский сад. И вот мы на берегу моря. Пред нами расстилается какая-то беспредельная равнина, как будто выпуклая. Кто вспомнит, как он впервые увидел море, тот согласится, что первое впечатление, это – впечатление какого-то простора, какой-то могучей шири, которая манит к себе, невольно наталкивает на думы о том, что человек создан для свободы, шири и простора, что человек – вершина творения, хозяин земли. Живет человек в комнате величиной в 10–15 квадратных аршин – как-то сдавлена его душа. А выйдет он в степь ли, на берег ли моря – и душа его как бы расширяется. Может быть, здесь она мистически соприкасается с вечностью. Поэтому человек, когда смотрит на море, ему часто хочется молчать. И есть отчего молчать. Посмотрите, какой могучий пред вами размах, какая власть и сила!.. Недаром столько самых возвышенных и талантливых страниц посвящено писателями морю...
Недолго мы любовались морем, да и моря-то здесь был как бы клочок только. Лишь вправо оно убегало в необозримую даль, скрываясь за горизонтом. С берега моря пошли в центр города, прошли по его главным улицам, бульварам. Странное впечатление производит Одесса. Город богатый, чистый, опрятный, благоустроен. Прекрасные здания, отличные мостовые, правильные улицы, как шахматная доска. Тонет в зелени. Улицы окаймлены необозримыми по длине линиями высоких белых акаций, закрывающих собою от палящих лучей южного солнца тротуары. Но духа в нем как бы нет, русского смысла нет. В Одессе-красавице как-то чувствуешь себя чужим. Проходишь по улицам. Кому только здесь нет храмов! Роскошные храмы Меркурия, Мельпомены, Бахуса и т. п., но Божьих храмов почти не видно. Подъезжаешь к русскому православному городу – целый лес колоколен, золотые главы блестят на солнце, кресты горят, как звезды, слышишь звон призывный. Сердце радуется! Чувствуется подлинная русская жизнь. По улицам идешь – на каждой улице храмы. Обнажают головы прохожие, широким русским крестом осеняют себя. Не то в Одессе. Мало храмов, звона не слышно, все идут «по делам», не на что перекреститься... Скучный город! Души в нем русской нет. Да и русского нечасто встречаешь в этом интернациональном городе. Зато кого только здесь не встретишь! И немца, и француза, и англичанина, и грека, и итальянца и т. д. Но более всего здесь, кажется, евреев: на домах вывески с еврейскими фамилиями, на улицах встречаешь постоянно типичные еврейские физиономии. В таких интернациональных центрах национальное разделение сказывается с гораздо большей обостренностью, чем в других местах. Вдали от всяких инородцев, среди одного только русского населения, легко чувствовать себя космополитом, легко теоретически рассуждать о равенстве национальностей. Но когда приходится жить среди инородцев, на практике проводить свои теоретические убеждения, тогда теория, сталкиваясь с практикой, разлетается в прах, и от нее не остается ровно ничего. Кто бывал в юго-западном крае, тот, наверное, замечал, что там русские как бы ближе жмутся друг ко другу, теснее объединяются между собою. Так и сам невольно в первый же день чувствуешь больше симпатий к своим, чем к чужим.
В 11 часов нам был назначен прием у его высокопреосвященства архиепископа Одесского Димитрия. К назначенному времени мы поспешили к архиепископскому дому. Владыка милостиво принял нас и долго разговаривал с преосвященным ректором и профессором А. И. Введенским о разных предметах. Рекомендовал нам обращать на Афоне больше внимания на остатки древнего чистого благочестия. Там, говорил он, и остается еще много такого, что общецерковною жизнью уже забыто. Например, там строго наблюдаются канонические условия принятия в клир (Ап. прав. 25; Перв. Всел. 9; Феофил. 3 и 6)6, на которые, к сожалению, у нас обращается внимания слишком мало. Говорил нам, что он и сам собирался побывать на Афоне.
Получив благословение святителя на предстоящий путь и пропев владыке дружно «исполла», мы поспешили обратно на подворье. По дороге зашли в кафедральный собор. Одесский собор весьма обширен, хорошо отделан. Снаружи и внутри производит прекрасное впечатление. Это один из красивейших соборов в России. Так как собор благоукрашался постепенно, то отличается некоторой смешанной архитектурой. Здесь, в соборе, мы поклонились могилам знаменитых одесских святителей, память о которых никогда не умрет в Русской Церкви. Здесь погребены архиепископы Одесские: Иннокентий, Димитрий и Никанор. Это были все и знаменитые ученые, и знаменитые витии, которых нельзя не чтить и которым нельзя не подражать.
Вот мы и опять на подворье. Снова нас угостили трапезой. За трапезой не раз обменялись здравицами. Трудно описать гостеприимство афонцев, трудно и отблагодарить их за это вполне достойно. Простившись с гостеприимными иноками и поблагодарив их за любовь к нам, мы направились к пароходной Карантинной гавани, откуда отправляются пароходы в заграничное плавание.
Подъезжая к гавани и окидывая взором весь одесский порт, невольно призадумаешься. Ведь это целый Вавилон. Сколько пристаней! Целый лес мачт, черных толстых труб. Одни дымятся, другие не обнаруживают никаких признаков жизни. Снуют между пароходами баржи, лодки большие и маленькие. По самому берегу идут десятки железнодорожных линий, даже в два этажа. Как мухи, облепили те или другие части порта люди. Там отходит пароход, здесь сгружают товары, носят тяжелые тюки, складывают их в громадные амбары. Видно, что торговля в Одессе происходит в обширных размерах. Такими пристанями и портами живет обыкновенно целая страна. Сюда стекаются товары, как ручейки в речки и реки, и через это устье выливается их полноводная река в море. Но в речное устье только выливается вода, а в торговое устье и выливается, и вливается вместе.
В Карантинной гавани, у пристани Русского общества пароходства и торговли, стоит почти готовый к отплытию и наш пароход. Это – огромный старик «Лазарев», который, вероятно, за свою многолетнюю жизнь отвез и привез обратно целые сотни тысяч, а может быть, и миллионы богомольцев. При входе на пароход получаем от полиции свои заграничные паспорта. Вот мы на пароходе. Наше место на носу парохода. Нельзя прийти в восторг от этого помещения. Сначала как будто и не верится: неужели можно ехать в такой обстановке? По стенам, под верхней палубой, в два этажа нары. Каждому можно занять не больше аршина в ширину. Да еще, чтобы добраться до своего места, необходимо перебираться через всякие приспособления для опускания и подъема якоря. Помещение не имеет никаких признаков чистоты, даже положительно грязно, так что боишься прикоснуться, чтобы не оставить на одежде надежного знака на память и в наказание за неосторожное обращение с грязными предметами. Но что делать? Ведь мы третьеклассные пассажиры. А по пароходным русским порядкам третьеклассный пассажир – существо ниже человека. На одно место поэтому можно посадить трех пассажиров: где-нибудь поместятся! О просторе не может быть и мысли. Впрочем, капитан по просьбе заботливого М. И. Осипова предоставил нам, [в отличие от других], для дневного пребывания весь пароход, все его палубы. Кое-как разместив свои вещи, мы поднялись на палубу. Здесь уже была большая часть пассажиров.
Глухо, тягуче прогудели ужасные длинные свистки и далеко разнеслись по заливу. Первый... Второй... Скоро пароход будет отходить. М. И. Осипов в краткой речи пожелал нам доброго пути. Преосвященный на это ответил: «И три года тому назад М. И. также провожал московских студентов, и плавание их, хоть и на старом пароходе, было вполне благополучно. Надеюсь, что и [в] настоящий раз, с легкой руки М. И., мы будем плавать благополучно. Старое-то, должно быть, вообще надежнее!». М. И. раздал нам по Евангелию на русском языке. Это «напутствие русскому паломнику от Императорского Православного палестинского общества», как напечатано на переплете. В напутствие и благословение Палестинское общество предлагает тоже напечатанный на переплете стих: «Благословит тя Господь от Сиона, и узриши благая Иерусалима»7. Хотя нам не предстояло узреть благая Иерусалима, однако мы с большой благодарностью приняли это прекрасное напутствие.
Третий гудок. Прибраны сходни. Мы уже оторваны от родной земли. На буксире начинают вытаскивать тяжелый пароход из тесной гавани. Медленно, почти незаметно отходит наш пароход. Провожавшие стоят толпой на пристани, шлют последний привет отъезжающим, машут платками. Только нас некому провожать. М. И. Осипов да несколько афонских иноков – вот все наши провожатые.
Меньше и меньше становятся стоящие на пристани люди, больше и больше открывается город, не видный из гавани за высоким берегом. Пароход на буксире уже подвезли к выходу из гавани. Заработал винт, и пароход пошел быстрее. Вот волнорез со стоящим на его конце маяком, и мы покидаем одесскую гавань. Одессу можно видеть только с моря, но она с каждым поворотом винта отходит дальше и дальше, мельче становятся дома. Пароход вышел на середину залива и повернул направо, на юг, поперек Черного моря. Город постепенно скрывается из виду. Мы едем мимо дачных местностей Одессы, мимо Малого, Среднего и Большого фонтанов. Чувствуется приподнятость настроения, хочется скорее в открытое море...
Печатается по изданию: От академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски. Христианин. Сергиев Посад, 1909. Подписано: В. Т.
За время обучения в академии Владимир Троицкий дважды побывал за границей. Описываемое в этих путевых заметках паломничество на Афон было совершено в 1908 году в составе группы студентов во главе с ректором епископом Евдокимом (Мещерским) и профессором А. И. Введенским.
Другое путешествие, уже по западным странам, которое В. Троицкий совершил в 1912 году, дало материал к написанию «Писем о Западе».
Часть 2. В открытом море
Пароход идет полным ходом. Винт отчаянно бурлит воду и оставляет длинный, во много верст, след сзади парохода. Своим острым носом могуче рассекает темно-синюю поверхность моря. Небольшие волны, шутя и играя, набегают на пароход, но, наказанные за свою шалость ударом тяжелой пароходной груди, с ропотом и плеском отскакивают назад, рассыпаются чистейшими белыми брызгами самых причудливых и неожиданных очертаний. Не успела рассыпаться одна волна, готова другая, а пароход, как бы не обращая никакого внимания на ничтожные волны, высоко подняв свою голову, лишь одному рулю послушный, твердо и уверенно идет все вперед и вперед. Есть и люди с могучим несокрушимым духом. Вокруг них шумят и волнуются злобные и мелкие, ничтожные люди, яростно бросаются на них, а они, послушные лишь чистой совести и разуму, не колеблясь, идут к раз намеченной цели, все вперед и вперед. И никогда они не преклонятся ни перед какими ударами судьбы. Такими людьми стоит мир. Они переживают века и тысячелетия, властно господствуя над людьми даже и из своей могилы. И кто из нас не знает таких мертвецов, которые до сих пор сильнее живых людей, которые сильнее и могущественнее даже и целых народов?!.
А там, сзади, лишь узкая темно-серая полоска напоминает о том, что где-то за горизонтом на тысячи верст раскинулись поля и луга, леса и горы нашей великой необъятной Руси. Но и эта полоска становится все уже и уже, скоро возникает сомнение, видна ли еще земля: одни видят, другие нет. Мы в открытом море... Посмотри во все четыре стороны: одно – сплошь море, около парохода синее и ласковое, а вдали серое и угрюмое. Шумят и рокочут волны – о чем они ведут беседу? Не поэты мы, и нам непонятен язык морской волны. Кое-где белеют еще лодочные паруса. Видно, еще недалеко мы ушли от берега, если сюда дерзают заходить даже лодки. А какой простор! Сядешь на самый конец пароходного носа: парохода не видно, под тобою лишь слышен шум. Нет ничего впереди. Живительный морской воздух целой рекой несется навстречу тебе, ударяет в грудь, всего обвевает простором и свежестью. И чудится, будто ты уже не студент академии, а вольная птица; стоит лишь взмахнуть крыльями – сорвешься с пароходного носа и полетишь вперед, играя и купаясь в воздушных волнах чудного простора. Хорошо!..
Тем временем солнце садится все ниже и ниже, совсем уж над морем высится его громадный красноватый шар. По всему морю от него пошли редкие длинные полосы. Медленно садится солнце. Оно, как человек, собравшийся купаться в холодной воде, будто боится опуститься в холодную морскую пучину. Но вот краешек солнечного диска уже пропал за горизонтом, как бы потонул в воде. Скоро только половина его стала видна над морем. Темные тени ложатся по морю. Смотрим все с замиранием сердца на невиданное зрелище. Всего лишь один небольшой краешек остается от солнца. Ждем – вот-вот солнце пропадет совсем. Нет, оно как будто жалеет о скорой разлуке с нами; появится на мгновение из-за волны, пошлет прощальный привет – холодный привет! Потом солнце как-то сразу, вдруг незаметно пропадает. Почернело сине море. Куда девался его приятный синий цвет? Серые мрачные волны несутся по всему морю.
Скоро совсем стемнело. Осветился пароход. Как звезды, загорелись электрические лампочки на мачтах. Жутко стало глядеть на море. Оно черно, не видно дали. Кажется, что не прежние игривые мелкие волны, обгоняя друг друга, бегают по морской равнине, а страшные допотопные чудовища показывают свои черные спины. Море живет – таинственный мир чудовищ постоянно рисуется пред тобою. Кажется, вот-вот протянется из бездны моря какая-нибудь таинственная гигантская рука какого-нибудь чудовища и захватит тебя. Да и сам наш пароход, когда посмотришь на него с носа, совсем походит на огромное чудовище. Яркие электрические глаза по сторонам, черная пасть дышит дымом, посылает снопами искры в окружающую тьму. На баке слышна песня. То какой-то матрос под аккомпанемент гитары поет чувствительную песню про несчастного кочегара, про людскую жестокость и неправду. Жуткая песня в жуткой обстановке.
Какой-то огонек блеснул направо. Может быть, это свет маяка, последний луч с нашей Родины. Так хороший хозяин, провожая позднего гостя, обыкновенно отворит ему дверь, возьмет свечу и посветит. И снова темно море, снова подавляет оно своим величием, своей грозной полночной красотой. В думе о море как-то невольно сливаешься с морем, начинаешь жить одной с ним жизнью. Будто одна душа у всего мира, она живет и в тебе, и в этом мрачном море – одна и везде... Начинаешь ее даже как бы осязать. Вот она у тебя, но мгновение – и ее уже нет более. Исчерпывается ли познание мира обычными нашими органами восприятия? Кажется, нет. Нам долго не хотелось расставаться с палубой, с темным морем, но наконец пришлось спуститься на место своего неприглядного ночлега под носовой палубой. Впрочем, скоро все мы примирились со всеми неудобствами обстановки и, убаюканные шумом моря за стенами нашей плавучей спальни, утомленные дневными трудами и заботами, успокоились до завтра.
Девятнадцатого встали и снова увидели себя все в том же открытом море. Со стороны казалось, что как будто целую ночь пароход стоял на одном месте и мы не сделали ни одной мили вперед. Солнце весело сияло на безоблачном голубом небе и разливало во все стороны ласку, тепло и свет. Море блестело на солнце и, купаясь в его лучах, переливалось бесчисленными полосками золота всех цветов и оттенков. Легкий морской ветерок не дает возможности не только чувствовать, но и совершенно замечать никакой жары. Посветлевшее при дневном ярком свете море дышит свежестью и прохладой. Всюду чудная бирюза. Со стороны кажется, что за ночь море как бы почистили. И весь пароход выглядит как-то чисто и весело. Пассажиры высыпали на палубу. Впрочем, недолго можно смотреть на море, оно почти однообразно. Только знатоки световых эффектов могут целыми днями любоваться видами моря, находя в постоянно сменяющихся тонах света все новые и новые картины. Мы – прозаики. Потому невольно обращаешь внимание на пароходную жизнь, приглядываешься к окружающим тебя пассажирам.
С нами на пароходе едет еще и экскурсия воспитанников Красноярской духовной семинарии, они едут в Палестину. Очевидно, паломничества начинают входить в жизнь духовной школы. А каких-нибудь десять лет назад о подобных паломничествах не было и помину. Сколько доброго будет посеяно в душах юных паломников. Может быть, это путешествие даст больше им, чем даже целая духовная (современная) школа. Кроме красноярских семинаристов на пароходе набралось немало учащейся молодежи из славянских земель. Пред нами были всевозможные мундиры, свидетельствовавшие о принадлежности к известному учебному заведению. Были и учащиеся из различных женских учебных заведений. Южный темперамент, близость родины, которую давно они не видали, сознание свободы от годичных трудов и только что окончившихся экзаменов – все это давало обильную пищу веселому настроению. На палубе стоял несмолкаемый говор. Шутили, смеялись, рассказывали такие глупости, что хотя бы и детям впору. То там, то сям затягивали песню. Всем было весело. Невесел только преосвященный. Он грустил, что благодаря такому настроению публики нельзя будет освятить всенощным бдением первый день нашего пребывания на море.
Из всех пассажиров наиболее замечательны, конечно, паломники. Их вы сразу заметите; на них лежит как бы какая особенная печать. Они все сосредоточены, даже не обращают внимания на окружающее. Для них не существует веселья. Не интересуются они нисколько и пароходной жизнью. За долгий путь до Одессы они уже успели сосредоточиться всецело на одной только мысли о Святой Земле. Паломники как бы насквозь проникнуты благочестивым настроением. Вот собралась на большом закрытом люке целая группа мужичков. Со светлым, кротким взглядом, прилегши на свои сумки, они внимательно слушают одного грамотея, который громким торжественным голосом по складам читает какую-то назидательную книжку. Окончит один рассказ, помолчит несколько минут, слушатели, помолчавши немного, выскажут по поводу прочитанного свои меткие замечания, повздыхают немного, и чтение продолжается снова.
В другом месте группа интеллигентных евреев-сионистов. Они затеяли с кем-то спор. Тот доказывал религиозный характер сионизма, а ему возражал, по-видимому, студент, решительно утверждая, что сионизм не имеет ничего общего с ветхозаветным еврейством. Сионизм – это просто философское материалистическое учение, по которому каждый народ может жить и развиваться только в соответствующей его характеру стране. А поэтому и евреи до тех пор будут скитаться, не находя себе места, пока не поселятся в Палестине. Только в Палестине возможна еврейская жизнь.
С нами немало «классных» пассажиров. По два, по три они сидят на верхней палубе и тихо ведут между собою серьезные беседы. Здесь большей частью едет публика деловая, а потому она и не дает ничего замечательного поверхностному наблюдателю. Между тем как внутренний мир «классных» полон больших дум. Некоторые из них едут по очень важным политическим делам.
Море постепенно наскучивает. Появляется уже желание видеть и землю, тем более что она должна скоро показаться. Вглядываются пристально все в горизонт, смотрят в бинокли. Ожидать долго не приходится. Земля недалеко, ведь от нее мы далеко и не отъезжали. На горизонте показывается неопределенного цвета полоса, скоро можно различать береговые очертания, вдали видны синеющие неотчетливые очертания гор. Это уже чужая страна. Пароход идет вдоль берега, но на далеком от него расстоянии. Неприглядны виднеющиеся берега. Не видно на них лесов, нет трав, почти нет и никакой зелени. Желтоватые, угрюмые, безжизненные каменистые горы подходят к самому морю почти и оканчиваются около него громадными скалами. Отраднее смотреть на долины, которые иногда спускаются к морю. Долины сплошь покрыты желтеющими хлебами, по местам видны на них же и сжатые хлеба.
На берегу виднеется какое-то величественное громадное здание замысловатого стиля. Террасы, террасочки, открытые и закрытые балкончики и балконы, башенки, галереи. От здания по направлению к морю, среди обширных богатых цветников, различных плодовых деревьев, цветущих кустарников и виноградных куп, причудливо змейками, переплетаясь многократно, чистые дорожки сбегают к морю. Одни из них кончаются на самом обрыве скалистого берега моря, другие, проходя по долинкам и ущельям, приводят путника прямо к морю. На берегу видна изящная купальня, как бы и сама купающаяся в бирюзовых ласковых водах моря. В бинокль можно рассмотреть в маленькой гавани флотилию лодок. Издали они кажутся как бы белыми чайками, купающимися в море.
– Что это такое? Что это такое? – спрашивают все, смотря на здание.
– Эвксиноград, – отвечают бывшие здесь люди.
Это своего рода наша родная русская Ливадия. Эвксиноград – дача болгарского князя, теперь уже короля. Смотря на эту дачу, каждый воочию видит, как быстро растет и развивается внутренняя мощь братской нам страны, живущей теперь, после свержения турецких оков, своею самостоятельною жизнью, на полном просторе и полной свободе. Господь да хранит братский нам народ навеки. Небедна славянская душа, но нет ей места в хоре других народов, живущих на земле...
Подъезжаем к болгарскому портовому городу Варне. Варна – город весьма древний. Она была еще греческой колонией, одной из тех многочисленных аттических колоний, что были рассеяны по берегам Черного моря даже до нашего Крыма и Кавказа. В то время Варна называлась Одессус. Во времена римского владычества город назывался иногда и Тивериополем. Впрочем, и теперешнее название города весьма древнее. В настоящее время Варна – самый значительный порт Болгарии, прекрасная отдушина из страны, стиснутой горами, на Божий простор, свободу и волю. Это – своего рода «окно», только не в Европу, а на Восток. Только тут поймешь, как для всякой страны необходимы такие свободные выходы на простор и волю. Здесь же, в Варне, и военный болгарский порт. В нем уже стоит несколько небольших военных болгарских кораблей. Это – начало болгарского флота. Болгары собираются этот порт соединить каналом с глубоким озером, находящимся рядом с портом и защищенным горами. Тогда у них будет порт совершенно закрытый и защищенный самой природой, порт на славу. Невелик флот Болгарии, но и он может при случае немало наделать хлопот своему соседу. Видно, что наши «братушки» не дремлют, а работают не покладая рук. Лихорадочно, спешно работают. Они почему-то напоминают мне молодое деревце, у которого так кипуче быстро совершается вся жизнь.
С древних времен Варна была крепостью и стратегическим пунктом. В русско-турецкую войну ее занимали русские войска. Теперь крепость разоружена. С моря Варна не имеет никакого вида, потому что почти вся стоит на ровном и невысоком месте, сбегающем к морю. Близ пристани мы встретили несколько судов нашей черноморской эскадры. То русские моряки делали визит болгарским.
Пароход подходит к каменной набережной. Ничтожество в море и гигант в небольшой гавани, наш пароход медленно ползет по гавани. Долго продолжалась обычная история причаливания и привязывания парохода. Наконец мы пристали. Брошены сходни. На пристани стоит большая толпа. Встречающие кого-либо из своих родных или знакомых уже издали раскланиваются с ними, вступают в разговор. Пароход будет стоять несколько часов, а потому можно и нам сойти на берег. И вот мы впервые вступаем на заграничную почву, хотя пока только лишь на болгарскую. Находятся у нас проводники из болгар – воспитанников русских духовных школ, возвращающихся на родину. В сопровождении их мы почти все вместе и направляемся в город. В уличной жизни города заметен уже некоторый восточный оттенок. Тип построек также отличается от наших. И лица людей с каким-то новым отпечатком, не совершенно наши. Здесь же мы знакомимся с болгарским языком прежде всего по вывескам. Некоторые вывески очень удивляют неожиданным содержанием. Здесь мы читаем: «шапкарница», «хлебарница», «сладкарница» и т. п. Как приятно, что у болгар нет иностранщины, а все свои родные слова. Вот бы и нам так поступать!
Ничто так не делает людей родными, как язык. Родная речь на чужбине заставляет особенно сильно биться сердце, более всего напоминает о родной земле. В Болгарии понимаешь речь, когда она напечатана, а когда слышишь бойкую речь из уст болгарина, то лишь отдельные слова понятны, а речь кажется совсем чужой. Говорить русскому с болгарином очень трудно и почти даже невозможно. Но когда видишь повсюду вывески с русскими буквами и почти с русскими словами, невольно поддаешься обману – уж не в русском ли каком городе находишься? Особенно эту иллюзию дополняют ряды постоянно встречающихся военных, одетых совершенно в наши русские формы. И кажется невольно, что как будто это все русские солдатики, русские офицеры, русские жандармы. В Болгарии чувствуешь себя как дома, во всяком случае не как за границей. Русские деньги здесь ходят почти беспрепятственно. Видя в вас русского, вам и цену вещи называют почти всегда в русских монетах. Впрочем, мы поспешили почти на первых же порах наменять болгарских денег, так что у каждого было немного левов и стотинок. В первый раз как-то интересно было держать в своих руках иностранные деньги. Все их рассматривали, переспрашивали друг друга о стоимости их. Часто путались в счетах, так что приходилось иногда и другим брать у нас деньги и расплачиваться с кем-либо.
Возбуждая всеобщее любопытство, мы проходили по улицам города. На первый раз мы зашли в местный собор. «Съборна та църква» почти в центре города, на большой, засаженной деревьями площади. Собор большой и совне производит очень хорошее впечатление. Но внутри собора мы поразились его скромной внешностью и бедностью обстановки. Деревянный старый пол, бедный иконостас, еще более бедный престол и киворий над ним, старые маленькие помятые подсвечники, отсутствие живописи на стенах храма, богатых риз на местных иконах, жалкие тоненькие свечечки (правда, из чистого желтого воска) – все это так мало согласовалось с вкоренившимися в нас представлениями о соборе. Собор производит впечатление заброшенного. В храме как-то мало отдает молитвой. Говорят, болгары не особенно любят посещать храмы и еще менее любят молиться. Западная отрицательная литература находит себе здесь многих почитателей и считается, конечно, самой умной, которой нельзя не подражать. Не веруют в Бога на Западе, значит, нужно и нам так же поступать. Ведь там народ все просвещенный – умный. Не будут же они не веровать зря. Впрочем, за последнее время болгарское духовенство усилило свою религиозно-просветительскую деятельность. Говорят, путем печати, проповедничества и миссионерства оно начинает снова покорять «непокоривых». Дай Бог.
В алтаре мы встретили женщину, одетую во все черное. На голове какой-то черный чепчик с белой выпушкой и весь костюм какой-то оригинальный. Это – род диакониссы. На обязанности подобных ей лиц лежит забота о чистоте храма, церковной утвари. Исполняют они и некоторые другие христианские обязанности по отношению к ближним, по указанию клира. Это, несомненно, остаток дорогой первохристианской старины. Радуешься, когда видишь эту милую и святую старину еще и теперь, но и невольно скорбишь, когда видишь, как мало осталось от этой старины в настоящее время. Институт диаконисс был великой, мощной силой в руках Церкви первохристианской. Святая женщина – величайшая сила в мире. Вот почему в наше смутное время надо всемерно всем православным Церквам заботиться о восстановлении этого института.
Лично мне понравилось это прислуживание при алтаре или прямо монахини, или старой вдовы, отличающейся добрым поведением. Женщина опрятнее, кажется, мужчины и потому всегда будет вести свое дело лучше, чем мужчина. Можно было бы создать и у нас этот институт. Сколько есть в наших приходах благочестивых людей, которые бы отдали всю свою душу за благолепие храма. Это не то что нанятые различные сторожа, церковники, которые жгут храмы, держат все в страшном запущении, почти вечно пьяны, грубы и т. п.
Рядом с собором дом митрополита, «митрополия та» с небольшим садом. Нам любезно показали то и другое. Здесь нам также представился случай немало удивиться простоте и даже бедноватости обстановки митрополичьего дома. У нас в России, вероятно, не найдешь ни одного такого бедного архиерейского дома. Впрочем, архиерейство заключается не в золоте, блеске и роскоши, а в служении Христу верою и правдою. Самого митрополита не было дома, он был в Болгарском Синоде. Болгарская Церковь, как известно, управляется самостоятельным экзархом, но власть экзарха до последнего времени простирается только на болгар. Греки же, которых немало проживает в Болгарском княжестве, еще недавно сохраняли церковную зависимость от Константинопольского патриарха. В Варне был даже греческий митрополит.
От митрополии мы пошли по городу к городской женской гимназии. Там нас также весьма любезно встретили. Почти весь состав педагогического персонала, бывшего в это время в гимназии, сопровождал нас по всем помещениям. Сопровождавшие давали нам всевозможные объяснения, конечно, на русском языке. Они все свободно говорят по-русски. Новое громадное здание гимназии, отличающееся чрезвычайной стильностью и красотою, устроено прекрасно. В этом отношении гимназия с честью могла бы занять место и в Москве. Прекрасно снабжена она и всевозможными учебными пособиями, при гимназии есть даже несколько учебных музеев. На всех коридорах и в классах нам бросалась в глаза оригинальная педагогическая литература. На стенах почти везде и всюду висели всевозможные плакаты с различными предписаниями касательно дисциплины, гигиены. Предписания были очень благоразумны и уместны. Следовало бы и нам, русским, позаботиться о том же. Как мы узнали впоследствии, даже в западных университетах можно встречать подобные объявления. Вот некоторые из этих педагогических правил: «Изтривайте си обущата от кала или праха» и др. Показали нам и гимнастический зал с разными приспособлениями, что для русских женских гимназий, кажется, уж совсем необычно, а между тем имеет такое громадное значение в деле воспитания здорового поколения. С большим интересом вообще осмотрели мы эту гимназию и сердечно поблагодарили любезное гимназическое начальство за его внимание к нам.
Проходя по северной части города, мы заметили, что город сильно развивается и растет: постоянно нам попадались строящиеся здания, иногда по нескольку даже сряду.
