Святитель Григорий Богослов. Творения.
Симфония по творениям святителя Григория Богослова

Ад.

Загради свои тайники и пути, низводящие во ад (1).

* * *

В этот день (воскресения) великий Христос воззван от мертвецов, к которым приложился. В этот день отразил Он жало смерти, сокрушил мрачные затворы унылого ада, даровал свободу душам (2).

* * *

О, если бы не похитил меня неприязненный и не скрыл в таинницах ада, за ненавистными затворами тьмы (2)!

* * *

Тьма, уготованная самым злым, – это отпадение от Бога. А червь и огонь – потребление вещественной страстности (2).

Алчность.

Что скажем мы, не знающие предела в стяжании, поклоняющиеся золоту и серебру, как древние Ваалу, Астарте и мерзкому Хамосу¹, ставящие в великое драгоценные и блестящие каменья, мягкие и пышные одежды – эту пищу моли и добычу разбойников, мучителей и татей, гордящиеся множеством рабов и скотов, расширяющиеся по равнинам и горам, одним уже владеющие, другое приобретающие, а иное намеревающиеся присоединить к своему владению, уподобляясь упоминаемой Соломоном пиявице, которая ничем не может насытиться (см. Притч. 30, 15), как ад и земля, огонь и вода, – желающие другой Вселенной для удовлетворения своей любостяжательности и не довольствующиеся пределами, какие положены Богом, потому что они тесны для наших пожеланий и алчности? Что скажут возведенные на высокие степени чести, высоко взгромоздившие свой начальнический стул, а брови поднимающие еще выше места своего лицедейства, между тем не помышляющие о Боге, Который выше всего, и о недоступной высоте истинного царства, не рассуждающие, что и сами они, имея нужду в таковой же милости, должны начальствовать над подчиненными, как над сослужителями? Посмотри на этих, которые, как превосходно осмеивает их божественный Амос, – нежатся на ложах из слоновой кости и мажутся наилучшими мастями, поют под звуки гуслей, прилеплены к скоропреходящему, как к постоянному, а не соболезнуют и не состраждут о бедствии Иосифа (см. Ам. 6, 4–6). Надлежало оказать милость тем, которые прежде впали в несчастие, надлежало милостью приобрести себе милость, надлежало рыдать кипарису, ибо упал кедр (см. Зах. 11, 2), надлежало вразумляться поражением ближних, чужими бедствиями врачевать свое зло и воспользоваться тем преимуществом перед предшественниками, чтобы самим через других получить спасение, а не других уцеломудривать своим примером (1).

Ангелы.

Из Ангелов тот, который дерзнул произвести возмущение и выше своего достоинства вознес выю² против Господа Вседержителя или, по пророческому слову, замыслил о престоле выше облаков (см. Ис. 14, 13–14), – понес наказание, достойное высокоумия, осужден быть вместо света тьмой или, справедливее сказать, сам стал тьмой. Между тем прочие пребывают в своем достоинстве, в котором главное составляют мир и безмятежность, потому что от Всехвальной и Святой Троицы, от Kоторой имеют они светозарность, получили и то, чтобы быть едиными (1).

* * *

Есть Ангелы, Архангелы, Престолы, Господства, Начала, Власти, Светлости, Восхождения, умные Силы или Умы, природы чистые, беспримесные, непреклонные или неудобопреклоняемые к злу, непрестанно ликовствующие окрест первой Причины. Эти природы, как воспел бы о них иной, или от первой Причины озаряются чистейшим озарением, или по мере естества и чина иным способом приемлют иное озарение; они так вообразили и запечатлели в себе Благо, что сделались вторичными светами и посредством излияний и передаяний первого Света могут просвещать других; они – служители Божией воли, сильны как по естественной своей, так и по приобретенной ими крепости, все обходят, всем и везде с готовностью предстают, по усердию к служению и по легкости естества. Эти умы приняли каждый одну какую-либо часть Вселенной или приставлены к одному чему-нибудь в мире, как ведомо это было все устроившему и распределившему, и они все ведут к одному концу, по мановению Зиждителя всяческих, песнословят Божие величие, созерцают вечную славу, и притом вечно, не для того чтобы прославился Бог (нет ничего, что можно было бы приложить к исполненному, Kоторый и для других есть податель благ) и чтобы не переставали получать благодеяния даже первые по Боге природы (1).

* * *

Второй³ свет есть Ангел – некоторая струя, или причастие первого Света, он находит свое просвещение в стремлении к первому Свету и в служении Ему; и не знаю, по чину ли своего стояния получает просвещение или по мере просвещения приемлет свой чин (1).

* * *

Но поскольку для благости не довольно было упражняться только в созерцании себя самой, а надлежало, чтобы благо разливалось, шло дальше и дальше, чтобы число облагодетельствованных было как можно большее (ибо это свойственно высочайшей благости), то Бог измышляет, во-первых, Ангельские и Небесные Силы. И мысль стала делом, которое исполнено Словом и совершено Духом. Так произошли вторые светлости, служители первой Светлости, понимать ли под ними разумных духов, или как бы невещественный и бесплотный огонь, или другое какое естество, наиболее близкое к сказанным. Хотел бы я сказать, что они не движутся на зло и имеют только движение к добру, как сущие окрест Бога и непосредственно озаряемые от Бога (ибо земное пользуется вторичным озарением), но признавать и называть их не неподвижными, а неудободвижными, убеждает меня ангел – по светлости, а за превозношение ставший и называемый тьмой, с подчиненными ему богоотступными силами, которые через свое удаление от добра стали виновниками зла и нас в него вовлекают. Так и по таким причинам сотворен Богом умный мир, насколько могу об этом любомудрствовать⁴, малым умом взвешивая великое (1).

* * *

Светы, вторичные после Троицы, имеющей царственную славу, суть светозарные, невидимые Ангелы. Они свободно ходят окрест великого престола, потому что суть умы быстродвижные, пламень и Божественные духи, скоро переносящиеся по воздуху. Они усердно служат высоким велениям. Они просты, духовны, проникнуты светом, не от плоти ведут начало (потому что всякая плоть едва начнет густеть, как уже и разрушается) и не входят в плоти, но пребывают, какими созданы. Желал бы я сказать, что они вовсе неодолимы злом, но удержу слишком борзо несущегося коня, стянув браздами ума. Из них одни предстоят великому Богу, другие своим содействием поддерживают целый мир; и каждому дано особое начальство от Царя: иметь под надзором людей, города и целые народы, и даже распоряжаться словесными жертвами земнородных.

Но на что решишься, дух мой? В трепет приходит ум, приступая к небесным красотам; стало передо мною темное облако, и недоумеваю, простирать ли вперед или остановить мне слово. Вот путник пришел к крутоберегой реке и хочет ее перейти, но вдруг поколебалась мысль; он медлит своей переправой, долго борется в сердце, стоя на берегу: то необходимостью вложена в него смелость, то страх связал решимость; не раз заносил он ногу свою в воду и не раз отступал назад; однако же после всей борьбы нужда победила страх. Так и я, приближаясь к невидимому Божеству, с одной стороны, о тех, которые предстоят чистому Всецарю и преисполнены светом, боюсь сказать, что и они доступны греху, дабы через это и многим не проложить пути к пороку; а с другой стороны, опасаюсь изобразить в песне моей неизменяемую доброту, так как вижу и совратившегося князя злобы. Ибо Благому несвойственно было насаждать в нас злое свойство и в тех, кого любит, возбуждать мятеж и ненависть. Нельзя также предположить, чтобы зло равномощно было добру и имело особенную природу, или впоследствии происшедшую, или безначальную, как Сам Царь. Но когда недоумевал я об этом, вложил мне Бог следующую мысль.

Первое чистое естество Божества всегда неизменно и никогда не бывает вместо единого многим. Ибо есть ли что-нибудь совершеннее Божества, во что могло бы Оно уклониться? А множественность есть уклонение существа от себя самого. Второе место занимают великие служители высочайшего Света, столько же близкие к первообразной доброте, сколько эфир к солнцу. А на третьем следуем мы – воздух. И одно Божие естество совершенно неизменно; ангельское же естество неудобопреклонно ко греху; а мы, третий род, удобопреклонны, и чем дальше от Бога, тем ближе ко греху (2).

* * *

Они (Ангелы) свободно ходят окрест великого престола, потому что суть мы быстродвижные, пламень и божественные духи, скоро переносящиеся по воздуху. Они усердно служат высоким велениям. У них нет ни супружеств, ни скорбей, ни забот, ни страшного и преступного мятежа страстей. Их не разделяют друг от друга ни члены, ни обители. Все они единомысленны друг с другом, и каждый тождествен сам с собою. Одно естество, одна мысль, одна любовь окрест великого Царя Бога. Они не ищут увеселения ни в детях, ни в супругах, ни в том, чтобы для них нести сладостные труды; не вожделенно им богатство, не вожделенны и те помышления на злое, какие смертным приносит земля. Они не сеют, не плавают по морям в угождение необузданному чреву – этому исходищу греха. У всех у них одна совершеннейшая пища – насыщать ум величием Божиим и в светлой Троице почерпать безмерный свет. Одинокую жизнь проводят эти чистые служители чистого Бога. Они просты, духовны, проникнуты светом, не от плоти ведут начало (потому что всякая плоть, едва сгустеет, как уже и разрушается) и не входят в плоти, но пребывают, какими созданы. Для них в девстве готов путь богоподобия, ведущий к Богу, согласный с намерениями Бессмертного, Который премудро правит кормилом великого мира, а также и крепкодушным смертным, вместе небесным и земным, – этим священным родом бедствующих человеков – этой славою Царя (2).

* * *

Природа невещественная – Ангел, первая тварь (2)

Астрология.

Ты, который представляешь звезды вождями нашего рождения, нашей жизни и целого мира, скажи: какое еще иное небо прострешь над самыми звездами и над ним поставишь ли еще новое и новое, чтобы было кому водить водящих? Под одной звездой родится один царь и много других людей, из которых один добр, а другой зол, один – вития, другой – купец, третий – бродяга, иного же высокий престол делает надменным. Для многих, родившихся под разными звездами, равная участь и на море, и на войне. Кого связывали звезды, тех не связал между собою одинаковый конец. А других, хотя разделили звезды, одинаковая соединила кончина. Если для каждого есть своя какая-то первая необходимость, то это чистая басня. А если и над нею господствует еще общая сильнейшая, и есть звезды противные звездам, то кто же смешал их? Ибо кто сочетал, тот, если захочет, и расторгает союз, а если совершил это Бог, то, как же стало первым то, что заменило у тебя моего Бога, если и самого Бога не подчинишь своим звездам? Если же нет господствующего, то, как будет стоять мир? Я не вижу этой возможности, хотя бы кто-то и желал такими рассуждениями изгнать Бога. Ибо необходимо кому-нибудь управлять: или Богу, или звездам...

Говори ты мне о своих гороскопах, о мелких частях зодиакального круга и о мерах пути; разоряй у меня законы жизни – страх злочестивых и надежду добрых, борющуюся до конца! Если все дает звездный круг, то и я влекусь его же вращением. И самое хотение производится во мне тем же кругом, нет у меня никакой силы воли или ума, которые бы вели меня к добру, но и к этому влечет меня небо.

Не упоминай мне о великой славе Христовой, звезде благовестнице, которая с востока путеводила волхвов в тот город, где воссиял Христос – безлетный сын смертного рода! Она не из числа тех, истолкователями которых являются астрологи, но необыкновенная и не являвшаяся прежде этого, а замеченная в еврейских книгах. Из них предузнав о звезде, посвятившие жизнь звездословию халдеи, когда с удивлением отличили ее от множества наблюдаемых ими звезд и приметили, что с новым сиянием несется она с востока по воздуху в Еврейскую землю, заключили о рождении Царя. И в то именно время, как вместе с небожителями поклонились Царю астрологи, отпало у них попечение о своем искусстве (2).

Бедные

Посмотрим же, чем оскорбят меня решающиеся на все, что только может сделать человек в обиду человеку?.. Укорять в бедности? – Но она мое излишество. Охотно бы совлек я с себя и эти рубища, чтоб без них идти по терниям жизни! Охотно, как можно скорее сложил бы с себя и этот тяжелый хито⁵, чтобы получить более легкий (1).

* * *

Обычное дело бедняку не думать о себе высоко, потому что у одних богатых не бывает забот о средствах жизни (2).

* * *

Ты и в болезни весел, роскошествуешь, если только богат; чувствуешь, правда, зло, однако же есть у тебя и врачевство от болезни. А другой беден, но воздержан. И он втрое блажен, потому что нет у него ни зла, ни врачев ства от зла. И я богатого, но раболепствующего страстям тогда разве предпочту нищему и мудрому, когда человека, крепкого силами, но помешанного в уме, соглашусь предпочесть здравому умом, хотя и малосильному.

Пусть один, имея у себя много врачевства против страданий, тяжко болен, а другой, не имея ни одного врачевства, весьма здоров: которого из них станешь ты ублажать? Очевидно, здорового. И знаю, что то же скажет и всякий. Так и человека, который имеет нужду в немногом, хотя он и очень беден, предпочти богатому и деньгами, и страстями (2).

* * *

Бедный гораздо крепче силами, нежели достаточный. И Бог, уравнивая дары Свои, бедным дал крепость сил, а богатым – лекарства. Трудится ли, проливает ли пот бедный? – Этим истощает он в себе излишние вещества. Он терпит голод и стужу, в полдень опаляется солнцем, утомляется ходьбою, обременяется ношами, мокнет на дожде, во время принимает простую, а не многосложную пищу, даже и не знает тех обольстительных снедей, какие повара и служители роскоши добывают из земли и моря, чтобы предложить мужчинам женскую трапезу. Опухоли, простуды, боль в ногах и в суставах, отяжеление, бледность, расслабление – вот достояние богатых, вот плоды пресыщения. Богатые не находят удовольствия и в том, чем обладают; часто ищут, кому бы оставить свое бремя, завидуют здоровым, которые беднее их. Эти злополучные счастливцы ничем не пользуются. Золото, дорогие камни, всякие украшения, разноцветные одежды, блистающие пурпуром живописные изображения на стенах, на потолках и на камнях, которыми выстланы полы; серебро, частью скрытое в недрах земли – справедливо заключенное в тех же гробах, откуда оно взято, а частью выставленное на показ и блистающее на пирах; кони, ковры, колесницы, колесничники, псы, ловчие отыскиватели звериных следов; все наслаждения для злого господина – чрева, все угодное для гортани, со всего собирающей дань; постельники, придверники, докладчики, усыпители, цветоносцы, окропляющие благовониями, вытирающие тарелки, отведывающие кушанье, производящие тень, наблюдающие мановения; банщики, пробующие горячую воду концами перстов, остриженные по-женски – эта услада глаз, – вот принадлежности богатого гроба, писанной персти! А бедный стоит твердо; он, если и падет, не вдруг, изнуренный болезнью или множеством лет, то не причинит никаких хлопот своим друзьям. Он умрет, как лев, рыкая, и мертвый по большей части бывает благолепнее великих богачей. Что еще сказать о презорстве⁶, о гневе, об исступлении, о дерзости, о пьянстве, о необузданном смехе, о срамных речах, о пренебрежении Бога, родства, дружбы? Все это не в такой мере бывает в бедных, как в богатых, потому что богатство приносит с собою презорство, а за презорством следует погибель. Но бедный, как всего чаще видим, не поднимает вверх головы, потому что живет в угнетении; особенно, если приходит на помощь страх Божий – этот сильный наставник всякому добру. Сделай же теперь краткий обзор, сличи одно с другим и назначь той и другой жизни правдивую цену, если не покажется тебе обидным то, что наряду с тобою становятся бедные, дышат одним воздухом, носят одно имя, думают жить под одной кровлей, плыть на одном корабле (2).

* * *

Тяжело жить в бедности, но еще хуже разбогатеть неправедно (2).

Бедные

Братия и соучастники бедности (ибо все мы бедны и имеем нужду в благодати Божией, хотя и кажется, что один превосходит другого, когда измеряем людей малыми мерами)! Примите слово о любви к бедным, не с бедным, но со щедролюбивым расположением духа, да наследуете богатство Царствия (1).

* * *

Не будем неправедными распорядителями вверенного нам, чтобы не услышать нам грозных слов Петра: «Постыдитесь вы, удерживающие у себя чужое, подражайте равной для всех благости Божией, и тогда не будет ни одного бедного».⁷ Не будем томить себя, собирая и сберегая сокровища, тогда как другие томятся от нищеты, да не поразит нас жестокими укоризнами и угрозами Божественный Амос, который вопиет: вы, которые говорите: когда то пройдет новолуние, чтобы нам продавать хлеб, и суббота, чтобы открыть житницы (Ам. 8, 5), – и потом, в следующих далее словах угрожает гневом Божиим людям, имеющим меру малую и меру великую. Да не обличит нас блаженный Амос, который, укоряя иудеев за то, что они нежатся на ложах из слоновой кости, умащаются самыми дорогими ароматами, утучняют тело свое, питаясь нежным мясом тельцов от стад и козлищ от паств, сопровождают рукоплесканиями звуки органов, и потом еще сильнее порицая то, что они считают эти удовольствия постоянными и прочными, – осуждает роскошь (так как от пресыщений рождается обида) и присовокупляет к этому осуждению неумеренных удовольствий новое, вменяя, может быть, в еще большую вину то, что сластолюбцы, предаваясь удовольствиям, нисколько не болезнуют о бедствии Иосифа (Ам. 6, 4–6). Да не постигнет и нас это осуждение! Не попустим себе до того забываться в наслаждениях, чтобы пренебрегать человеколюбием Бога, Который раздражается этим, хотя и не вдруг, не тотчас после преступления наводит гнев Свой на грешников (1).

* * *

Человеколюбие и благосердие к бедным, кажется, нужно нам и для того, чтобы заградить уста неправомыслящих о нем и не уступать суетным их мудрованиям... то есть не обращать жестокости в закон во вред самим себе. Но больше всего почтим здесь заповедь и увещания Слова Божия. Какая же это заповедь? Посмотрите, как постоянно внушают ее мужи боговдохновенные и как она близка их сердцу. Не так они возвещают ее, чтобы раз или два поговорили что-нибудь о бедных и потом отступились; не так, чтобы одни упоминали о милосердии, а другие нет или некоторые говорили о нем больше, а другие меньше, как будто бы оно не было важным и крайне нужным предметом. Нет, они все и каждый в особенности, почитая эту заповедь главной или одной из главных, с ревностью побуждают нас к исполнению ее то увещаниями, то угрозами, иногда упреками, а иногда и похвалами милосердым, и все это для того, чтобы непрестанными напоминаниями об этой заповеди усилить ее действие в сердцах наших. Сказано: ради страдания нищих и воздыхания убогих ныне восстану, говорит Господь (Пс. 11, 6). Кто же не убоится восстающего Господа? И в другом месте: восстань, Господи, Боже мой! да поднимется рука Твоя, не забудь убогих Твоих (Пс. 9, 33). Отклоним молитвой такое возвышение руки Божией и не пожелаем видеть ее возносимой на непокорных или, что еще тягостнее, наводимой на жестокосердных. И еще: не забыл вопля убогих; не навсегда забыт будет нищий (Пс. 9, 13, 19); очи Его взирают на нищего (Пс. 10, 4); а такое призрение лучше и превосходнее, нежели приникновение зениц⁸. Зеницы Его испытывают сынов человеческих (Пс. 10, 4), что есть уже как бы низшее и второстепенное назирание. Но, может быть, скажет кто-нибудь, что здесь говорится о нищих и убогих, несправедливо притесняемых. Не спорю, но и это самое должно побудить тебя к человеколюбию. Если так много печется Господь о бедных, когда их обижают, то, конечно, еще больше наградит тебя за них, когда они получают от тебя благодеяния. Кто ругается над нищим, тот хулит Творца его (Притч. 17, 5), а пекущийся о творении чтит Творца. Опять, когда ты слышишь слова: богатый и бедный встречаются друг с другом: того и другого создал Господь (Притч. 22, 2), то не думай, будто Господь создал одного нищим, а другого богатым для того, чтобы ты еще больше мог нападать на нищего, ибо неизвестно, от Бога ли произошло такое разделение. В этих словах Писания показывается только то, что и нищий, и богатый равно созданы Богом, хотя и неодинакова внешняя их участь. Пусть это подвигнет тебя к состраданию и братолюбию, и если б когда при взоре на свое богатство ты возгордился, то пусть мысль об общем Создателе смирит тебя и введет в пределы скромности. Что ж еще? Благотворящий бедному дает взаймы Господу (Притч. 19, 17).

Кто не пожелает иметь такого должника, который отдаст долг в свое время с лихвой? И опять: милосердием и правдою очищается грех (Притч. 16, 6). Итак, очистим себя милосердием, отрем этим прекрасным злаком нечистоты и скверны душевные и убедимся, одни – как волна, другие – как снег(см. Ис. 1, 18), по мере благосердия нашего (1)!

* * *

Но с таким же благоговением взираю и я на ковчежец⁹ Христов (см. Ин. 12, 6), побуждающий нас накормить нищих; и на согласие Павла и Петра в том, что они, разделив между собой проповедь Евангелия, общими силами пеклись о бедных; и на указанный юноше предел и закон совершенства; имение твое раздай нищим (см. Мф. 19, 21). Не думаешь ли ты, что человеколюбие есть для тебя не необходимость, а дело произвола, не закон, а совет? Я и сам весьма желал бы так думать; но меня устрашают: левая сторона и козлища, и укоризны, которые услышат они от поставившего их влево. Они осуждены будут не за грабительство, не за святотатство, не за прелюбодеяние или другие грехи, запрещенные законом, а за то, что не послужили Христу в лице бедных (1).

* * *

Не презирай слез ты, который сам претерпел достойное многих слез и потом помилован. Не отталкивай от себя бедного ты, который обогащен Божеством; в противном случае, по крайней мере, не обогащайся во вред бедному, ибо и это уже много значит при нашей ненасытности. Не презирай странника, за которого Христос был странником (а у Христа все мы странники и пришельцы), да не будешь по-прежнему устранен из рая. Нуждающемуся в крове, пище и одежде доставь это ты, который пользуется этим, и еще сверх нужды (1).

* * *

Украшай себя добрыми отличиями жизни и не презирай бедного сироту (2).

* * *

Всего безопаснее человек неимущий. Он обращен к Богу и на Него одного взирает. Укрой же его в своих объятиях. И мощный орел, как говорят, согревает в гнезде своем мелкую птицу (2).

Бедствия

Что же будем делать теперь, братья, сокрушенные, уничиженные и упоенные не секирой и не вином, которое расслабляет и ненадолго помрачает ум, но бедствием, которое навел на нас Господь, сказавший: обратится и к тебе чаша десницы Господ ней (Авв. 2, 16) – и напаивающий духом скорби и сокрушения презрителей, которым говорит: посмотрите... и внимательно вглядитесь, и вы сильно изумитесь и исчезнете (Авв. 1, 5)? Как стерпим Его обличение? Или какой дадим ответ, когда сверх множества благодеяний, за которые мы не возблагодарили, с укоризной укажет нам и на эти наказания, исчислит лекарства, от которых мы не исцелились, назовет нас хотя чадами, но порочными, хотя сынами, но чуждыми и хромающими по причине непроходимости и кривизны путей своих, и скажет: «Как и чем надлежало вразумить вас, и Я не вразумлял? Нужны ли были способы лечения легчайшие?

Они употреблены Мной. Миновал Я первую казнь египетскую – кровь, которую египтяне пили из источников и рек всякого собрания вод; миновал также и следующие казни – жаб и скнипов¹⁰ и песьих мух¹¹, начал же с пятой казни – с поражения скотов, и волов, и овец, нанес удар бессловесным, потому что щадил еще словесных. Но на вас не подействовало это бедствие, напротив, вы были предо Мной неразумнее и бессмысленнее пораженных. Удерживал от вас дождь... Один участок напояем был дождем, а другой, не окропленный дождем, засыхал (Ам. 4, 7), но вы сказали: будем упорствовать (см. Иер. 18, 12). Я навел на вас град, вразумляя противоположной казнью; пожал у вас виноградники, рощи и плоды, но и тем не сокрушил вашей злобы. Но лоб твой – медный, и в шее твоей жилы железные (см. Ис. 48, 4)», – так, может быть, скажет Он и мне, которого не исправляют такие удары. – Грабитель грабит, опустошитель опустошает (Ис. 21, 2), ничего не произвели ни вразумление свыше, ни небесные кары.

Раздувальный мех обгорел, свинец истлел от огня, – в чем и прежде упрекал Он вас через Иеремию, – плавильщик плавил напрасно, ибо злые не отделились (Иер. 6, 29). «Ужели стерпите гнев Мой? – говорит Господь. – Или рука Моя не сильна нанести новые удары? У Меня есть еще и гнойные струпья, воспаление от пепла печного (см. Исх. 9, 9), который рассыпал в воздухе Моисей или другой подобный ему служитель гнева Божия, и наказывает Египет болезнью. У Меня есть и саранча, и тьма осязаемая, и казнь последняя по счету, но первая по тяжести и силе, – поражение и гибель первородных».

Во избежание ее и в отвращение всегубителя лучше помазать нам пороги ума, то есть созерцание и деятельность, этой великой и спасительной печатью – Кровью Нового Завета, вместе со Христом распявшись и с Ним умерев, чтобы с Ним и восстать и прославиться ныне и в последнее Его явление, а не изнемогать, не сокрушаться и не плакать, когда безвременно и еще в этом темном житии поразит нас лукавый губитель первородных и посвященных Богу порождений и движений жизни нашей. О, если бы мне от Благого, Который идет в ярости против меня (см. Лев. 26, 24), потому что и я ходил против него, кроме других ударов, не получить и этого упрека: Я поражал вас ржою и блеклостью хлеба, и все это ни во что; отвне обесчадил вас меч, и при всем том вы не обратились ко Мне, говорит Господь (см. Плач 1, 20; Ам. 4, 9–10)! О, если бы мне не стать тем виноградником Возлюбленного, который был насажден и окопан, обнесен оградой, защищен башней и всем, чем только можно, но запустел и принес дикие ягоды, а за это оставлен, так что и башня разрушена в нем, и ограждение отнято, и он не обрезывается и не вскапывается, а предается всем на разграбление, всякое поругание и попрание (см. Ис. 5, 1–7)! Этого я боюсь, об этом у меня слово, об этом я болезную при настоящем поражении и такую возношу молитву (которую и присовокупляю к сказанному): «Согрешили мы, поступали беззаконно, действо вали нечестиво (Дан. 9, 5), потому что забыли заповеди Твои и следовали за лукавым сердцем своим, потому что жили недостойно звания и благовествования Христа Твоего и страданий и истощения за нас святых Его, потому что сделались поношением для Возлюбленного Твоего. И священник, и народ погрешили в одном: все уклонились, стали совершенно негодны: нет делающего доброе, нет ни одного (Пс. 52, 4). Щедроты Твои и человеколюбие Твое и милостивую утробу Бога нашего заключили мы для себя своими пороками, лукавством начинаний своих. Ты благ, а мы поступали беззаконно; Ты долготерпелив, а мы достойны наказания. Признаем благость Твою при всем своем неразумии. Еще за немногие грехи свои понесли мы наказание. Ты страшен, и кто противостанет Тебе (Пс. 75, 8)? От Тебя вострепещут горы, и величию мышцы Твоей кто воспротивится? Если заключишь небо, – кто откроет? И если отворишь водохранилища Твои, – кто удержит? Легко перед очами Твоими делать нищими и обогащать, оживлять и умерщвлять (см. 1Цар. 2, 6–7), поражать и исцелять. Твое изволение есть уже совершенное действие. Ты прогневался, мы грешили (Ис. 64, 5), – исповедуется некто из древних; а мне теперь должно сказать наоборот: мы согрешили, и Ты разгневался. От этого мы сделались посмешищем у соседей наших (см. Пс. 78, 4). Ты отвратил от нас лицо Свое, и мы исполнились бесчестия. Но, Господи, останови (Ам. 7, 5), Господи, дай мне облегчение (Пс. 38, 14), Господи, прости (Дан. 9, 19), не предай нас до конца за беззакония наши и, не нас поражая, вразумляй других, когда сами можем уцеломудриться, видя наказанными других! Кого же увидим наказанными? Язычников, не знающих Тебя, и царства, не покорившиеся державе Твоей. А мы – народ Твой, Господи, и жезл наследия Твоего, поэтому накажи нас, Господи, но по правде, а не во гневе Твоем, чтобы не умалить нас (Иер. 10, 24) и да не уничижить перед всеми живущими на земле» (1).

* * *

Верх бедствия – находить себе защиту не в собственной крепости, но в чужом бессилии (1).

* * *

От всего знаю врачевство: от голода – пищу, от невоздержания – скудость, от водяной болезни – выпуск воды, от чужого глаза – тьму, от слез – рассудительность или друга, от скорби – время; и пловцам в затруднении спасительны показавшийся на берегу огонь или пристань, и утомившемуся – умащение членов. Но для порочных нет другого врачевства, кроме Божия суда и ран. Но и того не чувствуют злочестивые, в пресыщении презирают они и суд. Сотрудник их покрывает им умы мраком, а хребет – медью, чтобы, подобно железной наковальне, не умягчается он и среди бедствий (2).

* * *

Что это значит, Христе мой? Для чего Ты людям порочным даешь видеть преткновения добродетельных, чтобы в них находили они убежище своему злонравию? На доброе дело, хотя оно и велико, никто не обращает внимания, а худое дело, как оно ни мало, для людей безрассудных и злонравных делается какой-то вывеской. Для добрых дел они – железо, а для худых – воск и легко отпечатлевают на себе все худое. Я не целомудрен, – говорит порочный. Что ж, разве не найдутся мне подобные? И увы! Он наименует кого-нибудь из мудрых. Я убийца? Что ж, разве и в этом не найдутся мне подобные и из древних, и из новых?

Я обогащаюсь неправедно? А иной захватывал во власть свою целые народы и города. Кто же не знает, насколько хуже клятвы отречение? И потому выставляет на вид чье-нибудь отречение, чтобы прикрыть тем свои меньшие раны.

На это хочу рассказать тебе одну басню (если только и среди бедствий можно шутить), басню, очень соответствующую твоим лжеумствованиям. Смеялся некто над совой. И сова от каждой насмешки увертывалась ловким ответом. «Какая у тебя голова!» – говорили ей. «А какова у Дия?¹²» – отвечала она. «Какие светлые глаза!» – «Точно как у светлоокой». – «Голос не благозвучен!» – «А у сороки еще неблагозвучнее». – «И ноги тонки!» – «А каковы тебе кажутся у скворца?» Но без труда отразив все это, как ни была умна сова, уступает в одном. Ей говорят: «Ты такая умная, посуди же: у каждого есть что-нибудь одно, а у тебя все вместе и все через меру и глаза светлы, и голос груб, и ноги тонки, и голова велика». И дорогая сова, выслушав это, пошла со стыдом.

А от тебя не дождешься и этого, напротив, птица в басне гораздо умнее тебя. Все есть в одном – в том и беда твоя. Раз или два увлечься и пасть, и притом в чем-нибудь неважном, – это еще извинительно. Уступим нечто и помрачению плоти. Ни в чем не претыкаться свойственно Единому Богу. Но падать намеренно, хвалиться худым делом, падать многократно, падать в пороки важные и не стыдиться, но смяться над этим, не хотеть уцеломудриться и наказаниями, какими вразумляются люди самые жалкие, но с открытой головой кидаются в опасность, – это самая ужасная и злокачественная болезнь. Рассмотри свои дела, рассмотри и то, что тебе предписано делать и не делать. А в тех делах обрати внимание на время и на то, чему они служат образом. Тогда вера едва начиналась; люди, как младенцы, имели нужду в поддержке и в нежной пище, потому и падающие находили себе извинение. Но тебе непростительно падать, потому что ты принял совершенное слово, и Христос много пострадал за твои грехи. Напротив, тебя за прежние грехопадения ожидает казнь. Что говорю: за прежние? И за те, в которые ввергаешься ныне.

Не упоминаю еще о тамошних надеждах; правосудие находит многое, чем наказать и здесь. У тебя есть дом, жена, дети, есть еще что-нибудь, особенно любезное (ибо при всем своем самолюбии привязан ты к этому), а также само имение, роскошь, свобода и в заключение всего собственное тело твое. А потому, имея у себя это, то есть такое бремя жизни, плыви осторожно.

«Но что же? Разве и у тебя нет болезней и бедствий? Не скудна ли и не бездомовна ли и твоя жизнь?» Опять ты хватаешься за чужие бедствия. Что тебе до этого? Это мои несчастия, потому что сам ты называешь их несчастиями. Неужели ты, страдая, менее чувствуешь болезнь, если страдает в одно с тобой время и ближний? Но послушай еще: у нас с тобой и страдания неравны. Из этого одно сам я избрал для себя, а не поневоле стражду. Добровольно хочу быть нищим и скитальцем, чтобы освободиться от уз и не на земле иметь свое постоянное жилище. Для тебя все это дорого, а для меня напротив. Не ставь же льву в образец долгохвостую обезьяну. Ты почитаешь это бедствием? Оно и действительно для тебя бедствие. А для меня, хотя и болезненно, потому что и я, как человек (не отрекусь от этого), имею перстный состав, ношу в себе следы древа и доставленного им удовольствия, однако же я переношу это и даже терплю с любовью. Мое страдание лучше твоей крепости. Посмотрим еще на это и так. Оба мы терпим зло. Но твое страдание есть наказание за твое злонравие. Твой обвинитель – твоя нравственность, это горькое, внутреннее и ясное доказательство. А для меня бедствие есть некоторое очищение даже и от случайного очернения. Не говорю еще о том, что огорчительное бывает иногда испытанием и борьбой, в которой за победу можно получить венец (2).

* * *

За все – и за благое, и за бедственное – будем песнословить великого Бога, что свойственно сынам, достойным любви (2).

Безначалие

Овцы, не пасите пастырей и не выступайте из своих пределов, для вас довольно, если вы на доброй пажити. Не судите судей, не предписывайте законов законодателям. Бог не есть Бог неустройства и беспорядка, но мира и порядка (1Кор. 14, 33). Поэтому да не замышляет стать головой, кто с трудом служит рукой, или ногой, или другим, еще менее важным членом тела, напротив, братья, каждый оставайся в том звании, в котором призван (1Кор. 7, 20), хотя бы и достоин был высшего. Довольствоваться настоящим гораздо похвальнее, нежели домогаться звания, какого не получил. Кому можно без опасности следовать за другим, тот не желай начальствовать с опасностью для себя. Да не нарушается закон подчинения, которым держится и земное, и небесное, чтобы через многоначалие не дойти до безначалия (1).

Беседа

Молодому человеку всеми мерами должно избегать бесед с людьми порочными и не искать в них услаждения. Много людей, которые походят на шелудивых или другой болезнью зараженных животных. Они вводят в искушение простодушных юношей; будучи опытны в хитрых обманах, хотят и им передать все свои пороки, как болезнь, чтобы закрыть грехи свои участием в них многих. Остерегайся их, ибо, по слову Павла, худые сообщества развращают добрые нравы (1Кор. 15, 33) (2).

* * *

Вчера, сокрушенный своими скорбями, сидел я один вдали от людей, в тенистой роще, и снедался сердцем. В страданиях люблю я такое врачевство и охотно беседую наедине со своим сердцем (2).

* * *

Не люблю я ни игривых речей, ни приятных для всякого бесед, даже самых веселых, ни городских торжищ, ни рощ, ни бань, ни всех цветов этой обманчивой жизни (2).

* * *

Обходительность есть развязность в беседе, а ловкость обращения – развязность, кроме слова, в движениях; глупость же есть неуменье сказать кстати слово (2).

Блага земные

Пусть у меня хлеб в скудость и вода в редкий напиток, пусть меня, как древле Адама и Еву, покрывают смоковные листья и домом мне служит расселина в камне или дупло в буке, жизнь моя проста и не лучше звериной, или, бременя землю, как нищий и новый Лазарь, брошенный у ворот горделивца, влачу жалкую жизнь и болезненное тело, – все это ныне, а там – пропасть и грозное воздаяние за все здешние наслаждения. У тебя пресыщение, а у меня скорбь – кратковременны, и потом все забыто. За гробом все станем одно, все – один прах. Там одно место рабам и царям, никому нет преимущества в преисподней. Поэтому и благами настоящими не пленяйся, и скорбями здешней жизни не слишком занимай мысли. Вместе с наслаждениями оставишь и все скорби, и притом в скором времени. Ибо что продолжительно в однодневной жизни (2)?

* * *

Долго ли надмеваться нам тем, что маловажно и пресмыкается по земле? Долго ли играть с детьми в куклы и проходить в восторг от рукоплесканий? Прейдем отсюда; станем мужами, бросим грезы, не будем останавливаться на тенях, предоставим другим приятности или, чаще, горести жизни. Пусть над другими издеваются, другими играют и мечут зависть, время и случай, как называют непостоянство и неправильность всего человеческого. Прочь от нас высокие чины, властвование, богатства, блеск, превозношение, падение – эта малостоящая и презренная слава, превозносимый которой терпит больше бесславия, нежели осмеянный! Прочь от нас эти детские игрища и лицедейства на этом великом позорище! Мы будем держаться Слова и взамен всего возжелаем иметь Бога – единое вечное и свойственное нам благо – чтобы заслужить нам одобрение даже здесь за то, что, будучи еще так малы, ищем столь великого, или непременно – там. Поскольку награда добродетели – стать богом, озариться чистейшим светом, созерцаемым в Троичной Единице, от Которой имеем теперь едва несколько лучей, то к этому шествуй, в этом преуспевай, окрыляйся мыслью, берись за вечную жизнь. Ни на чем не останавливай своих надежд, пока не достигнешь вожделенной и блаженной вершины. И очень знаю, похвалишь меня теперь не много, а вскоре несравненно больше, когда увидишь себя в том состоянии, какое обещаю, и найдешь, что это не пустое блаженство, не вымыслы ума, но сама действительность (2).

* * *

Для чего было и получать благо, если ему не надлежало навсегда при нас остаться? Все приятное не столько увеселяет, когда оно при нас, сколько огорчает, удалясь от нас (2).

Блага небесные (будущие)

Кто решится убегать от вещей убегающих? Кто прилепится к вечно пребывающему? Кто научится размышлять о настоящем, как о преходящем, а об уповаемом, как о постоянно присущем? Кто хочет отделять истинно сущее от кажущегося, и к первому стремиться, а последнее презирать? Кто желает отличить список от истины, удаленную хижину от горнего града (см. 2Пет. 1, 13; Евр. 13, 14), ночлег от постоянного жилища, тьму от света, глубокое болото (см. Пс. 68, 3) от земли святой, плоть от духа, Бога от миродержателя, тень смертную от жизни вечной? Кто желает купить настоящим будущее, тленным богатством нетленное, видимым невидимое? Поистине блажен тот, кто, различая это и рассекая слова мечом, отделяющим лучшее от худшего, полагает, как сказал в одном месте божественный Давид, в сердце своем положил восхождение (Пс. 83, 6), и, убегая, сколько сил есть, из этой юдоли плача, горнего ищет (Кол. 3, 1), и, распинаясь миру со Христом, со Христом и воскресает, со Христом и восходит к наследию жизни, уже не изменяющейся, не обманчивой, где нет более змия, угрызающего на пути, уязвляющего в пяту и уязвляемого в голову (см. Быт. 49, 17; 3, 15). А нас тот же Давид, как некий громогласный проповедник, прекрасно оглашает высокой и всенародной проповедью, в которой называет нас тяжкосердыми¹³ и любящими ложь (см. Пс. 4, 3) и учит не слишком прилепляться к видимому и не полагать всего земного благополучия единственно в обилии пшеницы и вина – этих скороистлевающих стяжаний. И блаженный Амос¹⁴, может быть, то же самое имел в мыслях и так же против земных и мнимых благ вооружался, когда говорил: встаньте и уходите, ибо страна сия не есть место покоя (Мих. 2, 10). И это, даже в самих выражениях, почти совершенно сходно с повелением Господа и Спасителя нашего, каким же именно? – Встаньте, пойдем отсюда (Ин. 14, 31), – сказал Он, не тогдашних только учеников побуждая перейти с известного места на другое, как может подумать кто-нибудь, но и всех учеников Своих во все времена этим воззванием привлекая от земли к небесам и от земных благ к небесным (1).

* * *

Для людей одно только благо, и благо прочное, – это небесные надежды. Ими дышу я несколько, а к прочим благам чувствую великое отвращение. И я готов предоставить существам однодневным все то, что влачится по земле: отечество и чужую сторону, престолы и сопряженные с ними почести, близких, чужих, благочестивых, порочных, откровенных, скрытных, смотрящих не завистливым оком, снедаемых внутренне самоубийственным грехом. Другим ступаю приятности жизни, а сам охотно их избегну (2).

* * *

Великий Давид в будущих благах, к которым возводит свои помышления, скрывает здешние горести, когда говорить: Он со крыл меня в скинии Своей в день бедствий моих (Пс. 26, 5). И не печаль только отлагал, когда вспоминал я Бога и веселился (Пс. 76, 4). Сетуют и те, которые преданы миру, даже гораздо более работающих Богу. Но их сетование остается без награды, а нам за страдание обещана награда, если терпим ради Бога. Ибо взвесим и скорби, и наслаждения, и настоящее, и будущее, тогда найдем, что первые не составляют и малейшей части в сравнении с последними, – столько преизбыточествует то, что для нас лучше! Поэтому, когда болезнуем, прекрасное для нас врачевство – вспоминать о Боге, о будущих надеждах и приходить в Давидово расположение духа – распространяться в скорби (см. Пс. 4, 1), а не отчаиваться помыслами (см. 2Кор. 4, 8), не покрываться печалью, как облаком, но тогда-то наипаче держаться упования и иметь в виду тамошнее блаженство, уготованное терпеливым. Особенно же не будет для нас трудно с терпением переносить бедствия и стать выше многих во время скорби, если размыслим, что обещали мы Богу и чего надеялись, когда вступали в любомудренную жизнь. Богатства ли? Веселостей ли? Благоденствия ли в сей жизни? Или противного этому: скорбей, страданий, тесноты, того, чтобы все переносить, все терпеть в уповании будущих благ? Знаю, что этого, а не первого ожидали мы. Поэтому боюсь, не нарушаем ли заветов своих с Богом, когда одно иметь домогаемся, а другого надеемся. Не будем же отказываться от своей купли, понесем одно, чтобы сподобиться другого. Нам причинили скорбь ненавистники? А мы соблюдем душу от раболепства страстям. Через это одержим верх над оскорбившими. Рассуди и то, о чем мы скорбим – не о преставившихся ли? Но чем можем угодить им? Не терпением ли нашим? Поэтому и принесем это в дар. Ибо я уверен, что души святых видят дела наши. А паче всего и прежде всего рассудим то, что неуместно как любомудрствовать без нужды, так в страданиях оказываться нелюбомудренными и не служить для других образцом и благодарности в благодушии, и терпения в горе (2).

Благодарение

Хотя мы малы и последние в сынах Израилевых, но благодарить богато ничто не препятствует и малым. Конечно, совершеннейшие воздадут Богу и хвалу совершеннейшую, а мы принесем Ему ныне, какую можем (1).

* * *

Все прекрасно собирается к торжеству и радуется. Смотри, каково видимое! Царица времен года выходит навстречу царице дней и приносит от себя в дар все, что есть прекраснейшего и приятнейшего. Ныне небо прозрачно, ныне солнце выше и златовиднее, ныне круг луны светлее и сонм звезд чище. Ныне вступают в примирение волны с берегами, облака с солнцем, ветры с воздухом, земля с растениями, растения со взорами. Ныне источники струятся прозрачнее, ныне реки текут обильнее, разрешившись от зимних уз, луг благоухает, растение цветет, трава скашивается, и агнцы скачут на злачных полях. Уже корабль выводится из пристани с восклицаниями, притом большей частью благоугодными, и окрыляется парусом; дельфин, с возможным удовольствием переводя дыхание и поднимаясь наверх, играет около корабля и неутомимо сопровождает плывущих. Уже земледелец водружает в землю плуг, возводя взор горе и призывая на помощь Подателя плодов; уже ведет он под ярмо вола – оратая, нарезает пышную борозду и веселится надеждами. Уже пасущие овец и волов настраивают свирели, наигрывают пастушескую песнь и встречают весну под деревьями и на утесах, уже садовник ухаживает за деревьями, птицелов заготовляет клетки, осматривает лучки, замечает полет птиц, рыболов всматривается в глубины, очищает сетки и сидит на камнях. Уже трудолюбивая пчела, расправив крылья и оставив улей, показывает свою мудрость, летает по лугам, собирает добычу с цветов, и иная обделывает соты, переплетая шестиугольные и одна на другую опрокинутые чашечки и смыкая их попеременно, то прямо, то под углом, вместе для красоты и для прочности; а иная складывает мед в эти хранилища и возделывает для пришлого гостя сладкий и без плуга взращенный плод. О, если бы поступили так и мы, Христос пчельник, мы – имеющие перед собой такой образец мудрости и трудолюбия! Уже птица вьет себе гнездо, одна прилетает в него временно, другая живет в нем постоянно, а иная летает вокруг, оглашает лес и как бы разговаривает с человеком. Все воспевает Бога и славит Его бессловесными гласами. И через меня за все приносится благодарение Богу. Таким образом, хвалебная их песнь делается моею, от них и я беру повод к песнословию. Ибо ныне выражает радость свою все живущее, и у нас наслаждается всякое чувство. Ныне гордый и горячий конь, которому наскучило стоять под кровлей, разорвал привязь, скачет по полю и красуется при реках (1).

* * *

Кто не сын, тот не знает и ударов жезла. А что, если ты, как Иов, подвизаешься ради венцов? Повторяй это чаще сам себе, и тебе не трудно будет найди для себя утешение в трудах, а благодарностью своею приобрести надежду (2).

Что дается от Бога, все то должно принимать с благодарением (2).

* * *

Страдаю от болезни и радуюсь: не тому, что страдаю, но тому, что могу быть учителем в терпении для других. Ибо когда не могу сделать, чтобы не страдать, приобретаю страданием то, что переношу его, и благодарю как в радостях, так и в скорбях, будучи уверен, что все случающееся с нами, у Слова не без разумной причины, хотя нам и кажется, что нет такой причины (2).

Благодать

Как думать о Сауле? И он был помазан, принял Духа, сам стал духовен (не могу сказать о нем иначе), даже пророчествовал, притом так неожиданно и необыкновенно, что чудо это обратилось в пословицу и доныне повторяемую: неужели и Саул во пророках (1Цар. 10, 11). Поскольку же он не всецело предал себя Духу и не совершенно обратился в иного человека, как было предречено (см. 1Цар. 10, 6), но оставалась в нем некоторая искра прежнего. Из этого можем познать еще то, что как благодать не касается людей недостойных и органа худого и ненастроенного (ибо прекрасно сказано, в чем и я уверен: в лукавую душу не войдет премудрость (Прем. 1, 4)), так (присовокуплю это от себя) по причине непостоянства и переменчивости устройства и природы человека не менее трудно для него сохранить в себе достоинство и стройность, как и вначале благоустроить себя и сделаться достойным. Но нередко сама благодать, приводя в кипение и надменность, удаляла от Бога приближавшихся к Нему неправо (именую такое зло, которое в нас всего бедственнее и непонятнее), и мы в самом уже возношении бываем низлагаемы, и грех оказывается грехом потому, что посредством доброго причиняет мне смерть (Рим. 7, 13) (1).

* * *

Такова благодать Духа – единомысленных делает равночестными (1)!

* * *

Да не устрашают тебя ни дальность пути, ни обширность моря, ни огонь, если он на дороге, ни другое какое-либо малое или большое препятствие, чтобы сподобиться благодати (1).

* * *

Под благодатным дарованием разумею Божественное даяние Духа (2).

* * *

Благодать не стеснена; она не ограничивается местом. Поэтому и малым да будет дозволено дерзновение, особенно когда речь идет о делах общих и важных; и малые подают советы при такой седине, которая, может быть, скажет что-нибудь поумнее многих (2).

Благоденствие

Сыны человеческие, – начну вам словами велегласного¹⁵ Давида, – доколе вы будете упорны? Зачем любите суету и ищете лжи (Пс. 4, 3), почитая чем-то великим здешнюю жизнь, забавы, мелкую славу, ничтожную власть и ложное благоденствие, которые имеющим их принадлежат не больше, чем только надеющимся иметь, и надеющимся не больше, чем вовсе не чающим? Все это, как прах вихрем, восхищается и переносится от одного к другому или, как дым, разливается, как сновидение, над нами издевается, как тень, неудержимо; когда уходит – не безнадежно для не приобретших, и когда приходит – не верно для обладающих. Как не обратим взоров к небу, горе? Не истрезвимся? Не очистим гноя с глаз! Не познаем, в чем истинное богатство, в чем подлинная знаменитость, где неутрачиваемое достоинство, в чем бесконечное блаженство, где незыблемое, непременяемое, не подвергающее нас наветам благо? Не их ли станем приобретать, если бы так случилось, со многими усилиями и трудами? Не такими ли будем наслаждаться надеждами, если должно здесь чем-нибудь наслаждаться? Не помыслим ли о святых мучениках и о прочих святых, которые, подобно какимB то общим узам, объяли собой всю Вселенную и в честь которых совершается настоящее празднество? Для чего они и раны, и узы, и истязания, и запрещение огнем, и острие мечей, и лютость зверей, и тьму, и голод, и пропасти, и расхищение имений, и отторжение членов, а, наконец, и саму смерть – все терпели охотно, как бы подвизаясь в чужом теле? Чем желали они быть, что наследовать? Не всякому ли это известно, хотя бы и не говорил я? Почему и нам с той же надеждой, перед тем же раздателем наград и подвигоположником не ополчиться против того же мучителя, столь же и ныне, как и в то время, жестокого гонителя душ, невидимого врага и противника? Почему не подвизаться с таким же мужеством на общем позорище, то есть на позорище мира (если не при крайней опасности, когда и освобождение скоро, то в ежедневных трудах и борениях), чтобы удостоиться тех же венцов или чего-нибудь весьма к тому близкого? А я всякому мужу и жене, старцу и юноше, городскому жителю и поселянину, простолюдину и начальнику, богатому и бедному, так как всех призывает один подвиг, даю совет один – приготовиться к этому подвигу охотно, не расслабевать, не медлить, не терять времени, которого возвратить уже невозможно. Ибо настоящее время есть время делания, а будущее – время воздаяния (1).

* * *

Если, будучи несчастным порождением греха, процветаешь, то знай, что блюдешься для конечных мучений. А если, будучи добродетельным, получаешь в удел скорбную жизнь, то знай, что очищаешься, как золото в горниле. Или если, как новый Иов, изнемогаешь телом в борьбе с завистником, то для того, чтобы после подвига получить тебе победный венец. Поэтому, и благоденствуя, не услаждай этим мысли и в горестях не упадай духом, все принимая с Христоносным сердцем (2).

* * *

Это и есть урок самый полезный для многих, что опасность лучше безопасности и бедствия предпочтительнее благоденствия (2).

Благодеяние

Воздай что-нибудь Богу в благодарность за то, что ты принадлежишь не к числу имеющих нужду в благодеяниях, а к числу тех, которые могут оказывать благодеяния, что не ты смотришь в чужие руки, а другие – в твои (1).

* * *

Бог сотворил человека и снова восставляет его из тления, а ты, по крайней мере, не презри падшего. Бог явил человеку величайшее милосердие, когда дал ему, кроме всего прочего, закон, пророков, и еще прежде того естественный закон – неписаный, этого испытателя дел наших, когда обличал, вразумлял, руководствовал людей и, наконец, предал самого Себя в жертву для искупления многих, за жизнь мира (см. Мф. 20, 28; Ин. 6, 51); когда даровал нам апостолов, евангелистов, учителей, пастырей, исцеления, чудеса, возвращение к жизни, разрушение смерти, знамение победы над победившим нас, завет сени и завет истины, различные дары Духа Святого и Таинство нового спасения. А ты, если можешь оказывать высшие благодеяния, приносящие пользу душе (поскольку Бог наделит тебя и этим богатством, ежели только пожелаешь того), – не откажись и этим послужить нуждающемуся или лучше таковые, то благодеяния прежде всего и больше всего и оказывай просящему тебя, даже не ожидая его прошения; всякий день милуя и взаймы давая (см. Пс. 36, 26) слово и неопустительно взыскивая долг с лихвой, то есть с умножением назидания в пользовавшемся им, – лихвой, которую всегда прилагает к принятому слову тот, кто мало-помалу приумножает в себе семена благочестия. Если же ты этим не можешь служить ближнему, то оказывай ему хоть меньшие благодеяния, занимающие второе место и не превышающие силы твоей. Помоги ему, достань пищу, подай рубище, принеси лекарство, перевяжи раны, расспроси о бедственном его положении, поговори о терпении; осмелься, подойди (1).

* * *

Столь же трудно и стяжать благо, которого не имеем, и стяжав, сберечь. Часто приобретенное с усердием утрачивается по нерадению, а беспечно погубленное возвращается рачительностью. K получению желаемого весьма хорошие у тебя пособия: бдения, посты, возлежание на голой земле, молитвы, слезы, милосердие к бедным, милостыня. Это же да будет у тебя и благодарственным приношением за полученные тобой блага, и вместе охранительным средством. Служит ли для тебя благодеяние напоминанием многих заповедей? Не преступай их. Пришел нищий? Вспомни, как ты был убог и как обогатился! Он просит у тебя хлеба или пития или, может быть, другой Лазарь лежит у твоих ворот? Устыдись таинственной трапезы, к которой ты приступал, хлеба, которого вкусил, чаши, которой приобщился, освященный Христовыми страданиями. Припал к тебе странник, не имеющий дома, пришедший издалека? Прими в его лице сделавшегося ради тебя странником, даже странником между Своими, водворившегося в тебя благодатно и привлекшего тебя к горнему жилищу. Будь Закхеем, который вчера был мытарем, а ныне стал щедр: все принеси в дар Христову вшествию, чтобы оказаться тебе великим, хорошо увидеть Христа, хотя мал ты возрастом телесным. Лежит недужный и изъязвленный? Устыдись своего здравия и тех язв, от которых избавил тебя Христос. Если видишь нагого, одень из уважения к твоей ризе нетления, то есть ко Христу, потому что все во Христа крестившиеся, во Христа облеклись (Гал. 3, 27). Если встретишь припадающего должника, всякое писание праведное и неправедное расторгни (Ис. 58, 6). Вспомни тысячи талантов, которые простил тебе Христос. Не будь лютым истязателем за меньший долг, и притом для кого? – Для подобных тебе рабов, когда прощен тебе Господом больший долг; бойся, чтобы не понести тебе наказания за Его человеколюбие, которое дано тебе в образец и которому ты не подражал (1).

Благополучие

В делах человеческих по естественному порядку нет ничего твердого, ровного, держащегося своими силами и пребывающего в одинаковом положении; участь наша вращается, подобно колесу, в различные времена и часто в один день, а иногда и в один час подвергаясь переменам, так что скорее можно положиться на постоянство ветров, никогда не останавливающихся, или следов плывущего по морю корабля, или на обманчивые ночные сновидения, доставляющие минутное удовольствие, или на твердость тех начертаний, какие дети, играя, делают на песке, нежели на благоденствие человеческое. Итак, благоразумны те, которые, не веря благам настоящим, собирают себе сокровище в будущем и, видя непостоянство и переменчивость благополучия человеческого, любят благотворительность, которая никогда не изменит (см. 1Кор. 13, 8). Зато, без сомнения, получают они, по крайней мере, одно из трех возмездий: или то, что никогда не подвергаются бедствиям, потому что Бог часто и земными благами утешает благочестивых, призывая их Своею благостью к состраданию, или то, что и среди бедствий они имеют в себе дерзновение к Богу (см. 1Ин. 3, 21), ибо страждут не за порочную жизнь, а по особенному устроению промысла, или, наконец, то, что они по праву могут требовать от людей благоденствующих такой же сострадательности, какую сами оказали нуждающимся во время своего счастья (1).

* * *

Оказывается, что удобнее переносить злополучие, нежели сохранять благополучие, потому что и мы, когда восставали на нас брани, были укрепляемы и теснее соединяемы гонениями, а когда совокупились воедино, тогда ослабели (1).

* * *

Не очень хвали благополучие здешней жизни, как наученный помышляет о том, что важнее видимого. Смотри: не ведет ли меня трудный путь на высоту, а тебя – удобство пути к стремнине?¹⁶ По мне лучше изможденная плоть, нежели твоя утучненная. Видал ли ты иногда в загоне волов? Один великоросл, свиреп, лоснится от жира, высоко держит голову; другой поник головою к земле, морщинист, некрасив, носит на себе знаки земледелия: и первый сберегается на заклание; а второй кормит и себя, и господина. Который же из них, по твоему мнению, имеет лучший жребий: не изможденный ли, не сокрушенный ли? Это само собою явно. Но ты любишь уширенное, хотя бы это и само по себе было худо и вело к худому. Ужели же станешь хвалит толщину страждущего водяною болезнью? Ужели помешанный в уме покажется тебе человеком крепким? Ужели сладкое непременно должно быть спасительным врачевством? Многих нередко спасало горькое, а от сладкого чаще всего бывает хуже. Для умного сына не достоин ли уважения родительский жезл? А снисходительность для него не зло ли?

Кто не сын, тот не знает и ударов жезла. А что, если ты, как Иов, подвизаешься ради венцов? Повторяй это чаще сам себе, и тебе нетрудно будет найди для себя утешение в трудах, а благодарностью своею приобрести надежду. Худому только рабу свойственно оказывать уважение господину, когда он улыбается, и почитать его злым, когда наносит удары. Надобно без ропота принимать, куда ни будет повернуто кормило, которым Бог изводит меня из борьбы и жизни, пока не взойду в тихую пристань, если только не напрасно построил Он этот корабль, но для доброго и благоуспешного конца (2).

* * *

Во время благополучного плавания наипаче помни о буре (2).

Благоразумие

Верь, что благоразумие надежнее счастья. Одно есть быстрое течение обстоятельств, а другое – кормило. Ничего не предпочитай учености, она одна

составляет собственность приобретших ее (2).

