Священномученик Михаил Чельцов
В чем причина церковной разрухи в 1920–1930-х годах

Наша современная церковная разруха – откуда она? Где ее корни и начала? Иногда приходится слышать, что начало ее лежит в самых первых годах этого столетия, что корни ее в том церковном движении, которое представительствовали так называемые «32», что виновником ее является, главным образом, покойный наш митрополит Антоний. Это суждение мне пришлось выслушать от теперешнего нашего митрополита Серафима.

В этом мнении есть доля правды. Как видно будет из дальнейшего, в современной нашей церковной разрухе имеет больше значение то как ее производящее, то как ей противное начало – белое духовенство. Вот такое дерзновение говорить от своего имени прямо и смело, даже возражать епископу и митрополиту, почесть не столько за свое право, сколько за обязанность иметь свой голос и судить о делах как епархиальных, так и общецерковных, познать себя в качестве активных помощников правящему епископу, – все это, действительно, наше питерское духовенство проявило при митр. Антонии. Правда и то, что митр. Антоний не только не тяготился таким дерзновением своего городского духовенства и не старался «осадить» его, но заметно дорожил им и до некоторой степени считался с ним.

Вот этому факты. Точно не помню, в каком это было году – приблизительно в 1904–1906 годах – за какое-то возмущение противоправительственное было присуждено к расстрелу 15 матросов кронштадтских. Теперь покойный, а тогда очень видный о. Григорий Спиридонович Петров в какой-то из газет обратился к духовенству Питера протестовать против этих расстрелов и для этого всем вкупе, в точно указанный им (о. Петровым) день и час, пойти к митр. Антонию с мольбой явиться ему ходатаем пред Царем за этих осужденных и добиться их освобождения. По зову о. Петрова явилось нас к митр. Антонию очень порядочное количество – человек 25–30. Конечно, митр. Антоний, из газет знавший о предполагаемом нашествии к нему, мог под различными предлогами не принять нас, а если принять, то поговорить с нами не по содержанию ходатайства, а в той или иной форме проявить свою владычнюю власть и сделать нам надлежащее внушение и даже натягай задать; он же нас любовно принял, долго разговаривал с нами, сделал нам, действительно, надлежащее внушение, но в форме, нас обескураживающей: он говорил, что мы его ставим в тяжелое положение быть ходатаем как будто бы вынужденным, а не добровольным, говорил нам о нетактичности газетных обращений и т. п., но все-таки в конце концов выразил согласие походатайствовать за матросов, что и сделал.

Другой факт. Не без его, митр. Антония, влияния был издан закон от 15 августа 1905 года о свободе вероисповедания. И митр. Антоний очень заинтересовался мнением и отношением к этому закону духовенства. Как-то я однажды явился к нему по поручению одного кружка духовенства по какому-то делу, и он долго выспрашивал меня об отношении духовенства к этому закону.

Еще факт. Когда ему представлена была первая записка от «32», то он ее опять-таки не только не отверг и подававшим ее не читал суровых нотаций, но принял для передачи в Синод, много говорил об организовывающемся в те дни нашем кружке, давал различные практические советы и т. д.

Но все это и многое другое допускал покойный митр. Антоний не из желания подслужиться к духовенству, ибо оно было в то время слишком невлиятельно даже в своих приходах, не из надежды опереться на него в своей борьбе с Победоносцевым, ибо достаточно было в то время одного слова Победоносцева, чтобы раздавить этот кружок духовенства, не из собственной слабости духовной, ибо он был человек сильного характера и большого влияния и авторитета. Допускал он все это при ясном сознании должного делания со стороны духовенства, т. е. того, что духовенство должно делать, что оно тогда начинало проявлять, и того, что самым тактичным и для Церкви полезным было забрать начавшееся деловое движение духовенства в свои руки, руки митрополита, и тем самым дисциплинировать духовенство, отклонить его от возможных, для епархии нежелательных, а для самого духовенства, в лице некоторых его членов, опасных уклонений и выходок. Поэтому-то во все время управления епархией митр. Антонием духовенство городское было в полном сыновнем подчинении ему, в искреннем желании работать в духе и по указаниям его и не причинять ему горя или неприятностей.