Перед вечером мы пришли в городской сад, при входе в который объявление гласило: «Строго се забранява псе водити» и т.д. Громадный сад в этот вечер был особенно оживлен. Весь город от мала до велика был в саду. Там болгарские моряки чествовали русских и по этому случаю играли два оркестра: болгарский и русский. Здесь мы могли сколько угодно изучать болгарскую жизнь во всей ее широте и полноте. Болгары и болгарки рослы и красивы в особом роде. Отличаются живостью и подвижностью. С наступлением полного вечера сад был прекрасно иллюминован. Деревья при вечернем освещении получали какой-то особый оттенок. То и дело взрывались ракеты и, лопаясь в вышине, падали над морем целыми каскадами разноцветных огней. Всюду оживленные речи. Музыка приподнимает темп жизни у всех. Продавцы газет, всевозможных местных печений и сластей, фруктов каких-то, еще не виданных нами, снующие везде и всюду лакеи с кофе, пивом и различными прохладительными напитками дополняют пеструю картину жизни в саду. То и дело раздаются рукоплескания в честь музыкантов. Нужно сознаться, болгарские музыканты так хорошо играют, что их трудно отличить от наших.
Хорошо в это время сидеть в беседке, где-либо на обрыве. Пред тобою море. Оно как бы дышит на тебя негой и говорит с тобою самым задушевным образом. Чудно отражаются в нем бесчисленные огни набережной...
Жизнь била ключом и за пределами сада. Со всех сторон неслись отчаянные звуки несложных, небольших оркестров из нескольких человек, слышались песни, хоровые и соло, песни местные. Сразу слышалось что-то непохожее на наше русское. Шума здесь было больше – все как-то выходило на улицу и афишировало себя. Видно, что сказывается юг, совсем другой у людей темперамент, иная жизнь. Чем дальше, тем становилось шумнее.
Другая часть наших осматривала город под руководством одного симпатичного, услужливого, предупредительного офицера-болгарина. Они видели то же, что и мы. Только одна маленькая особенность была у них сравнительно с нами. За услуги решили они угостить офицера хотя бы кофе или пивом. На Востоке «кофепитием» и «пивопитием» занимаются массы народа. Иногда целая улица около открытого ресторана запружена народом. Пить здесь кофе или пиво одному невозможно. Поэтому они сразу очутились в толкучке. Узнали, что это русские, сразу начались «братания», полились дружественные речи, здравицы, загремело «ура» России, скоро и музыка начала вторить толпе, забыв свой сегодняшний репертуар. Говорят, болгары любят Россию «до безумия». Это, кажется, справедливо. Настроение быстро росло и увеличивалось. Наконец оно грозило превратиться в могучий ураган. Кликни в этот момент клич: «Идем умирать», кажется, пошли бы все... Много можно сделать с таким народом.
Было поздно уже.
Мы поспешили домой, точнее говоря, на пароход, который стал теперь уже нашим плавучим домом.
В полночь почти только отошел наш пароход от Варны. Варна блестела огнями, от огней шли длинные полосы по морю, а мы все уходили и уходили в темноту ночи.
Казалось как-то необыкновенно странным, что пароход отходил в самую глухую полночь и в самую темень. Ведь не по рельсам ехать, а по необъятной водной равнине. Да вдобавок еще везде и всюду погасили огни на пароходе, за исключением сигнальных. Воцарилась и на пароходе жуткая темень. Казалось, что тьма ехала по тьме, и ехала уверенно, без всякого риска, наверняка. Пароход вел компас. Оказывается, кроме видимых рельс еще есть невидимые, умопостигаемые только линии. Эти линии, оказывается, даже более точны, чем линии видимые, материальные. Вот так, думалось мне, есть такие же линии и на Небо. Только бы побольше духовных капитанов было, которые умели бы возить по ним туда пассажиров земли.
Не скоро ночь сомкнула наши глаза. Долго говорили все сообща, делясь своими впечатлениями и наблюдениями. Немало смеялись над неизбежными курьезами в жизни каждого народа. Потом, разбившись на небольшие группы, продолжали тихо беседовать о проведенном дне. Там и сям можно было наблюдать, как люди, опершись на борт и смотря в зияющую бездну, обвеваемые теплым морским ветерком, тихо о чем-то толкуют. А то и [просто] так долго-долго стоят молча. Не говорят они, а каждый прекрасно читает все мысли своего соседа. Что это за оригинальная почта? Вот так и на Небе люди будут понимать друг друга без слов. Некоторые пошли спать, а другие спешили занести впечатления дня в свои памятные книжки. Записывали, фотографировали все стороны жизни. Писал и я многое. О церковной жизни в Болгарии я писал между прочим следующее.
У болгар нет епископов. Все епархиальные архиереи носят у них титул митрополитов. Все митрополиты у них выборные. Выборы производятся так. Священный Болгарский Синод указывает список кандидатов, каких он считает достойными быть митрополитами. В этот список могут вноситься Священным Синодом кандидаты и по указанию самого народа. Из всех кандидатов выбирают только троих. Эта «троица» кандидатов представляется в Синод в порядке большинства полученных голосов. Священный Синод обыкновенно утверждает первого в списке как кандидата, имеющего большинство голосов или, иначе говоря, большинство сторонников и защитников. Число выборщиков достигает 30 человек. Выборный митрополит обыкновенно никуда на другую епархию до самой смерти своей не перемещается. Архипастырь для епархии все равно что жених для невесты. Выбор архипастыря – это бракосочетание своего рода. А брак по заповеди Христа Спасителя нерасторжим. Только какое-либо величайшее и гнуснейшее упорное преступление может заставить, вынудить власть расторгнуть брак. Вследствие этого порядка паства сживается со своим архипастырем как с родным отцом, знает и слышит везде и всюду его голос, любит и ценит его. И архипастырь может больше сделать для своей паствы, проводя время с нею всю свою жизнь.
Епархией управляет Епархиальный совет. Во главе совета стоит, конечно, митрополит. Помощником митрополита является протосингел. В отсутствие митрополита он заведует канцелярией митрополита, а в его присутствии ведет переписку с незначительными лицами. Избирается он митрополитом, утверждается Синодом. Эконом – это приблизительно наш благочинный. Это – представитель белого духовенства. Он играет часто видную роль и является весьма большим клапаном для белого духовенства. Не всегда можно подать письменное дело мит-рополиту, по очень многим и понятным соображениям, а то или другое дело иногда нужно непременно возбудить. Вот в таких-то случаях и идут обыкновенно к эконому и докладывают ему о своих нуждах. Эконом, как член совета, всегда может возбудить всякое дело; в совете никто его не сможет затормозить. Секретарь – светский человек. На его обязанности только вести канцелярию совета. Никакого другого значения он не имеет в Болгарском совете. Избирается он митрополитом, утверждается Синодом. Каждый митрополит может сам сменить секретаря.
Приблизительно до 1899 года в совете было еще два светских члена, представители мирян. Но теперь они более не присутствуют в совете. И понятно почему. Два члена от мирян часто давали перевес в решении различных дел над партией митрополита и превращали митрополита, хозяина епархии, в простого рукоприкладчика. Эта постоянная оппозиция мирских членов совета, оппозиция иногда явно неблагонамеренная, и вынудила Болгарский Синод попросить мирян оставить советы.
Всей Болгарской Церковью управляет Священный Синод под председательством митрополита. В Болгарском Синоде нет обер-прокурора. Со всеми учреждениями, министрами, князем, ныне королем, сносится непосредственно сам председатель. Выгоды и невыгоды такого положения вещей очевидны. Синод в отношении к другим может быть действительно церковным учреждением, решающим все вопросы по разуму Священного Писания и Священного Предания, без всяких перетолкований, натяжек, экивоков и колебаний вправо и влево. Болгарское правительство, говорят, побаивается Синода в достаточной степени. Синод, действуя через епархиальных митрополитов и все духовенство, может даже низложить неугодный ему кабинет и составить новый почти по собственному своему усмотрению. Синод, владея такой силой, может всегда сделать запрос в случае явного нарушения правительством тех или других церковных законов. Синод Болгарский находится в самом живом общении со всей страной. Каждая нужда церковно-общественная, замеченная там или здесь, сейчас же через митрополита поступает в Синод, а Синод быстро направляет дело в соответствующее гражданское учреждение – для немедленного улаживания недочета. Зная и видя такое значение Синода, правительство старается иногда всеми мерами снискать расположение членов Синода, старается задобрить их орденами или какими-либо подарками. Но далеко не все и не всегда поддаются на эту удочку. Бывали случаи, и случаи нередкие, открытого возвращения подобных подарков обратно.
Есть и невыгоды в этом самостоятельном положении Синода. Жизнь очень переменчива. Счастье, удача и сила бывают то на той, то на другой стороне. Поэтому где сила, там и победа. И в этих последних случаях Синоду бывает очень и очень тяжело. Нужно пособие правительственное духовенству, говорят: подождите, у самих денег нет. Нужно то или другое, опять нередко говорят деликатно, но очень понятно: «Подождите...»
Жизнь церковной общины нормируется так. В каждой общине есть так называемый церковный совет. Он состоит из старосты, кассира, секретаря и еще двух членов по выбору местной церковной общины. Члены церковного совета выбираются на год в начале каждого нового года, обыкновенно около февраля. В выборах участвуют: священник, учитель, некоторые из почетных прихожан и из бывших членов совета. Присутствующие могут рекомендовать кандидатов. Утверждает выборы митрополит или его наместник. На обязанности совета – заботиться о храме и различных учреждениях приходского храма. Деньги храмовые обыкновенно идут на содержание самого храма, начальной школы и на помощь бедным прихода. Нам показалось, что церковный совет до того ограничивает деятельность священника, что он становится совсем незаметным в храме, каким-то жалким слугою-требоисправителем, худшим, чем наши так называемые «ранние» священники.
Духовенство городское и сельское все получает казенное жалованье. Каждый священник самое меньшее получает в месяц 20 левов-франков (8 рублей) и самое большее 120 левов-франков (48 рубля). Да приблизительно столько же получит за исправление треб различных. За требы в Болгарии установлена такса самим Синодом. Она приблизительно такова: за венчание от 5 до 12 франков, крещение и погребение 1 франк, за молитву жене родильнице 20 стотинок (8 копеек). Диакону за требы дают в два раза меньше, чем священнику. Если священнику дают франк, то диакону половину его, 50 стотинок (20 копеек). Псаломщиков в Болгарии и вовсе нет. Их обязанности в храме исполняют певчие, или учитель народной школы, или кто-либо из грамотеев прихожан. Но этот порядок имеет и свои неудобства. Священнику приходится нередко одному и читать, и петь, и готовить себе все необходимое для того или другого богослужения.
В Варне есть и благотворительные учреждения при храмах. Средства благотворительных обществ составляются из обычных везде и всюду членских взносов, сборов различных. Есть в данном случае у болгар еще один оригинальный источник. Члены общества имеют право в Новый год и в день именин ходить с поздравлением по прихожанам, которые, конечно, не остаются в долгу, дают за это небольшие суммы. Суммы эти и поступают в кассу благотворительного общества.
В Варне есть «Священническо дружство». Цель «дружства» – религиозно-нравственное просвещение народа. «Дружство» издает листки для народа, брошюры различного апологетического характера, книги. Собирается издавать свой журнал. Общество имеет свою библиотечку и читальный зал. Среди различных богословских журналов можно здесь встретить и наш журнал «Христианин». Общество, несомненно, симпатичное, и нельзя не пожелать ему от всей души всякого успеха, развития и процветания.
У болгар есть и свои семинарии духовные. Строй в этих семинариях значительно разнится от нашего, в особенности строй константинопольской семинарии. Прежде всего здесь нет двойственности в задачах школы, от чего погибает теперь почти совсем наша школа. Благотворительные и богаделенные цели изгнаны из семинарии совершенно. В [ней] учатся только те, кто будет служить Церкви сначала в звании учителя, а потом священника. Сообразно с этим и весь строй школьный проникнут всецело церковностью. Воспитанники все одеты в ряски, а не изображают из себя солдат всех типов полков и родов вооружения. В семинарии [проходят] ежедневные богослужения... [Туда] поступают обыкновенно из прогимназий, в которых все получают общее гражданское образование. У нас еще только приходится пока мечтать о таком порядке. Бывают случаи, когда питомцы духовной семинарии и отказываются от службы Церкви. Тогда с таких ослушников обыкновенно берется целиком вся плата, которую издержали на его содержание. Болгары говорят: на эти деньги пусть получит образование другой, который станет в рядах священнослужителей Церкви и будет служить Церкви верой и правдой. Как симпатично все это. Не мешало бы и у нас давно завести такие же порядки.
В Болгарии нет совершенно свечных заводов, церковных типографий, производства церковной утвари. Поэтому все это приходится покупать на стороне, большей частью в России. Следовало бы болгарам непременно завести у себя все эти очень выгодные учреждения. Раскаиваться бы не стали.
Скорбел немало я за болгарское духовенство. Как видно из вышеприведенных данных, в Болгарии приходское духовенство находится в тяжелом материальном положении. Об этом в местной церковной печати теперь систематически ведутся убедительные речи. И в различных собраниях, съездах и обществах болгарские священники выступают с докладами и рефератами о своем неблагоприятном экономическом состоянии, влияющем и вообще на положение Православной Церкви в Болгарии. Дело в том, что материальная необеспеченность духовенства побуждает лучших питомцев духовных школ оставлять и эти школы, и свое духовное звание, и искать на стороне более благоприятные условия для безбедного существования и продуктивного применения своих талантов и сил. И опыт показывает, что нередко от духовного звания бегут и такие питомцы, которые проникнуты горячим религиозным чувством, любят Православную Церковь и ее установления и желали бы – при иных условиях – послужить на поприще, где подвизались их отцы и деды. Но от них требуют подвига, который, на первый взгляд, представляется им непосильным, их сразу ставят в такое материальное положение, которое обещает им ряд унижений и оскорблений, умаляющих высокое звание священника, создающих для свежего нравственного чувства ряд тяжелых коллизий. И не довольства или богатства ищут эти преданные сыны Церкви, а лишь безбедного существования, некоторой независимости от прихожан в отношении содержания, способного и достойного исполнения своих высоких обязанностей. Ведь жизнь идет вперед и предъявляет к современным деятелям Церкви повышенные требования. Теперь уже нельзя болгарскому народу довольствоваться теми пастырями, которые были в стране двадцать-тридцать лет тому назад. Раньше духовенство в Болгарии было полуграмотно, жило простой, патриархальной жизнью. Конечно, это отчасти хорошо и в свое время являлось на уровне общественных условий и потребностей. Но теперь, когда болгарский народ далеко двинулся вперед в отношении просвещения, когда среди него распространяются социалистические и материалистические учения, приходским священникам необходимо быть по образованию выше своих пасомых, нужно много читать, многому учиться. Не только болгарская интеллигенция, но и простой народ теперь пользуется плодами новейшей культуры, которые иногда оказываются довольно вредными. Журнал «Съветник» устами одного священника-корреспондента горько жалуется на то, что в городах и селах Болгарии широко распространяется порнографическая литература, гибельно влияющая на нравственность молодежи, повсюду продаются открытые письма с непристойными рисунками, а фонографы и граммофоны, проникшие и в самые отдаленные и глухие уголки Болгарии, напевают циничные рассказы и возмутительные каламбуры о священнике, его жене и детях... Дальше уже некуда идти в деле нравственного унижения болгарского духовенства. С этим злом Священный Болгарский Синод должен считаться и обязан принять меры к обузданию злоупотреблений, которые сознательно и намеренно допускаются непризванными «просветителями» народа. Много есть для этой борьбы подходящих средств, но и возвышение материального положения духовенства может оказать здесь свою пользу. Несомненно, кормление духовенства от прихода в течение многовекового исторического своего применения создало неблагоприятный у народа взгляд на священников, выкинуло на поверхность их взаимных отношений накипь народного недовольства, озлобления, унижения. Правда, пренебрежительное отношение к духовенству и неправильный взгляд на его кормление от прихода было и оставалось до последнего времени явлением частным и исключительным, но теперь, когда и в Болгарии происходит пресловутая переоценка ценностей и малейшие дефекты в области церковной жизни намеренно преувеличиваются врагами Православия и представляются в громадных размерах, с этим настроением надо серьезно считаться и учитывать в деле охраны церковных установлений. Поэтому чем меньше будет поводов к недовольству, тем лучше. Таким образом, вопрос о материальном обеспечении приходского духовенства в Болгарии является во всей своей жизненно практической принудительности и требует возможно скорого благоприятного решения. Разумеется, нельзя в общем не согласиться с его постановкой и оценкой в местной церковной печати и не признать, что болгарские священники ныне действительно находятся в тяжелых материальных условиях. Достаточно просмотреть официальный «Църковен вестник», где печатаются длинные списки пенсий для заштатных священников, для священнических вдов и сирот, из коих видно, каким скудным материальным обеспечением пользуются эти несчастные и бедные люди. Из сухого и официального перечисления левов для священнических вдовиц и для престарелых пастырей, прослуживших десятки лет «в учительстве и священнодействии», так и сквозит крайняя бедность и тяжелая нужда «енорийского» духовенства в Болгарии, которое в громадном своем большинстве, очевидно, расходует на повышающееся в цене содержание и на воспитание детей все свои доходы от прихожан и под старость или на случай смерти не может скопить ни себе, ни своим семьям никакого обеспечения. Понятна, значит, вновь усилившаяся просьба болгарского духовенства к церковной и гражданской власти страны относительно его материального от казны вознаграждения в интересах Церкви и государства.
Скорбел я и за школу болгарскую. В настоящем году в Болгарии вводится в действие новый закон о народных школах. Его особенность состоит в том, что духовенство совершенно устранено от дела народного просвещения, а религиозное обучение совсем изгнано из народных школ. Нет нужды распространяться о вреде народного просвещения без веры в Бога и без нравственного воспитания, без развития религиозного чувства и вне всякого влияния Православной Церкви. Гибельные плоды такого обучения всем известны и по историческим массовым примерам, и по частным конкретным случаям. Надо лишь удивляться тому, что болгарское правительство и народное собрание, слепо подражая западно-европейским образцам, игнорировали заветы родной истории и не обратились за справками к прошлой просветительской деятельности болгарского духовенства. Понятно и то, что болгарские архиереи и священники заявили решительный протест против нового законопроекта о народном просвещении. Так, священники Царибродского округа, устроивши общее собрание, отправили председателю Народного болгарского собрания свою резолюцию, в которой осуждают новый закон, как явно направленный против религиозного воспитания православных детей, и заявляют, что они считают необходимым протестовать пред правительством и Синодом по поводу устранения священников от дорогого и важного для них дела народного просвещения. Священники Еленского духовного округа в своем протесте относительно нового закона заявили, что основа народного просвещения должна покоиться на религиозно-нравственных началах, и в частности, необходимо сохранить в школьной жизни те праздники, которые установлены Православной Церковью. Вообще, в Болгарии среди духовенства наблюдается сильное возбуждение по поводу новых принципов, коих стало держаться правительство в деле просвещения. Проектируется даже созвать Собор из духовенства высшего и низшего, с участием благочестивых христиан, который должен провозгласить свое решение о положении и значении Церкви и духовенства в Болгарии ввиду нарушения их исторического служения болгарскому народу и ввиду враждебных Церкви политических веяний и организаций. Одновременно предполагается ежегодно созывать священнические съезды окружного духовенства для выяснения вопросов о народном просвещении в связи с деятельностью Церкви. Таким образом, в Болгарии наступила зловещая эпоха борьбы Православной Церкви с государством, грозящая многими серьезными осложнениями для местной церковно-общественной жизни8.
Часть 3. Бургас
И еще суждено было нам почти целый день провести у родичей-болгар, хотя и не в Болгарии уже, а в Восточной Румелии9, объединенной с Болгарией в одно. Почти целый день стоял наш «Лазарев» в Бургасе. Бургасский порт расположен в глубине довольно значительного залива, но, очевидно, залив неглубок; сама же пристань весьма невелика и бедна. Город Бургас не представляет из себя ровно ничего выдающегося и замечательного, мимо чего нельзя было бы пройти, чего нельзя было бы не занести в наш путевой дневник. Самый захолустный наш уездный город- вот вам и Бургас. Впрочем, нельзя не заметить с первого же взгляда, с первых же шагов по его невзрачным улицам того, что близко Турция! Уличная физиономия города совсем необычна для нас.
Улицы стали уже узки, развита жизнь на улицах, а не в домах. На улицах грязно, воняет отчаянно всякими специями. Носится в воздухе аромат различных пряностей, до которых все восточные люди большие охотники. Уличная жизнь восточных городов необыкновенно интересна. Пред вами проходит вся работа города, скрытая у нас обыкновенно в подвалах, кухнях, чердаках и задворках. Здесь шьют сапоги и всякую обувь, там пекут хлебы всевозможных видов, вот работают всякие вещи из железа, тут производятся серебряные вещи очень тонкой и искусной работы, там «баран», «шашлык» и разные премудрости поджаривают и т. д. С одной стороны, это непосредственное действование на ваш вкус соблазнительно, а с другой – и отвратительно. Мы как-то привыкли не видеть производств всего, привыкли получать все в изящных магазинах, из чистых рук.
В городе можно различать два города – собственно турецкий и новый, только что созданный, болгарский. Всюду кипит работа: сооружаются новые мостовые, проводятся водопроводы, воздвигаются новые здания. Кипит работа и в порту. Так как новые здания сооружаются частями в различных пунктах города, то со стороны кажется, что новый город как бы вставлен в старый.
Любопытная особенность новых построек. Все они непременно [выполнены] по западным образцам, с различными башнями, террасами, выступами, куполами. Но так как строители не могли построить здания эти в большом масштабе, то они и получают вследствие этого смешной вид. Со стороны они кажутся даже как бы детскими игрушками. Смотря на эти здания, как ясно представляешь себе возраст нации, возводящей их. Нация переживает еще дни юности после дней слишком продолжительной турецкой неволи.
Хорош собор в Бургасе. Он царит над всем городом и свидетельствует о том, что это уже христианский теперь город. Стиль чисто византийский. Жаль, что собор еще не отделан вполне. Внутри крайне беден. В храме очень понравился нам высокий балдахин-стасидия, находящийся почти на середине храма, у правой колонны. Это место, где стоит обыкновенно архипастырь, когда он присутствует в храме. Как это хорошо. Архипастырь должен быть от народа и всегда с народом. В алтарь, как в Святая Святых, должен входить он только для совершения молитвы. Ведь и по нашему уставу быть в алтаре разрешается только в определенные богослужебные моменты. Но у нас теперь сделали из алтаря неизвестно что: тут и шубы, зонты, трости, палки, калоши, духовенство все и даже простые миряне... Между тем как в алтарь и священнику-то, притом в облачении, разрешается входить только в определенные моменты.
Зато прежний собор г. Бургаса поверг нас в великое уныние. Представьте себе большой деревянный сарай, построенный крестообразно. Стены этого собора почернели от времени, попортились по местам и покосились. Посредине крестообразного сооружения на крыше вы видите небольшой покачнувшийся крест, сделанный из простых железных прутьев. Видя такое убожество, мы уже и не пошли в старый собор. Да нам и дали понять, чтобы мы не ходили туда – обнажать больные раны людей. Идя по улице из храма, мы вдруг услыхали редкие удары в небольшой церковный колокол, по-нашему – подзвонок.
– Что это такое? Хоронят кого? – спрашиваем провожавших нас.
– Нет,– отвечают нам.– Это звонят русскому архиерею. У нас уж такой обычай. Когда архиерей идет по улице, ему звонят непременно.
Скоро в этом мы и сами убедились. Там и сям со скрипом начали отворяться калитки и из них [стали] показываться мужчины, женщины, ребятишки. Выбегавшие на улицу искали глазами своего митрополита, которому, думали они, звонили. Но митрополита не было. С недоумением смотрели они на нас и, далеко проводивши нас глазами, уходили опять в свои дома продолжать брошенную работу.
Провожавший нас батюшка очень жаловался на бедность. Положим, на Востоке эти жалобы обычны, но, смотря на этого батюшку, нельзя было не видеть, что действительно страшная бедность давила его. Потасканная, грубая ряска, грязный вид, ужасные руки. На лице печать страдания. Бросалось в глаза почти полное отсутствие всякого образования. Тяжелая картина... Мы дали ему 10 франков (4 рубля) и доставили ему тем величайшее утешение.
Болгарское духовенство все носит непременно черные камилавки. Другого головного убора там не знают. Ряска и наша шляпа там нечто самое невозможное, несоединимое, карикатурное и просто смешное. Шляпа и ряса, с точки зрения восточного духовенства, это почти все равно, как если бы кто у нас появился в обществе или на улице в безукоризненном фраке, но без дальнейших принадлежностей костюма. Поэтому за границей ничем нельзя больше обратить на себя внимание, как именно такой одеждой. При этом ряса должна быть непременно черного цвета. Можете теперь себе представить, в какой просак попадаются многие из наших «духовных» паломников, особенно монахов, когда они, чтобы скрыть себя, одевают цветные рясы и непременно шляпы. Они думают, что едут по России. И выходит нечто странное: вместо того чтобы укрыться, замешаться в толпе, они обнажают себя пред всеми, приковывают к себе всеобщее внимание.
Наш преосвященный хорошо это знал. Поэтому всюду ходил в черной ряске, притом непременно без панагии, которую на Востоке надевают только для богослужения, и в черной камилавке без крепа. В этом одеянии он сходил почти везде на Востоке за «своего». Даже греки, встречаясь с ним, иногда спрашивали: «Грек?»
Кстати, он в значительной мере по осанке, по чертам лица и общим манерам походит на грека, особенно когда южное солнце запечет его лицо.
В общем, в городе мало интересного. Приходится в таких случаях изобретать себе занятия. За изобретение занятий принялись и мы. Кто отправился купаться, кто гулять в сад. Бродили по городским улицам, присматривались к различным уличным сценкам, которыми всегда так богат бывает всякий восточный или полувосточный город. На небольшой площади какой-то предприимчивый «братушка» устроил шатер с моментальной фотографией. Несложна эта палатка. Несколько кольев. На них наброшены грязные разные тряпки. Вот и все. Заходим... Садится небольшая группа. Наводится странного вида аппарат. Фотограф без «спинджака», покрытый громадными пятнами грязи, ухитряющийся даже и свою физиономию держать в грязи, снимает и удаляется в какую-то каморку. Через 2–3 минуты выходит с пластинкой, полощет ее в грязнейшем ведре с водой, чуть ли не лижет языком. Но в результате всех его манипуляций через минут 5–10 вы можете получить карточку с изображением, не только несколько, но и весьма даже похожим на вас. Кто может утерпеть от соблазна сняться при такой обстановке, да еще на чужбине?
Вздумали и мы сняться все вместе, но когда рассаживались и устанавливались, то едва не разрушили всего «здания» фотографии: одни – более высокие – задевали головами за нависший потолок, другие совсем было сдвинули с места самые устои фотографии, едва укрепленные в земле. В случае крушения сооружения, конечно, мы не погибли бы под развалинами, как филистимляне при Самсоне. Если бы «здание» завалилось, то мы оказались бы только в массе грязных тряпок.
Трудно было усадить нас фотографу. Смеялись без конца. Смеялся и добродушный фотограф, никогда не видавший, вероятно, у себя таких «заморских» гостей. Проснулся даже ленивый жирный кот и, усевшись перед группой, начал с возрастающим вниманием рассматривать нас. Не прошло и нескольких минут, как в фотографию пожаловал козел. Очевидно, его привлек сюда непривычный для него здесь шум. За козлом набежало немало чумазых ребят. Фотография стала полна живыми существами. Фотографу пришлось на время распроститься со своею любезностью, пустить в ход мимику, показывать кое-кому, куда не следует, и таким образом на время освободить свою фотографию от посторонних. Однако все же мы снялись наконец, и теперь у каждого есть карточка на память о Бургасе.
Фотографию эту открыли преосвященный с профессором Алексеем Ивановичем и двумя «буршами»10, которые и снялись здесь первыми, при более счастливых условиях, чем прочие.
Таким образом, немного видели мы в Болгарии, да и этим немногим мы были обязаны предупредительной любезности «Лазарева», который ехал круговым рейсом и завозил нас во все попадающиеся порты Черного моря, хотя это не входило в наши планы и даже шло отчасти против наших желаний. Сидя в Москве, мы рассчитывали из Одессы проехать прямо в Константинополь...
Мы посетили в Болгарии лишь два приморских города. Виденные нами города нельзя назвать в собственном смысле болгарскими. Болгария внутри страны, а здесь, около моря, Болгария не чистая, а пестрая, смешанная. По берегу Черного моря болгары живут вперемешку с греками и турками. Вообще, Черное море окружает как бы греко-болгарско-турецкое кольцо. Если вы поедете по берегам Черного моря, будете заезжать в черноморские порты, то везде будете встречать турок, болгар и греков; их вы увидите и у нас в Крыму, и на Кавказе. В пределах Болгарии по берегам Черного моря особенно много греков.
Но как бы ни мимолетно было такое случайное знакомство с Болгарией, все же на многие размышления натолкнуло оно нас. Русский человек никогда не должен пренебрежительно или даже невнимательно относиться к Болгарии. Ее исторические заслуги пред Великой Россией весьма велики, и их грех забывать. Правда, мы получили из Болгарии не парламенты, не социальные учения и тому подобное. Мы получили из Болгарии нечто несравненно более ценное, вечное богатство. Русская земля крещена была греками, греки были у нас первыми епископами. Но Русская земля не могла бы усвоить себе новой веры, если бы между русскими и греками не было болгарского посредства. Крестились наши предки, а из Болгарии пришли уже готовые переводы книг богослужебных и святоотеческих на славянском языке. Болгары жили ближе к грекам, и к тому времени, когда наши предки еще только крестились, они уже усвоили от них бесценные сокровища православной веры и благочестия. Русским можно было получить уже готовую славянскую литературу и новый христианский сложный быт.