* * *

Благоразумие есть опытность в делах (2).

* * *

Не надобно иметь ни справедливости неумолимой, ни благоразумия, избирающего кривые пути (2).

* * *

Для благоразумных наказание действительно бывает уроком, для них страдание нередко лучше благоденствия (2).

Благородство

Человек благородный и любомудрый¹⁷ не унижает доблести и во врагах. Он выше ценит мужество неприятелей, нежели пороки и изнеженность самых близких ему (1).

* * *

Не нам и не философам дивиться тому благородству, которое берет свое начало в баснословии, гробах и давно сгнившей уже кичливости, сообщается с кровью и с грамотами и которое дает ночь или рука властелина, может быть и неблагорожденного, также предписывающего быть благородным, как и делать то или другое. Напротив, имею в виду благородство, отличительный признак которого есть благочестие, добрая нравственность и восхождение к первому благу, нашему началу (1).

* * *

Благородство бывает троякое. Одно – свыше, и по нему все мы равно благородны, потому что все созданы по образу Божию. Второе зависит от плоти, и по нему, так как оно состоит в тлении, не знаю, благороден ли кто-либо. Третье познается по порокам и по добродетелям, и в нем участвуем мы больше или меньше в той мере, как думаю, в какой сохраняем или растлеваем в себе образ Божий. Это-то последнее благородство возлюбит истинный мудрец и истинно любомудрый. Четвертый род благородства, которое зависит от грамот и указов, тогда удостою слова, когда соглашусь признать красотой подрумяненную красоту или уважать обезьяну, которой велено быть львом (1).

* * *

От первого блага веду я свой род. От него произошел и к нему окрыляю жизнь, стараясь разрешиться от уз. А так называемое у дольних людей благородство, которое ведет начало от тела и тления, от блистательных и давно сгнивших мертвецов, ничем не благороднее текучей грязи (2).

Благотворительность

Обогати себя не только имуществом, но и благочестием, не только золотом, но и добродетелью или, лучше, только ею одной. Заслужи предпочтение перед ближним своим тем, что ты его благотворительнее. Будь для несчастного богом, подражая милосердию Божию. Ибо ничто столько не уподобляет человека Богу, как благотворение, хотя Бог несравненно больше благодетельствует, а человек меньше и сообразно со своими силами (1).

* * *

Сообразно заповеди, которая повелевает радоваться с радующимися и плакать с плачущими (см. Рим. 12, 15), мы должны отверзать утробу милосердия всем бедным и по какой бы то ни было причине страждущим; должны, как человеки, приносить человекам дань благотворительности, какая бы ни заставляла их нужда искать помощи – вдовство ли, или сиротство, или изгнание из отечества, или жестокость властителей, или наглость начальствующих, или бесчеловечие собирателей подати, или убийственная рука разбойников, или алчность воров, или опись имения, или кораблекрушение. Ибо все они одинаковое имеют право на сожаление и так же смотрят на руки наши, как мы на руки Божии, когда чего-либо просим (1).

* * *

Благовествовать есть дело необходимости, а благовествовать безвозмездно – дело усердия, но да научитесь вы благотворить Христу, благотворя кому-либо и из малых. Ибо Христос, как сделался для меня всем, что есть во мне, кроме греха, так приемлет на Себя и все сколько-нибудь меня касающееся, – доставишь ли ты мне кров или одежду, посетишь ли в темнице, придешь ли к больному или, что всего маловажнее, язык томимого жаждой охладишь одной чашей студеной воды, о чем просил бедного Лазаря страждущий в пламени богач, которому за здешнюю роскошную жизнь, за презрение голодного и покрытого струпьями Лазаря воздается тем, что просит у Лазаря и не получает просимого. Вот чего от вас требуем, и знаю, что вы не будете стыдиться, как давая отчет мне, так и в последний день, в который будут собраны все дела наши, по сказанному: и Я приду мысли и деяния ваши собрать (см. Ис. 66, 18); это человек, и дело его и награда Его с Ним (Ис. 40, 10) (1).

* * *

Благоразумны те, кто, не веря благам настоящим, собирают себе сокровище в будущем и, видя непостоянство и переменчивость благополучия человеческого, любят благотворительность, которая никогда не изменит (см. 1Кор. 13, 8) (1).

* * *

Делая благотворения, думай, что подражаешь Богу (2).

Благочестие

Благочестие поставляйте не в том, чтобы часто говорить о Боге, но в том, чтобы больше молчать, ибо язык, не управляемый разумом, – претыкание для всех людей. Всегда держитесь той мысли, что безопаснее слушать, нежели говорить; вожделеннее учиться, нежели учить о Боге; тщательнейшее исследование об этом предоставляя строителям слова, сами выказывайте благочестие менее словом, а более делом и обнаруживайте любовь свою к Богу более соблюдением заповедей Его, нежели восхищением законодателем; убегайте зла, преуспевайте в добродетели, духом живите, духом ходите, им привлекайте ведение; стройте на основании веры не из дерева, сена, соломы – вещества слабого, которое легко может истребиться, когда дела наши будут судимы или очищаемы огнем, – но из золота, серебра и драгоценных камней (см. 1Кор. 3,1.) – веществ твердых и долговременных (1).

* * *

Отсеки Ариево¹⁸ нечестие, отсеки Савеллиево¹⁹ зловерие и не соединяй более надлежащего, и не разделяй злочестиво, не совокупляй в единое Лицо Трех и не делай Трех иных по естеству. Похвально исповедовать Единое, если хорошо разумеешь единство; похвально исповедовать и Трех, если правильно разделяешь, то есть допускаешь разделение Лиц, а не Божества. Это предписываю мирянам, это заповедую священникам, а равно и тем, которым вверено начальство. Вспомоществуйте слову все, кому дана от Бога возможность вспомоществовать. Великое дело воспрепятствовать убийству, наказать прелюбодеяние, обуздать хищничество; несравненно выше внушить благочестие и преподать здравое учение. Не столько силы будет иметь мое слово, подвизающееся за Святую Троицу, сколько твое поведение, если ты заградишь злонамеренным уста, поможешь гонимым, остановишь убийц, воспрепятствуешь убийству; имею в виду не одно телесное, но и душевное убийство, ибо всякий грех есть смерть души (1).

* * *

Люди, скудные благочестием, жалкие в самом блеске своем, едва ли не многочисленнее тех, над кем они начальствуют; так что с продолжением времени и этого зла не останется, как думаю, над кем им начальствовать, – когда все будут учить, вместо того чтобы, как говорит Божие обетование, быть наученными Богом (см. Ис. 54, 13); все станут пророчествовать, и, по древнему сказанию, по древней притче, будет и Саул во пророках (1Цар. 10, 11) (1).

Блаженство

Пусть один исполняет одну добродетель, другой – другую, третий – многие, а кто-нибудь, если возможно, и все – только да шествует каждый безостановочно, да стремится вперед и следует неуклонно по стопам того доброго путеводителя, который прямо направляет стезю его и тесным путем, сквозь узкие врата (см. Мф. 7, 14), выводит на широту блаженства небесного (1).

* * *

Не хвалю ограниченности понятия у Аристотеля²⁰, который, определяя наше блаженство, прямым пока идет путем, когда утверждает, что оно есть согласное с добродетелью действование души, и даже когда прибавляет: действование в совершенной жизни (и в этом поступает весьма премудро по причине превратности и изменчивости нашего естества); но уже перестает быть возвышенным и делается крайне низким, когда присовокупляет, что блаженство есть и внешнее изобилие. Почему, если кто-то беден, или болен, или безроден, или изгнан из отечества, тому воспрещено уже блаженство. Хвалю же благородство и высоту мыслей у стоиков²¹, которые говорят, что внешнее нимало не препятствует блаженству и что человек доблестный блажен, хотя бы жгли его в Фаларидовом быке²². А поэтому, как дивлюсь тем, которые у нас шли на опасности за дело прекрасное или мужественно переносили бедствия, так дивлюсь и тем из внешних, которые близко подошли к нашим, каковы, не говоря о многих Анаксарх, Эпиктет, Сократ²³. Анаксарх, когда по повелению мучителя толкли у него руки в ступе, приказывал исполнителям этого выколачивать Анаксархов мешок, называя таким именем жалкую нашу плоть, как будто удары не касались самого Анаксарха, то есть души философа (и у нас это различается наименованиями внешнего и внутреннего человека). Эпиктет, когда у него вытягивали и вывертывали ногу, любомудрствовал, как будто в чужом теле, и скорее переломили ему ногу, нежели заметили, что он почувствовал насилие. А Сократ, осужденный на смерть афинянами и живя, как известно, в темнице, сперва беседовал с учениками о теле, как о другой темнице, и когда мог бежать, отказался от этого; а потом, когда поднесена ему была цикута²⁴, принял яд с большим удовольствием, как не смертоносный напиток, но будто заздравную вкушая чашу. Присовокупил бы я к ним и нашего Иова, если бы не знал, что сам ты, при Божией помощи, и теперь не далек от его страданий и впредь не будешь далеким. Этим-то, как думаю, успокаивая и врачуя себя, о божественная и священная глава²⁵, и сам ты для себя облегчаешь страдания и нас веселишь, исполненных к тебе удивления и любви, не ослабевая в болезни и не соблазняясь, как говорит божественный Давид, миром грешников (Пс. 72, 3)и счастливым течением настоящей их жизни, но очищаясь страданиями, если позволено сказать это о тебе, и немощь обращая в средство к добродетели (2).

Ближний

Щади своих ближних, особенно же мертвых, которые все оставили и не могут ничего тебе сделать (2).

* * *

Разбирай больше сам себя, нежели дела ближних: одно доставляет пользу тебе, другое – ближним. Лучше вести счет делам своим, нежели деньгам; последние текут, а первые постоянны (2).

* * *

Будь милостив ко всем, если это возможно, а еще милостивее к ближним. Для чего говорю это? – Кто поверить что ты добр к чужим, если несправедлив к тем, кому должен (2)?

* * *

Всякий живет не для себя одного, но и для ближних; мало самому быть убежденным, если не убеждаешь и других (2).

Близость Господа

И с благочестивым намерением не переходи с места на место. Нога твоя, поспешая в святые места, как бы ни были они отдаленны, да не сплетется, часто вопреки приличию, с ногой легкомысленных мужей. Царь Христос у всякого в доме; он близок к любящему – в сердце у него (2).

Блуд

Ноги, идущие борзо, ненадежные свидетели девства; и в самой походке бывает нечто блудническое (2).

* * *

Блуд и прелюбодеяние бывают двоякого рода: это или какое-то похищение чужим телом или и демоном, когда любовь, которой обязаны мы к Богу, питаем ко врагам Божиим. Но кто и золото чтит, есть также идолопоклонник (2).

Бог

Ежели Бог захочет кого-либо остановить и удержать в руке Своей, то этого неизбежнее всего, неодолимее всего. Он предускоряет быстрых, перехитряет хитрых, низлагает сильных, смиряет высоких, укрощает дерзновенных, подавляет всякую силу (1).

* * *

Помыслим, во-первых, о превосходнейшем и высочайшем из всего сущего Боге (если только не найдет кто приличнейшим поставить Его выше сущности или в Нем заключить все бытие, так как от Него сообщается бытие и прочему); помыслим, во-вторых, и о существах, первых от Бога и окрест Бога, то есть об Ангельских и Небесных Силах, которые первые пьют от первого Света и просветляемые словом истины сами суть свет и отблески совершенного Света. Этим существам ничто так не свойственно, как мир и безмятежие. Ибо в Божестве нет несогласия, потому что нет и разъединения (так как разъединение есть следствие несогласия), но в Нем столько согласия и с самим Собой и со вторичными существами, что наряду с другими и предпочтительно перед другими именами, какими угодно называться Богу, это преимущественно стало Его именованием. Он называется миром (Еф. 2, 14), любовью (1Ин. 4, 16) и подобными именами, внушая нам самими наименованиями стремиться к стяжанию этих совершенств (1).

* * *

Как солнце обличает слабость глаза, так Бог пришествием Своим – немощь души; и для одних Он – свет, а для других – огонь, смотря по тому, какое вещество и какого качества встречает в каждом (1).

* * *

Что солнце для существ чувственных, то Бог для духовных: одно освещает мир видимый, Другой – невидимый; одно телесные взоры делает солнцевидными, Другой разумные естества – богоподобными. И как солнце, доставляя возможность видящему видеть, а видимому быть видимым, само гораздо превосходнее видимого, так Бог, устраивающий, чтобы существа мыслящие имели дар мышления, а мыслимые были предметом мышления, Сам выше всего мысленного, и всякое желание останавливается на Нем, далее же никуда не простирается. Ибо далее Его ничего высшего и даже вовсе ничего не находит ум самый любомудрый, превыспренний и любоиспытательный. Бог есть последнее из желаемых, успокоение всех бывших умозрений. Кто успел с помощью рассудка и умозрения расторгнуть вещество и плотское (если назвать так) облако, или покрывало, приблизиться к Богу, насколько доступно человеческой природе, и соединиться с чистейшим Светом, тот блажен, по причине как восхождения отсюда, так и тамошнего обожествления, к которому приводит истинное любомудрие и возвышение над вещественной двойственностью ради единства, умопредставляемого в Троице. А кто от сопряжения с веществом стал хуже и настолько прилепился к бренному, что не может воззреть на сияние истины и возвыситься над дольним, тогда как сам произошел свыше и призывается к горнему, тот для меня жалок по причине ослепления, хотя бы он и благоуспешен был в здешней жизни; даже тем более жалок, чем более обольщается своим счастьем и верит, что есть другое благо, кроме блага истинного, пожиная тот вредный плод своего вредного мнения, что или осуждается во тьму, или как на огонь смотрит на того, Кого не признал за свет.

Такое любомудрие и из новых, и из древних достигнуто немногими (ибо немного Божиих, хотя и все – Божии создания): достигнуто законодателями, военачальниками, священниками, пророками, евангелистами, апостолами, пастырями, учителями, всей духовной полнотой, всем духовным собором... Кого же подразумеваю под достигшими? – Еноха, Ноя, Авраама, Исаака, Иакова, двенадцать Патриархов, Моисея, Аарона, Иисуса, Судей, Самуила, Давида, Соломона до известного времени, Илию, Елисея, пророков, живших прежде и после пленения, и тех, в порядке последних, но в действительности первых, которые близки ко времени Христова воплощения или восприятия Христом плоти, – этот светильник, предтекший Свету, этот глас, предваривший Слово, этого ходатая, предшествовавшего Ходатаю, этого посредника между Ветхим и Новым Заветом, этого славного Иоанна, и учеников Христовых, и тех, которые после Христа или председательствовали в народе, или прославились учением, или стали известны по чудесам, или запечатлелись кровью (1).

* * *

Бог всегда был, есть и будет, или, лучше сказать, всегда есть, ибо слова был и будет означают деления нашего времени и свойственны естеству преходящему, а Сущий – всегда. И этим именем именует Он Сам Себя, беседуя с Моисеем на горе (см. Исх. 3, 14), потому что сосредоточивает в Себе Самом всецелое бытие, которое не начиналось и не прекратится. Как некое море сущности, неопределимое и бесконечное, простирающееся за пределы всякого представления о времени и естестве, одним умом (и то весьма неясно и недостаточно, не в рассуждении того, что есть в Нем Самом, но в рассуждении того, что окрест Его), через набрасывание некоторых очертаний, оттеняется Он в один какой-то облик действительности, убегающий прежде, нежели будет уловлен, и ускользающий прежде, нежели умопредставлен, настолько же обнимающий сиянием владычественное в нас, если оно очищено, насколько быстрота летящей молнии освещает сиянием взор. И это, кажется мне, для того чтобы постигаемым привлекать к Себе (ибо совершенно непостижимое безнадежно и недоступно), а непостижимым приводить в удивление, через удивление же возбуждать большее желание, и через желание очищать, и через очищение сделать богоподобными, а когда сделаемся такими, уже беседовать как с вечными (дерзнет слово изречь нечто смелое) – беседовать с Богом, вступившим в единение с богами и познанным ими, может быть настолько же, насколько Он знает познанных им (см. 1Кор. 13, 12). Итак, Божество беспредельно и неудобосозерцаемо. В Нем совершенно постижимо это одно – Его беспредельность; хотя иной и почитает принадлежностью естества – быть или вовсе непостижимым, или совершенно постижимым. Но исследуем, что составляет сущность простого естества; потому что простота еще не составляет его естества, точно так же, как и в сложных существах не составляет естества одна только сложность. Разум, рассматривая беспредельное в двух отношениях – в отношении к началу и в отношении к концу (ибо беспредельное простирается далее начала и конца и не заключается между ними), когда устремляет взор свой в горнюю бездну и не находит, на чем остановиться и где положить предел своим представлениям о Боге, тогда беспредельное и неисследимое называет безначальным; а когда, устремившись в дольнюю бездну, испытывает подобное прежнему, тогда называет Его бессмертным и нетленным; когда же сводит в единство то и другое, тогда именует вечным; ибо вечность не есть ни время, ни часть времени; потому что она неизмерима. Но что для нас время, измеряемое течением солнца, то для вечных вечность, нечто сопротяженное с вечными существам и как бы некоторое временное движение и расстояние (1).

* * *

Бог есть Свет высочайший, неприступный, невысказанный, ни умом не постигаемый, ни словом не изрекаемый, просвещающий всякую разумную природу, Он то же в духовном мире, что солнце в чувственном, по мере нашего очищения представляемый, по мере представления возбуждающий к Себе любовь и по мере любви вновь умопредставляемый, только Сам для Себя созерцаемый и достижимый, а на существующее вне Его мало изливающийся. Говорю же о свете, созерцаемом во Отце и Сыне и Святом Духе, богатство Которых в естественности и в едином исторжении светлости (1).

* * *

Когда же именую Бога, разумею Отца и Сына и Святого Духа, какие разделяя Божества далее этого числа Лиц, чтобы не ввести множество богов, так не ограничивая меньшим числом, чтобы не осуждали нас в скудости Божества, когда впадем или в иудейство, защищая единоначалие, или в язычество, защищая многоначалие. В обоих случаях зло равно, хотя от противоположных причин. Таково Святое Святых, скрываемое и от самих Серафимов и прославляемое тремя Святынями, Которые сходятся в Единое Господство и Божество (1).

* * *

Един есть Бог безначальный, безвиновный, неограниченный ничем или прежде бывшим, или после имеющим быть, и в прошедшем и в будущем объемлющий вечность, беспредельный, великий Отец благого, великого, Единородного Сына, Который в рождении Сына не потерпел ничего свойственного телу, потому что Он – Ум. Един есть Бог иной, но не иной по Божеству – это Слово оного Бога, живая печать Отчая, единый Сын Безначального и Единственный Единственного, во всем равный Отцу (кроме того, что один всецело пребывает Родителем, а другой – Сыном), Мироположник и Правитель, сила и мысль Отца. Един Дух – Бог от благого Бога. Да погибнет всякий, кого так Дух не отпечатлел, чтобы являл Его Божество, у кого или в глубине сердца есть зло, или язык нечист, – эти люди полусветлые, завистливые, эти самоученые мудрецы – этот источник загражденный (см. Притч. 25, 27), светильник, сокрытый в темной пазухе (см. Лк. 11, 33) (2)!

* * *

Бог есть или ум, или другая совершеннейшая сущность, постигаемая только напряжениями ума. Богу известно, совершенно ли постижим Он для горних умов, но не ясно постигается нами, над которыми распростерто облако грубой плоти – этот неприязненный покров (2).

* * *

Бог не есть что-либо высшее, потому что Он несравним (2).

* * *

Бог есть сущность и первая доброта (2).

Богатство

Таков недуг богатстволюбия, что не имеет предела в потребности большего и врачует себя от жажды тем, что непрестанно пьет (1).

* * *

Для чего не спешим, пока еще есть время, помогать сродникам нашим по естеству? Для чего, будучи сами плоть, не покрываем безобразия плоти? Для чего предаемся неге, видя бедствия наших братьев? Не дай мне Бог ни жить богато, когда они нуждаются, ни наслаждаться здоровьем, когда не окажу помощи к уврачеванию их ран, ни иметь достаточной пищи, ни одежды, ни покойного крова, когда не разделю с ними хлеба, не снабжу их, по возможности, одеждой и не упокою под моим кровом! Ибо нам должно – или все оставить для Христа, дабы, взяв крест, истинно следовать за Ним (см. Мф. 16, 24) и, сделавшись легкими, развязанными и ничем не увлекаемыми вниз, как на крыльях, лететь к горнему миру и, возвысившись смирением, обогатившись убожеством, в замену всего приобрести Христа (см. Флп. 3, 8)или разделять свое имущество с Христом, дабы и само обладание имуществом освятилось через то, что мы будем обладать им как должно и соучастниками в нем будут неимущие. Если же я буду сеять для одного себя, то скажу опять словами Иова: пусть я сею, а другой ест; пусть вместо пшеницы вырастет волчец и вместо ячменя куколь (Иов 31, 8, 40); пусть жгучий ветер убьет и вихрь развеет посев мой, так чтобы все труды мои остались напрасными. Если я стану строить житницы, собирая сокровища от маммоны и для маммоны, то пусть в эту же ночь возьмут душу мою (см. Лк. 12, 18–20) для истребования отчета в злом стяжании богатства (1).

* * *

Мы невысоко думаем о богатстве, к которому, если умножается, закон наш повелевает не прилагать к нему сердца (Пс. 61, 11), не высчитываем у себя годовых и ежедневных доходов, не тщеславимся грузом стола и приправами для бесчувственного чрева, ибо не хвалим всего того, что, будучи принято гортанью, делается равночестным или, лучше сказать, равно нечестным и извергаемым, но живем просто, не запасаясь на завтрашний день, мало чем отличаясь от зверей, у которых нет ни сосудов, ни запасов. Или будешь ставить мне в вину истертую мою одежду и некрасивый склад лица? Вижу, что такими вещами превозносятся люди очень низкие (1).

* * *

Богатые! Послушайте сказавшего: когда богатство умножается, не прилагайте к нему сердца (Пс. 61, 11), знайте, что полагаетесь на вещь непрочную. Надобно облегчить корабль, чтобы легче было плыть. Может быть, отнимешь что-нибудь и у врага тем, что к нему перейдет твое имущество. Питающиеся роскошно! Отнимите что-нибудь у чрева и дайте духу. Нищий близ тебя – окажи помощь от болезни, излей на него что-нибудь от избытков. Для чего и тебе страдать от несварения, а ему от голода, тебе – головной болью от вина и ему – водяной болезнью, тебе чувствовать обременение от пресыщения, а ему изнемогать от недуга? Не презирай своего Лазаря здесь, чтобы он не сделал тебя тамошним богачом(см. Лк. 16, 19–31) (1).

* * *

Невозможно всего приобрести, хотя бы кто и захотел, но надобно уметь все презирать и таким образом казаться выше всего (1).

* * *

Не люби богатства, если оно не помогает бедным (1).

* * *

Мое лучшее богатство – Христос, Который непрестанно возносит ум мой горе, а не поля засеянные пшеницею, не прекрасные рощи, не стада волов или тучных овец, не дорогие служители – один со мною род, но отделенный от меня древним мучительством, которое на рожденных одною землею (землею, или Богом) наложило двоякое именование – благородства и рабства, что подтвердил и недобрый закон (2).

* * *

Богатство же или могущество никогда не уловляли моего сердца (2).

* * *

И богатство обременительно; одним обладаю, а другое уже потерял; столько удерживаю у себя в руках, сколько можно удержать жидкости горстью. Корабль, дальний путь, разбойники, несытый человек, который простирает жадные взоры на чужое достояние, – вот сколько противников у всякого златолюбца (2)!

* * *

Желаю также, чтобы ты богател одним Богом, а целый мир почитал всегда наравне с паутинными тканями (2).

* * *

Для бедных друзей затворены двери богатых, богатым же всегда приязненны блистательные чертоги (2).

* * *

Богатые смеются на укоризны сирот, они смеются даже перед Божиим наказанием (2).

* * *

Богатство – самый проворный приспешник в худом; потому что при могуществе всего сподручнее сделать зло (2).

* * *

Душа, взирай горе, а земное все забудь, чтобы тело не покорило тебя греху! Коротка жизнь сия; счастливец наслаждается, как бы во сне. Всякому выпадает разная судьба. Одна чистая жизнь всегда постоянна и многолетна, и всего лучше жить такою жизнью. Иные уважают или золото, или серебро, или продолжительную трапезу – эти детские забавы в настоящей жизни; а другим дороги или прекрасные шелковые ткани, или поля, засеянные пшеницею, или стада четвероногих. Но для меня великое богатство – Христос. О, если бы мне когда-нибудь увидеть Его чистым, неприкровенным умом! Прочим же пусть владеет мир (2)!

* * *

Богатство здешнее скоротечно и упоительно; оно слепо, переходит от одного к другому, многих надмевает и напрасно старается черпать счастье, – это то же, что надмение чрева в водяной болезни; оно другим сообщает болезнетворный яд. Но у меня есть богатство, которое неистощимо и постоянно, твердо и неколебимо, выше всех утрат, и это богатство – ничем не обладать, кроме Бога и горнего. Никто не приобретет и не приобретал еще до сих пор всего, хотя бы и желал, но можно все вдруг презреть и таким образом стать выше всего. Пусть другие строят полки вооруженных и больше терпят зол, нежели причиняют, то низлагая других, то оплакивая неизвестность решительных минут, то сражаясь без потерь и успеха, то кровью покупая какое-нибудь бремя богатства или могущество самовластия, пусть другие несчастные искатели прибытка измеряют недра земли и неукротимого моря, пусть другие за малые дары намеренно извращают суд и дают обоюдные законы! А я обменял все на Единого Христа и бедный крест несу богато, отринув все, что служит добычей моли и зависит от игры счастья (2).

* * *

При дверях у мудрых стой неотступно, а у богатых не стой никогда (2).

* * *

Ты богат и употребляешь все меры, чтобы никто не был тебе соседом. Хочется тебе завладеть полем, но оно принадлежит ближнему, а не тебе – и это беда! Надо, чтобы на тебя одного все смотрели. Если телу твоему нанесен удар, это ужасно. Что ни есть у ближнего, все – гвоздь тебе в глазу. И хорошо, если бы это было так действительно! Тогда, может быть, перестал бы ты пожирать непрестанно все больше и больше, как камень, как горный поток, как заразительная болезнь, не останавливаемая никакой преградой. По моему мнению, тебе нет никакой пользы в том, что имеешь уже у себя, пока не будет приобретено тобой что-нибудь из желаемого. На помощь рукам готова у тебя и клевета. Понес я потерю? Ты мой заимодавец, а вскоре потом и мой истязатель. Грозят пытки, оковы, бедному жаль своего тела, все отдает, только бы избавиться, и нехотя щедр на все, что ни есть у него. Что ж, разве не обязан ты отчетностью по службе в городе или на корабле? Еще, не друг ли ты морскому разбойнику? И называют тебя по имени, какого не бывало на свете, только бы, устрашив, попользоваться от тебя чем-нибудь. Да и вол твой сделал когда-то обиду моим волам. – Что ж это за обида? Скажи мне. – Вол такого бедняка, а мычал громче, и еще как будто вызывал на драку или уже и одолел. И тень от твоих деревьев, падая на мои дерева, причиняет им вред. И мальчик твой ходил по моему полю. Терпи, или представлены будут на это свидетели; и тогда пропали покровительствует людям, чтобы поработить их, и потом пожирает, как лев, который, отогнав зверей от бедного животного, не оказывает ему милости, но сам прибирает к себе как легкую добычу (2).

* * *

Еще немного, и богатство будет изблевано, потечет, как излишнее бремя из пресыщенного чрева. Еще немного подождать, и наступит суд, или еще здесь, что гораздо лучше, или, если не здесь, то в будущей жизни. Прекрасная нищета предпочтительнее худо приобретенного богатства. Лучше быть смиренным, нежели надменным, и болезнь почитать здоровьем (2).

* * *

Надобно бы, чтобы все у тебя, как рассказывают о Мидасе²⁶, обращалось в золото, чтобы и тебе потерпеть одинаковую с Мидасом участь и за худое желание справедливо мучиться голодом.

Между породами ехидн, какие водятся в египетской пустыне, есть так называемая дипсада. Каков ее укус, показывает само наименование. Оно дано гаду по той неутомимой жажде, каковой страдая, умирает укушенный. Кого поразил этот яд, тот, встретив реку, с отверстым ртом весь погружается в нее и пьет, пока не расторгнется его внутренность от принятого внутрь бремени, и только вместе с жизнью прекращается жажда. Не знаю, слыхал ли ты, любезный, что некогда небо дождило хлеб народу, когда шел он по пустыне, в которой, как и естественно, не было средств к пропитанию? Этот дар, как Божий, подаваем был щедро и неоскудеваемо. Но неумеренных постигло и наказание, всякий излишек тотчас делается смрадным, а мерой служила потребность дара, справедливо было бы, чтобы то же самое случалось всегда со всяким несправедливым человеком, то есть чтобы он или расседался от сильного своего желания, или вместе со своим неправедным приобретением делался смердящим. Это одно, может быть, остановило бы таких людей!

Что ж? Почему не пустишь в прибыльный оборот и собственного своего тела? Почему не изберешь жизни начальника разбойников, не подламываешь стен, не тревожишь гробов, если у тебя одна забота – разбогатеть, а, как и откуда, о том вовсе нет слова? Есть мера красоте, есть и зрению, и бегу, и силе, и пению, и пляске, и речам – все это дела труда, а не хищничества. А приобретению нет никакой меры...

Не отдать ли тебе одному целую землю? Но если отдадим это, не останется ли еще чего-нибудь? Что будешь ты делать? Не употребишь ли усилий приобрести и то? Непрестанно будешь трудиться, потому что ты нищий, пока не получил остального? Но ты на чем-нибудь остановишься! Подумай же об этом теперь. Можешь пользоваться своей собственностью, а если не знаешь меры, то знай, что подливаешь яд во все, что имеешь теперь у себя. Все, что приходит к тебе неправедно, – огонь для тебя, оно губит с собой и то, к чему присовокуплено. Как не утоляет жажды морская вода и любви – продолжительное зрение на любимый предмет, напротив, любовь воспламеняется вдвое, так для ненасытных приобретаемое ими делается отравой, которая непрестанно возбуждает в них желание еще большего (2).

* * *

Многое именуется грехом и действительно грех, но идолослужителем (а это есть самый тяжкий грех в мире) называется тот, кто ничего не знает и не ставит выше денег (см. Еф. 6, 5), потому что и идолослужению по болезни своей всего скорее подвергнется он, если наступит время – получить через это прибыток, или потому что кланяется богатству – этой Хамосовой мерзости (см. 3Цар. 11, 7). Итак, отринем, отринем идольские кумиры и будем чтить единого Бога, Которого знаем (2).

Боги

Поскольку всякая разумная природа, хотя стремится к Богу и к первопричине, однако же, не может постигнуть ее, то, истаивая желанием, находясь как бы в предсмертных муках и не терпя этих мучений, пускается она в новое плавание, чтоб или обратить взор на видимое и из этого сделать что-нибудь богом (по худому, впрочем, расчету, ибо, что видимое выше и богоподобнее видящего, и притом в такой мере, чтоб видящий поклонялся, а видимое принимало поклонение?), или из красоты и благоустройства видимого познать Бога, употребить зрение руководителем к незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.

От этого-то стали поклоняться, кто солнцу, кто луне, кто множеству звезд, кто самому небу вместе со светилами, которым дали править в мире и качеством, и количеством движения; а кто стихиям: земле, воде, воздуху, огню, так как они для всего необходимы, и без них не может длиться жизнь человеческая; иные же – что кому встретилось в ряду видимых вещей, признавая богом все, представлявшееся для них прекрасным. Некоторые стали поклоняться даже живописным изображениям и изваяниям, сперва родных – и это были люди, без меры предававшиеся горести и чувственности, и желавшие памятниками почтить умерших, – а потом и чужих, – и это сделали потомки первых, отдаленные от них временем, сделали потому, что они не знали первого естества, и чествование, дошедшее до них по преданию, стало как бы законным и необходимым, когда обычай, утвержденный временем, обратился в закон. Но думаю, что иные, желая угодить властителям, прославить силу, изъявить удивление красоте, чтимого ими сделали со временем богом, а в содействии обольщению присоединялась какая-нибудь басня. Те же из них, которые были более преданы страстям, признали богами страсти или как богов стали чествовать гнев, убийство, похотливость, пьянство, а не знаю, может быть, и еще что-нибудь, к этому близкое; потому что в этом находили (конечно, недоброе и несправедливое) оправдание собственных грехов. И одних богов оставили на земле, других (что одно и благоразумно) скрыли под землей, а иных (смешной раздел!) возвели на небо. Потом, подчинившись своеволию и прихотям блуждающего воображения, нарекли каждому вымыслу имя какого-нибудь бога или демона и, воздвигнув кумиров, которые приманили к себе своей многоценностью, узаконили чествовать их кровью и туками²⁷, а иные даже самыми гнусными делами и сумасбродствами и человекоубийством. Ибо таким богам приличны были такие и почести! Даже позорили себя и тем, что воздавали Божию славу морским чудовищам, четвероногим пресмыкающимся, тому, что в этих породах наиболее гнусно и смешно, так что трудно определить, поклонявшиеся ли достойны большего презрения, или то, чему поклонялись. Но более вероятно, что презреннее служители таких богов, и еще тем в высшей степени, что, будучи по природе разумны и получив Божию благодать, лучшему предпочли они худшее. И это – одно из ухищрений лукавого, который само добро обратил во зло, как есть много и других примеров его злотворности. Он, чтобы привлечь людей под власть свою, воспользовался их неверно направленным стремлением найти Бога и, обманув в желаемом, водя как слепца, ищущего себе пути, рассеял их по разным стремнинам и низринул в одну бездну смерти и погибели (1).

Богопочитание

И чем же приведен я в страх? Не сочтите меня боязливым сверх меры; напротив, похвалите даже мою предусмотрительность. О самом Моисее слышу, что когда беседовал с ним Бог, хотя многие призваны на гору и в числе их Аарон с двумя сынами священниками и семьдесят старейшин – народоправителей, однако же, велено было, чтобы прочие поклонились издалека, а к Богу приступил один Моисей. Народу же не дозволено и восходить на гору (см. Исх. 24, 1–2), потому что не всякий может приближаться к Богу, но только тот, кто, подобно Моисею, способен вместить славу Божию. Еще прежде, при самом начале законодательства, трубы, молнии, грозы, мрак, гора вся дымящаяся, страшные угрозы, что если и зверь прикоснется к горе, будет побит камнями (см. Исх. 19, 12–13), также другие подобные грозные явления удерживали других внизу горы, и для них достаточно было по надлежащем очищении слышать один голос Божий. Между тем Моисей и на гору восходит, и вступает внутрь облака, и получает закон, и получает скрижали, для народа скрижали письменные, а для тех, которые выше народа, скрижали духа.

Слышу также о Надаве и Авиуде, что они, воскурив фимиам чуждым огнем, им самим и наказаны, тем, в чем оказали нечестие, – нашли для себя погибель во время и на месте нечествования, и хотя отец их Аарон был перед Богом вторым после Моисея, однако не мог спасти их (см. Лев. 10, 1–2).

Знаю, что было со священником Илием и, несколько после него, с Озою. Один понес наказание за беззаконие сыновей, когда они при жертвоприношениях осмеливались прежде времени вынимать мясо из котлов, хотя отец и не одобрял такого их нечестия, а напротив, многократно делал им строгие выговоры (см. 1Цар. 2, 13–14). Другой наказан только за то, что коснулся ковчега, увлекаемого волом, и хотя поддержал ковчег, однако же сам погиб (см. 2Цар. 6, 6–7), – так Бог охранял досточтимость ковчега.

Знаю еще, что даже телесные пороки и в священниках, и в жертвенных животных подвергались строгому исследованию, и было узаконено, чтобы совершенные приносили совершенное; а это, как думаю, служило символом душевной непорочности. Не позволялось также: ни всякому касаться священнической одежды или какого-либо священного сосуда, ни вкушать самих жертв тем, кому не надлежало, или на неприличном месте, или в неприличное время, ни подделывать елей помазания и фимиам служения, ни входить во святилище тому, кто хоть сколько-нибудь был нечист душою и телом. Тем паче не дерзали часто входить во Святая Святых, куда доступ дозволялся только одному и только единожды в год (1).

* * *

Родившись от Бога, я знаю и чту Бога. А то и благочестиво, чтобы знать совершенное богопочтение (2).

Богородица

Если кто-то не признает Марию Богородицей, то он отлучен от Божества. Если кто-то говорит, что Христос, как через трубу, прошел через Деву, а не образовался в ней одновременно Божески и человечески – Божески, как родившийся без мужа, человечески, как родившийся по закону чревоношения, – то и он также безбожен. Если кто-то говорит, что в Деве образовался человек, потом уступил место Богу, то он осужден, ибо это значит не рождение Бога признавать, но избегать рождения. Если кто-то вводит двух сынов – одного от Бога и Отца, а другого от Матери, а не одного и того же, то да лишится он всыновления, обещанного право верующим. Ибо хотя два естества – Бог и человек (как в человеке душа и тело), но не два сына, не два Бога (как и здесь не два человека, хотя Павел (см. 2Кор. 4, 16) наименовал человеком и внешнее и внутреннее в человеке) (2).

Богословие

Процветали и прекрасно шли некогда наши дела: тогда во дворы Божии не имело доступа это излишнее, сладкоречивое и ухищренное богословствование. Напротив, сказать или услышать о Боге что-нибудь новое и удовлетворяющее одному любопытству значило то же, что играть в камни и скоростью их перекидывания обманывать зрение или забавлять зрителей разнообразными и женоподобными движениями тела. Простота же и благородство слова почитались благочестием. Но после того как Сексты и Пирроны²⁸ и охота к словопрениям подобно какойто тяжкой и злокачественной болезни вторглись в наши церкви, пустословие стали почитать ученостью, и, как в книге Деяний говорится об афинянах (см. Деян. 17, 21), мы ни в чем охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить или слушать новое; с этого времени какой Иеремия, один умеющий составить плач, равномерный страданиям, оплачет наш позор и омрачение! Начало этому бешенству положил Арий²⁹, соименный умоисступлению, который и понес наказание за необузданность языка по действию молитвы, а не по болезни, приняв конец жизни в нечистом месте и рассевшись, как Иуда, за равное с ним предательство Слова. А другие, наследовав этот недуг, составили из нечестия науку; они, ограничив Божество Нерожденным, изгнали из Божества не только Рожденного, но и Исходящего,

чествуя Троицу одним общением имени или даже и того не соблюдая. Но не так учил этот блаженный, поистине Божий человек³⁰ и великая труба истины. Зная, что Трех сокращать в одно число безбожно и есть нововведение Савеллия, который первый выдумал такое сокращение Божества, а также Трех разделять по естеству значит вводить в Божество странное сечение, – он и прекрасно соблюл единое относительно к Божеству, и благочестно научил признавать Трех, относительно к личным свойствам, не слив Их воедино и не разделив на Трех, но пребыв в пределах благочестия через избежание как излишней преклонности к тому или другому, так и излишнего сопротивления тому и другому. И этим, во-первых, на святом Соборе в Никее, среди этого числа избранных мужей, которых Дух Святой собрал воедино, он, насколько зависело от него, прекратил недуг. И хотя не был еще возведен в сан епископа, однако же удостоен первенства между собравшимися; ибо добродетель уважалась не меньше степеней (1).

Болезнь

Вам известно, как однажды взбесились мулы и понеслись с колесницей, как ужасно была она (сестра святителя Горгония) опрокинута, жалким образом влачима и разбита, как вследствие этого неверующие соблазнялись тем, что и праведники предаются таким несчастьям, и как скоро вразумлено было неверие. У Горгонии были сокрушены и повреждены все кости и члены, – и скрытые, и открытые – но она не захотела иметь другого врача, кроме предавшего ее бедствию как потому, что стыдилась взора и прикосновения мужчин (ибо и в страданиях сохраняла благопристойность), так и потому, что искала защиты единственно у Того, Кто попустил ей претерпеть такое страдание. И, действительно, от Него, а не от кого-либо другого получила она спасение. Поэтому некоторые не столько поражены были ее болезнью, сколько изумлены чудесным выздоровлением и заключали из этого, что такое печальное происшествие для то исцелена силой высшей, а не человеческой и для потомства оставила сказание, которым доказываются как ее мера в страданиях и терпение в бедствиях, так еще более Божие человеколюбие к подобным ей. Ибо к сказанному о праведнике: когда падет, не разобьется (см. Пс. 36, 24), – как бы присовокуплено теперь еще и это: хотя разобьется, однако же, вскоре будет восставлен и прославлен. Если страдание ее было невероятным, то также невероятным было и возвращение к здравию, так что болезнь почти совершенно закрыта выздоровлением, и исцеление стало очевиднее нанесенного ей удара. Такое бедствие вполне достойно хвалы и удивления! Такая болезнь выше здравия! И слова: уязвил, – и исцелит, и уврачует, и после трех дней воскресит (см. Ос. 6, 2–3), – указывающие, как и событие показало, на нечто высшее и таинственнейшее, не менее приличны и ее страданиям (1)!

* * *

А теперь я должен говорить о том³¹, к чему побуждает меня соболезнование о собственной моей плоти и о собственной немощи при взоре на страдания других; должен сказать вам, братия, что мы обязаны заботиться о теле, этом сроднике и сослужителе души (ибо хотя я и винил его, как врага, за то, что терплю от него; но я же и люблю его, как друга, ради Того, Кто соединил меня с ним), и притом – заботиться о теле наших ближних не меньше, как и каждый о собственном, остаемся ли мы сами здоровыми или изнуряемы таким же недугом. Ибо мы одно в Господе (см. Гал. 3, 28), богат ли кто, или беден, раб ли кто, или свободен, здоров ли, или болен телом; у всех одна глава – Христос, из Которого все тело (Еф. 4, 15–16), и что члены один для другого, то же и каждый из нас друг для друга, и все для всех (см. 1Кор. 12, 12–27). А потому не надобно пренебрегать и оставлять без попечения тех, кто прежде подпал под общую для всех немощь; напротив, мы должны не столько радоваться благополучному состоянию нашего тела, сколько плакать о телесных страданиях братьев наших; должны человеколюбие к ним считать единственным залогом нашей безопасности телесной и душевной.

На них надобно смотреть так: другие жалки только по своей бедности, от которой, быть может, освободит их или время, или труд, или друг, или родственник, или перемена обстоятельств; а этих несчастных и бедность угнетает нисколько не меньше, чем тех, или еще больше; так как они, лишась телесных членов, лишаются вместе и способов трудиться, и помогать себе в своих нуждах, и притом всегда больше страшатся усугубления болезни, нежели надеются на выздоровление, так что и надежда, это единственное лечение для несчастных, почти оставляет их без помощи. Но к бедности у них присоединяется и другое зло – болезнь, зло ужаснейшее и тягостнейшее, которое у людей необразованных скорее всего попадает на язык, когда они кого-либо проклинают. С этим связано еще третье зло: многие не хотят к ним подойти, не хотят посмотреть на них, бегут от них, гнушаются ими, как чем-то омерзительным; и это зло, чтобы видеть себя ненавидимыми за одно только то, что подверглись несчастью, для них тяжелее самой болезни. Я не могу без слез смотреть на их страдания и при одном воспоминании о некоторых возмущаюсь духом. Имейте и вы такие же чувствования, чтобы слезами избавиться от слез. И я не сомневаюсь, что действительно так чувствуют те из предстоящих здесь, кто любит Христа и любит бедных, и имеет Богу свойственное и от Бога дарованное им милосердие (1).

* * *

Для чего и мы носим в себе болезнь – болезнь душевную, которая гораздо тягостнее телесной? Ибо та, как известно, приходит не по воле нашей, а эта приходит от нашего произволения; та оканчивается с настоящей жизнью, а эта переходит с нами и в другую жизнь, в которую мы отсюда преставляемся; о той жалеют, по крайней мере, здравомыслящие, а эту ненавидят (1).

* * *

Окажешь Ему (Христу) почтение тогда, когда явишься милостивым и человеколюбивым к члену Христову. Если же или на пути твоем из Иерусалима в Иерихон, или в другом каком-либо месте разбойник и мучитель душ наших, напав на тебя безоружного и неготового к обороне, до того, может быть, изранил тебя, что ты должен сказать: смердели и согнили раны мои от безумия моего (Пс. 37, 6); если ты в таком состоянии находишься, что ни уврачевания не ищешь, ни средства к исцелению твоему не знаешь – ах! это уже подлинно великая язва и крайнее бедствие. Но когда ты еще не вовсе предался отчаянию и не сделался совершенно неисцелимым, прибеги ко Врачу, умоляй Его, лечи язвы язвами, привлеки подобное подобным или, лучше сказать, меньшими средствами уврачуй большие болезни. И он скажет душе твоей: Я – спасение твое (Пс. 34, 3); вера твоя спасла тебя (Лк. 7, 50); ты выздоровел (Ин. 5, 14) и утешит тебя всей сладостью слов человеколюбия, если только увидит, что и ты человеколюбив к болезнующим (1).

* * *

Стражду от болезни и изнемогаю телом. Иные высоковыйные, может быть, смеются над моим страданием. Расслабли мои члены, и ноги ходят нетвердо. Не знаю, следствие ли это воздержания, или следствие грехов, или какая-нибудь борьба. Впрочем, благодарение моему правителю! Это, может быть, для меня же лучше. Но запрети болезни, запрети словом Своим, Твое слово – для меня спасение! А если не запретишь, дай мне терпение все переносить. Пусть тля и достанется тле; соблюди образ: тогда будешь иметь во мне и совершенного раба (2).

* * *

Она (болезнь) и для духовной моей части служит некоторым очищением, а в очищении всякий имеет нужду, как бы ни был он крепок; потому что самые эти узы сообщают смертным какую-то черноту (2).

* * *

Поскольку ты нападаешь на меня, страждущего болезнью, то выслушай несколько слов и прими от меня урок. Мне лучше изнемогать, нежели тебе быть в силе. Я, который поставлен очищать злонравных, знаю, что болезнь для меня очистительный огонь, хотя есть и высшая тайна страданий. Лучше так думать, нежели, оставаясь оскверненным, в суетной надменности причинить себе какой-нибудь вред. Но ты весьма худ и не сознаешь болезни. Чтобы истребилась в тебе эта болезнь, пока ты не умер, она должна извлечь у тебя много слез перед Богом. Ибо если свет таков, то какова будет тьма (2)?

* * *

Благодарение благовременной болезни и наветам врагов, которые сделали меня свободным, поставили вне содомского огня и епископского омрачения (2)!

* * *

Помню и любомудрие твое, которому ты предался, о котором воспоминая даже и теперь прихожу в трепет. Я (так сам ты приказал, и противоречить тебе было невозможно) объяснял тебе семьдесят второй псалом, в котором Давид приходит в недоумение и негодование, видя благоденствие людей злых, и потом обращая мысль свою к тамошним судилищам и к ожидающему воздаянию за дела здешней жизни, таким образом останавливается в своем смущении и уврачевывает скорбь. Сколько возможно было, наклонял я толкование свое к твоему страданию, заимствуя мысли и из наших, и из внешних писаний, потому что беседовал с человеком ученым и опытным, притом такие рассуждения внушал Дух, и поощряла к ним скорбь, которая всего изобретательнее. Речь у нас текла, вдруг ты среди разговора, как будто бы получив удар, встаешь, поднимаешь к небу руки и, обратив взор к востоку, потому что туда открыт был вид, взываешь: «Благодарю Тебя, Отец и Создатель Твоих человеков, что против воли нашей благотворишь нам, через внешнего человека очищаешь внутреннего и посредством несчастий приводишь нас к блаженному концу Тебе одному известными средствами!» И повторять ли мне все те любомудренные рассуждения, на какие ты навел меня и какие делал сам, как бы радуясь своей болезни? Тогда учитель становился твоим учеником. Но к чему упомянул я об этом? Одно всем вопию и проповедую через тебя, а именно: нам более должно оплакивать людей порочных за их внутреннюю болезнь, нежели им нас, когда болен наш внешний человек, и болезнь любомудренная лучше необузданного благоденствия³² (2).

Брак

Лучше жениться, и я на это согласен, ибо брак будет честен и ложе непорочно (Евр. 13, 4), но лучше для умеренных, а не для ненасытных, не для тех, которые хотят оказывать плоти более уважения, чем должно. Когда брак есть собственно брак, и супружеский союз, и желание оставить после себе детей, тогда брак хорош, ибо умножает число благоугождающих Богу. Но когда он разжигает грубую плоть, обкладывает ее тернием и делается как бы путем к пороку, тогда и я скажу: лучше не жениться. Брак – доброе дело, но не могу сказать, чтобы он был выше непорочности. Ибо непорочность не признавалась бы чем-то высоким, если бы не была из лучшего лучшей. Да не огорчаются этим носящие узы брака! Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам (Деян. 5, 29). Напротив, девы и жены, соединитесь вместе, составьте единое в Господе и служите друг другу украшением! Не было бы и безбрачных, если бы не было брака, ибо откуда бы явился в свет и девственник? Не был бы брак честен, если бы Богу и жизни не плодоприносил девственников. Почитай и ты (девственник) мать свою, от которой происходишь; почитай и ты (обязавшийся супружеством) происшедшую от матери и мать, хотя она и не мать, но невеста Христова. Красота видимая не сокрыта, а незримая видима Богу, вся слава дщери Царя внутри; одета она золотою бахромою (Пс. 44, 14), то есть и делами, и созерцанием. И вступившая в брак да принадлежит Христу, и дева да будет всецело Христова! Одна да не прилепляется совершенно к миру, другая да не будет вовсе вне мира! Что замужней принадлежит частью, то деве принадлежит всецело (1).

* * *

Брак не бесчестен потому только, что непорочность честнее его. Я буду подражать Христу, чистому Невестоводителю и Жениху, Который чудодействует на брак и Своим присутствием доставляет честь супружеству. Да будет только брак чист и без примеси нечистых пожеланий (1).

* * *

Блажен, кто, уступив немногое законам брака, приносит в дар Христу большую часть любви (2).

* * *

Вы, на кого в этой жизни наложил свои узы честный брак, приложите ума, как бы вам больше плодов внести в небесные точила³³ (2)!

* * *

Да погибнет такой супружеский союз, которого не скрепил брачный закон (2)!

Бракосочетание

Бракосочетание есть законный плотский союз (2).

* * *

Если в дар браку должно принести то, что всего лучше, приношу свои молитвы (2).

* * *

Одно из лучшего, чтобы сам Христос присутствовал на браке, – потому что, где Христос, там благопристойность, – и чтобы вода стала вином, то есть все претворилось в лучшее; а поэтому не было смешиваемо несоединимое между собою и не были сводимы вместе епископы и смехотворы, молитвы и рукоплескания, псалмопения и звуки свирелей, потому что как все прочее, так и браки христианские должны иметь благопристойность, а благопристойным делает степенность. Вот что приносим в дар бракосочетанию (2).

Брань духовная

Не говорю еще о брани внутренней, которая в нас самих, в наших страстях и которую воздвигают на нас день и ночь то явно, то тайно, это тело смирения, и рассеянность жизни, мятущая и волнующая нас посредством чувственности и временных удовольствий, и грязь персти, с которой мы смешаны, и закон греховный, воюющий против закона духовного и усиливающийся растлить в нас царский образ и все, что с ним вложено в нас божественного по происхождению (1).

* * *

Какой же это правит мною закон? Отчего я на земле стал узником плоти? Как тело примешано к легкому духу? Не весь я чистая природа – ум, не весь и худшая – персть; но составлен из того и другого и нечто иное с ними. А потому и терплю непрекращающуюся тревогу брани между враждующими взаимно – и плотью и душою. Я – образ Божий, вовлекаюсь в греховность; худшее во мне несправедливо противится лучшему, или убегаю грехов и противлюсь им, но не без труда, после многих борений и при небесной только помощи (2).

Бытие Божие

Непостижимым я называю не то, что Бог существует, но то, что Он такое. Ибо не тщетна проповедь наша, не суетна вера наша; и не о том преподаем мы учение. Не обращай нашей искренности в повод к безбожию и к клевете, не превозносись над нами, которые сознаются в неведении! Весьма большая разность – быть уверенным в бытии чего-нибудь и знать, что оно такое. Есть Бог – творческая и содержательная причина всего; в этом наши учителя – и зрение³⁴, и естественный закон – зрение, обращенное к видимому, которое прекрасно утверждено и совершает путь свой, или, скажу так, неподвижно движется и несется; естественный закон, от видимого и благоустроенного умозаключающий о началовожде его. Ибо Вселенная как могла бы составиться и стоять, если бы не Бог все осуществлял и содержал? Кто видит красиво отделанные гусли, их превосходное устройство и расположение или слышит саму игру на гуслях, тот ничего иного не представляет, кроме сделавшего гусли или играющего на них, и к нему восходит мыслью, хотя, может быть, и не знает его лично. Так и для нас явственна сила творческая, движущая и сохраняющая сотворенное, хотя и не постигается она мыслью. И тот крайне несмышлен, кто, следуя естественным указаниям, не восходит до этого познания сам собой (1).

Ведение

Мы как бы строим что-то огромное малым орудием, когда человеческою мудростью уловляем ведение сущего, когда к предметам сверхчувственным приступаем со своими чувствами, которые заставляют нас кружиться и обманываться, и не можем неприкосновенным умом подойти сколько-нибудь ближе к истине (1).

* * *

Духом живите, духом ходите, им привлекайте ведение (1).

* * *

Совершеннейшее из всего существующего есть ведение Бога. Это-то ведение частью да храним, частью да приобретаем, пока живем на земле, а частью да сберегаем для себя в тамошних сокровищницах, чтобы в награду за труды принять всецелое познание Святой Троицы (1).

* * *

Человеку в жизни наибольшая слава – ведение, но и оно вредит употребляющему его во зло (2).

* * *

В меня Бог вложил великое ведение полезного и вредного (2).

* * *

Умозаключения мало ведут к ведению Бога, ибо всякому понятию есть другое противоположное (2).

Великодушие

Славный Александр побежденному Пору³⁵, который мужественно стоял за свою державу, даровал не только жизнь, но вскоре и царство Индов. Этим, а не другим чем-либо, хотел он доказать свое великодушие. А не превзойти кого-либо в великодушии для него – Александра – было постыднее, нежели уступить в силе оружия (1).

* * *

При нужде – время великодушию (1).

* * *

Лучше быть великодушным и тем, что терпим, показать народу пример великодушия, ибо простой народ не столько убеждается словом, сколько делом – этим безмолвным увещанием. Важным почитаю наказать тех, которые нас обидели; говорю: важным, потому что и это полезно к исправлению других, но гораздо выше и божественнее этого – терпеливо перенести обиду. Первое заграждает уста пороку, а второе убеждает стать добрыми, что гораздо лучше и совершеннее, чем не быть только злыми. Представим себе, что нам предлежит великое упражнение в человеколюбии, и простим сделанное против нас, чтобы самим сподобиться прощения, и к благости присовокупим благость. Ревнителем назван Финеес за то, что пронзил мечем мадиамитянку вместе с любодеем, и отнял поношение от сынов Израилевых. Но еще более похвален за то, что молился за падший народ. Поэтому и мы станем молиться и умилостивим, да прекратится язва, по написанному, и вменится нам это в праведность (см. Пс. 105, 30–31). Похвален и Моисей за то, что, оскорбившись за израильтянина, умертвил египтянина, но более достоин удивления за то, что сестру Мариам, пораженную проказой за ропот, исцелил молитвами. Заметь и следующее: ниневитянам угрожает истребление, но слезами покупают они спасение. Манассия был самый беззаконный из царей, но за слезы прославился между спасенными. Как поступлю с тобою, Еф рем (Ос. 11, 8)? – говорит Бог. Какое гневное слово! Но в то же время обещана и защита. Что поспешнее человеколюбия? Содомского огня просят ученики на ведущих Иисуса, но Он отвергает мщение. Петр отсекает ухо Малху, одному из оскорбителей, но Иисус исцеляет. А вопросивший: должно ли прощать брату, согрешившему до семи раз, не осуждается ли в скупости? Вместо семи раз сказано: до седмижды семидесяти раз (Мф. 18, 22). Упоминаемый в Евангелии должник, который не простил того, что ему было прощено, не подвергается ли строжайшему взысканию (см. Мф. 18, 23–34)? Да и в образце молитвы не требуется ли, чтобы мы прощением приобретали себе прощение? Имея столько примеров, будем подражать Божию человеколюбию и не пожелаем на себе самих изведать, как тяжко воздаяние за грех. Видишь порядок, в каком действует благость. Сперва узаконяет, потом побеждает, обещает, угрожает, укоряет, борется, овладевает, снова угрожает, когда к тому вынуждена, наносит удар, но постепенно давая место исправлению. Поэтому и сами не будем поражать вдруг, ибо это небезопасно, но, уцеломудривая страхом, победим человеколюбием и обяжем к благоговению, истязая более совестью, нежели гневом; не засушим смоковницу, которая может еще приносить плоды, не осудим, как бесполезную и напрасно занимающую место, такую смоковницу, которую, может быть, уврачуют надзор и попечение искусного земледельца; дела такого великого и славного не разрушим в такое короткое время, по навету, может быть, и по зависти лукавого, но лучше пожелаем казаться человеколюбивыми, нежели совершенными, более нищелюбцами, нежели правдолюбцами. Не будем слушаться более тех, которые поджигают нас на это, а не удерживают, имея в виду, если не что другое, по крайней мере, стыд – возбудить о себе мнение, будто бы мы в противоборстве с бедными, у которых то великое преимущество, что, хотя и обиду делают, однако же своим несчастием возбуждают к себе жалость. Представь теперь, что припадают к тебе все бедные и питатели бедных, что просят за них все монахи и девы. Вместо них окажи милость всем, потому что достаточно уже приведены в чувство, как сие видно из того, что во мне возымели нужду, а прежде всех окажи милость мне, который прощу за них. Если тебе кажется жестоким, что я потерпел от них бесчестие, то да покажется еще более жестоким, что не слушаешь меня, подающего такой совет (2).