Если и были со стороны некоторых из нас выходки непастырские и антидисциплинарные, как публичное заявление б. профессора Духовной академии известного архим. Михаила Семенова о его принадлежности к социал-демократической партии и его побег к старообрядцам австрийского толка, или некоторые грубые и лично для него, митр. Антония, оскорбительные выпады о. Г. С. Петрова, то это были единичные исключения этих только двух лиц, за ними не только не пошел никто из духовенства, они не только не явили предлога для каких-либо выступлений или движения духовенства, но их все или, вернее, почти все, осудили, они у всех лишились симпатий, коими пользовались. Они дали повод лишь публично засвидетельствовать кружку «32» о своей полной пастырско-сыновней лояльности по отношению к митр. Антонию и вообще всему епископату. И я, по поручению своего этого кружка, написал и напечатал брошюру «О сущности обновления». В ней я пояснил, что кружок «32» стремится к обновлению церковной жизни, но на основах полной церковной каноничности, в духе жизни древней Церкви, в согласии и подчинении своему епископату, стремится возродить христианство первых веков с его соборностию и самодеятельностию.

Да, к нашему движению стали примазываться лица из духовенства, ничего общего с нами не имевшие. Во имя обновления, и как бы в полном согласии с нами, появились не столько у нас в епархии, – у нас были только единичные разговоры, не отливавшиеся ни в какую отчетливость и требовательность, – сколько по провинции требования подчинения епископов пресвитерианским советам, двубрачия духовенства, женатого епископата и кое-что другое в этом роде... Ничего из этого наш кружок не только не поддерживал, но себя от него всячески старался оградить, для чего спешил вырабатывать и печатать свои записки, вышедшие впоследствии в отдельном издании.

Ставят митр. Антонию на вид известного епископа Антонина, возглавлявшего наше обновление 1922 года. Не знаю, каким образом этот Антонин в звании архимандрита попал в Питер: думаю, что так же, как в то время многие из этой братии оказывались здесь. Не удается какому-либо архимандриту где-либо на административной или учительской работе в провинции, и посылали обычно такового в Питер или в Цензурный комитет, – кто поумнее и покнижнее, – или в консисторию – сидеть и заменять отсутствующих членов из протоиереев в подписях бумаг и указов. Кажется, таким же образом попал откуда-то с юга и архим. Антонин в Цензурный к нам комитет. Как остроумный, он невольно обращал на себя внимание, как книжный, он заслуживал повышений. Держал он себя за все время работы в Цензурном комитете вполне корректно; был принят в добрых семьях духовенства как умный собеседник; состоял членом разных комиссий и собраний.

Естественно, он не только не проявлял ничего, что бы говорило против его епископства, но все побуждало сделать его помощником для митрополита Антония. И в качестве епископа-викария он не либерализм проявлял, а строгость, суровость, требовательность, шумливые выговоры делал заслуженным протоиереям. Так, всем нам памятен случай, когда он приказал стать на колени в алтаре Исаакиевского собора ключарю церкви Воскресения на Крови о. прот. Николаю Родионовичу Антонову только за то, что тот произнес в соборе проповедь, не считаясь с цензурными пометками и замечаниями цензора – еп. Антонина. Что же касается того случая, что он при служении литургии в Казанском соборе в титуле царя сознательно опустил эпитет «самодержавнейшего», то это было только единственное проявление самости еп. Антонина, было оно в духе того времени, и если и говорит что-либо об Антонине, то только о его поспешности и, пожалуй, мальчишестве.

Могу определенно сказать, что во все время управления епархией митр. Антония к нему со стороны духовенства было полное уважение и покорное подчинение, боязнь причинить ему неприятность или оскорбить его. Дисциплина не была при нем расшатана или умалена, она была только облагорожена и держалась не на окриках и приказах его, но на сознании каждым из нас нашего долга и сыновнего к нему отношения. И он провинившегося старался не физически как-либо наказать, но отечески вразумить. Мне, по моей молодой горячности и полной доверчивости к людям, не раз приходилось быть вызываемым к митр. Антонию, и я всякий раз выходил от него не только не раздраженным, рассерженным или оскорбленным и подавленным, но конфузливо смущенным, нравственно усовещенным и бодрым, – с сознанием своей вины и причиненной мной ему, митрополиту, неприятности. Его беседы, начинавшиеся в таких случаях грозно и начальственно и кончавшиеся отчески просто, мило и наставительно, [были] убедительными, не только не вели к непослушанию и к расшатанности, но сильно обуздывали, вразумляли, заставляли задуматься над содеянным и во всем соглашаться с наставлениями митр. Антония. Вечная ему память...