Долгое время именно болгары кормили наших предков духовной пищей от обильной трапезы вселенского греческого Православия. Из Болгарии получались на Руси не только переводы с греческого, но и [творения] болгарских писателей. Козьма пресвитер, Иоанн экзарх, блаженный Феофилакт – особенно последний – заняли почетное место в нашей бедной древнерусской литературе. Их сочинения усердно у нас переписывались и читались. По ним научились предки наши истинам веры православной. Блаженный Феофилакт познакомил своими сочинениями древнерусских книжников с духовными сокровищами вселенского святителя и учителя Иоанна Златоуста. Из Болгарии же Древняя Русь получала и «книги законные». Законы церковные, по которым непременно должна строиться целокупно вся жизнь церковная, были уже определены Соборами в Греческой Церкви, но для наших предков, выражаясь словами митрополита Кирилла II, «Божественная правила получени бяху облаком премудрости еллинскаго языка». И в данном случае нам помогли те же болгары. Из Болгарии пришли к нам древние Кормчии. Одна из таких болгарских Кормчих в списке XV века хранится в библиотеке нашей академии. Это – так называемая Иоасафовская Кормчая, принадлежавшая митрополиту Иоасафу (ркп. No 54). Наряду с каноническими памятниками из Болгарии получались нами и другие руководственные сочинения, например Номоканон Иоанна Постника, и разные сборники Правил. Делилась с Русью Болгария и «худыми номоканунцами», которые приходилось помещать в список «отреченных» книг. Болгары делились с нашими предками также знанием греческого языка. Церковные историки передают такие факты, что епископы-греки, привозившие с собою на Русь греческие книги, приглашали болгар в качестве переводчиков. Вот почему некоторые болгарские переводы греческих книг имеют родиной не Болгарию, а Святую Русь. Наделяли болгары Русь и незавидным сокровищем, которое бы они могли сохранить и у себя дома. Первый русский еретик Андреян скопец, которого в 1004году «митрополит Леонт посади в темницу, укоряше бо сей церковныя законы и епископы и пресвитеры и иноки», по признанию наших церковных историков, был богомилом, а богомильская ересь была именно в Болгарии. Первая ересь Русской Церкви, таким образом, из Болгарии же.
Дружественно жили болгары с нашими предками, всем делились – и хорошим, и дурным, и Православием, и ересью. Впрочем, дав нам первого укорителя церковных законов и иерархии, Болгария снабдила нас и лекарством от этого еретического недуга. С глубокой древности стало известно в Руси «Слово на еретики препрение» пресвитера Козьмы болгарского, направленное против богомилов. «Слово» это чуть ли не было в Древней Руси своего рода руководством обличительного богословия; им пользовались в борьбе с позднейшими стригольниками, жидовствующими и т. п. Даже в 1864 году издатель «Слова» замечает, что им «с успехом можно пользоваться в собеседовании с раскольниками нашего времени»11.
Когда вспоминаешь все исторические заслуги Болгарии пред Россией, то находишь большое утешение в сознании того, что Россия, волею судеб возросшая в великое и славное государство, не оказалась неблагодарной. Церковь Российская, на которую излилась особенно изобильная благодать Божия, также не забывает Церкви Болгарской, в наших академиях всегда обучается много будущих болгарских церковных деятелей. Здесь они находят самый теплый, радушный прием. К ним относятся все как к своим. Недаром Священный Болгарский Синод особою грамотою благодарил нашего преосвященного за отеческое отношение его к питомцам болгарским. Можно сказать, никогда не устанет Святая Русь быть ласковою по отношении к своим братьям-славянам.
Но когда мы приводили себе на память события последних лет болгарской церковной истории, беседовали об этих событиях с болгарами, то невольно задумывались, даже предавались скорби и не знали, что думать, что говорить. Разумеем греко-болгарскую распрю. Что ни говорили бы о национальных Церквах, никогда нельзя отвергать того, что стремление к национальному церковному сепаратизму возможно только при ослаблении любви к Церкви. Решение всяких национальных вопросов в Церкви Божией дано однажды навсегда апостолом Павлом в словах несть еллин, ни иудей, обрезание и необрезание, варвар и скиф, раб и свободь, но всяческая и во всех Христос (Кол. 3, 11). Если бы в Поместных Церквах жило сознание тесной связи всех в единой Церкви Христовой, то не было бы места национальной вражде в пределах одного и того же неделимого Тела Христова. Церковь Божия не уничтожает национальностей; напротив, только вселенская Церковь и дает смысл национальному существованию. «Как отдельная личность останавливается в своем развитии и становится пустою и пошлою, когда человек сам себя делает предметом своей деятельности, так и собирательная личность народа лишь в том случае достигает полного развития своих дарований, когда является не целью для себя, а средством для бескорыстного выполнения Божественных предначертаний». От века входили во вселенскую Церковь различные национальности, но только в последнее время, с развитием равнодушия к вселенскому единению в Церкви Христовой, во все православные народности начал проникать дух исключительного национализма, непонятного для вселенского сознания. Греко-болгарская распря – плод этого нового печального настроения православных народностей. В последнее время и у нас много говорят об автокефалии Грузинской Церкви. Явление того же порядка, выросшее из того же охлаждения христианских душ к вселенскому единению.
Греко-болгарская распря мало известна у нас широкой публике, а события последних 4–5 лет и совсем почти ей неизвестны. За шумом в своем собственном доме мы почти не замечали того, что происходит рядом с нами на юге.
Раздоры между греками и болгарами – явление не новое, но они особенно обострились в последние десятилетия. В это время раздоры выразились вовне в грустных явлениях. Замечательно, что во всех церковных раздорах между греками и болгарами самое живое участие принимает народ, толпа. Раздоры – дело не иерархии, а толпы, а потому нередко они и обнаруживаются в весьма неприглядных формах.
23 апреля 1868 года, когда болгарский митрополит Иларион совершал богослужение в Константинополе, присутствовавший народ со скандалом потребовал, чтобы митрополит не поминал за литургией вселенского патриарха. Турки воспользовались раздорами двух входящих в состав их империи народностей: султан утвердил положение об экзархийском управлении Болгарской Церкви. Был избран экзарх. Греки составили в 1872 году Собор в Константинополе, где были только греческие иерархи и то не все. Тем не менее Собор резко осудил национальное обособление в Церкви, так называемый филетизм124, и объявил болгарскую схизму. Болгары устроили свое церковное управление, но греки, проживавшие в Болгарии, остались по-прежнему в подчинении вселенскому патриарху. Создались две Православные Церкви на одной и той же территории. В одном и том же городе проживало два православных митрополита – греческий и болгарский, между собою не сообщавшихся.
Начиная с 1905 года произошло много событий, [неожиданных] и совсем печальных. Раздор питался и питается не одними только церковными интересами. Значительную, а может быть, и большую долю в данном случае нужно отдать интересам социально-экономическим и политическим. Давно известно, что турки, греки, сербы и болгары никак не поделят между собою Македонию. Македония – это яблоко раздора между национальностями, родными и по крови, и по вере православной. В политическое интриганство втягивается и церковная иерархия, которая нередко политикой занимается больше, чем даже проповедью христианства. Во время македонских беспорядков в 1905 году болгарское правительство перехватило какие-то документы, которые обнаружили связь одного греческого митрополита в Болгарии, именно Василия Анхиальского, с революционными македонскими комитетами. Митрополит принужден, конечно, был покинуть кафедру. Тут на грех какой-то пароход болгарский не был принят в афинском порту (Пирее); там отказались принять болгарские товары. Разгорелись национальные страсти. Константинопольский патриарх назначил в Анхиал нового митрополита Неофита и при этом, как говорят, не соблюл каких-то необходимых формальностей. Когда Неофит прибыл в свой кафедральный город, болгары встретили его камнями. Произошли большие беспорядки. Национальная вражда и злоба ослепили болгар, и они допускали даже кощунственные выходки. Рассказывают, что несколько болгар нарядили в монашескую одежду осла, надели на него клобук и водили по городу, крича: «Вот греческий митрополит!» Были сделаны фотографические снимки с этой кощунственной пародии и распространялись не только по Болгарии, но даже и в Константинополе.
С этого времени болгары начали изгонять из своей страны всех греческих иерархов и священников. У греков-священников отобраны были храмы на том основании, что храмы эти построены были болгарами. В некоторых местах греки не отдавали храмов без боя. Наиболее ожесточенные схватки происходили в Варне и Филиппополе. В Варне беспорядки перешли в погром греческих магазинов. В Филиппополе болгары отнимали у греков учебные заведения, причем директор женской гимназии едва не поплатился жизнью за то, что долго не выдавал ключей от гимназических зданий. В настоящее время в Болгарии нет ни одного греческого митрополита, эмигрировали отсюда и греческие священники. Жителям грекам волей-неволей пришлось подчиниться болгарскому экзарху.
До сих пор над болгарами тяготеет схизма. И кто скажет, когда ей будет положен конец? Болгары не обращают никакого внимания на постановления Константинопольского Собора 1872 года и на обвинение их в схизме. Они преспокойно устраивают свою жизнь, как бы на свете никогда ничего не случалось. Говорят, что Константинопольская Патриархия не прочь была бы отменить свое определение о болгарской схизме, но Патриархия потерпела большие убытки – до пяти миллионов франков. Если бы болгары заплатили Патриархии ее убытки, то схизма прекратила бы свое существование. Но мы, говорят болгары, не дадим не только пяти миллионов левов, но и пяти стотинок.
В болгарской церковной жизни есть и еще одно печальное явление. Еще с IХ века римские первосвященники имели большие притязания на Болгарскую Церковь. Потерпев неудачу в древности, латиняне возобновили свои притязания в последнее время. Теперь в Болгарии существуют уже целые две униатские епархии. Какой-то монсиньор недавно даже обращался официально к Болгарскому Синоду с предложением преклонить свою главу пред Римским престолом. Католическая пропаганда необыкновенно сильна и напряженна на Востоке. Фанатики католики работают там методично из года в год, работают не покладая рук, не жалея никаких средств и никаких сил. Как больно становится в данном случае за Святую Русь и ее духовных деятелей, которые не трудятся там, где наши противники так свободно расхищают Божие достояние. И невольно при этом думаешь: когда же умножатся у нас ряды бескорыстных духовных тружеников? Когда загремит наша миссия на всех краях света?
Вообще нынешняя Болгария уже далеко в церковном отношении не та, о какой говорят древние повести временных лет. Даже во главе болгарского народа, на престоле царя Бориса, стоит католик, теперь король Фердинанд. Освободившись совершенно от Турции, болгарский князь стал царем. В газетах писали, что он принимает Православие. Прочитав это известие, мы перекрестились и сказали: «Слава Богу! Спаси его, Господи!» Болгария знала только православных царей.
Двадцатого июня перед вечером отходил наш пароход из Бургаса. Долго не мог он повернуться в тесном пространстве между молом и набережной. На беду оборвался толстый канат. Много нужно иметь силы, чтобы оборвать такой канат. Невольно прониклись мы уважением к «Лазареву», который рвет такие канаты, как нитки. Предприимчивый болгарин, вертевшийся на лодке около каната, вздумал утаить небольшой клочок каната, аршина в полтора. Помощник капитана потребовал отдать этот клок, но когда болгарину бросили веревку, он так привязал к ней обрезок каната, что тот тотчас оторвался и упал в воду.
– Ведь достанет и со дна, – заметил помощник капитана. – Рубля полтора заработает – канат дорогой.
Долго ходил пароход наш взад и вперед. Его могучий винт взбудоражил всю мелководную бухту; со дна поднялся песок, и море сделалось грязно-молочного цвета. Так и мелкая человеческая душа волнуется тогда, когда глубокая пребывает покойна и чиста; со дна же мелководной души скоро поднимаются целые тучи легковесного песка, ила и всякой грязи. Мелкая душа почти постоянно грязна и мутна. Всякий случай можно делать поучительным, и все можно возводить к Небесному и духовному. Можно собрать сокровище духовное и от этого вещного мира, как это и сделал наш великий иерарх Тихон Задонский.
Теперь наш пароход направился уже прямо в Константинополь. Слава Богу. Душа предчувствовала прикосновение чего-то великого. Завтра пред нами предстанет новый для нас древнейший мир.Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос.13
Приближаясь к греческому миру, невольно хочешь слышать умолкнувший звук божественной эллинской речи. В тумане светающего горизонта обрисовывались высокие прибрежные горы. Ведь там, налево, должна быть Азия! Смотрели на Азию, но, хоть убей, не могли найти ничего особого сравнительно с Европой.
Низко над морем плыл громадный красноватый шар солнца. Мы, казалось, плыли прямо на берег. Где же пролив? Ничего не разберешь. Мы не могли заметить пролива даже тогда, когда пароход был близко к берегу. Но вот пароход делает небольшой поворот вправо, и пред нами открывается какая-то узкая щель среди гор, своего рода Дарьяльское ущелье с морем на дне. Ученые люди говорят, что пролив – позднейшего происхождения. Когда-то стесненные в своих берегах воды Черного моря прорвали себе проход в окружающей цепи гор. Да, здесь воевали стихии. Только они могут так разрывать земную кору, рвать высокие горы, сквозь каменные скалы прокладывать себе дорогу. Мы уже пред вратами Царьграда.
Иеродиакон Троице-Сергиевой лавры Зосима, путешествовавший в Царьград в 1420 году, ехал целых три недели по морю14, но мы доплыли в два дня. Вот что значит двадцатый-то век! Совсем не то, что пятнадцатый!
Часть 4. По Босфору
Перед нами расступились высокие горы, и мы входим в пролив. Пароход идет между двух гор. Пред нами новые виды и новые настроения. Вспоминается седая старина. Не напрасно древние греки создали множество мифов о берегах Фракийского Босфора. Вот на европейской и азиатской стороне стоит по одной небольшой скале. Это – таинственные и чудесные Симплегады. По мнению древних, они обладали способностью двигаться. Лишь только отваживался какой-либо дерзкий моряк выплыть в Черное море, как быстро сходились эти две скалы, и от крепкого корабля с отважными корабельщиками оставалось лишь одно печальное воспоминание. Никому не было прохода между этими пагубными скалами. Первыми, и то обманным образом, проскользнули сквозь эту таинственную заставу аргонавты, ехавшие с воровскими целями в пламенную для нас и холодную для греков Колхиду – Кавказ. С тех пор Симплегады, как бы признав себя побежденными хитростью людей, опустились на дно и уж никого больше не отправляют в царство теней, в мрачный Аид.
Угрюмо, неприветливо встретили расступившиеся высокие скалы и сергиево-посадских отважных, но совершенно бесхитростных и добродушных моряков «аргонавтов». Было свежо. Раннее солнце не только плохо согревало нас, но и плохо освещало все. Пел где-то совершенно еще сонный хриплым голосом петух. С берегов на нас смотрели новые искусственные губительные Симплегады – турецкие укрепления со страшными орудиями. Виднеются полусонные потягивающиеся и позевывающие турецкие солдаты. Играет рожок. Все здесь рассчитано и приготовлено на случай войны. Даже сделаны прицелы. На горах, на известной высоте, на той и другой стороне пролива, вы видите большие белые круги. Это точки прицела. Будут стрелять в эти круги с той и другой стороны, и все, что окажется между ними, в линии перекрестного огня, погибнет со страшной быстротой. Мне казалась, что здесь и наша деревенская баба, никогда не видавшая пушки, сможет стрелять и топить военные страшилища – корабли. Целый ряд укреплений следует друг за другом с обеих сторон. Вот он – тот замок, которым крепко заперто Черное море для нашего военного флота! Тут никого не обманешь и непременно поплатишься жизнью за дерзкую попытку проскользнуть через узкий пролив.
Начало пролива дико и угрюмо. Одинаково несимпатичны здесь и Европа, и Азия, они как бы смотрят здесь друг на друга, смотрят и свирепо сердятся. За что? А Бог их знает, за что. Да разве за тысячи лет между ними мало было крупного разговора и раздора, векового спора!
Немного мы ехали. Скоро пароход наш остановился. С берега подошел к нам паровой катер с турецкими чиновниками в фесках. Как любопытно впервые встречать везде и всюду этот головной убор. Немножко даже становится жутко. Представлены были пароходные документы, получили пропуск. По соблюдении различных других формальностей пароход наш двинулся вперед. Хотелось подплыть к азиатскому берегу и ступить на него хоть одной ногой: в Азии, мол, был! Но увы! это нам не удалось.
А между тем прошли суровые берега, начался тот самый Босфор, о котором каждый так много слышал и читал, как о чем-то волшебном, какой-то стране из «Тысячи и одной ночи». Пароход идет по самой середине бирюзового пролива. На берегах начали появляться дачи и виллы константинопольской знати и буржуазии. Виднеются роскошные сады, как бы дремлющие в темно-зеленой кипарисовой постели широкие приземистые дворцы турецкой оригинальной архитектуры. Все это чудно отражается в воде, так что можно изучать берег, даже и не смотря на него. Здания некоторые буквально купаются в бирюзовых водах пролива. Все здесь говорит о неге и покое флегматичных обитателей. Высокий холмистый европейский берег имеет особенно много прекрасных мест. Сколько здесь в долинках среди холмов роскошных дач! Пароход быстро идет посередине пролива, а с обеих сторон, как бы со скалки, развиваются, скатываются две непрерывные картины – очень интересные и оригинальные. С каждым поворотом парохода пред тобою открываются все новые и новые виды. Не успеем налюбоваться одним видом – пред глазами выплывает другой. Вот Буюк-Дере. Здесь дача нашего посла с его дворцом и громадным парком, солидно раскинувшимся вверх по горе. Громадные деревья с парохода кажутся просто кустарниками. Как жаль, что не видать за деревьями всех внутренних красот этого замечательного парка. Наш преосвященный был в этом парке и рассказывал много интересного о нем. Он поднимался даже на самую высшую точку этого парка, где находится метеорологическая русская станция. С этой точки виден весь Константинополь, весь пролив и Черное море с плывущими по нему корабликами...
На посольстве русские золотые гербы. Как приятны они на чужбине. Пред посольством стоит русский «стационер». Пароход останавливается против посольства, чтобы сдать почту. За ней выезжают на утлой лодчонке русские матросы в своих морских костюмах. Как красивы они, ловкие, проворные, чистые, опрятные. Сердце невольно наполняется гордостью. Мы салютуем посольству, и я чувствую, что Родина в этот момент становится для меня еще роднее.
Дальше тянутся непрерывной чередой другие иноземные посольства. Берег почти сплошь застроен, пестреет всевозможными постройками. Резко из всей картины выделяется на европейском берегу массивная крепость Румели-Гиссар. Толстые квадратные зубчатые стены с громадными круглыми башнями грозно белеют на окружающей их зелени. В 1452 году выстроил эту крепость Магомет II и назвал Багхаз Кетчен, то есть «Повороти назад!» Какая восточная деспотическая самоуверенность слышится в этом названии! Еще несколько подобных крепостей встречается по берегам Босфора. Около Румели-Гиссар – самое узкое место и вообще-то неширокого Босфора; говорят, что здесь ширина Босфора меньше 1200 метров. В этом месте переходили Босфор знаменитые полководцы глубокой древности: Дарий, когда шел войной на скифов, и Ксенофонт, возвращавшийся из Персидского похода. Дарий, говорят, даже строил здесь какой-то мост. Едва ли красив и изящен был этот мост. А красиво и величественно было бы перекинуть здесь в вышине железнодорожный мост, чтобы он тонкой кружевной полоской висел в голубом небе над голубыми водами Босфора! Здесь же, говорит греческая мифология, произошло и то событие, которое дало имя проливу. Знаете ли, читатель, что значит слово «Босфор»? Очень непоэтичное и даже некрасивое это название. Босфор можно перевести так: «Коровий брод». В мифологической древности богиня Ио переплыла пролив, приняв почему-то вид коровы. Мало ли что приходит на ум бессмертным? А всякая мелочь их жизни не может пройти бесследно: она дает название для земных вещей. Вздумала богиня принять вид коровы, и вот навеки чудеснейший пролив назван «Коровьим бродом».
Едем дальше. Встречаются и султанские дворцы. Как хороши они! Дворцы сделаны большей частью из белоснежного мрамора, необыкновенно художественно, ажурно, кружевно, стильно обработанного. Сколько употреблено здесь человеческого труда! И на что, для чего? Указывают нам на берегу дворец, построенный по приказанию какого-то султана для какой-то французской императрицы. Смотря на этот новый чудный дворец – прихоть султана, я еще более убеждаюсь в том, что этот внешний мир со всей сложной кипучей его жизнью есть лишь отражение, воля внутреннего мира человека, и хочется мне в эти минуты сказать с некоторыми философами, что существую только я со своими думами и чувствами и что вне меня ничего больше не существует. Все рабочие, различные фабрики, все эти пароходы и машины – они только обслуживают мое внутреннее «я», мои веления и желания.
Чем дальше едем, тем пестрее и богаче смелыми узорами становятся берега. Мы вошли в пролив с восходом солнца, когда все еще было погружено в глубокий сон. Не видно движения ни на берегу, ни в проливе. Но вот пролив начинает постепенно оживать. Вдоль берегов начинают уже сновать паровые катера, поддерживающие сообщение дачных местностей со столицей. Встречаются и большие пароходы. По всем направлениям бороздят голубые воды пролива лодки, пароходики, пароходы; воздух пронизывают резкие и глухие свистки этих водяных своего рода извозчиков. А наш пароход выглядит солиднее всех. Вся эта мелочь вертится как будто у ног нашего великана! Вот едет лодка, битком набитая турками. Все в фесках. С палубы парохода они кажутся нам как бы мухоморами, плотно наложенными в корзинку, только шляпками вверх. Наш гигант пароход привлекает к себе их внимание. Смуглые красивые лица обращены в нашу сторону. А мы не без гордости думаем: любуйся, сколько угодно! А вот маленький катер быстро несет какую-то, должно быть, важную персону. Толстый турок с седыми усами, в феске, небрежно развалившись на бархатном сиденье, сидит в катере и даже не удостаивает нас своим милостивым взглядом. Как все это оригинально и как все это невольно приковывает наше внимание! Пред нами совершенно новый, еще невиданный нами мир.
А море, освещенное утренними лучами только что поднявшегося солнца, нежно ласкается к берегам, плещется у бортов парохода, рассыпаясь тысячами бирюзовых, золотистых брызг. Где-то тут вблизи известный греческий герой, говорят, приказал нещадно высечь море. Может быть, иногда его и стоило посечь, но сейчас оно так ласково, нежно и мило, что это просто варварство- сечь такое море!
Оживает и наш пароход. Турки выползли тоже на палубу. Самодовольно посматривают на свою землю. Вот, мол, где мы живем! Слушают восторженные восклицания туристов, иногда ничего не видавших, кроме своего Дмитровского или Можайского уездов. Восторги публики, очевидно, льстят турецкому самолюбию. Сидели на палубе и несколько, очевидно, непростых турчанок. Закутанные во все черное с головы до ног, они замечательно походили на наших монашек. К тому же в руках у них были какие-то костяшки, как бы наши четки. Но турчанки ими забавляются, перебирая их руками от нечего делать или играя ими всячески, а монашки по четкам «поклоны бьют». Эта «игра» совсем бы не по вкусу пришлась турчанкам. Турчанки вели себя довольно свободно, но чем ближе к Константинополю, тем серьезнее становились они. Бегала по пароходу девочка лет двенадцати в европейском костюме. Поймали ее турецкие дамы и начали одевать в черное. Девочка шалит, не дается. Напрасно... Через две минуты девочка уже во всем черном, из шаловливой и резвой сделалась «монашкой». «Постригли!» – так и подумаешь невольно; тут же на верхней палубе «постригли»! Долго идет пароход по проливу. Проходит уже целый час. Все время напряженное внимание начинает утомляться. Одолевает нетерпение – поскорее видеть «гвоздь» пролива – Царьград.
Скоро должен открыться вид на Константинополь. Сейчас будет Золотой Рог. Пароход огибает мыс, и почти в один момент вырастает пред нами дивная панорама Константинополя. Вспоминаешь стихотворение:Картина чудной красоты
Свои раздвинула узоры...
Перо останавливается в недоумении, рука в бессилии опускается. Хочется сказать что-то особенное, сразу передать массу впечатлений. Раззудись, плечо, размахнись, перо! Но чувствуешь, что все, что ни скажешь, все это будет бледно, слабо, никуда не годно. Описать внешний вид Константинополя – непосильная задача для нехудожника и непоэта... Да и что можно сказать об этом в короткой заметке? Лучше не срамиться!
По Золотому Рогу амфитеатром раскинулась какая-то неестественно пестрая мозаичная картина. Поразительная пестрота! Куда ни посмотришь – всюду кругом тебя налеплены здания самые причудливые, самые разнообразные. Обернемся даже назад, и там Скутари, азиатская часть города, пестреет множеством причудливых построек. Куда годятся наши художники-декаденты с пестротой своих некрасивых картин! Здесь пестрота, но и красота не меньшая. Не знаешь, на чем остановить взор, куда [его] направить. Нет, слишком мал человек, чтобы сразу вместить в свое сознание панораму Константинополя! Но вот мало-помалу хаос впечатлений начинает приходить в порядок.
Прежде всего сразу замечаешь, что попал в центр мусульманства. Целый лес минаретов, тонких, высоких, стройных, белых придает всей панораме какой-то особый оттенок. Минареты высятся к небу во всех концах, иногда целыми кучами сразу. Вот налево Стамбул – турецкая часть города, расположенный на полуострове между Золотым Рогом и Мраморным морем. Вершина этого полуострова увенчана зелеными садами султана, с тонкими, стройными кипарисами, а среди них белой массой раскинулись здания Сераля, где хранятся великие сокровища всего государства за многими замками и стражами. Доступ сюда страшно труден. Здесь же виднеется массивная гора камня с несколькими минаретами. Это – София! Взор жадно бросается на священнейшее здание во всем Константинополе. Но, Боже! Зачем эти минареты? Хотелось, чтобы София господствовала над всем городом, как у нас господствуют лучшие храмы в больших городах. Но этого здесь нет. Сразу даже и не узнаешь, которая из многочисленных мечетей София. Рядом с Софией находятся мечети, не только очень похожие на нее, но и превосходящие ее по размерам и внушительной внешности. По крайней мере так кажется со стороны. В Константинополе можно насчитать чуть ли не десяток Софий. Святая София как бы сгорбилась под тяжестью лет, покрылась морщинами, не может смотреть на окружающее ее сарацинское безбожие, и приникла она в горе к земле сырой, и ей одной только выплакивает свою обиду, свое горе безотрадное, свою жгучую печаль. Вот Галата и Пера. Здесь пестроты еще больше; здесь скучена такая масса зданий, что со стороны не видать даже улиц, и здания кажутся налепленными одно на другое. Город весь кажется какой-то одной громадной грудой камней. Шестиэтажные здания кажутся нагроможденными разноцветными коробками. А Золотой Рог... В глубине его чернеют широкие мосты, он весь запружен большими и маленькими судами до страшной тесноты. Думается, что только разве в тарелку с водой можно так густо насажать игрушечных корабликов, лодочек и под., как набит Золотой Рог различными судами. Над Рогом стоит мгла от пароходного дыма, носится шум и гам города, бездна всевозможных свистков, перебранки пароходчиков и лодочников, различных грузчиков и т. п. Настоящий Содом... Над Галатой царит круглая массивная башня Галаты; угрюмо и молчаливо смотрит она на людскую суету у своих ног и в городе, и в заливе.
Константинополь – это точка, где соприкасаются два мира, две части света, две культуры и две истории. Недаром на его долю выпала такая бурная судьба. Пред нами как бы лежал старик, широко раскинувший по холмам свои уж одряхлевшие члены, свои ослабевшие руки и ноги.
Есть ли на всем земном шаре место, которое имело бы столь сложную, разнообразную и бурную историю? Нет, такого места, кажется, не сыскать.
26 веков назад, в VII веке до Р.X., предприимчивые греческие мегарские колонисты построили Византию. Еще в той глубокой древности судьба перебрасывала новую колонию из рук в руки: то она была у спартанцев, то у афинян. Но с IV века началась сложная византийская история этой колонии. Константин Великий по достоинству оценил положение Византии. Сюда он перенес столицу Восточной Римской империи. Византия сделалась Константинополем, Новым Римом, Царьградом. Быстро начал расти и украшаться новый столичный город. Воссияло в нем христианство. Сюда стекались со всей вселенной святители, здесь заседали целые Соборы, здесь проповедовали богоглаголивые Златоуст и Григорий. Здесь отцы посрамляли еретиков, здесь излагали веру христианскую, облекая ее в богодухновенные, чудные по глубине, тонкости и обаятельности мысли и чувства символы. Религиозная жизнь настолько захватывает внимание всех, что даже на рынках народ спорит о том, подобосущен ли или единосущен Сын Божий Богу Отцу. С императора Юстиниана город обзаводится самыми прекрасными постройками. Создается вечная София, это чудо византийского мира. Века проносятся над ней, почти вымирают целые культуры, а она, как бы вечная, и до сих пор еще стоит неподвижно, красноречиво вещая каждому о прежнем былом архитектурного искусства. Со всех концов вселенной целыми потоками стремятся люди к Царьграду. Здесь сталкиваются всевозможные национальности: греки, персы, славяне... Создается особый уклад жизни. Политическая жизнь в Византии характерна особенно тем, что здесь не было закона о престолонаследии. Бурно поэтому проходит дворцовая жизнь. Заговоры, убийства, интриги, перевороты. Ученые в цифрах представляют, сколько было императоров свергнуто, сколько убито,– красноречивые получаются цифры! Вчерашний солдат сегодня делается императором и вместо солдатской одежды облачается в порфиру. Кого только не было на византийском троне! Людей каких национальностей, каких общественных положений! В то же время аристократические роды постоянно страдали «болезнью порфиры».