Величие

Я не так мало разумею и Божие величие, и человеческую низость, чтобы для всякого сотворенного естества не признавать великим делом – хоть сколько-нибудь приближаться к Богу, Который Один всего светозарнее, всего славнее и превосходит чистотой всякую вещественную и невещественную природу (1).

* * *

Не знаете, братия, нашей скорби! Когда председательствуем здесь с величием и даем законы вам – многим, тогда может быть большая часть или нас самих (что достойно слез) не знаем, как взвешивается у Бога каждая мысль, каждое слово и дело, даже не только у Бога, но и у весьма многих из людей (1).

* * *

Маловажное не маловажно, когда производит великое (2).

Вера

Храните веру, которую приняли, в которой воспитаны, которой надеетесь сами спастись (см.: 1Кор. 15, 1–2) и других спасти: ибо знаете, что немногие могут похвалится тем же, чем и вы (1).

* * *

Когда, оставив веру, предпочитаем ей силу слова и несомненность Духа уничтожим своими вопросами, а потом слово наше побеждено будет величием предметов (это же необходимо последует, когда словом движет немощное орудие – наша мысль) тогда что бывает? – Немощь слова представляется нам недостаточностью самого таинства; и таким образом, лепота слова обращается в уничтожение Креста, как рассуждает об этом и Павел (см. 1Кор. 1, 17). Ибо восполнение нашего учения есть вера (1).

* * *

Они (ариане) имеют у себя дома, а мы – живущего в домах: у них есть храмы, а у нас Бог, и мы сами через поклоняемую Троицу можем сделаться живыми храмами живого Бога, одушевленными жертвами, разумными всесожжениями, совершенными приношениями и богами. У них народы – у нас Ангелы; у них дерзость – у нас вера; они угрожают – мы молимся; они низлагают – мы терпим; у них золото и серебро – у нас очищенное учение. Ты построил себе дом в два и в три этажа (припомни слова Писания: дом обширный с прорубленными окнами (см. Иер. 22, 14), но он не выше моей веры и тех небес, к которым стремлюсь (1).

* * *

А больше всего и прежде всего храни добрый залог, для которого живу и несу свое звание, который желал бы я иметь спутником при отшествии из мира, с которым и все скорби переношу и презираю все приятности жизни: храни исповедание веры в Отца и Сына и Святого Духа. Это исповедание вверяю тебе ныне, с ним погружу в купель, с ним и изведу. Его даю тебе на всю жизнь товарищем и заступником – Единое Божество и Единую Силу, Которая обретается в Трех единично и объемлет Трех раздельно без различия в сущностях или естествах, не возрастает или не умаляется через прибавления и убавления, повсюду равна, повсюду та же, как единая красота и единое величие неба (1).

* * *

Буду крестить тебя, уча во имя Отца и Сына и Святого Духа. Одно же общее имя Трех – Бог. Пусть и образы, и слова дают тебе понять, что отвергаешься всякого безбожия, как соединяемый со всецелым Божеством. Веруй, что весь мир, видимый и невидимый, сотворенный Богом из ничего и управляемый промыслом Сотворившего, изменится в лучший. Веруй, что зло не имеет ни особой сущности, ни царства, что оно не безначально, не самобытно, ниже сотворено Богом, но есть наше дело и дело лукавого и привзошло в нас от нашего нерадения, а не от Творца. Веруй, что Сын Божий – предвечное Слово, рожден от Отца бездетно и бесплотно, и Он же в последние дни родился ради тебя и Сыном человеческим, произошедшим от Девы Марии, неизреченно и нескверно (ибо нет никакой скверны, где Бог и откуда спасение); что Он всецелый человек и вместе Бог, ради всего страждущего человека, дабы всему тебе даровать спасение, разрушив всякое осуждение греха, бесстрастный по Божеству, страждущий по воспринятому человечеству, настолько же для тебя человек, насколько ты ради Его делаешься богом; что Он за беззакония наши веден на смерть, распят и погребен, поскольку вкусил смерть, и, воскресши в третий день, вознесся на небо, дабы возвести с Собой тебя поверженного долу, но опять придет в славное явление Свое судить живых и мертвых, придет уже не плотью, но и не бестелесным, а в известном Ему только образе боголепнейшего тела, чтобы и видимым быть для пронзивших Его, и пребывать Богом, непричастным дебелости. Кроме этого, признавай воскресение, суд и воздаяние по правдивым весам Божиим. И это воздаяние для очищенных сердцем будет свет, то есть Бог видимый и познаваемый по мере чистоты, что называем и Царствием Небесным, – а для слепых умом, то есть для отчужденных от Бога по мере здешней близорукости, будет тьма. Наконец, на этом основании догматов, делай добро, потому что вера без дел мертва (Иак. 2, 26), как и дела без веры (1).

* * *

Вчера вера твоя была сообразна с обстоятельствами времени, ныне познай веру Божию, долго ли Вам хромать на оба колена (3Цар. 18, 21)? Долго ли будешь готовить нужное к строению? Займись, наконец, самой постройкой. Вчера вменял ты себе в честь казаться, ныне вмени в большую себе честь быть тем на самом деле. Долго ли будут одни грезы? Позаботься когда-нибудь и о действительности! Вчера ты был любителем зрелищ, окажись ныне любителем созерцаний. Вчера был ты злоречив, нагл, ныне говори одно доброе и будь кроток. Вчера предавался ты пьянству, ныне служи целомудрию. Ныне пьешь вино, завтра пей воду. Ныне нежишься на ложах из слоновой кости и мажешься наилучшими мастями (см. Ам. 6, 4,6), завтра ложись на голой земле и бодрствуй. Из смеющегося сделайся задумчивым, вместо щегольских одежд надень рубище, вместо высокомерного и напыщенного вида прими простую наружность, из златоносца стань нищетолюбцем, из высокомерного – поникшим к земле. Если так будешь рассуждать и поступать, то будет небо новое и земля новая для тебя, постигающего как прочее, так и этому основание (1).

* * *

Если, как Фома, не будешь вместе с собранными учениками, которым является Христос, – не будь неверен после того, как увидишь. А если не веришь – поверь сказывающим. Если же и им не веришь, то поверь язвам от гвоздей (1).

* * *

Оскорбительно для веры – не в сердце ее иметь, но поставлять в каком-нибудь цвете. Краску нетрудно смыть, а я люблю то, что проникло в глубину (2).

* * *

Ежели все ясно, то скажи: где место вере? Ибо вера есть непытливое согласие (2).

* * *

Вера бывает двоякая: одна – по убедительности слова, а другая – по какому-то на все готовому согласию. И первая есть правильная; потому что начальником слова – само Слово (2).

Взгляд

Будем избегать доброцветности, станем смотреть на самих себя. Не пожелай красоты ее в сердце твоем (да не уловлен будешь очами твоими) (Притч. 6, 25), если можно, даже и беглого взгляда избегай, помня Еву, эту сладкую приманку, драгоценную отраву. Спасет ли того чужая, кого погубила своя (1)?

Вина

Неужели ты будешь винить стрелы стрелка и камни пращника, а не самого стрелка и пращника или – винить собак охотничьих, яды составителей ядов, рога бодающихся быков, когти хищных зверей, а действующих ими будешь оставлять в стороне и считать невинными в том, на что они отваживаются (1)?

* * *

Для чего слагаем во всем вину на бедного врага, когда сами своею жизнью даем ему над собою власть? Укоряй себя самого во всем или в большей части проступков. Огонь зажигаем мы сами, а злой дух раздувает пламень (2).

* * *

Порочные люди любят слагать вины свои на тех, кто их обличает (2).

Вино

Вода – прекрасный напиток, она не нарушает ясности мыслей, а выпитая чаша вина мутит ум (2).

* * *

Вино по природе своей незнакомо с целомудрием, тем и производит оно удовольствие, что раздражает (2).

* * *

Вино – это поджога остывшей страсти, а всякое подложенное в огонь вещество усиливает пламень (2).

* * *

Вино – эта желчь для девственников, приносит им много бесславия, а гневливость доводит до неистовства, все же это – путь к смерти (2).

Власть

Всякая власть действует убеждением или принуждением (1).

* * *

Когда в одной области чернь неистовствовала против христиан и, умертвив многих из них, грозила сделать еще более, областной начальник, желая держаться середины между требованиями законов и духом времени (так как и духу времени служить считал себя обязанным, и имел некоторое уважение к законам), многих из язычников подверг наказанию. Что ж вышло? На него донесли. Вдруг с великим бесчестием схватили его и представили царю, и он предан был суду за то, что наказал язычников, хотя ссылался на законы, по которым ему было поручено судить, едва не был приговорен к смерти. Наконец, царь (Юлиан Отступник) явил ему свое человеколюбие, то есть осудил его на изгнание. И при этом какое все услышали удивительное и человеколюбивое изречение! «Что за важное дело, – сказал «правосудный», «не преследующий христиан» судия, – если одна рука языческая умертвила десять галилеян?» Не явная ли это жестокость? Не указ ли это о гонении, более ясный и ужасный, чем те, которые изданы всенародно? В самом деле, какое различие в том, объявить ли указом гонение христиан или изъявлять свое удовольствие гонителям их и некоторую справедливость относительно христиан вменять в тяжкое преступление? Воля царя есть неписаный закон, огражденный силою власти и более сильный, чем писанные указы, не подкрепляемые властью (1).

* * *

Опасно истощать милосердие начальников, надеясь на частое прощение, ибо, истощив, за их строгость подвергнемся ответственности мы сами, которые нарушают тишину ветром, наводят на свет мрак и к меду примешивают полынь. И между нашими законами есть один закон – закон похвальный и прекрасно поставленный Духом, Который дал Свои законы, сличив возможное и наилучшее. По этому закону как рабы должны быть послушны господам, жены – мужьям, Церковь – Господу, ученики – пастырям и учителям, так и все, обязанные давать дань, – повиноваться всем властям предержащим не только из страха, но и по совести (см. Рим. 13, 5–6) и не делать закона ненавистным, делая зло, не доводить себя до меча, но, очищаясь страхом, заслуживать похвалу от власти. Одно и то же правило; но оно щадит прямое и отсекает лишнее. Одно солнце, но оно светит здоровому зрению, а омрачает слабое. Хочешь ли, скажу с дерзновением нечто и из своего учения? Один Христос, но Он лежит на падение и на восстание (Лк. 2, 34) – на падение неверным, на восстание верующим. Для одних Он камень претыкания и камень соблазна (1Пет. 2, 7), именно для тех, которые не познали, даже не уразумели, но во тьме ходят, или служат идолам, или не понимают далее буквы и не хотят и не могут просветиться чем-либо, кроме буквы. Для других Он – камень краеугольный и камень похваляемый, именно для тех, которые обуздываются словом и утвердились на этом камне. Или, ежели хочешь, Он есть та жемчужина, которую добрый купец покупает на все свое имение (см. Мф. 13, 45–46). Но мы, братья, не исполняющие своих обязанностей, а негодующие на власть, почти так же поступаем, как и тот, кто, сам погрешая против законов борьбы, обвиняет раздающего награды в несправедливости или кто, сам страдая тяжкой болезнью и имея нужду во врачевании не менее болезненном, винит в невежестве и безрассудстве врача, который употребляет надрезывания и прижигания. Вот от меня и утешение, и вместе наставление для подчиненных (1)!

* * *

Цари! Уважьте свою порфиру (ибо наше слово дает законы и законодателям), познайте, сколь важно вверенное вам и сколь великое в рассуждении вас совершается таинство. Целый мир под вашей рукой, сдерживаемый небольшим венцом и короткой мантией. Горнее принадлежит Единому Богу, а дольнее и вам, будьте (скажу смелое слово) богами для своих подданных. Сказано (и мы веруем), что сердце царя – в руке Господа (Притч. 21, 1). В этом должна состоять сила ваша, а не в золоте и не в полчищах.

Приближенные к царским дворам и престолам! Не очень превозноситесь своей властью и не почитайте бессмертным того, что не бессмертно. Будьте верны царям, первоначально же Богу, а ради Него и тем, которым вы вручены и преданы. Гордящиеся благородством! Облагораживайте нравы, или скажу нечто, хотя неприятное, однако же, благородное: тогда ваше благородство было бы подлинно самое благородное, когда бы в родословных книгах не писались и неблагородные люди. Мудрецы и любомудрцы, почтенные по бороде и плащу, софисты и грамматики, искатели народных рукоплесканий! Не знаю, за что назвать мудрыми не содержащих первого учения (1).

* * *

Сильные, убойтесь сильнейшего; сидящие на высоких престолах, устрашитесь Вышнего (1)!

* * *

Блажен, кто, восприняв на себя власть над народом, чистыми и великими жертвами примиряет Христа с земнородными (2).

* * *

Положим, что хочется тебе наказать преступивших повеление твоей власти; против этого ничего не смею сказать, хотя, как говорят, эта дерзость – не с общего умысла, а только безрассудный порыв некоторых молодых людей³⁶. Впрочем, отложи большую часть гнева, употреби больше рассуждения... Ничего не найду тверже твоего рассудка, которым управляется столько народа, и да управляется еще и еще полновластнее на высших степенях начальства. Но и то необходимо знать великому уму твоему о припадающих к тебе, что это люди совершенно жалкие, покинутые и не участвовавшие с преступниками ни в каком беспорядке, как уверяют нас многие из самовидцев. Дай в этом деле такое определение, какое можешь признать полезным и для здешней славы, и для тамошних надежд. А мы все, что ни придет тебе на мысль, хотя не без печали перенесем, однако же перенесем. Ибо что иное и можем мы сделать? А если превозможет у тебя худшее, то одним будем огорчены и прольем слезу над бывшим прежде городом (2).

* * *

По привычке властвовать не оставь в пренебрежении предложения, какое делает тебе человек, в подобных вещах не несведущий (2).

Внешность

Что за приятность: иметь у себя обезьяну – это безобразие в человеческом виде – разукрашенную золотыми петлями? Наряд не изменяет смешной и глупой наружности. Что за радость ослу носить на себе таланты³⁷ золота? Осел, хотя и золотом увешан, не перестает кричать по-ослиному. Какая польза ни к чему не годный для сражающихся свинцовый меч спрятать в серебряные ножны? А таков и человек, который превозносится одной внешностью (2).

Воздаяние

Взыскания и воздаяния всегда соразмерны преступлениям (1).

* * *

И почему кто-то знает, что один наказывается за порочную жизнь, а другой возвышается как достойный похвалы? А может быть и наоборот – этот возвышается именно потому, что он худ; а тот подвергается искушению за свою добродетель; этот выше возносится, чтобы и упасть сильнее, ему попускается наперед обнаружить, как некую болезнь, всю свою порочность, дабы тем справедливее было наказание, которое постигает его; а тот и сверх ожидания угнетается, дабы, искусившись, как золото в горниле (Прем. 3, 6), очиститься и от малейшей, какая еще оставалась в нем, примеси зла (ибо никто по естественному рождению не бывает совершенно чист от скверны, как это слышим мы из Писания (см. Иов 14, 4), и явиться еще более достойным, так как и эту тайну нахожу я в Божественном Писании (см. Прем. 3, 5). Продолжительно было бы перечислять все слова Духа, сюда относящиеся. И кто сочтет песок морской, и капли дождя, и глубину бездны (см. Сир. 1, 2–3)? Равным образом, кто может во всем исследовать глубину премудрости Бога, которой Он и сотворил все, и управляет всем так, как хочет и как знает?.. И кто отважится то, что выше всякой меры, измерять соображениями удобопостижимыми? Итак, пусть кто-нибудь будет на это смел и отважен, а лучше если бы никто. Я же ни наказаний в здешней жизни не осмелюсь относить во всяком случае к пороку, ни спокойного состояния – к добродетели. Правда, бывает и здесь такое воздаяние, и, конечно, для некоторых полезных целей, дабы, с одной стороны, бедствия злых людей останавливали стремление порока, а с другой, благоденствие добрых облегчало путь добродетели, но это бывает не всегда и не вполне. Полное воздаяние принадлежит единственно будущей жизни, где одни получат награды за добродетель, а другие – наказания за порок. Восстанут, ибо сказано, эти в воскресение жизни, эти же в воскресение осуждения (Ин. 5, 29). А для настоящей жизни – другой закон, другое ведение (1).

* * *

Если же изнуренную вдовицу отошлю когда-нибудь от дверей своих ни с чем или из собственных рук вместо желанного хлеба или вкусной рыбы подам кому-нибудь камень или страшную змею, прикрывая приветливостью вражду, то и сам да получу такое же воздаяние от Бога (2)!

Воздержание

Достойны удивления воздержание и довольство малым, похвально не отдаваться во власть сластолюбию и не раболепствовать несносному и низкому властелину – чреву (1).

* * *

Чрево говорит: дай. – Охотно дам, если, получив просимое, сохранишь целомудрие. А если жертвуешь этим дольнему, то получи от меня грязь, да и ту не в избытке. Когда же сделаешься воздержанным, тогда дам и в избытке (2).

* * *

Kто подвизается в воздержании, тот старается сравниться с девами (2).

Воздух

Воспари на крылах мысли в воздух; оттуда поведу тебя к небесному, на само небо, выше неба и так далее. Не осмеливается, правда, слово простираться высоко; но прострется, впрочем, не сверх позволенного. Кто разлил воздух – это обильное и неоскудевающее богатство, которым пользуются не по достоинствам и случаям, которое не удерживается пределами, раздается не по возрастам, подобно манне, приемлется не сверх нужды, тем и честно, что уделяется всякому в равной мере; воздух – эту колесницу пернатых тварей, это седалище ветров, воздух, который благорастворяет времена года, одушевляет животных, лучше же сказать, соблюдает душу в теле, воздух, в котором тела и с которым слово, в котором свет и освещаемое, а также и зрение, через него протекающее? Рассмотри и то, что далее воздуха. Ибо не соглашусь предоставить воздуху такую область, какая ему приписывается. Где хранилища ветров? Где сокровищницы снега? Кто же, по Писанию, рождает капли росы? Из чьего чрева выходит лед (Иов 38, 28–29)? Кто заключает воду в облаках (Иов 26, 8)? Кто часть ее остановил на облаках (не чудно ли видеть текучее вещество, удерживаемое словом!) и другую изливает на лицо земли и сеет благовременно и в должной мере, не оставляя и всей влажной сущности свободной и неудержимой (довольно и при Ное бывшего очищения, притом нелживейший не забывает Своего завета), и не удерживая ее совершенно (чтобы опять не иметь нам нужды в Илии, прекращающем засуху)? Сказано: если заключит небо, кто откроет (Иов 12, 14) и, если откроет отверстия небесные (см. Мал. 3, 10), кто удержит? Кто стерпит безмерность того и другого, если посылающий дождь не распорядит всего по Своим мерам и весам? Какое любомудрое учение о молниях и громах предложишь мне ты, который гремит с земли, хотя не блещет и малыми искрами истины? Причиной этого назовешь ли какие испарения, выходящие из земли и производящие облака или какое-нибудь сгущение воздуха или сжатие и столкновение редчайших облаков, так что сжатие произведет у тебя молнию, а расторжение – гром? Или назовешь какой-нибудь сжатый и потом не находящий себе выхода ветер, который, будучи сжимаемым, блистает молнией и, вырываясь, издает гром?

Но если ты прошел умом воздух и все, что в воздухе, то коснись уже со мной неба и небесного (1).

* * *

Общее всех достояние – воздух, общее достояние – земля, для всех широкое небо и все, что открывает оно взорам, для всех также дары моря (2).

Воин

Воины, довольствуйтесь своим жалованьем (Лк. 3, 14) и не требуйте сверх положенного. Так повелевает вам со мной Иоанн, великий проповедник истины, глас, предтекший Слову. Что же разумеет он под жалованьем? Очевидно – царское содержание и подарки, какие делают по закону за отличия. А от кого лишнее? Остерегаюсь произнести неприязненное слово, но вы сами поймете, хотя и воздержусь (1).

* * *

С падением полководца все воинство преклоняется долу (2).

Воля Божия

Сын сошел с небес не для того, чтобы творить волю Свою, но волю пославшего (Ин. 6, 38). Если бы это сказано было не самим снизошедшим, то мы ответили бы, что слова эти произнесены от лица человека, не какого разумеем мы в Спасителе (Его хотение, как всецело обоготворенное, не противно Богу), но подобного нам, потому что человеческая воля не всегда следует, но весьма часто противоречит и противоборствует воле Божией. Ибо так понимаем и слова: Отче Мой, если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но да превозможет воля Твоя (Мф. 26, 39); да и невероятно, чтобы Христос не знал, что возможно и что нет, и чтобы стал противополагать одну волю другой. Но поскольку это речь Восприявшего (что значит слово: снизошедший), а не воспринятого, то дадим следующий ответ: это говорится не потому, что собственная воля Сына действительно есть отличная от воли Отца, но потому, что нет такой воли, и смысл, заключающийся в словах, таков: «да не творю волю Мою, потому что у Меня нет воли, отдельной от Твоей воли, но есть только воля общая и Мне, и Тебе. Как Божество у Нас одно, так и воля одна». Ибо много таких выражений, в которых говорится вообще, и не утвердительно, но отрицательно. Например: ибо не мерою дает Бог Духа (Ин. 3, 34), между тем как ни Бог не дает, ни Дух неизмеряем, потому что Бог не измеряется Богом. И еще: не за беззаконие мое и не за грех мой (Пс. 58, 4), тогда как речь не о действительном грехе, но о таком, которого нет. Также: уповая не на праведность нашу (Дан. 9, 18), то есть потому, что мы не сотворили правды. То же самое открывается и из последующего. Ибо что называется волей Отца? – что всякий верующий в Сына спасен будет и сподобится последнего воскресения (Ин. 6, 40). Неужели же на это есть воля Отца, а воли Сына нет? Или и то не по воле Сына, что о Нем благовествуют или в Него веруют? Но кто этому поверит? Иначе такую же имеет силу и то, что слово, слышимое от Сына, не есть слово Сына, но Отца (см. Ин. 14, 24). Но с какой стороны ни смотрю, не могу найти, а думаю не найдет и никто другой, каким бы образом общее было собственностью кого-либо одного. Если так будешь рассуждать о воле, то рассуждение твое будет правильно и весьма благочестиво, в чем я уверяю, и что подтвердит всякий благомыслящий (1).

Воплощение (вочеловечение)

Христос, видя, как душепагубный грех поедает в смертном теле все, что Он вложил в него из небесной доли, и как хитрый змий господствует над людьми, – к восстановлению Своего достояния не другим помощникам предоставил врачевать болезнь, потому что слабое врачевство недостаточно в великих страданиях, но истощил ту славу, какую имел Сам Он – небесный и неизменный Образ Небесного. Вместе по человеческим и не человеческим законам воплотившись в пречистой утробе неискусомужной жены (о чудо, невероятное для наиболее немощных!), пришел Он к нам, будучи вместе Бог и смертный, сочетав воедино два естества (из которых одно сокровенно, а другое видимо для людей, одно – Бог, а другое родилось для нас напоследок времен, когда в человеческой утробе соединился с ним Бог) и в обоих естествах пребывая Единым Богом; потому что человек, соединившийся с Божеством и из Божества, человек есть Царь и Христос. Произошло новое соединение, потому что вознерадел я о первом. В первом же я был сподоблен Божия дыхания, а в последнем Христос воспринял на Себя мою душу и все мои члены, воспринял того Адама, первоначально свободного, который не облекся еще грехом, пока не узнал змия, и не вкушал плода и смерти, питал же душу простыми, небесными помыслами, был светлым таинником Бога и Божественного. Для этого-то воссоздания пришел в естество человеческое Бог, чтобы, переборов и победив убийцу смертью, за вкушение приняв желчь, за невоздержность рук – гвозди, за древо – Крест, за землю – возношение на Крест, обратно возвести Адама к жизни и славе. И распростерши святое тело соответственно концам мира, от всех концов собрал Он человеческий род, совокупил в единого человека и заключил в лоне великого Божества, Агнчею Кровью очистив все нечистоты и отъяв скверну, которая смертным преграждала путь от земли к небу (2).

* * *

Вочеловечение Христово есть новое создание меня, человека, потому что Бог во плоти пострадал моим страданием. Он вполне воздал за все мои долги, по милости к Еве родился от жены, но от Девы, ибо и первое Его рождение есть от Единого Отца; и бессупружный произошел от бессупружных. А перепись была во образ последовавшего Божия вписания. Повитие пеленами – в замен Адамовой наготы. Избиение младенцев – это отменение младенческих прообразований. Идущая звезда – это поклонение твари. Приходящие волхвы – это вступление язычников в Церковь. Крещение Христово было очищением вод для меня. Дух – это засвидетельствованное родство. Пост – умащение на борьбу со врагом. Искушение было изведанием хитрости Божией. Терновый венец и облечение в порфиру – это отнятие державы у врага в открытой борьбе. Крест – это победное знамение, и деревянный – в знамение древа. Гвозди – это пригвождение моего греха. Распростертыми руками Христос все объемлет. А вкушение желчи противоположно Адамову вкушению. Один из разбойников спасся – это уверовавший Адам; а другой был худ, хотя и пригвожден ко кресту. Тьма от шестого часа – это плач о страждущем. А распадение камней поборает камни. Воскресение мертвых и вшествие во град – это представление умерших в горняя. Кровь и вода, вместе истекшие из ребра, – это двоякое крещение купели и страдания, когда принесет опасности время гонений. Мертвость Иисусова есть истребление мертвости во мне. Воскресение Христово из мертвых – мое освобождение из ада. Восшествие Христово в горняя и меня возводит горе (2).

Враг

Христиане при всем своем мужестве и готовности к терпению должны не только иметь в виду свою пользу, но и щадить гонителей, дабы, сколько возможно, не увеличить чем-либо опасности, в какой находятся враги их (1).

* * *

Мы насыщаем слух свой взаимными оскорблениями друг друга. Мы не можем рассудить даже того, что небезопасно доверять оружие врагу, и слово против христианина – ненавидящим христиан. Ибо в чем мы укоряли ныне, в том завтра будут укорять нас. Враг ласково выслушивает слова твои не потому, что хвалит, но потому что собирает со злым намерением, чтобы при случае изблевать яд свой на оказавшего ему доверие (1).

* * *

Со Христом спогребаемся через Крещение, чтобы с Ним и восстать; с Ним низойдем, чтобы с Ним взойти и на высоту; с Ним взойдем, чтобы и прославиться с Ним! Если после Крещения будет искушать тебя враг Света и искуситель (а он будет искушать, ибо искушал Слово и Бога моего, обманувшись внешним покровом, – искушал сокрытый Свет, обманувшись видимостью), то имеешь, чем победить его. Не страшись подвига, противопоставь воду, противопоставь Духа, этим угасятся все раскаленные стрелы лукавого (Еф. 6, 16). Ибо здесь Дух, и даже Дух, раздирающий горы (3Цар. 19, 11); здесь вода, и даже вода, угашающая огонь. Если искуситель представит тебе нужду (как дерзнул и Христу) и потребует, чтобы камни стали хлебами (см. Мф. 4, 3), возбуждая тем голод; окажись не незнающим его намерений. Научи его, чему он еще недоучился; противоположи ему слово жизни, которое есть хлеб, посылаемый с неба и дарующий жизнь миру. Если искушает тебя тщеславием (как и Христа, возведя на крыле храма, и сказав: бросься вниз в доказательство Божества (см. Мф. 4, 5–6)); не низлагай себя превозношением. Если это приобретет – не остановится на том, он ненасытен, на все простирается, обольщает добрым и оканчивает лукавством – таков способ его брани! Даже и в Писании сведущ этот душегубец; из одного места скажет: написано о хлебе, из другого: написано об Ангелах. Ибо написано, – говорит, – Ангелом Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя (см. Мф. 4, 6; Пс. 90, 11–12). О, хитромудренный на зло, для чего не договорил и последующего (я твердо помню это, хотя и умолчишь ты), что, ограждаемый Троицею, наступлю на тебя – аспида и василиска (Пс. 90, 13) и буду попирать змею и скорпиона (Лк. 10, 19)? Если же станет одолевать тебя ненасытимостью, в одно мгновение времени и зрения показывая все Царства как ему принадлежащие и требуя поклонения; презри его, как нищего, и с надеждой на печать³⁸ скажи: «Я сам образ Божий, не погубил еще небесной славы, как ты через превозношение, я во Христа облекся, во Христа преобразился Крещением, ты поклонись мне». И враг, как твердо знаю, побежденный и посрамленный этими словами, как отступил от Христа – первого Света, так отступит и от просвещенных им (1).

* * *

Враг... никогда не оставит своего двоедушия, пока видит, что мы спешим к небу, откуда он ниспал. Но ты, человек Божий, проникай в злоумышление противника, у тебя борьба с сильным и о деле самом важном, не бери в советники врага, не пренебрегай тем, чтобы именоваться и быть верным (1).

* * *

Вражда, по моему мнению, есть разномыслие и раздор. А вражда и война – изобретатели зол (2).

Вразумление

В преграждение многих грехов, какие произрастали от корня повреждения от разных причин и в разные времена, человек и прежде вразумляем был многоразлично: словом, законом, пророками, благодеяниями, угрозами, карами, наводнениями, пожарами, войнами, победами, поражениями, знамениями небесными, знамениями в воздухе, на земле, на море, неожиданными переворотами в судьбе людей, городов, народов (все это имело целью загладить повреждение); наконец, стало нужно сильнейшее лекарство по причине сильнейших недугов: человекоубийств, прелюбодеяний, клятвопреступлений, муженеистовства и этого последнего и первого из всех зол – идолослужения и поклонения твари вместо Творца. Поскольку все это требовало сильнейшего способа, то и дается сильнейший. И он был следующим: само Божие Слово, превечное, невидимое, непостижимое, бестелесное, начало от начала, свет от света, источник жизни и бессмертия, отпечаток первообразной Красоты, печать непереносимая, образ неизменяемый, определение и слово Отца, приходит к Своему образу, носит плоть ради плоти, соединяется с разумной душой ради моей души, очищая подобное подобным; делается человеком по всему, кроме греха (1).

Врачевание

В чем всякий может удостовериться, если врачевание душ сравнить с врачеванием тел и знать, насколько трудно последнее, всякий поймет, насколько наше врачевание труднее, а вместе с тем и предпочтительнее: и по свойству врачуемого, и по силе знания, и по цели врачевания. Одно трудится над телами, над веществом бренным и стремящимся долу³⁹, над веществом, которое непременно разрушится и подвергнется своей участи, хотя теперь с помощью врачебного искусства и преодолеется происшедшее в нем расстройство; ибо тело, уступив природе и не выходя из своих пределов, будет разрушено или болезнью, или временем. А другое печется о душе, которая произошла от Бога и божественна, которая причастна горнего благородства и к нему поспешает, хотя и сопряжена с худшим (может быть и по другим причинам, которые известны Единому Богу, сопрягшему ее с телом, и разве еще тому, кто самим Богом посвящен в такие тайны, но насколько мы знаем – я и подобные мне люди) для двух следующих целей. Во-первых, чтобы душа могла наследовать горнюю славу за подвиг и за борьбу с дольним и, быв здесь искушена ими, как золото огнем, получила уповаемое в награду за добродетель, а не только как дар Божий. И конечно, в том – верх благости Божией, что добро стало и нашей собственностью, не только всеяно в нас с естеством, но возделывается также нашим произволением и движениями свободы, преклонной на ту и другую сторону. Во-вторых, чтобы душа могла и худшее, постепенно отрешая от дебелости, привлекать к себе и возводить горе, чтобы она, став руководительницей для служебного вещества и обратив его в сослужебное Богу, была для тела тем же, чем является Бог для души.

Врачующий тело принимает во внимание место, случай, возраст, время года и тому подобное, дает лекарства, предписывает образ жизни, предостерегает от вредного, чтобы прихоти больного не воспрепятствовали искусству; иногда же, когда и над кем нужно, употребляет прижигания, резание и другие, еще более жестокие способы лечения. Хотя все это оказывается очень трудным и тяжелым, однако же, не настолько, как наблюдать и врачевать нравы, страсти, поведение, свободное произволение и все тому подобное в нас, исторгать, что приросло к нам зверского и дикого, а на освободившееся место вводить и укоренять все, что есть кроткого и благородного, устанавливать надлежащее отношение между душою и телом, не попуская, чтобы лучшее управлялось худшим, что было бы величайшею несправедливостью, но низшее по природе подчиняя начальственному и владычественному, как, без сомнения, требует Божий Закон, прекрасно постановленный для всего творения, и видимого и сверхчувственного.

В рассуждении всего исчисленного мною примечаю еще и то, что охраняемое врачом тело, каково есть по своей природе, таковым и остается, само же собою нимало не злоумышляет и не ухищряется против средств, употребляемых искусством; напротив, врачебное искусство владеет веществом; разве иногда произойдет какой-либо временный беспорядок по воле больного, что, впрочем, нетрудно предотвратить и пресечь. А наше мудрование, самолюбие и то, что не умеем и не терпим легко уступать над собою победу, служат величайшим препятствием к добродетели и составляют как бы ополчение против тех, которые подают нам помощь. Сколько надлежало бы прилагать старания, чтобы открыть врачующим болезнь, столько усилий мы употребляем, чтобы избежать врачевания. Мы храбры против самих себя и искусны ко вреду своего здоровья. То рабски скрадываем грех, утаевая его в глубине души, как некоторый загноившийся и злокачественный струп, как будто, скрыв от людей, скроем и от великого ока и суда Божия; то под различными предлогами извиняем в себе грехи и придумываем оправдания своим страстям; то, заградив слух, подобно аспиду глухому и затыкающему уши, принимаем все меры, чтобы не слышать голоса заклинателей (см. Пс. 57, 5–6) и не пользоваться врачествами мудрости, которыми исцеляется душевный недуг; то, наконец (как поступают более смелые и храбрые из нас), явно не стыдимся ни греха, ни врачующих грех, идем, как говорится, с открытою головою на всякое беззаконие. Какое расстройство ума! Или как еще приличнее назвать такую болезнь? – Кого надлежало бы любить, как благодетелей, гоним от себя, как врагов, ненавидя обличающего в воротах, гнушаясь тем, кто говорит правду (Ам. 5, 10), и подобно тем, которые, терзая собственную плоть, думают, что терзают плоть ближних, предполагаем нанести тем больший вред своим доброжелателям, чем больше зла сделаем сами себе.

Посему-то полагаю, что наше врачебное искусство гораздо труднее, а следовательно, и предпочтительнее искусства врачевать тела; но оно труднее еще и потому, что последнее мало заглядывает вглубь, более же занимается видимым: напротив, наше врачевание и попечение все относится к сокровенному сердца человеку (1Пет. 3, 4), и наша брань – с врагом, внутрь нас воюющим и противоборствующим, который, нас же самих употребляя оружием против нас (что всего ужаснее!), предает нас греховной смерти. А для этого нам нужны: великая и совершенная вера, в большой мере Божие содействие, но не в малой также, как убежден я, и собственная наша ревность, выражаемая и действительно оказываемая словом и делом, если нужно, чтобы наши души, которые для нас всего предпочтительнее, хорошо были врачуемы, очищаемы и ценимы дороже всего.

Что же касается до цели того и другого врачевания (нам остается еще сличить их в этом отношении), то цель одного – или сохранить здоровье и благосостояние плоти, когда оно есть, или возвратить, когда оно утрачено, – хотя и неизвестно, полезно ли это будет обладающему здоровьем. Ибо и противоположное сему часто приносило великую пользу, равно как нищета и богатство, слава и бесславие, унижение и знатность, также все, что по природе своей занимает середину, не преклоняясь ни на ту, ни на другую сторону, делается лучшим или худшим по употреблению и произволу обладающих. Но цель другого врачевания – окрылить душу, исхитить из мира и предать Богу, сохранить образ Божий, если цел, поддержать, если в опасности, обновить, если поврежден, Духом вселить Христа в сердца (см. Еф. 3, 17); короче говоря, того, кто принадлежит к горнему чину, соделать богом и причастником горнего блаженства. Этого хотят для нас и пестун-закон, и посредствующие между Христом и законом пророки, и Совершитель и конец духовного закона – Христос... Этого-то врачевания служители и сотрудники – все мы, председательствующие перед другими; мы, для которых важно знать и врачевать собственные немощи и недуги, или, вернее, это еще не столько важно (но меня заставила выразиться так порочность многих, находящихся в сане) – гораздо же важнее – быть в состоянии врачевать и искусно очищать других, чтобы от этого была польза тем и другим: и имеющим нужду во врачевании, и поставленным врачевать.

Сверх того, врачи тел должны переносить известные нам труды, бдения, заботы и, как сказал один из их мудрецов⁴⁰, – из чужих несчастий собирать себе скорби; иное узнавая и изобретая самостоятельно, иное заимствуя и собирая у других, они должны обращать это на пользу требующих; и что ими найдено или избегнуто, не исключая и самых малостей, для них не маловажно, но признается имеющим силу к укреплению здоровья или к предотвращению опасности. И для чего все это? Чтобы больше дней прожил на земле человек, и человек, может быть, не полезный для общества, но самый негодный, которому по его порочности было бы даже лучше давно умереть и через это освободиться от порока, этого величайшего недуга. Но положим, что он и добрый человек; долго ли он будет жить? Ужели всегда? И что приобретет от здешней жизни? Желать разрешиться от нее, по моему мнению, есть первое и вернейшее благо и свойственно человеку подлинно здравомыслящему и умному.

Но нам, когда мы – в опасности утратить спасение души, души блаженной и бессмертной, которая будет вечно или наказываема за порочность, или прославляема за добродетель, – какой предстоит подвиг и какие нужны сведения, чтобы хорошо и других уврачевать, и самим уврачеваться, чтобы исправить образ жизни и персть покорить духу? Ибо не одинаковы понятия и стремления у мужчины и женщины, у старости и юности, у нищеты и богатства, у веселого и печального, у больного и здорового, у начальников и подчиненных, у мудрых и невежд, у робких и смелых, у гневливых и кротких, у стоящих твердо и падающих. А если еще разберем подробнее, то, какое различие между вступившими в супружество и безбрачными! И у последних опять – между пустынножителями, между находящимися в общежитиях и между остающимися в мире! Между опытными и преуспевшими в созерцании и между теми, которые просто исполняют должное! Между городскими и сельскими жителями, между простосердечными и хитрыми, между занятыми делом и живущими праздно, между потерпевшими измену счастья и успешными, не встречавшими неудач! Все таковые различаются между собою желаниями и стремлениями – иногда более, чем они различны по телесному виду или (если угодно) по сочетанию и растворению стихий, из которых мы состоим; и потому нелегко иметь над ними смотрение. Но как телам неодинаковые даются лекарство и пища – иное пригодно здоровому, иное больному, – так и души врачуются различным образом и способом. Свидетели такового врачевания – сами болящие. Одних назидает слово, другие исправляются примером. Для иных нужен бич, а для других – узда; ибо одни ленивы и неудобоподвижны к добру, и таких должно возбуждать ударами слова; другие сверх меры горячи духом и неудержимы в стремлениях, подобно молодым сильным коням, бегущим дальше цели, и таких может исправить обуздывающее и сдерживающее слово. Для одних полезна похвала, для других – укоризна, но и та, и другая – вовремя: напротив, без времени и без основания они вредят. Одних исправляет увещание, других – выговор, и последний – или по всенародном обличении, или по тайном вразумлении. Ибо одни привыкли пренебрегать вразумлениями, сделанными наедине, но приходят в чувство, если укорят их при многих; другие же при гласности обличений теряют стыд, но их смиряет тайный выговор, и за такое снисхождение к себе воздают они покорностью. Иные, надмеваясь мыслью, что дела их тайны, о чем они и заботятся, считают себя умнее других, и в таких надобно тщательно наблюдать все, даже самые маловажные, поступки; а в других лучше иного не замечать и, как говорится, видя, не видеть, слыша, не слышать, чтобы, подавив их ревностью обличений, не возбудить к упорству и напоследок не сделать дерзновенными на все, истребив в них стыд – это средство к внушению покорности. Иногда нужно гневаться, не гневаясь, оказывать презрение, не презирая, терять надежду, не отчаиваясь, сколько того требует свойство каждого; других должно врачевать кротостью, смирением и соучастием в их лучших о себе надеждах. Одних полезно побеждать; от других часто полезнее быть самому побежденным; и хвалить или осуждать должно – у иного достаток и могущество, а у иного нищету и расстройство дел. Ибо наше врачевство не таково, каковы добродетель и порок, из которых первая всегда и для всех всего лучше и полезнее, а последний всего хуже и вреднее; у нас одно и то же, например, – строгость или кротость, а равно и прочее, мною перечисленное, не всегда даже для одних и тех же оказывается или самым спасительным, или опасным. Напротив, для иных хорошо и полезно одно, а для иных другое, первому противное – сообразно тому, думаю, как требуют время и обстоятельства и как допускает нрав врачуемого. Хотя сколько бы кто ни употреблял старания и ума, невозможно всего изобразить словом и обнять мыслию в таких подробностях, чтобы вкратце был виден весь ход врачевания; однако же, на самом опыте и на деле делается это известным и врачебной науке, и врачу. Вообще же известно нам, что как для ходящего по высоко натянутому канату небезопасно уклоняться в стороны, и малое с виду уклонение влечет за собою большее, безопасность же его зависит от равновесия; так и в нашем деле: кто по худой жизни или по невежеству уклоняется в ту и другую сторону, для того очень опасно, что и сам он впадет в грех, и вовлечет в него управляемых. Напротив, должно идти самым царским путем и остерегаться, чтобы, как сказано в Притчах, не уклониться ни на право, ни налево (см. Притч. 4, 27). Таково свойство наших немощей, и от этого столько труда доброму пастырю, обязанному хорошо знать души своих пасомых и быть вождем их по закону прямого и справедливого пастырства, которое было бы достойно истинного нашего Пастыря (1).

* * *

Подлинно – всего более желаю вовсе не грешить. А если это невозможно, сделав неправду, желаю возвратиться на истинный путь, что составляет второй отдел людей благомыслящих... по крайней мере, радуюсь, когда другой врачует меня (1).

* * *

Беззаконие умножилось, и немного нахожу людей, действительно врачующих его (1).

* * *

Многие воздыхают под железными веригами; иные, сколько знаю, употребляют в пищу пепел, и питие у иных растворено горькими слезами; иные, осыпаемые зимними снегами, по сорок дней и ночей стоят как древа, воспрянув сердцем от земли и имея в мысли Единого Бога. Иной замкнул себе уста и на язык свой наложил узду, которую, впрочем, не всегда стягивает, ослабляет же ее для одних песнопений, чтобы уста его были одушевленными гуслями, в которые ударяет Дух. А кое-кто освятил Христу главу свою, ради благочестивого обета блюдет ее от острижения. Другой же смежил свои очи и к слуху приставил двери, чтобы не уязвило его откуда-нибудь неприметным образом жало смерти.

Такие шесть способов врачевания и я употреблял против неприязненной плоти (2).

* * *

Плотская любовь, пьянство, ревность и бес – равны между собою. K кому пришли они, у того погублен ум. Умерщвление плоти, молитва, слезы – вот целебные пособия! Это составляет врачевство и для моих недугов (2).

* * *

Недужное врачуют, а не сокрушают (2).

Вред

И от малой искры возгорается великий пламень, и семя ехидны бывало нередко пагубным. Видя невелик, но со временем сделается он большим (2).

* * *

Какова ни будет моя жизнь, никто не причинит ей вреда, но никто не принесет и пользы. Сосредоточусь в Боге. А речи обо мне других пусть разносятся, как легкие ветерки (2).

Время

Единица, от начала подвигшаяся в двойственность, остановилась на троичности. И это у нас – Отец и Сын и Святой Дух. Отец – родитель и изводитель, рождающий и изводящий бесстрастно, вне времени и бестелесно; Сын – рожденное; Дух – изведенное, или, не знаю, как назвал бы это тот, кто отвлекает от всего видимого. Ибо не дерзаем наименовать этого преизлиянием благости, как осмелился назвать один из любомудрых эллинов, который, любомудрствуя о первом и втором Виновнике, ясно выразился: «как чаша льется через края»⁴¹. Не дерзаем из опасения, чтоб не ввести непроизвольного рождения и как бы естественного и неудержимого исторжения, что всего менее сообразно с понятиями о Божестве. Поэтому, не выходя из данных нам пределов, вводим нерожденного, рожденного и от Отца Исходящего (см. Ин. 15, 26), как говорит в одном месте Сам Бог – Слово.

«Но когда было это рождение и исхождение?» – Прежде самого «когда». Если же надобно выразиться несколько смелее: тогда же, как и Отец. Но когда Отец? – Никогда не было, чтоб не был Отец. А также никогда не было, чтоб не был Сын, и не был Дух Святой. Еще спросишь меня, и опять отвечу тебе. Когда родился Сын? – Когда не родился Отец. Когда исшел Дух? Когда не исшел Сын, но родился вне времени и неизглаголенно, хотя не можем представить себе того, что выше времени, даже желая избегнуть выражений, означающих время, потому что слова «когда», «прежде», «после», «сперва» не исключают времени, как бы мы ни старались; разве возьмем вечность, то есть продолжение, которое простирается наравне с вечным, а не делится на части и не измеряется ни каким-либо движением, ни течением солнца, что свойственно времени.

«Но если Сын и Дух совечны Отцу; то почему же не собезначальны»? Потому что они от Отца, хотя не после Отца. Правда, что безначальное вечно; но вечному нет необходимости быть безначальным, как скоро возводится к Отцу, как к началу. Итак, Сын и Дух не безначальны относительно к виновнику. Известно же, что виновнику нет необходимости быть первоначальнее Тех, для Кого Он виновник; потому что и солнце не первоначальнее света. И вместе Сын и Дух безначальны относительно времени, хотя ты и пугаешь этим людей простодушных. Ибо не под временем Те, от Которых время (1).

* * *

Многое из этого приемлет Христос и ныне, а именно: бесчестное от христоненавистников, что и переносит, потому что долготерпелив, а досточестное от христолюбцев. И Он медлит, как первым явить Свой гнев, так и нам показать Свою благость – и им дает, может быть, тем время на покаяние, а нас испытывает в любви, не ослабеем ли в скорбях и подвигах за благочестие. Таков издревле закон Божия домостроительства и неисследимых Божиих судеб, по которым премудро управляются дела наши (1).

* * *

Воспользуемся временем, которое можно ловить, пока приближается, и которого напрасно станем искать, когда оно пройдет. Есть время садить сад, время возделывать землю, время отвязывать канаты кораблей мореходных, время – звероловам ловить зверей в горах, время и для войны. Цветы родятся весенней порою. Так и людям есть приличное время учиться, когда пламенная любовь согревает душу, когда внутренности сердца не избороздили еще многообразные начертания, но украшают его одни новописанные красоты (2).

* * *

Время родило историю, а история родила высоко парящую мудрость (2).

* * *

Век⁴² есть протяжение, непрестанно протекающее не во времени.

А время – мера солнечного движения (2).

Высокомерие

Не ставь высоко то, что кажешься лучше плохих, но скорби, что превосходят тебя добрые (1).

* * *

Не уязвляйся мыслию, уносясь в порывах своих за облака. Часто падение поднимало с земли в высоту, а возвышение низлагало на землю. У Бога положен такой закон: благоволить к плачущим и обсекать крылья высокомерным (2).

* * *

Желал бы я быть Лазарем и здесь, и в будущей жизни, потому что другой был высокомерен здесь, а там стал бесчестен и за пресыщение мучится во пламени (2).

Высокоумие

Кто входил во Святая Святых, кроме одного? Да и он всегда ли? Нет, но однажды в год и в определенное время. Носил ли кто Скинию, кроме левитов? И они носили не так ли, как было установлено: одни – важнейшие ее части, другие – менее важные, смотря по достоинству носящих? И поскольку нужно было охранять ее, кто именно охранял и каким образом? Одни ту сторону, другие – другую, и ничто не оставалось неопределенным и неприведенным в порядок, даже касательно малейших частей. А у нас, если приобрели хотя малую славу, часто же и той не имея, если, как ни попало, заучили два или три изречения из Писания, и то не в связи и без должного разумения (такова наша скороспелая мудрость, этот Халанский столп, благовременно разделивший языки!), надобно уже высокоумствовать против Моисея и делаться Дафаном и Авироном (см. Чис. 16, 12–27) – ругателями и безбожниками! Будем лучше избегать их наглости и не станем подражать их высокоумию, чтобы не иметь одного с ними конца (1)!

* * *

Не возносись высоко, чтобы не пасть глубже (1).

Глупость

Глупость и мудрость не тождественны между собой, однако же бывают в одном человеке, и сущность ими не делится, но сами они делятся в той же сущности (1).

* * *

Скудный в слове и знании, опирающийся на простые речения и спасающийся на них, как на малой ладье, выше борзого на язык глупца, который с невежеством доверяет доводу ума, а Крест Христов, который выше всякого слова, упраздняет силой в слове, где слабость доказательства служит умалением истины (1).

* * *

Глупец во сне делается богаче и того, кто имеет у себя бездну денег (2).

* * *

Учи глупых, соображаясь, сколько можно, с их природой: тогда, может быть, сверх чаяния сделаешь их благоразумными (2).

Гнев

Гнев питай на одного только змия, через которого ты пал (1).

* * *

Кто боится тяжб, тот избежит и гнева, потому что тяжбы часто воспламеняют сердце гневом (2).

* * *

Гнев – небезопасный для всякого советник: что предпринято в гневе, то никогда не бывает благоразумно (2).

* * *

Погиб для меня вчерашний день, Христе! Нашел и мгновенно овладел мною гнев. О, если бы нынешний день стал для меня днем Света (2)!

* * *

Сержусь на домашнего беса, на гневливость... положил уже я словом преграды клятве и совершенно знаю, что из многих корней, от которых прозябает это зло – клятва, самый дикий и черный есть гнев, то при помощи Божией постараюсь истребить и его, подрезав, насколько можно, острием слова... Для меня немаловажно и это, то есть и малое ослабление великого зла, как немаловажно это и для всякого, обремененного тяжкой болезнью.

Вникнем же в недуг этот несколько глубже: что он такое? от чего бывает? и как от него оберегаться? Заглянем в рассуждения древних мужей, которые углублялись в природу вещей.

Одни называют исступление воскипением крови около сердца. Это те, которые болезнь эту приписывают телу, как от тела же производят другие и большую часть страстей. А иные называли гневливость желанием мщения, приписывая порок этот душе, а не телу; и желание это, если устремляется наружу, есть гнев, а если остается внутри и строит зло, есть злопамятство. Признававшие же болезнь эту чем-то сложным и потому слагавшие и само понятие ее, говорили, что она есть воскипание крови, но имеет причину в пожелании. Теперь не место входить в рассуждение, справедливо ли это, впрочем, хорошо известно, что ум – всему властелин. Его Господь и дал нам поборником против страстей. Как дом укрывает от града, как в стенах находят убежище спасающиеся с битвы и кустарник служит опорою на крутизнах и над пропастями, так рассудок спасает нас во время раздражения.

Как скоро покажется только дым того, что разжигает твои мысли, то, прежде нежели возгорится огонь и раздуется пламень, едва почувствуешь в себе движение духа, прибегни немедленно к Богу и, помыслив, что Он – твой покровитель и свидетель твоих движений, стыдом и страхом сдерживай стремительность недуга, пока болезнь внимает еще увещеваниям. Воззови тотчас словами учеников: «Наставник, меня окружает страшное волнение; отряси сон» (см. Лк. 8, 24)! И ты отразишь от себя раздражительность, пока владеешь еще рассудком и мыслями (ибо их прежде всего подавит в тебе эта болезнь); пока она, как не терпящий узды конь, не перегрызла удил и не помчалась быстро, оставляя за собой дорогу, холмы и овраги, гневливостью омрачив путеводные очи. Разуму легче управлять тем, кто не выступил из подчинения, нежели удержать насилием того, кто восхитил над ним власть. Такой, разгорячая сам себя, не остановится, пока не низринет всадника с высоты рассудка (2).

* * *

Рассмотри, в какой стыд приводит гнев жестоко им поражаемого. Болезни другого рода тайны; таковы: любовь, зависть, скорбь, злая ненависть. Некоторые из этих недугов или вовсе не обнаруживаются, или обнаруживаются мало, и болезнь остается скрытой внутри. Иногда сама скорее изноет в глубине сердца, нежели сделается заметной для посторонних. А и то уже выгода, если беда скрыта в тайне. Но гневливость – явное и совершенно обнаженное зло, это вывеска, которая против воли тела сама себя показывает. Если видал ты уловленных этой страстью, то вполне знаешь, что говорю и что хочет изобразить мое слово. Перед рассерженными надлежало бы ставить зеркало, чтобы, смотря в него и смиряясь мыслью перед безмолвным обвинителем их страсти, сколько-нибудь сокращали свою наглость. Или пусть будет для тебя этим зеркалом сам оскорбитель твой. В нем, если достанет охоты посмотреть, увидишь ты сам себя; ибо у страждущих одной болезнью и припадки одинаковы. Глаза налиты кровью и искошены, волосы ощетинились, борода мокра, щеки у одного бледны, как у мертвого, у другого багровы, а у иного как свинцовые (и это, думаю, оттого, что так бывает угодно расписать человека этому неистовому и злому живописцу), шея напружена, жилы напряжены, речь прерывистая и вместе скорая, дыхание, как у беснующегося, скрежет зубов отвратителен, нос расширен и выражает совершенное презорство, всплескивания рук, топот ног, наклонения головы, быстрые повороты тела, смех, пот, утомление (кто ж утомляет? никто, кроме беса), киванья вверх и вниз не сопровождаются словом, скулы раздуты и издают какой-то звук, как гумно, рука, стуча пальцами, грозит. И это только начало тревоги. Какое же слово изобразит, что бывает после того? Оскорбления, толчки, неблагоприличия, лживые клятвы, щедрые излияния языка клокочущего, подобно морю, когда оно покрывает пеною утесы. Одно называет худым, другого желает, иным обременяется, и все это тотчас забывает. Негодует на присутствующих, если они спокойны, требует, чтобы все с ним было в волнении. Просит себе громов, бросает молнии, недоволен самим небом за то, что оно неподвижно. Одно злое дело приводит уже в исполнение, другим насыщает свои мысли, потому что представляет сделанным все то, чего хочется. Мысленно убивает, преследует, предает сожжению, но что из этого сделает? Так слепа и суетна его горячность! У него – безгласен, бессилен, погонщик волов, кто у нас недавно был витией, Милоном⁴³, царем. Сам ты безродный и нищий, а того, кто благодарен и богат, называешь не имеющим рода и бедняком. Сам ты – поругание человечества, а тому, кто цвет красоты, приписываешь рабский вид. Сам о себе не можешь сказать, кто ты и откуда, а человека прославленного именуешь бесславным.

Не знаю, плакать или смеяться над тем, что делается. Гнев все, даже и небывалое, обращает себе в оружие. Это – обезьяна, и делается Тифием⁴⁴, вертит рукой, ломает пальцы, ищет холма или вершины Этны, чтобы силой руки своей издали метнуть в неприятеля одновременно и стрелу, и гроб. Какой огонь или какой град остановит продерзость? Если пращи слов истощились, то приводятся в действие руки, начинаются рукопашный бой, драки, насилие. Тот одерживает верх над противником, кто наиболее несчастен и побежден, потому что одержать верх в худом называю поражением. Не бес ли это? Даже и больше беса, если исключить одно падение, но случалось видеть и падения возмущенных гневом, когда они увлекаются порывом духа. Не явное ли это отчуждение от Бога? Да и что же иное? Потому что Бог кроток и снисходителен; нехорошо предавать поруганию Божий образ, а на место его ставить неизвестного кумира!

Не так страшно для нас расстройство ума, не так страшны телесные болезни. Эти недуги, хоть и жестоки и мучат меня, пока продолжаются, потому что всякая настоящая болезнь страждущему кажется тягостнее всех других болезней, но делают нас несчастными не по собственному нашему изволению; они более достойны сожаления, нежели проклятия. Из зол явное зло менее опасно, вреднее же то, которого не признают злом... Скажи, какое другое зло хуже преступившей меру гневливости? И есть ли от этого какое-нибудь врачевство?

В иных болезнях прекрасное врачевство – мысль о Боге. А гневливость, как скоро однажды преступила меру, прежде всего заграждает двери Богу. Самое воспоминание о Боге увеличивает зло, потому что разгневанный готов оскорбить и Бога. Видал я иногда: и камни, и прах, и укоризненное слово (какое ужасное умоисступление!) были бросаемы и в Того, Которого нигде, никто и никак не может уловить; законы отлагались в сторону; друг не узнан; и враг, и отец, и жена, и сродники – все уравнено одним стремлением одного потока. А если кто станет напротив, то на себя привлечет гнев, как зверя, выманиваемого шумом. И защитник других сам имеет уже нужду в защитниках.

Такими рассуждениями всего боле преодолевай свой гнев; и если ты благоразумен, то не потребуется для тебя большего. А если для умягчения твоего сердца нужна продолжительнейшая песнь, то посмотри на жизнь тех, которые и в древние, и в последние времена своими добрыми нравами приобрели дерзновение перед Богом (2).

* * *

Стагирский философ⁴⁵ хотел ударить одного человека, которого он застал в постыдном и худом деле, но как скоро почувствовал, что в него самого вступил гнев, борясь со страстью как с врагом, остановился и, помолчав недолго, сказал (подлинно мудрое слово!): «Необыкновенное твое счастье, что защищает тебя мой гнев. А если бы не он, ты пошел бы от меня битым. Теперь же стыдно было бы мне, худому, ударить худого и, когда сам я побежден страстью, взять верх над рабом». Так рассудил он (2).

* * *

Столько имеешь у себя врачебных средств от этого недуга (гневливости), во всех важнее, как сказано, заповедь, которая не позволяет тебе отвечать обидой даже и тому, кто ударил тебя. Ибо ветхозаветным предписано: не убий – но тебе велено даже и не гневаться, а не только не бить и не отваживаться на убийство. Кто запрещает первое, тот не дозволяет и последнего. Кто истребил семя, тот воспрепятствовал прозябнуть⁴⁶ ему в колос. И не смотреть с худым пожеланием – значит отсечь любодеяние. Не клясться – вот предохранительное средство от ложной клятвы. Так и не гневаться – значит поставить себя в безопасность от покушения на убийство. Ибо рассуди так: гневливость доводит до слова, слово – до удара, от удара бывают раны, а за ранами, как знаем, следует и убийство; и, таким образом, гневливость делается матерью жестокого убийства.