Таким образом, ни в поведении питерского духовенства, ни в отношениях к нему митр. Антония не заключалось ничего, что бы могло повести или породить какую-либо церковную разруху. Как духовенство, так и митр. Антоний стремились лишь к одному: укрепить истинный строй жизни, надлежащую соборность, авторитет и идейную деятельность пастырства, в том числе и даже главным образом – епископата, оживлять всю церковную работу и церковное управление.

Не в митрополите Антонии дело, а в другом.

Питерское духовенство всегда считалось передовым, в лучшем, идейном смысле этого слова. Вращаясь в кругу самой высшей идейной интеллигенции, и, естественно, в силу уже одного этого интересуясь и волнуясь не одними заботами о куске хлеба насущного и честолюбия, – особенно так называемых домовых церквей духовенство, количественно многочисленное, – с другой стороны, живя около центра высшей церковной власти и невольно подмечая все дефекты в устроении и ходе церковной жизни, питерское духовенство не могло не видеть всего тяжелого, для церковной жизни нежелательного и вредного, не болеть им и не желать, и не стремиться к уничтожению его, к исправлению ненормальностей. Петроградское, а не московское или киевское духовенство... Московское духовенство было в окружении более купеческого, чем интеллигентского слоя, а киевское или других городов и этот имело малоинтеллигентным; оно не видело, а только лишь слышало о синодальных безобразиях. К тому же оно всегда жило более интересами практической жизни, чем парило вверх.

Это с яркостию обнаружилось в характере и содержании деятельности кружка московского духовенства, образовавшегося вслед и параллельно кружку питерских «32». Если последние работали главным образом в области установления нормальных высших принципов церковной жизни – соборности, патриаршества, прав и положения епископата, мирян и т. п., то первое дало в своем сборнике детали по вопросам о практическом положении духовенства и мирян в разных областях церковной жизни и управления. До первых лет XX столетия питерское духовенство молчаливо волновалось, горячилось и спорило в домашнем, так сказать, кругу, варилось в собственном соку, а как только условия всей вообще нашей русской жизни представили возможность несколько посвободнее заговорить и безбоязненно не только за себя, сколько за услышание себя, за привлечение внимания к себе, – оно заговорило. Московское и прежде всегда было молчаливо. В Питере волновались с «Церковно-общественным вестником» – в Москве тихо и спокойно богословствовали в «Чтениях Общества любителей просвещения». В Питере горячились в Религиозно-философских собраниях – Москва волновалась разве лишь от чтения газетных сообщений и протоколов их. В Питере пастырские собрания по различным вопросам со смелыми научными и церковно-общественными построениями и выводами – в Москве тишь да гладь...

Итак, не в личности правящего епархией того или иного митрополита, а в многоразличных условиях интеллектуально-бытовой, церковно-общественной, да и материальной жизни духовенства заключается источник того, что, начиная с первых лет XX столетия, петроградское духовенство всегда шло впереди по всем вопросам и интересам жизни, будило и направляло их, волновалось и болело ими.

Естественно, как прежде, всегда и повсюду, так и у нас в Питере, шло все не только прямым путем и выливалось в правильные формы, принимало верные течения, но – уклонялось в сторону, порождало большие неправильности. Однако, до появления современного обновления питерская церковная жизнь не нарушала правильного общецерковного уклада жизни, не проявляла себя уклонениями от нормальной дисциплины, не клонилась в сторону раскола. Доказательство этому – наша жизнь в первые годы после революции при митр. Вениамине.

Первые годы революции могли бы принести большое горе, разразиться большими неприятностями для Церкви епархиальной, проявить большую разладицу и раздоры, как в среде самого духовенства, так и во всей нашей церковной жизни, если бы время митр. Антония носило в себе зачатки и источник современной разрухи: именно тогда-то ей и естественнее всего было обнаружиться и показать себя. Но ничего подобного тогда не было. Духовенство проявило полное понимание всей серьезности положения, обнаружило сословную солидарность и надлежащую дисциплину. С 1918 по 1922 год не было ни одного случая, за который бы приходилось краснеть и который бы причинял вред Церкви.

Как появилось, чем было вызвано обновление наше, – это другой вопрос, на него когда-нибудь я постараюсь ответить, теперь ограничусь только тем, что написал...

1928