Бесконечно красноречивые и еще более витиеватые византийские писатели не находят в своем богатейшем лексиконе комплиментов достаточно сильных и ярких эпитетов, чтобы выразить свой патриотический восторг пред славным городом. Вот в каких выражениях изливает свои чувства византийский историк Михаил Дука (Δούκας): «О, город, город! всем городам голова! О, город, город! центр четырех частей света! О, город, город! христиан – гордость и варваров – уничижение!15 О, город, город! второй рай, на западе выросший, внутри полный всевозможных деревьев, обремененных духовными плодами!»
Сколько превратностей времени испытал на себе этот город городов!..
Суждено было Царьграду подвергнуться величайшим опустошениям, и прежде всего от крестоносцев в 1204 году.
Много пострадал великолепный город от крестоносцев, которые на этот раз вели себя как самые настоящие варвары. Даже наш древний летописец возмущается поведением крестоносцев. Вот как описывает наша летопись разгром Константинополя крестоносцами. «В лето 6712 пожжен бысть град и церкви, несказанныя лепотою, имже не можем числа поведати; и Святой Софии притвор погоре, идеже патриарси вси написани, иподрумье (ипподром) и до моря. Внидоша в град фрязи вси априля в 12 день. Заутра же, солнцу восходящу, внидоша во Святую Софию, и одраша двери и разсекоша, и столпы сребряные 12 и 4 кивотныя и тягло исекоша, и трапезу чудную одраша, драгий камень и велий жемчуг, а саму неведомо камо ю деша; и 40 кубков великих, иже бяху пред олтарем, и паникадила, и светильна сребряная, яко не можем числа поведати, с праздничными сосуды безценными поимаша; служебное Евангелие и кресты честныя, иконы безценныя – все одраша. Святую Богородицу, иже во Влахерне, идеже Святый Дух схожаше на вся пятницы, и ту одраша. Инех же церквей не может человек сказати, яко без числа. Иныя церкви в граде и вовне града, и монастыри в граде и вне града – пограбиша все, имже не можем числа, ни красоты их сказати. Чернецов и черниц и попов облупиша и несколико их избиша; греки же и варяги изгнаша из града»16. С тех пор Царьград стал приходить постепенно все в больший и больший упадок. Прошло два с половиной века со дня крестоносного нашествия. Наступил ужасный 1453 год. Закатилось солнце Нового Рима. Не стало больше Константинополя. Вместо греческого Константинополя появился турецкий Стамбул. Вместо Святой Софии стала «Айя-София»; полумесяц дерзко взвился над православной святыней Востока, и тонкие высокие минареты быстро выросли по углам широкого монументального христианского храма. Нет больше Византии! Есть Турция. Представьте себе хоть только отчасти многовековую историю Царя городов! Невольно проникнешься почтением к старцу, лежащему до сих пор в поругании, и невольно склонишься пред лицом седого страдальца...
Впрочем, новейшие лучшие английские и немецкие византологи отрицают исторический характер имени «Византия». Никогда, говорят, не было ни Византии, ни византийцев. Со словом «Византия» должно связывать не историческое явление, а особый уклад общественной, церковной и государственной жизни. Следует говорить не о Византии, а о византизме. В последнее время в известной части русского общества и полурусской печати много хулений раздается по адресу византизма. Византизм чаще и называют пренебрежительно «византийщиной». Все недостатки современной нашей церковной и даже государственной жизни подобные «ученые» обыкновенно объясняют византийским наследством. Говорят о каком-то византийском цезарепапизме, хотя против этого возражал еще Симеон Солунский17. Не нам и не здесь, конечно, защищать византизм. Но самая главная черта византизма – проникновение всей жизни религиозными началами и интересами, это дивное сочетание Небесного и земного, это – настоящее богочеловечество, а не наше современное человекобожество. Неужели можно осуждать и говорить о таком укладе жизни с пренебрежением? Заметим, что наша Древняя Русь усвоила из Византии одно только хорошее. Дурные стороны византизма чужды остались русской жизни; в частности, Русь восполнила недостаток византизма, по которому не было упорядочено престолонаследие. Особенно твердо усвоила Русь именно ту черту византизма, по которой вся жизнь во всех ее сферах есть одно благочестие. Или Богу, или сатане – третьей точки зрения не существовало. Так думали наши предки. Очищенный византийский идеал личной, семейной и общественной жизни, как он выразился в «Домострое» и «Завещании отеческом» И. Т. Посошкова, – разве можно назвать этот идеал совершенно дурным, низким? Здесь крайним судьею всей жизни поставляется только Бог и Святая Церковь, а потому и почти всю жизнь, согласованную тщательно с этим идеалом, можно назвать благочестием. Если беспристрастно подумать над житейскими идеалами наших предков и современными нам идеалами, то нельзя не отдать преимущества первым. Теперь рядом с Богом, наряду с Церковью, стоят еще и разные бездушные идолы. А у многих и того нет. Безраздельного служения Богу всей своей жизнью давно уже нет у большинства современных русских людей. У многих благочестие обратилось теперь в «отправление религиозных обязанностей» или в «удовлетворение религиозных потребностей». Очевидно, и самое высшее и дорогое, чем располагает человек на земле, ставится в разряд различных «потребностей». Вера христианская перестала быть жизнью, а занимает только небольшой уголок жизни. Парламенты, газеты, театры занимают в жизни многих места больше, чем Христос и Церковь. Православный человек может взирать на такое положение вещей только с сожалением, грустью и печалью. Византийский же и древнерусский уклад жизни – это отрада для православного сердца. Старая московская церковно-государственная жизнь всегда стоит пред нами как укоризна жизни современной. Там не было государства и Церкви, а была только православная церковная жизнь. Пойдите в Московский Кремль. Рядом и Грановитая палата, и Успенский собор, Патриарший двор и княжеский дворец – почти крыльцо в крыльцо. Здесь нет борьбы, антагонизма. Так и кажется, что и теперь еще у правого столба в соборе на своем месте стоит Святейший патриарх Никон, а у левого – тишайший, благочестивейший государь, царь Алексей Михайлович. На государе совсем духовная церковная одежда, на нем и шапка-то, как митра. И невольно при этом воспоминании душой умиляешься. А войдешь теперь в собор, видишь – пусто патриаршее место, задернуто траурной пыльной тафтой и царское место. Да и все вокруг так напоминает археологический музей, где не Богу молятся, а «осматривают лишь достопримечательности». Плакать хочется!.. Нет, что ни говорите, а близок, дорог византизм православному сердцу. Лучше мы были, пока держались его и им всецело жили. Теперь мы зажили «по-заморскому», растеряли византизм, оттого и плохо все стало у нас. Православный человек и теперь думает, что цела настоящая жизнь лишь только на Востоке, где утверждают Православие Святейшие патриархи. Недаром туда именно, а не на какие-либо модные западные курорты и некурорты спешит наш простой народ громадными массами и плачет там день и ночь у каждой святыни. И до сих пор этот мир ближе сердцу православного, чем какой-либо другой мир. «Прения о вере», споры о «сугубой аллилуии», о «посолонном хождении», о двуперстии или парламентские дебаты, биржевая плутня да газетная болтовня с жидовским враньем, которому уже теперь учатся с успехом и многие из наших, – что ближе православному сердцу? Иногда шаловливое воображение представляет мне Одиссея, одетого в форму полковника; у него «Владимир с мечами», золотая шпага «За взятие Трои», а Пенелопа, затянутая в корсет, в безобразной шляпке, танцует мазурку. Получается карикатура. Наши искусственные формы не подходят к той естественной человеческой жизни, какую мы узнаем у Гомера. Но не менее карикатурен и православный христианин, потерявший дух благочестия и усвоивший весь бездушный строй современной жизни, скроенной на скорую руку по западным образцам. Понятен православный монах, подвижник, живущий исключительно церковными интересами, но православный в парижском пиджаке, с папироской в зубах, с тросточкой в руках, беседующий о министерских кризисах, – карикатура. К сожалению, мы давно привыкли уже видеть подобную карикатуру и мало-помалу начинаем привыкать к ней. Давимся, а все глотаем... Нет, Византии, и в частности византизму, обязаны мы лучшими страницами своей истории, и наше горе, что за этими живыми и благочестивыми страницами в нашу историю вплетаются все более и более бледные и безжизненные страницы, исписанные бледными и чахлыми душами Запада. Идеал византизма навеки будет дорог православному человеку! Не в нем ли наше спасение и среди всяких современных нестроений?..
При публикации статьи использованы материалы сайта Библиотеки Конгресса США.
Часть 5. Константинополь
«Лазарев» уже приблизился к берегу, бросил якорь, сразу его окружила целая стая своего рода извозчиков, только «водяных», или «водных». Целая флотилия всевозможных лодок с шумом, криком и бранью смуглых, загорелых лодочников подъехала к бортам парохода. Началась охота за пассажирами, за их багажом.
Еще не успели спустить трап, а несколько наиболее предприимчивых турок-возниц уже ухитрились влезть на палубу, цепляясь неизвестно за что. Как они не слетят в море, уму непостижимо. Рискуя своей собственной жизнью, спешат пассажирам предложить свои услуги жаждущие заработка лодочники. Грязные, полураздетые... Загорелые лица, шеи, грудь иногда, хриплые голоса... Сказывается и южный темперамент. Шум и гам висят в воздухе вокруг парохода неописуемые. И все на неведомых языках, слышишь и совсем непривычные для уха восклицания.
Вырывают из рук багаж, самих куда-то тащат, отчаянно жестикулируя руками.
Происходит борьба за существование, а ведь известно:Где до прибыли коснется,
Не только там гусям –
И людям достается.
Иллюстраций к этому стихотворению было более чем достаточно. Описать все их положительно невозможно. Долго мы в виду Царьграда наблюдали дикие восточные сцены, пока не получили возможности оставить пароход по приглашению опять тех же афонских монахов с константинопольских подворий. Спускаемся по бортовой лестнице с парохода, усаживаемся в громадные лодки и, покачиваясь на синих волнах Золотого Рога, обгоняя множество лодок, плывем к берегам.
На берегу мы прежде всего попадаем в таможню, до такой степени грязный и старый сарай, что трудно и вообразить, что это таможня. Уже и здесь мы встретили знаменитых константинопольских грязных, отвратительных, ленивых собак. Столпились мы у какого-то окошка – нужно было подать турку свои паспорта для проверки. Он брал паспорта, записывал в лежащую пред ним книгу наши имена и фамилии какими-то диковинными для нас турецкими каракулями, прикладывал к ним еще более замысловатую печать и возвращал каждому по принадлежности. Из таможни в сопровождении монахов толпой пошли мы на подворья. Афонские подворья – Пантелеимоновское, Андреевское и Ильинское – расположены почти рядом друг с другом и недалеко от пристани.
Отдохнув всего лишь несколько минут, не теряя напрасно дорогого времени, решили мы идти по городу, который уже успел заинтересовать нас и своим внешним видом, и всем, что мы видели, пока шли от пристани до подворья.
Мы уже наперед успели по достоинству оценить справедливость замечания путешественника XIV века Стефана Новгородского, что «в Царьград, аки в дубраву внити, и без добра вожа невозможно ходити». Уже те немногие улицы и многие переулки, которые нам пришлось только что пройти, дали нам прекрасно понять, что без «добра вожа» в этой дубраве так заблудишься, что и не выберешься никогда. Справедливым же мы сочли замечание и игумена Даниила, сказанное хотя и не о Царьграде: «Невозможно и без языка добре испытати и видети всех мест». Да, «язык» нам тоже был совершенно необходим. Много разных басурманских языков учили мы, и латинский, и немецкий, но до безбожной сарацинской премудрости, слава Богу, еще никто из нас не дошел. Где же взять «вожа» и «языка»? Опять нас выручают монахи. Они на все руки. Может быть, увлекаясь современными антимонашескими речами, кто-нибудь из нас когда и побранил монашество, но теперь все прекрасно понимали, что без монахов мы никуда не годились бы. Итак, нашлись у нас и «вожи», и «языки». Под их руководством мы и пустились в отчаянное странствование по цареградской дубраве. Ну и что же это за дубрава? Право, кажется и во сне ничего подобного не грезилось.
Узкие-узкие, с причудливыми изгибами улицы, еще более узкие, иногда чуть не в аршин ширины переулки, тупики, идущие в разные стороны. Никаких тротуаров нет и в помине; разве только по самым широким улицам встречаются они, но и там им уделено не больше аршина, и даже меньше. В Константинополе вся жизнь на улицах. На улицу открыты все магазины, под носом у проходящих висят чуть не тюки товаров. Здесь вы увидите и производство всевозможных вещей у вас же на глазах. Народ в самых отчаянно ярких и пестрых костюмах, с однообразными красными фесками на головах стремится по улицам целыми потоками; идут, конечно, по всей улице. Сравнительно редко встретится солидная чалма. Ее обладатель обыкновенно пожилых лет, очень важен. Он вас, пожалуй, и не удостоит своим взглядом, а с полным сознанием своего достоинства медленно и торжественно пройдет мимо, покуривая свою трубочку. Здесь же страшно оборванный и вонючий погонщик ослов, громко хлопая бичом и выкрикивая какие-то неестественные поощрительные вопли, гонит штук пять-шесть ослов, навьюченных громадными тюками. За тяжестями часто не видать и самого осла-то. Только спереди торчит ослиная голова с классическими ушами. Даже громадные длинные доски, скрестивши их на спине осла, ухитряются возить турки. Вот почему нередко бывает так, что своим караваном погонщик заполнит и запрудит всю улицу, а все теснятся по сторонам. Засмотришься – могут разбить вдребезги всю физиономию, запачкать так ваше платье, что никакая прачка не отчистит уж потом его. Мало кто едет, больше все идут пешком. Но вот среди общей сумятицы едет блестящая европейская коляска, запряженная парой вороных рысаков. То едет, должно быть, какая-нибудь важная персона; может быть, кто-нибудь из европейцев, но едет поневоле шагом, иначе нельзя. Уличный шум в Константинополе положительно способен оглушить непривычного человека. Каждый как будто задался целью производить столько шума, сколько позволяют его природные голосовые способности. А способности эти у константинопольских жителей, благодаря постоянным упражнениям, поистине блестящие. Все кричат так, как будто им за это деньги платят. А тут еще, занимая почти всю ширину улицы, идет конка. Тут нужно постоянно звонить. Вот почему на константинопольских конках кроме кучера есть еще одно лицо, приставленное специально для того только, чтобы звонить. И вот с отчаянным трезвоном едет конка, разгоняя живые волны идущих и едущих по сторонам. Иногда этому «звонарю» все же приходится соскочить и бежать впереди, разгоняя толпу даже палками. Иногда вместо звонка с конки несется отчаянный звук пронзительного рожка.
Продавцы овощей и фруктов, шествуя попарно со своими нагруженными ослами, показывают положительно артистические способности выводить голосом невероятные пронзительные рулады всевозможных тонов и оттенков, но и эти сильные звуки, слагаясь по временам в невозможную какофонию и поразительные диссонансы, совершенно тонут в общем концерте, где знают, очевидно, только одно fortissimo, а до простого forte снисходят лишь изредка. Присоедините сюда еще острые запахи от всяких пряностей, до которых восточные люди большие охотники, целые кучи и облака пыли, самой едко-вонючей грязи, всякой слизи и мусора. Не забудьте, наконец, еще собак, о которых вы, без сомнения, много знаете и без нас. Ученые люди говорят, что константинопольские собаки – особая порода. Мелкие, ужасно жалкие и невзрачные, лежат они по всем улицам, лежат прямо у вас под ногами, иногда даже целыми семействами. Нередко случается – случалось и с нами, что на собак наступают, иногда и очень чувствительно. Завизжит противно-препротивно, а сама продолжает лежать и спать, дожидаясь новой любезности со стороны прохожих. А уж каких сцен мы насмотрелись на улицах Царьграда?! Вовек их не забудем.
Вот турецкая кофейная. На широкой улице она занимает половину улицы, а в переулках простирается иногда и просто от одной стены до другой. А ведь дома в Константинополе бывают и очень высокие, и по пять-шесть этажей. Узенький проулочек совсем похож на колодезь, и вот на дне этого-то колодца расставлены низенькие столики с маленькими, большей частью плетеными, стульями. Сидят здесь чаще всего люди пожилые. Одни пьют кофе из маленьких чашечек. Другие покуривают кальян. Третьи играют в кости или шахматы. Больше в кости. Это любимая здесь игра. Посмотрите, как они задумчивы! Подумаешь, мировые вопросы решают или, по крайней мере, близки к важным научным открытиям.
А вот уж совсем невероятная сцена. Чуть не среди улицы, немного к стороне, поставил турок громадную жаровню с углем, надел на вертел целого барана, даже с головой, конечно, покрытой еще шерстью, и преспокойно жарит его, поворачивая то одной, то другой стороной к огню. Пыль летит на оригинальное жаркое – ничего! Окружающие собаки проявляют признаки нежности к предмету, издающему столь приятный и аппетитный запах на целую улицу. Ничем не смущается наш турок и лишь перебрасывается веселыми замечаниями с торговцами, которые, по-видимому, вполне одобряют такую импровизированную кухню. Смотри, мол, у нас товар лицом. Обмана никакого... Все это в порядке вещей, иначе и быть не может.
Часа через два мы снова проходили мимо изумившей нас кухни. Баран все еще висел на вертеле, но уже целый бок у него был вырезан; очевидно, хозяин распродал его людям, соблазнившимся аппетитными запахами и потерявшим душевное равновесие. Поистине дивно и поучительно!
Но довольно об этом: всего не опишешь. «Много видехом в Цареграде видения, еже немочно всего исписати», – скажем словами Стефана Новгородца.
Из Галаты, наиболее скученной и оживленной части Царьграда, наполненной рабочими, матросами и торговцами всех стран, мы направились в Стамбул.
В Стамбул нужно проходить через знаменитый Галатский мост. Как красив Стамбул!.. За Золотым Рогом во всей своей красе стоит Стамбул с его величайшими мечетями, с заповедными дворцами и садами и пестрой кучей больших и малых домов. Невольно остановишься и несколько минут полюбуешься дивной картиной, прежде чем пуститься в плавание по Галатскому мосту. Действительно, это – плавание, потому что мостом всегда идет целая река народу. Видны больше фески красные. Между ними как бы вкраплены и другие головные уборы – европейцев. Мост перекинут через морской залив, мост очень длинный, деревянный и весьма, весьма ветхий. При входе на мост бегает несколько турок, требующих за проход по мосту «парички»18 (около 2 копеек). Но, конечно, они не могут получить со всех, и большинство проходит «без билета». К нам как-то опасались подходить. Должно быть, наши форменные тужурки в турках возбуждали почтение к нам, заставляя их предполагать в наших особах лиц довольно важных, с которыми всегда иметь дело небезопасно, хотя бы это был сбор законной платы. А говоря проще, нас в форменных тужурках принимали за солдат, а потому... и пропускали даром. Справедливо не платить за проход по этому необыкновенному мосту; было бы даже справедливее брать с самого султана за проход по его великолепному мосту, так как это довольно смелое предприятие. Может какая-нибудь дырявая доска провалиться, и тогда можешь измерить глубину Золотого Рога. К тому же, говорят, плата за проход по мосту идет на содержание гаремов султана. Согласитесь после всего этого, что вовсе не к лицу студенту духовной академии давать хотя бы и двухкопеечные субсидии султану на гаремы.
Не мешало бы еще при входе на мост открыть и контору страхования жизни. Жутко идти по мосту. Так и кажется, что сейчас провалишься и будешь купаться в чудесных волнах Золотого Рога. Некоторые доски гнутся и скрипят, когда на них наступаешь. А под мостом, будто в аду, кишат люди, пароходы и пароходики. С левой стороны моста целый ряд пароходных пристаней; постоянно подходят и отходят всевозможных типов и размеров пароходы, слышны беспрерывные свистки, шум колес, нарушающих зеркальное спокойствие тихих вод залива, воздух наполнен вонючим, препротивным запахом дыма от скверного каменного угля.
Благополучно пройден мост. Оглядываемся назад. Какая пред нами пестрая картина: внизу раскинута Галата, а вверху красуется Пера – европейская часть города. Здания лепятся одно на другом. Со стороны кажется, что как будто там между ними нет и никаких ни улиц, ни переулков. Но мы уже видели своими глазами, какая жизнь кипит там.
Вот мы идем по Стамбулу. Здесь тише, меньше народа, меньше движения. Улицы, по крайней мере некоторые, пошире и даже иногда обсажены деревьями. В тени деревьев сидят торговцы, раскинуты кофейни; даже собаки бросают свое стоическое равнодушие к палящим лучам солнца и предпочитают лежать в тени. Слепо доверившись своим проводникам, безропотно шли мы за ними, в какие бы переулки они нас ни заводили. И нашему Сусанину нетрудно было бы здесь куда-нибудь завести ляхов злых на погибель. Наконец мы дошли до Святой Софии. Смотришь и глазам не веришь. Да уж та ли эта София, о которой мы слыхали и читали больше, чем о каком-либо другом храме в мире? Какая-то груда желтого камня, беспорядочно нагроможденного. Во многих местах заметны следы разрушения. Памятник содержится неопрятно. Даже не видно и особенно подавляющих размеров храма. Впрочем, мы уже слыхали, что совне Святая София не производит почти никакого впечатления, кроме разочарования. Но не менее хорошо мы знали также и то, что под этой грудой камней скрывается величайшее произведение византийского архитектурного гения, от которого приходят в восторг все его видевшие, начиная с наших древних паломников. «О Святой Софии Премудрости Божией ум человечь не может ни сказати, ни вычести» (Стефан Новгородец). «Величества и красоты ея не мощно исповедати» (дьяк Александр, XIV в.). «Досточудный и прехвальный храм Святой Софии – земное Небо, новый Сион, похвала вселенныя, слава церквей» (Григорович-Барский). «Ум человеч пременился, такое диво видевши, что уже такова дива в подсолнечной другова не сыщешь» (Иоанн Лукьянов). Это такой храм, вокруг которого создалась целая библиотека ученой литературы. Это храм, который имеет свою длинную историю, разукрашенную поэтическими и легендарными сказаниями, на которые столь таровато было во все века византийское пылкое воображение.
Первоначально на этом самом месте был построен храм во имя Святой Софии (то есть Премудрости Божией) еще императором Константином Великим вскоре после Первого Вселенского Собора. В 358–360 гг. сын Константина Констанций возобновил и расширил постройку отца. В 404 году храм значительно пострадал от пожара; Феодосий Младший снова его отстроил, и 11 января 415 года состоялось его торжественное освящение. В пятый год царствования Юстиниана, в 532 году, ужасный пожар вместе с большой частью города уничтожил снова и Святую Софию. Тогда Юстиниан решился построить такой храм, который своими размерами, своим великолепием превзошел бы все храмы мира. Задача грандиозная! Но ведь эту задачу ставил себе не простой смертный, а могущественный император. У него были все средства для осуществления непосильной для всех других смертных задачи. Юстиниан собрал для постройки несметные богатства. Со всей империи собраны были самые драгоценные вещи. Самый лучший и редкий мрамор, прежде бывший в языческих храмах и общественных зданиях Рима, Афин, Мемфиса, Ефеса, Александрии, Трои, Циклад и других мест, собран был в Царьград. С 23 февраля 533 года по 22 декабря 538 года19 до 10 000 человек заняты были постройкой храма под надзором целой сотни архитекторов и под главным руководством знаменитых зодчих Анфимия Траллийского и Исидора Милетского. Знаменитые зодчие навеки прославили и себя, и свое время возведением великолепного здания, составлявшего целое почти тысячелетие гордость христианской Церкви и навеки оставшееся величайшим произведением византийского искусства. Предметом особенного удивления и архитектурной загадкой во все времена был купол этого храма, о котором Прокопий говорит, что он «казался не на твердом здании покоящимся, но на золотой цепи с неба повешенным». Сам император Юстиниан, непосредственно все время наблюдавший за ходом строительных работ, пришел в восторг, когда увидел, что его великое предприятие столь блистательно осуществлено в действительности. В день освящения храма император торжественно воскликнул: Δόξα τώ Θεώ, τώ καταξίσαντί με τοιούτο έργον άποτελέσαι! Νενίκηκα σε, Σολομών! То есть: «Слава Богу, удостоившему меня совершить это великое дело! Я победил тебя, Соломон!» Но очень недолго стоял храм в первоначальном великолепном виде. Через 20 лет, 7 мая 559 года, храм пострадал от землетрясения; обрушилась восточная часть купола, разбит был великолепный престол и драгоценная сень над ним, а также и амвон. Другой зодчий Исидор, племянник знаменитого строителя, восстановил купол в том виде, в каком он существует теперь. Купол выше и крепче прежнего, но, замечают византийские историки, в нем нет уже той воздушности и того изящества (τής πρωτέρας άερώδους, ούτως, γλαφυρότητός τού). Торжественно было отпраздновано императором новое освящение храма 24 декабря 563 года.
Бесконечное множество пристроек и перестроек храма было и в последующее время – при императорах Василии Македонянине, Романе, Василии Болгаробойце, Андрониках Старшем и Младшем, Иоанне Кантакузене, Иоанне Палеологе и других.
Иного характера были поправки храма при турецких уже владетелях его – султанах. По взятии Константинополя турками в 1453 году Магомет обратил храм Софии в мечеть и пристроил к нему минарет, а султан Селим II в 1573 году пристроил и еще три минарета. Великолепные мозаики с христианскими сюжетами грубо и варварски были замазаны. Часть их, впрочем, сквозь штукатурку видна еще и теперь. Священные изображения как бы плачутся на такое ужасное поругание христианской святыни и, смотря с высоких плафонов на вас, просят всякого «явить» их снова миру... Последняя перестройка и реставрация Святой Софии была в середине прошлого столетия, в 1847–1848 годах, при султане Абдул-Меджиде, причем работами руководил знаменитый архитектор Фоссати.
В настоящее время внешний вид Святой Софии уже совершенно не тот, что был прежде. Со всех сторон к храму сделана масса всяких пристроек; четыре громадных контрфорса поддерживают стены и купол с боков и совершенно его обезображивают. Благодаря этим пристройкам храм становится как-то незаметным и в нем совне трудно узнать бессмертную Святую Софию. Нет теперь при храме и громадного двора, бывшего когда-то на западной стороне. Только по более или менее правдоподобным реставрациям ученых мы можем теперь судить о первоначальном бесконечно прекрасном, художественном виде Святой Софии.
А какая масса воспоминаний роится в голове, когда смотришь на Святую Софию! Ведь этот храм почти целое тысячелетие был центром государственной жизни Византии и религиозной- всего христианского Востока.
«Предмет справедливой национальной гордости – Святая София была в глазах византийцев величайшим и великолепнейшим храмом, подобного которому не представляет история, какого никогда, со времени Адама, не было и не будет. Чудеса римского Капитолия, по мысли Павла Силенциария20, были настолько же ниже ее, насколько идол в сравнении с истинным Богом. Окруженная ореолом чудесного в самом своем построении Святая София стала идеалом христианского храма, и ее имя сделалось заветным. Недосягаемый образец для всех церквей греческих, храм Юстинианов сделался общей их матерью, матерью всего царства и оплотом веры, самой дорогой патриотической святыней. В него по праздникам собирался на службу народ и делал торжественные выходы из дворца сам царь со своим синклитом. В нем в дни народных торжеств и тяжелых испытаний воссылали они свои благодарения и мольбы к Богу. Из Великой церкви чаще всего исходили, нередко во главе с императором и патриархом, так называемые литии и в нее же обыкновенно возвращались они с площадей, улиц и предместий столицы, из ее многочисленных церквей и монастырей. В Святой Софии посвящаемы были иерархи, судимы за свои проступки, лишаемы сана и снова в нем восстановляемы. В ней же византийцы избирали, провозглашали, венчали на царство, а иногда и низвергали с него своих царей. Мятежная чернь, политические заговорщики и вообще лица, недовольные правительством, нередко собирались в Великой церкви, в притворах или во дворе ее и превращали храм Премудрости Божией в место агитации, государственных переворотов и народных волнений, для укрощения которых не раз приходилось константинопольскому первосвятителю спускаться в него из прилегавшей к нему патриархии. В Святой Софии происходили Соборы по церковным и общецерковным делам: в присутствии царя и патриарха, Синода и синклита велись богословские диспуты, составлялись вероопределения, скреплялись договоры с иноземными государями, рассматривались и решались важнейшие вопросы суда и управления. Лица обиженные искали здесь управы на обидчиков, гонимые и преследуемые – убежища; клятвопреступники и убийцы, не исключая и царей из них, с амвона Святой Софии открыто каялись в своих преступлениях, были отлучаемы от Церкви, подвергаемы другой какой-либо епитимии и получали разрешение от нее. В исключительных случаях весь народ торжественно исповедовал свои вины в Великой церкви и был прощаем предстоятелем ее. Здесь императоры молились о ниспослании свыше победы на врагов пред выступлением в поход и сюда же, обычно в триумфальном шествии, возвращались из него, чтобы воздать хвалу Богу вместе с народом своим. В том же храме они сочетаваемы были браком, крестили своих детей, объявляли об их совершеннолетии, возводили в придворные достоинства; наконец, некоторые из царей подле стен Святой Софии и в ней самой находили место вечного упокоения рядом с патриархами константинопольскими. Словом, вся церковная и гражданская жизнь империи была тесно связана с великим константинопольским храмом, и в нем, будто в современном парламенте, если позволительно так выразиться, затрагивались и решались в течение столетий судьбы греческого народа»21.
Здесь сжато изложено все, что находится у греческих писателей: летописца Феофана, патриарха Никифора, Константина Порфирородного, Никифора Вриенния, Никиты Хониата, Анны Комниной, Симеона Солунского, Георгия Кедрина и др.