Кто получил когда-нибудь награду за то, что он не убил? Но не гневаться – есть одно из похваляемых дел. Воздаянием за первое служит то, что избегаешь опасности, а вознаграждением за последнее обещан тебе участок земли драгоценной (2).

* * *

Всего более желай, чтобы тебе вовсе не гневаться, потому что это всего безопаснее. А если не так, старайся, чтобы исступление твое прекращалось прежде вечера и не давай во гневе твоем заходить солнцу (см. Еф. 4, 26), как тому, которое извне твоим очам посылает лучи свои, так и тому, которое сияет внутри мудрых; а последнее солнце заходит для тех, у кого ум уязвлен, озаряет же совершенных и добрых и видящим дает большую силу озарять (2).

* * *

Скажешь: «Что ж? Не сама ли природа дала нам гнев?» – Но она дала также и силу владеть гневом. Кто дал нам слово, зрение, руки и ноги, способные ходить? Все это даровали Бог и природа, но даровали на добро, и не похвалю тебя, который употребляешь их во зло. То же надо сказать и о других душевных движениях. Это Божии дары – под руководством и управлением разума. Раздражительность, когда не преступает меры, служит оружием соревнованию. Без сильного желания неудобопостижим Бог. Но знаю и наставника в добре; это – рассудок. Если же все это обращено будет на худшее, то раздражительность произведет оскорбления и злодеяния, пожелание распалит нас к гнусному сластолюбию, а рассудок не только не подавит этого, но еще поможет своими ухищрениями. Так добрые дарования отдаются во власть нашему растлителю! Но нехорошо Божий дар мешать со злом (2).

* * *

Если ты читал что-нибудь о гневе мужей благочестивых, то найдешь, что гнев их всегда был справедлив. И я думаю даже, что это был не гнев, а наказание, справедливо положенное на злых. И это наказание не было для них злом, напротив, удары были весьма полезны для требовавших многого очищения в жизни, потому что иглистая ветвь сама призывает на себя острие железа, – полезны, говорю, были как до закона, так и при законе, пока он не приобрел надлежащей силы, как не совершенно еще укоренившийся в людях (2).

* * *

Какое существо по преимуществу кротко? – Бог. А у кого природа самая раздражительная? – У человекоубийцы, который (да будет тебе известно!) сверх других наименований, выражающих его лукавство, называется и гневом. Какую же часть намерен ты избрать? А избрать ту и другую невозможно. Рассуди и то, кто будет осмеян и кто похвален. Ибо и это немаловажно для рассудительного. Что еще сказать? Заклинаю тебя, гнев – друг пороков, неприязненный мой защитник и покровитель, надмевающий меня и предающий во врата адовы, покорись ныне Богу и слову. Покорись, гневливость, – это воскипение, эта полнота человекоубийцы, это очевидное безобразие лица, это обуревание мыслей, это упоение, эти борцы, понуждающие низринуться в тартар, этот легион бесов, это многосложное зло, расторгающее узы и путы на ногах, покорись; ибо Христос, Kоторого не вмещает вселенная и Который Своим кормилом непогрешительно движет целую вселенную, уделяя жизнь и человекам, и Ангелам, а призывающим Его усердно дарует разрешение и от лукавых духов, и от страстей, Христос хочет, чтобы ты немедленно бежала отсюда и, войдя в свиней, скрылась в бездну! Готово принять тебя это стадо, низвергающееся в глубину. Но не касайся нас, о которых имеет попечение Сам Бог (2)!

* * *

Обуздывай гнев, чтобы не выступать из ума (2).

Гнев Божий

Как правдивы весы Божии и какие воздаяния находит для себя нечестие, то немедленно, то в скором времени, как это угодно бывает (полагаю я) художнику – Слову и распорядителю дел наших, который знает, когда загладить бедствия милостью и когда вразумить дерзость посрамлением и казнями, употребив известные Ему меры исправления. Но кто вполне изобразит болезни, по суду Божию постигающие нечестивых, терзания, не остающиеся втайне, другие различные поражения и казни, соразмерные преступлениям, необыкновенные случаи смерти, сознание вины среди самих страданий, бесполезное раскаяние, вразумления в сновидениях и свыше посылаемые видения? Или те ясные и очевидные доказательства гнева Божия, которые видели на себе дерзкие, осквернившие Божии храмы, или надругавшиеся над священными трапезами, или показавшие свое неистовство на таинственных сосудах, ненаказанно пожиравшие нашу плоть и отважившиеся на все прочее (1)?

* * *

Бог отчасти угрозил нам, отчасти простер на нас бич, от иного удержался силой, иному подверг нас, равно вразумляя и наказанием, и угрозой, и пролагая путь гневу Своему, Он по переизбытку благости начинает с меньшего, чтобы не иметь нужды в большем. Но Он наказывает и большим, если бывает к этому вынужден.

Знаю это оружие очищенное (см. Пс. 7, 13), этот упивающийся меч на небесах (см. Ис. 34, 5), которому велено сечь, изничтожить, обесчадить, не миловать ни тел, ни мозгов, ни костей. Знаю, что бесстрастный, как лишенная детей медведица и как рысь, встречающая на пути ассириев (Ос. 13, 8), не древних только, но и всякого, кто ныне ассириянин беззаконием; и что нельзя убежать от крепости и скорости гнева Его, когда Он бодрствует над нашими нечестиями и когда врагов Его преследует ревность, готовая пожрать противников (Евр. 10, 27). Знаю это разграбление, и опустошение, и разорение, и сердца сокрушение, и расслабление колен (ср. Наум 2, 10), и другие подобные наказания, постигающие нечестивых. Не говорю уже о тамошних судилищах, которым предаются пощаженные здесь, потому лучше здесь подвергнуться вразумлению и очищению, нежели претерпеть истязание там, когда настанет время наказания, а не очищения.... Для отшедших отсюда нет исповедания и исправления во аде (см. Пс. 6, 6); потому что Бог ограничил время деятельной жизни здешним пребыванием, а тамошней жизни предоставил исследование сделанного (1).

* * *

"Господи! останови (Ам. 7, 5), Господи, дай мне облегчение (Пс. 38, 14), Господи! прости (Дан. 9, 19), не предай нас до конца за беззакония наши и, не нас поражая, вразумляй других, когда сами можем уцеломудриться, видя наказанными других! Кого же увидим наказанными? Язычников, не знающих Тебя, и царства, не покорившиеся державе Твоей. А мы – народ Твой, Господи, и жезл наследия Твоего, поэтому накажи нас, Господи, но по правде, а не в гневе Твоем, чтобы, не умалить нас (Иер. 10, 24) и да не уничижить перед всеми живущими на земле».

Такими словами привлекаю милость. А если бы всесожжениями и жертвами можно было утолить гнев, то не пожалел бы и этого. Но вы и сами подражаете устрашенному священнику. Ей, чада возлюбленные, ей, участвующие со мной и в наказании, и в человеколюбии Божием! Спасите души свои слезами, остановите гнев, исправив начинания свои, назначьте пост, объявите собрание, как повелевает вам с нами блаженный Иоиль, соберите старцев и грудных младенцев – этот жалкий возраст, особенно достойный Божиего человеколюбия (Иоиль. 2, 15–16). Знаю, что то же заповедано и мне, служителю Господню, и вам, удостоенным этой же чести: войти во вретищах, плакать день и ночь между притвором и жертвенником (см. Иоиль 1, 13; 2, 1.) и в жалком виде еще более жалостным голосом неотступно вопиять о себе и о народе, не щадя ни труда, ни слова, ни всего, чем только умилостивляется Бог, взывать: пощади, Господи, народ Твой, не предай наследия Твоего на поругание (Иоиль 2, 17) и так далее – тем большей предаться скорби, чем выше наше достоинство, чтобы своим примером научить народ сокрушению и исправлению порочной жизни, за которыми следует Божие долготерпение и прекращение наказания. Итак, приидите все, братия, поклонимся, и припадем Ему, и восплачем пред Господом, сотворившим нас (см. Пс. 94, 6); составим общий плач, разделившись по возрастам и полам. Возвысим глас моления во уши Господа Саваофа вместо ненавистного Ему вопля (см. Быт. 19, 13). Предварим гнев его исповеданием, и как видели Его разгневанного, так пожелаем видеть умилостивленным (1).

* * *

Для сделавшего тяжкий проступок гнев не тяжек, потому что суд воздает только равным за равное (2).

* * *

Если в Писании слышишь, что Бог гневается и уподобляется или рыси, или медведице, которая от любви приходить в ярость, или воспламененному от вина и упоения, или мечу, сверкающему на злых, то не принимай этого за совет предаваться страсти. Иначе будет значить, что ты изобретаешь для себя зло, а не освобождения от него ищешь. Слушай Писание с добрым, а не с худым намерением. Бог не терпит ничего подобного тому, что терплю я. Никто не говори этого! Он никогда не выходит Сам из Себя; это свойственно существам сложным и тем, которые большей частью в борьбе сами с собой. Но Бог, как очевидно, есть естество неизменяемое. Почему же Он таким изображается? По законам иносказания. Для чего? Чтобы устрашить умы людей простых, – какую цель имеет и многое из выраженного словом. Разумей, что речь здесь не прямая, и тогда найдешь смысл. Поскольку сами мы бьем, когда приходим в гнев, то поражение злых представили в виде гнева. Таким же образом изобрели мы зрение, слух, руки; и поскольку имеем в них нужду для приведения чего-либо в исполнение, то приписываем их и Богу, когда Он совершает по нашему представлению то же. Притом слышишь, что от гнева Божия терпят злые, а не добрые, и терпят по законам правосудия. Но твой гнев не полагает себе меры и всех делает равными. Поэтому не говори, что твоя страсть дана тебе от Бога и свойственна самому Богу. Или, если думаешь о себе, что и ты подражатель Богу, то подражай, но прежде пусть ветры развеют болезнь твою (2).

Гордыня (гордость)

Если когда-нибудь при взоре на свое богатство ты возгордишься, то пусть мысль об общем Создателе смирит тебя и введет в пределы скромности (1).

* * *

Как рассказывал мне некто, после многих молитв, чтобы в очищение прежней гордыни любомудренно научиться смирению, сперва был он придверником храма, а потом стал пастырем, даже лучшим и опытнейшим из пастырей (1).

* * *

Гордящиеся благородством! Облагораживайте нравы (1).

* * *

Не думай о себе слишком высоко и не полагайся на свой ум, хотя ты и очень велемудр. Если и видишь кого-либо ниже себя, не превозносись, как всех превзошедший и находящийся близко к цели. Тот не достиг еще цели, кто не увидел предела своего пути. Много надо иметь страха, но не должно приходить и в излишнюю робость. Высота низлагает на землю, надежда возносит к небу; а на великую гордыню гневается Бог. За иное можешь взяться руками, иного касайся только надеждой; а от иного вовсе откажись. И то признак целомудрия – знать меру своей жизни. Равно для тебя худо – и отложить благую надежду, и возыметь слишком смелую мысль, что нетрудно быть совершенным. В том и другом случае твой ум стоит на худой дороге. Всегда старайся, чтобы стрела твоя попадала в самую цель, смотри, чтобы не залететь тебе далее заповеди великого Христа, остерегайся и не вполне исполнить заповедь: в обоих случаях цель достигнута. И излишество бывает часто бесполезно, когда, желая новой славы, напрягаем стрелу сверх меры.

Если будешь много о себе думать, то напомню тебе, откуда пришел ты в жизнь, чем был прежде, чем – когда лежал в материнской утробе, и чем будешь впоследствии, а именно: прахом и снедью червей, потому что принесешь с собой к мертвецам не более, как и самый немощный (2).

* * *

Высока жизнь целомудренных нестяжателей, привитающих в горах; но гордость и их низлагала неоднократно; потому что они, не измеряя своей добродетели другими более совершенными образцами, иногда в сердце своем именуют высотой то, что невысоко, а нередко при пламенеющем уме ноги, как горячие кони, несут их далее цели. Посему или на легких крылах несись все выше и выше, или, оставаясь внизу, совершай безопасное течение, не страшась, что какая-нибудь тяжесть преклонит крылья твои к земле и ты, вознесшись, падешь жалким падением (2).

* * *

Всегда берегись жала того, кто непрестанно влечет назад души, простирающиеся вперед, чтобы ему царствовать над большим числом униженных, кто первый низложен из небесной славы на землю и влачит здесь иго позора, налагаемое на горделивых (2).

Горе

Кто сам чувствует равную горесть, тому удобнее утешать страждущих (1).

* * *

Я готов почти благодарить постигшую нас горесть (смерть брата св. Григория), которая расположила меня к любомудрию и даже сделала пламенно желающим переселиться отсюда. Это предназначает нам великая тайна, предназначает Бог, за нас очеловечившийся и обнищавший, чтобы восставить плоть, спасти образ и воссоздать человека, да будем все одно во Христе, Который во всех нас сделался совершенно всем тем, что Сам Он есть; да не будет в нас более ни мужеского пола, ни женского, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного (Гал. 3, 28), так как это плотские признаки; но да имеем единый Божий образ, Которым и по Которому мы созданы, да изобразится и запечатлеется в нас Он настолько, чтобы по Нему только могли узнавать нас. И в этом надеемся успеть по великому человеколюбию великодаровитого Бога, Который, требуя малого, искренно любящим Его и в настоящем, и в будущем дарует великое; будем все переносить, все терпеть ради любви к Нему и по упованию, за все благодарить: как за правое, так и за левое, то есть за приятное и за скорбное, потому что Божие слово часто и последнее обращает в оружие спасения (см. 2Кор. 6, 7). Вверим Богу и наши души, и души тех, которые предварили нас в месте успокоения, потому что были на общем пути как бы более готовы, чем мы (1).

Город

Огорчает и тяготит меня видимое здесь – не одно то, что в городах обыкновенно: стечение народа, шум, торжища, зрелища, пресыщение, обиды, влекущие и влекомые, наносящие и претерпевающие вред, плачущие и оплакиваемые, рыдающие, радующиеся, женящиеся, погребающие, хвалимые и хулимые, все поводы к пороку, брожение мира, внезапные перемены (1).

* * *

Платон... сказал, что в городах не прежде прекратится зло, но разве когда могущество сойдется с любомудрием (2).

Горячность

Не будем ленивы на добро, но станем гореть духом, чтобы не уснуть мало-помалу в смерть или чтобы во время нашего сна враг не посеял худых семян (ибо леность сопряжена со сном); не будем и воспламеняться с безрассудством и самолюбием, чтобы не увлечься и не уклониться с царского пути. Иначе непременно впадем в одну из крайностей – или будем иметь нужду в побуждениях по причине лености, или низринемся по причине горячности. Займем у обеих, что есть в них полезного, у первой кротость, у второй ревность, а избежим того, что есть в них вредного, в первой – медленности, во второй – дерзости, чтобы не остаться бесплодными от недостатка и не подвергнуться опасности от излишества, ибо равно бесполезны и бездейственная праздность, и неопытная ревность; одна не приближается к добру, а другая преступает пределы и делает что-то правее правого. Хорошо зная это, божественный Соломон говорит: не уклоняйся ни направо, ни налево (Притч. 4, 27), чтобы через противоположность не впасть в равное зло – в грех, хотя он же, в похвалу того, что по природе есть правое, говорит: пути правые наблюдает Господь, а левые – испорчены (Притч. 4, 28). Каким же образом он хвалит правое и сам опять отводит от правого? Очевидно, что отводит от правого, которое кажется таким, но не есть правое. Это имея в виду, и в другом месте говорит он: не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым (Еккл. 7, 16). Ибо и для праведности, и для мудрости одно опасно – горячность в делах и слове, от излишества преступающая пределы совершенства и добродетели. Равно вредят и недостаток, и переизбыток, как правилу прибавление и убавление. Поэтому никто да не будет ни мудр более подлежащего, ни законнее закона, ни блистательнее света, ни прямее правила, ни выше заповеди. А этого достигнем несколько, если познаем мир, восхвалим закон природы, последуем разуму и не презрим благочиния (1).

* * *

Одни ленивы и неудобоподвижны к добру, и таких должно возбуждать ударами слова; другие сверх меры горячи духом и неудержимы в стремлениях, подобно молодым сильным коням, бегущим далее цели, и таких может исправить обуздывающее и сдерживающее слово (1).

* * *

Неразумная горячность большей частью расторгала члены, разделяла братьев, возмущала города, приводила в ярость чернь, вооружала народы, восставляла царей и священников против народа и друг против друга, народ против себя самого и против священников, родителей против детей, детей против родителей, мужей против жен, жен против мужей и всех, соединенных какими бы то ни было узами приязни, друг против друга, также рабов и господ, учеников и учителей, старцев и юных; и она-то, презрев закон стыда – это величайшее пособие для добродетели, ввела закон высокомерия (1).

Господство

Два главнейших различия нахожу в существах: господство и рабство; не то господство и рабство, которые у нас или насилие разграничило, или бедность разъединила, но которые различены естеством (если кому угодно назвать так, ибо первое выше и естества). И одно есть что-то творческое, начальственное и неподвижное, а другое есть нечто сотворенное, подчиненное и разрушаемое, и еще короче сказать: одно выше времени, другое под временем. Господство именуется Богом... А рабство при нас и называется тварью, хотя одна тварь превосходит другую, по мере близости к Богу (1).

Грех

Вооружимся терпением против раздражительности, как зверя, против языка, как острого меча, и погасим сластолюбие, как огонь. Приставим к слуху двери, которые отворялись и затворялись бы благовременно, уцеломудрим око, не дадим осязанию приводить нас в бешенство, вкусу – терзать, да не войдет смерть в окна наши (Иер. 9, 27) (так по моему рассуждению названы чувства), и осмеем неумеренность смеха, не преклоним колен перед Ваалом по причине скудости, не поклонимся золотому образу из страха, будем страшиться, чтобы не убояться чего-либо более, нежели Бога, и чтобы не поругать образа Его грехом. Во всем воспримем щит веры и избежим всех стрел лукавого (1).

* * *

Знаем, что вовсе не грешить – действительно выше человека и принадлежит одному Богу (не стану говорить об Ангелах, чтобы не дать повода страстям и не отворить двери злонамеренным противоречием); но как неисцельность свойственна злой и враждебной природе, а равно тем, которые действуют под ее влиянием, так, согрешив, обратиться – свойственно людям, впрочем, благопокорным и принадлежащим к части спасаемых. Хотя плоть эта и влечет с собой некоторое зло и земная храмина подавляет ум (Прем. 9, 15), стремящийся горе или сотворенный стремиться горе, однако же, образ (Божий) да очищает тьму и да возводит на высоту сопряженную с ним плоть, поднимая ее на крыльях ума. Хотя лучше бы нам не иметь и нужды в таком очищении и не очищаться, сохраняя первобытное свое достоинство (к которому и поспешаем из темницы здешней жизни), лучше бы не лишать себя древа жизни горьким вкушением греха; однако же, и обратиться, согрешив, лучше, нежели падшему оставаться без наказания. Ибо Господь, кого любит, того наказывает (Евр. 12, 6), и подвергать наказанию есть отеческое дело; напротив, всякая душа, оставляемая без вразумления, остается неисцеленной. Поэтому не то тяжко, чтобы терпеть удары, но гораздо тяжелее не уцеломудриться под ударом. Один из пророков, рассуждая об ожесточенном и необрезанном в сердце Израиле, говорит: Господи! Ты поражаешь их, а они не чувству ют боли; Ты истребляешь, а они не хотят принять вразумения (Иер. 5, 3); и еще: народ не обращается к Биющему его (Ис. 9, 13); и еще: отвратился народ Мой отвращением лукавым (Ис. 8, 5), которое, наконец, сокрушит их и погубит. И так страшно, братия, впасть в руки Бога живого (Евр. 10, 31)! Страшно лице Господне против делающих зло, которое истребляет с земли память о них (Пс. 33, 17). Страшен слух Божий, который слышит глас Авелев даже в безмолвной крови (см.: Быт. 4, 10). Страшны ноги, настигающие беззаконие. Страшно исполнение Вселенной, так что нигде нельзя избежать гнева Божия – ни воспарив на небо, ни удалившись во ад, ни переселившись на восток, ни скрывшись в глубинах или пределах моря (см Пс. 138, 7–10; Иер. 23, 24). Еще прежде меня Наум, сын Елкесеев, изрекая пророчество о Ниневии, страшится Бога ревнителя и Господа, мстящего с яростью врагам Своим (Наум 1, 2), до того простирающего Свою строгость, что не остается и места вторичному отмщению нечестивым (см. Наум 1, 9). А когда слышу, как Исаия угрожает и говорит людям содомским и князьям гоморрским: во что вас бить еще, продолжающие свое упорство (Ис. 1, 5), – тогда весь исполняюсь ужаса, заливаюсь слезами. Он говорит: невозможно уже найти новых наказаний за умножающиеся вновь грехи, так преступили вы всякую меру, истощили все роды наказаний, непрестанно своими пороками призывая в себя новую и новую казнь. Нет уже ни струпа, ни язвы, ни раны гноящейся, все тело стало язвой, и язвой неисцельной; ибо нет пластыря приложить, ни елея, ни повязок (ср. Ис. 1, 6). Умалчиваю о продолжении угрозы, чтобы не быть для вас тягостнее настоящего наказания...

Отчего же все это и какая причина бедствия? Не станем ожидать обличения от других, но испытаем сами себя. Великое врачевание против зла – исповедание греха и удаление от него. Как прежде возвестил я первый народу моему и исполнил должность стража (ибо, чтобы приобрести свою душу и души слушающих, не скрывал о грядущем мече); так возвещу и теперь о непокорности народа моего, признавая грехи его своими, и через это, может быть, получу некоторую милость и отраду. Один из нас притеснил бедного, отнял часть земли со злым умыслом или неприметно или насильственно переступил за межу, прибавлял дом к дому и поле к полю, только бы отнять что-нибудь у ближнего, употребил все усилия никого не иметь соседом, как будто намереваясь один жить на земле. Другой осквернил землю лихоимством и корыстолюбием, собирая, где не сеял, и пожиная, где не расточал, возделывая не землю, но нужды бедных. Иной от гумна и точила не воздал начатков Богу, все даровавшему, и оказался одновременно неблагодарным и безрассудным, потому что и за полученное не возблагодарил и не постарался исходатайствовать себе благопризнательностью если не другое что-нибудь, то, по крайней мере, будущее изобилие. Другой не оказал милости вдове и сироте, не дал хлеба и малого пропитания просящему или, лучше сказать, самому Христу, питаемому в лице скудно питаемых, тогда как сам имеет, может быть, много и сверх всякого ожидания, тогда как (что уже верх несправедливости!) многие житницы делаются для него тесными, тогда как одну он наполняет, а другие разоряет, чтобы построить обширнейшие для будущих плодов, не зная, что до исполнения надежд своих похищен будет смертью, и как негодный домостроитель чужих благ даст отчет в том, чем здесь изобиловал и величался. Иной путь кротких извращает (Ам. 2, 7) и оттолкнул правого (см. Ис. 29, 21). Иной возненавидел обличающего в воротах и гнушался тем, кто говорит правду (Ам. 5, 10). Иной приносил жертвы сети своей (Авв. 1, 16), собирающей много, и имел награбленное у бедного в своих домах (Ис. 3, 14), не вспомнил о Боге или вспомнил худо, говоря: благословен Господь (1)!

* * *

Грех – не такой яд ехидны, от которого тотчас по уязвлении постигает мучительная боль или сама смерть, так что тебе было бы извинительно бежать от зверя или убить его. Напротив, если можешь, излечи брата; а если нет, по крайней мере, сам не подвергнешься опасности сколько-нибудь участвовать с ним в его порочности. Болезнь брата есть какой-то неприятный смрад, и его, может быть, прогонит превозмогающее твое благовоние. И тебе можно бы охотно решиться за своего сораба и сродника на нечто подобное тому, что Павел-ревнитель осмелился помыслить и сказать, сострадая об израильтянах, то есть чтобы вместо него, если возможно, приведен был ко Христу Израиль, – и тебе, говорю, который часто по одному подозрению отлучает от себя брата и кого, может быть, приобрел бы благосклонностью, того губит своей дерзостью, губит свой член, за который умер Христос. Итак, хотя ты и крепок, – говорит Павел, рассуждая о пище, – и благонадежен в слове и мужестве веры, однако же, назидай брата и не погуби твоею пищею (Рим. 14, 15) того, кто почтен от Христа общим страданием. Ибо хотя здесь и о другом дело, однако же одинаково полезно слово увещания (1).

* * *

По моему учению, един есть Бог безначальный, ни с кем не борющийся, един благой Свет, сила высокошественных умов, простых и сопряженных, небесных и земных, а тьма привзошла впоследствии и есть не какая-либо удобоописуемая самостоятельная природа, но наш собственный грех. Грех же есть нарушение заповеди, подобно как ночь есть захождение солнца, немощная старость – минование юности, и ужасная зима – следствие удаления солнечного вверх.

Первейший из небесных светов, по гордости своей утратив свет и славу, преследует всегдашней ненавистью человеческий род. От него и первый человек вкусил убийственного греха и смерти, которая по его ухищрению раздула во мне пламень. Такова природа высоко родившегося зла, которому он отцом! Ржа – пагуба твердому железу, а я – самоубийца – насадил в себе пагубу – грех, по своему желанию последовав коварным внушениям завистника (2).

* * *

Греха боюсь и трепещу день и ночь, видя, как душа ниспадает от Бога на землю, больше и больше сближается с перстью, которой желал я избежать. Так на берегах осенней реки гордящуюся сосну или вечнозеленый чинар, подрывшись под корни, погубил соседний ручей. Сначала поколебал он все опоры и на стремнине поставил высокое дерево, а потом наклонил к реке держащееся еще на тонких корнях и, сорвав с стремнины, бросил в середину водоворота, повлек с великим шумом и отдал камням, где бьет непрестанно дождь, и вот от сырости согнивший, ничего не стоящий пень лежит у берегов. И на мою душу, цветущую для Христа Царя, напал жадный, неукротимый враг, низложил ее на землю и большую часть погубил, а то немногое, что осталось еще, блуждает там и здесь. О, если бы опять воскресил ее Бог, Который создал не сущих, а потом и разрушившихся воссоздаст и приведет в иную жизнь, чтобы встретили или огонь, или светоносного Бога (2)!

* * *

О, жалкие данники смерти! О, род человеческий – мы, которые, будучи снедаемы грехами, утешаемся своим беснованием, не уважаем разума, какой вложил в нас Бог при рождении, когда даровал нам семя жизни; не страшимся закона, какой начертал Царь Христос, сперва на каменных скрижалях, прикрыв истину письменами, а напоследок на наших сердцах – сиянием Святого Духа! Мы начинаниями своими противоборствуем Христовым страданиям, которыми Христос избавил нас от мучительных страстей, когда воспринял плоть и пригвожден был ко Кресту, к которому пригвоздил вместе и черный грех твари, и державу велиара, чтобы мы, возродившись и воспрянув из гроба, с великим Христом восприяли горнюю славу (2).

* * *

Тот зрячий слепец, кто не видит, сколь пагубен его грех. Уметь открывать следы зверя – признак острого зрения (2).

* * *

О, я несчастный! Что будет со мною? Могу ли как избежать пороков, укрыв жизнь в глубинах или в облаках? Говорят, что есть страна, где нет ни зверей, ни болезней; о, если бы нашлось где-либо место, свободное от греха, чтобы мне туда убежать! На сушу укрылся один от тревожного моря, другой спасся под щитом от копья и под крышею дома – от хладного снега. А грех всесторонен – обширное и неизбежное царство. Илия на огненной колеснице взошел на небо. Моисей избежал некогда определения детоубийцы-мучителя. Невинный Иона спасся от безвестной смерти в китовом чреве. Даниил избавлен от зверей, а отроки – от племени. Но мне как избыть от греха? Ты спаси меня, Царь мой Христос (2)!

* * *

Убежав из Содома, спасшись от пепла этой жизни и от страшных угроз Божия огня, не озирайся на Содом, иначе отвердеешь вдруг в камень и останешься памятником греха и ужасной смерти. Ноги твои не на содомской уже земле, не медли же и на соседних равнинах, близких к огню, но как можно скорее спасайся в гору, чтобы не настиг тебя огненный дождь (2)!

* * *

Скверным и скверной почитай грех (2).

* * *

Грех есть уклонение от доброго, не допускаемое ни законом, ни природою (2).

Дар

Принесем же дары пострадавшему за нас и воскресшему. Может быть, вы думаете, что я говорю о золоте или о серебре, или о тканях, или о прозрачных и драгоценных камнях. Это – вещество земное, преходящее и на земле остающееся, которого всегда больше имеют злые – рабы дольнего, рабы миродержателя. Нет, принесем самих себя – стяжание самое драгоценное пред Богом и Ему наиболее свойственное, воздадим Образу сотворенное по образу, познаем свое достоинство, почтим Первообраз (1).

* * *

Слышите, что говорит Спаситель: встаньте, пойдем отсюда (Ин. 14, 31), – говорит не тогдашним только ученикам, которых уводит из Иудеи, но и всем последующим, чтобы всех переселить отсюда и привлечь к Себе вознесенному (см. Ин. 12, 32) по обетованию. Последуем за благим Владыкой, убежим от мирских похотей, убежим от обманчивого мира и миродержателя, всецело посвятим себя Творцу, почтим образ Божий, уважим звание, изменим жизнь. Для чего унижаем себя, будучи высокими? Для чего останавливаемся на видимом? Пусть всякий, во всякое время, при всяком образе жизни и обстоятельств, в меру собственной своей силы и в меру данной ему благодати принесет Богу плод, какой может, чтобы добродетелями всякой меры наполнить нам все горние обители, пожав столько, сколько посеяли, или, лучше сказать, столько вложив в Божии житницы, сколько возделали. Пусть приносят в дар – кто богатство, а кто нищету; кто усердие к ближнему, а кто охотное принятие предлагаемого усердием; кто похвальное дело, а кто глубокое наблюдение; кто благовременное слово, а кто благоразумное молчание; кто непреткновенное учение и жизнь, ему не противоречащую, а кто благопослушный и благопокорный слух; кто чистое девство, совершенно отрешающее от мира, а кто честный брак, не вовсе отлучающий от Бога; кто воздержание без надменности, а кто и употребление без похотливости; один – ничем не развлекаемое упражнение в молитвах и песнях духовных, другой – тщательную защиту требующих помощи. Все же да приносят слезы, очищение от грехов, восхождение и усилие простираться вперед. Прекрасным будет плодоношением и простота, и уцеломудренный смех, и обузданный гнев, и глаз, удерживаемый от бесчиния, и ум, не допускаемый до рассеянности.

Как бы ни было маловажно приносимое Богу и как бы далеко ни отстояло от совершенства, но оно не настолько мало, чтобы Бог не нашел этого угодным и вовсе не принял, хотя и праведным судом взвешивает милость. И Павлово насаждение приемлет Он как Павлово; приемлет и напоение Аполлосово, и две лепты вдовы, и мытарево смирение, и исповедь Манассии. Когда Мои и жены) – одни золото, другие серебро и дорогие камни для верхней ризы, другие виссон и червленую шерсть; одни багряницу⁴⁷, кожи бараньи красные, другие самое худшее, козью шерсть (см. Исх. гл. 25 и 35); каждый и каждая, что имели у себя на тот раз, все приносили в дело скинии, и никто из самых бедных не явился без приношения. Так и мы в честную Божию скинию этой Церкви, которую воздвиг Господь, а не человек (Евр. 8, 2), в скинию, созидаемую из различных украшений добродетели, хотя один меньше, а другой больше, но все будем вносить одинаково, при строительстве Духа слагаемые и сочетаемые в дело совершенно, в жилище Христово, в храм святой. Без сомнения же, не внесем столько, сколько получили, хотя и все внесем. Ибо и то от Бога, что мы существуем, знаем Бога и имеем, что внести. Но всего прекраснее и человеколюбивее то, что Бог измеряет подаяние не достоинством подаваемого, но силами и расположением плодоносящего.

Итак, не медли сделаться щедрым, но будь им теперь и по недостатку достойного не отказывай во всем. Напротив, одно внеси, другое пожелай внести, а об ином молись, чтобы Бог даровал прощение немощи. Он говорит: пусть не являются предо Мною с пустыми руками (Исх. 23, 15). Никто да не будет тощ и бесплоден, ни одна душа не окажется лишенной плодородия и чадородия. Всякий да плодоносит Богу, что у него есть и составляет его собственность: согрешающий – исправление, текущий подвигом добрым – неослабность, юный – воздержание, седина – благоразумие, богатый – щедрость, бедный – благодарность, начальствующий – некичливость, судья – кротость. Священники облекутся (или, правильнее сказать, облечемся) правдою (Пс. 131, 9). Не будем расточать овец паствы, не погубим тех, за кого положил душу Пастырь добрый, Который знает Своих и свои Его знают, и зовет их по имени (Ин. 10, 3), вводит овец и изводит их из неверия в веру, из настоящей жизни в будущее упокоение. Побоимся того, чтобы во исполнение угрозы с нас не начался суд (см. 1Пет. 4, 17) и нам не принять от руки Господней вдвое за все грехи (Ис. 40, 2), потому что сами не входим и препятствуем тем, которые могут взойти (1).

* * *

Справедливо и свято, чтобы истинные чадолюбцы приносили в дар Богу, от Которого и мы сами, и все наше, как начатки, и гумна, и точила, и самих детей, так и новые наследства⁴⁸, чтобы часть, принесенная усердно в дар, привела в безопасность и остальное. Поэтому не допустите, чтобы милость ваша дошла к нам уже после всех, но прежде всех будьте усердны к Богу, а через Него и ко всем; и, отринув мирские законы, поработитесь нашим законам, плодонося от себя усердие. Ибо, хотя приносится оставленное другими, но усердие примем от вас, и Бог во много крат больше того, что дадите теперь, воздаст вам не только в этой временной и преходящей жизни, но и в вечной и постоянной, которую одну иметь в виду и к которой устремлять все свои надежды – безопасное дело. Поскольку и Бог таков же будет к вам, каковы сами вы будете к бедным, то без мелочных расчетов и скупости, но со всею щедростью и с усердием, исполните волю умершей. Представляя себе, что она с вами и видит дела ваши, успокойте ее своей щедростью, чтобы получить вам от нее не одно имение, но и материнское благословение, утверждающее дома детей. Размыслив, что, по написанному, лучше малая доля с правдою, нежели огромная со скупостью (см. Сир. 14, 3) – только бы не сказать чего обидного – и что многие не препятствовали целые дома приносить в дар Церкви, а иные и от себя жертвовали всем имуществом и сделали этот прекрасный обмен – стали нищими ради тамошнего богатства – не скудно сейте, чтоб богато пожать (см. 2Кор. 9, 6); но доброе это наследство принесите в дар и себе самим, и тем, кого наиболее любите, ничего не убавляя из написанного в завещании, но с удовольствием и со светлым лицом отдавая или, лучше сказать, возвращая все Богу как его собственность и стяжавая себе то одно, что, может быть, издержано для душ ваших. Ибо к чему собирать для разбойников и татей, для превратностей времени, которое от одного к другому передает и перекидывает непостоянное богатство, а не влагать своего имения в безопасные сокровищницы, недоступные злоумышляющим? В другом и для других показывайте свою бережливость (ибо мне желательно, чтобы вы при доброте своей были и могущественны), а для нас подвизайтесь подвигом добрым, то есть пусть один препобеждает другого благоговением и благословениями, какие Бог дает благопризнательным. Итак, уверьте нас, что вы искренние христиане. Лучше же сказать, положив прекрасное, столько благочестивое и праведное начало, согласите с ним и все прочее, чтобы и вы друг о друге, и мы о вас возвеселились, как по другим причинам, так и потому, что благопризнательностью в этом показали вы добрый пример всей Церкви (2).

Дары Божии

Хваля добродетель, буду хвалить самого Бога, от Которого в людях добродетель и дар возрождения или возвращения к Нему через сродное озарение. Ибо из многих и великих даров, которые мы получили и получим еще от Бога, и которых числа и великости никто изречь не может, дар наибольший и наиболее свидетельствующий о Божием к нам человеколюбии есть наше к нему стремление и сродство с Ним (1).

* * *

Благодарение Богу, что дает и превосходные дары и умеет спасать общими средствами!

Такое чудо усматривается не в рассуждении одного учения, но и в рассуждении самого творения, если ты размышлял об этом. И в ряду тварей первые принадлежат не некоторым, но всем; дар одной твари есть дар общий. И в вере средства спасения принадлежат не сильнейшим, а желающим. Что превосходнее воздуха, огня, воды, земли, дождей, садовых и лесных плодов, крова, одежды? Но ими все пользуются, иным совершенно, а другим в известной мере, и нет такого притеснителя, который бы один захотел наслаждаться общим даром. Бог для всех равно сияет солнцем, дождит для богатых и бедных, для всех сменяются ночь и день, общий дар – здоровье, у всех общие – предел жизни, мера и красота тела, способность чувств. Даже бедный имеет, может быть, больше, потому что больше благодарит за эти дары и с большим удовольствием наслаждается общими благами, нежели сильные земли – благами избыточествующими. Итак, перечисленные дары общи и равночестны и служат доказательством Божией правды. А золото, блестящие и дорогие камни, мягкая изысканная одежда, горячащие и раздражающие снеди, излишество имения – приобретаются с трудом и составляют преимущество немногих. То же усматриваю и в отношении к вере. Всем общи: закон, пророки, заветы, словеса заветов, благодать, детовождение, совершенство, страдания Христовы, новая тварь, апостолы, Евангелия, раздаяние Духа, вера, надежда, любовь как к Богу, так и Божия. И дары эти, не как издревле дар манны неблагодарному и непризнательному Израилю, даются не в меру, но каждому, сколько хочет. Таковы же: восхождение, озарение, малое еще здесь, а яснейшее в чаемом будущем; таково и то, что всего важнее, познание Отца и Сына и Святого Духа, и исповедание первой нашей надежды. Что этого выше и что более общее? За этим же следующее, хотя выше ценится по редкости, но касательно необходимости занимает второе место. Ибо без чего нельзя быть христианином, то полезнее доступного немногим.

Иной богат даром созерцания, стоит выше многих, духовное соображает с духовным (1Кор. 2, 13), пишет трижды (Притч. 22, 20) на широте сердца своего слово, назидающее всех, и слово, назидающее многих, и слово, назидающее некоторых вместо многих или всех; он не терпит убожества и проникает в глубину. Такой пусть восходит, и путеводится, и возносится умом даже, если хочет, до третьего неба, подобно Павлу, но только с разумом и ведением, чтобы не пасть от превозношения и не растопить крыльев от высоты полета. Кто позавидует похвальному восхождению? Но и какое падение сравнится с падением человека, который уязвлен превозношением и не знает низости человеческого возвышения, не знает того, как далек от истинной высоты даже и тот, кто много возвысился над всеми?

Другой скуден умом и беден в языке, не знает оборотов речи, изречений и загадок мудрецов, Пирроновых способов настоять, задержать, противоположить, Хризипповых приемов решать силлогизмы⁴⁹, зло художности Аристотелевых ухищрений, обаяний Платонова красноречия, что все, подобно египетским язвам, ко вреду вкралось в нашу Церковь, но и такой имеет средства спастись. С помощью каких же изречений? Подлинно, ничего нет богаче благодати! Не нужно тебе, – говорит Писание, – восходить на небо, чтобы совлечь оттуда Христа, ни сходить в бездну, чтобы возвести Его оттуда из мертвых, любопытствуя или о первом естестве, или о последнем домостроительстве. Близко к тебе, сказано, слово (Рим.10). Это сокровище имеют ум и язык, первый, если верует, последний, если исповедует. Что удобоносимее этого богатства? Какой дар легче приобрести? Исповедуй Иисуса Христа и веруй, что Он воскрешен из мертвых, – и ты спасешься (1).

* * *

Многочисленны дары Божии всем земнородным; наш язык не может изречь их величия. Бог привлекает меня к жизни или смиряя ударами, когда нечествую, или улыбаясь мне, когда угождаю Ему. Ибо всем управляет Он с умом, исполненным благоволения к человеку, хотя и сокровенна глубина Его премудрости, хотя между нашим родом и Божеством стоит глубокий мрак, сквозь который немногие проникают изощренным взором, именно же те одни, которых просветлила жизнь и которые, став чистыми, коснулись чистой мудрости (2).

Девство

Ни девство, ни супружество не соединяют и не разделяют нас всецело с Богом или с миром так, чтобы одно само по себе было достойно отвращения, а другое – безусловной похвалы: напротив, ум должен быть хорошим правителем и в супружестве, и в непорочности и из них, как из некоторого вещества, искусно обрабатывать и созидать добродетель (1).

* * *

Что замужней принадлежит частью, то деве принадлежит всецело. Ты избрала жизнь ангельскую, стала в чин безбрачных, не ниспадай же в плотское, не ниспадай в вещественное, не сочетайся с веществом, тогда как ведешь жизнь безбрачную. Блудный взор не охранит девства; блудный язык вступает в общение с лукавым, ноги, идущие бесчинно, обличают болезнь или приводятся в движение болезнью. Да будет девственной и мысль, да не кружится, да не блуждает, да не носит в себе образов того, что лукаво (такой образ есть уже часть любодейства), да не созидает в душе ненавистных кумиров!

Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано (Мф. 19, 11). Видите ли высоту этой добродетели? Она оказывается едва удобовместимой. Да и не выше ли плоти – рожденному от плоти не рождать в плоть? Не ангельское ли свойство – душе, связанной с плотью, жить не по плоти и быть выше самой природы? Плоть связала ее с миром, а разум возвел к Богу; плоть обременила, а разум окрылил; плоть заключила в узы, а любовь разрешила их. Всей душой стремись, дева, к Богу! Один и тот же закон даю мужам и женам. Не представляй себе благом всего того, что кажется благом для многих, – ни рода, ни богатства, ни престола, ни господства, ни красоты, поставляемой в доброцветности и стройности членов – этого игралища времени и болезней! Если ты всю силу любви истощила перед Богом, если не два у тебя предмета любви, то есть и скоропреходящее и постоянное, и видимое и невидимое, то уязвлена ли ты столько избранной стрелой и познала ли красоту Жениха, чтоб могла сказать словами брачного описания и брачной песни: Ты сладость и Весь желание (см. Песн. 5, 16)? Видите в свинцовых трубах заключенные потоки, как они при сильном стеснении и устремлении к одному месту до того часто отступают от естественного свойства воды, что, давимые непрестанно сзади, устремляются вверх: так и ты, если сосредоточишь любовь и всецело соединишься со Христом, то будешь стремиться горе, а не падать долу и не разливаться. Ты вся пребудешь Христова, пока, наконец, увидишь и Самого Христа, Жениха твоего. Храни себя неприступной и в слове, и в деле, и в жизни, и в помыслах, и в движениях сердечных, ибо лукавый отовсюду пытает и все высматривает, где низложить, где уязвить тебя, если найдет что незащищенным и открытым для удара. Чем более видит в тебе чистоты, тем больше усиливается осквернить, потому что пятна виднее на чистой одежде. Да не привлекают: взор – взора, смех – смеха, короткость обхождения – ночных сходбищ, а ночь – погибели! Ибо понемногу отъемлемое и похищаемое, хотя в настоящем производит ущерб неощутимый, однако же впоследствии совершенно уничтожает вещь...

Есть скопцы, которые из чрева матернего родились и пр. (Мф. 19, 12). Очень желал бы я сказать о скопцах что-нибудь сильное. Не высоко думайте о себе, скопцы по природе! Может быть, что вы и непроизвольно целомудренны, потому что целомудрие ваше не подвергалось искушению и не доказано опытом. Что сделано доброго по естественному влечению, то не заслуживает одобрения, а что сделано по свободному произволению, то похвально. Какая честь огню, что он жжет? Жечь – природное его свойство. Или воде, что течет вниз? Это свойство дано ей от Творца. Какая честь снегу, что он холоден? Солнцу, что светит? Оно светит и поневоле. Покажи мне, что желаешь добра. А это покажешь, если, будучи плотским, сделаешься духовным, если, увлекаемый долу тяжестью плоти, окрылишься умом, если ты, рожденный низким, окажешься небесным; если ты, связанный плотью, явишься выше плоти. Итак, поскольку не похвально разуметь это об одном телесном, то требую от скопцов чего-то иного. Не прелюбодействуйте в отношении к Божеству! Сочетававшиеся Христу, не бесчестите Христа! Совершившиеся Духом, не делайте Духа равночестным себе! Если бы я и поныне угождал людям, – говорит Павел, – то не был бы рабом Христовым (Гал. 1, 10), если бы служил твари, не назывался бы христианином... Представь, что Троица есть одна жемчужина, отовсюду имеющая одинаковый вид и равный блеск, если одна какая-нибудь часть этой жемчужины будет повреждена, то утратится вся приятность камня. Когда бесславишь Сына, чтобы почтить Отца, Отец не приемлет твоего чествования. Не прославится Отец бесславием Сына... Если бесчестишь Святого Духа, то и Сын не принимает твоего чествования, ибо хотя Дух и не как Сын от Отца, однако от того же Отца. Или всему воздай честь, или целое обесчести, чтобы, по крайней мере, показать согласный с самим собой ум. Не принимаю твоего половинчатого благочестия, хочу, чтобы ты всецело был благочестив (и как еще желаю этого! прости движению сердца – болезную и за ненавидящих!). Ты был моим членом, и хотя теперь отсечен, но, может быть, опять будешь членом, потому и говорю снисходительно. Вот что для скопцов, чтобы хранили целомудрие в рассуждении Божества; ибо блудом и прелюбодеянием называется не только грех в рассуждении тела, но и всякий грех, особенно же беззаконие в рассуждении Божества. Может быть, спросишь, чем это докажем? Сказано: блудодействовали поступками своими (Пс. 105, 39). Здесь видишь и бесстыдное дело блуда. Сказано также: и прелюбодействовала с деревом (Иер. 3, 9). Видишь, что есть и религия прелюбодейная. Итак, сохраняя телесное целомудрие, не любодействуй душевно. Не заставляй делать вывод, что ты невольно соблюдаешь целомудрие плотское, потому что не целомудрен в том, в чем имеешь возможность быть блудником.... Впрочем, да будут почтены и скопцы последующими словами Христовыми, ибо служат к их похвале.

Ибо есть скопцы, – говорит Христос, – которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит (Мф. 19, 12) (1).

* * *

Блаженна жизнь счастливых девственников, которые, отрясши плоть, близки к чистому Божеству (2).

* * *

Лучше девственная жизнь, подлинно лучше! – но если она предана миру и земному, то хуже супружества (2).

* * *

А вы, Невесты-девы, приявшие в объятия свои Слово великого Бога, старайтесь в дар Богу принести все (2)!

* * *

Увенчаем девство нашими венцами, от чистого сердца воспев его в чистых песнях! Это – прекрасный дар нашей жизни, дар блистательнее золота, электра⁵⁰ и слоновой кости – дар тем, в ком огонь любви к девству подверг долу перстную жизнь, поднимая отсюда крылья их ума к превыспреннему Богу.

Хранители чистоты да внимают с радостью песне моей, потому что она есть общая награда всем целомудренным; а завистливые да заградят двери слуха! Если же кто хочет открыть, то очисти сердце учением!

Приветствую тебя, великое, богодарованное девство – подательница благ, мать безбедной жизни, Христов жребий, сожительница небесных красот, которым неизвестны супружеские узы! А не знают этих уз: во-первых, Бог, потом – лик присносущного Бога – Бог, этот Источник светов, Свет неименуемый, непостижимый, который убегает от быстроты приближающегося к Нему ума, всегда предупреждает всякую мысль, чтобы мы в желаниях своих простирались непрестанно к новой высоте, – и Божий лик, эти Светы вторичные после Троицы, имеющей царственную славу.

Первая дева есть Чистая Троица. От безначального Отца, не возбужденного кем-либо (потому что Сам Он для всех есть путь, корень и начало) и рождающего не что-либо подобное смертным чадам, как от света свет, исходит Сын Царь. От Сына же нет другого возлюбленного сына, восхищающего подобную славу, так что Отец всецело пребывает Родителем, а Сын только Сыном, и единственным Сыном единственного Отца, имеющим то общее с великим Духом, что Оба одинаково суть от Отца. Един Бог, открывающийся в трех Светах; таково чистое естество Троицы!

После же Троицы – светозарные, невидимые Ангелы. Они свободно ходят окрест великого престола, потому что суть мы быстродвижные, пламень и божественные духи, скоро переносящиеся по воздуху. Они усердно служат высоким велениям. У них нет ни супружеств, ни скорбей, ни забот, ни страшного и преступного мятежа страстей... Для них в девстве готов путь богоподобия, ведущий к Богу, согласный с намерениями Бессмертного, Который премудро правит кормилом великого мира, а также и крепкодушным смертным, вместе небесным и земным, – этим священным родом бедствующих человеков – этой славою Царя.

Но теперь возвещу досточтимые тайны Божии, как девство просияло в последние времена.... Как скоро и недра, и широкие концы земли – восток и запад, и южная и северная страна – наполнились этими однодневными существами (людьми) и грязная юдоль вскипела дерзостями, тварь смиряема была многими уроками: разделением языков, наводнениями, огненными дождями, постановлениями писаного закона, пророками. Поскольку же не хотела свергнуть с себя уз первородного греха, напротив, непрестанно опутывалась крепчайшими пленицами⁵¹ плоти, предаваясь сладострастию, пьянству и идолослужению, то напоследок по мановению бессмертного Отца и действием Сына возлюбленный род получил в удел следующую честь.

Христос, видя, как душепагубный грех поедает в смертном теле все, что Он вложил в него из небесной доли, и, как хитрый змий, господствует над людьми, – к восстановлению Своего достояния не другим помощникам предоставил врачевать болезнь, потому что слабое врачевство недостаточно в великих страданиях, но истощил ту славу, какую имел Сам Он – небесный и неизменный Образ Небесного...

Но кто откроет ум и глубины его в Тебе, Царь? Ты знаешь число дождевых каплей и морского песка, Тебе известны стези ветра. Кто познает также следы Твоего совета. Блаженный! Ты, царствуя в горних, все видишь и всем управляешь, что ни скрывает в себе беспредельный век. Человеческий же ум, простираясь к Тебе, видит только малое сияние и как бы быстролетную молнию, пробегающую по воздуху. Но, впрочем, то несомненно, что Ты своими страданиями восхитил человека отсюда, поставил в новую жизнь – вместо греховной свободную. Прежде многоскорбна была жизнь на земле и многоболезнен мир; земного царя окружил многочисленный народ, коварно похищенный у великого Царя.

Но теперь Христос, освободив из-под власти ужасного греха, опять возводит нас к великому Царю и в лучший мир. И первое было для людей плодом супружества, а другое – богоподобное девства. Супружество послужило украшением земли, а девство – Божия неба.

Как живописец, изображая на картине бездушные подобия вещей, сперва легкими и неясными чертами оттеняет образ, а потом выводит полное изображение разными красками: так и девство, достояние присносущного Христа, являлось прежде в малом числе людей, и пока царствовал Закон, оттеняемое слабыми красками, в немногих чертах просияло сокровенным светом. Но когда Христос пришел через чистую, девственную, не познавшую супружества, богобоязненную, нескверную мать без брака и без отца, и, поскольку Ему надлежало родится, очистил женское естество, отринул горькую Еву и отверг плотские законы, по великим же уставам буква уступила духу, и явилась благодать; тогда воссияло для людей светлое девство, отрешенное от мира и отрешающее от себя немощный мир, настолько предпочитаемое супружеству и житейским узам, насколько душа предпочтительнее плоти и широкое небо – земли, насколько неизменяемая жизнь блаженных лучше жизни скоротечной, насколько Бог совершеннее человека. И окрест светозарного Царя предстоит непорочный, небесный сонм – это те, которые поспешают с земли, чтобы стать богами, это христоносцы, служители креста, презирающие мир, умершие для земного, пекущиеся о небесном, светила мира, ясные зерцала света. Они видят Бога, Бог – их, и они Божии (2).

* * *

Насколько лучше жизнь чистая! Узнаешь это, если рассмотришь любовь к Богу и любовь к тяжелой плоти, также природу и двоякий предел мира. Ибо если, хотя несколько, очистишь глаза свои от гноя, которым покрываются они при сиянии света, или от омрачения и в состоянии будешь открытым оком взирать на светлость нашего солнца, разрешать все чистым умом, то найдешь, что девство, взятое во всей его целости, есть такое приношение Богу, которое светлее золота, электра и слоновой кости, что оно благоразумно, ясно как день, легкокрыло, высокошественно, легко, пресветло, превыше персти, неудержимо в земных юдолях, обитает в пространном небесном граде и вдали от плоти, одною рукою берется за нестареющую жизнь, а другою приемлет богатство и славу непрестающие, не уподобляется черепахе, которая под бременем своего костяного дома медленными шагами едва влачит свое влажное тело, не делится между Христом и владычествующей плотью, по закону водоземных, которые то держатся суши, то день и ночь остаются в водах, но устремляет к Богу всецелый ум, цветет же рождениями свыше, которые лучше земных чад, – надеждой и чистыми помыслами, посылаемыми от Чистого. Напротив, супружество или вовсе удаляется от Христа по причине гибельных воспламенений плоти и всякого рода мирских забот, или слегка касается божественного. Как тот, кто смотрит одновременно на две головы или на два лица или видит на страницах вдвойне написанные буквы, не уловляет верно целого образа, хотя и желает, но одну часть объемлет, а другая убегает от слабого, рассеявшегося зрения: так слаба и любовь, если разделена между миром и Христом, а, напротив, тверда, если устремлена к Единому. Человек или, обладая всецело Христом, нерадит о жене, или, дав в себе место любви земной, забывает о Христе. Случалось видеть, как каменотес или выделывающий что-нибудь из дерева, если он человек умный и рассудительный, когда надо обсечь по прямой черте, закрывает один глаз ресницами, а другим напрягает все зрение, собранное воедино, и верно определяет, где погрешило орудие. Так и любовь сосредоточенная гораздо ближе поставляет нас ко Христу, Который любит любящего, видит обращающего к Нему взоры, видит и выходит в сретение приближающемуся. Чем более кто любит, тем постояннее смотрит на любимого, и, чем постояннее смотрит, тем крепче любит. Так образуется прекрасный круг (2).

* * *

Для меня (девственности) – те родители, которые научили добру, и те дети, которые мной обучены. Супругом же имею у себя Единого Христа, Который преимущественно любит девственников, хотя и за всех стал человеком, за всех подъял крест. С весельем взираю на Него, даже когда посылает мне скорби; радуюсь, что через печали делает меня легче, как золото, которое было смешано с прахом и потом очищено. И если целомудрие ограждается у тебя супружеством и брачными узами, то я хранителем его поставила не плоть, но Слово и любовь, которая, владея мною, отогнала всякую постороннюю привязанность, как лев отгоняет от себя слабейших зверей. У плоти с плотью одинаковые страсти, а потому и умеют они в ином угождать друг другу. У тебя стол обременен яствами, а меня насыщает небольшой ломоть хлеба, каким великий Христос питал и тысячи в пустынях. У тебя искусством приготовленное питье, а мой напиток всегда обильно источают родники, реки и глубокие колодцы. У тебя лицо полно и одежды светлы, а мое убранство – нечесаные волосы и темная риза. Зато имею одежду, у которой бряцают золотые рясны (см. Пс. 44, 14)⁵², – это Христос, лучшее внутреннее украшение души моей. У тебя мягкое ложе, а мне постелью служат вретище, древесные ветви и земля, смоченная слезами. Ты высоко ценишь золото, а для меня вожделеннее персть. Ты неукротимее тельца, я потупляю в землю стыдливый взор. Ты надрываешься от смеха, у меня и улыбка никогда не являлась на щеках. Ты жаждешь славы, а моя слава не на земле (2).

* * *

Дева, будь девственной и слухом, и очами, и языком, потому что через все вторгается грех. Слух напрягай для одних добрых вещаний, а для речей срамных и бесстыдных заграждай его дверью. Очи храни целомудренными в брачных чертогах, то есть в веждах твоих, и не уязвляй сердца похотливыми движениями. Уста держи заключенными, подобно нераскрывшимся чашечкам цветка, чтобы слово твое оставалось предметом желаний (2).

* * *

Кто спас Феклу среди огня? Кто связал неукротимую силу кровожадных зверей? Какое великое чудо! Девство усыпило зверей, и они не дерзнули своими зубами осквернить чистое девственное тело (2).

* * *

Тебе, которая хвалишься целомудрием, имея любовь к вожделенному девству, не должно открывать всего сердца другим страстям. Это всего хуже, если по ухищрению завистника зло рождается из добра. Не думаю, что необходимо должно бегать супружества и супружеских обязанностей: посредством супружества Бог непрестанно умножает род человеческий, – но избираю девство, как врачевство и пособие против моих страстей. И если увижу свободный от них день, то есть мне за что благодарить одинокую жизнь! Но когда, оградив дорогую ниву стеною, отворю двери зверям или одну ее часть обнесу плотной оградой, на другой же оставлю тропинки ходящим мимо путникам, тогда не то же ли выйдет, как если бы дана была возможность врагу отовсюду врываться и губить мою ниву? Но и тебе враг во всем строит козни, чтобы явно и тайно нападать извне и уловлять изнутри. Никто не избежит его злобы, если не имеет всегдашним помощником Христа. Иногда маловажного не вменяй во грех, но и маловажному не противься слабо, чтобы не встретиться, как ни есть, с худшим (2).

* * *

Ты, девство, заботься о том, чтобы оградиться тебе отовсюду и хорошо утвердиться в Боге, стать совершенной жемчужиной между камнями, денницей между звездами, голубицей между пернатыми, маслиной между деревьями, лилией в полях, благотишием в море. Ты, дева, презрев весь мир и все приятности жизни, стань подле светозарного Христа и, взявшись рука в руку, введи Его в свой брачный чертог, исполненный утех, веющий сладостями и благоухающий: к небесному миру примешай твое собственное миро; к излитым здесь неизглаголанным желаниям любви присоедини и свою любовь, к красоте присовокупи красоту, к сокровенной – сокровенную, к светозарной – светоносную, чтобы Христос стал благим любителем славного твоего образа, чтобы Христос стал твоим Женихом, чтобы Христос, открыв покрывало, с радостью увидел достойную по красоте невесту, которая украшена добрыми жемчужинами, сидит на богато убранном седалище, высоко держит голову, чтобы настолько прекрасную сделал Он еще более привлекательной, чтобы Христос тебя, исполненную радости, ввел в Свои обители, предложил тебе брачную вечерю среди великих нескверных ликов, при небесных песнопениях увенчал главу твою вечно цветущими приятностями, поставил пред тобою чашу сладко благоухающего пития, показал тебе тайны премудрости, подобия которой видим мы здесь в зеркале, и открыл истинный свет твоему непокровенному уму, когда грубые тела уступят место духу, а тела воздушные получат нестареющую жизнь (2).

* * *

Дева, невеста Христова, прославляй своего Жениха; непрестанно очищай себя словом и мудростью, чтобы ты, чистая, вечно могла сожительствовать с Чистым. Этот союз гораздо выше тленного сочетания. Живя в теле, подражая духовным Силам, проходи на земле ангельскую жизнь. Здесь заключаются и расторгаются союзы, здесь тела родятся от тел: а в горней жизни каждая Сила живет одиноко, и она неразрушима. Первые Силы приемлют в себе луч чистой Сущности; это духи и огонь – служители Божиих велений. А плотское сочетание изобретено веществом – этой непрестанно текучей природой. Впрочем, Бог и этому положил меру, узаконив брак. Но ты, которая бежала от дел вещества, сдружись с горним, как ум сдружается с умом, сливаясь в божественную гармонию, и, ведя брань с плотью, вспомоществуй Божию образу. Ибо ты – Божие дыхание, для того сопряженное с худшим, чтобы после борьбы и победы получить венец, возведя в горнее и персть, прекрасно подчинившуюся (2).

* * *

Девство есть исшествие из тела (2).

Действительность

Одна для нас жизнь – стремиться к жизни, и одна смерть – грех, потому что он губит душу. Все же прочее, о чем некоторые много думают, есть сонное видение, играющее действительностью, и обманчивая мечта души (1).

* * *

Смотри, чтобы из-за видимости не ускользнула у тебя действительность (2).

Дело

Для начинающего всякое слово и дело самый лучший порядок – и начинать Богом, и заканчивать Богом (1).

* * *

Если же поверишь несколько мне, не дерзновенному богослову, то скажу тебе, что одно ты уже постиг, а чтобы постигнуть другое, о том молись. Не пренебрегай тем, что в тебе, а прочее пусть остается в сокровищнице. Восходи посредством дел, чтобы через очищение приобретать чистое. Хочешь ли со временем стать богословом и достойным Божества? Соблюдай заповеди и не выступай из повелений. Ибо дела, как ступени, ведут к созерцанию. Трудись телом для души. И может ли кто из людей стать настолько высоким, чтобы прийти в меру Павлову? Однако же и он говорит о себе, что видит только сквозь тусклое стекло, гадательно, и что наступит время, когда узрит лицем к лицу (1Кор. 13, 12). Положим, что на словах и превосходим мы иного любомудрием, однако же, без всякого сомнения, ты ниже Бога. Может быть, что ты и благоразумнее другого, однако же, перед истиной в такой же мере ты мал, в какой бытие твое отстоит от бытия Божия. Нам дано обещание, что познаем некогда, как сами познаны (см. 1Кор. 13, 12). Если невозможно иметь мне совершенного познания здесь, то, что еще остается? Чего могу надеяться? Без сомнения, скажешь – Небесного Царства. Но думаю, что оно есть не что иное, как достижение чистейшего и совершеннейшего. А совершеннейшее из всего существующего есть ведение Бога (1).

* * *

И в Божественных, и в человеческих делах равно не подлежит осуждению, кто чего-нибудь не мог, но подвергается ответственности, кто не хотел (1).

* * *

Как дело без слова, так и слово без исполнения равно несовершенны (1).

* * *

Делая хорошее, старайся и стоять в этом, потому что скор переход к худому (2).

* * *

Безгласное дело лучше неисполнимого слова. Никто никогда не стал высоким без добрых дел, а многие прославились без красного слова. Благодать дается не тому, кто говорит, но тому, кто хорошо живет (2).

* * *

Бога имей началом и концом всякого дела (2).

* * *

Все разумей, но делай, что позволительно делать (2).

* * *

Те, которые преуспели или в делах, оставив слово, или в слове, оставив дела, ничем, как мне кажется, не отличаются от одноглазых, которые терпят большой ущерб, когда сами смотрят, а еще больший стыд, когда на них смотрят. Но кто может преуспеть в том и другом и стать одинаково ловким на обе руки, тому возможно быть совершенным и в этой жизни вкушать тамошнее блаженство (2).

* * *

Кто имеет у себя большую часть, стыдно не приобрести всего; начало бывает уже половиной целого дела, а где больше половины, там чему другому быть, как не целому (2)?

* * *

Мы же готовы хвалить тебя, хотя еще и не признаешься в своем любомудрии. Ибо смотрим больше не на то, что говоришь, а на то, что делаешь. А и это самое – не признаваться в своем любомудрии весьма любомудренно, как критик Дионисий говорит о риторе Лисии⁵³, что его безыскуственность была крайне искусна⁵⁴ (2).

Демоны

Демоны более любят тьму, ибо сами суть тьма и виновники тьмы, то есть зла... они избегают благочестивых на земле, ибо от встречи с ними приходят в бессилие (1).

* * *

Демоны с того времени, как древом познания, из которого не вовремя и не кстати сделано употребление, удалены мы от древа жизни, стали нападать на нас, как уже на слабейших, похитив у нас владычественный ум и отворив дверь страстям. Они, будучи, или, вернее сказать, по собственной злобе сделавшись естеством завистливым и человеконенавистным, не потерпели, чтобы дольние сподобились горнего чина, когда сами они ниспали свыше на землю, и чтобы произошло такое перемещение в славе и первичных природах. Отсюда гонение на тварь Божию (1)!

* * *

Поэтому-то самый первый светоносец, превознесшись высоко, когда, отличенный преимущественной славой, возмечтал о царственной чести великого Бога, погубил свою светозарность, с бесчестием ниспал сюда и, захотев быть богом, весь стал тьмою. Хотя и легок он по природе, однако же, низринулся до низкой земли. С тех пор преследует он ненавистью тех, которые водятся благоразумием и, раздраженный своею утратой, преграждает всем небесный путь, не хочет, чтобы Божия тварь приближалась к Божеству, от Которого он отпал, но пожелал, чтобы и люди участвовали с ним в грехе и омрачении. И этот завистник изринул из рая вожделевших иметь славу, равную Божией.

Так он за превозношение низринут со своего небесного круга, но ниспал не один. И поскольку погубила его дерзость, то увлек в падение многих, именно всех, кого научил греху, как злоумышленник, склонивший к измене царское воинство, увлек – из зависти к богомудрому сонму Царящего в них и из желания царствовать над многими злыми. С тех пор явились во множестве надземные злобы, демоны, последователи злого царя – человекоубийцы, немощные, темные, зловещие призраки ночи, лжецы, дерзкие, наставники в грехах, бродяги, винопийцы, смехолюбцы, смехотворы, прорицатели, двуречивые, любители ссор, кровопийцы, преисподние, скрывающиеся, сстыдные, учители волшебства. Они, приходя, манят к себе, и ненавидят тех, кто им отдается. Они вместе и ночь, и свет, чтобы уловлять то явно, то обманом. Каково это воинство, таков и вождь!

Но Христос не истребил его единым движением воли, которым создал целый мир и которым мог бы погубить и его, если бы захотел, потому что трудно укрыться от разгневанного Бога. Однако же не оставил он свободным врага моего, но попустил ему быть в одно время среди добрых и злых и воздвиг между ними жестокую взаимную брань, чтобы как враг подвергался и здесь ужасному позору, сражаясь с теми, которые немощнее его, так подвизающиеся в добродетели всегда имели славу свою, очищаясь в жизни, как золото в горниле. Впоследствии же, может быть, и скоро, когда вещество сгорит и наступит огненное воздаяние, понесет наказание этот неукротимый, сильно наперед смиренный в мучимых служителях своих. Ибо такова казнь породившему зло!

Этому научил меня Дух о светозарности Ангельской, как первой, так и последней. Но и здесь она нашла меру. И эта мера – Бог. Поскольку приближается кто к Царю, постольку делается он Светом, а с просветлением приобретает и славу (2).

* * *

Но что такое Ангелы, уклонившиеся от доброго? Это демоны. Первый из них, бывший некогда Денницею, есть изобретатель и начальник безобразной тьмы (2).

Дерзость

Смелость и дерзость, хотя и близки по имени, однако же больше всего различны между собой по действиям; я подразумеваю мужество и трусость. Быть смелым в делах, требующих отважности, есть знак мужества, тогда как ослабевать есть знак боязливости. Но идти и бросаться туда, где больше опасности, а не удерживаться – есть знак дерзости, тогда как уклоняться есть знак осторожности. Нельзя полагать, чтобы одно и то же значило сохранять, что имеешь, и приобретать, чего не было. Первое особенно и преимущественно достойно уважения людей благоразумных, за последнее, если оно удобно, надобно приниматься; в противном же случае оно достойно презрения. Кто в надежде приобрести что-нибудь подвергает себя опасности лишиться всего, что имеет, тот весьма неблагоразумен. Такой человек кажется мне подобным плохому бойцу, который начинает бороться раньше, нежели станет в твердое положение, или тому кормчему, который топит и старается потопить неприятельский корабль, когда свой корабль без снастей и не способен к плаванию (1).

* * *

Причина этого неустройства (в нашем учении) – природная горячность и великость духа; впрочем, не простая пламенность и великость (я нимало не осуждаю той горячности, без которой невозможно успеть ни в благочестии, ни в другой добродетели), но твердость, соединенная с неблагоразумием, невежеством и злым порождением последнего – дерзостью, ибо дерзость есть плод невежества (1).

* * *

Если имеешь знание, – сказано, – отвечай (Сир. 5, 14), никто не воспрепятствует, если нет, наложи узы на уста твои. Тем более прилично это готовым учить. Если время тебе учить, учи, а если нет, то, связав язык, разреши слух. Поучайся в Божественном, но не выходи из пределов, говори о духовном и, если можно, об этом одном, говори чаще, нежели переводишь дыхание (хорошо и богоугодно припоминанием Божественного возбуждаться к Богу), но размышляя о том, что тебе заповедано, не любопытствуй о естестве Отца, об осуществлении Единородного Сына, о славе и силе Духа, о Едином в Трех Божестве, о Единой светлости, о нераздельном естестве и исповедании, о нераздельной славе и надежде верующих. Держись выражений, которые приняты тобой с воспитанием, а слово предоставь мудрейшим. Довольно, чтоб в тебе было основание, а надстраивает пусть художник. Довольно с тебя – подкрепить сердце хлебом, а другие снеди уступи богатым. Никто из здравомыслящих не осудил тебя, питающегося недорогими яствами, но осудил, если, пока можешь, не предложишь хлеба и не напоишь водой ученика Христова или кого другого. Не будь опрометчив в словах (см. Притч. 29, 20), – повелевает тебе мудрость. Не распростирайся убог сый с богатым (Притч. 23, 4)⁵⁵, не усиливайся быть мудрее мудрого. И то мудрость, чтобы знать самого себя, но не превозноситься и не подвергнуться тому же, что бывает с голосом, который совершенно теряется, если чрезмерно напряжен. Лучше, будучи мудрым, уступать по скромности, нежели, будучи невеждой, надуваться по дерзости. Скорость твоя да простирается только до исповедания веры, если это потребуется от тебя; а в том, что далее этого, будь медлен, ибо там медленность, а здесь поспешность сопряжены с опасностью. Какая беда тебе, если ты не во всяком собеседовании удержишь за собой верх и не при всяком предложении или вопросе будешь иметь первенство, напротив, другие окажутся более тебя мудрыми или смелыми? Благодарение Богу, что дает и превосходные дары и умеет спасать общими средствами (1)!

Дети

Ты, Блаженный, даруешь детей смертным, чтобы имели в них помощь и ими, как жезлом, подпирали дрожащие члены (2).

* * *

Лучше быть бездетным, нежели иметь глупых детей; там один бездетен, а здесь многие худы (2).

* * *

Кто из людей прилагал свое попечение о том, чтобы зачать наилучшего сына? И что за искусство дать начало негодному сыну? Живописец с картины пишет другую не хуже подлинника; ваятель режет изваяния подобные образцу; искусство выделывает из золота, что ни замыслил ум; земледелец от доброго семени пожинает добрый колос, и желание не остается не достигнувшим чаемого конца. А смертный, ни худой, ни добрый, не знает свойств своего порождения, что из него выйдет. И добрый не поручится в том, что произведет лучшего. Иной, будучи Павлом, произведет на свет сына христоубийцу – беззаконного Анну, или Каиафу, или даже какого-нибудь Иуду. А иной, сам весь в грехе, как Иуда, но наименуется родителем Божественного Павла или Петра – несокрушимого камня, которому поверяются ключи. И того не знает отец, родит ли он любезного сына или дочь, но только восстание плоти угашает на супружеском ложе. От одного первородного произошли и завистливый Каин, и добродетельный Авель, приносящий благоугодную жертву. И злонравный Исав, и благонравный Иаков – Исааковы дети; и что всего замечательнее, близнецы и дети одного отца ни в чем не походят один на другого. А Соломон сперва мудрец, потом стал самым порочным, последовав нравам злочестивых жен. Сила же Павлова велика в обоих случаях: и когда уничижал он Христа, и когда, свою пламенную ревность изменив в добрую любовь, стал всем Христа проповедовать. Что ж из всего этого припишем супружеству? По крайней мере, я не припишу ничего, потому что у сопрягающихся не тот удается образ, который был им желателен. Кто забавляется игрою в зернь, от того зависит только бросить кости, а чтобы вышел чет или нечет, это делают не руки играющего, а случайные превращения костей; так и супружество, посевая чад, не зарождает их благоразумными или худыми, но природа или наука наставляют их этому.

А если хочешь знать еще истинную причину, то совершеннейшие бывают совершенными потому, что образует их Дух или Слово. Ибо в человеке скрыта искра благочестия, как в некоторых камнях сила огня. Ударами железа извлекается свет из кремней, так и Слово изводит из смертных сокрытое в них благочестие. Но худшие по большей части заимствуют это свойство от супружества, ибо оно в большем числе производит худых. И в этом преходящем мире у всех одинаковый гвоздь пригвождает плоть к земле и одинаковый свинцовый груз гнетет душу долу, одинаковое наследство достается всем рождающимся на земле (2).

* * *

У афинян был древний, а по моему суждению, и прекрасный закон – детей, как скоро достигали юношеских лет, отдавать в обучение искусствам, делать же это таким образом: открыто раскладывать орудия каждого искусства и подводить к ним молодых людей. На какое орудие с приятностью кто взглянет и подбежит к нему, того орудия искусству и обучат его, потому что всего чаще бывает успех в том, что нам по природе, а то не удается, что не по природе (2).

Добро

Кто упражняется в добре из каких-нибудь интересов, тот нетверд в добродетели, ибо цель изменится, и он оставит доброе дело, подобно как плывущий для прибыли не продолжает плавания, если не видит прибыли. Но кто чтит и любит добро ради самого добра, тот, поскольку любит нечто постоянное и расположение к добру имеет постоянное, так что, ощущая в себе нечто свойственное Богу, может сказать о себе сказанное самим Богом: я один и тот же и не изменяюсь (Мал. 3, 6). А потому он не будет превращаться, принимать разные виды сообразно с обстоятельствами и делами, делаться то тем, то иным, менять цвета, подобно как полип принимает цвет камня, к которому он пристал, но всегда пребывает один и тот же – непоколебим среди колебаний, несовратим среди превратностей, и, как представляю себе, это скала, которая при ударах ветров и волн стоит незыблемо и сокрушает все ударяющееся об нее (1).

* * *

Есть скопцы, – говорит Христос, – которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами, для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит (Мф. 19, 12). Мне кажется, что слово, уклоняясь от телесного, посредством телесного изображает высшее, ибо мало, даже, может быть, крайне слабо и недостойно слова было остановить понятие на телесных только скопцах, а мы должны представлять себе нечто достойное духа. Итак, одни кажутся от природы расположенными к добру. Когда говорю: от природы – не унижаю тем желания, но предполагаю то и другое, и наклонность к добру, и волю, которая приводит в действие естественную наклонность. А другие таковы, что их очищает учение, удаляя в них страсти, и их-то понимаю под скопцами, которые оскоплены от людей; когда наставническое слово, отделяя доброе от худого, и, одно устраняя, а другое предписывая (как, например, в заповеди: уклоняйся от зла и делай добро (Пс. 33, 15)) созидает в них духовное целомудрие. Хвалю и этот род скопцов, даже весьма хвалю как наставников, так и наставляемых: первых за то, что умеют отсекать, а последних за то, что еще лучше переносят отсечение. И есть скопцы, которые сделали сами себя для Царства Небесного. Иные не имели наставников, но сами для себя сделались похвальными наставниками. Не учила тебя мать, чему должно, не учил ни отец, ни священник, ни епископ, ни кто-либо другой из тех, кому поручено учить, но ты сам, приведя в действие разум, свободной волей воспламенив искру добра, исказив себя, отсек корень, истребил орудия греха, приобрел такой навык в добродетели, что для тебя стало почти уже невозможным устремляться ко злу. Поэтому хвалю и этот род скопцов, даже еще более, нежели другие роды.

Кто может вместить, да вместит. Избери, что угодно: или последуй учителю, или сам для себя будь учителем. Одно только постыдно, если не будут отсечены страсти, а кем бы ни были отсечены, не полагай в том различия. Ибо и наставник есть тварь Божия, и ты от Бога. И если наставник предвосхитит у тебя честь, и если добро будет собственным твоим делом, в обоих случаях оно одинаково добро: отсечем только от себя страсти, чтобы никакой горький корень, возникнув, не причинил вреда (Евр. 12, 15), будем только следовать образу, станем только чтить Первообраз (1).

* * *

Мне было бы стыдно, если бы доброе удобно приводилось в колебание, тогда как зло пребывает непоколебимо. Должно легко двигаться от худшего к лучшему, а быть неподвижным от лучшего к худшему (1).

* * *

Никогда не делай ничего постыдного, хотя оно нравится многим, и не оставляй доброго дела, хотя оно и ненавистно порочным. Старайся поступать так, чтобы заслужить славу. А если она удаляется от тебя, не огорчайся ложной молвою, но благоразумно иди своим путем. Пусть другие лают понапрасну, они не сделают никакого вреда Божественной любви, и зависть выплачет себе глаза (2).

* * *

Если хочешь быть богом, показывай свою деятельность не в том, чтобы делать зло, но в том, чтобы творить добро. Последнее свойственно человеку, который знает, что ему сродно. А убить без труда могут и тригон⁵⁶, и скорпион (2).

* * *

Скучаешь переездами с одного места на другое, и тебе кажется, что жизнь твоя так же непостоянна, как и деревья, носимые по воде. Нет, чудный муж, не думай этого. Деревья несутся не по своей воле, а твои переходы с места на место делаются для Бога; и делать добро многим есть самое постоянное дело, хотя сам ты и не стоишь на месте. Разве и солнце станет кто винить, что оно ходит вокруг, изливая лучи и оживотворяя все, что оно озаряет на пути своем; или, хваля неподвижные звезды, будет уничижать планеты, у которых и уклонения от правильного течения так стройны⁵⁷(2)?

Добро и зло

Кроме гнусного порока, нет ничего неблагоприличного, единственное же совершенство – добродетель. Все прочее занимает середину между добром и злом (2).

* * *

Как золото и драгоценные камни узнаем по одному виду, так надлежало бы, чтобы добрые и худые могли быть распознаваемы тотчас и без продолжительного испытания (2).

Добродетель

Какие законы дает Иисус ученикам, посылая их на проповедь? Существенное в них, не говоря о подробностях, состоит в том, чтобы ученики таковы были по добродетели, так благоустроены и соответственны своему званию, и, если должно выразиться короче, настолько небесны, чтобы благовествование распространялось бы не менее посредством их жизни, как и посредством слова (1).

* * *

Нелегко найти превосходнейшую из добродетелей и отдать ей первенство и преимущество, подобно как и на лугу многоцветном и благовонном не вдруг можно выбрать прекраснейший и душистый из цветов, когда то тот, то другой привлекает к себе обоняние и взор и заставляет сорвать себя раньше всех. По моему разумению, различные добродетели можно сравнивать и рассматривать так. Прекрасны вера, надежда и любовь, трисии (1Кор. 13, 13). Веры свидетель – Авраам, оправданный верой; надежды – Енос, который прежде всех начал призывать Господа (Быт. 4, 26), и все праведники, которые, одушевляясь надеждой, претерпевали бедствия. Любви свидетель Божественный апостол [Павел], осмелившийся и на самого себя произнести приговор для спасения Израиля (см. Рим. 9, 4), и сам Бог, Который называется любовью (см. 1Ин. 4, 16). Прекрасно страннолюбие. Свидетель этого между праведниками – Лот-содомлянин, но не содомлянин по своим нравам (см. 2Пет. 2, 7–8), а между грешными – Раав-блудница, но не блудница по расположениям сердца, за страннолюбие удостоившаяся похвалы и спасения (см. Евр. 11, 31). Прекрасно братолюбие: свидетель – Иисус, не постыдившийся не только назваться братом нашим (см. Евр. 2, 11), но и пострадать за нас. Прекрасно человеколюбие: свидетель – Он же, Иисус, Который не только сотворил человека на добрые дела (Еф. 2, 10) и сочетал с плотью Свой образ, показывающий путь ко всему наилучшему и возводящий нас – странников – к горним благам, но и Сам сделался ради нас человеком. Прекрасно долготерпение: свидетель этого опять сам Иисус, Который не только не хотел призвать легионы Ангелов против восставших на Него мучителей, не только укорил Петра, извлекшего нож, но исцелил ухо уязвленному(см. Мф. 26, 52–53; Лк. 22, 51). Это же после показал и Стефан, ученик Христов, молившийся за побивавших его камнями. Прекрасна кротость: свидетели – Моисей и Давид, за это больше всех похваляемые (см. Чис. 12, 3; 2Цар. 16, 11–12; Пс. 131, 1), и сам Учитель их, не прекословящий, не вопиющий, не испускающий гласа на улицах (см. Мф. 12, 19) и непротивящийся ведущим Его. Прекрасна ревность: свидетели этого – Финеес, одним ударом копья пронзивший мадианитянку вместе с израильтянином, чтобы избавить от поношения сынов Израилевых, и за свою ревность получивший себе славное имя; а после него – те, которые говорили: возревновал я о Господе (3Цар. 19, 10), ревную о вас ревностью Божиею (2Кор. 11, 2), ревность по доме Твоем снедает меня (Пс. 68, 10), и не только говорили это, но и сильно чувствовали. Прекрасно воздержание: в этом убедит тебя апостол Павел, который не перестает держать себя в строгости (см. 1Кор. 9, 27) и примером израильтян устрашает людей, надеющихся на себя и дающих волю своему телу (см. 1Кор. 10, 5–8), и сам Иисус, Который, будучи искушаемым, постится и побеждает искусителя (см. Лк. 4, 2–13). Прекрасны молитва и бдение: в том убедит тебя сам Бог, Который перед страданием проводит ночь без сна в молитве (см. Мф. 26, 39, 42, 44). Прекрасны чистота и девственность: в этом убедят тебя Павел, который предписывал на это законы и справедливую назначал цену брачной и безбрачной жизни (см. 1Кор. 7, 1–11, 25–40), и сам Иисус, родившийся от Девы, дабы и рождение почтить, и отдать предпочтение девству. Прекрасно воздержание: в том убедит тебя Давид, который, овладев кладезем вифлеемским, не стал пить воды, но только излил ее в честь Господа, не желая утолить жажды своей кровью других (см. 1Пар. 11, 18–19). Прекрасно пустынножительство и безмолвие: это показывают мне Кармил Илии, пустыня Иоанна, гора Иисуса, на которую часто уходил Господь, дабы в безмолвии беседовать с самим Собой (см. Мф. 14, 23; Лк. 6, 12; 9, 28; 22, 39).

Прекрасна умеренность: этому научают меня Илия, живущий у вдовицы, Иоанн, покрывающийся одеждой из верблюжьего волоса, и Петр, питающийся овощами, стоящими не более асса⁵⁸. Прекрасно смирение: примеры его многочисленны, но лучший из всех примеров представляет Спаситель и Владыка всех, Который не только смирял Себя до образа раба (см. Флп. 2, 7), не только подверг лицо Свое стыду оплеваний (Ис. 50, 6), но и к злодеям причтен был (Ис. 53, 12). Очищающий весь мир от греха, Он умыл ноги ученикам в образе раба. Прекрасна нестяжательность и презрение богатства: об этом свидетельствуют Закхей и сам Христос; Закхей – когда, приняв к себе Христа, принес в дар почти все свое имущество; Христос – когда указал богатому юноше на эту добродетель, как на предел совершенства (см. Лк. 19, 5–9; Мф. 19, 21). Короче говоря, прекрасно созерцание, прекрасна и деятельность; первое потому, что возносится превыше земного, входит во Святая Святых и возводит ум наш к тому, что сродно с ним; другая – потому, что, приемля к себе Христа и служа Ему, доказывает любовь свою делами. Каждая из этих добродетелей есть особый путь к спасению и несомненно приводит к одной какой-либо из вечных и блаженных обителей. Ибо как различны роды жизни, так и обителей у Бога много (см. Ин. 14, 2), и они разделяются и назначаются каждому по его достоинству. Поэтому пусть один исполняет эту добродетель, другой – другую, иной – многие, а кто – нибудь, если возможно, и все; только да шествует каждый безостановочно, да стремится вперед и следует неуклонно по стопам того доброго путеводителя, который прямо направляет стезю его и тесным путем, сквозь узкие врата (см. Мф. 7, 14), выводит на широту блаженства небесного (1).

* * *

Люблю я добродетель, однако ж, это не научило меня тому, что такое добродетель и откуда она придет ко мне, который так сильно любит ее. А неудовлетворенное желание мучит. Если добродетель есть чистый поток, не смешанный с водами, которые стекают со всякого места и от снегов, и от дождей, то спрашиваю: кто находил ее на земле? Ибо всякий или имел в себе сердечную нечистоту, или принял ее в себя, – между тем как влачит тяжелое тело и возмущается врагом нашей жизни, который омрачает и очерняет нас бездной. Да и несвойственно было бы мне, который сам не что иное, как отвердевший ток и непрестанно влекусь потоком жизни, – быть чем-то нетекучим. Если же добродетель не совершенно серебристый поток, но приемлет в себя и худшее и есть нестройная смесь, то скажи: какая же она добродетель? По крайней мере, у меня немало трудится над этим быстрый ум. Снег по природе холоден и бел, а огонь – красноват и горяч. И они несоединимы между собою, а соединяемые насильно, скорее разрушаются, нежели входят в соединение. Как же к добродетели привзошло гнусное, унижающее во мне образ Божий; как к образу великого Бога прикоснулся злорадный грех, если я действительно бог и не напрасно хвалюсь тем, что составляю Твое достояние, Боже? Слышу о прекрасной реке Алфее⁵⁹, что она протекает через горькое море, а сладкие воды ее (к удивлению!) не терпят вреда в продолжение этого протекания. Но как для воздуха порча – туман и для телесных членов – болезнь, так для добродетели – наша греховная ночь (2).

* * *

Да будет непреложно известною следующая истина: Первое, чистое естество – Троица, а потом Ангельская природа; в-третьих же – я человек, поставленный в равновесии между жизнью и болезненной смертью, я, которому предназначена величественная цель, но достигаемая с трудом, если только, хотя несколько, отверста мною дверь греховной жизни, ибо такой подвиг предназначен Богом моему уму. И тот из нас совершеннейший, кто среди многих зол носит в себе немногие кумиры греха, кто, при помощи великого Бога храня в сердце пламенную любовь к добродетели, поспешает на высоту, а грех гонит от себя прочь, подобно тому, как ток реки, влившейся в другую быструю, и мутную, и неукротимую реку, хотя и смешивается с нею, однако же, превосходством своей чистоты закрывает грязный ее ток. Такова добродетель существа сложного, большее же совершенство предоставлено существам небесным. А ежели кто-либо еще на земле увидел Бога или, восхитив отсюда на небо тяжелую плоть, востек к Царю, то это – Божий дар. Смертным же да будет положена мера!

Но вот вложу тебе в мысль и слово о том, как взойти на верх великой добродетели, которая одна – Чистому чистая жертва. Не думаю, что это возможно здесь. Ибо здесь многослойный туман лежит на глазах. Вожделенно же то, если и вместе с этой жизнью оставлю многоплачевные грехи. Добродетель – не дар только великого Бога, почтившего Свой образ, потому что нужно и твое стремление. Она не произведение твоего только сердца, потому что нужна превосходнейшая сила. Хотя и очень остро мое зрение, однако же, видит зримые предметы не само собой и не без великого светила, которое освещает мои глаза и само видимо для глаз. И к преуспеянию моему нужны две доли от великого Бога, именно: первая и последняя, а также одна доля и от меня. Бог сотворил меня восприимчивым к добру, Бог подает мне и силу, а в середине я – текущий на поприще. Я не очень легок на ногу, но не без надежды на награду напрягаю свои мышцы в беге, потому что Христос – мое дыхание, моя сила, мое чудное богатство. Он делает меня и зорким, и доброшественным. А без Него все мы – смертные игралища суеты, живые мертвецы, смердящие грехами. Ты не видывал, чтобы птица летала там, где нет воздуха, чтобы дельфин плавал там, где нет воды. Так и человек без Христа не заносит вверх ноги (2).

* * *

Все они (добродетели) наполняют собою небесные точила – эти влагалища для плода наших душ, хотя каждая добродетель ведет в особое место; потому что много обителей для многих родов жизни (2).

* * *

Блага настоящей жизни весьма чужды для человека, человеческая добродетель – вот что одно составляет жизнь (2).

* * *

Ревнуй добродетельному и отвращайся порочного. Равно худо – и завидовать добрым, и любить порочных (2).

* * *

Старайся узнавать все поступки добродетельных (2).

* * *

K совершившим благополучное плавание не присоединяй потерпевших кораблекрушение и с жившими хорошо не ставь в один ряд поскользнувшихся в жизни. У добрых и у худых не совпадают между собою пределы. Замечаю одно то, что падшие погибали. Ты, нимало не упоминая о тех, которые совершили плавание успешно, именуешь одних падших. А я именую преуспевших. Ты выставляешь на вид самых порочных, потому что сам худ, а я выставляю добродетельных. Отдельно ставь ведущего жизнь непристойно и целомудренного. Из-за одного худого не почитай всех скверными. Лучше тебе уважать чистого, нежели питать ненависть к порочному (2).

* * *

Навык к доброму почитай добродетелью, и обратно, навык к худому – болезнью, противоположною добродетели. И первую признавай даром Божиим, а последнюю – своим изобретением (2).

Доброжелательство

Необходимость доброжелательства и согласия достаточно уже доказывается... подражанием Богу и существам Божественным, ибо на них только взирать и безопасно душе, созданной по образу Божию, дабы стремлением к Божественному и посильным уподоблением в наибольшей мере сохранить ей свое благородство (1).

Друг

Друга верного нельзя ничем заменить, и нет меры доброте его. Верный друг – крепкая за щита (Сир. 6, 14–15) и огражденное царство; друг верный – сокровище одушевленное. Друг верный дороже золота и множества драгоценных камней. Друг верный – запертый сад, запечатанный источник (Песн. 4, 12), которые временно открывают и которыми временно пользуются. Друг верный – пристанище для упокоения. А ежели он отличается благоразумием, то это еще драгоценнее! Ежели он высок ученостью, ученостью всеобъемлющей, какой должна быть и была некогда наша ученость, то это еще преимущественнее. А ежели он и сын света (Ин. 12, 36), или человек Божий (1Тим. 6, 11), или приближающийся к Богу (Исх. 19, 22), или муж лучших же ланий (Дан. 9, 23), или достойный одного из подобных наименований, какими Писание отличает мужей Божественных, высоких и принадлежащих горнему, то это уже дар Божий и, очевидно, выше нашего достоинства (1).

* * *

Что касается друзей, то хорошо знаю, что одни, и потерпев что-либо худое, не убегут от меня, ибо соболезнование производится только общим терпением обид. А если буду презираем другими, то я уже приобучился сносить презрение. Ибо одни из друзей, и искренние, даже явным образом, отступили от меня; другие, наиболее человеколюбивые, стоят вдали (см. Пс. 37, 12–13) (2).

* * *

Никакое приобретение не лучше друга, но никогда не приобретай себе в друзья худого человека (2).

* * *

Друзья любят и любимое друзьями, а враги презирают и срамят друзей (2).

* * *

Тяжело страдать, а еще тяжелее страдать от друзей. Если же друзья угрызают тайно, то это нестерпимо, и если они верующие, – еще нестерпимее, а если Божии служители, то куда обратиться тогда? Как избежать стремления зол (2)?

* * *

Ничего не жалей для верного друга, который показал себя не за чашей, но в бурное время, который ничего не делает тебе в угождение, кроме полезного. Знай пределы вражде, а не благорасположению (2).

* * *

Не дружись с человеком порочным и негодным: зараза проникает и в крепкие члены. Добродетели своей не сообщишь ты другу, а срамота его жизни падет и на тебя (2).

* * *

Живущие по Богу и руководящиеся тем же Евангелием все друзья между собою и сродники (2).

* * *

Друзьям желаю, чтобы все было благоуспешно. А когда называю кого-либо друзьями, подразумеваю людей прекрасных, добрых, соединенных со мной узами добродетели, потому что и сам стремлюсь к добродетели (2).

* * *

Если бы кто-либо спросил меня: что всего лучше в жизни? Я ответил бы: друзья. А из них кого должно более почитать? Отвечал бы: добрых (2).

Дружба

Для нас признак добрых и злых – не жизнь, но дружба или несогласие с нами. Что ныне хвалим, то завтра осуждаем; что другие порицают, тому дивимся; охотно поблажаем во всем нечестию – настолько мы великодушны к пороку (1)!

* * *

Нет ничего сильнее старости и достоуважаемее дружества (1).

* * *

Далека была от нас⁶⁰ зависть, усерднейшими же делало соревнование. Оба мы домогались не того, чтобы одному из нас самому стать первым, но каким бы образом уступить первенство друг другу, потому что каждый из нас славу друга почитал своей собственной. Казалось, что одна душа в обоих поддерживает два тела. И хотя не заслуживают доверия утверждающие, что все разлито во всем, однако же должно поверить нам, что мы были один в другом и один у другого. У нас обоих было одно упражнение – добродетель, и одно усилие – до отшествия отсюда, отрешаясь от здешнего, жить для будущих надежд. K этой цели направляли мы всю жизнь и деятельность, и заповедью к тому руководимые, и поощрявшие друг друга к добродетели. И если немного будет сказать так, мы служили друга для друга и правилом, и ответом, с помощью которых распознается, что прямо и что непрямо. Мы вели дружбу и с товарищами, но не с наглыми, а с целомудренными, не с задорными, а с миролюбивыми, с которыми можно было не без пользы сойтись, ибо мы знали, что легче заимствовать порок, нежели передать добродетель, так как скорее заразишься болезнью, нежели передашь другому свое здоровье (2).

* * *

У всякого своя слабость, а я слаб в отношении к дружбе и к друзьям (2).

* * *

Что прискорбно для тебя, то, конечно, прискорбно и для меня, потому что, как и устав дружбы требует, делаем общим все, что ни есть у друзей, хорошо ли оно или худо (2).

* * *

У нас с тобою все общее – и печали, и радости: таково свойство дружбы (2).

* * *

Дружба и отдаленное делает близким (2).

* * *

Мы подражаем живописцам, которые сперва набрасывают очерки изображаемого, а потом со второй и третьей руки окончательно их отделывают и накладывают краски. K чему клонится у меня этот пример? K тому, что между нами была уже чистая и непритворная дружба, что особенно ныне редко и не у многих найдется, и эту дружбу произвели в нас не столько родство, и общая родина, и, как говорит Омир⁶¹, «любезное товарищество», сколько сходство в нравах и то, что нравилось нам одно и то же. Это же всего более скрепляет дружбу и делает ее крепкой⁶²(2).

Дух

Одно предлагает мне бегство, горы и пустыни, безмолвие душевное и телесное, советует удалиться умом в самого себя и отвратиться от чувств, чтобы неоскверненному беседовать с Богом и чистому озаряться лучами Духа, без всякой примеси дольнего и омраченного, без всяких преграждений Божественному Свету, пока не приду к Источнику здешних озарений и не буду остановлен в желании и стремлении тем, что изображения сменятся действительностью. А дух требует, чтобы я выступил на середину, принес плод обществу, искал для себя пользы в пользе других, распространял просвещение, приводил к Богу народ особенный (Тит. 2, 14), царственное священство, народ святой (1Пет. 2, 9) и сделал, чтобы в большем числе людей очищался образ. Ибо, как в сравнении с одним растением лучше и больше сад, в сравнении с одной звездой – целое небо и все его украшения и в сравнении с членом – тело, так и перед Богом целая и благоустроенная Церковь предпочтительнее одного человека. И надобно иметь в виду не себя только, но и других, потому что и Христос, Которому можно было пребывать в Своей чести и Божестве, не только истощил себя до образа раба (Флп. 2, 7), но и претерпел Крест, пренебрегши посрамление (Евр. 12, 2), чтобы Своими страданиями истребить грех и смертью умертвить смерть. Таковы предначертания моего желания, и таковы веления Духа (1)!

* * *

Тела сопрягаются местом, а души сочетаются духом (1).

Дух Святой

(После рукоположения свт. Григория Богослова в епископа Сасимского.) Снова на мне помазание и Дух, и опять я плачу и сетую (см. Пс. 34, 14). Вы, может быть, дивитесь этому, но и Исаия, пока не видит славы Господней, и престола высокого и превознесенного, и Серафимов вокруг него, не говорит ничего подобного, не показывает ни огорчения, ни страха. И хотя он обвиняет Израиля, но себя щадит и отделяет, как ни в чем невиновного. Когда же увидел это и услышал святой и таинственный глас, – как бы начиная лучше сознавать себя, говорит: горе мне, ибо я человек с нечистыми устами (Ис. 6, 5), – и присовокупляет последующие за этим слова, которых не скажу, чтобы не произнести чего оскорбительного. Нахожу также о Маное, древнем судии, а потом и о Петре, столпе Церкви, что один, когда узнал, насколько бывшее ему видение превышает его природу и силы, говорит жене: мы умрем, ибо видели мы Бога (Суд. 13, 22). Другой же не выносит присутствия Спасителя и чудодействия, которое явил Господь плывшим с Ним при ловле рыбы, и потому, хотя приходит в удивление, однако же отсылает с корабля, присовокупляя и причину ту, что сам он недостоин Божия явления и собеседования. И когда слышу в Евангелии о сотнике, который просит Христа показать силу, но отрекается видеть Его у себя, потому что кров его не может вместить Божия достоинства и величия, тогда не могу порицать себя за страх и сетование.... Этого-то убоявшись, исполнился я горести, потупил взоры и испытал нечто подобное тому, что бывает при блеске молнии с детьми, в которых зрелище это производит восторг, смешанный с ужасом. Я одновременно возлюбил и устрашился Духа. Мне понадобилось некоторое время, чтобы, собравшись с самим собою, отрезвиться и избрать лучшее и безопаснейшее и чтобы, когда не будет скорби, как плевел в семени, и худые мысли уступят место лучшим – совершенно победил Дух и употребил меня на Свое служение и делание к совершенствованию людей этих, к управлению душами, к обучению словом, делом и примером с оружием правды в правой и левой руке (2Кор. 6, 7), к искусному прохождению пастырства, которое отвлекает от мира, приводит к Богу, истощает тело, соединяет с Духом, избегает тьмы, радуется о свете, отгоняет зверей, собирает стадо в ограду, остерегается стремнин и пустынь и гонит на горы и высоты, о которых, по моему мнению, говорит и чудный Михей, возводя нас от земли на приличную нам высоту: встаньте и уходите, ибо страна сия не есть место покоя (Мих. 2, 10), хотя некоторые и думают найти себе покой в земном и дольнем (1).

* * *

Уста мои я открыл и привлек в себя Дух (Пс. 118, 131). Духу предаю все свое и себя самого: и дело, и слово, и бездействие, и молчание – только да обладает Он мной, да водит меня, да направляет руку, ум и язык, к чему должно и к чему хочет, а также и да отводит, от чего удаляться должно и для меня лучше. Я орган Божий, орган словесный, который настроил и в который ударяет добрый Художник – Дух (1).

* * *

Спрашивают: «Что же скажешь о Святом Духе? Откуда вводишь к нам чуждого и незнаемого по Писанию Бога?» – И это говорят даже те (еретики), которые умеренно рассуждают о Сыне! Ибо что видим в дорогах и реках, которые и отделяются одна от другой, и вместе сходятся, это из-за переизбытка нечестия бывает и здесь: расходящиеся в одном соглашаются в другом, отчего невозможно доподлинно узнать, что приемлется ими и что оспаривается...

Подаст Дух, и слово потечет, и Бог прославится. Но тщательно разыскивать и разбирать, в скольких значениях берутся и употребляются в Божественном Писании слова «Дух» и «Святой», собирать свидетельства в пользу умозрения и доказывать, что, кроме этого, в особенном смысле берется выражение, составляемое из обоих моих слов, именно «Дух Святой», – предоставляю другим...

Те (еретики), которые негодуют на нас за Духа Святого, будто бы вводим какого-то чуждого и сопричисляемого Бога, и которые крепко стоят за букву, пусть знают, что там они трепетали от страха, где не было страха (Пс. 13, 5), и пусть ясно поймут, что их привязанность к букве есть только прикрытие нечестия, как вскоре окажется, когда по мере сил опровергнем их возражения. А мы так смело верим Божеству Духа, Которому и поклоняемся, что, относя к Троице одни и те же изречения (хотя это и кажется для иных несколько дерзновенным), начнем Богословие так: Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1, 9), то есть Отец. Был свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть Сын. Был свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть другой Утешитель. Был, и был, и был, но был едино. Свет, и Свет, и Свет, но Единый Свет, Единый Бог. То же самое еще прежде представил и Давид, сказав: во свете Твоем узрим свет (Пс. 35, 10). И мы ныне увидели и проповедуем краткое, ни в чем не излишествующее Богословие Троицы, от Света – Отца приняв Свет – Сына во Свете – Духе. Грабитель да грабит, и опустошитель да опустошает (Ис. 21, 2), но мы, что поняли, то и проповедуем. Если бы не услышали нас снизу, взойдем на высокую гору и оттуда будем вопиять. Возвысим Духа, не убоимся. А если убоимся, то – безмолвствовать, а не проповедовать. Если было, когда не был Отец, то было, когда не был Сын. Если было, когда не был Сын, то было, когда не был Дух Святой. Если Один был от начала, то были Три. Если низлагаешь Одного, то смею сказать и говорю: не утверждай, что превозносишь Двоих. Ибо что пользы в несовершенном Божестве? Лучше же сказать, что за Божество, если Оно несовершенно? А как может быть совершенным, если недостает чего-либо к совершенству? Но недостает чего-то Божеству, не имеющему Святого. И как иметь это, не имея Духа? Ежели есть другая какая Святость, кроме Духа, то пусть скажут, что под нею должно понимать. А если эта самая, то можно ли не быть Ей от начала? Разве лучше для Бога быть никогда несовершенным и без Духа? Если Дух не от начала, то Он ставится наряду со мной или немного выше меня, потому что временем отделяемся мы от Бога. Если ставится в один ряд со мной, то как Он меня делает богом или как соединяет с Божеством?..

Саддукеи не признавали даже и бытия Духа (так как не признавали ни Ангелов, ни воскресения); не знаю, почему презрели они столь многие свидетельства о Духе в Ветхом Завете. А из язычников лучшие их богословы и более к нам приближающиеся имели представление о Духе, как мне это кажется, но не соглашались в наименовании и называли Его Умом мира, Умом внешним и подобно этому. Что же касается мудрецов нашего времени, то одни почитали Его действованием, другие тварью, иные Богом, а иные не решались сказать о Нем ни того, ни другого из уважения, как говорят они, к Писанию, которое будто бы ничего не выразило об этом ясно; поэтому они не чтут и не лишают чести Духа, оставаясь к Нему в каком-то среднем, вернее, весьма жалком расположении. Даже из признавших Его Богом одни благочестивы только в сердце, а другие осмеливаются благочествовать и устами. Но слышал я от других еще более мудрых измерителях Божества, которые, хотя согласно с нами исповедуют Трех умосозерцаемых, однако же настолько разделяют их между собой, что Одного полагают беспредельным и по сущности, и по силе, Другого – беспредельным по силе, но не по сущности, а Третьего – ограниченным в том и другом, подражая, в ином только виде, тем, которые именуют их Создателем, Содейственником и Служителем, из порядка имен и благодати заключая о постепенности именуемых. Ни слова не скажем как недопускающим даже бытия Духа, так и языческим суесловам, чтобы не умащать слова елеем грешных, а с прочими побеседуем следующим образом.

Необходимо должно предположить, что Дух Святой есть что-нибудь или самостоятельное, или в другом представляемое; а первое разбирающиеся в этом называют сущностью, последнее же – принадлежностью. Поэтому, если дух есть принадлежность, то Он будет действованием Божиим. Ибо чем назвать Его тогда, кроме действования, и чьим действованием, кроме Божия? Такое же положение и приличнее, и не вводит сложности. И если Он – действование, то, без сомнения, будет производимым, а не производящим и вместе с производством прекратится. Ибо таково всякое действование. Но как же Дух и производит (1Кор. 12, 11), и говорит (см. Мф. 10, 20), и отделяет (см. Деян. 13, 2), и оскорбляется (см. Еф. 4, 30), и бывает разгневан (Ис. 63, 10), и производит все то, что свойственно движущему, а не движению? Если же Дух есть сущность, а не принадлежность сущности, то надо будет предположить, что Он или тварь, или Бог, ибо чего-либо среднего между тварью и Богом, или не причастного ни тому ни другому, или сложенного из того и другого, не выдумают и те, которые созидают трагелафов⁶³. Но если тварь, то как же в Него веруем? Как в Нем совершаемся? Ибо не одно и то же значит веровать во что-либо и верить чему-либо. Веруем мы в Божество, а верим всякой вещи. Но если Бог, а не тварь, то Он уже не произведение, не сослужебное и вовсе не что-либо из носящих низкие имена.

Теперь за тобой слово, пусть мечут твои пращи, пусть сплетаются твои умозаключения! Дух, без сомнения, есть или нерожденное, или рожденное. И если нерожденное, то два безначальных. А если рожденное, то (опять подразделяешь) рожден или от Отца, или от Сына. И если от Отца, то два Сына и Брата (придумай, если хочешь, что они или близнецы, или один старше, а другой моложе, ибо ты крайне плотолюбив!). А если от Сына, то (скажешь) явился у нас бог-внук? Но может ли что быть страннее этого?» Так рассуждают те, которые умны на зло (Иер. 4, 22), а доброго написать не хотят. Но я, находя деление необходимым, принял бы именуемых, не убоявшись имен. Ибо когда Сын есть Сын в некотором высшем отношении и, кроме этого имени, никаким другим не можем означить того, что от Бога единосущно с Богом, то не должно думать, что уже необходимо переносить на Божество и все дольние наименования даже нашего родства, или, может быть, ты предположишь и бога-мужа на том основании, что Бог именуется и Отцом, и Божество (ή Θεό τ ης ), по силе самого наименования, признаешь чем-то женским? Духа же – ни мужем, ни женой, потому что не рождает. А если еще дашь волю своему воображению и скажешь по старым бредням и басням, что Бог родил Сына от хотения Своего, то вот уже у нас введен Бог – вместе муж и жена, как у Маркиона и Валентина, выдумавшего новых эонов⁶⁴. Но поскольку мы не принимаем первого твоего деления, по которому не допускается ничего среднего между нерожденным и рожденным, то твои братья и внуки тотчас исчезают вместе с этим пресловутым делением и, подобно многосложному узлу, у которого распущена первая петля, сами собой распадаются и удаляются из богословия. Ибо скажи мне, где поместить Исходящее, Которое в твоем делении оказывается средним членом и введено лучшим, чем ты, Богословом – нашим Спасителем; если, только, следуя третьему своему завету, не исключил уже ты из Евангелия и самого выражения: Дух Святой. Который от Отца исходит (Ин. 15, 26)? Поскольку Он от Отца исходит, то не тварь. Поскольку не есть рожденное, то не Сын. Поскольку есть среднее между нерожденным и рожденным, то Бог. Так, избежав сетей твоих умозаключений, оказывается Он Богом, Который крепче твоих делений!

«Поэтому что же есть исхождение?» Объясни ты мне нерожденность Отца, тогда и я отважусь естествословить о рождении Сына и об исхождении Духа, тогда, проникнув в тайны Божии, оба мы придем в изумление – мы, которые не могут видеть у себя под ногами и исчислить песок морей и капли дождя и дни вечности (Сир. 1, 2), не только что вдаваться в глубины Божии и судить о естестве столь невысказанном и неизъяснимом.

Ты говоришь: «Чего же недостает Духу, чтоб быть Сыном? Ибо если бы ни в чем не было недостатка, то он был бы Сыном». Мы не говорим, что чего-нибудь недостает. Ибо в Боге нет недостатка. Но разность (скажу так) проявления или взаимного соотношения производит разность и их наименований. Ибо и Сыну ничего не недостает, чтоб быть Отцом (так как Сыновство не есть недостаток), но он не есть еще поэтому Отец. В противном случае и Отцу недостает чего-то, чтобы быть Сыном, потому что Отец – не Сын. Но это не означает недостатка (откуда быть ему?) и убавления в сущности. Это самое – быть нерожденным, рождаться и исходить, дает наименования, первое – Отцу, второе – Сыну, третье – Святому Духу, о Котором у нас слово, так что неслитность трех Ипостасей соблюдается в едином естестве и достоинстве Божества. Сын не Отец, потому что Отец один, но то же, что Отец. Дух не Сын, хотя и от Бога, потому что Единородный один, но то же, что Сын. И Три – едино по Божеству, и Единое – три по личным свойствам, так что нет ни единого – в смысле Савеллиевом, ни трех – в смысле нынешнего лукавого разделения.

* * *

«Итак, что же? Дух есть Бог?» – Без сомнения. «И единосущен?» – Да, потому что Бог. «Укажи же мне, – продолжаешь ты, – чтобы от одного и того же один был сын, а другой не сын, и притом оба были односущны, тогда и я допущу Бога и Бога». – Укажи же и ты мнимого Бога и иное Божие естество, и тогда представлю тебе Саму Троицу с теми же именами и именуемыми. А если Бог один и высочайшее Естество одно, то откуда возьму для тебя подобие? Или станешь опять искать его в вещах дольних и окружающих тебя? Хотя крайне стыдно, и не только стыдно, но большей частью бесполезно, подобие горнего брать в дольнем, неподвижного – в естестве текучем, и, как говорит Исаия, спрашивать мертвых о живых (Ис. 8, 19), однако же, попытаюсь угодить тебе и отсюда извлечь нечто в помощь слову. Но об ином думаю умолчать; хотя из истории животных можно представить много частью нам, частью немногим, известного о том, как художественно устроила природа рождение животных. Ибо говорят, что не только от однородных родятся тождеродные, а от разнородных инородные, но и от разнородных тождеродные, а от однородных инородные. А если кто верит сказанию, то есть и иной образ рождения, именно: животное само себя истребляет и само из себя рождается. Но есть и такие животные, которые по щедрости природы перерождаются, из одного рода превращаясь и претворяясь в другой.

Даже от одного и того же одно есть не порождение, а другое порождение, впрочем, то и другое единосущно, что некоторым образом ближе подходит к настоящему предмету. Но я, представив один пример, собственно нас касающийся и всем известный, перейду к другому рассуждению. Что был Адам? – тварь Божия. А Ева? – часть этой твари. А Сиф? – порождение обоих. Итак, не замечаешь ли, что тварь, часть и порождение тождественны? – Как не видеть? – И единосущны они или нет? – Почему же не так? – Итак, признано, что и различно произошедшие могут быть одной сущности. Говорю же это не с тем, чтобы творение, или отделение, или иное что-нибудь телесное перенести и на Божество... а чтобы все это служило как бы образом умосозерцаемого. Но невозможно, чтобы взятое для сравнения во всем совершенно соответствовало истине. «И к чему это?» – спрашиваешь. «Не одного лица было одно порождением, а другое чем-то иным». Что ж из того? Разве Ева и Сиф не от одного Адама? – От кого же иного? – Или оба они порождение Адама? – Несомненно. – А что же такое? – Ева – часть, а Сиф – порождение. – Однако же оба они тождественны между собой, потому что оба люди, с чем никто не будет спорить. Итак, перестанешь ли препираться против Духа и утверждать, что Он непременно или порождение, или не единосущен и не Бог, хотя и в сродном человеку открываем возможность вашего мнения?..

Но ты говоришь: «Кто поклонялся Духу? Кто из древних или из новых? Кто молился Ему? Где написано, что должно Ему поклоняться и молиться? Откуда ты взял это?» – Удовлетворительнейшую на это причину представлю тебе впоследствии, когда буду рассуждать о неписаном. А теперь достаточно будет сказать одно то, что в Духе мы поклоняемся и через Него молимся. Ибо сказано: Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине (Ин. 4, 24). И еще: ибо мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными (Рим. 8, 26). И еще: стану молиться духом, стану молиться и умом (1Кор. 14, 15), то есть во уме и в духе. Итак, поклонение, или моление духом, по моему мнению, означает не что иное, как то, что Дух сам Себе приносит молитву и поклонение. Неужели не одобрит этого кто-нибудь из мужей богодухновенных, хорошо знающих, что поклонение Единому есть поклонение Трем, по равночестности в Трех достоинства и Божества.

Меня не устрашит и то, что, по сказанному, все получило бытие Сыном (Ин. 1, 3)⁶⁵, как будто под словом все заключается и Дух Святой. Ибо не просто сказано: все, но: все, что начало быть. Не Сыном Отец, не Сыном и все то, что не имело начала бытия. Поэтому покажи, что Дух имел начало бытия, и потом отдавай Его Сыну, и сопричисляй к тварям. А пока не докажешь этого, всеобъемлемостью слова нисколько не поможешь нечестию. Ибо если Дух имел начало бытия, то, без сомнения, Христом, я сам не буду отрицать этого. А если не имел, то почему заключаться Ему под словом все или быть через Христа? Итак, перестань и худо чествовать Отца, восставая против Единородного (ибо худое то чествование, когда лишаешь Его Сына и вместо Сына даешь превосходнейшую тварь), и худо чествовать Сына, восставая против Духа. Сын не создатель Духа как чего-то Ему сослужебного, но сопрославляется с Ним как с равночестным. Не ставь наряду с собой ни Единого из Троицы, чтоб не отпасть тебе от Троицы, и ни у Единого не отнимай Божеского естества и равной достопоклоняемости, чтобы с отнятием Единого из Трех не было отнято все, лучше же сказать, чтобы тебе не отпасть от всего. Лучше иметь недостаточное понятие о единстве, нежели со всей дерзостью предаваться нечестию...

* * *

В продолжение веков были два знаменитых преобразования жизни человеческой, называемые двумя Заветами и, по известному изречению Писания, потрясениями земли (см. Агг. 2, 7). Одно вело от идолов к Закону, а другое от Закона – к Евангелию. Благовествую и о третьем потрясении – о преставлении от здешнего к тамошнему, непоколебимому и незыблемому. Но с обоими Заветами произошло одно и то же. Что именно? Они вводились не вдруг, не по первому приему за дело. Для чего же? Нам нужно было знать, что нас не принуждают, а убеждают. Ибо что не произвольно, то и непрочно, как поток или растение ненадолго удерживаются силой. Добровольное же и прочнее, и надежнее. И первое есть дело употребляющего насилие, а последнее собственно наше. Первое свойственно насильственной власти, а последнее – Божию правосудию. Поэтому Бог определил, что не для нехотящих должно делать добро, но – благодетельствовать желающим. Потому Он, как детоводитель и врач, иные отеческие обычаи отменяет, а другие дозволяет, попуская иное и для нашего услаждения, как врачи дают больным лекарство, искусно приправленное чем-нибудь приятным, чтобы оно было принято. Ибо нелегко переменить то, что вошло в обычай и долговременно было уважаемо. Что ж имею в виду? То, что первый Завет, запретив идолов, допустил жертвы, а второй, отменив жертвы, не запретил обрезания. Потом, которые однажды согласились на отменение, те уступили и уступленное, одни – жертвы, другие – обрезание, и стали из язычников иудеями, и из иудеев христианами, будучи увлекаемы к Евангелию постепенными изменениями. В этом да убедит тебя Павел, который от обрезания и очищения простерся уже к тому, что сказал: за что же гонят меня, братия, если я и теперь проповедую обрезание (Гал. 5, 11)? То было нужно для домостроительства, а это для совершенства.