В храме Софии развился преимущественно торжественный обряд Православной Церкви, потому что здесь в богослужебном обряде принимал нередко участие и сам император со всем блеском своего придворного этикета. Так, например, император принимал самое непосредственное участие в совершении великого входа за литургией. Отсюда и та торжественность этого входа, которая приводила в неописанное умиление наших древних паломников. Вот что пишет в данном случае Новгородский архиепископ Антоний (XII в.): «Дары Господня понесут много попов и диаконов: бывает же тогда плач и умиление и смирение велико от всего народа, не токмо дне (на полу) во Святей Софии, но и на полатях22. Как же ли тогда страх и смирение и умиление епископи и папове и дьякони имеют к той честней службе. Каки ли изрядныя дароносивыя златыя сосуды, каменьем и жемчюгом украшены, и сребряныя! И как понесут светозарный иеросалим и рипиди, и тогда воздыхание и плач бывает людем о гресех. Кий ум и какова душа, иже не помянет тогда о Царствии Небеснем и о жизни безконечней! Се же, братие, поминающе, поревнуем таковой же службе быти со страхом, да получим добрую жизнь в сий век и в будущий»23.
Известно, как много уделено места богослужению в «Обряднике византийского двора» (De ceremoniis aulae Byzantinae), приписываемом, начиная с Якова Рейске – первого издателя памятника, императору Константину VII Багрянородному (912–955). Замечательно также и весьма характерно для Византии, что и возведение в чисто светские должности сопровождалось более или менее сложным церковным последованием. Были особые чины возведения в гражданские должности: возведение в сан кесаря, новилиссима, куропалата, магистра, патриция, анфипата, зосты патриции (дамы придворной), препозита, протоспафаря, председателя сената, эпарха (что-то вроде оберполицмейстера), кувикулярия (постельничий), а также возведение духовных лиц в звание ректора и синкела. Большая часть этих «чинов» заключалась в том, что возведенный в известный чин являлся в Святую Софию. Здесь на солее на особый столик он полагал только что полученные от императора знаки нового своего достоинства. Патриарх читал над ними молитву и возвращал их обратно положившему, а тот клал на столик денежное приношение. Кроме того, возведенный в чин всегда приобщался Святых Таин.
Да, здесь, в Святой Софии и вокруг нее была какая-то особенная жизнь, величественная, торжественная, проникнутая насквозь церковностью. А что теперь?
На месте великолепного церковного двора какие-то невзрачные лачужки, в беспорядке рассеяны вокруг всего храма турецкие домики. С одной стороны тенистый сад, что-то подобное бульвару. Полуоборванные турки переполняют этот сад, ходят торговцы со всяким старьем, брюками, сапогами, торгуют бубликами. Здесь же расставлены столики, это уличная кофейня. В виду Софии сели и мы за столики. Засуетились турки, увидев такую массу нежданных посетителей. Начали разносить нам микроскопические чашечки густого, черного турецкого кофе. Впервые отведали мы этого едкого и острого напитка. Ходили чистильщики сапог. Многим из нас они за парички привели в порядок запылившуюся и запачкавшуюся обувь. Подошла цыганка и начала гадать, быстро-быстро сообщая свои красноречивые и давно заученные пророчества на греческом языке. Долго сидели мы в тени сада, мысли путались – никак нельзя примирить Святой Софии и всего того, что мы видим вокруг. Вполне готовы мы были повторять слова наших древних паломников. Московский священник Иоанн Лукьянов, посетивший Святую Софию в начале XVIII века, замечает: «Мы же ходихом и смотрехом и дивихомся таковой красоте, а сами рекохом: Владыко Человеколюбче, како такую прекрасную матерь нашу отдал на поругание басурманам!» Известный Василий Григорович-Барский не раз прерывает свое описание «превеликой церкви Святой Софии» такими восклицаниями: «Увы, слезного слышания, не токмо зрения!.. Таковый и толикий Божий и преславный храм бысть мечеть исмаилителский! Возстени, земле, зрящи толикое Божие долготерпение!»
Снова отправились мы в путь. Скоро мы вышли на столь известную нам из истории площадь, которая по-турецки называется Ат-Мейдан – «конская площадь». Это место, где был знаменитый византийский ипподром, заменявший византийскому двору придворные театры. Сюда собиралась вся византийская знать во главе с императором, которые не только смотрели на конские ристалища, но и сами принимали в них ближайшее участие. Здесь не было конца роскоши и великолепию. Умопомрачительная роскошь одежд, конских уборов, колесниц требовалась как необходимая принадлежность зрелищ для привыкших ко всякому великолепию византийцев. Много нужно было усилий, чтобы удивить их в этой области. Иногда так увлекались конскими ристалищами, что покидали храм, и крики с ипподрома доносились до храма во время богослужения. Понятны становятся многие места бесед Иоанна Златоуста, где он жалуется на крики, долетающие с места зрелищ.
На этой же площади нередко разыгрывались и государственные трагедии вроде дворцовых революций и переворотов, кончавшихся иногда тем, что площадь обагрялась императорской кровью. Но ныне все тихо здесь кругом и ничто уже не напоминает о былом. Только три памятника стоят по прямой линии среди площади – обелиск Феодосия, колонна Константина Багрянородного (Порфирогенита) и Змеиная колонна. Но какой жалкий вид имеют все эти памятники и в то же время какую длинную и славную историю имеет каждый из них! Колонна Константина (Х в.) была ограблена еще крестоносцами, и с того времени она успела прийти в полнейший упадок и запустение, так что на нее не хочется и смотреть. Обелиск Феодосия, имеющий почтенную древность – до 3 000 лет, однако, сохранился лучше других памятников. Еще за десять веков до Р. X. высечен он был из цельного куска египетского мрамора по приказанию фараона Тутмоса для храма в Илиополисе. В конце IV века по Р. X. императором Феодосием перевезен в Константинополь и водружен на настоящем месте. Обелиск больших размеров, до 14 сажен высоты, весь испещрен иероглифами. Размеры обелиска изумляли в свое время иеродиакона Зосиму, и он замечает в своем путешествии: «И ты, человече, не моги тому подивитися: кто тое бо есть ставил? Какие бо се были людие?» Змеиная колонна стоит в глубокой (до 3 аршин) яме. Очевидно, настолько поднялся уровень площади за полторы тысячи лет. Сколько же зданий разрушено, чтобы образовать постепенно такую громадную насыпь? Колонна образована из трех перевившихся змей зеленоватого цвета. Вершина усечена, остается 29 колец из змей. Говорят, что колонна эта – дар греков после войны с персами дельфийскому оракулу; она была ножкой седалища Пифии. В Константинополь колонна вывезена по распоряжению Константина Великого. В настоящее время колонна хотя и имеет необычный вид, но не производит никакого особенного впечатления. В древности же она обращала на себя много внимания. Фантастический ее вид невольно заставлял создавать много легенд и поверий. Некоторые легенды передают и наши древнерусские паломники. Так иеродиакон Зосима пишет об этой колонне (с ним согласен и дьяк Александр): «Стоит столп, три главы аспидовы медяны сплетены вместо одной главы, а в них запечатлен яд змиин: тот, кого охабит змия внутрь града, и тии прикасают бо ся и исцелевают; аще ли вне града, то несть изцеленья». Здесь очевидна переделка библейского повествования о медном змие в пустыне. Да, только эти немногиe памятники заставляют уноситься мыслью далеко-далеко в седую даль веков, представлять себе все то, чего очевидцами и свидетелями были эти знаменитые памятники. Теперь же самая площадь уже не представляет чего-нибудь особенного и на ней не бывает тоже ничего особенного, выходящего из ряда ежедневных событий; теперь это – самая обыкновенная городская площадь, каких много во всяком городе. Мало-помалу уже начинают застраивать площадь знаменитого византийского ипподрома. Иные времена, иные люди, все иное. Прежняя слава ипподрома уже больше не воскреснет. Лишь в ученых сочинениях по византологии будут говорить о нем, да какой-нибудь любопытный путник, подобный нам, занесет в свой путевой дневник две-три страницы о том, что некогда было центром жизни оригинальнейшего государства и его высшего столичного общества. Так проходит слава всех земных славных дел, проходит, как дым пропадает в воздухе!..
Там же в Стамбуле находится и наиболее замечательный из константинопольских музеев, музей древностей, так называемый Оттоманский. Оттоманский музей занимает два очень больших и внушительных здания, впрочем, не в зданиях только расположены предметы древности, их много и в окружающем музей саду. Здесь в полнейшем беспорядке стоят и просто валяются различные скульптурные изображения, иногда довольно большие. Жалкое зрелище представляют статуи богов. Как не воспылает гнев бессмертных, когда их изображения валяются изувеченными, иногда вверх ногами, заросли сорными травами?.. Позор олимпийцам!.. Перестали их люди почитать. А из того же сада, расположенного на вершине одного из константинопольских холмов, сквозь просвет между тенистыми деревьями, открываются дивные виды на Золотой Рог, на Перу и Галату, вдали виден и Босфор. Зелень деревьев составляет как бы прекрасную природную раму к яркой художественной картине.
Но не столько смотрели мы в этом саду посрамленных временем богов языческих, сколько отдыхали в тени, потому что к этому времени солнце начало так жарить с безоблачного неба, что идти посреди раскаленного камня становилось не особенно приятно; лишь пройдешь несколько шагов, как чувствуешь, что весь уже вспотел. К тому же мы были одеты в тужурки, а в них в эту пору неудобно ходить даже и на нашем севере, не только в Константинополе.
При входе в музей заплатили по чиреку (около 40 копеек) и приступили к обзору. От музея мы ожидали большего. Подумайте только – музей древностей в Константинополе, который и сам-то не что иное, как один огромный сплошной музей Востока. А сколько около этого города со всех сторон всевозможных древностей! Ведь по берегам Мраморного моря, Архипелага, по их многочисленным островам – что ни шаг, то целая история, целая эпоха глубокой древности. Тем не менее музей древностями весьма небогат. Многие залы стоят почти пустыми, да и весь музей, по-видимому, носит следы того, что он как бы лишь только еще собирается. Но все-таки в музее мы увидели массу очень ценных статуй всяких размеров и различного художественного достоинства. Как ажурна и тонка работа по мрамору древнего грека! Холодный мрамор оживает положительно под бессмертным резцом художника. Самые тонкие кружева кажутся здесь совершенно натуральными, складки одежды как бы только еще сделанными, лица живыми – и только при ближайшем рассмотрении статуи видишь, что все здесь мертво и холодно, что пред тобою мрамор, а не живые люди. Как жаль, что такие сокровища находятся у турок... Интересны предметы древнегреческого и византийского домашнего быта – этот отдел, пожалуй, наиболее полно представлен в музее. Обратили внимание и на чудные изделия древней керамики. Есть в музее и несколько мумий. Но наибольшее внимание мы уделили залу саркофагов, в частности саркофагу Александра Македонского. Этот громадный саркофаг по всей справедливости можно поставить на первое место из всех прочих хранящихся в [музее] достопримечательностей. И это не потому, что саркофаг напоминал об Александре Македонском, одно воспоминание о котором заставляло известного гоголевского учителя-героя ломать стулья в классе. Нет, саркофаг невольно привлечет к себе ваше внимание, хотя бы вы и не знали, кто в нем был погребен. Едва ли кто из нас видел что подобное по тонкости художественной работы. Мраморный белый саркофаг со всех четырех сторон украшен скульптурными изображениями событий из жизни великого полководца. Эти-то изображения до того художественно исполнены, что не верится, неужели может это сделать человеческое искусство, да еще столь древнее. Да, мы уж успели основательно отвыкнуть от скульптуры, она почти не имеет места в нашей жизни. Мы видим у себя в домах разве только гипсовых собачек да кошечек. Монументы, украшающие «гоголевские» или «пушкинские» сады наших губернских, а иногда и уездных городов, строго говоря, также не имеют никакого отношения к скульптуре.
Пред такими же произведениями скульптуры, как саркофаг Александра Македонского, невольно рот разинешь и долго простоишь. Приходилось нам пожалеть, что во время осмотра музея у нас не было специалиста-руководителя, который мог бы обратить мертвые немые памятники в живую красноречивую историю. Наши разноязычные путеводители не могли заменить живого руководителя. Хранители же музея – турки – могли сообщить нам лишь очень немногое. Указывая на некоторые предметы, они повторяли лишь одно слово: «Антыка, антыка!» Это мы знали и без них, что здесь все – «антыка».
Посещение музея достаточно убедило нас в том, что археология у турок в зачаточном состоянии, да и этим Турция, нужно думать, в значительной степени обязана иностранцам. Ведь даже Россия учредила в Константинополе Русский археологический институт. В настоящее время вообще европейская наука уделяет весьма много внимания Византии. Создалась целая отрасль научного знания – византология. Литература [по] византологии растет очень быстро, существует на всех языках. Издается несколько и специальных журналов. Русский человек может с удовлетворением отметить, что в этой области научного общечеловеческого подвига русская наука идет наряду с западноевропейской. В области византологии русские ученые приняты в европейскую ученую семью, даже западные византологи почувствовали необходимость в изучении русского языка. Россия оказалась благодарной в отношении своей духовной кормилицы – Византии. Византология многое объясняет русскому человеку и из его родной старины.
В Стамбуле же осмотрели мы, конечно, только совне огромную Голубую мечеть султана Ахмета рядом с ипподромом, которой он хотел затмить Святую Софию, но, конечно, не затмил, убивши массу денег. Константинопольские мечети весьма разнообразны: одни из них были христианскими храмами, другие, хотя и выстроены после, не представляют собой ничего особенного. Гораздо интереснее те мечети, которые выстроены по подражанию Святой Софии. Таких мечетей несколько: Валидэ, Сулейманиэ, Баязеда и другие. Все они огромны и великолепны, некоторые размерами даже превосходят Святую Софию. Сравнивать с нашими многими храмами их совершенно нельзя: так они хороши. Но одно в Святой Софии остается даже несравненным, а не только что непревзойденным – это ее бесподобный купол. Купол образует собой небо, и, видно, магометанству не превзойти и не сравняться с «небесностью» христианства. Особенно поразительны минареты при мечетях: обыкновенно у знаменитых мечетей их по четыре. Тонкие-тонкие, уходящие ввысь, смотришь на них – шапка с головы валится. Как их строили? Как они стоят? Будто три кольца надеты на палец – так три узенькие галерейки на большой высоте от земли окружают стройные столбы минаретов, вверху суживающиеся и оканчивающиеся совершенно острым копьем. Тонкий, высокий минарет, белеющий среди столь же высоких темных кипарисов, – это такая же необходимая принадлежность каждого мусульманского уголка, как часто неуклюжая колокольня с крестом – в каждом русском селе.
Проходим мимо храма Ирины24, теперь оружейного турецкого склада... Как тяжело на душе... невольно хочется плакать...
Усталые и как бы подавленные массой исторических воспоминаний о временах давно прошедших, возвращались мы на подворья. Позаимствовав у сопровождавших нас монахов, правда, очень скудные сведения по части восточного языковедения, мы по дороге затевали некоторые сношения с жителями, впрочем, по недостатку нашей филологической образованности разговор наш чаще ограничивался взаимным недоумением и улыбками. Мы научились разбирать турецкие деньги и постарались запомнить их турецкие названия: он-пара, ирми-пара, беш, ичи, уч и т. д. По дороге завязали даже торговые дела. По улицам, особенно ближе к пристани, постоянно попадаются продавцы открыток с видами Константинополя, альбомов, фотографических снимков. Размахивая целой пачкой открыток, кричит какой-нибудь продавец: «Двэ копэйки, двэ копэйки...» Русские деньги берут и здесь. Продавцы сопровождают вас целыми улицами, никак от них не отделаешься. Один еврей сопровождал нас даже на пароход, предлагая купить альбом, последний, как уверял он. Но лишь только альбом покупали, как в тот же момент появлялся другой, уж совсем последний. Такое появление альбомов продолжалось до третьего гудка, когда предприимчивый торговец обратился в поспешное бегство.
Многие дерзновенно даже отбивались от общей компании и отваживались на самостоятельные экскурсии в сторону, за что некоторые и поплатились. Пишущий эти строки отбился от своих спутников еще на Галатском мосту. Вокруг все чужие лица, чужая непонятная речь. Иду по памяти к подворью. Но вот здесь как будто нужно повернуть, а куда – Бог знает! Все переулки так похожи один на другой. Обращаюсь к торговцам, к прохожим – не понимают моих языков и только трясут головой. Наконец полицейский, поняв, очевидно, из вопроса на новогреческом языке только слово «Афон», важно показал на соседний проулок. Оказывается, подворье было почти рядом.
Наше пребывание в Царьграде было обидно кратко. Мы рассчитывали побывать здесь еще после посещения Афона. Остаться в Константинополе было нельзя, уйдет «Лазарев"- не скоро дождешься другого парохода, который заходил бы на Святую Гору. А потому и естественно, что мы решили ехать на Афон, а оттуда уже опять возвратиться в Константинополь. Правда, это не совсем по дороге, но что поделаешь. Путешественник – человек подневольный, его немало связывают различные расписания поездов, расписания рейсов и тому подобное. Но над нами снова сбылось вечно правдивое слово Премудрого: «Многи мысли в сердце мужа, совет же Господень пребывает во веки»25. Нам не пришлось возвратиться обратно в Царьград, а потому мы принуждены попросить простить нас за краткость описания Константинополя. На каждом же из нас лежит как бы долг окончить в будущем начатое личное знакомство с Царьградом. Да разве уж так важно видеть все переулки турецкой столицы, видеть все археологические достопримечательности? Для человека достаточно лишь стать на чужую почву, и он сразу чувствует себя как бы участником чужой для него в другое время жизни. Каждый из нас много знал по истории о константинопольской жизни за целые тысячелетия, много знал о церковной жизни Вселенского патриархата до его настоящих дней, но вдали от тех мест, где протекает эта самая жизнь, узнавая об этой жизни лишь по увесистым томам ученых сочинений, плохо как-то представляешь себе всю эту жизнь. Вместо живых людей, вместо чудных берегов Босфора в голове носятся лишь строки да страницы, столь безучастные, столь однообразные. Когда же хоть на день вступаешь на ту землю, где протекала изученная тобою история, тогда как-то многое становится яснее, многое теснится в голове, просится наружу. Этот-то поток воспоминаний нахлынул в наши души, лишь только мы успокоились от спешной беготни по городу. Мы были бы совершенно неправы, если бы не поделились всеми этими воспоминаниями и знаниями, ожившими в нас и доселе не потерявшими своей яркой жизненности. Однако нельзя изложить и этих всех воспоминаний, поэтому мы лучше возьмем лишь часть их.
Нас интересовала, конечно, не политика Турции, не ее общественное и гражданское настроение. Нет, политика до оскомины надоела нам еще и дома. До турецкой ли политики, когда не знаешь, как избавиться от российской? Другое дело дела церковные. Если эти дела неинтересны для многих – это печально, но если они были бы неинтересны для студентов духовной академии – это было бы просто ужасно.
При публикации статьи использованы материалы сайта Библиотеки Конгресса США.
Часть 6. Церковная жизнь
Всякому известно, что Русская Церковь долгое время была подчинена Константинопольскому патриарху, но и тогда, когда прекратилась административная зависимость Русской Церкви, связь ее со Вселенской Патриархией не порвалась. В глазах православных русских церковных людей вселенские патриархи всегда имели даже как бы некоторое обаяние. В старых «Исторических известиях» встречаются трогательные описания, какое почтительное гостеприимство оказывали древние благочестивые наши предки восточным столпам спасительной апостольской веры, как вся Русь преклоняла главы и колена пред ними, принимая их святительское благословение. Многие в Древней Руси разделяли с участливой печалью бедственное положение святителей Востока под иноверным владычеством. Царь Алексей Михайлович, расспрашивая святейших патриархов об их бедственном положении, падал им на грудь и обливался слезами сострадания, просил их простить и его, и русский народ, что не могут они освободить их от ига агарянского.
Нам, привыкшим к господствующему положению Православной Церкви в своем Отечестве, всегда весьма печально вспоминать о том, что древнейшие патриаршие престолы подчинены неверным, что в городе равноапостольного Константина правитель – турецкий султан. Такое положение дела налагает, конечно, некоторый отпечаток и на всю жизнь восточных православных христиан и, во всяком случае, едва ли нормально. Ведь не напрасно каждый монах ежедневно за вечерней молитвой кладет земной поклон, говоря: «Хульное и богомерзкое агарянское царство вскоре испровержи и православным царем в руце предаждь».
Однако глубоко ошибется тот, кто будет представлять внешнее положение восточных патриархатов как одно сплошное угнетение от фанатичных турок. Жизнь церковная на Востоке и при отсутствии господствующего положения православного населения слагается довольно самостоятельно и свободно.
Еще византийский вельможа Лука Нотара при падении Константинополя говорил: «Лучше пусть будет в Византии турецкая чалма, нежели папская тиара». И эти слова имеют основание. С самого завоевания Константинополя турецкие законы отличаются весьма широкой терпимостью в отношении христиан. Законы, даже турецкие, святы; конечно, исполнители этих законов бывали супостатами, но это ведь всегда и везде. А вообще-то церковная жизнь Константинопольского Патриархата была свободна. Не угасала в ней идея соборного управления, каноны всегда сохраняли свою законную силу. Богослужение всегда совершалось свободно. Турецкая терпимость была так широка, что мусульманское правительство не препятствовало патриарху в самом Константинополе торжественно совершать чин Православия, где магометане провозглашались и нечестивыми, и проклятыми, и им провозглашалась анафема. Много раз об этом доводили до сведения правительства, но никогда чин Православия не запрещался.
Один западный ученый (Пишон) даже говорит, что христианская иерархия при турках приобрела более самостоятельности и более полновластное положение, чем как это было при византийских императорах: может быть, это мнение несколько и парадоксально, но нельзя не согласиться с тем, что турецкое владычество было благоприятно для Греческой Церкви. В самом деле, что объединяет греков, живущих под Константинопольским патриархатом? Уж, конечно, не государственное единство. Их объединяет православная вера и Церковь. Отсюда понятен авторитет Церкви и иерархии для грека. Греческая иерархия пользуется большим уважением и большим авторитетом и влиянием в среде христианского народа. Еще в XVIII веке один немецкий обер-пфарер26 писал: «Не существует народа, который имел бы больше любви и уважения к своей Церкви, чем греки» (Heineccius). Средоточием народной жизни могла быть только патриархия, и потому патриарх являлся великим человеком в глазах всего многочисленного христианского населения мусульманского государства. Один старинный грек так описывает свои чувства при виде патриархии. «Приятно смотреть на высокий крест, который утвержден на патриархии и который далеко виден и на суше, и с моря. Сама патриархия вместе с церковью, находясь на вершине Стамбула, и окруженный стенами двор с деревьями, и жилище патриарха – все это казалось святилищем. Пред воротами здесь никто не пройдет без того, чтобы не положить руку на сердце, не преклониться и затем не осенить себя крестом в дальнейшем пути. Церковь патриархии светила, как солнце среди тьмы. Отсюда мыслью переносишься к Самому Божеству. [Патриарха сравнивали] с Самим Богом, сидящим на Своем престоле. Земной этот рай Бог насадил». Наш знаменитый ученый профессор А. П. Лебедев сделал такой эпиграф к своему трактату о Константинопольской Патриархии: «Одною из главных задач нашего труда будет историческая жизнь Константинопольских патриархов, патриархов – хорошо знаем это – часто озлобляемых, унижаемых, гонимых, изгоняемых и умертвляемых; едва ли не в большинстве случаев – унижающихся, роняющих свой сан и достоинство, корыстолюбивых и порочных; положим, редко – совершенно невежественных, еле бредущих по части греческой грамоты; положим, еще реже – шатающихся по улицам столицы с протянутой рукой; живущих в грязном и вонючем Фанаре, не знающих, что такое дворцы прелатов, но все же великих своим авторитетом и влиятельным положением в Церкви вселенской»27. Такое центральное положение Церкви и иерархии в народной жизни весьма заметно на Востоке, и русскому человеку приходится лишь завидовать. У нас жить церковными интересами, принимать участие в церковных делах – все это признаки явной отсталости, реакционности. Человек из общества стыдится доказательства своего вероисповедания. Общеизвестно наблюдение: чем человек больше, тем у него иконы меньше. Для константинопольского грека ничего подобного нет. Своей Церкви он ничуть не стыдится.
Но в церковной жизни Константинопольского Патриархата и еще несколько весьма важных, характерных и для нас необычных явлений обращают на себя внимание. Историки отмечают, что Константинопольский патриарх для греков со времен турецкого владычества сделался в некотором роде преемником византийских императоров (Герцберг). Старинные греческие историки (правда, очень старинные) патриарха называют даже «самодержцем», подобно тому, как и у нас Святейшие патриархи Филарет и Никон назывались «великими государями». Турецкое правительство признает за патриархом исключительные права. Эти права и преимущества перечисляются турецким правительством в особых грамотах, называемых «бератами», которые получает каждый Константинопольский патриарх при вступлении на патриаршую кафедру и каждый епископ при его посвящении. По этим-то бератам патриархи и епископы получают такие права, каких они нигде не имеют. В силу этих бератов патриарх и епископы становятся во главе православного населения не только в церковно-религиозном отношении, но и в гражданском, судебном и даже полицейском. Принятый текст берата весьма обширен и нет возможности привести его полностью28. Отметим наиболее характерные и важные его места. Прежде всего в берате подтверждается полная свобода и независимость Церкви в ее собственной внешней жизни. Патриарх в установленных пределах управляет всеми делами, касающимися веры, совместно с Синодом и есть независимый (άνεξάρίητος) патриарх над всеми турецкими подданными из греческого народа, живущими в столице, пригородах и окрестностях. Он имеет во всем власть над патриархатом своим и над всем, что от него каким-либо образом зависит, и должен руководить всеми делами, и в частности религиозными, совместно с митрополитами, и никому другому не позволяется вмешиваться в эти дела. Ни один чиновник полиции, министерства финансов и всякого другого министерства не может вопреки священному закону и всякой справедливости беспокоить или притеснять с целью причинить неприятность или смятение при исполнении ими религиозных обязанностей. Никто не должен принуждать христиан к принятию ислама. Только патриарх или уполномоченные им эпитропы имеют право согласно с их религией давать разрешение и запрещение брака лицам, принадлежащим к их народу. Супружеский развод, двубрачие и третий брак вдовцов и вдов у них запрещаются согласно религии; следовательно, никому не дается разрешения, и те, кои делают это, подвергаются наказанию и взысканию. По их закону лишаются права входить в церковь незаконно вступившие в брак, поэтому всякому государственному чиновнику и другому имеющему власть лицу запрещается принуждать священников совершать христианское погребение над лицами, причастными такому беззаконию. При этом нам невольно вспоминаются суждения наших «православных» законодателей о смешанных браках, о разводе, о чуть ли не десятом браке... Поучиться бы этим законодателям хоть у турок уважению к законам Православной Церкви! Всякий раз как является необходимость по требованию их религии, чтобы какой-нибудь священник был удален и заменен другим, никто из посторонних не должен препятствовать в этом. Патриарх и митрополит имеют безусловное право отлучать от Церкви с целью исправления или наказания, причем никто не должен вмешиваться в их религиозные дела.
Гораздо интереснее и весьма многознаменательно, что кроме таких церковных привилегий греческая иерархия в отношении к греческому народу имеет очень важные права и чисто гражданского рода. Так, управление и руководство школами греческими принадлежит в столице патриарху, а в епархиях – митрополитам и епископам, которые заботятся о приискании способных и опытных учителей, ефоров (попечителей), о содержании школ. (Опять урок для Святой Руси!)
В заведывании Константинопольского патриарха находится все без исключения церковное имущество, принадлежащее Православной Церкви. Никто не должен вмешиваться в дела, касающиеся виноградников, садов, поместий, полей, лугов, мест богослужения, монастырей, часовен, мельниц и других подобных зданий, домов и мастерских, принадлежащих подчиненным патриарху церквам, и вообще всего того, что под видом благочестивого пожертвования (вакуфа) приносится в пользу церквей с включением сюда и скота. При этом нам невольно вспоминается Святая Русь: у нас только и говорят о контроле над церковным имуществом или даже хуже того. Когда патриарх или митрополиты получают в государстве наследство, в чем бы оно ни заключалось, никто из турецких чиновников не имеет права вмешиваться в это под предлогом, что общее или частное введение в наследство возложено императорскими законами на них. Никакая жалоба от имени мусульманских кади и других чиновников, заявленная в местах, подлежащих юрисдикции патриарха и имеющая целью обвинить митрополита, архиепископа или епископа, дабы лишить его места и изгнать, не принимается во внимание, если предварительно она не подлежала исследованию и утверждению со стороны патриарха.
Султанские бераты делают патриарха и епископов как бы и гражданскими правителями. В патриархи, по бератам, и должен избираться человек, «способный управлять, наблюдать и держать в своих руках своих единоплеменников на всем протяжении славной империи». Все, касающееся управления греческой нации на всем пространстве империи, должно относиться к компетенции патриаршей кафедры и Синода. Все христиане как высшего, так и низшего класса во всех делах, какие подлежат компетенции епископа, должны обращаться к нему за разрешением и приговорам его не противиться. Здесь, конечно, речь идет о религиозных делах греческих христиан. Но под понятие религиозной жизни нетрудно подвести очень многое в христианском обществе, а потому и естественно, что область епископского разбора судебных дел между христианами значительно расширилась. Еще в Византийской империи при согласии тяжущихся сторон епископы могли прекращать тяжбы третейским путем. Характер третейского суда носит епископский суд и в турецкие времена, на самом же деле этот суд мало чем отличается от гражданско-уголовного суда. Да христиане и уважают, и дорожат архиерейским судом, предпочитая его внешнему юридическому гражданскому суду. Правда, турецкая юстиция должна греков судить по их законам, но понятно, турецкие судьи не всегда исполняют это, а нередко и исполнить не могут по своему невежеству. Кроме того, в турецком суде взыскивается 10% с суммы иска, а в архиерейском суде этого нет. Да и сами архиереи, помня слова апостола Павла (см.: 1Кор. 6, 1–6), наставляли своих пасомых в том смысле, что не следует ходить в суд к иноверным, когда есть свой суд, христианский.