Этому хочу уподобить и Богословие, только в противоположном отношении, ибо там преобразование достигалось через отменения, а здесь совершенство – через прибавления. Но дело в том, что Ветхий Завет ясно проповедовал Отца, а не с такой ясностью Сына, Новый открыл Сына и дал указания о Божестве Духа, ныне пребывает с нами Дух, даруя нам яснейшее о Нем познание. Небезопасно было, прежде нежели исповедано Божество Отца, ясно проповедовать Сына, и прежде, нежели признан Сын (выражусь несколько смело), обременять нас проповедью о Духе Святом и подвергать опасности утратить последние силы, как бывает с людьми, которые обременены пищей, принятой не в меру, или слабое еще зрение устремляют на солнечный свет. Надлежало же, чтобы Троичный свет озарял просветляемых постепенными прибавлениями, как говорит Давид, восхождениями, поступлениями от славы в славу и преуспеяниями. По этой-то, думаю, причине и на учеников нисходит Дух постепенно, соразмеряясь с силой приемлющих, в начале Евангелия, по страдании, по вознесении, то осуществляет через них власть (см. Мф. 10, 1), то дается им через дуновение (см. Ин. 20, 22), то является в огненных языках (см. Деян. 2, 3). Да и Иисус возвещает о Нем постепенно, как сам ты увидишь при внимательнейшем чтении. Умолю, говорит, Отца, и другого Утешителя пошлет вам (Ин. 14, 16–17), чтобы не почли Его противником Богу и говорящим по иной какой-либо власти. Потом, хотя и употребляет слово пошлет, но присовокупляя: во имя Мое (Ин. 14, 26), и оставив слово: умолю, удерживает слово: пошлет. Потом говорит: пошлю (Ин. 15, 26), показывая собственное достоинство. Потом сказал: приидет (Ин. 16, 13), показывая власть Духа. Видишь постепенно воссиявшие нам озарения и тот порядок богословия, который и нам лучше соблюдать, не все вдруг высказывая и не все до конца скрывая, ибо первое неосторожно, а последнее безбожно; и одним можно поразить чужих, а другим – отчуждить своих. Присовокуплю к сказанному и то, что, хотя, может быть, приходило уже на мысль и другим, однако же, считаю плодом собственного ума. У Спасителя и после того, как многое проповедал Он ученикам, было еще нечто, чего, как сам Он говорил, ученики (может быть, по причинам, выше мной изложенным) не могли тогда вместить (Ин. 16, 12) и что поэтому скрывал Он от них. И еще Спаситель говорил, что будем всему научены снизошедшим Духом (см. Ин. 16, 13). Сюда-то отношу я и само Божество Духа, ясно открытое впоследствии, когда уже ведение это сделалось благовременным и удобовместимым, по прославлении Спасителя, после того как не с неверием стали принимать чудо. Да и что большее этого или Христос обетовал бы, или Дух преподал бы, если надобно признавать великим и достойным Божия величия и обетованное, и проповеданное (1)?

* * *

Я желал бы, чтобы со мной всякий, кто мне друг, чтил Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святого, три личности, Единое Божество, нераздельное в славе, чести, сущности и царстве, как любомудрствовал один из богоносных мужей, живших незадолго до нас. Или да не увидит, как говорит Писание, света денницы (Иов 3, 9), ни славы будущего озарения, кто верит иначе, или, соображаясь с обстоятельствами, бывает то тем, то другим, и о важнейших предметах судит не здраво. Если Дух не достопоклоняем, то как же меня делает Он богом в Крещении? А если достопоклоняем, то, как же не досточтим? А если досточтим, то, как же не Бог? Здесь одно держится другим, это подлинно золотая и спасительная цепь. От Духа имеем мы возрождение, от возрождения – воссоздание, от воссоздания – познание о достоинстве Воссоздавшего.

Все это можно было бы сказать о Духе в том предположении, что Он не засвидетельствован Писанием. Но теперь выступит перед тобой и рой свидетельств, из которых всякому, кто не слишком тупоумен и чужд Духа, ясно будет видно, что Божество Духа весьма открыто в Писании. Обрати внимание на следующее. Рождается Христос – Дух предваряет (см. Лк. 1, 35). Крещается Христос – Дух свидетельствует (см. Ин. 1, 33–34). Искушается Христос – Дух возводит Его (см. Мф. 4, 1). Совершает силы Христос – Дух сопутствует. Возносится Христос – Дух преемствует. Чего великого и возможного Единому Богу не может совершить Дух? И из имен Божиих, какими не именуется Он, кроме нерожденности и рождения? Но эти свойства должны были оставаться при Отце и Сыне, чтоб не произошло слитности в Божестве, Которое приводит в устройство как все прочее, так и само нестроение. Прихожу в трепет, когда представляю в уме и богатство наименований, и то, что противящиеся Духу не стыдятся и такого числа имен. Он именуется: Дух Божий, Дух Христов (Рим. 8, 9),ум Христов (1Кор. 2, 1), Дух Господа (Ис. 61, 1), сам Господь (2Кор. 3, 17), Дух усыновления (Рим. 8, 15), истины (Ин. 14, 17), свободы (2Кор. 3, 17), Дух премудрости, разума, совета, крепости, ведения, благочестия, страха Господня (Ис.11, 2–3), потому что все это производит. Он все наполняет сущностью, все содержит (см. Прем. 1, 7) – наполняет мир в отношении к сущности и невместим для мира в отношении к силе. Он есть Дух благий (Пс. 142, 10), правый (Пс. 50, 12), владычественный (Пс. 50, 14) – по естеству, а не по усвоению, освящающий, но не освящаемый, измеряющий, но не измеряемый, заимствуемый, но не заимствующий, исполняющий, но не исполняемый, содержащий, но не содержимый, наследуемый (см. Еф. 1, 14), прославляемый (см. 1Кор. 6, 19–20), вместе счисляемый (см. Мф. 28, 19), угрожающий (см. Деян. 5, 1–10; Мф. 12, 31–32). Он есть перст Божий (см. Лк. 11, 20), огонь (см. Мф. 3, 11; Деян. 2, 3), как Бог, и думаю, в означение единосущия. Он есть Дух сотворивший (см. Иов 33, 4), воссозидающий в крещении (см. Тит. 3, 5) и воскресении (см. Рим. 8, 11), Дух, Который все ведает (см. 1Кор. 2, 11), всему учит (Ин. 14, 26), дышит, где хочет (Ин. 3, 8) и сколько хочет, Дух наставляющий (см. Ин. 16, 3), глаголющий (см. Мф. 10, 20), посылающий (Деян. 13, 4), отделяющий (см. Деян. 13, 2), прогневляемый (см. Ис. 63, 10), искушаемый (см. Деян. 5, 9), податель откровений (см. 1Кор. 2, 10), просвещения (см. Евр. 6, 4), жизни (см. Рим. 8, 11), лучше же сказать, сам Свет и сама жизнь. Он делает меня храмом (см. 1Кор. 6, 19), творит богом, совершенствует, потому и крещение предваряет (см. Деян. 10, 44), и по крещении взыскуется (см. Деян. 19, 5–6); Он производит все то, что производит Бог. Он разделяется в огненных языках (см. Деян. 2, 3) и разделяет дары (см. 1Кор. 12, 11), творит апостолов, пророков, благовестников, пастырей, учителей (см. Еф. 4, 11); Она есть дух разумный, многочастный, ясный, светлый, невредительный, неудержимый (что равнозначно, может быть, словам: премудрый, многообразный в действиях, делающий все ясным и светлым, свободный и неизменяемый), всесильный, всевидящий и проникающий все умные, чистые, тончайшие духи (Прем. 7, 22–23), то есть, насколько понимаю, силы Ангельские, а также пророческие и апостольские, в то же время и не в одном месте, но там и здесь находящиеся, чем и означается неограниченность. И как же бы ты думал? Те, которые говорят это и учат этому, а кроме того, именуют Духа другим Утешителем (Ин. 14, 16), как бы другим Богом, знают, что только хула на Духа непростительна (см. Мф. 12, 31); Ананию же и Сапфиру, когда они солгали Духу Святому, оглашают солгавшими Богу, а не человеку (см. Деян. 5, 4) – то ли исповедуют о Духе, что он Бог, или чтоBлибо иное? О, сколько ты в действительности груб и далек от Духа, если сомневаешься в этом и требуешь еще Учителя! Итак, наименования эти весьма многочисленны и многозначащи (ибо нужно ли приводить тебе места Писания буквально?); а если в Писании и встречаются унизительные выражения: дается (см. Деян. 8, 18), посылается (см. Ин. 14, 26), делится (см. Деян. 2, 3), дарование, дар (Деян. 2, 38), дуновение (см. Ин. 20, 21), обетование (см. Деян. 2, 33), ходатайство (см. Рим. 8, 26) и другие тому подобные, то (не говоря о каждом из этих выражений) надо их возводить к первой Причине, чтобы видеть, от Кого Дух, а не принять трех начал, подобно многобожникам. Ибо равно нечестиво и соединять с Савеллием, и разделять с Арием – соединять относительно лица, разделять относительно естества (1).

* * *

Кто Святого Духа низводит в ряд тварей, тот ругатель, злой раб и злейший из злых. Ибо злым рабам свойственно отвергать владычество, восставать против господства и свободное делать подобным себе рабом. Кто признает Его Богом, тот божествен и светел умом. А кто даже и именует Богом, тот, если делает это перед людьми благоразумными, высок, а если перед низкими неосмотрителен, потому что бисер доверяет грязи, громовой звук – слабому слуху, солнечный луч – больным глазам, твердую пищу – вкушающим одно молоко. Постепенно надлежит вести их вперед и приближать к высшему, чтобы свету даруем был Свет и истина награждалась Истиной (1).

* * *

Если вы не исповедуете Святого Духа ни несозданным, ни неподлежащим времени, то (дозвольте ревности выразиться несколько и смело) в вас явно действует противный дух (1).

* * *

Дух Святой всегда был, и есть, и будет; Он не начал и не прекратит бытия, но всегда с Отцом и Сыном един и неделим. Ибо неприлично было или Отцу когда-либо быть без Сына, или Сыну без Духа; крайне было бы бесславно для Божества, как бы вследствие изменения советов Своих, прийти в полноту совершенства. Итак, Дух всегда был приемлемым, а не приемлющим, совершающим, а не совершаемым, наполняющим, а не наполняемым, освящающим, а не освящаемым, приводящим к обожествлению, а не вводимым в обожествление. Он всегда один и тот же Сам для Себя и для Тех, с Которыми един, невидим, не подлежит времени, невместим, неизменяем, не имеет ни качества, ни количества, ни вида, неосязаем, самодвижен, приснодвижим, свободен, самовластен, всесилен (хотя, как все принадлежащее Единородному, так и все принадлежащее Духу, возводится к первой вине). Он – жизнь и животворящ, Он – Свет и света Податель, Он – источная благость и источник благости... Через Него познается Отец и прославляется Сын (см. Ин. 16, 11), и Сам Он Ими Одними знаем, единое и неделимое, служение и поклонение, единая сила, единое совершенство и освящение. Но к чему распространяться? Все, что имеет Отец, принадлежит и Сыну, кроме нерожденности; все, что имеет Сын, принадлежит Духу, кроме рождения. А нерожденность и рождение не сущности различают, по моему мнению, но различаются в одной и той же сущности...

Дух Святой действовал, во-первых, в Ангельских и небесных силах – в тех, которые первые после Бога и окрест Бога, ибо их совершенство и озарение, и неудободвижимость или неподвижность ко злу, не от иного кого, как от Святого Духа; а потом действовал в отцах и в пророках, из которых одни в образах видели или познавали Бога, другие же и предузнали будущее, поскольку Дух запечатлевал это в уме их, и будущее видели они перед собой, как настоящее, ибо такова сила Духа, после же этого действовал в учениках Христовых (не скажу во Христе, в Котором Он пребывал не как действующий, но как сопутствующий равночестному), и в них троекратно, по мере их удобоприемлемости, и в три различных времени – до прославления Христова страданием, после прославления воскресением и после вознесения на небо, или после совершения (Деян. 3, 21), или как иначе должно назвать это; как показывает первое очищение от болезней и духов, производившееся, конечно, не без Духа, также после совершения домостроительства дуновение Христово, которое, очевидно, было Божественным вдохновением, и, наконец, нынешнее разделение огненных языков, которое и празднуем. Но первое было неясно, второе явственнее, а нынешнее совершеннее, ибо не действует уже, как прежде, но существенно присутствует и, как сказал бы иной, сопребывает и сожительствует Дух. Ибо, как Сын беседовал с нами телесно, так и Духу приличествовало явиться телесным образом, и когда Христос вошел во славу Свою, тогда Ему надлежало низойти к нам, надлежало прийти, потому что Он Господь, и быть посланным, потому что Он не противник Богу. Ибо такие слова более показывают единомыслие, чем разделение естества.

Для того приходит Дух после Христа, чтобы не остаться нам без Утешителя; и для того именуется иным, чтобы дать тебе понятие о равночестии, ибо слово «иной" поставлено вместо »другой я"; это же именование означает одно – владычество, а не унижение. Ибо слово «иной", насколько мне известно, употребляется не об инородных, но об единосущных. Является же в виде языков, по сродству со Словом; и в виде огненных языков (почему думаешь?) или по причине очищения (ибо по Писанию известен и огонь очистительный, что желающие везде могут увидеть), или по существу своему, ибо Бог наш есть огонь, и огонь поядающий (Евр. 12, 29) нечестие... является в виде разделенных языков по причине разных дарований: в виде языков седших в означение Царского достоинства и почивания во Святых, ибо и Херувимы суть Божий престол; является в горнице (если только не почтут меня пытливым чрезмерно) в означение восхождения и возвышения от земли тех, которые примут Духа, ибо и водами Божиими покрываются какие-то высоты (горницы), которыми песнословится Бог (см. Пс. 103, 3). И Сам Иисус посвящаемых в высшее служение приобщает к таинству в горнице, показывая тем, что нужно и Богу снисходить к нам (как, насколько известно, и снисходил к Моисею), и нам восходить к Нему и что, таким образом, при сорастворении достоинства должно происходить общение Бога с людьми. Пока же пребывают они в собственном достоинстве: Бог в достоинстве высоты, а человек – низости – до тех пор благость несоединима, человеколюбие несообщимо и посреди великая и непроходимая пропасть, которая отделяет не только богатого от Лазаря и от вожделенных недр Авраамовых, но сотворенное и преходящее естество от несотворенного и постоянного (1).

* * *

Дух Святой проповедан был пророками... Святой Дух обетован сперва Иоилем, который говорит: и будет после того, излию от Духа Моего на всякую плоть (то есть верующую) на сынов ваших и на дочерей и так далее (Иоиль 2, 28; Деян. 2, 17), а впоследствии – Иисусом, Который Сам прославляет Духа и прославляется Духом, так же как прославляет Отца и прославляется Отцом. И какое щедрое обетование! Дух вечно сопребывает: и ныне с достойными во временной жизни, и после с удостоившимися тамошних благ, если всецело сохраним Его доброй жизнью, а не будем удалять от себя в такой же мере, в какой грешим.

Этот Дух созидает с Сыном в творении и воскресении, в чем да уверит тебя сказанное: Словом Господним небеса утверждены, и Духом уст Его вся сила их (Пс. 32, 6); Дух Божий создал меня, и дыхание Вседержителя дало мне жизнь(Иов 33, 4); и еще: пошлешь Духа Твоего, и будут созданы, и обновишь лице земли (Пс. 103, 30). Он созидает в духовном возрождении, в чем да уверит тебя сказанное, что никто не может увидеть или получить Царствие, если кто не родится от Духа (Ин. 3, 5), и от первого рождения, которое есть тайна ночи, не очистится дневным и светлым воссозданием (см. Пс. 138, 16), каким воссозидается каждый в отдельности.

Этот Дух, как премудрый и человеколюбивый, возьмет ли пастыря, – творит его псалмопевцем, отгоняющим злых духов, и указует в нем царя Израилю. Возьмет ли пастуха, собирающего сикиморы, – делает его пророком (см. Ам. 7, 14). Припомни Давида и Амоса! Возьмет ли остроумного отрока, еще несовершеннолетнего, и делает его судьей старейшин. Свидетель Даниил, победивший львов во рву. Обретет ли рыбаков – ловит в Христову сеть целый мир объемлющих сетью слова. Возьми в пример Петра и Андрея и сынов громовых, возгремевших о духовном. Обретет ли мытарей – приобретает в ученики и творит купцами душ. Свидетель Матфей, вчера мытарь, а ныне евангелист. Обретет ли пламенных гонителей – изменяет стремление и Савлов делает Павлами, настолько же усердствующими в благочестии, насколько нашел их защищающими зло.

Он вместе и Дух кротости, и гневается на согрешающих. Итак, изведаем Его кротость, а не гнев, исповедуя Его достоинство и избегая хулы, не пожелаем увидеть Его без помилования гневающимся (1).

* * *

О Духе засвидетельствовано, что Он все проницает, и глубины Божии (1Кор. 2, 10), не потому, что не знает, но потому, что увеселяется созерцанием (1).

* * *

С трепетом чтим великого Духа: Он мой Бог, Им познал я Бога, Он сам есть Бог и меня в той жизни творит богом. Он всемогущ; Он раздаятель даров, предмет песнопений чистого лика небесных и земных; Он жизнеподатель, сидит на превознесенном престоле, исходит от Отца. Он Божия сила, Самовластитель. Он не Сын (потому что Един Благий Сын Единого Всеблагого), но Он и не вне невидимого Божества, а равночестен.

Кто же хочет Божество Небесного Духа найти на страницах богодухновенного закона, тот увидит многие частые и вместе сходящиеся стези, если только пожелает видеть, если сколько-нибудь сердцем привлек чистого Духа, и ум у него остро видящий. А если кто-либо потребует открытых слов любезного Божества, то пусть знает, что неблагоразумно его требование. Ибо пока большей части смертных не было явлено Божество Христово, не надлежало возлагать невероятного бремени на до крайности немощные сердца. Не для начинающих благовременно совершеннейшее слово. Кто станет слабым еще глазам показывать полный блеск огня или насыщать их непомерным светом? Лучше постепенно приучать их к яркому блеску, чтобы не повредить и самых источников сладостного света. Так и слово, открыв прежде всецелое Божество Царя Отца, стало озарять светом великую славу Христову, являемую немногим разумным из людей, а потом, яснее открыв Божество Сына, осияло нам и Божество светозарного Духа. И для тех проливало оно малый свет, большую же часть предоставило нам, которым потом обильно и в огненных языках разделен Дух, показавший явные признаки Своего Божества, когда Спаситель вознесся с земли. Знаю же, что Бог есть огонь для злых и свет для добрых (2).

Душа

Для душ возвышенных одно отечество – Духовный Иерусалим, а не здешние города, которые заключены в тесные пределы и часто меняют своих обитателей; одна знаменитость рода – хранить в себе Божий Образ и уподобляться Первообразу, насколько это возможно узникам плоти и способным принять в себя только некоторые струи добра; одно владычество – одерживать верх над лукавым, не отдавать в плен души и не уступать победы в подвигах за благочестие, когда порок борется с добродетелью, мир – с миром, мир разрушающийся – с миром постоянным, подвигоположник неумолимый – с подвижниками мужественными, и Велиар вооружается на Христа (1).

* * *

Вчера ты, душа, была хананеянкой, скорченной от греха (см. Лк. 13, 11), а ныне выпрямлена Словом; не сгибайся снова, не наклоняйся к земле, как обремененная узами лукавого, не доходи до такого унижения, чтобы трудно было подняться тебе! Вчера иссыхала ты от сильного кровотечения, потому что источала убийственный грех, а ныне иссяк поток, и ты цветешь, потому что прикоснулась к краю одежды Христовой, и течение крови остановилось (Мф. 9, 20; Лк. 8, 44). Храни же очищение, чтобы опять не стать кровоточивой и не лишиться сил коснуться Христа и похитить спасение. Ибо Христос нечасто позволяет Себя скрадывать, хотя и весьма человеколюбив. Вчера лежал ты на одре расслабленным и недвижимым и не имел человека, который опустит тебя в купель, когда возмутится вода (см. Ин. 5, 7), а ныне нашел ты вместе человека и Бога или, лучше сказать, Богочеловека; ты взят с одра или, лучше, сам взял одр и разгласил о благодеянии. Бойся опять слечь на одр, расслабившись от удовольствий греховного и телесного покоя, но иди здравым, помня заповедь: ты выздоровел, не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего хуже (Ин. 5, 14), если после такого благодеяния окажешься плохим. Лазарь! иди вон (Ин. 11, 43), сказано было тебе, лежавшему в гробу, великим гласом (ибо что велегласнее Слова?); и ты вышел не четверодневный, но многодневный, воскреснув с Тридневным, и разрешен от погребальных пелен. Не омертвей снова, не пребывай с живущими во гробах и не связывайся цепью собственных грехов. Неизвестно, восстанешь ли опять из гробов до последнего и общего воскресения, которое всю тварь приведет на суд, не для уврачевания, но чтобы услышать приговор и дать отчет во всем, что приобретено доброго или худого. Если ты до сих пор покрыт был проказой, то есть безобразием порочной жизни, а теперь, очистившись от гнойного вещества, воспринял здоровый образ, покажи свое очищение мне, твоему иерею, чтобы мог я узнать, насколько оно выше очищения подзаконного. Не будь в числе девяти неблагодарных, но подражай десятому. Хотя он был и самарянин, но признательнее других. Остерегайся, чтобы опять не расцвесть (см. Лев. 13,1) тебе худо и чтобы в теле твоем не произошло неизлечимого расстройства. Прежде руку твою делали сухой бережливость и скупость, а теперь да прострут ее милостыня и человеколюбие. Прекрасное врачевание для больной руки – расточать, давать убогим все, что ни имеешь, исчерпывать щедро, пока не дойдешь до дна (может быть, и оно будет тебе, как хананеянке, источать пищу, особенно если случится тебе напитать Илию), и признавать добрым стяжанием нищету для Христа, нас ради обнищавшего. Если ты был глух и нем, то да огласит тебя Слово, или, лучше, удержи огласившего; не затыкай уши свои от учения и наставления Господня, как аспид от голоса заклинателя (Пс. 57, 6) (1).

* * *

Душа есть Божие дыхание, и, будучи небесною, она терпит смешение с перстным. Это свет, заключенный в пещере, однако же божественный и неугасимый. Ибо образу великого Бога неприлично разрушаться бесславно, как разрушаются пресмыкающиеся и неразумные животные, хотя грех и усиливался сделать его смертным.

Душа – не естество истребительного огня, потому что пожирающему несвойственно одушевлять пожираемое. Она не естество воздуха, то выдыхаемого, то вдыхаемого и никогда не остающегося в покое. Она не кровавый ток, пробегающий в теле, даже не гармония составных частей тела, приводимых в единство, потому что не одно и то же естество плоти и бессмертной формы. Да и какое преимущество имели бы добродетельные перед самыми порочными, если растворение стихий сделало их или добрыми, или худыми? Почему и у бессловесных нет разумной природы, так как и у бессловесных есть гармония формы и смертной плоти? По этому учению, тот и лучший, в ком есть благоустройство стихий. Но так рассуждали в том предположении, что одушевляющим должно признать то, с удалением чего и душа оставляет тело. Почему же не назовешь одушевляющим и пищу, без которой вовсе невозможно жить смертному, так как только питание укрепляет?

Знаю и другое учение, которого никак не приму, потому что у меня не какая-нибудь общая, всем разделенная и по воздуху блуждающая душа. В противном случае все бы и вдыхали и выдыхали одинаковую душу, и все те, которые живут на свете, испустив дух, пребывали бы в других живущих, потому что и естество воздуха в разные времена бывает разлито в разных вещах. А если душа есть нечто пребывающее, что она имела сама в себе и что составляло мой зародыш – также живое существо в утробе рождающей, если меня⁶⁶ привлекла она извне? И если предположишь, что рождающая есть мать многих детей, то долг жен вменить ей в честь то, что она издержала большее число душ.

И это не умных людей учение, а пустая книжная забава, будто бы душа постоянно меняет разные тела, каждое сообразно прежней жизни, доброй или худой, в награждение за добродетели или в некоторое наказание за грехи, они то облачают, то разоблачают неприличную душу, как человека в одежды; напрасно утруждая себя, вертя колесо злочестивого Иксиона⁶⁷, заставляют ее быть то зверем, то растением, то человеком, то птицей, то змеей, то псом, то рыбой, а иногда тем и другим по два раза, если так обернется колесо. Где же этому конец? А я никогда не видывал мудрого зверя, имеющего дар слова, или говорящего терна. Ворона всегда болтлива, безгласная рыба всегда плавает в соленой влаге. Если же, как говорят и сами изобретатели такого пустого учения, будет душе еще последнее воздаяние, то она потерпит наказание или без плоти, – и это весьма удивительно, – или с плотью, – тогда которую из многих предашь огню? Всего же непонятнее, каким образом после того, как ты соединял меня с многими телами, и эта связь сделала меня знающим многое, одно только избегло от моего ума, а именно: какую кожу носил я наперед, какую потом и во скольких умирал; потому что мой налагатель уз не столько богат был душами, сколько – мешками. Или, и это было следствием долговременного скитания, что я впал в забвение прежней жизни?

Теперь выслушай наше превосходнейшее учение о душе. А мы постараемся несколько усладить песнь, начав ее так.

Было время, когда высокое Слово ума, следуя великому уму Отца, водрузило несуществовавший до тех пор мир. Оно сказало, и совершилось все, что было Ему угодно. Но когда все это – земля, небо и море – составило мир, нужен стал зритель Премудрости – матери всего, и благоговейный царь земной. Тогда Слово сказало: «пространное небо населяют уже чистые присноживущие служители, непорочные умы, добрые Ангелы, песнословцы, неумолчно воспевающие Мою славу. Но земля украшается одними неразумными животными. Потому угодно Мне создать такой род тварей, в котором бы заключалось то и другое, род тварей, средних между смертными и бессмертными, разумного человека, который бы увесилился Моими делами, был мудрым таинником небесного, великим владыкой земли, новым Ангелом из персти, песнопевцем Моего могущества и Моего ума». Так сказало Слово и, взяв часть новосозданной земли, бессмертными руками составило мой образ и уделило ему Своей жизни, потому что послало в него Дух, который есть струя невидимого Божества. Так из персти и дыхания создан человек – образ Бессмертного, потому что в обоих царствует естество ума. Поэтому, как земля, привязан я к здешней жизни, как частица Божественного, ношу на груди любовь к жизни будущей.

Так сопряжен был первородный человек, а впоследствии тело берется от плоти, душа же примешивается недоведомым образом, привходя извне в перстный состав, как знает это соединивший, Который и в начале вдохнул ее и сопряг образ Свой с землею. А иной, придя на помощь моей песни, смело и следуя многим, присовокупит и следующее рассуждение. Как тело, первоначально растворенное в нас из персти, сделалось впоследствии потоком человеческих тел и от первозданного корня не прекращается, в одном человеке заключая других, так и душа, вдохнутая Богом, с этого времени привходит в образуемый состав человека, рождаясь вновь, из первоначального семени уделяемая многим и в смертных членах всегда сохраняя постоянный образ. Поэтому-то душа получает в удел умное господство. Но как в тонких трубах и сильное дыхание даже весьма искусного человека производит звуки слабые и нестройные, и когда даны ему в руки трубы широкого размера, тогда изливают они совершеннейший звук, так и душа, оказывающаяся бессильной в немощном составе, проявляется в составе укрепившемся и обнаруживает тогда весь ум (2).

* * *

И ты, душа моя (пусть и тебе оказано будет приличное слово), кто, откуда и что такое? Кто сделал тебя трупоносицей, кто твердыми узами привязал к жизни, кто заставил непрестанно тяготеть к земле? Как ты – дух – смесилась с дебелостью, ты – ум – сопряглась с плотью, ты – легкая – сложилась с тяготой? Ибо все это противоположно и противоборствует одно другому. Если ты вступила в жизнь, будучи посеяна вместе с плотью, то сколь пагубно для меня такое сопряжение! Я, образ Божий, и родился сыном срама, со стыдом должен матерью своего достоинства наименовать похоть; потому что началом моего прозябания было истекшее семя, и оно сотлело, потом стало человеком, и вскоре будет не человеком, но прахом, – таковы последние мои надежды! А если ты, душа моя, что-нибудь небесное, то желательно знать, откуда ведешь начало? И если ты Божие дыхание и Божий жребий, как сама думаешь, то отложи неправду, и тогда поверю тебе, потому что в чистом несвойственно быть и малой скверне. Тьма – не доля солнца, и светлый дух никогда не был порождением духа лукавого. Как же ты возмущаешься столь от приражений⁶⁸ губительного Велиара, хотя и сопряжена с небесным духом? Если и при такой помощи клонишься ты к земле, то, увы! увы! сколь многомощен твой губительный грех (2)!

* * *

Я жив и мертв. Кто мудрец, тот согласи это. Душою я мертв, а плоть хочет быть у меня сильною. Пусть лучше живет душа, а плоть моя умрет (2)!

* * *

Есть тебе дело, душа моя, и, если угодно, дело немаловажное. Исследуй сама себя, что ты такое, куда тебе стремиться, откуда ты произошла и где должно остановиться; действительно ли то жизнь, какою теперь живешь, или есть и другая, кроме нее?

Есть тебе дело, душа моя! Очищай жизнь следующим способом: размышляй о Боге и о Божиих тайнах; размышляй, что было прежде Вселенной и что для тебя значит эта Вселенная; откуда она произошла и до чего дойдет?

Есть тебе дело, душа моя! Очищай жизнь такими размышлениями: как Бог правит кормилом Вселенной и обращает ее; отчего одно постоянно, а другое скоротечно, особенно же наша жизнь подлежит изворотам?

Есть тебе дело, душа моя! Обращай взор к Единому Богу. Какую славу имел я прежде и в каком поругании теперь? Что это за сопряжение во мне и какой конец моей жизни? Размышляй о всем этом, и остановишь шатания ума.

Есть у тебя дело, душа моя! Что ни терпишь, не изнемогай (2)!

* * *

Не предавайся, душа, кружениям парящего ума, но и не забывай своей жизни, когда приближаешься к плоти, к прикровенным и явным плотским недостаткам (2)!

* * *

Положим, что имеешь ты у себя все, чем обладал осыпанный золотом Гигес⁶⁹, и, безмолвно властвуя, одним обращением перстня приводишь все в движение. Положим, что рекою потечет к тебе золото, что загордишься ты, как лидийский царь, и что сам персидский Кир⁷⁰, величающийся могуществом престолов, сядет ниже тебя. Положим, что пресловутыми ополчениями возьмешь ты Трою, что народы и города изваяют твой лик из меди, что одним мановением будешь приводить в движение народные собрания, что речи твои удостоятся венцов, что покажешь в судах Демосфенов⁷¹ дух, что Ликург и Солон⁷² уступят тебе в законодательстве. Пусть в груди твоей живет Омирова Муза, пусть у тебя Платонов язык, который у людей почитается медоточивым, да и действительно таков! Положим, что ты опутываешь всех сильными возражениями, как неизбежными и хитро закинутыми сетями. Положим, что ты все поставишь вверх дном, с Аристотелем или с какими-нибудь новыми Пирронами сплетая понятия в неисходные лабиринты. Положим, что тебя, окрыленного, понесут вверх эти баснословные (что бы они ни значили) Пегас или стрела Скифа Авариса⁷³. Все это, о чем я сказал, а также блистательное супружество, сибаритский стол и все прочее, чем превозносится наша мысль, доставит ли тебе столько выгоды, сколько пользы, если поставишь все это ниже себя, а будешь иметь в виду достоинство души, знать: откуда она произошла, к кому и куда должна возвратиться и какое стремление сообразно в ней с разумом?

Поскольку, как догадываюсь сам и как слышу от мудрых, душа есть некая Божественная струя и приходит к нам свыше или вся, или властитель и правитель ее – ум, то у нее одно дело, единственное естественное для нее, – парить горе, вступать в общение с Богом, непрестанно устремлять взор к сродному, как можно менее порабощаясь немощам тела, ибо тело и само стремится к земле, и душу влечет долу, вводит в это приятное скитание по предметам видимым, в это омрачение чувств, в котором душа, не управляемая разумом, постепенно погружаясь, падает ниже и ниже. Но если владеет ею ум и часто, как уздою, сдерживает словом, то, возвышаемая им, может быть, вскоре достигнет она священного горнего града, и наконец, получит и желаемое ею издавна, то есть, пройдя все завесы, все нынешние тени, все здешние гадания, все отражения красоты в зерцалах, непокровенным умом узрит непокровенное благо, каково оно само в себе, и прекратит свое скитание, насыщенная светом, которого желала сподобиться, и возобладав там высочайшею красотою. Ибо Сотворивший все премудрым Словом, через растворение противоположностей составивший неизреченную гармонию вселенной и приведший мир сей из неустройства в устройство, еще большее чудо показал в природе живого существа (2).

* * *

В жертву Богу преимущественно перед всем прочим приноси душу (2).

* * *

Скажи мне, друг, неужели тебе служанка кажется чем-то превосходнейшим, нежели супруга? По крайней мере, не такова моя мысль. Ибо подлинно все мы узники плоти, и Божественная частица примешена в нас к худшему. Что же лучше? Отвлечь ли несчастную душу от плоти или привязать к ней еще тягчайшими узами (2)?

* * *

Кто не хвалит растения, только что обливающегося цветами? Кого не веселит жатва, только что завязывающаяся и обещающая благовременный колос? Кого не веселит и новорожденная душа, едва только уготованная Богу, начинающая свергать с себя земные оковы, чтобы вступить в единение с Богом и узреть саму

истину того, чего ныне видит одни тени (2)?

Дьявол

Дьявол не только сам с собой в раздоре из-за своей многовидности и из-за своих страстей, но то же производит и в других, как человекоубийца искони и ненавистник добра, прикрывая себя тьмой возмущения (дабы во тьме стрелять (Пс. 10, 2) в общее тело Церкви); с каковым ухищрением и лукавством, думаю, приступает он по большей части и к каждому из нас и тайно высматривает в нас место, где бы удобно ворваться, как храбрый воин вторгается в проломленную стену или в прорванный строй (1).

* * *

Он (дьявол) всегда преследует ненавистью человеческий род и не терпит, чтобы земные делались небесными, потому что сам за свое злоумышление низвержен с неба на эту землю. Он, злосчастный, возжелал иметь славу первой Красоты и великую царственную честь самого Бога, но вместо света облекся в ужасную тьму. Потому и увеселяется всегда темными делами, имеет здесь владычество над мрачным грехом. Этот превратный ум принимает на себя двоякий образ, распростирая то ту, то другую сеть. Он – или глубочайшая тьма, или, если откроешь его, тотчас превращается в светлого ангела и обольщает умы кроткого улыбкой. Почему и нужна особенная осторожность, чтобы вместо света не встретиться со смертью. Избегать порочной жизни могут и худые люди, потому что открытый порок для многих ненавистен. Хвалю же того, кто изощренными очами духа обличает и коварного и невидимого врага (2).

Евангелие

Время сказать и о книгах Нового Завета. Принимай четыре только Евангелия: Матфея, потом Марка, к нему присовокупи третьего Луку, Иоанна же считай по времени четвертым, а по высоте догматов первым; ибо справедливо наименую его сыном громовым: он всех громче возгремел о Божием Слове. Принимай и вторую книгу Луки, книгу вселенских Деяний апостолов. После этого присовокупи сосуд избрания, проповедника языков, апостола Павла, который премудро написал Церквам четырнадцать посланий: одно к Римлянам, к которому должно присовокупить два послания к Коринфянам, одно к Галатам, одно к Ефесеям, после этого одно к живущим в Филиппах, потом одно написанное к Kолоссянам, два к Фессалоникийцам, и два к Тимофею, еще к Титу и к Филимону, к каждому по одному посланию, и одно к Евреям. Некоторые послание к Евреям называют подложным, но говорят несправедливо, потому что в нем подлинная благодать. Что же еще остается? Соборных посланий принимать должно, по словам одних, семь, а по словам других, только три: одно Иаковлево, одно Петрово и одно Иоанново; некоторые же принимают три Иоаннова послания, два Петрова, и сверх того седьмое послание Иудино. Подобным образом Апокалипсис Иоаннов иные причисляют, а многие называют подложным (2).

* * *

Евангелие – это проповедь о новом спасении (2).

Единомыслие

Прекрасное дело – единомыслие, чтобы и города, и народы, и семейства, и все частные люди жили во взаимном согласии, следуя закону и порядку природы, которая все разделила и совокупила, и эту совокупность разнообразных вещей сделала единым миром. Но какими примерами научат они (язычники) единомыслию? Ужели тем, что станут повествовать о бранях богов, об их междоусобиях, мятежах и множестве бед, которые они и сами терпят и друг другу причиняют и каждый порознь, и все вместе и которыми наполнена почти вся их история и вся поэзия (1)?

* * *

В мире живут разбойники, которых связало злодеяние. В мире живут замышляющие о насильственной власти, сообщники воровства, заговорщики мятежа, соучастники прелюбодеяния. В мире живут и певцы одного хора, и воины одного отряда, и пловцы одного корабля. Не стану говорить о наследствах, разделяемых поровну, о противоположных мерах правления, о преемстве общественных служений, о постепенности и законном порядке начальств. Даже редко видим, чтобы и эта пресловутая софистика или грамматика (не касаюсь философии, из ревности к которой молодые люди бесятся и сходят с ума) предавалась крамолам, чаще же соблюдает она мир. Но у нас нет согласия и союза; никогда не можем сойтись в одном, не видим даже и способа излечить такую болезнь; но как будто бы и учим и учимся злонравию, а не добродетели; много трудимся над тем, чтобы поджигать раздор; о единомыслии же мало заботимся или и вовсе не заботимся (1).

Единоначалие

Существует три древнейших мнения о Боге: безначалие, многоначалие и единоначалие. Два первых были (и пусть остаются!) игрой ума сынов эллинских. Ибо безначалие беспорядочно, а многоначалие возмутительно, вследствие чего и безначально, и беспорядочно. То и другое ведет к одному концу – к беспорядку, а беспорядок – к разрушению, потому что беспорядок есть упражнение в разрушении. Но мы чтим единоначалие, впрочем, не то единоначалие, которое определяется единством лица (и одно, если оно в раздор с самим собой, составит множество), но то, которое составляет равночестность единства, единодушие воли, тождество движения и направления к единому Тех (речь идет о Троице), Которые из Единого (что невозможно в естестве сотворенном), так что Они, хотя различаются по числу, но не разделяются по власти⁷⁴(1).

Единство Троицы

Скорблю, что ныне возобновляется вопрос, давно уже умерший и уступивший место вере, однако же, на нас, которые имеют Слово и стоят за Духа, лежит необходимость противостать привязчивым охотникам до споров и не отдаваться беззащитно в плен. Они говорят: «Если Бог, Бог и Бог, то как же не три Бога? И Славимое тобой не есть ли многоначалие?» – Кто ж говорит это? Те ли, которые усовершились в нечестии, или и те, которые занимают второе место, то есть благомысленнее других рассуждают о Сыне? Хотя есть у меня общее слово к тем и другим, однако же, есть и особенное к последним, именно же следующее: что скажете нам, троебожникам, вы, которые чтите Сына, хотя и отступились от Духа; разве и вы не двоебожники? Если отречетесь и от поклонения Единородному, то явно станете на стороне противников. И тогда нужно ли будет оказывать вам человеколюбие, как будто не совершенно еще умершим? А если вы чтите Сына и в этом отношении еще здравы, то спросим вас, чем защитите свое двоебожие, если бы кто стал обвинять вас? Ежели есть у вас слово смышленое, отвечайте, укажите и нам путь к ответу. Тех же доводов, какими отразите вы от себя обвинение в двоебожии, достаточно будет и для нас против обвинения в троебожии. А таким образом одержим мы верх, употребив вас, обвинителей, как защитников своих. Что же благороднее этого? Какой же у нас общий ответ, какое общее слово тем и другим?

У нас один Бог, потому что Божество одно. И к Единому возводятся сущие от Бога, хотя и веруется в Трех, потому что как Один не больше, так и Другой не меньше есть Бог, и Один не прежде, и Другой не после: Они и хотением не отделяются, и по силе не делятся, и все то не имеет места, что только бывает в вещах делимых. Напротив, если выразиться короче, Божество в Разделенных неделимо, как в трех солнцах, которые заключены одно в другом, одно растворение света. Поэтому когда имеем в мысли Божество, первопричину и единоначалие, тогда представляемое нами – одно. А когда имеем в мысли Тех, в Которых Божество, Сущих от первой Причины, и Сущих от Нее довременно и равночестно, тогда Поклоняемых – три.

Скажут: «Что ж? Не одно ли Божество и у язычников, как учат те из них, которые совершеннее других любомудрствовали? И у нас целый род – одно человечество. Однако же богов у язычников, как и у нас людей, много, а не один». – Но там, хотя общность и имеет единство, представляемое, впрочем, мысленно, однако же неделимых много, и они разделены между собой временем, страстями и силой. Ибо мы не только сложны, но и противоположны как друг другу, так и сами себе; не говоря уже о целой жизни, даже и одного дня не бываем совершенно теми же, но непрестанно течем и изменяемся и по телу, и по душе. А не знаю, едва ли не таковы же напротив, по обличению собственных их богословов, они преданы страстям, мятежам, преисполнены злом и превратностями, состоят в противоборстве не только сами с собой, но и с первыми причинами, как называют они Океанов, Тифиев, Фанетов⁷⁵ и еще не знаю кого, а напоследок какого-то чадоненавистника – бога, который из любоначалия и по ненасытности пожирает всех прочих⁷⁶, чтобы стать отцом всех людей и богов, несчастно поглощенных и изблеванных. – Если же, как сами они говорят во избежание срамословия, все это басни и какие-то иносказания, что скажут в объяснение того, что все у них разделено тречастно и над каждой частью существ начальствует отдельный бог, отличный от прочих и веществом, и достоинством? Но не таково наше учение. Не такова доля Иакова (Иер. 51, 19), говорит мой Богослов. Напротив, каждое из Них⁷⁷, по тождеству сущности и силы, имеет такое же единство с Соединенным, как и с самим Собой. Таково понятие этого единства, насколько мы постигаем его. И если понятие это твердо, то благодарение Богу за умозрение! А если не твердо, поищем более твердого.

А твои доводы, которыми разоряешь наше единство, не знаю как назвать, шуткой ли, или чем дельным? И что у тебя за доказательство? Говоришь: «единосущные счисляются, а неединосущные не счисляются (под счислением же подразумеваешь, собрание в одно число), а поэтому неизбежно заключение, что у вас, на этом основании, три Бога, тогда как для нас нет этой опасности, потому что не называем единосущными». Итак, одним словом, избавил ты себя от трудов и одержал худую победу. Поступок твой походит несколько на то, когда иной от страха смерти сам надевает на себя петлю. Чтобы не утрудиться, стоя за единоначалие, отрекся ты от Божества и предал врагам, чего они искали. Но я, хотя бы и потребовалось несколько потрудиться, не предам Достопоклоняемого. А здесь не вижу даже и труда. Ты говоришь: счисляются единосущные, а не имеющие единосущия воображаются единицами. Где ты занял это? У каких учителей и баснословов? Разве не знаешь, что всякое число показывает количество предметов, а не природу вещей? А я так прост или, лучше сказать, такой неуч, что три вещи, хотя бы они и различны были по природе, в отношении к числу называю тремя. Но одно, одно и одно, хотя они и не сопрягаются по сущности, именую столькими же единицами, взирая не столько на вещи, сколько на количество счисляемых вещей. Поскольку же ты очень держишься Писания, хотя и противишься Писанию, то вот тебе доказательства и отсюда. В Притчах трое имеют стройную походку, лев, козел и петух, четвертый, царь среди народа своего (Притч. 30, 29–31), не говорю уже о других поименованных там четверочислиях, между тем как счисляемые вещи различны по природе. И у Моисея нахожу двух Херувимов, счисляемых по единице (см. Исх. 25, 19). Как же по твоему именословию тех назвать тремя, когда они столь несходны между собой по природе, а последних считать по единице, когда они настолько между собой однородны и близки? А если Бога и мамону, которые столь далеки между собой, подводя под одно число, назову двумя господами (см. Мф. 6, 24), то, может быть, ты еще более посмеешься такому счислению. Но ты говоришь: «У меня те предметы называются счисляемыми и имеющими ту же сущность, которых и имена произносятся соответственно, например, три человека и три Бога, а не три какие-нибудь вещи, ибо какая тут соответственность?» – Это значит давать правило об именах, а не учить истине. Поэтому и у меня Петр, Павел и Иоанн и не три и не односущны, пока не именуются тремя Петрами, тремя Павлами и столькими же Иоаннами. Ибо или, что наблюдал ты в рассуждении имен более родовых, того мы, следуя твоей выдумке, потребуем в рассуждении имен более частных, или, не уступив нам того, что уступлено было самому, поступишь несправедливо. А что же Иоанн? Когда в Соборных посланиях говорит он, что три свидетельствуют на земле: дух, вода и кровь (1Ин. 5, 8), неужели, по твоему мнению, выражается нескладно, во-первых, потому что осмелился счислять неодносущные вещи, тогда как это присвоено тобой одним односущным (ибо кто скажет, чтобы поименованные вещи были одной сущности?), а во-вторых, потому, что сочинил слова не соответственно, а, напротив, слово три ( τ ρείς ) поставив в мужском роде, вопреки правилам и уставам, как твоим, так и грамматическим, привел три имени среднего рода ( τ ο πνέὐμ α , τό ὐΘωρ, τό α ἴμ α )? Но какая разница, сказать ли слово «три» в мужском роде и потом представить одно, одно и одно или, сказав: один, один и один, – наименовать их тремя не в мужском, а в среднем роде – что находишь ты неприличным для Божества? А что твой рак – рак-животное, рак-орудие⁷⁸ и рак-созвездие? Что твой пес – пес, живущий на суше, пес морской или Пес небесный⁷⁹? Не думаешь ли, что их можно назвать тремя раками и псами? – Без сомнения, так. – Неужели же они, поэтому и односущны? Кто из здравомыслящих скажет это? Видишь, как рушилось твое доказательство, взятое от счисления, и рушилось неоднократно опровергнутое? Ибо если и односущные не всегда счисляются, и неодносущные могут счисляться, а имена произносятся о тех и других, то какие приобретения твоего учения? Но я принимаю в рассмотрение еще следующее и, может быть, не без основания. Одно и одно, не слагается ли в два? И два опять, не разлагаются ли на одно и одно? – Очевидно, так. – Но если, по твоему началу, слагаемые односущны, а разделяемые иносущны, то какое из этого заключение? То, что одни и те же предметы и односущны и иносущны.

Смешны мне также твои первочисленности и нижечисленности, о которых так высоко ты думаешь, как будто в порядке имен заключается порядок именуемых. Ибо если последнее справедливо, то тогда в Божественном Писании одни и те же, по равночестности естества, считаются то впереди, то после, мешает ли что одному и тому же, на том же основании, быть и честнее и менее честным себя самого?

Такое же у меня рассуждение о словах Бог и Господь, также о предлогах: из, через и в, по которым ты так ухищренно различаешь Божество, относя первый предлог к Отцу, второй к Сыну, третий – к Духу Святому. Но что сделал бы ты, если бы каждый из этих предлогов постоянно присваивался одному, когда доказываешь ими такое неравенство в достоинстве и естестве, тогда как, насколько известно упражнявшимися в этом, все они и обо всех употребляются (1)?

Еретики

Скопище еретиков нападает на Церковь; одни уже явились и производят беспокойства, а другие, как слышно, явятся, и есть опасность, что учение истины может быть извращено, если не подвигнется в скорости дух Велеила, мудрого архитектона таковых учений и догматов (2).

* * *

Немалый объял меня страх, как бы вкрадывающиеся по временам в Церковь митрополии нашей и желающие наполнить ее еретическими плевелами, воспользовавшись временем, своими лукавыми учениями не искоренили благочестия, с великим трудом посеянного в душах человеческих, и не рассекли единства Церкви, что сделали уже во многих Церквах (2).

* * *

Нет беды, если еретики отогрелись и с весною осмеливаются выползать из нор... Очень хорошо знаю, что не долго пошипят, потом спрячутся, низложенные и истиной, и ременем, и тем скорее, чем с большим упованием предоставим все Богу (2).

Естество Божие

Назовешь ли Божество телом? Но как же назовешь бесконечным, не имеющим ни пределов, ни очертаний, неосязаемым, незримым? Ужели таковы тела? Какая произвольность! Естество тел не таково. Или Божество – тело, и вместе не бесконечно, не беспредельно и прочее, так что Оно ни в чем не имеет преимуществ перед нами? Какое грубое понятие! Как же Божество досточтимо, если Оно имеет очертание? Или как избежит Оно того, чтобы не слагаться из стихий, опять на них не разлагаться и вовсе не разрушаться? Ибо сложность есть начало борьбы, борьба – начало разделения; разделение – разрушения, а разрушение совершенно несвойственно Богу и первому естеству. Итак, в Нем нет разделения, иначе было бы разрушение; нет борьбы, иначе было бы разделение; нет сложности, иначе была бы борьба. Поэтому Божество не тело, иначе бы в Нем была сложность. На этом останавливается слово, восходя от последнего к первому. Притом, Божие свойство – все проницать и все наполнять, по сказанному: Не наполняю ли Я небо и землю? говорит Господь (Иер. 23, 24), и еще: Дух Господа наполняет вселенную (Прем. 1, 7), – как сохранится, если Бог иное ограничивает Собой, а иным Сам ограничивается? Или будет Он проницать ничем не наполненный мир, и у нас все уничтожится к поруганию Бога, Который сделается телом и утратит все, Им сотворенное; или будет Он телом в числе прочих тел, что невозможно; или взойдет как в сопряжение, так и в противоположение с телами; или смешается с ними, как жидкость, и иное будет делить, а иным делиться, что нелепее и бессмысленнее Эпикуровых атомов⁸⁰; а таким образом распадется у нас учение о телесности Бога и не будет иметь ни плотности, ни связности.

Если же скажем, что Бог есть тело невещественное и притом, как думают некоторые, пятое и круговращающееся (пусть будет допущено и невещественное, и пятое, а если угодно, даже бестелесное тело; так как у них слова носятся и составляются произвольно, а у меня теперь спор не об этом), то к какому роду движимых и переносимых будет принадлежать это тело? Не говорю, как оскорбительно предположение, будто бы сотворивший с сотворенным и носящий с носимым движутся одинаково, если только они и это предполагают. Но что же опять Его движет? Чем движется все? Чем приводится в движение и то, от чего все движется? А потом, что движет и это самое? – и так далее до бесконечности. Притом, как же Ему не заключаться необходимо в месте, если только есть нечто переносимое? Но если скажут, что Бог есть иное какое-нибудь тело, кроме пятого, хоть, например, ангельское, то откуда известно, что Ангелы телесны, какие у них тела и чем выше Ангела будет Бог, Которому служебен Ангел? А если тело выше ангельского, то опять введется неисчислимый рой тел и такая глубина пустословия, в которой нигде нельзя будет остановиться. Из этого видно, что Бог не есть тело. Да этого не говорил и не допускал никто из мужей богодухновенных, такое учение не нашего двора. А потому остается предположить, что Бог не телесен. Но если не телесен, то это не изображает и не объемлет сущности, равно как не объемлют сущности слова «нерожден», «безначален», «неизменяем», «нетленен», и что еще говорится о Боге и о принадлежащем Богу. Ибо в Нем – Сущем – выражает ли естество и самостоятельность то, что Он не имеет начала, не изменяется, не ограничивается? Напротив, кто имеет истинно ум Божий и усовершенствовался в умозрении, тому остается еще продолжить свои умствования и исследования и постигнуть все бытие. K изображению и изъяснению того или другого из предметов твоего рассуждения недостаточно сказать: это тело или это рожденное; напротив, если хочешь совершенно и удовлетворительно определить мыслимое, то должен наименовать подлежащее этих сказуемых (ибо это телесное, и рожденное, и тленное есть или человек, или вол, или конь). Так и здесь изведывающий естество Сущего не остановится, сказав, чем Он не является, а напротив, к тому, чем Он не является, присовокупит и то, что Он есть (тем более что легче обнять умом что-нибудь одно, нежели отрицать поодиночке все); присовокупит, чтоб через исключение того, чем не является, и через положение того, что есть, мыслимое сделалось удобопонятным. А кто, сказав, чем не является, умалчивает о том, что есть, тот поступает почти так же, как если бы на вопрос: сколько составит дважды пять, – отвечать: не составит ни двух, ни трех, ни четырех, ни пяти, ни двадцати, ни тридцати – короче, ни одного из чисел, заключающихся в десятке или в десятках, а между тем не сказать: это составит десять, то есть не остановить мысли спрашивающего на самом искомом. Ибо, как всякий ясно видит, гораздо легче и скорее посредством того, что есть, объяснить о предмете и то, чем он не является, нежели, исключая то, чем он не является, показать, что он есть (1).

* * *

Чего я не рассматривал сам с собой в любоведущем уме своем, чем не обогащал разума, где не искал подобия для этого, но не нашел, к чему бы дольнему можно было применить Божие естество. Если и отыскивается малое некое сходство, то гораздо большее ускользает, оставляя меня долу вместе с тем, что избрано для сравнения. По примеру других представлял я себе родник, ключ и поток и рассуждал: не имеют ли сходства с одним Отец, с другим Сын, с третьим Дух Святой? Ибо родник, ключ и поток не разделены временем, и сопребываемость их непрерывна, хотя и кажется, что они разделены тремя свойствами. Но убоялся, во-первых, чтобы не допустить в Божестве какого-то течения, никогда не останавливающегося; во-вторых, чтобы таким подобием не ввести и численного единства. Ибо родник, ключ и поток в отношении к числу составляют одно, различны же только в образе представления. Брал опять в рассмотрение солнце, луч и свет. Но и здесь опасение, чтобы в несложном естестве не представить какой-либо сложности, примечаемой в солнце и в том, что от солнца; во-вторых, чтоб, приписав сущность Отцу, не лишить самостоятельности прочие лица и не сделать их силами Божиими, которые в Отце существуют, но не самостоятельны. Потому что и луч, и свет суть не солнце, а некоторые солнечные излияния и существенные качества солнца. В-третьих, чтобы не приписать Богу вместе и бытия, и небытия (к какому заключению может привести этот при мер); а это еще нелепее сказанного прежде. Слышал я также, что некто находил искомое подобие в солнечном отблеске, который является на столе и сотрясается от движения вод, когда луч, собранный воздушной средой и потом рассеянный отражающей поверхностью, приходит в странное колебание, ибо от многочисленных и частых движений перебегает он с места на место, составляя не столько одно, сколько многое, и не столько многое, сколько одно; потому что по быстроте сближений и расхождений ускользает прежде, нежели уловит его взор. Но, по моему мнению, нельзя принять и этого. Во-первых, потому, что здесь слишком видно приводящее в движение, но первоначальнее Бога нет ничего, что приводило бы Его в движение, потому что Сам Он причина всего, а не имеет причины, которая была бы и Его первоначальнее. Во-вторых, потому что и этим подобием наводится прежняя мысль о движении, о сложности, об естестве непостоянном и зыблющемся тогда как ничего подобного не должно представлять о Божестве. И вообще ничего не нахожу, что при рассмотрении представляемого остановило бы мысль на избираемых подобиях, разве кто с должным благоразумием возьмет из образа что-нибудь одно и отбросит все прочее. Наконец, заключил я, что всего лучше отступиться от всех образов и теней как обманчивых и далеко не достигающих до истины, держаться же образа мыслей более благочестивого, остановившись на немногих изречениях, иметь руководителем Духа, и какое озарение получено от Него, то сохраняя до конца, с ним, как с искренним сообщником и собеседником, проходить настоящий век, а по мере сил и других убеждать, чтобы поклонялись Отцу и Сыну и Святому Духу – Единому Божеству и Единой Силе (1).

Жадность

Для чего изнурять себя? Простое дело – довольствоваться тем, что имеешь. А при неумеренном приобретении велик и труд: ссоры, тяжбы, обманы, ложные клятвы; кроме же всего прочего, заботы, как мгла, всегда приносят им что-нибудь чуждое. Если ты, сидя за столом с людьми, которые не ниже тебя чином, не наблюдаешь меры и огорчаешь тем, что полными горстями все хватаешь, то не похвалят тебя. То же надо сказать и о приобретении, потому что жадность везде отвратительна. Но не так представляется тебе, потому что разум твой подавлен. Одним уже владеешь, другого желаешь, третьего надеешься, а для иного есть у тебя сводчики и подговорщики вроде тех, которые услуживают растлителям плоти. Ты чтишь золото, снедь моли – одежды – похоронены у тебя в сундуках, всегда окружен ты скупщиками хлеба, торгуешь самым безвременьем. Одни плачут, другие питаются надеждой, потому что надежда есть легкая греза наяву. А ты на одни житницы кладешь печать, а другие предусмотрительно открываешь, соображаясь, как думаю, с течением обстоятельств. Увы! Увы! Ты берешь подать с несчастия бедных, собираешь плоды с чужого невзгодья; затруднительное положение других для тебя своего рода жатва (2).

* * *

Дети Илиевы погибли за то, что имели продерзливый ум и на священные котлы налагали неосвященные руки, но не избежал – да, не избежал – гнева и сам Илий; неблагочинная жадность сыновей довела до погибели и этого праведника (2).

Желание

В вере средства спасения принадлежат не сильнейшим, а желающим (1).

* * *

Тем и награждается желание, что достигает желаемой цели (2).

* * *

Под хотением разумею наклонение ума и встречу чего-то такого, что в нашей власти, но иного и желать не должно (2).

* * *

Источник светов – Свет неименуемый, непостижимый, – убегает от быстроты приближающегося к Нему ума, всегда упреждает всякую мысль, чтобы мы в желаниях своих простирались непрестанно к новой высоте (2).

Жена

Божественный Соломон в книге детоводственной мудрости, то есть в Притчах (гл. 31), хвалит в жене то, что она сидит дома и любит мужа; и жене, которая блуждает вне дома, невоздержна, бесчестна, наружностью и языком блудницы уловляет честных (Притч. 6, 26), противопоставляет жену, которая усердно занимается домашним, неутомима в делах женских, протягивает руки свои к прялке, двойные одежды (Притч. 31, 19; 31, 21) приготовляет мужу, благовременно приобретает поле, хорошо кормит слуг, угощает друзей обильным столом и исполняет все прочее, что Соломон восхвалил в жене целомудренной и трудолюбивой (1).

* * *

Кто найдет добродетельную жену (см. Притч. 31, 10)? – говорит, как слышу, Божественное Писание. Это дар Божий, и Господь устраивает доброе супружество. Так рассуждают даже язычники; их изречение, что для человека прекраснейшее приобретение – добрая жена, и всего хуже – злая⁸¹(1).