Судебная деятельность иерархии была и есть весьма значительна. Торжественно происходил патриарший или епископский суд. Не знаем, практикуется ли это теперь, но известно, что прежде, если патриарх или епископ мало находил определенных данных для произнесения определенного приговора, то иерарх-судья в ближайший праздник во время богослужения объявлял: не знает ли кто из христиан чего-либо по известному тяжебному делу; такой должен заявить суду, что ему известно, под страхом отлучения29.
Теперь вполне понятной становится связь иерархии с народом и ее влияние на него. Ведь то, что мы отметили как черту церковной жизни православного Востока, было и в Древней Руси, и тогда иерархия была близка к народу, связана с ним многочисленными жизненными нитями и была для него авторитетом. Ведь вера не может быть только аксессуаром жизни, она должна и может быть только самой жизнью. Искусственное разъединение гражданской жизни и жизни церковной убийственно для той и другой. На этот путь искусственного, противоестественного и насильственного разъединения того, что Бог сочетал, и стала Русь со времен Петра I30. Греческая Церковь пока не испытала еще этого разъединения, а потому и иерархи там в жизни имеют большое значение. К епископам обращаются там в делах наследства, в делах опеки, даже купли-продажи. Архиереи же – советники и защитники своих пасомых.
Исследователи судеб греческого народа судят различно об особенностях церковной жизни христиан в Турции. Находят, что Греческая Церковь под властью турок напоминает церковное государство. Организм Греческой Церкви признан со стороны Порты как род церковного государства, находящегося в пределах Османского царства (Герцберг). Греческая Церковь и ее иерархия составляют как бы некоторое государство в государстве: одна область вмещается в другой, не сливаясь и не смешиваясь. В этом случае, говорит проф. А. П. Лебедев, Греческая Церковь походит на папскую Церковь, которая не отождествляет себя с теми государствами и народами, среди которых действуют ее представители31. Конечно, сходство это, если оно и есть, скорее внешнее.
Предоставлена Константинопольской Церкви и свобода выбора патриарха. Полстолетия назад порядок избрания патриарха был значительно изменен. В 1858 году был составлен такой проект избрания патриарха.
По смерти патриарха местоблюститель приглашает всех епархиальных архиереев подать свой голос; три лица, получившие большинство голосов, считаются кандидатами; особое учреждение, которое называется Церковным Советом и которое состоит и из лиц светских, назначает окончательно одного кандидата и предлагает его на утверждение султана.
Когда проект этот дошел до нашего знаменитого митрополита Филарета, он осудил его, потому что, говорил он, патриарх, избранный по этому проекту, был бы «созданием мирян». Константинопольский Святейший Синод, узнав мнение святителя Филарета, настоял, чтобы церковно-народное собрание переработало проект. Новый устав, действующий с 1860 года, определяет такой порядок избрания патриарха.
По смерти патриарха Синод избирает из находящихся в Константинополе митрополитов местоблюстителя, о чем уведомляет и Порту. Митрополитам патриархата посылаются приглашения прислать в определенный срок (41 день) свой голос. Члены Синода и прочие пребывающие в Константинополе иерархи также присоединяют свои голоса. В избрании принимают участие и миряне, составляющие особое избирательное собрание. Члены этого собрания следующие: три значительнейших чиновника патриархии, с логофетом во главе, члены смешанного совета, три старейших гражданских чина 1 и 2 класса, два полковника и три гражданских чиновника, губернатор о.Самоса, три представителя Придунайских княжеств, четыре наиболее известных ученых, пять торговцев, банкир, десять ремесленников, два представителя от приходов столицы и 28 из различных епархий. Это «мирское» избирательное собрание может от себя предлагать кандидатов. Если предлагается кандидат, не встречающийся в списках кандидатов, указанных епископами, то он вносится в список только тогда, когда его примет одна треть духовных членов собрания. Список всех кандидатов представляется Порте, которая может вычеркнуть неугодных ей кандидатов. Когда список кандидатов сдан, тогда Синод и избирательное собрание тайной подачей голосов намечают трех кандидатов. Затем одни только духовные члены собрания, взяв имена трех кандидатов, идут в храм, где после призывания Святого Духа тайной подачей голосов из трех кандидатов избирают преемника патриаршего престола. О таком порядке избрания митрополит Филарет выразился: «Все дело избрания входит в порядок церковных правил».
В настоящее время в Турции заводятся новые модные порядки. Бог знает, будет ли сохранена за Греческой Церковью ее прежняя свобода, или, может быть, ратующие за громкие слова – свобода, равенство, братство – младотурки запретят всякое [проявление] православной веры, как сделано в отношении католиков в просвещенной и свободной Франции! Подождем, увидим и поучимся чему-нибудь...
В последнее время Порта с неудовольствием стала смотреть на привилегии Греческой Церкви, и хотя эти привилегии утверждены на двух конгрессах: Парижском (1856) и Берлинском (1878), предпринимает решительные шаги к их ограничению. Султан Абдул-Гамид в свое время предпринял ряд мер к тому, чтобы поставить христиан в безусловное положение райи (то есть скота) и гяуров (то есть собак). Борьбой за привилегии и за свободу наполнена вся история церковной жизни Константинопольского Патриархата за последнюю четверть века.
В 1880 году турецкий министр юстиции распорядился, чтобы утверждение в наследстве и рассмотрение тяжб между христианами-наследниками производилось в турецких судах, а не было в ведении епископов. Турецкие судьи перестали считать достаточной подпись митрополита на завещании для подтверждения его достоверности. Возникли недоразумения между митрополитами и судьями. В 1882 году турецкий министр народного просвещения нашел вредными по содержанию и направлению два учебника, употреблявшихся в греческих школах, – учебник географии и христианский Катехизис, составленный профессором Афинского университета Кириакосом. Министр потребовал, чтобы впредь все программы и учебники, а также и дипломы преподавателей представлялись в министерство для рассмотрения и одобрения. После энергичного протеста патриарха Иоакима III все же был назначен правительственный инспектор для греческих школ.
Наконец, Порта решила урезать права патриарха и епископов, изменив даже форму берата, именно исключив из его текста перечисление привилегий, имеющих не только гражданский, но и церковный характер. Такие бераты получили в октябре 1882 года митрополит Сисанийский Афанасий и в феврале 1883 года митрополит Кастарийский Констанций.
Поднялась длинная переписка патриарха с министрами, занимающая в книге Георгия Пападопуло 151 печатную страницу. Увидев, что Порта не убеждается теоретическими рассуждениями, патриарх Иоаким III девятого декабря 1889 года отрекся от кафедры, выехал из патриархии и поселился в собственном доме в предместье столицы. По всему Константинопольскому Патриархату смолкло богослужение, но поднялся ропот недовольства. Порта оробела от неожиданности. Послали просить патриарха служить в день Рождества Христова, обещая восстановить форму бератов, но патриарх, не веря туркам, служить не стал. Порта принуждена была уступить, но ненадолго. Через семь лет снова произошел конфликт между Портой и Патриархией, когда Турция позволила болгарам поставить болгарских епископов в Македонии. Патриарх Дионисий V решился протестовать. Он подал в отставку, но эта мера оказалась мало действительной. Тогда патриарх и Синод решили испытать необыкновенную меру: закрыть все церкви в Константинопольском Патриархате и в Македонии. Правительство отперло церкви при посредстве полиции, но церкви были пусты, духовенство не желало совершать богослужения, а в домашних богослужебных собраниях возносились по всей империи молитвы о спасении вселенской Церкви. Браки не венчались, младенцев не крестили, мертвых не отпевали. Порта пошла на мелкие уступки, но Синод отказался от всяких сделок и компромиссов. А между тем возбуждение и недовольство росло больше и больше. Произошли демонстрации с крупными беспорядками. Наконец Порта принуждена была согласиться оставить дело об ограничении привилегий Церкви и иерархии. В день Рождества Христова 1890 года все храмы отворились и было совершено богослужение. Порта была побеждена. Победители ликовали. Патриарх торжественно возвратился в Патриархию среди радостной толпы греческого народа; крики «ζήτω!» («Да здравствует!») неслись по улицам столицы, врывались даже в храмы.
Говоря о церковной жизни Константинопольского Патриархата, не можем пройти мимо настоящего представителя Вселенского престола – Святейшего Величайшего Господина, князя и владыки, архиепископа Константинополя, Нового Рима и патриарха Вселенского Иоакима III, занимающего вторично патриарший престол32. Патриарх Иоаким – личность выдающаяся. Свое недолголетнее первое патриаршество (1878–1884), кроме изложенной уже борьбы с Портой, Иоаким III ознаменовал весьма энергичной и напряженной деятельностью на пользу Церкви. В самом начале патриаршества Иоаким III созвал церковно-народное собрание (έθνοσυνέλευσις) для обсуждения вопроса о современном положении Константинопольского Патриархата и для изыскания мер для улучшения церковной, народной и общественной жизни. Патриарх прочитал замечательный доклад (ύπόμνημα), где раскрыл свои взгляды на предстоящую реформу церковно-общественной жизни. Патриарх охарактеризовал те исторические условия и общественные течения, которые привели к извращению старых заветов и поколебали древние устои Церкви. Дело можно исправить только тем, чтобы все честно и ревностно приступили к исполнению своего церковного служения. Священный клир Великой церкви должен сознать, как высоко его назначение и как важно его религиозное, общественное и нравственное служение для всего православного мира. Миряне должны понять, что нельзя пересаживать в ограду Церкви чуждого ей, что их неумеренное вмешательство в церковные дела может только вредить Церкви.
Только совместная деятельность и разумное содействие могут принести пользу, и только при этих условиях Церковь приобретет славу и величие. Сила греков – в единомыслии и сотрудничестве. В этом достаточно убеждает и история, и современная жизнь. Во главе Церкви должен стоять высший клир, в силу своего Божественного назначения, а потому клир должен быть поставлен на высоте своего положения. Необходим строгий и правильный выбор лиц, назначаемых на епископские кафедры. Здесь нет места лицеприятию и посторонним соображениям. Архиереи должны быть образованы и должны отличаться православной жизнью. Для того чтобы епископы могли всецело посвятить себя церковному служению и чтобы они, под влиянием нужды, не изменяли своему архипастырскому долгу, они должны быть достаточно обеспечены. Должно учредить епитропию (по-нашему комитет) для наблюдения за учебно-воспитательным делом в различных школах Патриархата. Существующие главные школы должны быть предметом особого попечения, необходимо позаботиться об открытии нескольких школ для приготовления сельских священников. Представители Церкви вместе с представителями монастырей Святой Горы должны упорядочить внутреннюю жизнь этих монастырей и их имущественные права. Все силы употребить нужно к тому, чтобы сохранить афонские обители – эти главные очаги истинного монашества и рассадники благочестивой созерцательной жизни. Греческая Церковь и греческий народ должны считать своим прямым долгом заботу о процветании афонского иночества, которое оказало такие громадные услуги всей Церкви. Нужно упорядочить внутреннюю жизнь всех монастырей, привести в порядок жизнь монахов, не допускать в монастырь лиц, которые идут туда только потому, что негодны в жизни. Приходское духовенство должно быть независимо от народа в своем материальном обеспечении – малейшая зависимость пастыря от пасомых ведет за собой много различных зол. В отношениях священника к прихожанам не должно быть места словам «дать и получать». Много и других реформ наметил новый патриарх в своем докладе.
Уже из этого доклада можно видеть, что за человек патриарх Иоаким III, каковы его церковно-общественные идеалы. Очевидно, патриарх поставил себе весьма высокую цель: возвратить Церковь к тем временам, когда все почти житейские дела, не одни церковные, но и гражданские, ведались на православном Востоке одной только церковной властью, когда патриарх был неограниченным представителем не Церкви только, но и всего народа, всей общенародной жизни. Вполне понятно, что турецкому правительству, одушевленному, как мы видели, в то же время совершенно противоположными стремлениями, смелые и откровенные начинания просвещенного и энергичного патриарха понравиться не могли. Правительство вступило в борьбу с патриархом и, во всяком случае, затормозило осуществление благородных идеальных церковных порывов Святейшего патриарха. Но патриарх остался все с теми же церковными идеалами, и они легли в основу всей его церковно-общественной деятельности.
Много добрых дел сделал Иоаким III для Константинопольской Церкви. Он обеспечил школы, построил для них новые здания, учредил патриаршую библиотеку, устроил в монастыре Преображения на острове Проте духовную богадельню для больных и бедных архиереев и клириков. Устроил типографию, основал первый официальный журнал патриархии «Εκκλησιαστική Aλήθεια» («Церковная истина»), существующий и поныне. Улучшил прежние и завел в Константинополе новые благотворительные учреждения. Упорядочил церковное богослужение, образовал епитропию, которая содействовала бы водворению в церковном пении Востока православных древневизантийских мелодий, а западное партесное пение, противное духу Православия, всеми мерами изгоняла бы. Эта епитропия даже издавала церковно-певческий журнал «Псалтирь», а также организовала специально церковную певческую школу для обучения иеропсалтов. Патриарх улучшил материальное положение Константинопольской Церкви; он умел располагать греческих купцов и банкиров к пожертвованиям на церковные нужды. «В его патриаршество корабль вселенской Церкви поистине плавал в золотом море, благодаря щедрым и обильным приношениям на ее нужды со стороны любвеобильных и верных сынов греческого народа» (проф. И. И. Соколов).
Много и других важных церковно-общественных начинаний обязаны инициативе Иоакима III. Замечательно, что лишь только самоотверженный патриарх начинал какое-либо дело, тотчас являлись и средства, и люди. Видно, нужно только начало доброго дела и преданность ему, а Бог не оставит доброго дела без Своей благодатной помощи. Патриарх весьма расположен и к Русской Церкви, за что подвергался нападкам со стороны крайних греческих патриотов и фанариотов.
В своей борьбе с Портой за независимость Церкви патриарх вступил в конфликт со Священным Синодом и народным советом, и дело окончилось тем, что он 30 марта 1884 года отказался от престола, облобызал чудотворную икону Всеблаженной в патриаршем храме, посетил храм Живоносного Источника и уехал в свой дом в Вахеохории, где некоторое время жил частным человеком. В это время Иоаким III паломничал во Святую Землю. Вскоре он решил совершенно покинуть мирской шум и удалился в земной монашеский рай – на Святую Гору Афонскую. Иоаким III – монах прежде всего и любит монашество, а потому он и удалился от бестолковой житейской сутолоки к своим, туда, где ярко горит с незапамятных времен светоч православного монашества. Сначала патриарх поселился в Иверском монастыре, но скоро поселился в совершенном уединении близ Иверского монастыря. Здесь много лет провел знаменитый иерарх в монашеской простоте, среди красот природы, в виду ласкового голубого моря, в виду драгоценных святынь монашества, в подвиге молитвы и духовного созерцания. Он не отчуждался от афонской жизни, напротив, он совершенно вошел в родную и близкую по духу ему жизнь. И на Афоне патриарх не остался без деятельности. Он много содействовал упорядочению взаимных отношений между монастырями. Им построена церковь Преображения на самой вершине Святой Горы, куда нередко [он] сам поднимался для совершения богослужения. О жизни патриарха много трогательного нам рассказывали монахи на Афоне. Патриарх ничем и по внешнему виду не выделялся из среды афонских монахов. Нередко пешком, в одежде простого чернеца приходил он к утреннему богослужению в какой-либо монастырь.
«Придешь, – говорил один иеромонах, – к утрене, станешь в стасидию. Рядом стоит какой-то монах. Приглядишься получше – оказывается, это патриарх. Так и стоишь рядом с ним. А если смутишься, то он сам просит не обращать внимания на его присутствие». Выстаивал длиннейшие афонские богослужения до конца. Жил необыкновенно просто.
«Ездил патриарх по Афону на простом муле, ничем не закрываясь от солнца. Встретишься и не узнаешь, кто он».
Вообще мы заметили, что монахи афонские не могут забыть патриарха Иоакима III и всегда вспоминают его с любовью. У них высшая похвала для иерарха – сравнить его с Иоакимом. Среди множества лестных похвал нашему преосвященному ректору высшей похвалой в устах иноков было именно сравнение его с патриархом за его молитвенный подвиг и выносливость во время трудного путешествия по Святой Горе.
Многие паломники считали долгом посетить знаменитого иерарха в его монашеском уединении. В 1900 году посетили патриарха студенты и нашей академии. Патриарх-отшельник, как они сами свидетельствуют, произвел на них неотразимое впечатление великой силой духа и представительной наружностью. «Образ его, – писали наши паломники,– никогда не изгладится из нашей памяти, вызывая в ней сравнение с древними великими подвижниками»33.
Вполне естественно, что лучшие сыны Греческой Церкви не забыли своего иерарха. Во многих вызывал патриарх энтузиазм, многие питали к нему чувства такого глубокого уважения и почтения, что один греческий писатель называет это отношение к любимому патриарху человекопоклонением (άνθρωπολατρεία). Такую любовь заслужил Иоаким III высокими качествами своей души. Вот как характеризует его проф. И. И. Соколов: «Это человек благородный, с большим умом, энергичный, любитель наук и знания, нестяжательный, независимый, смелый, весьма обходительный, простой, весьма красноречивый, придающий своей речи такую удивительную убедительность, которая увлекает всех и заставляет с ним соглашаться. И с внешней стороны патриарх Иоаким весьма благообразен. Он несколько полон, высокого роста, имеет широкий лоб, черные глаза, весело смотрящие и придающие его лицу выражение спокойной жизнерадостности, покрывающуюся серебром бороду и белые волосы. Величайшее духовное наслаждение он доставляет предстоящим в храме своим совершением богослужения. Его величественное стояние на кафедре, громкий голос, бледность лица, благоговейное произнесение возгласов и молитвенное настроение располагают всех к проявлению истинной и искренней набожности»34.
Патриарха Иоакима выделяет из среды восточных иерархов и церковно-историческая наука. С похвалой отзываются о нем греческие ученые Мануил Гедеон и проф. Афинского университета Диомидис Кириакос, а также и русские профессора И. Е. Троицкий и А. П. Лебедев.
Говорят, правда всегда торжествует. Это не афоризм. Патриарх жил на Афоне, но в Константинопольской Церкви многие желали видеть его снова на патриаршем престоле. Всякий раз, как совершалось избрание патриарха, выставлялась кандидатура и Иоакима, выставлялась даже при избрании ему преемника, но Порта постоянно вычеркивала его из представляемого ей списка кандидатов; она видела в нем ревностного иерарха, который тверже всех других может стоять за права Православной Церкви, если правительство вздумает сделать на эти права какое-нибудь покушение. Кандидатура Иоакима выставлялась при избрании патриархов и в других Патриархатах, например в Александрийском в 1899 году.
Наконец 25 мая 1901 года, после низложения патриарха Константина V, Иоаким III был снова избран на кафедру Иоанна Златоуста. При избрании обнаружилось то единодушие, с которым Константинопольская Церковь жаждала иметь своим предстоятелем Святейшего Иоакима. Из 87 избирателей 83 подали голос за Иоакима, а митрополитами он был избран единогласно.
Давно не видал Царьград такого духовного энтузиазма, который охватил жителей при известии об избрании Иоакима. Это известие с великим восторгом было встречено всеми присутствующими в храме. Раздалось единодушное «ζήτω!», депутаты обнимали друг друга, светские представители целовали руки митрополитов. На улице поднялась целая буря народных восторгов. Незнакомые передавали друг другу свои чувства радости, многие целовались друг с другом, будто в Пасху. Православные жители Константинополя украшали свои дома цветами и флагами, среди зелени и цветов вывешивали портреты любимого иерарха.
Прием, который был оказан патриарху его паствой, когда он приехал с Афона, – это что-то невероятное. Лишь только пароход «Крит» подъехал к Босфору, он был окружен многочисленными пароходами, катерами, лодками. Везде целые массы народа. По всему Босфору несутся восторженные клики «ζήτω!» в честь патриарха. 11 июня состоялась торжественная аудиенция патриарха у султана и торжественное вступление его на патриарший престол (ένθρόνισις). Народный восторг здесь уж не поддается описанию.
От этого избрания веет чем-то особенно умилительным. Мысль несется куда-то в глубь седых веков, когда Церкви Божии не знали современных нам раздоров и разделений между народом и духовенством, епископами и клиром, монашеством и белым духовенством, не было, одним словом, всего того, о чем так много и с таким огнем «священного» пустого негодования кричит наша пресса, которой, конечно, нет никакого дела до Церкви Божией, которой желательно только бесшабашное хуление всей Церкви. Церковь унижают до простой человеческой организации. Люди, не видавшие и сердцем не понимающие ничего, кроме политических интриг и скандалов, борьбы мелких самолюбий и всякого шарлатанства, думают, что и в Церкви только те же мелкие пустые делишки. Но когда забьет ключом подлинная церковная жизнь – как жалка, как уродлива и карикатурна становится всякая светская так называемая жизнь! Нет, кто вкусил сладкого, не захочет тот горького. Кто понял красоту церковной жизни, не прельстится тот блеском светской мирской жизни, блеском гнилушки во мраке.
Неистово вопиют различные «нечестия органы» о том, что монахов не нужно на епископских кафедрах. Но вот 12 лет живет монах на Афонской Горе. Выбран он патриархом – ликует весь Царьград, едут пароходы за ним, не могут без монаха прожить, и он не скроется от жаждущих людей даже на Афоне. Дух Божий, живущий в Церкви и во всех церковных людях, укажет мужа, угодного Богу.
Знаменательна жизнь современного нам Вселенского патриарха. Мы не можем сейчас сделать ничего лучшего, как привести вдохновенную страничку из послания одного русского святителя к патриарху Иоакиму по поводу его возвращения на Константинопольский патриарший престол.
«Мы дождались как бы возвращения тех дорогих христианскому сердцу времен древности, когда паства искала себе учителем мужа святого и умела находить его в далеких пустынях, когда иерархи Церквей ничего не знали, кроме общего спасения душ, и, пребывая телом на земле, умом своим не оставляли Неба; когда чуждые всякого земного расчета и страха, спокойно шли они за истину в изгнание и на смерть и, молясь о людях, вопияли с Моисеем: Прости им грех их, а если нет, то изгладь и меня из книги Твоей (Исх. 32, З2).
Думали мы с печалью, что навсегда прошли те времена, но вот снова возвеличивается смиренномудренная святость, Афанасий торжественно возвращается в Александрию, храм Анастасии оглашается вновь словом богоглаголивого Григория, Златоуст восторжествовал над мысленною Евдоксией, и ликующая паства лобызает края его пустыннического хитона. Обогащается вновь священная столица от далекой пустыни, но и пустыня Афонская не обнищевает, потому что дух святителя и красота вселенской Церкви по-прежнему остается чужд от мира и того, что в мире, и по-прежнему лобызает священные высоты Афона, возносясь от них к высотам Небесных престолов в умиленном славословии Искупителя и в пламенной молитве о благостоянии Святых Божиих Церквей и соединении всех.
Там радуются святые Ангелы, хранители Церквей, здесь благодарственно молятся люди, видя на вершине церковных престолов святого пустынника, а долу слышится жалобный вопль искусителей-демонов, низвергаемых в тартар святительской молитвой и далеко отгоняемых от Церкви, как некогда второй Афанасий, тот адамант Горы Афонской, гнал их от своей обители вопивших: “О горе, побивает нас Афанасий своею молитвой!”
Таков нынешний предстоятель Константинопольской Патриархии, нашей церковной родоначальницы. И хочется окончить речь о нем словами все того же приветствия: “Да умножается, Владыко, и да украшается твоя архиерейская власть! Будет ли твое правление долголетно и богато внешней славой – тогда оно обогатит духовно вселенную, как правление Великого Василия, ибо в славе своей ты научишь обуявший род человеческий вере, смиренномудрию и воздержанию. Будет ли твое правление полно скорбей и препятствий для внешних преобразований, но тогда, подобно Феодору Студиту, как добровольный мученик, обогатишь ты дух наш примером дерзновения исповедания и надолго умножишь в людях упование на Христа и презрение к благам внешним. Ты прославишь снова Святую Церковь и возвратишь время Соборов, время чудес, время забвения людьми земных преград и время общего их единения в Церкви вселенской”».
Часть 7. Церковная школа
Греческий митрополит Паисий Лигарид говорил: «Если бы меня спросили: какие столпы Церкви и государства, я отвечал бы: во-первых, училища, во-вторых, училища и, в-третьих, училища». На деле многие разделяют этот взгляд. А потому и вполне естественно, что если заметны колебания и в Церкви, и в государстве, то это ясный признак того, что подгнили столпы. Взгляды всех и устремляются на школу. Вопрос о духовной школе не сходит с очереди уж много-много лет. В последнее время о нем заговорили ускоренным темпом и с повышенными чувствами. Кто наблюдал за церковно-общественной жизнью последних лет, тот, надеемся, наслушался о духовной школе так много, что у него, как говорится, голова кругом пошла. Действительно, чего-чего только мы не слыхали, не читали! Один пишет, что в духовной школе должны быть исключительно и начальниками, и преподавателями лица светские; даже в духовной академии предпочтительнее быть ректором лицу светскому. Другими для религиозно-нравственного воспитания духовного юношества рекомендовались уже совсем дикие меры: прекратить посещение богослужения, не служить Преждеосвященных литургий, не читать никогда молитв – зачем принуждать молиться? Нужна свобода! Вместо всего этого разрешить и поощрять посещение театров, балов, обучать танцам. В науках также рекомендовалось не утруждать воспитанников изучением «схоластики», а схоластикой называется, конечно, вся богословская наука и всякое церковное знание, без которого едва ли можно быть и православным мирянином, не говоря о духовном сане. Но русский человек страстно любит радикальные мысли и слова, а потому и до сего дня встречаются люди, недовольные духовной школой за то, что она еще не все духовное выкинула из своего обихода.
Естественно, что положение духовной школы на православном Востоке в высшей степени интересно и важно для нас в настоящее время. Учебно-воспитательный строй греческой духовной школы важен еще и потому, что, как будет видно из дальнейшего, он создан не без влияния нашего знаменитого митрополита Филарета Московского. Среди многих проектов преобразований духовной школы не мешает посмотреть проект знаменитого святителя, осуществленный в Константинопольском Патриархате.
Типичной греческой духовной школой нужно признать школу на о. Халки, близ Константинополя; ее мы и будем иметь в виду; другие школы – сколок с халкинской. Но сначала сделаем несколько предварительных замечаний.
На православном Востоке нет духовного сословия в нашем смысле этого слова. Все степени иерархии доступны всем людям без различия их общественного положения. Кто умеет читать, писать да петь по нотной церковной книге, окончил курс хотя бы в народной школе или в гимназии, тот может вступить в церковный клир, сделаться диаконом и священником; может, если он обладает дарованиями и нравственно-высоким образом жизни, сделаться и иерархом. С другой стороны, у духовенства деревенского, в материальном отношении обеспеченного весьма скудно, бывают дети, не только не состоящие в клире, но и малограмотные и совсем безграмотные; такие добывают себе пропитание тяжелым физическим трудом; это «аргаты» – чернорабочие или «хамалы» – носильщики тяжелых предметов, вроде наших «крючников» или кавказских «муши»35. На Востоке нет такой духовной школы, которая исключительно была бы предназначена для детей духовенства. Там школа церковная, потому что готовит только служителей Церкви.Остров Халки с виднеющейся на вершине Духовной Школой.
В полутора часах езды на пароходе от Константинополя, в Мраморном море, лежит о.Халки. Чудный вид имеет остров с моря. Три горные вершины, разделенные долинами, возвышаются к небу. Многочисленные дачи и дома живописно раскинулись по плоскогорью. С севера и запада берега отвесно падают в море, и здесь нет к ним никакого доступа. У самого берега приютился скит Святого Спиридона Тримифунтского. На утесистом крутом берегу виден древний монастырь Святого Георгия. На другом конце – монастырь Богородицы, а в нем коммерческая школа (в монастыре-то!). Есть на острове и турецкая военная школа. На этом-то острове и находится знаменитая Халкинская богословская школа великой Христовой Церкви. Очевидно, в Константинополе предпочитают школы помещать вдали от шума городского и от столичных соблазнов. Халки называют Константинопольским Оксфордом. Хотя остров и густо населен, но школа занимает отдельный холм и совершенно уединена. Она, как орлиное гнездо, белеет на вершине скалы. Уже тяжелый подъем в гору навеял на одного путешественника такие прекрасные размышления: «Любящий созерцать может видеть в таком подъеме символическое изображение того незримого труда, с каким христианский богослов восходит на мысленную гору возможно точного и полного боговедения, особенного труда в такие минуты, когда жизнь какой-либо страсти утомляет нравственные силы благочестивого труженика. Так, Царствие Божие нудится и нуждницы восхищают е (Мф. 11, 12)». С вершины холма открывается восхитительный вид на соседние острова, на Константинополь, на вечно интересное и привлекательное море. Недаром и самая гора называется иногда «театром». Здесь-то и расположена богословская школа; стоит она среди леса. Ее обитатели в одно и то же время пользуются и горным, и морским, и лесным воздухом. Чего еще нужно? Еще в глубокой древности знаменитый патриарх Фотий (IХ в.) основал здесь монастырь Святой Троицы. Теперь от монастыря осталась лишь небольшая церковь.
Халкинская школа управляется по уставу, составленному при патриархе Григорие VI в 1867 году. Раннейший устав Халкинской школы был между прочим рассмотрен митрополитом Московским Филаретом, который дал о нем такой отзыв: «Организация училища незавидна, управление училищем не очень достойно подражания, статьи о учении скудны, но в уставе есть примечательные правила относительно благочестия, нравственности, благочиния, хозяйства». Замечания мудрого святителя были приняты с благодарностью при составлении ныне действующего устава. С этим-то уставом мы и считаем долгом познакомить читателя.
Школа состоит в ведении особого комитета епископов – эфории, избираемой патриархом и Синодом. Управляет школой ректор (схоларх), который и дает отчет эфории, а через нее патриарху и Синоду. Схоларх обыкновенно архимандрит, но бывают схолархами и епископы, даже митрополиты. Нынешний схоларх – митрополит, кандидат нашей академии. Преподаватели назначаются эфорией по соглашению со схолархом и утверждаются патриархом и Синодом. Преподаватели состоят в священном сане. Воспитанники должны быть не моложе 18 лет и не старше 22, впрочем, окончившие курс гимназии принимаются до 25 лет. В школу принимаются только те, кто представит свидетельство, скрепленное подписью епископа, о добрых нравах и поведении. Каждый воспитанник должен иметь кого-либо из епископов поручителем в том, что он со всею точностью будет исполнять все обязанности, возлагаемые уставом на учеников школы, а также и в том, что по достижении определенного церковными канонами возраста, он примет священный сан. Если ученик покинет школу ранее окончания в ней курса или по окончании не примет священного сана по достижении канонического возраста, то поручитель его должен внести за каждый год обучения по 15 турецких лир (120 рублей). Впрочем, если ученик, хотя и не сразу, но все же примет священный сан, поручитель его получает штраф обратно.
Содержится школа на ежегодные взносы Вселенского патриарха, архиереев Вселенского престола и на добровольные приношения христиан – любителей науки. Ученики платят за содержание, тем более что, по словам проф. А. А. Дмитриевского, нашего известного знатока православного Востока, «контингент воспитанников составляют большею частью дети светских лиц, материально обеспеченных, воспитанники и родственники епархиальных архиереев, послушники или докимы состоятельных игуменов, епитропов и тому подобных, влиятельных в штатах Афонских монастырей лиц»36.
В школе проходят следующие науки: герменевтику (толкование Священного Писания), церковную историю, догматическое и нравственное богословие, патрологию, еврейскую археологию, пастырское богословие, гомилетику и катехитику, литургику, церковное право, антропологию, психологию, логику, этику, историю философии, греческий и латинский языки, риторику, арифметику, алгебру, геометрию, математическую географию, историю, языки: русский, болгарский, турецкий и французский, теорию музыки и пение.
Курс школы семилетний; в старших классах преобладают богословские предметы. При изучении классических языков ученики знакомятся и с церковными писателями. Проповеди воспитанников седьмого класса произносятся в храме в присутствии учеников и преподавателей.
Говоря об учебной жизни в школе, нельзя не сказать здесь хотя нескольких слов об экзаменах. Экзамены в школе отличаются особой торжественностью. Нередко на выпускных экзаменах присутствует весь Священный Синод во главе с патриархом. Экзамен имеет вид собеседования: каждый преподаватель предлагает экзаменующемуся различные вопросы из каждой богословской науки. Затем происходит как бы диспут: экзаменующийся защищает свое сочинение. Каждый из оканчивающих курс за месяц до экзаменов обязан представить схоларху сочинение на богословскую тему, избранную самим, но одобренную схолархом. Сочинение должно быть не менее печатного листа (16 страниц). Это-то сочинение экзаменующийся и должен защищать. Баллов в школе не употребляется, а достоинство успехов определяется словами: порядочно, хорошо, отлично37.
Диплом об окончании курса выдается только тому, кто имеет священный сан, конечно, не в женатом состоянии, а в монашеском. Окончившие курс именуются «дидаскалами православного христианского богословия», что можно переводить даже так: «магистр богословия». Конечно, титул слишком мало соответствует действительности. «Дидаскал православного христианского богословия» по существу дела более соответствует нашей несколько низшей магистра ученой степени, которая именуется «студент духовной семинарии».
Но нас интересует гораздо больше другая сторона строя Халкинской школы – ее воспитательный строй.
Внешний строй, порядок жизни в Халкинской школе совершенно монастырский, точнее – скитский. День начинается в 5 часов утра, когда все воспитанники обязательно встают. Тотчас совершается утреня, ежедневно учащиеся обязательно посещают богослужения. После завтрака, с 8 до 12 часов, уроки. Обед и отдых до 2 часов. С 2 до 4 опять уроки. В половине пятого часа вечерня, после которой занимаются приготовлением уроков. В 8 часов ужин и повечерие. Каждый воскресный день схоларх и прочие преподаватели по очереди произносят в школьном храме за богослужением поучения. К богослужению как учителя, так и ученики являются все неопустительно, поют и читают. Исповедуются и Святых Таин приобщаются воспитанники не менее четырех раз в году: в день Рождества Христова, в Пасху, в праздник святых апостолов (30 июня) и в Успения день. Трапеза у преподавателей и у воспитанников общая, весьма скромная. Во время трапезы на особой кафедре воспитанники по очереди читают преимущественно творения святителя Иоанна Златоуста. Ректор и преподаватели обедают за одним столом. Пред началом трапеза благословляется ректором, а в его отсутствие старшим преподавателем.
На прогулку воспитанники выходят одновременно и все вместе дважды в день; прогулки совершаются не далее как по склону холма, покрытого тропической растительностью, под наблюдением особых надзирателей. Никаких «развлечений», конечно, не полагается тем, кто должен быть всегда самособранным. Нет в школе и музыкальных инструментов, изобретенных, как всякому достоверно известно, ближайшим потомком Каина – Иувалом (см.: Быт. 4, 21). Женский пол не подпускается к школе на расстояние пушечного выстрела. Для чтения воспитанник может иметь свои книги, но книги, которые расходятся с требованиями благочестия и доброй нравственности, а также противные государственному устройству страны, безусловно, воспрещены. Мы не говорим уже о курении табака и употреблении спиртных напитков.
Являясь к схоларху, воспитанники пред началом своей с ним беседы делают земной поклон («метание») и целуют его руку. То же и по окончании беседы. Ученикам внушается быть правдивыми в сношении со всеми. «Ученики должны относиться друг к другу как брат к брату». Раздоры, партии, тайные сходбища, понятно, совсем неизвестны. Ни один из учеников не имеет права самовольно делать никому никаких замечаний, даже самому последнему слуге.
Вполне понятно, что соответственно всему строю школьной жизни воспитанники не носят неприличной и для всех-то православных христиан одежды нашего «духовного» (?!!) юношества, которое по непостижимым судьбам неизвестно чьей воли одеяно рассудку вопреки в полувоенные мундиры с гвардейскими пуговицами и возбуждает большое удивление даже у людей западных, как это было в 1908 году в Московской академии при посещении ее английским епископом Ингрэмом. Нет, воспитанники Халкинской богословской школы одеты в единственно приличную духовному юноше одежду. Их костюм состоит из подрясника, подпоясанного черным кожаным ремнем, и короткой ряски. На голове они носят невысокую камилавку (скуфу), под которую подбирают по восточному обычаю свои длинные волосы. В руках носят четки. Они не боятся, таким образом, и вовне быть духовными; не стесняются своего будущего служения, к чему приучаются наши «духовные» юноши.
Когда представляешь себе строй Халкинской богословской школы, невольно начинаешь завидовать. Как ясно поставлены там цели и как прямо там идут к их осуществлению! Кто хочет быть пастырем Церкви, для того на Востоке есть настоящая духовная школа, и школа эта не гоняется за тремя зайцами сразу, как у нас. Кто поступил в духовную школу, зачем и для чего ему скитаться по дикой пустыне светской жизни, светских интересов и привычек? У нас хотят одной школой (по названию духовной) служить и Богу, и миру. Ничего и не получается, ибо еще апостол Иаков сказал: Кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу (Иак. 4, 4). Для наших школ строй, подобный халкинскому, неужели только сладкая мечта, ежеминутно разбивающаяся о неприглядную действительность? Да не будет... Не напрасно величайший святитель ХIХ века митрополит Филарет говорил: «В халкинском уставе есть примечательные правила относительно благочестия, нравственности и благочиния». А проф. А. П. Лебедев, которого трудно заподозрить в «монашеских», «клерикальных», «иезуитских» и подобных тенденциях, добавляет: «Только тот не согласится с великим святителем в данном случае, чье нравственное чувство притуплено и извращено"38.
Халкинская школа – церковная школа. В ней нет приюта на время для людей чужих и даже враждебных Церкви. Она только для тех, кто желает жизнь отдать одной Церкви.
Правда, бывает и там, что окончивший школу снимает ряску и камилавку, стрижет волосы и поступает в Афинский университет на разные факультеты. Но это исключения, да такие люди и не получают никакого диплома. Большая же часть питомцев школы с честью подвизается на служении Православной Церкви. Не напрасно патриарх Анфим VII говорил в 1896 году, что Халкинское училище – «живоносный источник, из которого обильно текли на весь православный народ струи учения Божественной и безупречной веры и из которого достойная соревнования вереница левитов пила и в свою очередь поила жаждущих Божественными учениями священного благовествования».
Пред нами лежит список 342 окончивших курс Халкинской школы до 1899 года. И вот мы видим здесь целые ряды имен с добавлениями: μοναχός, μοναχός, ίερομοναχός, ίερομοναχός, διάκονος, διάκονος и т.д.– 225 одних диаконов (то есть иеродиаконов, потому что все неженатые)! А внизу, в примечаниях, видишь: μητροπολίτης, μητροπολίτης, α̉ρχιεπίσκοπος, ε̉πίσκοπος и т. д. Есть и патриархи (четыре)39. А возьмешь в руки хотя бы списки окончивших курс Московской духовной академии – редко-редко, не на каждой даже странице, видишь отрадное примечание: «в монашестве имярек». А то все ничего не говорящие имена! Имя и фамилия, имя и фамилия! А что от этих имен для Церкви Божией – неизвестно!
Так великая Константинопольская Церковь решает вопрос о духовной школе. Там поняли, что воспитание пастыря возможно и должно протекать не среди светской мирской обстановки со спектаклями, балетами, театрами, маскарадами, офицерскими мундирами, парламентским самоуправлением, а среди обстановки церковной, монастырской с ее богослужениями, благочестивыми размышлениями, подвигами, духовным чтением, общим братолюбием. Каким пастырским добродетелям в самом деле могут научиться воспитанники наших духовных школ, если они нередко боятся и стыдятся надеть стихарь, вынести за богослужением свечу, сказать проповедь, с негодованием отвергают духовную одежду, а светскую одежду странного вида носят с удовольствием, стараются как можно меньше походить на духовных, чтобы их не признали «кутейниками».
«Если бы, – пишет проф. А. П. Лебедев, – каким-либо волшебством перенести студентов какой-либо из наших академий в запертую ограду Халкинской школы, то никто в мире не уверил бы их, что они обретаются в так называемом “училище великой Церкви”, а не в великой тюрьме. Но греки не мы, и мы не греки. У них, взирающих на Восток, и многое не так, как у нас, устремляющих взоры более на Запад»40. Беда, однако, в том, что в вопросе о духовной школе мы и на Запад-то не глядим; ведь и там духовная школа не сословна, а церковна41. Мы, православные русские люди, создали такую духовную школу, какой не знают ни Восток, ни Запад, от которой и сами мы не знаем, как отделаться.
Часть 8. От Константинополя до Афона
Как быстро настал час нашего слишком уж преждевременного отъезда из Царьграда! Афонские иноки – да благословит и наградит их Господь Бог! – проводили нас на пристань, усадили нас в лодки, и мы направились к стоящему невдалеке нашему «Лазареву». Черные загорелые лодочники неспеша доставляли нас на пароход – как будто им не хотелось расставаться с нами. Медленно подвигались лодки вперед, плавно колыхаясь на прозрачных волнах Золотого Рога. Взоры наши прикованы были к открывшейся снова пред нами неописуемой панораме славного города...
Но вот мы уже на пароходе и ждем его отхода. Пароход разгрузился и готов к отплытию. Заметно изменился состав пассажиров, появилось много турок и других различных восточных людей. На палубе шныряют продавцы всевозможных местных произведений. Преимуществуют продавцы рахат-лукума и других восточных различных сладостей до орехов поджаренных включительно. На нас, как на туристов, продавцы обращают значительную долю своего благосклонного внимания, хотя, нужно думать, сами по себе мы были для них не так уж интересны. Особенно много внимания уделял нам уже упомянутый продавец альбомов с видами Константинополя. Продавец, хотя и был в феске, но мы без труда могли признать в нем жидочка. Юркий жидок, говоривший по-русски (преимущественно, конечно, коммерческие фразы), неотступно навязывал нам свои альбомы, уверяя, что у него остался последний альбом, который потому и продает-то так дешево: что за охота везти его обратно на берег? Но лишь только кто-нибудь из нас покупал этот «последний» альбом, как сейчас же появлялся из-под полы продавца «еще последний»; за ним следовал уж «самый последний» и т. д. Таких «последних» альбомов пронырливого продавца хватило почти на всех нас. Мы много изумлялись вместительности еврейской полы, и каждый новый «последний» альбом встречали дружным веселым смехом и чуть ли не аплодисментами. Но торговца это, конечно, нисколько не смущало. В последние минуты стоянки нашего парохода цена альбомов падала все ниже и ниже, так что купившие альбомы раньше должны были раскаяться в своей поспешности. Увлекшийся бойкой торговлей жидок едва поспел соскочить в лодку, когда пароход уже начал отходить.
Опять забурлил винт парохода, и опять мы выходим в море из тихой пристани. Наши взоры, конечно, всецело устремлены к Царьграду. Хотелось навеки запечатлеть в душе дивную картину. А картина эта при новом вечернем освещении выглядела как будто иначе. Утром Константинополь производил впечатление просыпающегося старика, а вечером появились в его картине какие-то сумрачные тени, и город похож был на задумавшегося старца, по лицу которого прошли темные морщины. Прекрасна и вечерняя панорама Константинополя, и не нам ее описывать...
Мысль, насыщенная подавляющими впечатлениями дня, работала, воображение рисовало картины, дополняло действительность чаяниями и затаенными желаниями. Мне думалось...
Вот Царьград уж столица православного мира. Сотни храмов Божиих возвышаются во всех его концах. Заходящее солнце ярко играет на золотых куполах цареградских храмов. В чистом безмятежном голубом небе, там, высоко над городом, – ослепительно горят золоченые кресты, как звезды на небе, как небесные огни. Целым золотым полымем горит Святая София. Завтра праздник, а сейчас должны ударить ко всенощной. И вот со стороны Святой Софии пронесся по всему Золотому Рогу, по всему Босфору «бум» громадного колокола, тысяч в десять пудов. Густая октава колокола Святой Софии замирает в вечернем воздухе. Ко второму удару присоединились целые десятки медных голосов. В воздухе над водами моря повисло как бы целое море звуков различных высот, тонов и сил. Отовсюду несутся эти звуки, сливаются вместе и несутся, переплетаясь друг с другом, к высоким небесам как благодарная дань Богу за всю бесподобную красоту Им созданного мира. Кончился благовест, начался трезвон – такой же трезвон, как в Москве, как в лавре преподобного Сергия. Боже мой! Кажется, само Небо сошло на землю. Не камни, а даже медь заговорила во славу Божию! Звуков еще больше стало. Искусный трезвон Святой Софии с ее «великими кампанами» господствует над всем. С Босфора несется трезвон из предместий города. Там же расположено несколько монастырей, и там звонят. Из отдаленного Скутари тоже доносится через пролив веселый трезвон, и Азия сливается с Европой в служении Богу. Прислушиваешься – слышишь звон и с Принцевых островов. Оттуда несется звон с колокольни высшей богословской школы; там тоже ведь прекрасный храм и звонкие колокола. Так столица православного мира встречает праздник. Представьте себе, читатель, эту картину! Представьте, что вы на маленькой лодочке выплыли в это самое время на середину пролива. Что можно почувствовать в этом случае?
Лишь только представлю себе эту картину – глаза наполняются слезами умиления и восторга. Сердце замирает от представления подобной славы и великолепия Божия на месте теперешней «туретчины». И что если бы это не была лишь только воображаемая картина! Если бы только увидать это в действительности... можно было бы тотчас же прочитать «Ныне отпущаеши» и спокойно умереть, потому что видели бы очи мои славу нового Израиля, православного мира. Зачем же все это лишь мечта?
Но вот резкий пароходный свисток дерзко разбивает твою мечту. Поднимаешь глаза. Не видно золотых куполов. Не слышно никакого звона. Как-то менее ярко блестят и полумесяцы. Ижалко разбитой вожделенной мечты... Жалко, что эта красота города и моря стоит без венца. А так хочется видеть дорогой православный церковный венец над всем красивым и славным в Божьем мире.
Прощай, Царьград! Мы едем теперь туда, где может удовлетвориться православная душа, где ничто не разобьет нашей мечты, а все, напротив, будет возвышать душу к Небесным высотам Горних миров, к славному и блистающему великолепию Божьего Престола. Мы едем на Святую Афонскую Гору...
Пароход круто поворачивает мимо того маленького полуострова, на котором расположен Стамбул. Невольно вспоминаем слово апостола Иакова: Се, и корабли велицы суще и от жестоких ветров заточаеми, обращаются малым кормильцем, аможе стремление правящаго хощет (Иак. 3, 4). Пароход огибает полуостров. Среди зелени виднеется Ильдыз-Киоск. Совсем на берегу моря белеют какие-то стены. Говорят, что это самая страшная турецкая тюрьма, подобная нашей Петропавловской. Кто-то рассказывает разные ужасы про эту тюрьму, и становится жутко на нее смотреть. Скрывается из вида Святая София. Пароход быстро проходит небольшой пролив между Стамбулом и Скутари. Мы впервые вступаем в воды древней Пропонтиды, Мраморного моря.
Море действительно мраморное. Цвет его воды бесподобен. Здесь особенно убеждаешься, что наше русское народное выражение «сине море» не есть лишь поэтическая метафора, которой в действительности может соответствовать и соответствует нередко море и мутное, и грязно-желтое, и серое, и угрюмое. Снова любуемся морем. Снова оно нагоняет целый рой чудных грез и мечтаний. Но глаза все ищут берегов и на берегах ищут тех мест, о которых так много знаешь и которые жаждешь увидеть.
– Где Халкидон? Господа, где Халкидон?
Нет, своими силами не найти Халкидона. Знающие люди указывают на азиатском берегу кучку белых кубических домиков. Теперь это селение называется Кадикжой. Так вот где собирались святые отцы на Четвертый Вселенский Собор!.. Там «подвизался» фанатичный Диоскор, но Православие восторжествовало и над фанатиками даже. Хотелось видеть храм Святой мученицы Евфимии, лобызать его священный порог, через который ступали ноги святых отцов Собора, императора Маркиана и его супругисвятой Пульхерии. Да, вся богословская догматическая церковная мысль V века, вращавшаяся около учения о Христе Спасителе, так или иначе связана с Халкидоном. Именно здесь утверждена была самая дорогая на веки вечные для человечества истина: во Христе человеческая природа неслиянно и нераздельно соединилась с Божеством. «Созданное Бесстрастный (Христос) обнищав Себе соедини», как поет Святая Церковь на утрени в Великий Четверток.
Переводишь взоры на европейский берег. Там указывают историческое Сан-Стефано. Как близки были наши войска к турецкой столице! Мир заключен уж совсем под стенами Царьграда. Как бы исполнилось бессмертное слово древнему Олегу, вложенное поэтом в уста кудесника: «Твой щит на вратах Цареграда!» С парохода отчетливо виден и чудный храм – памятник русским воинам.
А сзади нас Стамбул. С Мраморного моря он кажется каким-то чудесным островом. Во весь рост опять видна и дивная Святая София. Путнику, плывущему с юга, город сразу открывается почти во всей своей красе. Перед ним нет угрюмых берегов Босфора, как при входе из Черного моря, не тянутся живописные, но бесконечные предместья столицы. Виден сразу центр города, дворец и храм Премудрости Божией.
Некоторые полагают, что так было сделано не без умысла. Ведь с юга подъезжали к Царьграду все люди того далекого времени, когда Царьград лишь создавался. Вполне естественно, что с юга и нужно было придать городу наиболее поразительный и красивый вид. Ведь даже и в нашей родной Свято-Троицкой лавре лучшие здания обращены тоже на юг, к Москве, откуда подъезжает к обители большинство богомольцев. Может быть, и это не напрасно и не случайно. А кто мог к Царьграду подъезжать тогда с севера, из полудикой Скифии, из Гиперборейской земли? Стоило ли для таких варваров устраивать очаровательный вид? Если и налетали на своих крылатых лодках когда наши отдаленные предки на Царьград, то в качестве врагов, и им благоразумнее было готовить гостинец вроде «греческого огня», а не показывать красоты города. Много веков должно было пройти, пока и с севера начали подъезжать такие почтенные (?) лица, как студенты духовной академии.
Чем дальше отъезжаем от Константинополя, тем больше меняется вид Стамбула. Скоро пропадает земля – виднеются только здания, дворцы и мечети. И кажется, будто все эти белеющие здания, как в сказке какой, выходят прямо из голубых вод морских.
Едва заметными стали казаться здания города, все сливается в один как бы пестрый ковер. Берега отходят вдаль и лишь узкой полоской, будто рамкой, окружают морскую равнину. Слева высокими горными хребтами поднимаются Принцевы острова, но пароход идет довольно далеко от них. Ничего не разберешь, что там, особенно невооруженным глазом. Все острова сливаются в один материк; только иногда открываются проливы между отдельными островами. Издали острова кажутся не отвечающими тем восторженным рекомендациям, каких каждый из нас начитался и наслышался вдоволь. Ведь по рассказам и описаниям можно представлять себе Принцевы острова чуть ли не земным раем. Но издали леса, растущие на островах, кажутся лугами, красоты природы стушевываются и даже совсем незаметны. Невольно испытываешь некоторого рода разочарование. Вот уж поистине где сбывается: видя, не видят (Мф. 13, 13).
А пароход все идет вперед в открытое море.
Роскошный вечер быстро спускался над потемневшими водами Мраморного моря, быстро наступила ранняя южная ночь. В это время нам вспоминались те чуть ли не «белые ночи», что бывают у нас в Сергиевском Посаде в июне месяце. Едва в одиннадцатом часу стемнеет как следует, а засидишься до первого часу ночи, выйдешь в академический сад – уже алеет и светлеет восток, и румянится с восточной стороны наша бесподобная колокольня, уходящая в высь небес. А часы бьют лишь четверть второго. Не то в Мраморном море. Солнце быстро садится, и влажная ласкающая тьма сразу охватывает все кругом вас. Снова мы и мыслью, и телом погрузились в очаровательные объятия южной ночи. Да здесь в эти минуты как-то и не различаешь души от тела, потому что и не знаешь – душа или тело чувствует окружающую тебя прелесть.
Сегодня суббота. Решили наконец во что бы то ни стало отслужить всенощную. Поставили мы на верхней палубе столик, достали крест, Евангелие, зажгли свечи. Жаль, не было колокола с нами, чтобы совсем уж по-православному «ударить ко всенощной» и устроить настоящий трезвон. Но и без благовеста богомольцы усердно начали собираться в импровизированный храм. Трогательно и отрадно было видеть, как паломники-мужички собирались из различных закоулков парохода на нашу палубу. Они принарядились, надели поддевки почище и получше, расчесали свои волосы. Как же иначе: ведь праздник, служба... Собрались заранее и с благоговением ждали начала всенощной. О, люблю я ту Русь, которая под праздник по-прежнему, по старине засветит лампадку пред образами, помолится пред ними и с первым ударом колокола спешит в свой родной и дорогой приходский храм! Не блещет этот храм золотом, не слышно в нем безобразных вычурных и неприличных концертов, которых так много развелось теперь по нашим храмам, но блещут души молящихся благочестием, горят глаза усердием и любовью к Божьему храму, сердца пылают святой и чистой молитвой. Люблю тебя, Святая Русь, и земно кланяюсь тебе за твою любовь к Богу, Его святому храму, к церковным праздникам! Но теперь народилась другая, «культурная» Русь. Лишь только зазвонят ко всенощной, она отправляется в ресторан обедать, а когда в храмах запоют великое славословие – едет в театр или на бал, где, говоря словами И. Т. Посошкова, «в богомерзких танцах тако себя удручает, что едва с душою собирается, и тако утрудившеся, спит даже до обеда»42. Встает она на другой день тогда, когда добрые люди уже давно от обедни пришли. Знать не хочу я такой Руси, ничуть мне не мила она, и Русью не стоит ее звать!
Началась всенощная... Долго не забудешь всенощной 21 июня 1908 года. На куполе нашего храма, как Божьи очи, горели в необозримом множестве яркие звезды, переливавшиеся всеми цветами, точно они были живые. Вместо пола под нами колыхалось темное таинственное море, а стен не было совсем. Служил священник о. Алексий Рождественский. Сам преосвященный владыка стал во главе лика. Необычайный храм наполнял душу небывалым восторгом. Давно знакомые молитвословия казались совершенно новыми. Невольно охватывало всех одушевление. Громкое одушевленное пение неслось за борта парохода и пропадало где-то там, во мраке ночи. И чудилось, будто и там, в водах под землею, и там, на небеси горе, служится торжественное всенощное бдение. Земная сликовствуют небесным, и небесная срадуются земным, как поется в акафисте Пресвятой Богородице. Высоко поднималась правая рука с крестным знамением, когда слышалось прошение: «О святейшем патриархе Иоакиме». Вот оно, вселенское Православие, когда студенты Московской духовной академии с радостью молятся о святейшем патриархе Цареградском! А что чувствовалось, когда служащий восклицал: «О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных, и о спасении их, Господу помолимся!» Разные «невегласы» порицают православное богослужение. А как оно хорошо, как оно современно, как оно отвечает на все нужды человека! Думалось – вот мы плывем, путешествуем. Сейчас совершается всенощное бдение во всем православном христианском мире и везде воссылается молитва о плавающих, путешествующих и о спасении их. Возносится эта молитва и на греческом, и на славянском, и на арабском языках, и на языке каких-нибудь сибирских инородцев – и они молятся о плавающих и путешествующих. Значит, вот сейчас, в эту самую минуту молятся и о студентах Московской духовной академии, тоже теперь плавающих. Какая это великая и спасительная вселенская Святая Христова Церковь!
Наше богослужение собрало к нам почти весь пароход. Опустели все закоулки и укромные места парохода. Смолкли разговоры. Присмирели даже и неверные, ехавшие с нами. Пароход стал неузнаваем. Как еще сильно имя Бога на земле, чьи бы уста и на каком бы языке они его ни произносили!
К нашей всенощной приходили иностранцы. Меня особенно поразили два турка, которые простояли всю службу нашу до конца с необыкновенным вниманием и благочинием. Они невольно перебросили мою мысль к временам язычества. Мне казалось, вот так же и тогда стояли за христианскими богослужениями язычники и следили за всем. Многое из виденного и слышанного глубоко западало им в душу и производило спасительный переворот. О, если бы, думал я, и эти наши «богомольцы» ушли от нашего богослужения с иными думами и чувствами о нашем Боге!
Служили всенощную долго, читали акафист прекрасно. Да и не хотелось кончать, хотелось служить именно всю ночь. Служба была очень продолжительна, так что греческие рясоносцы не достояли до конца нашей всенощной. Не привыкли они к продолжительным службам.
Кончилась всенощная. Длинной вереницей потянулись богомольцы к преосвященному получить его святительское благословение. Невольно вспомнилось, как в хороших монастырях после богослужения вся братия идет принять благословение от своего игумена; так и здесь вся «братия» принимала благословение от нашего игумена. Да, православное благочестие всегда и все обращает в иноческую обитель, даже пароход «Лазарев», плывущий по Мраморному морю. Так дорога монастырская жизнь православной душе!
Присматриваешься к лицам наших случайных богомольцев. Какое-то чувство глубокого радостного удовлетворения светилось на этих лицах. Еще бы! На пароходе, среди моря стояли у всенощной. Видели своего, русского владыку и удостоились получить его святительское благословение. Да, в этом может находить радостное душевное удовлетворение только чистая и смиренная народная душа. Велика еще, благодарение Богу, в народе нашем любовь к Церкви Христовой, твердо верит он в своих духовных вождей, благоговеет он пред святителями. Простой человек чувствует себя счастливым, если удостоится видеть епископа, получить его святительское благословение. А уж если святитель скажет несколько ласковых слов – тогда навеки не забудет этого добрый христианин. Да так это и быть должно для всех. Ведь епископ – представитель Самого Бога, в нем полнота церковной благодати и вся красота церковного благолепия.
А один благообразный мужичок стоял и говорил сам с собою:
– Вот что значит поповичи: с малолетства поют в храме. Вишь, как ловко без книг всю службу знают... И без поповичей, выходит, нельзя жить.
И еще что-то долго-долго он говорил сам [себе]... Хороший крестьянин. Благочестивый мужик...
День, беспримерный по обилию и богатству впечатлений, давал о себе знать. Лишь окончилась всенощная, ноги отказывались служить наотрез и не слушали никаких доводов разума, а упорно твердили свое: «Иди спать! иди спать!» Усталая душа отказывалась воспринимать новые впечатления и требовала благодетельного отдыха. Повторяя молитву: «Услыши ны, Боже, Спасителю наш, упование всех концев земли и сущих в мори далече; и милостив, милостив буди, Владыко, о гресех наших, и помилуй ны», – повторяя эту молитву, расходились мы на ночной покой.