* * *

Если бы кто-либо, ища для себя совершеннейшего супружества, обошел все концы земли и весь род человеческий, то не нашел бы лучшего и согласнейшего⁸². В нем так соединились все превосходные и мужские и женские, качества, что брак был не только плотским союзом, но союзом добродетели. Супруги, превосходя других, не могли превзойти друг друга, потому что в обоих добродетель была одинаковой силы и цены. Жена, данная Адаму помощником ему, потому что не хорошо быть человеку одному (Быт. 2, 18), из сотрудницы сделалась врагом, стала не супругой, но противницей, обольстив мужа сластолюбием и Древом познания лишив Древа жизни. Но жена, данная Богом моему родителю, была для него не только сотрудницей, что еще не очень удивительно, но предводительницей. Она сама и словом, и делом направляла его ко всему превосходному. И хотя почитала для себя первым долгом по закону супружества покоряться мужу во всем другом, однако же, не устыдилась быть его наставницей в благочестии. Конечно, достойна она в этом удивления, но еще удивительнее покорствующий ей добровольно супруг. Если другие жены тщеславятся и превозносятся красотой, как естественной, так и поддельной, то она знала одну красоту – красоту душевную – и старалась сохранять или уяснять в себе, по мере сил, Образ Божий, а поддельные и искусственные украшения отвергала, предоставляя их определившим себя на зрелища. Она знала одно истинное благородство – быть благочестивой и знать, откуда мы произошли и куда пойдем; одно надежное и неотъемлемое богатство – жертвовать свое имущество для Бога и для нищих, особенно же для обедневших родственников. Удовлетворить только их нуждам, по ее мнению, значило не прекратить бедствие, а напомнить о нем; благодетельствовать же со всей щедростью почитала она делом, которое могло доставить и ей прочную славу, и им совершенное утешение. Если одни из жен отличаются бережливостью, а другие благочестием, ибо трудно совмещать оба качества, то она превосходила всех тем и другим, и в каждом достигла верха совершенства, и оба умела соединить в одной себе. Попечительностью и неусыпностью, по предписаниям и правилам Соломоновым для жены добродетельной, так она умножила все в доме, как бы вовсе не знала благочестия. Но и столь была усердна к Богу и ко всему Божественному, как будто совсем не занималась домашними делами. Одно не терпело у нее ущерба от другого, но одно другим взаимно поддерживалось. Укрылось ли от нее какое время и место молитвы? Об этом у нее ежедневно была самая первая мысль. Лучше же сказать: кто, приступая к молитве, имел столько упования получить просимое? Кто оказывал такое уважение руке и лицу священников? Кто так высоко ценил всякий род любомудрой жизни? Кто больше, чем она, изнурял плоть постом и бдением? Кто благоговейнее ее стоял во время всенощных и дневных псалмопений? Кто чаще ее восхвалял девство, хотя сама несла брачные узы? Кто был лучшим заступником вдов и сирот? Кто в такой мере облегчал бедственное состояние плачущих? Да и следующее, для иных, может быть, маловажное, даже не имеющее никакой цены, как не для многих доступное (ибо что не удобоисполнимо, тому по зависти с трудом и верим), для меня весьма достойно уважения, как изобретение веры и порыв духовного жара. В священных собраниях и местах кроме необходимых и таинственных возглашений никогда не слышно было ее голоса. В древности то, что на жертвенник не восходила секира и при вооружении его не было видно и слышно орудий каменотесов, имело важность побыть естественно и безыскусственно. Почему же и в ней не признать важным того, что чествовала святыню молчанием, никогда не поворачивалась спиной к досточтимой трапезе, не плевала на пол в Божием храме; встретясь с язычницей, никогда не слагала руки с рукой, не прикасалась устами к устам, хотя бы встретившаяся отличалась скромностью и была из самых близких; со вкушавшими нечистой и скверной трапезы не только добровольно, но и по принуждению не разделяла соли, не могла, вопреки требованиям совести, пройти мимо и даже видеть оскверненного дома; ни слуха, ни языка, которыми принимала и вещала Божественное, не оскверняла языческими повествованиями и зрелищными песнями, потому что освященному неприлично все неосвященное. Но еще удивительнее то, что она, хотя и сильно поражалась горестями, даже чужими, однако же, никогда не предавалась плотскому плачу до того, чтобы скорбный глас исторгся прежде благодарения, или слеза упала на вежды, таинственно запечатленные⁸³, или при наступлении Светлого праздника оставалась на ней печальная одежда, хотя неоднократно и многие постигали ее скорби. Ибо душе боголюбивой свойственно подчинять Божественному все человеческое. Умолчу о делах еще более сокровенных, которым свидетель один Бог и о которых знали разве верные рабыни, бывшие в том ее поверенными. А о том, может быть, не должно и упоминать, что касалось меня; так как я не соответствую ее надеждам, хотя и великих ей стоило усилий еще до рождения, не страшась будущего, обещать, а по рождении вскоре посвятить меня Богу. Впрочем, Богу так было угодно, что обет ее не вовсе не исполнен и приношение не отвергнуто. Таковые совершенства частью были уже в ней, а частью приумножались и возрастали постепенно. Как солнце и утренними лучами производит самое приятное действие, но полуденные лучи его теплее и светлее, так и она, показав немалые успехи в благочестии с самого начала, воссияла напоследок обильнейшим светом (1).

* * *

Почитай Бога, а потом супруга – глаз твоей жизни, руководителя твоих намерений. Его одного люби, ему одному весели сердце, и тем больше, чем нежнейшую к тебе питает любовь, под узами единодушия сохраняй неразрывную привязанность. Дозволяй себе не такую вольность, на какую вызывает тебя любовь мужа, но какая прилична, потому что во всем возможно пресыщение. Но хотя и во всем бывает пресыщение, однако же, лучше такая любовь, которая не знает его.

Родившись женщиной, не присвояй себе важности, свойственной мужчине, и не величайся родом, не надмевайся ни одеждами, ни мудростью. Твоя мудрость – покоряться законам супружества, потому что узел брака все делает общим у жены с мужем.

Когда муж раздражен, уступи ему, а когда утомлен, помоги нежными словами и добрыми советами. И укротитель львов не силой усмиряет разъяренного зверя, у которого в бешенстве прерывается дыхание, но укрощает его, гладя рукой и приговаривая ласковые слова.

Сколько бы ни была ты раздражена, никогда не укоряй супруга в понесенном ущербе, потому что сам он – лучшее для тебя приобретение. Не укоряй и за то, что конец дела противен его предприятию. Это было бы несправедливо, потому что часто и благоразумные предприятия не достигают своей цели по ухищрению демона. Не укоряй его также в недостатке сил, потому что в мече всегда есть сила.

Кого не любит муж твой, того не хвали с хитрым намерением неприметно уязвить мужа словом. Благородным мужам, и женам, а особенно женам и во всяком другом случае прилична простота сердца.

Радости и все скорби мужа для себя почитай общими. Пусть и заботы будут у вас общие, потому что через это возрастает дом.

И твой совет может иметь место, но верх должен быть мужнин.

Когда муж скорбит, поскорби с ним и ты несколько (сетование друзей служит приятным врачевством в печали), но вскоре потом, приняв светлое лицо, рассей грустные его мысли, потому что сетующему мужу самая надежная пристань – жена.

Твоим занятием пусть будут прялка, шерсть и поучение в Божием слове, попечение же о внешних делах предоставь мужу.

Не выходи часто за двери дома, в места народных увеселений и неприличных собраний; там и у стыдливых похищается стыд, там взоры смешиваются со взорами, а потеря стыда – начало всех пороков.

И в добрые собрания приказываю тебе ходить с благоразумными, чтобы в уме твоем запечатлелось какое-нибудь доброе слово, которое бы или искоренило в тебе порок, или крепче привязало тебя к добродетели.

Дом твой – для тебя и город, и рощи. Не позволяй себя видеть посторонним, кроме целомудренных родственников или иерея и седины, которая для тебя лучше юности. Не кажись и женщинам, которые высоко носят голову и ведут себя открыто. Не кажись и благочестивым мужам, даже много уважаемым тобою, как скоро супруг твой не хочет иметь их в своем доме. Ибо кто доставит тебе столько пользы, как добрый супруг, если ты его одного любишь?

Будь высокомудренна, но не высокоумна.

Хвалю женщин, которых даже не знают мужчины.

Не спеши на брачный или именинный пир, где пьянство, пляски, смех и необаятельное обаяние. Это приводит в расслабление и целомудренных, как солнечный луч топит воск.

И у себя, в присутствии ли благосклонного супруга или в отсутствие его, не делай домашних попоек. Если чреву положена мера, то, может быть, возобладаешь над страстями. Невоздержного же чрева и я боюсь, боится и супруг твой.

На щеках твоих не должно быть ни похотливых движений, ни гневных трепетаний. Это постыдно для всякого человека, особенно же для женщины, и делает лицо безобразным.

Уши свои укрась не жемчугом, но привычкой внимать добрым речам, а для худых речей замыкай их ключом ума. И отверстые и замкнутые уши твои да будут целомудренными слушателями.

Пусть девственная стыдливость в присутствии супруга разливает у тебя под веждами чистый румянец. Покрывайся румянцем, когда смотрят на тебя другие, а сама старайся ни на кого не смотреть и к земле опускай брови.

Если у тебя необуздан язык, всегда будешь ненавистна мужу. Продерзливый язык причинял часто зло и невинным. Лучше молчать, когда и само дело вызывает на слово, нежели говорить, когда и время не дает места нескромному слову. Твое слово да остается предметом желаний.

Ноги, идущие борзо, ненадежные свидетели целомудрия, и в самой походке бывает нечто наглое.

Выслушай и следующее: не предавайся неукротимой плотской любви, не во всякое время ищи удовольствий супружеского ложа, убеди супруга оказывать уважение к святым дням (2).

Женщина

Ты почтил и девственных женщин, которые Женихом своим именуют Царя, вступающего в общение с сердцами чистейшими, и которые ожидают Христа недремленными очами, возжегши неиссыхающие светильники; ты почтил, говорю, их, когда узнал это мое украшение, это самое светлое око моего стада...

Подлинно, и в этих женах великий ум, потому что они с мужественным духом изринули из сердца обольстительную Еву. Да, и у них вокруг тела безопасное ограждение – вретище, а ложем на земле – прах; и у них есть врачевства целомудрия, молитвы, любезные воздыхания, бессонные ночи, источники слез, источаемых внутренне. Ожестели у них колена, забыта ими немощь, потому что они держатся за укрепляющие воскрилия Христовых риз. А нежность плоти, и блестящие одежды, и эта весенняя, скоро увядающая красота: и естественная, и та наружная, которую мужчины своими руками наводят на лица похотливые, – все это изгнано у них из сердца. И немного будет сказать, что женщины эти силою ума, и в теле, и в мудрости сравнялись с мужами.

Ибо и Христа, Который со звездного неба явился на земле в человеческой плоти и стал сыном человеческим через непорочную Матерь-Деву, чтобы пречистым Своим рождением исполнить закон человечества, когда восстал он в третий день из гроба, жены первые увидели по причине пламенного своего желания и возвестили возлюбленным соученикам, вкусив Христова вкушения в уврачевание прежнего. И по всей земле, куда только проникло спасительное учение, найдешь многих жен, которые или, составив из себя общества, питают в сердце общую любовь к небесной жизни и водятся одинаковыми правилами, или остаются при своих немощных родителях и братьях и их имеют свидетелями своего целомудрия (2).

* * *

Неприлично женщинам выказывать в себе мужеский нрав; всякое другое правило, кроме стыдливости, чуждо благонравной женщине (2).

* * *

Змея зла, аспид хитер; в этих животных видна порознь злоба, соединенная в одной женщине (2).

* * *

Женщинам неприлично много говорить о Боге, именно: сколько можно им знать о досточтимом естестве Троицы, о тройственной в Божестве единой благодати, ибо глаголы благочестия нехорошо предавать и молчанию. Должны же они больше слушать. Но то и другое – и говорить, и слушать – обязаны с трепетным умом и благоговейно, на все налагая покров стыдливости. В словах же прекословных пусть упражняются люди мудрые, низлагающие неверных (2).

* * *

Умри для всех прочих – это для девы лучше, нежели вести жизнь открытую и выставленную на показ всякому. Хвалю тех женщин, которых даже не знают мужчины, которые живут вдали от мира, но втайне видимы Богу (2).

* * *

Будь благочестива, но не смотри очень надменно. Погнавшись за людскою славою, легко потеряешь добрую славу. Женская слава гибнет, как скоро делается видной для мужчин (2).

* * *

Не стройте, женщины, на головах у себя башен из накладных волос, не выставляйте напоказ нежной шеи, не покрывайте Божия лика гнусными красками и вместо лица не носите личины. Женщине неприлично показывать мужчинам открытую голову, хотя бы золото вплетено было в кудри или несвязанные волосы, как у скачущей менады⁸⁴, развевались туда и сюда нескромными ветерками. Ей неприлично носить наверху гребень наподобие шлема или видную издали мужчинам и блестящую башню. Неприлично и то, чтобы сквозь тонкий лен просвечивали твои волосы, одновременно покрытые и открытые, которые, сияя, как золото, где сбежало покрывало, выказывают мастерство твоей трудившейся руки, когда, поставив перед собою слепого наставника – бездушное изображение своего лица, с его помощью писала ты свою красоту (2)

* * *

Говорят, что по похищении небесного огня пришла к людям Пандора⁸⁵ наказать за один огонь другим, за благодетельный – гибельным. А чтобы она как можно более воспламенила людей, демоны украсили ее разнообразными красотами, и каждый из них приложил что-нибудь от себя; все же это совокупив воедино, пустили они к людям это многосложное обольщение, это любящее пиры, увлекательное, бесстыдное, сладкоречивое услаждение, эту никогда не потухающую головню. Не верю я басням, однако же, скажу, с твоего позволения: не будь и ты многоличной Пандорой. Пандорин род – бесстыдные женщины. Но ты – Христов образ, и сияй целомудрием и благоразумием (2).

* * *

Очень смешно, когда женщина, имея некрасивую наружность, знает это и, гордясь своим безобразием, презирает Данаю⁸⁶. Но еще гнуснее (так говорят знающие, я неспособен к такому злоречию), когда все имеют общий недостаток, однако желают скрывать его одна от другой. Что опаснее такой болезни? Плотник знает работу плотника, искусный певец узнает искусного в пении, и вор видит вора. А женщины не хотят, чтобы другие понимали в них то, что сами понимают в других. Так справедливо то, что порок ослепляет глаза (2).

* * *

Расскажу тебе басню, которая очень идет к вашему позору. По одному древнему преданию, в роде человеческом не различалось прежде, кто хорош и кто худ; но многие, хотя были добродетельны, почитались беззаконниками, и, наоборот, многие, хотя были безрассудны, слыли добрыми. Самых бесчестных людей сопровождала слава, и совершенных преследовало бесславие, но ни тем, ни другим не было правосудия. Но не сокрылся от Царя Бога царствующий в мире грех, и, восскорбев об этом, провещал Он, наконец, такое слово: «Несправедливо, чтобы слава Моя была и на добрых, и на злых; от этого грех еще более усилится. Поэтому дам им верный отличительный признак, по которому легко узнать, кто порочен». Сказав это, ланиты у добрых покрыл Он румянцем, так что при виде чего-либо постыдного тотчас разливается под кожею кровь. Особенно женщин наделил Он румянцем в большей мере, потому что и кожа у них прозрачней, и сердце нежнее. Но у злых Бог сгустил кровь и сделал неподвижной во внутренности, так что и от стыда нимало не приходит она в обращение.

Куда же причислю тебя, изукрасившая свои ланиты? Для меня не важен твой румянец, хотя и до чрезмерности покрывает он твою наружность, ибо это румянец бесстыдства, отражение того румянца, который в древности потоплен содомским огнем. Не расписывай себе лица, распутная женщина, не подделывай своего цвета; я признаю ту только красоту, которую дала природа, потому что богатство, оставленное мне Отцом, лучше того, которое собрала рука моя беззаконно. Пусть оно мало, но обильнее последнего. Так и законную жену предпочитаю любодеице. Родные дети, хотя и некрасивы лицом, милее красивых, но усыновленных. Помня это, сохраняй тело свое таким, каково оно по природе, и не желай, чтобы тебя почитали не такой, какова ты в действительности.

Кельты испытывают в струях Рейна, законнорожденные ли их дети. И часто золото пробуется на углях. Так о целомудрии твоего сердца заключаю по неукрашенной красоте твоего лица. Да не кладет на тебя своей печати темный Велиар! Он или совершенно обратит тебя в пепел, или очернит своим дымом и за краткое наслаждение покроет позором. Не для благорожденных дорого золото, перемешанное с драгоценными камнями и сквозящим своим блеском поражающее взоры, в виде цепи разложенное по персям, жемчужным бременем отягчающее и обезображивающее уши или увенчивающее голову. Не для благорожденных дороги эти золотые одежды, эти хитрые произведения из тонких нитей: то багряные, то золотистые, то прозрачные, то блестящие. Не губительные для ланит составы, не подрумяненные уста украшают женщину. Ее красота не в том, чтобы поверх расписанных веждей носить черную бровь, заворачивать внутрь увлаженные зрачки, изнеженным голосом привлекать к себе благосклонный слух, руки и ноги стянув золотыми вожделенными и приятными для тебя узами, представлять из себя что-то рабское, тело и голову умащать роскошными благовониями (на трупы слетаются вороны⁸⁷), жевать во рту что-нибудь, неупотребляемое в пищу⁸⁸, держать в непрестанном движении подбородок и как бы из презрения к целомудренным из зубов и из увлаженных уст источать пену. Не восхищайся блистательностью седалищ, не старайся выказывать себя сквозь искусно сделанные и сквозящие створки, высматривая тех, которые на тебя смотрят. Не гордись ни множеством слуг, ни служанками – этими подобиями твоего сердца. Вестники весны – ласточки, плодов – цветы, по служанкам можно заключать о госпоже. Задумайся обо всем этом. Хотя неважно неприличие чего-нибудь одного, однако же все вместе и одно при другом – несомненная пагуба (2).

* * *

Один цвет любезен в женщинах – это добрый румянец стыдливости. Его живописует наш Живописец. Если хочешь, уступлю тебе и другой цвет; придай своей красоте бледность, изнуряя себя подвигами для Христа, молитвами, воздыханиями, бдениями днем и ночью. Вот притиранья, годные и незамужним, и замужним! А красильные вещества побережем для стен и для таких женщин, в которых производит бешенство и испражнения молодых людей. Они пусть и скачут, и смеются бесстыдно, а нам не позволено даже и смотреть на распутных женщин.

Лучшая драгоценность для женщин – добрые нравы, то есть сидеть больше дома, беседовать о Божием Слове, заниматься тканьем и пряжей (это обязанность женщин), распределять работы служанкам и избегать с ними разговоров, на устах, на глазах и на ланитах носить узы, нечасто переступать за порог своего дома, искать себе увеселений только в обществе целомудренных женщин и в одном своем муже, для которого ты, с Божиего благословения, разрешила девственный пояс. Да и вольностям мужа полагай меру, чтобы тем самым уверить его, как далеко ты держишь себя от чужих мужчин (2).

* * *

Если жизнь твоя совершенно свободна от уз, живи для одного Христа, отказавшись от всего, будь светлою, мудрою, рассудительно девой и чистым женихом своего сердца имей Слово. А если овладела тобою любовь к тому ребру, от которого ты отделена; то и заботься об этом одном милом ребре, питая к нему добрую, благородную, а не порочную любовь; с другими же страстями не будь знакома и во сне. И ты предстоишь великому Богу и не скроешься, если что-нибудь изнеженное примешаешь к низкому. Много свидетелей на то, что и при грязных одеждах возможна неблагоприличная роскошь, а при пышных – благопристойность. Знай, что для тебя важнее один рубец, нежели самые глубокие раны для миролюбцев. Уважай бисер. Капля не так заметна на замаранной, как на чистой и одноцветной одежде (2).

Жертва

Чтобы познал ты глубину мудрости и богатство неисследимых судов Божиих, сами жертвы не оставил Бог вовсе неосвященными, несовершенными и ограничивающимися одним пролитием крови, но к подзаконным жертвам присоединяется великая и относительно к первому Естеству, так сказать, незакалываемая Жертва – очищение не малой части Вселенной и не на малое время, но целого мира и вечное. Для этого берется агнец (см. Исх. 12, 5) по незлобию и как одеяние древней наготы, ибо такова Жертва, за нас принесенная, которая есть и именуется одеждой нетления. Совершенна не только по Божеству, в сравнении с Которым ничего нет совершеннее, но и по воспринятому естеству, которое помазано Божеством, стало тем же с помазавшим и, осмелюсь сказать, вкупе Богом (1).

* * *

Постепенно и мы приобщимся к закону по Евангелию, а не по письменам, совершенно, а не несовершенно, вечно, а не временно. Сделаем для себя главой не дольний Иерусалим, но горнюю митрополию – город, не воинствами ныне попираемый, но прославляемый Ангелами. Не будем приносить в жертву тельцов и агнцев с рогами и копытами (Пс. 68, 32), в которых много мертвенного и бесчувственного. Но принесем Богу хвалу (см. Пс. 49, 14) на горнем жертвеннике с горними ликами. Пройдем первую завесу, приступим ко второй завесе, приникнем во Святая Святых. Скажу еще более: принесем в жертву Богу самих себя – лучше же, будем ежедневно приносить и всякое движение. Все примем ради Слова, в страданиях будем подражать страданию, кровью почтим Кровь, охотно взойдем на крест. Вожделенны гвозди, хотя и очень болезненны. Ибо страдать со Христом и за Христа вожделеннее, нежели наслаждаться с другими (1).

* * *

Некоторые хвалят Пифагора Самосского⁸⁹, что, когда должно ему было совершить жертву, принес он в жертву глиняного быка, потому что не одобрял других жертвоприношений и говорил, что не надо мертвыми очищать мертвого, – так называя тело (2).

Жертвенник

Я знаю другой жертвенник, образом которого служат ныне видимые жертвенники, на который не восходили ни орудие, ни руки каменотеса, на котором не слышно железа (3Цар. 6, 7), которого не касались художники и хитрецы, но который весь – дело ума и к которому восходят созерцанием. Ему буду предстоять я, на нем принесу в жертву приятное Богу (см. Лев. 1, 5) – и жертву, и приношение, и всесожжения, настолько лучшие приносимых ныне, насколько истина лучше тени. О нем, как думаю, любомудрствует и великий Давид, говоря: и подойду к жертвеннику Божию, к Богу, веселящему юность мою (Пс. 42, 4). От этого жертвенника не отвлечет меня никто, сколько бы ни желал (1).

Жизнь

Жизнь любомудренная как всего выше, так и всего труднее. Она и возможна не для многих, а только для тех, которые призваны к этому высоким Божиим Умом, благопоспешествующим в благом предприятии. Но немаловажно и то, ежели кто-либо, избрав второй род жизни, сохраняет непорочность и больше помышляет о Боге и о своем спасении, нежели о своей славе; кто, действуя на виду у мира сего, хотя принимает почести как сень или личину разнообразного и временного, однако же сам живет для Бога и блюдет в себе образ, о котором знает, что получил его от Бога и за который обязан дать отчет Даровавшему (1).

* * *

Непродолжительна и целая человеческая жизнь, если сравнить ее с Божественным и нескончаемым естеством (1).

* * *

Долго ли нам оплакивать его (умершего) как отошедшего от нас? Не поспешаем ли и сами к той же обители? Не покроет ли и нас вскоре тот же камень? Не сделаемся ли в скором времени таким же прахом? В эти же краткие дни не столько приобретем доброго, сколько увидим, испытаем, а может быть, сами сделаем худого и потом принесем общую и непременную дань закону природы. Одних сопроводим, другим будем предшествовать; одних оплачем, для других послужим предметом плача и от иных воспримем слезный дар, который сами приносили умершим. Такова временная жизнь наша, братия! Таково забавное наше появление на земле – возникнуть из ничего и, возникнув, разрушиться! Мы то же, что беглый сон, неуловимый призрак, полет птицы, корабль на море, следа не имеющий, прах, дуновение, весенняя роса, цвет, вовремя рождающийся и вовремя облетающий. Человек – что трава, дни его, как полевой цветок, так и он отцветает (Пс. 102, 15), – прекрасно рассуждал о нашей немощи божественный Давид. Он то же говорит в следующих словах: сокращение дней моих поведай мне (Пс. 101, 24) – и меру дней человеческих определяет пядями (Пс. 38, 6). Что же сказать вопреки Иеремии, который и к матери обращается с упреком, сетуя на то, что родился, и притом по причине чужих грехопадений (см. Иер. 15, 10)? Видел я все дела (Еккл. 1, 14), – говорит Екклесиаст, – обозрел я мыслью все человеческое: богатство, роскошь, могущество, непостоянную славу, мудрость, чаще убегающую, нежели приобретаемую; неоднократно возвращаясь к одному и тому же, рассмотрел опять роскошь и опять мудрость, потом сластолюбие, сады, многочисленность рабов, множество имения, виночерпцев и виночерпиц, певцов и певиц, оружие, оруженосцев, коленопреклонения народов, собираемые дани, царское величие и все излишества и необходимости жизни, все, чем превзошел я всех, до меня бывших, царей; и что же во всем этом? Все суета сует, всяческая суета и томление духа (Еккл. 1, 14), то есть какое-то неразумное стремление души и развлечение человека, осужденного на это, может быть, за древнее падение. Но сущность всего, – говорит он, – бойся Бога (Еккл. 12, 13), здесь предел твоему недоумению. И вот единственная польза от здешней жизни – самим смятением видимого и обуреваемого руководствоваться к постоянному и незыблемому (1).

* * *

Что же происходило в это время? Охотно скажу, и даже словами Писания: дул сильный ветер (Ин. 6, 18), море волновалось и завывало, а волны, как обыкновенно бывает в таких бурях, одни, восстав вдали и постепенно то, достигая наибольшей высоты, то понижаясь, сокрушались о берега; а другие, ударившись о ближние скалы и отраженные ими, превращались в пенистые высоко взлетающие брызги. Тут выбрасывались небольшие камни, поросты⁹⁰, улитки и самые легкие раковины, и некоторые опять поглощались с отливом волны. Но твердо и неподвижно стояли скалы, как будто ничто их не тревожило, кроме того, что ударялись о них волны. Из этого умел я извлечь нечто полезное для любомудрия...

Я сказал себе: не море ли – жизнь наша и дела человеческие? И в ней много соленого и непостоянного. А ветры – это не постигающие ли нас искушения и всякие неожиданности? Это-то, кажется мне, примечая, досточудный Давид говорит: спаси меня, Боже, ибо воды дошли до души моей. Избавь меня от глубин водных, я вошел во глубины морские и бурное волнение потопило меня (Пс. 68, 2–3). Что же касается искушаемых, то одни, – рассуждал я, – как самые легкие воздушные тела, увлекаются и нимало не противостоят напастям, потому что не имеют в себе твердости и веса, доставляемых разумом целомудренным и готовым бороться с встретившимися обстоятельствами; а другие, как камень, достойны того Камня, на Котором мы утверждены и Которому служим. Таковы все, которые, руководствуясь умом любомудрым и стоя выше низкой черни, все переносят твердо и непоколебимо, и посмеваются над колеблющимися или жалеют о них, – посмеваются по любомудрию, жалеют по человеколюбию. Сами же для себя вменяют в стыд – отдаленные бедствия презирать и даже не считать бедствиями, но уступать над собой победу настоящим, и притом кратковременным, как будто они постоянны, оказывать любомудрие безвременно, а в случае нужды оказываться не любомудрыми. Это подобно тому, как если бы стал почитать себя отличнейшим борцом тот, кто никогда не выходил на поприще, или искусным кормчим, кто высоко думает о своем искусстве в тихую погоду, а в бурю бросает кормило⁹¹(1).

* * *

Пусть всякий простирается вперед, все же да держатся Бога: кто мудр, кто силен, кто богат или беден – все да берутся за эту необманчивую опору! Здесь должно привязать челн свой всякому, особливо же мне, который сидит на высоком престоле и посредством жертв возводит людей к небу, – мне, которому, если в омраченном сердце обесчестит Христа, в такой же мере угрожает скорбь, в какой предлежит добрая слава, если приближаюсь к Божеству. Ибо как по Божиим мерам отмеривается мера нашей жизни, так по мерам жизни отмеривается и Божия мера.

Так рассуждая, и здесь безбедно совершишь поприще жизни, и после, в тот день, когда разрешится эта мрачная жизнь, в добром сопровождении самого Бога переселишься отсюда (2).

* * *

Я существую. Скажи, что это значит? Иная часть меня самого уже прошла, иное я теперь, а иным буду, если только буду. Я не что-либо непременное, но течение мутной реки, которое непрестанно движется и ни минуты не стоит на месте. Чем же из этого2назовешь меня? Что наиболее, по-твоему, составляет мое я? Объясни мне это; и смотри, чтобы теперь этот самый я, который стою пред тобою, не ушел от тебя. Никогда не перейдешь в другой раз по той же реке, по которой переходил ты прежде. Никогда не увидишь человека таким же, каким видел ты его прежде.

Сперва заключался я в теле отца, потом приняла меня мать, но как нечто общее обоим; а потом стал я какая-то сомнительная плоть, что-то непохожее на человека, срамное, не имеющее вида, не обладающее ни словом, ни разумом; и утроба матери служила мне гробом. И вот мы от гроба до гроба живем для тления! Ибо в этой жизни, которую прохожу, вижу одну трату лет, которая мне приносит гибельную старость. А если там, как говорит Писание, примет меня вечная и нетленная жизнь, то скажи: настоящая жизнь, вопреки обыкновенному твоему мнению, не есть ли смерть, а смерть, не будет ли для тебя жизнью?

Еще не родился я в жизнь. Для чего же крушусь при виде бедствий, как нечто приведенное в свой состав? Это одно и непреложно для существ однодневных; это одно для меня сродно, непоколебимо, не стареет, после того как, выйдя из недр матери, пролил я первую слезу, прежде нежели коснулся жизни, оплакав все те бедствия, с которыми должен встретиться. Говорят, что есть страна, подобная древнему Криту, в которой нет диких зверей, и также есть страна, где неизвестны холодные снега. Но из смертных никто еще не хвалился тем, что он, не испытав тяжелых бедствий жизни, переселился отсюда. Бессилие, нищета, рождение, смерть, вражда, злые люди – эти звери моря и суши, все скорби – вот жизнь! И как много я видел напастей, и напастей ничем не услажденных, так не видал ни одного блага, которое бы совершенно свободно было от скорби, с тех пор как пагубное вкушение и зависть противника заклеймили меня горькой опалой (2).

* * *

О, какой продолжительной сделали жизнь эту бедствия! – Долго ли мне сидеть у гноища? Как будто все блага нашей жизни заключены в одном утешении – изо дня в день то принимать в себя, то извергать отмеренное. Немногим пользуется гортань, а все прочее переходит в сток нечистот. Еще зима, еще лето; то весна, то осень попеременно; дни и ночи – двойные призраки жизни; небо, воздух, море – во всем этом: и что неподвижно, и что вращается – ничего для меня нет нового, всем я пресыщен. Другую даруй мне жизнь и другой мир, для которого охотно понесу все тяжести трудов. Лучше бы мне умереть, когда заключил Ты меня в матернюю утробу, ибо как скоро начал я жизнь, моим уделом стали тьма и слезы.

Что это за жизнь? Воспрянув из гроба, иду к другому гробу и, восстав из могилы, буду погребен в нещадном огне. Да и это время, пока дышу, есть быстрый поток бегущей реки, в которой непрестанно одно уходит, другое приходит, и ничего нет постоянного. Здесь все один прах, который закидывает мне глаза, и я дальше и дальше отпадаю от Божиего света, ощупью, по стене, хватаясь за то и другое, брожу вне великой жизни. Отважусь на одно правдивое слово: человек есть Божия игра, подобная одной из тех, какие видим в городах. Сверху надета личина, которую сделали руки; когда же она снята, каменею от стыда, явившись вдруг иным. Такова вся жизнь жалких смертных. У них на сердце лежит мечтательная надежда, но тешатся ею недолго (2).

* * *

Все обтек я на крыльях ума – и древнее, и новое; и ничего нет немощнее смертных. Одно только прекрасно и прочно для человека: взяв крест, переселяться отселе. Прекрасны слезы и воздыхания, ум, питающийся божественными надеждами, и озарение Принебесной Троицы, вступающей в общение с очищенными. Прекрасны отрешение от неразумной персти, нерастление образа, приятого нами от Бога. Прекрасно жить жизнью, чуждой жизни, и, один мир променяв на другой, терпеливо переносить все горести (2).

* * *

Все с себя сбрось и тогда рассекай житейское море, но не пускайся в плавание, как грузный корабль, который готов тотчас потонуть (2).

* * *

Эта краткая и многообразная жизнь есть какое-то колесо, вертящееся на неподвижной оси: то идет вверх, то склоняется вниз и, хотя представляется чем-то неподвижным, однако же не стоит на месте; убегая, держится на одном месте и, держась, убегает; стремительно скачет и не может сдвинуться с места; силится движением своим переменить положение и от того же движения приходит в прежнее положение. Потому ни с чем лучше нельзя сравнить жизнь, как с дымом, или с сновидением, или с полевым цветком (2).

* * *

Персть, брение, кружащийся прах! Земля опять соединяется с землею, повивается земными пеленами и снова делается перстью, как прах, который сильным круговоротом ветров поднят в высоту и потом брошен вниз. Ибо так и нашу кружащуюся жизнь бури лукавых духов подъемлют в высоту – к лживой славе; но персть тотчас опадает вниз и остается долу, пока слово Сотворившего не совокупит того, что было соединено и разрушилось по нужде. А теперь эта персть, в которую вложен дух с Божиим образом, как бы возникнув из какой-то глубины, возглашает земные печальные песни и оплакивает жизнь, по-видимому, улыбающуюся (2).

* * *

Вам, которые будете жить после меня, даю заповедь: нет пользы в настоящей жизни, потому что жизнь эта имеет конец (2).

* * *

Ты (жизнь мирская) завидуешь добродетельным, а я жизнь духовная) сожалею о порочных; потому что всего бедственнее быть порочным, хотя и благоуспешен путь текущих к гибельному концу. Ты презираешь нищих, как будто у них другой Бог, но я знаю одну тварь, знаю, что все явимся на один суд. А второе творение – это добрая нравственность. Ты превозносишься удобствами жизни, а меня уцеломудривает страх. Тебя приводят в изнеможение трудности, а меня облегчает надежда, потому что ничего нет постоянного, но все утекает с продолжением времени. Ночь полагает конец дню, а день – ночи. Радость сменяется скорбью, а бедствие оканчивается чем-нибудь приятным. А по тому и не должно останавливать на этом внимания как на чем-то непременном. Ничто не кажется тебе страшным, ты не боишься и самых великих пороков, потому что роскошная жизнь препятствует тебе судить здраво. А мне и малые проступки кажутся достойными слез, потому что грех есть отчуждение от Бога. Как же могу стерпеть, когда утрачиваю Бога? У тебя спокойный сон, удобно лежит ребро с ребром, для тебя приятные сновидения – повторения того же, что делалось днем, ты пьешь, играешь в зернь, принимаешь дары, шутишь, смеешься. А у меня большая часть жизни проходит без сна, потому что уснувшего будят труды. Если же и похищу несколько сна, то со слезами. Меня пугают видения жестокой ночи: суд, Судия неподкупный, трепетное предстояние судилищу, с одной стороны – река, клокочущая неугасимым огнем, с другой – червь, гложущий вечно, а посередине совесть – этот обвинитель, не нуждающийся в письменных уликах. И Бог тебе – Бог, когда только подает во всем успех, а для меня Он досточтим, хотя посылает и противное. Ибо борьба с несчастиями – для меня спасительное врачевство. Чем сильнее меня угнетают, тем более приближаюсь к Богу; страдания теснее соединяют меня с Богом; это для меня – преследующее воинство врагов, которое заставляет укрыться в стены. У тебя утешителями – дети, жена, друзья, и лишиться их – величайшее для тебя бедствие. А мне и в голоде, и в холоде, и в скорби опора и отрада – Бог. Обижай меня, бей, укоряй в подлости рода и нищете, попирай, притесняй; ты недолго будешь наносить мне обиды, а я все терплю для Бога и к Нему обращаю взоры, простираюсь мыслью в жизнь последующую, там упокоиваюсь, но не знаю ничего дольнего и таким образом удобно избавляюсь от всякой скорби (2).

* * *

Настоящую жизнь почитай торжищем. Если пустишься в торговлю, то останешься с прибылью, потому что за малое получишь в обмен великое и за скоропреходящее – вечное. А если пропустишь случай, другого времени для такого обмена уже не будет (2).

* * *

Самая лучшая польза от жизни – умирать ежедневно (2).

* * *

Боюсь, чтобы, основание жизни положив на песке, не разрушиться мне от рек и ветров (2).

* * *

Жизнь есть сопряжение души и тела, равно как смерть – разлучение души с телом (2).

* * *

Тот совершенный живописец, кто начертывает на картинах верные и живые изображения, а не тот, кто, намешав понапрасну много красок, хотя и доброцветных, представляет на картине написанный луг. И корабль мореходный хвалю не за то, что блистает излишними украшениями и расцвеченной кормой, но за то, что рука корабельного строителя крепко сколотила его гвоздями, надежным и смелым пустила по волнам. И войско должно быть храбро, а не красиво; и в доме хорошая отделка – второе уже достоинство после прочности. Так и жизнь человеческая: или божественна, когда страх ведет человека ко Христу, делает его чуждым сетей греха, постоянным, неразвлеченным и беспечальным, или весьма порочна и внутренне бессильна, хотя по наружности ненадолго имеет такую же силу, какую замечаем в умоисступленных, у которых все кружится, потому что мысль идет кругом (2).

Жизнь будущая

Здешнее – ничего не стоящий дым или прах для того, кто эту жизнь обменял на жизнь великую, жизнь земную на жизнь превыспреннюю, жизнь скоропреходящую на жизнь постоянную (2).

* * *

Оставив весь мир и всякое здешнее бремя, направляй парус в небесную жизнь (2).

Жизнь совокупная (монашество)

Если мужи или жены станут хвалить совокупную для многих жизнь, чтобы под узами единомыслия заботиться о ликостоянии вокруг милосердого Царя и по обету под одним кровом стремиться к одной цели и одной стезею, то это весьма хорошо. Ибо ничто прекрасное не любит показываться одиноким, и то еще не совершенно, что не преуспевает даже и перед хорошим. И дружба, назначающая себе тесные пределы, мало доставляет приятности, равно как неразборчивая бывает грязна. Но советую и здесь утвердить великую пропасть, чтобы мужи или жены, посвятившие себя благочестию, жили раздельно и имели только славу общую. Зависть преследует не только живущих в совокупности, им большая предстоит брань. А если хочешь жить один в общении с Единым Христом – и это любезно. Впрочем, всем тот же страх, что и мне, а именно: борьбы с неприязненным и гибельного падения (2).

Житие

Неблагочестно и небезопасно было бы чтить памятью жития нечестивых, а обходить молчанием мужей, прославившихся благочестием, и притом в городе⁹², который едва ли спасут и многие примеры добродетелей, потому что он божественные предметы обращает в забаву так же, как скачки и зрелища (1).

Заботы

Слово Божие да не будет подавлено в вас заботами житейскими, чтобы вам не остаться бесплодными (1).

* * *

Ум озабоченный – это моль, которая точит кости; тело цветет, когда избегает забот (2).

* * *

Да не похищают у тебя Бога ненавистные заботы, которые и высокошественного низлагали мгновенно на землю. Ум твой да стремится к цели, не носясь туда и сюда, подобно искателю побед, неукротимому коню, и не убегая вдаль от великой славы Христовой. Если же увлек тебя злой Велиар и ум твой блуждает, то как можно скорее перемени направление и иди к цели прямым путем (2).

* * *

Пусть занимают тебя ткацкий челнок, пряжа, поучение в Божием Слове, премудрость, Божественные песни, внятные, но не громкие, не терзающие душу звуки, которых больше остается в груди, нежели сколько слышно на устах. Враг часто врывался через слух даже в глухих.

Ты, целомудреннейшая дева, которая, вкусив божественного пития, избегла супружеских уз и всякого бремени, носимого женщинами, не входи в чужие ложницы⁹³ и в супружеские дела, чтобы тебя вместо девы не стали называть яремной женой; не проводи времени в чужих домах, за чужою трапезою, не имей обращения со слугами, не принимай участия в домашних смутах, не бросай льстивого слова за кусок хлеба (2).

* * *

Скорбь есть грызение сердца и смущение, а забота – это кружение, высшая же ее степень – беспокойство (2).

* * *

Принуждают меня вринуться в середину мятежей, от которых люблю удаляться, едва не принося за это благодарения и телесному расстройству. Ибо беззаботное безмолвие предпочтительнее знаменитости людей должностных (2).

Зависть

Мухи мертвые и загнившие портят елей (Еккл. 10, 1), говорит некто, но зависть не может повредить добру, если и захочет, ибо истина, как рассуждаю с Ездрой, сильнее всего (2Езд. 4, 35) (1).

* * *

О, когда бы истребилась между людьми зависть, эта язва для одержимых ею, этот яд для страждущих от нее, эта одна из самых несправедливых и вместе справедливых страстей, – страсть несправедливая, потому что возмущает покой всех добрых, и справедливая, потому что сушит питающих ее! Ибо не буду желать зла тем, которые вначале хвалили меня. Они не знали, какой будет конец этих похвал; иначе, может быть, присоединили бы к похвалам и порицания, чтобы поставить преграду зависти.

Зависть омрачила и Ангела, падшего от превозношения. Будучи божествен, он не утерпел, чтобы не признать себя богом и изринул из рая Адама, овладев им посредством сластолюбия и жены (см. Быт. 3, 23), ибо уверил его, что древо познания запрещено ему на время из зависти, чтобы не стал он богом. Зависть сделала братоубийцей и Каина, который не стерпел того, что другая жертва была святее его жертвы. Зависть и злочестивый мир покрыла водами, и содомлян потопила огнем. Зависть поглотила землею Дафана и Авирона, возмутившихся против Моисея (см. Чис. 16, 32), и поразила проказой Мариам, возроптавшую только на брата (см. Чис. 12, 10). Зависть обагрила землю кровью пророков и через жен поколебала премудрого Соломона. Зависть и из Иуды сделала предателя, прельстившегося немногим числом сребреников и заслужившего удивление; она произвела и Ирода – детоубийцу, и Пилата – Христоубийцу. Зависть унизила и рассеяла Израиля, который и доныне не восстал от греха этого. Зависть восставила нам и этого богоотступного мучителя⁹⁴, от которого теперь еще остаются угли, хотя избегли мы пламени. Зависть рассекла и прекрасное тело Церкви, разделив на разные и противоборствующие скопища. Зависть восставила у нас и Иеровоама, этого служителя греха⁹⁵, и налагает узы на язык. Он не терпит воссиявшей Троицы, Которая озаряет нас всецелым Божеством и истинных Своих проповедников делает для вас досточестными (1).

* * *

Не завидуй благоуспевшему ты, который сам возбудил к себе зависть, поверил, что тебе завидуют, и через это низложен (1).

* * *

Сказывают об одном самосском царе⁹⁶, который во всем имел успех, что он в угождение зависти сам себе причинил огорчение и любимое отцовское кольцо бросил в море. Но рыба, проглотившая его, попалась в сеть; рыболов принес рыбу к царю, царь отдал ее служителю с кольцом, которое было в ее внутренности; и рыбу приняло в себя чрево, а кольцо получила рука. Удивительное дело! Царь хотел огорчения, но не нашел его.

Так и со мною. Зависть всегда смотрит на мое слово дикими глазами; потому избрал я для себя глубину молчания и доселе подражаю самосцу. Но не знаю ясно, что будет завтра: худой или добрый встретит меня конец.

Ты, врачевство человеков, останови зависть и, освободив меня от жестоких языков, введи во светлость Свою, где бы я, величая Тебя с присноживущими светами, мог возглашать устами стройную песнь (2).

* * *

Хорошо уберечь что-нибудь от моли и от зависти. Лучше иметь должником Христа, нежели всем обладать. Христос за один кусок хлеба дарует царство, а, питая нищего, ты питаешь и одеваешь Христа (2).

* * *

Приятно возбуждать к себе зависть, но весьма постыдно самому завидовать (2).

* * *

Зависть есть сокрушение об успешности ближних, а злоречие сверх того и вредит из зависти. Но упрекать людей порочных есть похвальная страсть (2).

* * *

До того омрачены очи наши этой страстью или к суетной славе, или к богатству и этой страшной злорадной завистью, которая иссушает человека и справедливо сама себя снедает скорбью (2)!

Закон

В нашем законе одно предписывается как необходимое, так что не соблюдающие этого подвергаются опасности, другое же требуется не необходимо, а предоставлено свободному произволению, так что соблюдающие это получают честь и награду, а несоблюдающие не навлекают на себя никакой опасности. Конечно, если бы все могли быть наилучшими людьми и достигнуть высочайшей степени добродетели – это было бы всего превосходнее и совершеннее. Но поскольку Божественное должно отличать от человеческого и для одного – нет добра, которого бы оно не было причастно, а для другого – велико и то, если оно достигает средних степеней, то почему же ты (обращение к Юлиану) хочешь предписывать законом то, что не всем свойственно, и считаешь достойными осуждения не соблюдающих этого? Как не всякий, не заслуживающий наказания, достоин уже и похвалы, так не всякий, недостойный похвалы, поэтому уже заслуживает и наказания. Надо требовать должного совершенства, но не выступая из пределов свойственного нам любомудрия и сил человеческих (1).

* * *

Христианские обычаи и законы одним только христианам и свойственны, так что никому другому, кто только захотел бы подражать нам, невозможно перенять их, и это оттого, что они утвердились не человеческими соображениями, но силою Божиею и долговременным постоянством (1).

* * *

Свет, также преобразовательный и соразмеренный с силами приемлющих, есть написанный Закон, прикрывающий истину и тайну великого Света, почему и лицо Моисеево Им прославляется (1).

* * *

Поскольку нас, которые вначале пали через грех и сластолюбие, вовлечены даже в идолопоклонничество и беззаконное кровопролитие, надлежало опять возвести и привести в первобытное состояние, по великому милосердию Бога, Отца нашего, не потерпевшего, чтобы оставалось поврежденным такое произведение руки Его – человек, то каким образом воссозидается он? И что при этом происходит? Не одобрено сильное врачевание как неверное и способное произвести новые раны по причине, затвердевшей от времени опухоли; найден же для исправления кроткий и человеколюбивый способ врачевания, потому что и кривая ветвь не выносит внезапного перегиба и усилия выпрямляющей руки и скорее может переломиться, нежели выпрямиться. Горячий и старый конь не терпит мучительной узды без какой-нибудь лести и ласки. Поэтому дается нам в помощь Закон, как бы стена, поставленная между Богом и идолами, чтобы отводить от идолов и приводить нас к Богу. И вначале позволяет он иное маловажное, чтобы приобрести важнейшее. Дозволяет пока жертвы, чтобы восстановить в нас ведение о Боге. Потом, когда наступило время, отменяет и жертвы, постепенными лишениями премудро изменяя нас и привыкших уже к благопокорности приводя к Евангелию. Так и на этот случай появился написанный Закон, собирающий нас ко Христу, и такова, по моему рассуждению, причина жертв (1)!

* * *

Закон возбраняет совершение грехов, а нам обращаются в вину и причины, почти как действия. Закон говорит: не прелюбодействуй (Мф. 5, 27). А ты не имей и вожделения, не возжигай страсти любопытным и внимательным воззрением. В Законе сказано: не убивай (Мф. 5, 21). А ты не только не мсти за удар, но даже отдай себя в волю бьющему. Настолько последнее любомудреннее первого! Закон говорит: не преступай клятвы (Мф. 5, 33). А ты вовсе не клянись – ни мало, ни много, потому что клятва рождает клятвопреступление. Закон говорит: не прибавляй дом к дому и поле к полю (см. Ис. 5, 8), притесняя бедного (Иез. 22, 29). А ты отдай с готовностью и приобретенное правдой, обнажи себя для нищих, чтобы с легкостью взять тебе крест и обогатиться невидимым. Чресла несвязанные и неопоясанные пусть будут у бессловесных, потому что они не имеют разума, господствующего над сластолюбием (не говорю пока, что и они знают предел естественного движения). А ты поясом и целомудрием укроти в себе похотливость и это ржание, как говорит Божественное Писание (Иер. 5, 8), порицая гнусность страсти (1).

* * *

Теперь вникни в значение двоякого закона, обнародованного под именем Ветхого и под именем Нового и данного сперва евреям, потому что они первые познали царствующего в горних Бога, а потом и во всех концах земли. Ибо Бог-Всеведец управляет человеком, изрекая ему повеления не противоречащие, как делает какой-нибудь несведущий ум, и не изменяющиеся, что ставится в вину даже смертным. Таково мое понятие о помощи возлюбившего нас Бога (2).

* * *

Поклялся я самим Словом, Которое для меня есть высочайший Бог, Начало от Начала – от бессмертного Отца, Образ Первообраза, естество, равное Отчему, Бог, пришедший с небеси, вступивший в человеческую жизнь, – поклялся я ни умом, замыслившим вражду, не унижать великий Ум, ни чуждым словом – Слово. А если бы, последовав внушениям богоборных времен, стал я рассекать Божество Пресветлой Троицы; если бы мой ум обольстился высоким престолом или подал я руку искательству других; если бы предпочел я Богу смертного помощника, привязав корабль свой к хрупкому камню; если бы в счастье возгордился я сердцем или опять, встретившись с напастями, уныл духом; если бы стал я судить суд, уклонившись сколько-нибудь от закона; если бы человеческой гордости отдал я предпочтение пред преподобными; если бы, видя, как злые наслаждаются тишиною, а добрые разбиваются об утесы, уклонился я от правого пути; если бы зависть иссушила мое сердце если бы посмеялся я падению других, хотя и не святых, как будто бы сам стою неподвижною ногою; если бы от умножившейся желчи пал мой ум; если бы язык побежал без узды и похотливое око увлекло за собою сердце; если бы возненавидел я кого напрасно; если бы коварно или явно стал я мстить своему врагу; если бы отпустил я от себя нищего с пустыми руками или с сердцем, жаждущим небесного слова: то Христос да будет милосерд к другому, а не ко мне; мои же труды до самой седины да развевает ветер!

Такими законами связал я жизнь свою. А если в желаемом достигну конца, то по Твоей благодати, Нетленный (2)!

* * *

Соблюдая закон, изгонишь вон страх, потому что всякий исполнитель законов – вне страха (2).

* * *

Злонамеренный оратор извращает законы, а благонравный оратор – самая стройная гармония (2).

* * *

На собственную пагубу хвалится законами, кто незаконно требует соблюдения законов (2).

* * *

Эти десять законов Бог некогда начертал на каменных скрижалях, а ты напиши у себя на сердце.

Не знай иного Бога, потому что чествование возможно только одно – Единого Бога.

Не ставь ничтожного кумира и бездушного подобия.

Никогда не воспоминай напрасно имени великого Бога.

Храни всякую субботу – и выспреннюю⁹⁷, и прикровенную.

Блажен, если родителям приносишь благодарность, если, где нужно, избегаешь осквернения рук человекоубийством, чужого брачного ложа, злонамеренного воровства, ложного свидетельства и желания чужой собственности – этой искры, воспламеняющей смерть (2).

* * *

Преступление есть худой поступок при существующем законе. Под беззаконием разумею неподчинение законам (2).

* * *

Первый закон есть иудейство, а второй – таинство страдания. Один прикровен и истребляет служение демонам, а другой ясен и разрушает гадания (2).

* * *

Поскольку Христос, изрекая нам закон, не очистил нас, то человеческому закону подчиняет человека (2).

Заповеди

Знай и иной свет, которым отражена или пресечена первобытная тьма, – эту первую основу небесной твари, то есть как кругообразные пути звезд, так и горнюю стражу, обнимающую сиянием целый мир. Светом была данная первородному и первоначальная заповедь, потому что заповедь есть светильник, и наставление – свет (Притч. 6, 23), и как свет – повеления Твои на земле (см. Ис. 26, 9), хотя завистливая тьма, вторгшись, произвела грех (1).

* * *

Для тебя мерою должны быть заповедь и Бог (2).

* * *

Закон есть судебное определение того, что мне делать, а заповедь есть Владычнее повеление (2).

* * *

Того, кто все наполняет и Сам выше всего, Кто умудряет ум и избегает порывов ума, увлекая меня на новую высоту тем самым, что непрестанно от меня ускользает, – сего Бога особенно содержи в уме и чествуй, доказывая любовь свою ревностью к заповедям (2).

Здоровье

Не будем ни слишком высоко ценить во всяком случае здоровье, ни слишком осуждать болезни, не будем прилепляться к скоро утекающему богатству (см. Пс. 61, 11) и более надлежащего прилагать к этому потоку свое сердце, тратя на это, так оказать, нечто из существа души нашей. Не будем восставать и против бедности как против доли, заслуживающей презрение, проклятие и ненависть. Научимся лучше и презирать безумно употребляемое здоровье, плод которого – грех, и уважать благочестиво переносимую болезнь, почитая тех, которые страданием приобрели победу: почем знать, не кроется ли между болящими какой-нибудь Иов, который несравненно больше достоин чести, чем здоровые, хотя и соскребает с себя гной и томится день и ночь под открытым небом, страдая и от язв, и от жены, и от друзей. Научимся отметать и неправедное богатство, за которое праведно мучается в пламени богач (Лк. 16, 24), прося для прохлаждения каплю воды, и вместе с тем ублажать благодарную и любомудрую бедность, с которой Лазарь спасается и богато награждается упокоением в недрах Авраама (1).

* * *

Для больного никакое богатство не предпочтительнее здоровья; и природа поступает премудро в том, что всегда желает здоровья (2).

* * *

Каково твое телесное здоровье? Или, конечно, для тебя не велика важность, каково бы оно ни было? О душе же спрашивать не буду, здорова ли она. Ибо знаю, что здравие ее прекрасно, потому что телесными болезнями приучен ты к благородному любомудрию, принимая их как испытание добродетели, а не как вещественное расстройство, почему для тебя больше блаженства – страдать, нежели для иных – наслаждаться здоровьем⁹⁸(2).

Земля

Для всякого умершего человека целая земля есть гроб, потому что все, что из земли, – на земле и в землю обращается (2).

* * *

Пока матерь земля не узрела на себе человека, до тех пор она не имела высшего своего украшения, какое должна была получить (2).

Зло

Если не в наших силах остановить стремление зла, то по крайней мере ненавидеть и стыдиться его есть не последняя степень благочестия (1).

* * *

Кто далек от зла, тот всего менее подозревает зло (1).

* * *

Порочный человек скорее готов следовать злу, нежели удерживаться добром (1).

* * *

Людям доставляют громкое имя не одни благодетельные, но и злые дела, когда они не находят себе одобрения даже у порочных (1).

* * *

Кто с трудом преклоняется на зло, тот медлителен и в подозрении худого (1).

* * *

Если верно установишь весы и взвесишь все, что в жизни приятного и что прискорбного, то одна чаша, до верха нагруженная злом, пойдет к земле, а другая, напротив, с благами жизни, побежит вверх. Война, море, возделывание земли, труд, разбойники, приобретение имущества, описи имений, сборщики податей, ходатаи по делам, записи, судьи, неправдивый начальник – все это еще детские игрушки в многотрудной жизни. Посмотри и на приятность жизни: пресыщение, обременение, пение, смех, гроб, всегда наполненный сотлевшими мертвецами; брачные дары, брак, брак второй, если расторгнут прежний, прелюбодеи, поимка прелюбодеев; дети – тревожная скорбь; красота – неверная приманка; безобразие – невинное зло; заботы о добрых детях, печаль о худых; богатство и нищета – сугубое зло, презорство, гордость – все это как шар, летающий из рук в руки у молодых людей.

Итак, видя, снедаюсь сердцем, если почитают лучшим то, в чем больше зла, нежели добра. Не плачешь ли, слыша, сколько было скорбей у живших до нас? Впрочем, не знаю: будешь ли ты при этом плакать или смеяться. Мудрецы древности находили для себя приличным и то, и другое.... И кто злострадал, и кто благоденствовал – у всех нет ничего, кроме гроба (2).

* * *

Злые имеют преимущество перед добрыми, блюстители законов могут быть куплены той и другой стороною. И если злой имеет у себя больше достатка, то он и лучший. Кто же с такими людьми может без помощи Божией избежать множества лжи и хитросплетений? Ибо необходимо или опрометью бежать и оставить все злым, или очернять свое сердце, как приближающийся к злому дыханию истребительного огня носит на себе печальные знаки или пламени, или дыма (2).

* * *

Много худого говоришь ты обо мне, любезнейший; а зло делаешь себе самому. Для меня врачевством в этой беде служит такое рассуждение. Если великий Бог благоволит к тебе, то в ином благоволит и ко мне. А если прогневается на тебя, то, во сколько строже будет суд (2)!

* * *

Приступите к истине, перемените жизнь свою, пока не поздно, чтите Бога более, нежели насколько привыкли! Перемена жизни нимало не постыдна, напротив – хранение зла гибельно (2).

Злословие

Для всех отверзли мы не врата правды, но двери злословия и наглости друг против друга. У нас не тот совершеннее, кто из страха Божия не произносит праздного слова, но тот, кто как можно больше злословит ближнего или прямо, или намеками, нося на языке своем мучение и злобу (см. Пс. 9, 28), или, говоря точнее, яд аспидов (Пс. 139, 3). Мы ловим грехи друг друга не для того, чтобы оплакивать их, но чтобы пересуживать, не для того чтобы уврачевать, но чтобы еще уязвить, чтобы раны ближнего были оправданием собственных наших недостатков (1).

* * *

Много худого говоришь ты обо мне, любезнейший. Если говоришь справедливо, то виновен я, который дал повод твоему языку. А если несправедливо и ложно, что мне до твоих речей? Говори даже всякому: за это, без сомнения, большее наказание получишь от Бога (2).

* * *

Злоречивый старается опозорить. Порицание друга, не подвергающее наказанию, есть упрек. Обвинение же в чем-нибудь, заслуживающем наказание, есть жалоба. Если жалоба несправедлива, то делается клеветою. А если принесена еще тайно, то назову ее ябедою. Какой-нибудь безотчетный упрек есть хула. А злоязычен – кто против всех вооружает свои уста (2).