Преосвященный владыка, когда было уже поздно, посетил свою «епархию», но этот «обзор епархии» похож был скорее на то, как древний Ной осматривал в тесном ковчеге свое огромное хозяйство. Там чистые и нечистые животные, наверное, были в такой же тесноте и, пожалуй, при таких же удобствах, как плавающая и путешествующая по водам Мраморного моря «епархия» преосвященнейшего Евдокима, епископа Волоколамского.
Тихо, плавно и мерно журчали «мраморные» воды за стенками парохода. Была уже полночь, когда мы почили в сладких объятьях Морфея и от очаровательного моря погрузились в еще более очаровательное и фантастическое море сновидений.Добрая ночь, тихий покой.
Божий покров над заснувшей землей...
...Над землей, и над морем, и над нашим пароходом, хотя внутри его работают как бы вулканические силы и толкают его все вперед и вперед, толкают и днем, и ночью. Машина не устает- ей и не дают отдохнуть, пока она не сломается...
Краток был наш покой. Сон был грубо прерван самым беспощадным и ужасным образом. Едва начало рассветать, когда пароход подошел ко входу в Дарданелльский пролив. Это, конечно, еще не беда. Но беда вышла из того, что пароходу нужно было остановиться, иначе турки жестоко наказали бы. Ведь они здесь хозяева, а для русских здесь «вход воспрещается» как «для посторонних». Нужно взять пропуск от басурман, а без этого пропуска и православный пароход не может пройти по узкому проливу. Чтобы остановить пароход, нужно опустить якорь. А как вы, снисходительный читатель, может быть, помните, якорная цепь и все принадлежности и приспособления для спуска якоря были прямо под нашими, с позволения сказать, постелями, – прямо около ног. Вдруг «нам спящим» загрохотала громадная якорная морская цепь. Да как загрохотала-то! Поистине адский грохот. Мы повскакивали от этого грохота как угорелые. Не успело даже ничего и присниться страшного, как мы уже бодрствовали. Но и не здесь еще конец наших испытаний. Цепь ухитрилась как-то застрять, и якорь не пошел ко дну. Заработала, застучала машина – якорь поднимают. Подняли... Снова опускают, и снова адский лязг и ужасный стук цепи. И опять застряло что-то. Да так то поднимали, то опускали якорь раз пять. Уж о сне и толковать нечего – душу-то всю измытарило. Как еще барабанные перепонки в ушах осталась цела! Ржавая пыль от колоссальной пароходной цепи, которую машиной таскали взад и вперед, наполнила все наше помещение. Положение, как можете видеть, не из особенно приятных. Многие начали новый день со слов ропота и негодования. Любопытно было наблюдать: только и слышишь, как то здесь, то там ропщет и ругается кто-либо из наших коллег. Если бы якорь и якорная цепь имели «благородное самолюбие», то они непременно оскорбились бы на бесконечные, и притом самые ядовитые, ругательства по их адресу и вызвали бы ругателей на дуэль.
– Железо, а ведь вот поди, как может расстроить человека, да еще образованного, – говорили некоторые, подсмеиваясь над товарищами.
– Господа, – взывает кто-то, – пойдем наверх – смотреть Дарданеллы!
– Пошел ты со своими Дарданеллами куда подальше!.. Хоть бы их и никогда не было!
Так и не пошли смотреть Дарданеллы, обиделись на них. Ограничились тем, что выглянули только в «люминатор» (пароходное окно). Недалеко от парохода виднеется берег довольно однообразный. Пролив, по-видимому, узок. Здесь находится знаменитый городок Галлиполи с громадным производством галлипольского деревянного масла, которое у нас в России так бесцеремонно теперь подменивается почти чистым керосином с кричащей надписью: «Галлипольское».
Наконец пароход снялся с враждебного нам якоря и снова пошел по узкому и длинному водному коридору между Европой и Азией, именуемому Дарданелльским проливом. Мы снова успокоились, хотя, конечно, не могли поправить совершенно испорченного сна.
Солнце уже высоко поднялось, когда и мы поднялись, и тоже довольно высоко- на палубу. Едем по водам уже Архипелага43. Какой чудесный день! Ясный, солнечный. Вода светлая-светлая, нежно-голубая. Не видели мы еще такой чудесной воды. Море тихо и спокойно. Хотя и дует свежий ветерок, но он едва рябит морскую гладь. И без того светлое море вдали еще больше бледнеет и совсем сливается с голубым утренним сводом блистающих небес. Хоть убей, не разберешь, где кончается море и где начинается небо. Пробегающие облачка смотрятся в прозрачные воды и необыкновенно отчетливо отражаются в них. Там, в морской глубине, будто другое небо, и кажется, что плывем мы между двух небес. Пароход как бы стоит на огромном зеркале. Смотришь вниз, а видишь все, что у тебя над головой. Легкая дымка, которой подернут горизонт, еще великолепнее делает созерцаемую красоту; она придает ей какой-то мистический оттенок. Смотришь на открытое очам твоим великолепие Божьего мира – а сердце то замирает так сладостно-сладостно, то переполняется такою чистою, будто неземною радостью. Иногда даже хочется воскликнуть: за что Ты, Господи, Творец неба и земли, суши и моря, за что Ты так награждаешь меня! Неужели за грехи мои? За мои безобразия Ты показываешь мне красоту Твою? Где же конец благости Твоей и щедротам Твоим?
Кажется, небо и море совершают свою утреннюю молитву, и трудно, невозможно даже чувствовать себя здесь посторонним. Солнце, небо, облака, море, ветер, студенты, иереи Божии – все кажемся мы самыми близкими друг другу, самыми родными.
С обеих сторон виднеются различные острова. Один раскинулся широко с самыми причудливыми очертаниями берегов. Другой тянется узкой полосой. Третий высоко поднялся над водной поверхностью и отвесными каменными утесами спускается к морю. Большей частью острова выглядят пустынными, совершенно безжизненными и как бы даже совершенно мертвыми. Разные путешественники, писания которых мы читали, слишком много говорят об этих островах. Сравнивают их кто с чем. Один с корзинами цветов и зелени, плавающими на воде, другой с рощами и садами, залитыми голубою водой Архипелага. На нас такого впечатления острова эти не произвели. Прежде всего, они вовсе не зелены, а совсем желтые, не ласковы и мягки, а суровы и угрюмы. Красивы лишь горные вершины на них, но красота их особенная – строгая, величественная. Острова, скорее, похожи на огромные груды золота, лежащие среди нежной, голубой, текучей бирюзы. Но зато какие имена! Имброс, Лемнос, Самофраки, Тазос. Причудливые сказания древней поэтической Греции толпою теснятся в голове при этих именах.
Повздорил как-то громовержец Зевес с Герой. Сварливая была женщина! Сынок его Гефест, или Вулкан, стал на сторону мамаши. Обиделся грозный папаша, рассердился, разгневался, да как толкнет непочтительного сына из своего небесного жилища. Полетел бедный Гефест. Упал на Лемнос. Больно убился, даже ногу несчастный сломал. Навеки хромой остался. Приняли бедняжку на Лемносе приветливо, и он занялся кузнечным ремеслом. Отличный кузнец вышел из него. В горах, в подземельях, внутри огнедышащих гор завел он свои кузницы. На Олимпе богам дом построил. А сколько разных крепких вещей он выковал – и не перечтешь. Была кузница и на Лемносе. Можеть быть, здесь именно выковал Гефест скипетр Зевесу (незлопамятен был, должно быть!), крепкие доспехи Ахиллесу, колесницу Гелиосу и другие вещи, которыми прославил навеки свое имя и имя своих помощников – циклопов.
Самофраки... Вот где процветал неподдающийся точной науке таинственный культ кабиров! Вот где были мистерии не менее знаменитые, чем элевсинские! Седое предание говорит, что и Орфей, и Одиссей принимали посвящения в этих мистериях. Александр Македонский был посвящен здесь. А какие бывали торжества на этом теперь почти совсем безжизненном острове!
А вот и другие картины выплывают в памяти. Может быть, в такой же ясный день небольшой корабль разрезал воды Архипелага, а на этом корабле был великий апостол языков Павел. Проницательным взором смотрел он на новую страну для своей проповеди, на Европу. Пророческому взору апостола представлялась она нивой созревшей, и он сделался ее первым жателем, в ряду потом почти бесчисленных жателей. А скольких великих святителей носили на себе эти голубые воды! Они доставляли их на Соборы, уносили их в ссылку, возвращали их к ликующим паствам, и печаль вдовства обращалась в радость встречи жениха и невесты, епископа и Церкви. Архипелаг- это как бы центральное море древнего христианскаго мира. Здесь каждое место дорого и богато воспоминаниями... Архипелаг – это как бы внутреннее море христианского мира. Найдется ли хоть какое место, где не проходили бы по его водам лодки тех, кто были ловцами человеков (Мф. 4, 19)? Невольно как бы с благоговением смотришь на самые волны. Ведь они должны были освятиться навеки этими драгоценными ладьями.
А пароход наш все идет, идет дальше. Сквозь дымку тумана тускло обозначаются давно знакомые каждому из нас очертания Святой Афонской Горы. Однако расстояние до нее еще очень велико. Говорят, часов пять еще нужно ехать. А душа уже жаждет скорее увидеть эти священные высоты. Богомольцы стоят с обращенными лицами к Святой Горе, с устремленными взорами на Святую Гору. Напрягаем зрение. Берем на помощь бинокли и подзорные трубы – ничего, кроме слабых очертаний, разобрать нельзя. Очертания Горы еще настолько слабы, неясны, что сливаются с облаками, и очень трудно различить, где начинается Гора и где кончается облако. Мне вспомнились в эту минуту картинки-загадки, где одно изображение скрыто в другом. Смотришь долго на скрытую фигуру во все глаза, а ее никак все не видишь. Так было и здесь: смотришь на Святую Гору, а ее не видишь. Начинают показывать, и все же ничего не видишь. Казалось мне еще, что как будто художник какой зарисовал там на далеком небосклоне что-то, да так и бросил.
Какие глубокие чувства вздымает из глубины души эта святая даль с ее еще неведомыми нам высотами. Душа наполняется великой тоской как бы по граду Божию, по земному раю. Так он близок к нам, и так медленно мы к нему приближаемся. Ничто уж не в состоянии оторвать наших глаз от дорогого Афона. И думаю я: неужели удостоимся мы своими недостойными ногами ступить на его священную землю? А Гора все ближе и ближе становится к нам. Туман будто пропадает, ничто не мешает больше нам ясно и отчетливо различать очертания заветной Горы.
Вот уже и во всем своем величии стоит и высится пред нами Афон. Острая каменная вершина уходит в небесную высь. Над нею витает легкое облачко. Уверенно и могуче стоит Гора на своем широком основании, и думается, будто само Небо утверждается на этом высоком столпе. Высокая одинокая Гора – это как бы незыблемый вечный маяк для пловцов житейского моря, воздвизаемого напастей бурею. Да разве Афон и не на самом деле столп Небесного Православия? Разве не маяк он для церковного православного благочестия? Да, маяк и кормило. И само монашество, давшее славу Афону, – ведь оно тоже столп, утверждение и руководитель всего мира! Сколько бы ни порицали монашество, а это все-таки именно так, а не иначе. И не почему-либо другому это так, а в силу высоты и чистоты внутреннего идеала монашества, в силу его самоотречения, подвига, смирения, последования за Христом, в силу его наивысшей «христианственности», в силу его Небесности даже. Воспоминаются мне в эти минуты стихи Святогорца.
Пусть в молитве гаснут силы,
Бденье слабит их;
Нам не грозен мрак могилы –
Страшно нам грехов своих;
Нипочем и нареканье
Света бедного, что мы –
Чада слез и покаянья –
Тунеядцы меж людьми.
Мы не тратим жизни в балах
И невежи пред людьми;
В шумных тостах и бокалах
Не искусственники мы;
Слишком скучны наши речи;
Нам не сроден этикет,
И боится нашей встречи
Суеверный часто свет...
О, какое заблужденье!..
Бедный, грешный, жалкий мир!
То ли наше преступленье,
Что не чтим мы твой кумир
И не бегаем, как дети,
За летучим мотыльком
На пиры и на паркеты
В страшном бешенстве людском?..
Мы по виду – тунеядцы:
Хлеб и соль – чужое все.
Как же вызнать-то нам, братцы,
Чье на свете бытие
Благотворнее пред Богом?..
Может быть, чернечий мир
В отреченьи только строгом
Есть и будет, да и был
Мира грешного оплотом.
И сказать вам не в укор,
Может быть, как прежде Лотом
Жил Содом да и Гоморр,
Современный мир (кто знает?),
Может статься, что стоит –
Хоть он то и отвергает
И напротив говорит, –
Только иночеством строгим!..
* * *
Мы презренны – слава Богу!
С самый звучной славе мир:
Кто ж из нас верней дорогу
К небу светлому открыл?
О, всмотритесь чистым взором
Вы в евангельский завет,
И с евангельским законом
Вы сличите грешный свет
И презренье нашей доли,
Рассмотрите райский путь:
Против собственной вы воли
Нас найдете, верно, тут!
Так пируй же, мир, играя;
Брезгай нами, как и бес, –
Мы пойдем к блаженству рая
Под крестом скорбей и слез
И народного презренья...
Если бранью и хулами
Мир нас тронет и смирит –
Мы отплачемся слезами,
Да и скажем: так и быть!
Слишком наш презренен жребий;
Много худо говорят,
И в числе земных отребий
Орден скромный наш замят:
О, какое ж утешенье!
Ведь путем таких же зол
И Таинник искупленья –
Бог наш временно прошел,
И за то-то уж, конечно,
Вот из гроба Он возник
В славе Пасхи бесконечной
И державен и велик!
Плачьте ж сладкими слезами
Наши братья перед Ним
И играйте Пасху эту,
Не боясь, что бесу мы
Не по сердцу, как и свету,
И ничтожны пред людьми!44
Такое-то смирение и кротость делает монашество «мира грешного оплотом». Потому-то и отдыхает всякий мирской человек в монастыре; там подлинно человеческая жизнь, в мире же жизнь суха, тяжела и бездушна, и не совсем она человеческая, потому что к ней примешано много закваски лукавого.
Афон уже по самому своему положению и по природе своей как бы назначен быть монашеским миром, земным раем, утешением православного сердца. Еще в XIV веке византийский писатель Никифор Григора вот что говорил об Афоне. «Гора Афон достойна удивления как потому, что отличается весьма благорастворенным воздухом, так и потому, что украшена обильной и разнообразной зеленью и весьма щедро удовлетворяет эстетическому чувству ее обитателей. Отовсюду, как из сокровищниц, несется благовонный запах цветов, самые чистые солнечные лучи ласкают поверхность Горы. Она зеленеет разновидными деревьями, богата рощами и разноцветными лугами, оглашается пением разнообразных птиц; там летают вокруг цветов рои пчел и наполняют воздух тихим жужжанием. Все это как бы сплетается в одну удивительную, узорчатую ткань, доставляя наслаждение не весною только, но и во всякое время и пору; все четыре времени года соединяются здесь в непрерывный ряд удовольствий и наслаждений для человека, особенно когда раздается из середины рощи утреннее пение соловья, который как бы воспевает Господа вместе с монахами. Местность орошается многими источниками природных вод: ручейки тихо и тайно друг от друга выбиваются из недр земли, соединяются в потоки и тихо журчат, будто бы выполняют особое назначение: дают полную возможность монахам возносить тихие молитвы к Богу. Гора доставляет желающим проводить на земле Небесную жизнь большие удобства и в отношении покоя, и в отношении продовольствия. Море, окружающее Гору, придает ей еще более прелести и удобства, не позволяя ей быть вполне островом и затрудняя через узкий перешеек сообщение с материком. Словом, всюду здесь видны признаки добродетели – и в природе, и в подвижничестве обитателей».
Из глубокой древности избрана была Афонская Гора в нарочитый удел Божий. Начало афонского монашества уходит так далеко, что его точно не может открыть и наука. По мнению ученого знатока Востока, и в частности Афона, преосвященного епископа Порфирия (Успенского), еще в 676 году император Константин Погонат отдал Святую Гору монахам. Достоверно известно, что при императоре Василии Македонянине (867–886) Афон принадлежал уже монахам. Подумайте только- почти полторы тысячи лет освящается Афонская Гора иноческими подвигами! Число афонских монахов было иногда очень велико. Какой же сонм подвижников своими денно-нощными молитвенными трудами прославил эту Гору! Как в таком случае возможно не назвать ее Святою? В глубокой древности поселились на Афоне и наши предки славяне, которые в то время занимали почти весь Балканский полуостров. От Афона загорелась постригальная свеча и русского монашества. От Афонских гор воссияло монашество в горах киевских. Огонь, зажигаясь от огня, не уменьшает пламени этого огня; так и монашество Афона, давшее начало русскому монашеству, не померкло само. Тысячу лет живут на Афоне одни монахи. Создалась особая во всех отношениях афонская жизнь – афонские уставы, афонские богослужения, напевы, монастырские порядки. Почти пятьсот лет владеют Востоком неверные турки – Афон все живет по-своему. Для него как бы нет государства, социальных вопросов, капитализма и пролетариата, права международного и других многих прав. Для Афона есть Церковь Божия, служение Богу, спасение души, борьба с грехом и другие обязанности человека. Не напрасно в одном светском журнале за старые годы была статья об Афоне под заглавием «Монашеская республика». Положим, не республика, а особый мирок, дорогой и самим монахам (знаем по непосредственному знакомству), и всему православному миру.Безмятежна и тиха
Мысль и жизнь афонца,
И без примеси греха!
Нет здесь шалостей и смуты,
Ни житейския игры,
И в священные минуты
Не пируются пиры.
Нет и жалких заколений
В жертву чрева здесь скотов;
Чуждо сердце треволнений
И гулянки, и балов!
В тихом трепете веселья
Мы во храме день и ночь!
В келью прячемся, как в рай;
Пташкой грустной мы грустим,
И тоска нам служит пищей
И блаженством неземным.
Но вот мы уже и близко к Афону. Боже! Какая Гора! Как мы все пред ней ничтожны. Вековой твердыней стоит она45. Громадные ущелья, будто величественные складки одежды горного великана, спускаются по склонам Горы к самому морю. Грозная красота!
А какие бури несутся на эту Гору. Целые громады вод морских бросаются в бой с вековыми скалами. Море как бы не довольствуется положенными ему пределами, указанными ему границами- не хочет море слушаться заповеди Божией: До сего дойдеши и не прейдеши, но в тебе сокрушатся волны твоя (Иов. 38, 11). Не так ли яростно и волны житейского моря устремляются на все вечные твердыни христианской жизни, которых, по Христову обетованию, и вратам адовым не одолеть? Не слышат эти яростные волны глагола Христова и вечно бьются об утес Христовой Церкви, желая ее погубить. Но да сокрушатся в тебе, житейское море, греховные волны твои!
Многие из пассажиров молятся, другие благоговейно крестятся. Там запел кто-то величание Богоматери. К слабому и неуверенному голосу присоединилось еще несколько голосов. К ним присоединяются новые голоса. Пение становится сильным и могучим, захватывает и увлекает почти всех. Скоро уже поет почти весь пароход. Какая дивная и потрясающая картина!
Едущие с нами на пароходе монахи указывают где-то лавру Святого Афанасия. Едва она видна, а ведь это громаднейшая, древнейшая афонская лавра. Там подвизались отцы монашества афонского: Афанасий, Петр и другие.
Пароход наш совсем близко подходит к высокой юго-восточной оконечности Афона. Здесь самая суровая часть Святой Горы. Как бы один сплошной серый камень выходит из пучины морской и вздымается к небесам. Становится даже жутко. Каменные скалы, кажется, готовы каждую минуту рухнуть в море. И что тогда останется от нашего «Лазарева» и от всех нас? «Лазарев» кажется щепкой в сравнении с Горой. А может быть, и следовало бы нас потопить в пучине морской, чтобы мы не попирали своими недостойными стопами священных высот, удобренных слезами и потом иноков?!
Поднимаем голову вверх – посмотреть бы храм Преображения Господня. Трудно увидать его среди камней. Он как будто уже на самых небесах и кажется на своем фундаменте небольшим четырехугольным камнем. Сравнение Горы с маяком можно продолжить. Как на вершине маяка бывает светлый сильный фонарь, так с вершины Афона светит на все стороны святой Божий храм. И кем устроен этот храм? Блаженнейшим патриархом Иоакимом, во время 15-летнего пребывания его на Афоне. Слава и хвала блаженнейшему патриарху!
Пред нашими глазами вся громада Святой Горы как бы сама собой постоянно поворачивается. Ежеминутно открываются все новые и новые, неожиданные, поражающие своей строгой красотой горные виды. Очаровательны и поразительны эти виды. Глаз оторваться не может от них. Проникаешься каким-то небывалым благоговением и восторгом.
Здесь как бы сама неодушевленная природа своим грозным видом хочет напомнить тебе, что ты подъезжаешь к необыкновенному месту. А эти крутые утесы – не представляют ли собою ту трудную для подъема гору добродетелей, гору Господню, на которую всю жизнь свою должен подниматься взыскующий Горнего Града земной путник? По стремнинам и утесам все время должен подниматься он. Постоянно грозит ему опасность сорваться и полететь вниз. Напрасны все его прежние труды, что перенес он, поднимаясь на гору. Внизу его ждет погибель в пучине морской; разобьется он о прибрежные острые камни и утесы. Берегись, путник! Смотри на Небо, а вниз не гляди, иначе сердце твое смутится, и ад поглотит тебя живьем.
Пароход огибает Святую Гору, идет вдоль Афонского полуострова. Сразу открывается на много верст иной, еще более очаровательный вид Афонской Горы. Весь склон богато покрыт чудной растительностью, а в зелени повсюду виднеются беленькие обители иноческие. Вот на высоте более 150 саженей, будто гнездо ласточки, прилепилась на утесе Каруля. Только по веревкам можно спуститься к ней через различные пропасти и стремнины. И опытные люди с трудом сюда попадают, а для неопытных и новичков попасть сюда почти совсем немыслимо. Как страшно, должно быть, здесь жить: над головою нависли громадные седые скалы, внизу – там, далеко-далеко, шумит, стонет, клокочет и бурлит сердитое море. Узкая, небольшая ленточка ничем не застроенной земли, вернее, взорванных и выровненных скал, составляет единственное место прогулок и отдыха для живущих здесь.
В этом суровом и страшном месте живут по преимуществу русские иноки. Вы и сами догадаетесь об этом, если бы вам никто ничего даже и не говорил. Всюду вы видите деревянные бревенчатые избушки с тремя окнами по лицевой стороне, с раскрашенными в яркие цвета ставнями, с деревянными крышами на два ската. Как знакомы нам эти избушки! Как будто они перенесены сюда какою-то неведомою силою по воздуху на ковре-самолете из нашей матушки-Руси.
Какая сила характера у обитателей этих келий, родных нам братьев! Не верится даже, что так могут жить русские. Какой подвиг – проводить целые годы почти безвыходно в кельях! Какая высота духа, сколько самоотвержения потребно для этого!
В полном безмолвии проводится там жизнь – там отложены всякие житейские попечения. Да, такая жизнь не для многих. «Но, – как говорит митрополит Филарет, – посещение безмолвия для всякого должно быть вожделенно. Кто не упраздняет себя хотя однажды в день, хотя на непродолжительное время от всякого внешнего земного занятия, попечения, пристрастия и не вводит своей души в благоговейное безмолвие пред Богом: тот еще не познал пути мира для души своей»46.
Как хотелось «упразднить себя» хоть на несколько дней сюда в Карулю, оставить все и обогатиться одним безмолвием! Как жаль, что нам быть в Каруле не придется. Да и не толпой в 40 человек сюда следует приходить. Нет, сюда нужно прийти одному. Может быть, Господь еще приведет когда-нибудь и пожить в Каруле среди ее сурового безмолвия и суровых с виду, но благодатных и бесконечно ласковых изнутри святых обитателей.
Вот скит Святой Анны раскинулся на крутом склоне. Дальше видны, будто острова среди зелени лесов, монастыри – Святого Павла, Дионисиат, Григориат. Но что это за странное здание? Какое-то чудо строительного искусства. На обрыве высокого утеса возвышаются высокие-высокие, почти квадратные стены. Будто какая боевая башня стоит на скале. Да, это действительно бойница, крепость, только против князя мира сего, духа злобы поднебесной. Это Симоно-Петрский монастырь.
А сколько рассеяно по Горе отдельных келий! Вся Гора пестрит ими. Духом торжественного безмолвия и созерцательной молитвы веет от всей Святой Горы. Так и хочется запеть стихиру из службы всем преподобным Афонским: «Веселися о Господе святоименный Афон, мысленный Богородицы и красный раю: се бо в подгориих твоих процветоша крини присноцветущии и всеблагоуханнии и во удолиях и примориих твоих древеса небомерная и благосеннолиственная возрастоша, плоды бессмертные духа приносящия, преподобных всех освященное и тя освятившее собрание, ныне предлежащее к похвалению. Тем сущия в тебе отшельники и общежители собравши, весело празднуй, и благодарне Владычице и Назирательнице твоей возопий: величаю Тя, Богородице, возвеличившую мя, и подавшую чадом моим отцы небесныя, ихже молитвами во всей жизни покрываемыя, от Сына Твоего приемлют велию милость".
Сколько пред нашими глазами этих кринов присноцветущих, и благоухание их мы уже чувствуем!
Виднеются местами и остатки прежде бывших зданий, может быть, целых монастырей. Это все наглядные памятники многострадальной иногда истории Святой Горы. Посылались и на Святую Гору испытания, часто тяжелые, но Гора все же прошла через них. Ничто не истребило на ней кринов присноцветущих и благоуханных – иноков Божиих. Верим, что до века стоять будет Святая Гора. Без нее нельзя и представить себе Православной Церкви!
Долго плыл наш пароход вдоль западного берега Афона. Казалось, берег совсем близко, но мы уже знали, как легко ошибиться в море при определении расстояния. Нам казалось, что шапкой можно было докинуть до берега; казалось, что можно палкой достать берег, а он от нас был почти в десяти верстах. Когда мы плыли около Святой Горы, открытой от подошвы до вершины, пред нами были налицо все самые потаенные уголки ее. Во время путешествия по самой Горе все тонет и скрывается в ущельях и пропастях, за лесами. Здесь же мы ехали как бы около высокой-высокой стены, на которой были расположены различные обители Святой Горы. Мне в это время еще из времен моего детства вспоминалось, как мы по стенной географической карте запоминали различные города, реки, горы и т.д. Так и здесь пред нашими глазами была как бы карта, только не бумажная, а настоящая, действительная. Все это время совершенно ни на что и глядеть не хочется, кроме дивных красот Афона, о которых мы раньше распевали:Гора Афон, Гора Святая!
Не знаю я твоих красот
И твоего земного рая!
Теперь же мы непосредственно любуемся этими красотами, пред нашими глазами земной рай. Впрочем, приходится попросить у читателя прощения: не достанет мне ни времени, ни умения, если я буду подробно повествовать о том, что чувствовал я и мои товарищи при виде Афонской Горы. Казалось, что мы плывем на самое Небо. Душа возносится от земли; слезы умиления навертываются на очи. Хочется земно поклониться Святой Горе, поклониться всем ее подвижникам, пасть пред ними в прах.
Наконец, пароход останавливается против пристани Дафна. Имя это заимствовано из древнейших времен, от богини Дафны. Но не будем говорить о языческой богине, потому что здесь и говорить-то о ней противно.
Подали лодки, высадились мы на пристань – увы! – на турецкую. Развевается и на Святой Горе турецкий флаг с полумесяцем. Как бы хорошо впервые вступать на Афонскую землю прямо в монастыре! Больше благоговения чувствовалось бы тогда при первом прикосновении ко святой земле.
После [короткого] ожидания разместились мы в двух больших лодках. Лодки привязали канатами к небольшому паровому катеру. Трудно было везти этому катеру столь тяжелый груз, да к тому же и рябило довольно сильно. Мы подвигались медленно. С нами ехало несколько афонских монахов, приехавших встретить преосвященного владыку. Был и турок в феске. Это ехал какой-то таможенный чиновник с благочестивым намерением посмотреть наши корзины и чемоданы, чего, впрочем, ему все же исполнить не удалось. Своим присутствием он ярко подчеркивал, что мы в пределах Оттоманской империи.
Мы плыли наяву «по синим волнам океана». Хотелось опустить руку за борт лодки в воду, чтобы посмотреть, не окрасится ли она в синий цвет. Так ярко было окрашено море! Волна, разбившись о борт лодки, превращалась в какие-то необыкновенно красивые, белые-белые, серебристые брызги и, падая в море, долго там пенилась и клубилась, словно это была какая «шипучая» вода. Нужно быть необыкновенным художником и мастером пера, чтобы описать красоту воды около Афона. Много страниц испишешь, а все не напишешь того, что видишь. Господи, как Ты всемогущ, и как бедны и жалки мы! Даже только описать незначительной блесточки Твоей красоты, упавшей с высот Небесных на землю, мы не можем. А создать их и подавно. Как справедливо поступали те естествоиспытатели, которые не произносили имени Бога без глубокого благоговения или даже произносили Его только с непокрытой головой!
Вдоль близкого берега пролегает тропинка, по ней бредут несколько паломников. Мы и забыли как следует проститься с «Лазаревым». Оглядываемся назад. Да какой же он несчастный! Маленький совсем, его и незаметно около Горы. Так ничтожны дела человеческие пред великими делами всемогущества Божия! Прощай, «Лазарев»! Счастливого тебе плавания!..