Знание

Кто я был? Кто я теперь? И чем буду? – Ни я не знаю этого, ни тот, кто обильнее меня мудростью. Как покрытый облаком, блуждаю туда и сюда; даже и во сне не вижу, чего бы желал, потому что и низок, и погряз в заблуждениях всякий, на ком лежит темное облако дебелой плоти. Разве тот премудрее меня, кто больше других обольщен лживостью собственного сердца, готового дать ответ на все (2)?

* * *

Навык есть какое-то постоянное качество, а произведение навыка называю действованием.

Искусство есть заведенный порядок действования по опыту, а такой навык, от которого и отступить невозможно, называется знанием (2).

Золото

Подарок заставляет и мудрецов видя не видеть; золото – такая же ловушка для людей, как сеть для птиц (2).

* * *

Когда говорит золото, тогда все другие слова не действительны. Оно умеет убеждать, хотя и не имеет языка (2).

Зрелища

Что же сказал бы иной о заразительности срамных песен, о стихах, ослабляющих добрую настроенность сердца, о свирелях, о плясках блудных вакханалий, за которые у этих жалких людей назначаются даже награды? Чего достойно все это? Похвал ли, лицезрения и восхищения – или слез и рыданий? У них самовластвует смех, естество предается поруганию, воспламеняется разновидный огонь сластолюбия, воздвигаются зрелища для позорных дел, не тайно бесчинствуют пороки, но предлагаются награды за худые наставления. Ты же гнушайся этим, не опозоривай дев, избегай всякого растления очей – и девы да соблюдутся у тебя невинными (2).

Зрение

Меня обольщало зрение, однако же, я удержался, не поставил в себе кумира греху. И кумир был поставлен, но мы избежали искушения. Все это степени борения с неприязненным врагом (2).

Искренность. Искушение.

Идол

Желал бы я взойти на верх высокой башни и возгреметь во всеуслышание всем жителям земли: «Смертные человеки! Строители того, чего не существует! Долго ли вам обольщаться и обольщать ложными, наяву видимыми, грезами и без цели блуждать по земле? Суемудрые служители идолов! Покровителями своих страстей умыслили вы поставить непотребных богов: лжецов, человекоубийц, строптивых, клятвопреступников, хищников, андрогинов⁹⁹, прелюбодеев, мужеложников. Смотри, во сколько видов превращался самый первый из них, чтобы удовлетворить своему распутству¹⁰⁰. Он бывал волом, лебедем, золотом, змеею, мужем, медведем принимал на себя всякий вид, какого требовал немощный ребенок – нетерпеливый Эрот, как уверяют сами творцы этих бессильных богов. Но не довольно этого; вы и собственные страсти свои чествуете жертвами, и для каждого порока есть у вас особый заступник, чтобы всякий грех не только оставался ненаказанным, но даже почитался добрым делом, потому что оказавший ему почесть угождает тем Богу. Рассмотри и другое полчище пресловутых помощников – этих ифифалов рогатых, не имеющих шеи, до половины тела – змей, зверообразных, совмещающих в себе члены различных зверей, достойных смеха чудищ!» – О, если бы они увидели у себя таких детей, каких чтут богов! О, если бы сделались они такими же помощниками для своих друзей или сами встретили таких же помощников, когда угрожает им враг, каких помощников своим порокам имеют в этих богах (2)!

* * *

Хотя для других (не без основания думают так люди благочестивые) душепагубны Афины, потому что изобилуют худым богатством – идолами, которых там больше, нежели в целой Элладе, так что трудно не увлечься за другими, которые их защищают и хвалят, однако же, не было от них никакого вреда для нас¹⁰¹, сжавших и заградивших сердце. Напротив (если нужно сказать и то, что несколько обыкновенно), живя в Афинах, мы утверждались в вере, потому что узнали обманчивость и лживость идолов, и там научились презирать демонов, где им удивляются. И ежели действительно есть или в одном народном веровании существует такая река, которая сладка, когда течет и через море, и такое животное, которое прыгает и в огне, все истребляющем, то мы походили на это в кругу своих сверстников (2).

Иерей

Первое место дай Богу, а следующее затем – иерею, земному Христу, руководителю твоей жизни. Поспешай за ним на крыльях, покоряйся ему безмолвно; с ним радуйся, когда простираешься вверх, и ему подчиняйся, когда падаешь, чтобы, придя в страх, опять вознестись высоко (1).

* * *

Неодинаково и сердце молитвенников (иереев) великославного Христа. Один – всегдашний слуга человеческого могущества, – смотря по обстоятельствам, как трость, колеблемая ветром, клонится туда и сюда и подает не врачевство, но образец всякого порока. Другой трепетными и благоговейными руками возносит дар благодарения Христовой плоти и великим страданиям, какие понес на земле Бог в избавление наше от первородных недугов. Он живет для единого Христа, Им утешается, для Него, возносясь отсюда, отрешает сердце от земного и из людей, только добрым покоряет мысль, злым же противится, как твердый камень адамант¹⁰². Он не заботится о богатстве, о великих престолах, о человеческой славе, пресмыкающейся долу. И, нося на себе кожу могучего, царственного льва, не скрывает под ней раболепства лисицы, чтобы быть мертвоядцем, хитрецом, злодеем, перекидываться во все виды порока. Напротив, непрестанно обогащая ум чистыми представлениями, касается даже небесной Троицы, утвердил Ее образ в своем сердце, созерцая единую славу в трех добротах, и, наконец, чистыми жертвами приуготовляя народ богоподобный, приносит бескровную сердечную жертву (2).

Избрание

Примечаешь ли, что из Христовых учеников, которые все были высоки и достойны избрания, один именуется камнем, и ему поверяются основания Церкви, другой больше других любим и возлежит на персях Иисуса, прочие же не оскорбляются таким предпочтением? Когда Иисусу надлежало взойти на гору, чтобы в просветленном лице открыть Божество и обнаружить сокровенное в плоти, кто с Ним восходит? Ибо не все были зрителями этого чуда, но Петр, Иаков и Иоанн, которые и считались, и были выше других. Кто был с Иисусом, когда Он находился в борении, уединялся незадолго перед страданием и молился? Опять они же. Но в этом видно предпочтение Христово, во всем же прочем видны благочиние и порядок, из чего же? Об одном спрашивает Петр, о другом Филипп, об ином Иуда, об ином Фома, об ином другой кто, и не все о том же, и не один обо всем, но каждый о чем-нибудь и в свою очередь. Может быть, скажешь: каждый о том, что ему было нужно. Но как покажется тебе следующее: Филипп хочет сказать нечто и один не смеет, но приглашает и Андрея; Петру нужно задать один вопрос, он знаком предлагает это и Иоанну? Где здесь необщительность, где любоначалие? Да и в чем ином показали бы они себя действительными учениками Христа, кроткого и смиренного сердцем, соделавшегося рабом за нас – рабов Его – и во всем воздающего всякую славу Отцу, чтобы дать нам образец порядка и скромности, которую мы до того не уважаем, что я желал бы, по крайней мере, не сделаться дерзностнее всех людей, после того как мы столько оказываем скромности в предметах и обстоятельствах самых важных (1)?

Избранные

Не все, – говорит, – вмещают слово сие, но кому дано (Мф. 19, 11). Когда слышишь: кому дано, – не впадай от этого в ересь, не вводи различных естеств: земных, духовных и средних, ибо некоторые держатся превратных мнений и думают, что одни по самой природе назначены к совершенной погибели, а другие – к спасению, иные же в таком состоянии поставлены, что собственный произвол ведет их к худому или к доброму. И я согласен, что один в сравнении с другим имеет больше или меньше способности; но одной способности недостаточно для совершенства, и разум должен возбудить способность, чтобы природа пришла в деятельность, подобно тому, как камень пирит, если ударяют в него железом, сам делается железом. Когда слышишь: кому дано, то добавляй – дано призываемым и имеющим к тому расположение, ибо когда слышим также: не от желающего, не от подвизающегося, но от милующего Бога (Рим. 9, 16), – советую тебе подразумевать то же. Поскольку есть люди, так высоко думающие о своих заслугах, что все приписывают себе самим, а не Тому, Кто их сотворил и умудрил, – не Подателю благ; Слово Божие учит таковых, что нужна Божия помощь и для того, чтобы пожелать добра, тем более само избрание должного есть нечто Божественное, дар Божия человеколюбия. Ибо надобно, чтобы дело спасения зависело как от нас, так и от Бога. Поэтому сказано: не от желающего, то есть не от одного хотящего, не от подвизающегося только, но и от милующего Бога. Потом, поскольку и само хотение – от Бога, то апостол справедливо все приписал Богу. Идешь ли, трудишься ли – всегда имеешь нужду в дающем венец. Если Господь не построит дома, напрасно трудятся строители; если Господь не сохранит города, напрасно бодрствует страж (Пс. 126, 1). Знаю, говорит он, что не от легких в беге зависит бег, не от сильных – война, не от ратоборцев – победа и пристань не во власти искусных пловцов, но от Бога и победу устроить, и ладью привести к пристани. И может быть, то, что говорится и подразумевается в другом месте и что пришло мне на мысль по случаю сказанного, нужно присовокупить здесь, чтобы и с вами поделиться моим богатством. Просила мать сынов Заведеевых, страдавшая чадолюбием и не знавшая меры просимого, однако же извиняемая избытком любви и благожеланием, какое должно иметь к детям, потому что нет ничего сердобольнее матери; и я говорю это, чтобы поставить в обязанность почитать матерей, – итак, просила Иисуса мать сынов Заведеевых, чтобы одному сесть по правую, а другому по левую Его руку. Что же Спаситель? Сперва спрашивает, могут ли пить из чаши, из которой Сам Он будет пить? А когда они сказали, что могут, и Спаситель не воспротиворечил этому (ибо знал, что и их та же чаша ведет или, лучше сказать, приведет к совершенству), тогда что говорит? Чашу изопьют, а дать сесть у Меня по правую сторону и по левую – не от меня зависит, – говорит Он, – но кому уготовано (Мф. 20, 23). Итак, ничего не значат ни владычественный ум, ни труд, ни слово, ни любомудрие, ни пост, ни бдение, ни возлежание на голой земле, ни источаемые потоки слез? Все это ничего не значит? Но по какому-то предызбранию и Иремия освящается, и иные отделяются еще во утробе материнской? Боюсь, чтобы не присоединилась к этому нелепая мысль, будто бы душа имела другую жизнь, а потом уже соединена с этим телом и за тамошнюю жизнь одни получают здесь дар пророчества, а другие, жившие там худо, осуждаются. Но поскольку допустить это крайне нелепо и несообразно с учением Церкви (хотя другие и забавляются такими учениями, но нам забавляться подобными толками небезопасно), то и в этом месте к словам «кому дано" добавляй: «то есть достойным», а то, чтобы стать достойными, не только получили они от Отца, но и сами себе дали (1).

Известность

К возвышению всего вернее ведут добродетель и известность, приобретенная честными средствами (1).

Изображение

Не знаю, у всех ли народов, живущих под властью царей, – по крайней мере, у римлян строго соблюдается одно царское постановление: в честь царствующих ставить всенародно их изображения. K утверждению их царской власти не довольно венцов, диадем, багряницы, многочисленных законов, податей и множества подданных – чтобы внушить более уважения к власти, они требуют еще поклонения, и поклонения не только своей особе, но и своим изваянным и живописным изображениям, чтобы воздаваемое им почтение было полнее и совершеннее. K таковым изображениям каждый император обыкновенно присовокупляет что-нибудь свое. Один изображает, как знаменитейшие города приносят ему дары; другой – как победа венчает его главу; иной – как преклоняются перед ним сановники, украшенные отличиями власти; другие представляют или зверей, пораженных меткими ударами, или варваров, побежденных и поверженных к ногам. Цари услаждаются не только самими делами, в которых поставляют свою славу, но и их изображениями (1).

Имена

Опять и уже не раз повторяешь ты (еретик) нам: «не известен по Писанию». Хотя доказано, что Дух Святой не есть странность и нововведение, но был известен и открыт как древним, так и новым, и доказано уже многими из рассуждавших об этом предмете, притом людьми, которые занимались Божественным Писанием не слегка и не поверхностно, но сквозь букву проникали во внутреннее, удостоились видеть сокровенную красоту и озарились Светом ведения, однако же, и я покажу это как бы мимоходом, и (насколько можно) стараясь не подать мысли, что берусь за лишний труд и щедр более надлежащего, когда могу строить на чужом основании. Если же побуждением к хуле и причиной чрезмерного языкоболия и нечестия служит для тебя то, что в Писании Дух не весьма ясно именуется Богом и не так часто упоминается, как сперва Отец, а потом Сын, я излечу тебя от этой болезни, полюбомудрствовав с тобой несколько об именуемых и именах, особенно соображаясь с употреблением Писания.

Из именуемого – чего-то нет, но сказано в Писании; другое есть, но не сказано; а чего-то нет и не сказано, другое же есть и сказано. Потребуешь у меня на это доказательств? – готов представить по Писанию: Бог спит (см. Пс. 43, 24), пробуждается (см. Дан. 9, 14), гневается (см. Втор. 11, 17), ходит и престолом имеет Херувимов (см. Ис. 37, 16). Но когда Он имел немощи? И слыхал ли ты, что Бог есть тело? Здесь представлено то, чего нет. Ибо, соразмеряясь со своим понятием, и Божие назвали мы именами, взятыми с себя самих. Когда Бог, по причинам, Ему самому известным, прекращает Свое попечение и как бы не заботится о нас, это значит – Он «спит»; потому что наш сон есть подобная бездейственность и беспечность. Когда, наоборот, вдруг начинает благодетельствовать, значит – Он

«пробуждается», потому что пробуждение есть минование сна, так же как внимательное воззрение есть минование отвращения. Он наказывает, а мы сделали из этого – «гневается», потому что у нас наказание бывает по гневу. Он действует то здесь, то там, а по-нашему – Он «ходит»; потому что хождение есть движение от одного к другому. Он упокоивается и как бы обитает во святых Силах, мы назвали это «сидением», и «сидением на престоле», что также свойственно нам. А Божество ни в чем так не упокоивается, как во Святых. Быстрое движение названо у нас «летанием», смотрение наименовано «лицом», даяние и приятие – «рукой». А также всякая другая Божия сила и всякое другое Божие действие изображены у нас чем-либо, взятым с телесного. И, с другой стороны, откуда взял ты слова: нерожденное и безначальное – эти твердыни твои; откуда и мы берем слово: бессмертное? Укажи мне их буквально; иначе или твои отвергнем, а свое изгладим, потому что их нет в Писании, и тогда с уничтожением имен пропал и ты от своих предположений, погибла и эта стена прибежища, на которую ты надеялся; или, очевидно, что, хотя и не сказано этого в Писании, однако же оно взято из слов, то же в себе заключающих... Из каких же именно? От начала дней Я (Ис. 43, 13), и Я последний (Ис. 44, 6), прежде Меня не было Бога и после Меня не будет (Ис. 43, 10); ибо Мое есть всецело, оно не началось и не прекратится. Держась этого, поскольку ничего нет прежде Бога и Он не имеет причины, которая бы Ему предшествовала, наименовал ты Его «безначальным» и «нерожденным», а поскольку Он не перестанет быть, – бессмертным и негибнущим. Таковы и такого свойства первых два случая. Чего же нет и не сказано? Того, что Бог зол, что шар четырехуголен, что прошедшее настало, что человек не сложен.

Ибо знавал ли ты человека, который бы дошел до такого расстройства в уме, что осмелился бы помыслить или произнести что-нибудь подобное? Остается показать, что есть и сказано: Бог, человек, Ангел, суд, суета, – то есть подобные твоим умозаключения, извращение веры, упразднение таинства.

А если такая разница между именами и именуемыми, для чего ты так много раболепствуешь букве и предаешься иудейской мудрости, гоняясь за слогами и оставляя вещь? Если ты скажешь: дважды пять и дважды семь, а я из сказанного выведу: десять и четырнадцать, – или, если животное разумное и смертное заменю словом «человек», то неужели подумаешь, что говорю вздор? Да и как это, если говорю твое же? Ибо слова эти не столько принадлежат мне, который произносит их, сколько тебе, который заставляет произнести. Поэтому, как здесь смотрел я не столько на сказанное, сколько на понимаемое, так не преминул бы выговорить и другое что-нибудь, если б нашлось хотя не сказанное или неясно сказанное, но подразумеваемое в Писании, и не побоялся бы тебя – охотника спорить об именах (1).

Имущество

Откажись от всего – и стяжай Единого Бога, потому что ты раздаятель чужого имущества. А если не хочешь оставить все, то отдай большую часть. Если же и того не хочешь – по крайней мере, излишки употребляй благочестно (2).

Имя Божие

Стоит труда... не оставить без рассмотрения наименования Сына (которые и многочисленны, и взяты от различных умопредставлений о Сыне), но объяснить значение каждого и открыть тайну имен. Начать же это должно со следующего.

Божество неименуемо. Не один разум показывает это, но, насколько можно догадываться, мудрейшие и древнейшие из евреев. Ибо те, которые почтили Божество особенными начертаниями и не потерпели, чтобы теми же буквами были написаны и имя Божие, и имена тварей, которые ниже Бога, дабы Божество даже и в этом с ними было не сообщимо, могли ли когда решиться рассеивающимся голосом произнести имя естества неразрушаемого и единственного?

Как никто и никогда не вдыхал в себя всего воздуха, так ни ум не вмещал совершенно, ни голос ни обнимал Божией сущности. Напротив, к изображению Бога заимствуя некоторые черты из того, что окрест Бога, составляем мы какое-то неясное и слабое, по частям собранное из того и другого представление, и лучший у нас Богослов не тот, кто все нашел (эти узы¹⁰³ не вместят в себя всего!), но тот, чье представление обширнее и кто образовал в себе более полное подобие или оттенок (или как бы ни назвать это) истины. Поэтому, сколько для нас удобопостижимо, наименования Сущий и Бог суть некоторым образом наименования сущности, особенно же таково имя Сущий, не потому только, что Вещавший Моисею на горе, когда вопрошен был об имени, как именовать Его, Сам нарек Себе имя это и повелел сказать народу: Сущий послал меня (Исх. 3, 14), но и потому, что наименование это находим наиболее свойственным Богу. Ибо имя Θεός (Бог), которое искусные в корнесловии¹⁰⁴ производят от и Θέειν (бежать) или άιΘειν (жечь), по причине приснодвижимости и силы истреблять худое (почему Бог именуется и огнем истребляющим (см. Втор. 4, 24)), есть имя относительное, а не отрешенное, подобно, как и имя, Господь, которое также принадлежит к наименованиям Божиим. Ибо сказано: Я Господь, это – Мое имя (Ис. 42, 8); также: Господь имя Ему (Ам. 4, 13). Но мы ищем имя, которым бы выражалось естество Божие или самобытность и бытие, ни с чем другим не связанное. А имя Сущий действительно принадлежит собственно Богу и всецело Ему одному, а не кому-либо прежде и после Него, потому что и не было и не будет чем-либо ограничено или пресечено. Что касается других имен Божиих, то некоторые очевидным образом означают власть, а другие домостроительство, и последнее частью до воплощения, частью после воплощения. Например: Вседержитель и Царь или славы (Пс.23,10), или веков (1Тим.1,7), или сил, или возлюбленного народа (Пс.67,13), или царствующих (1Тим.6,15), и Господь Саваоф (Ис.3,15), или, что то же, Господь воинств, или сил (Ам.6,8), или господствующих (1Тим.6,15), – явным образом суть имена власти. А Бог спасения нашего (Пс.67,20), или отмщений (Пс.93,1), или мира (Рим.16,20), или правды (Пс.4,2), Бог Авраама, Исаака, Иакова (Исх.3,6) и всего духовного Израиля, который видит Бога, – суть имена домостроительства. Поскольку нами управлять можно посредством страха наказаний, надежды спасения, а также славы и через упражнение в добродетелях, то отсюда заимствованы предыдущие имена, и имя Бога отмщений назидает в нас страх, имя Бога спасений – надежду и имя Бога добродетелей – подвижничество, чтоб преуспевающий в чем-либо из сказанного, как бы нося в себе Бога, тем более спешил к совершенству и сближению с Богом посредством добродетелей. Сверх того, имена эти суть общие наименования Божества; собственное же имя Безначального есть Отец, безначально Рожденного – Сын и нерожденно Исшедшего или Исходящего – Дух Святой.

Но перейдем к именованиям Сына... Мне кажется, что Он именуется: Сыном, потому что он тождествен с Отцом по сущности, и не только тождествен, но и от Отца.

Единородным (Ин.1,18), потому что Он не только Единый из Единого и единственно Единый, но и единственным образом, а не как тела.

Словом (Ин.1,1), потому что Он так относится к Отцу, как слово к уму, не только по бесстрастному рождению, но и по соединению с Отцом и потому, что изъявляет Его. А иной сказал бы, может быть, что относится к Отцу как определение к определяемому, потому что и определение называется словом. Ибо сказано, что познавший (таково значение слова «видевший", Ин.14,9) Сына познал Отца и Сын есть сокращенное и удобное выражение Отчего естества, так как и всякое порождение есть безмолвное слово родившего. Но не погрешит в слове, кто скажет, что Сын именуется Словом, как соприсущий всему Сущему. Ибо что держится не Словом?

Премудростью (1Кор.1,24) как ведение Божеских и человеческих дел. Ибо Сотворившему возможно ли не знать законов сотворенного им?

Силой (1Кор.1,24) как Охранитель тварей и Податель сил к продолжению бытия.

Истиной (Ин.14,6) как единое, а не множественное по естеству (ибо истинное единственно, а ложь многолична), как чистая печать и нелживейший образ Отца.

Образом (2Кор.4,4) как Единосущный и потому, что Он от Отца, а не Отец от Него, ибо сама природа образа состоит в том, чтобы быть подражанием первообразу и тому, чьим называется он образом. Впрочем, здесь больше, чем обыкновенный образ. Ибо там и невижимое бывает образом движимого, а здесь живой Образ – живого Бога, более имеющий с Ним сходства, нежели Сиф с Адамом и всякое порождение – с родившим. Ибо такова природа существ простых, что они не могут в одном сходствовать, а в другом не сходствовать – напротив, целое бывает изображением целого, и притом более похожим, нежели слепок.

Светом (Ин.8,12) как светлость душ, очищенных в уме и жизни. Ибо если неведение и грех – тьма, то ведение и жизнь Божественная – свет.

Жизнью (Ин.14,6), потому что Он Свет, опора и осуществление всякой разумной природы. Ибо мы Им живем и движемся и существуем (Деян.17,28), по двоякой силе вдохновения, и по дыханию жизни, которое вдохнул Он во всех, и по Духу Святому, Которого дает вмещающим, и по мере того, как отверзаем уста разумения.

Правдой (1Кор.1,30)¹⁰⁵, потому что разделяет по достоинству, правдиво судит и тех, которые под законом, и тех, которые под благодатью, и душу, и тело, чтоб одна начальствовала, а другое состояло под начальством, чтоб лучшее владычествовало над худшим, а худшее не восставало против лучшего.

Освящением (1Кор.1,30) как чистота, чтобы Чистое вмещаемо было чистотой.

Искуплением (1Кор.1,30) как освобождающий нас, содержимых под грехом, как давший Себя за нас в искупление, в очистительную жертву за Вселенную.

Воскресением (Ин.11,25) как переселяющий нас отсюда и умерщвленных грехом вводящий в жизнь.

Эти имена принадлежат еще и Сущему выше нас, и Сущему ради нас, собственно же нам свойственные и принадлежащие воспринятому им человечеству – следующие:

Человек (1Тим. 2, 5), чтобы Невместимый иначе для телесного, по причине необъемлимости естества, не только сделался вместимым через тело, но и освятил Собой человека, сделавшись как бы закваской для целого смешения, всего человека освободил от осуждения, соединив с Собой осужденное, став за всех всем, что составляет нас, кроме греха, – телом, душою, умом – всем, во что проникла смерть. А общее из всего этого есть человек, по умосозерцаемому видимый Бог.

Сын Человеческий (Ин.3,18) и через Адама, и через Деву, от которых родился (от одного – как от праотца, от другой – как от матери) и по закону, и сверх законов рождения.

Христос – по Божеству, ибо само помазание освящает человечество не действием своим, как в других помазанниках, но всецелым присутствием Помазующего. И следствием этого помазания – то, что Помазующий именуется человеком, а помазуемое делается Богом.

Путь (Ин. 14, 6) – как через Себя ведущий нас.

Дверь (Ин. 10, 9) как вводитель.

Пастырь (Ин. 10, 11) как вселяющий на месте злачном, воспитывающий у воды тихой (см. Пс. 22, 2), путеводствующий отсюда, защищающий от зверей, обращающий заблудшего, отыскивающий погибшего, обвязывающий сокрушившегося, сберегающий крепкого (см. Иез. 34, 4) и вещаниями пастырского искусства собирающий в тамошнюю ограду.

Овца (Ис. 53, 7) как заклание.

Агнец (1Пет. 1, 19) как совершенный.

Первосвященник (Евр. 4, 14) как дарующий нам доступ.

Мелхиседек (Евр. 7, 1–3) как рожденный без матери по естеству выше нашего и без отца – по естеству нашему как не имеющий родословия по горнему рождению, ибо сказано: род Его кто изъяснит (Ис. 53, 8); как царь Салима, то есть мира, как царь правды и как приемлющий десятину от патриархов, которые мужественно подвизались против лукавых сил.

Имеешь перед собой наименование Сына. Шествуй по ним; и если они высоки, то шествуй божественно, а если телесны, то – подобострастно, лучше же сказать – совершенно божественно, чтобы и тебе стать богом, восшедшим от земли через Снизошедшего ради нас свыше.

А более всего и прежде всего наблюдай сказанное – и не погрешишь в высоких и низких наименованиях. Иисус Христос вчера и сегодня телесно, Тот же духовно и во веки (Евр. 13, 8) веков (1).

Ипостась

Славь с Херувимами, которые соединяют три Святости в Единое Господство и настолько открывают первую Сущность, насколько трудолюбивые могут видеть из-под крыл. Просветись с Давидом, который говорит Свету: во свете Твоем узрим свет (Пс. 35, 10), то есть как бы в Духе Сына, Которого может ли что быть светозарнее? Возгреми с Иоанном, сыном громовым, глася о Боге не что-либо низкое и земное, но одно высокое и выспреннее, Сущего в самом начале, Сущего у Бога, и Бога-Слово признавая Богом и Богом истинным, от истинного Отца, а не благим сорабом, который почтен только одним наименованием Сына, и иного Утешителя признавая несомненно иным от Говорящего, который есть Божие Слово. И когда читаешь: Я и Отец – одно (Ин. 10, 30), сосредоточивай мысль на единении Сущности. А когда читаешь: придем к Нему и обитель у Него сотворим (Ин. 14, 23), тогда представляй раздельность ипостасей. Когда же находишь имя Отца и Сына и Святого Духа (Мф. 28, 19), представляй три личные свойства. Исполняйся Духом с Лукой, внимательно читая Деяния апостольские.... Богословствуй с Павлом, возведенным до третьего неба. Иногда перечисляет он все три ипостаси и притом различно, не соблюдая одного порядка, но одну и ту же ипостась именуя то в самом начале, то в середине, то в конце (и для чего же? Чтобы показать равночестность естества), а иногда упоминает то о трех, то о двух, то об одной ипостаси, как бы прочие подразумевая в упомянутых; иногда же действия Божии приписывает Духу, как бы в этом не было никакого различия; иногда вместо Духа ставит Христа и, когда различает ипостаси, говорит: один Бог Отец, из Которого все, и мы для Него, и один Господь Иисус Христос, Которым все, и мы Им (1Кор. 8, 6); а когда сводит их в одно Божество, говорит: ибо все из Него, Им и к Нему (Рим. 11, 36), – Им, то есть Духом Святым, как видно из многих мест Писания (1).

Искренность

Людей, искренно чтущих Бога, ничто не может так сильно побудить к единомыслию, как согласие в учении о Боге, и ничто так не располагает к раздору, как несогласие в этом учении. Человек, самый скромный в других случаях, становится самым пламенным, кроткий – храбрым (Иоил. 3, 11), когда видит, что через свое равнодушие он лишается Бога, или, лучше сказать, своим падением причиняет ущерб Богу, Который нас почитает Своим богатством и обогащает (1).

Искушение

Что не испытано, тому нельзя назначать и цены, а что изведано на самом деле, тому совершенно определяется цена, как золоту в горниле. И если ты достаточно утвердился в этом любомудрии, то благодарение за это Богу! А если еще не совершенно, то представляю тебе в пример себя и свое положение. Меня оскорбляли, меня ненавидели, ибо каких не потерпел я бедствий, сколько зависело это от злоумышлявших? А потом избавился я от огорчавших меня, и кто мог оказать мне большее, чем они, благодеяние? Представляя себе это, и ты за искушение воздай благодарением, если не причинившим тебе искушение, то Богу (2).

Исповедание

О, если бы нам до последнего издыхания с великим дерзновением соблюсти прекрасный залог святых отцов, живших ближе ко Христу и к первоначальной вере, – это исповедание, в котором с детства мы воспитаны, которое прежде всего научились произносить, и с ним, наконец, переселиться из этой жизни, взяв с собой отсюда не что другое, как только благочестие! Бог же мира, Крестом примиривший с Собой нас, сделавшихся Его врагами через грех, благовествовавший мир и дальним, и близким (см Еф. 2, 17), находящимся под законом и вне закона, Отец любви и Любовь (ибо этими преимущественно именами угодно Ему называться, чтобы самими именами предписывать нам братолюбие), дав новую заповедь – настолько любить друг друга, насколько мы сами Им возлюблены (см. Ин. 13, 34), позволяющий делать доброе насилие и терпеть его по страху, благоразумно уступать и иметь также дерзновение с разумом, усовершающий великие паствы и малые увеличивающий благодатью, – Он сам по множеству благости Своей да утешит нас утешением многим и да ведет нас вперед (1).

Исповедь

Не стыдись исповедать грех свой, чтобы, подвергшись стыду здесь, избежать его там; потому что и стыд есть часть тамошнего наказания. Докажи, что действительно возненавидел ты грех, перед всеми открыв и выставив его на позор (1).

* * *

Одно исповедание греха часто спасало человека, горькими слезами омывало вину и очищало душу, очерненную пороками. Нередко седмижды семь раз умилостивляется Царь к беззаконникам, как слышу в Божием слове (см. Мф. 18, 22) и как научил меня Дух (2).

Испытание

Нередко и праведники предаются в руки нечестивых, – не к славе нечестивых, но для испытания праведных. И хотя, по Писанию, виновные смертью лютой погибнут, но в настоящей жизни смеются над благочестивыми (см. Иов 9, 23), пока сокрыты и милость Божия, и великие сокровищницы уготованного тем и другим впоследствии, когда и слово, и дело, и помышление будут взвешены на праведных весах Божиих; когда Бог восстанет судить землю, соберет намерения и дела и обнаружит все, что у Него запечатлено и соблюдено.

В этом да убедит тебя Иов и словом, и страданиями своими. Человек этот был непорочен, справедлив, богобоязнен, праведен и прочее (см. Иов 1, 1), как свидетельствует о нем Писание; однако же, испросивший его¹⁰⁶ поражает столь многими, непрерывными и щедрыми ударами, что из великого множества во все времена страдавших и несших тяжелые бедствия никто не сравнит несчастий своих с несчастьями Иова. Ибо у Иова не только деньги, имущество, благочадие и многочадие – что для всякого человека весьма дорого, не только, говорю, отъемлется все это и при беспрерывности бедствий нет времени слезам, но напоследок само тело поражено неисцелимой и отвратительной для взора язвой, а в дополнение несчастия есть жена, дающая советы на худшее, старающаяся вместе с телом поразить и душу; есть искреннейшие друзья – жалкие утешители (Иов 16, 2), как сам он говорит, а не врачеватели, которые видят страдания, но, не зная тайны страданий, признают бедствие его не испытанием добродетели, но наказанием за грехи и не только содержат это в мыслях, но не стыдятся даже укорять его самим несчастием, тогда как надлежало бы облегчить скорбь словами утешения, если бы Иов страдал и за грехи. Так было с Иовом, таково начало дела его. Это была борьба добродетели и зависти. Зависть силилась победить добро, а добродетель, чтобы остаться непобедимой, все переносила; одна подвизалась из того, чтобы проложить путь пороку наказанием благоуспевших, а другая из того, чтобы поддержать добрых, имеющих преимущество и в самих несчастиях. Что же Вещающий к нему из бури и облака (Иов 38, 1), Медленный в наказании и Скорый на помощь, не оставляющий вовсе жезла грешных над жребием праведных (Пс. 124, 3), дабы не научились праведные беззаконию? При конце подвигов громким провозглашением вызывает подвижника и открывает тайну поразившего его удара, говоря: ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя (Иов 40, 3)? Таково врачевание от ран! Таков венец за подвиги! Такова награда за терпение! А последовавшее за этим, может быть, и маловажно, хотя для некоторых кажется великим, да и совершено промыслом ради людей малодушных, хотя и с усугублением получает Иов потерянное (1).

Истина

Людям всего приятнее рассуждать о чужих делах, особливо, если их влечет или благорасположение, или ненависть; в таком случае чаще всего и скрывается от них истина (1).

* * *

Всякая истина и всякое слово для нас недомыслимы и темны. Мы как бы строим огромные здания малым орудием, когда человеческой мудростью ловим видение сущего, когда к предметам мысленным приступаем со своими чувствами или не без чувств, которые заставляют нас кружиться и блуждать, и не можем, неприкосновенным умом касаясь неприкосновенных предметов, подойти на сколько-нибудь ближе к истине и запечатлеть в уме чистые его представления. А слово о Боге, чем совершеннее, тем непостижимее, ведет к большему числу возражений и самых трудных решений. Ибо всякое препятствие, и самое маловажное, останавливает и затрудняет ход ума и не дает ему стремиться вперед, подобно тому, как браздами вдруг сдерживают несущихся коней и внезапным их потрясением сворачивают в сторону. Так, Соломон, который до избыточности был умудрен более всех и до него живших, и ему современных получил в дар от Бога широту сердца и полноту созерцания обильнее песка (см. 3Цар. 4, 29–30): чем более погружается в глубины, тем более чувствует кружения и почти концом мудрости считает найти, насколько она удалилась от него (см. Еккл. 7, 24). А Павел покушается, правда, исследовать не говорю «естество Божие» (он знает, что это совершенно невозможно), а только судьбы Божии, но поскольку не находит конца и отдохновения в восхождении, поскольку любоведение ума не достигает явно окончательного предела, а всегда остается для него нечто еще не изведанное, то (чудное дело! О, если бы и со мной было то же!) заключает речь изумлением, именует все подобное богатством Божиим и глубиной (Рим. 11, 33) и исповедует непостижимость судеб Божиих, выражаясь почти так же, как и Давид, когда он то называет судьбы Божии бездной великою (Пс. 35, 7), в которой нельзя достать основания ни мерой, ни чувством, то говорит, что дивно для него ведение и от состава его, и высоко, нежели насколько простираются его силы и его объем (Пс. 138, 6) (1).

* * *

Не желаю я ни золота, ни серебра, ни шелковых нитей, ни блеска, переливающегося внутри драгоценных камней, ни большого участка доброклассной земли, волнующейся подобно равнинам Египта, ни множества рабов, ни четвероногих. Другим предоставляю заботиться о знатном супружестве, о том, чтобы привести в дом госпожу – это почетное бремя, другие пусть домогаются престола, который, попирая немногих, сам попирается многими и часто людьми худыми, что всего более возмущает сердце. Всякий кичится чем-нибудь своим, но все мы низки, не имеем ничего верного на завтрашний день, жаждем забав, которые для нас чужды и пролетают мгновенно. Погибай же все то, что приносит вихрь горькой жизни, которым здесь и там клубится неверный для всякого прах! Все это видел я своим слабым умом, то же слышал и от мудрых, и еще больше сведений принесет мне время, которое все называют учителем однодневных тварей. Взамен всего желаю теперь, родитель, одного: именно – быть сильным в слове. Прекрасна пламенная сила красноречия в речах народных, судебных и похвальных, но прекрасно также иметь ум, обогащенный историей, потому что история – складчина мудрости, ум многих. Но немаловажна и грамматика, которая превосходно споспешествует благородному языку Эллады, сглаживая слово и умягчая варварские звуки. Немаловажны и состязания логического искусства, которые закрывают сперва истину, пока через возможное превращение понятия не поставят ее в полном свете. Немаловажна и та наука, посредством которой усовершенствовавшиеся мужи образуют в человеке добрые нравы, как творог, который принимает вид плетеного сосуда. Немаловажно и то, что мудрые мужи парящим умом, посредством остроумных изысканий обозревая каждый свою область, открыли в глубинах и передали книгам. Они уразумели природу вещей и воздушных, и земных, и морских, и небесных, а сверх всего постигли мысль неизреченного Бога, постигли, как Бог управляет вселенной, к чему ведет ее и какой конец положен для целого мира, исполненного многих красот. Они изучили, уразумели то, что выше разумения смертных. Но, изучив это в юности, предам мысль свою Божественнейшему Духу, буду изыскивать следы сокровенных красот, непрестанно восходить к свету, и Божественные внушения приму мерилом жизни, чтобы и помощником, и спутником, и вождем имея Христа, с легкими надеждами вознестись мне отсюда, сподобиться жизни чистой и непрекращающейся, не издали, как бы в зеркале и в воде, видеть слабые изображения истины, но созерцать чистыми очами саму истину, в которой первое и последнее есть Троица, единочтимое Божество, единый Свет в трех равно Божеских Сияниях (2).

* * *

Путь истины действительно тесен – это стезя сжатая и окруженная стремнинами. Кто поскользался с нее в ту или другую сторону, тот падал в глубокие пропасти заблуждения (2).

Клятва

Весьма худо и давать клятву, и требовать ее; в обоих случаях оскорбляешь правду (2).

* * *

Что хуже клятвы? Я рассуждаю, что ничего нет хуже (2).

* * *

Самая большая из стремнин есть ложная клятва (2).

* * *

Ложная клятва, как давно уже это доказано, есть отречение от Бога (2).

* * *

– Скажи же, что приобретают те, которые много клянутся? – Осмеяние. – А к этому, что еще присовокупить? – Разве то, что им не верят, когда говорят и правду.

* * *

– Когда же, какие и при каких случаях дозволишь ты клятвы?

Например, дозволишь ли, когда настоит нужда?

– Пусть так.

– Но присовокупи: какая именно нужда. Не та ли, чтобы иных избавить от опасности?

– Тогда, по крайней мере, полезна клятва.

– Или и себя избавить от обвинения в гнусном преступлении.

– Да! Но клятва никогда не должна служить мне к приобретению имущества, потому что это представляется крайне гнусным и весьма легко может вовлечь в ложную клятву. Да и что, кроме корысти, чаще приводит к ложным клятвам? Как скоро касается дело до денег, весьма многие оказываются злонравными (2).

* * *

– Каких же клятв особенно избегать должно?..

– Тех, в которых упоминается Божие имя.

– А в которых упоминаются Писание, Христовы страдания и приношения Богу?

– И это равно таинственно (2).

* * *

Одна волна воздвигает другую, когда в тебе дышат, может быть, гнев, а может быть, и страсть к деньгам. Ибо много сетей, и человек не почитает страшным делом расточаемых им клятв (2).

* * *

Избегай всякой клятвы. Но чем же уверить других? – Словом и жизнью, удостоверяющей в слове. Ложная клятва есть отречение от Бога. K чему тебе призывать в посредники Бога? Сделай, чтобы посредником твоим были твои добрые нравы (2).

* * *

Клятва есть уверение при посреднике Боге. И соблюдение того, в чем клялся, есть верность клятве (2).

Книга

Мудрейшие из евреев говорят, что у них в древности был один особенно прекрасный и похвальный закон, которым не во всяком возрасте дозволялось читать всякую книгу Писания. – Ибо чтение это не было бы и полезно, потому что не всякая книга всякому с самого начала понятна, а по своему внешнему смыслу может для многих обратиться во вред при том, что заключает в себе глубокий смысл. Напротив, книги, которые и по внешнему смыслу назидательны, были с самого начала открыты всякому и находились в общем употреблении; а книги, которые под неважной оболочкой скрывают таинственную красоту – награду усиленных исканий и светлой жизни, – просиявающую и удобосозерцаемую только для имеющих очищенный ум, доверяемы были уже переступившим двадцатипятилетний возраст, потому что только в этом возрасте человек может стать выше чувственного и с успехом восходить от буквы к духу. Но у нас между временем, когда учить и когда учиться, нет никакого предела, подобного камням, поставленным издревле между коленами за Иорданом и коленами по эту сторону Иордана. У нас не дано дозволений одним на то, другим на другое и не положено никакого правила касательно способностей; напротив, все это оставлено без внимания и слито. И мы так худо поступаем, что большая часть из нас (чтоб не сказать: все) почти прежде, чем острижем у себя первые волосы и оставим детский лепет, прежде, нежели войдем во дворы Божии, узнаем наименования Священных Книг, научимся распознавать письмена и писателей Ветхого и Нового Завета (не говорю: прежде, нежели омоем душевную нечистоту и гнусность, какими покрыл нас грех), если только затвердим два или три слова о благочестии – и то понаслышке, а не из книги, если хоть немного ознакомимся с Давидом, если умеем ловко надеть плащ или до пояса походить на философа (о чудное председательство и велемудрие! Конечно, Самуил священ и в пеленах!), мы уже и мудры, и учителя, и высоки в божественном, первые из книжников и законников, сами себя посвящаем в небесные, желаем, чтобы люди звали нас: учитель (см. Мф. 23, 7) нимало не смотрим на букву, все хотим разуметь духовно (сколько грез! Какое обширное поле пустословию!); и мы стали бы негодовать, если бы нас не очень хвалили. Таковы те из нас, которые еще скромнее и проще других; каковы же более духовные и благородные (1)?

Конец

За хорошим началом следует и прекрасный конец, справедливость этого показывают самые последствия дел (2).

* * *

Вот начало, которое приносит людям хороший конец, – свято трудись над очищением жизни (2)!

* * *

Не останавливайся на своем пути, видя, что злые ведут покойную жизнь, и не терзайся сердцем, видя, что добрые изнемогают. Это игра жизни, а ты смотри единственно на конец (2).

* * *

Что само не ради чего-нибудь, тогда как другое ради этого, то называю концом; а цель есть то, чего домогаемся при конце (2).

Красноречие

Твое слово, мое дело. Кто сделал недоброе дело, тому сомнительный помощник – красноречие (2).

Красота

Прекрасен на вид и хорош в снедь был тот плод, который умертвил меня. Будем избегать доброцветности, станем смотреть на самих себя (1).

* * *

Познай себя самого: из чего и каким сотворен ты, доблестный мой, – и через это удобно достигнешь красоту Первообраза (2)

* * *

Красотою почитай благолепие души – не то, что могут написать руки, а время разрушить, но то, что усматривается взором целомудренного ума. А подобно этому и безобразием признавай душевную гнусность (2).

* * *

Если природа дала вам красоту, не закрывайте ее притираньями, но чистую храните для одних своих супругов и не обращайте на постороннего жадных очей, потому что вслед за очами неблагочинно ходит и сердце. А если при рождении не получили вы в дар красоты, то избегайте второго безобразия, то есть не заимствуйте красоты у рук – красоты, которую доставляет земля, которую распутные женщины покупают – и покупают за несколько оболов, красоты, которая стирается и стекает на землю, не может удержаться на тебе во время смеха, когда веселье приводит в трепет ланиту¹⁰⁷, – красоты, которую изобличают в подлоге ручьи слез, увлажняющий ланиты страх и уничтожает капля росы. Теперь блестят и полны прелестей твои ланиты, но вдруг (к великому смеху) являются они двухцветными: где темными, а где беломраморными. Ибо тебе, подсурьмившаяся и подрумянившаяся, возможно ли удержать на себе обличаемую в подлоге красоту? Она была бы прилична на неподвижных статуях, но у тебя накладная личина разрушается от многих причин. Одно тело дано тебе Богом, а другое есть произведение твоей руки; одно ветхо, другое ново. Это луг, на котором растут попеременно цветы двух родов: и приятные, и неприятные. Это двухцветная одежда, по которой идут многие полосы. Поэтому или не расписывай своего тела, или, расписав, постарайся сберечь; не прибегай к постыдным пособиям прикрашивать свой вид. Не трудись над Пенелопиной тканью¹⁰⁸, в которой надобно ночью распускать, что соткано днем: будучи внутри Гекубой, не будь снаружи Еленой. Если и достанет у тебя хитрости скрыть что-нибудь от супруга, хотя и неудобно Божий образ закрыть смертной личиной, то смотри, чтобы прогневанный Бог не сказал тебе так: «Отвечай, чуждая Мне тварь! Кто и откуда этот творец? Я не пса живописал, но создал собственный Мой образ. Как же вместо любезного Мне образа вижу кумир?»

Но уступим нечто твоей болезни. Впрочем, если явно, что ты живописная картина, в которой один лик наложен на другой, то знай, что ты ставишь позорный столп, издали видный людям, когда пишешь одушевленный образ Алкиноя¹⁰⁹. Твои прелести – бесплодный Адонисов сад¹¹⁰, цвет полипа, письмена на песке. Но походя на галку, описанную в басне, и зная, что эта птица, гордившаяся чужими перьями, вскоре ощипана и предана осмеянию, как и ты не подумаешь о последнем позоре, о пагубной красоте? Или надеешься, что твоя блистательная наружность не изменится? Но в скором времени увидишь, сколько приносит горестей чужая красота.

Спрашиваю, что пользы в накладной красоте, когда старость покроет морщинами лицо, до того цветущее, когда дряхлых членов нельзя закрыть никакими прикрасами и остаток плоти походит на что-то обожженное огнем и вынутое из пепла? Тогда уже поздно оплакивать обманчивую красоту, когда оставшееся по множеству морщин напоминает обезьяну. Такова прелесть подкрашенных членов! Но поставьте теперь, превосходная, изображение своего лица, каким было оно прежде. Я не почту его верным, да и тебе прежде всего надобно пожелать, чтоб не было глаз ни у одного из тех мужчин, которые прославляли тебя некогда и не могли отвести от тебя очей, когда ты с гордой поступью расхаживала перед ними.

Смеха достойно и то, что, стараясь утаиться от мужчин, мужчин же вводишь в тайны своей красоты. Ибо те составы, которыми ты восхищаешься, приготовляли мужчины – грабители собственных своих домов, строители безумной своей страсти. Это изобретения не целомудрия, но распутства, и распутство видно во всем том, на что ты ухищряешься для мужчин. Рассказывают о гордом павлине, что, когда, изогнув шею в виде круга, поднимает свои золотистые и звездами усеянные перья, тогда начинает приветливо скликать своих жен: удивительно будет для меня, если и ты подкрашиваешь свое лицо не для похотливых очей (2).

* * *

Послушай моих советов, какие изреку тебе из пребожественного слова. Или не знаешь, как и в древности твоего праотца обольстило своей доброцветностью человекоубийственное древо и как хитрость врага и убеждение супруги и обольстили, и немедленно изринули его из зеленеющего рая? С этого-то времени, дочь моя, такой отеческий закон – никогда не полагаться на доброзрачность. Ибо всякая красота для меня – кратковременная прелесть; ее приносит весна и тотчас губит холодная зима, или преждевременно истощает болезнь, или истребляет немилосердное время, ведя за собой круг все поедающих лет (2).

* * *

Да погибнет тот, кто первый начал раскрашивать Божию тварь, потому что он первый примешал к краскам бесстыдство. Как иногда бесстыдные скоморохи, недостойные имени мужей, выставляют наружу изображение скрытого внутри безобразия, и за этим, естественным образом, следуют у них пляски, гнусное кривлянье благообразных членов, нравящееся людям безрассудным, так и сии женщины, надев на себя снаружи чужой образ – этот смехотворный, а не священный покров стыдливости, предаются потом движениям, достойным своего испещренного лика. У них нет покоя ни дверям, ни ключам, ни зеркалам, ни притираньям, ни уборщикам; весь дом приходит в содрогание. И все это от тщеславного желания расписать себе лицо. Но целомудренная красота, которая не знает убранств, не требует и таких беспокойств. Если же ты столько гордишься накладною красотой, то не можешь иметь и здравого понятия о красоте неподдельной. Привлекательна была наружность у Есфири, но что было плодом ее чрезвычайной красоты? Спасение целого народа. Расписывала себе некогда очи зверонравная блудница Иезавель и блуднической кровью омыла свои студодеяния (см. 3Цар. 21). Но от тебя не требуют утолять гнев царя, тебе нет доли и с блудницами: береги же свое целомудрие.

Как не приходишь ты в трепет, когда преклоняешь пред иереями свою главу – это позорище, на котором появляются разные личины? Как не содрогнутся эти руки, которыми ты расписывала свою достойную слез красоту и которые потом простираешь к таинственной снеди? Даже и к мученикам, в память которых усердный народ, чтя драгоценную кровь, составляет хвалебные лики, являешься ты с лицом, обольщающим многих, подобно торжищному шуту, который влечет за собою по городу толпу, или подобно укротителю зверей, который из темных нор вытаскивает змей? Послушайся моих советов, женщина, и не поддавайся мысли накладывать руку на лицо свое. С такими женщинами, дочь моя, не плавай на одном корабле, не ходи на общий совет, не живи под одной кровлей. Другим предоставь излишества, а ты бойся и похвалу выслушать из уст мужчин – в этом слава женщин (2).

* * *

Красота в веществе – вид вещества, облеченного в образ (2).

* * *

Красота есть соразмерность во всем, а гнусность, по моему рассуждению, есть поругание красоты (2).

Крест

Я ношу крест в своих членах. Крест в моем шествии, крест в моем сердце, крест – моя слава (2).

* * *

Часто и я, Христово достояние, едва произносил досточтимое Имя, как демон с шумом убегал далеко прочь, скорбя и исповедуя могущество Царствующего в горних. То же самое происходило, когда описывал я в воздухе исчезающее из виду знамение великого креста. И такое изображение делалось победным памятником, как в древности руки великого и славного Моисея (2).

Крещение

Христос просвещается – озаримся с Ним и мы! Христос крещается – сойдем с Ним, чтобы с Ним и взойти! Крещается Иисус – это одно, или и другое надобно принять во внимание? Кто крещающийся? От кого и когда крещается? – Чистый, от Иоанна, и когда начинает творить знамения. Что же познаем из этого, чему научаемся? – Должно предочиститься, смиренномудрствовать и проповедовать уже после усовершенствования и духовного, и телесного возраста. Первое нужно тем, которые приступают к крещению небрежно и без приготовления и не обеспечивают искупления навыком в добре. Ибо хотя благодать эта как благодать дает отпущение прежних грехов, но тогда тем больше требуется от нас благоговения, чтобы не возвращаться на ту же блевотину (Притч. 26, 11). Второе нужно тем, которые превозносятся против устроителей Таинств, если превосходят их каким-либо достоинством. Третье нужно тем, которые смело полагаются на юность и думают, что всегда время учительству или председательству. Иисус очищается, а ты пренебрегаешь очищением? Очищается от Иоанна, а ты восстаешь против своего проповедника? Очищается, будучи тридцати лет, а ты, не имея еще бороды, учишь старцев или думаешь, что можно учить, не заслужив уважения ни по возрасту, ни даже, может быть, по образу жизни?..

Но Иоанн крестит. Приходит Иисус, освящающий, может быть, самого Крестителя, несомненнее же всего – ветхого Адама, чтоб погрести в воде, а прежде их и для них освящающий Иордан и, как Сам был дух и плоть, совершающий духом и водой. Креститель не приемлет – Иисус настаивает. Мне надобно креститься от Тебя (Мф. 3, 14), – говорит светильник Солнцу, глас – Слову, друг – Жениху, тот, кто из рожденных женами выше всех (Мф. 11, 11), – Рожденному прежде всякой твари (Кол. 1, 15), взыгравшийся во чреве – Тому, Кто еще во чреве принял поклонение, Предтеча и бывший Предтечею – Тому, Кто явился и явится. Мне надобно креститься от тебя, присовокупи: и за тебя. Ибо Креститель знал, что будет креститься мученичеством или что у Него будут очищены не одни ноги, как у Петра. И Ты ли приходишь ко мне? И в этом пророчество. Ибо Креститель знал, что как после Ирода будет неистовствовать Пилат, так за отошедшим Предтечею последует Христос. Что же Иисус? Оставь теперь (Мф. 3, 15). В этом Божие домостроительство. Ибо Иисус знал, что вскоре Сам будет Крестителем Крестителя. Что же значит – лопата (Мф. 3, 12)? Очищение. Что – огонь? – Потребление маловесного и горение духа. Что же секира? – Посечение души, остающейся неизлеченной и обложенной гноем. Что – меч? – Рассечение словом, посредством которого отдаляется худшее от лучшего, отлучается верный от неверного, возбуждается сын против отца, дочь против матери и невестка против свекрови, новое и недавнее – против древнего и сокровенного. Что же значит – ремень обуви (Мк. 1, 7), который не развязываешь ты, Креститель Иисусов, житель пустыни, не вкушающий пищи, новый Илия, который больше пророка (Мф. 11, 9), потому что видел Предреченного, посредствующий между ветхим и новым? – Что значит он? – Может быть, учение о пришествии и воплощении, в котором и самое крайнее неудоборазрешимо, не только для людей плотских и еще младенцев во Христе, но и для тех, которые по духу подобны Иоанну. Но выходит Иисус из воды, ибо возносит с Собой весь мир, и видит разверзающиеся небеса (Мк. 1, 10) – небеса, которые Адам для себя и для потомков своих заключил так же, как и рай пламенным оружием. И Дух свидетельствует о Божестве, потому что приходит к равному; и глас с небес, потому что с неба Тот, о Ком свидетельство. И дух, как голубь, потому что чествует тело (и оно по обожествлении Бог), потому что телесно и вместе издалека видимый голубь привык благовествовать прекращение потопа. Если же по объему и весу судишь о Божестве – ты, мелко рассуждающий о величайшем, и Дух мал для тебя, потому что явился в виде голубя, то тебе прилично поставить ни во что и Царство Небесное, потому что оно уподобляется зерну горчичному; прилично величию Иисуса предпочесть противника, потому что он называется горой великой (Зах. 4, 7), и левиафаном (см. Иов 7, 8)¹¹¹, и царем всем живущим в водах (см. Иов 41, 25), а Иисус именуется Агнцем (1Пет. 1, 19), жемчужиной (Мф. 13, 46) и подобно этому.

Но поскольку настоящее торжество – ради Крещения и нам должно пострадать от зла сколько-нибудь с Тем, Кто для нас вообразился, крестился и распят, то полюбомудрствуем несколько о различиях крещений, чтобы выйти отсюда очищенными. Крестил Моисей, но в воде, а раньше в облаке и в море (1Кор. 10, 2), и это имело преобразовательный смысл, как понимает и Павел. Морем преобразовалась вода, облаком – Дух, манной – хлеб жизни, питием – Божественное питие. Крестил и Иоанн, уже не по-иудейски, потому что не водой только, но и в покаяние (Мф. 3, 11), однако же не совершенно духовно, потому что не присовокупляет: и духом. Крестит и Иисус, но Духом: в этом совершенство. Как же не Бог Тот, через Которого (осмелюсь сказать) и ты сделаешься богом? Знаю и четвертое крещение – крещение мученичеством и кровью, которым крестился и Сам Христос, которое гораздо досточтимее прочих, поскольку не оскверняется новыми нечистотами. Знаю также еще и пятое – слезное, но труднейшее; им крестится каждую ночь орошающий ложе свое и постель слезами (см. Пс. 6, 7), кому воссмердели раны греховные (см. Пс. 37, 6), кто плача и сетуя ходит (см. Пс. 34, 14), кто подражает обращению Манассии, смирению помилованных ниневитян, кто произносит в храме слова мытаря и оправдывается больше тщеславного фарисея, кто припадает с хананеянкой, просит человеколюбия и крошек – пищи самого голодного пса.

Признаюсь, что человек есть существо переменчивое и по природе непостоянное, а потому с готовностью принимаю это последнее крещение, поклоняюсь Даровавшему его, и сообщаю его другим, и милостью искупаю себе милость. Ибо знаю, что сам обложен немощью (Евр. 5, 2) и какой мерой буду мерить, то и мне возмерится (1).

* * *

Просвещение¹¹² есть светлость душ, изменение жизни, обещание доброй совести(1Пет. 3, 21), которая от Бога. Просвещение есть пособие в нашей немощи, отложение плоти, следование Духу, общение со Словом, исправление создания, потопление греха, причастие к свету, рассеяние тьмы. Просвещение есть колесница, возносящая к Богу, сопутствование Христу, подкрепление веры, совершенствование ума, ключ к Царствию Небесному, перемена жизни, снятие рабства, разрешение от уз, претворение состава. Просвещение (нужно ли перечислять многое?) есть лучший и величественнейший из даров Божиих. Как есть именуемое Святая Святых и Песни песней, поскольку последние многообъемлющи и особенно важны, так и оно светлее всякого иного возможного для нас просвещения.

Но этот дар, как и Податель его Христос, называется многими и различными именами, и это происходит или оттого, что он очень приятен для нас (обыкновенно же питающий к чему-либо сильную любовь с удовольствием слышит и имена любимого), или оттого, что многообразие заключающихся в нем благодеяний произвело у нас и наименования. Мы именуем его даром, благодатью, крещением, помазанием, просвещением, одеждой нетления, баней обновления, печатью – всем, что для нас досточестно. Именуем даром как подаваемое тем, которые ничего не привносят от себя; благодатью как подаваемое тем, которые еще и должны; крещением, потому что в воде погребается грех; помазанием как нечто священническое и царское, потому что помазывались цари и священники; просвещением как светлость; одеждой как покровы стыда; баней как омовение; печатью как сохранение и знамение господства. Об этом даре сорадуются небеса, его славословят Ангелы по сродству светлости, он есть образ небесного блаженства, его и мы желаем воспеть, но не можем так, как должно (1).

* * *

Поскольку вовсе не грешить свойственно Богу – первому и несложному естеству (ибо простота мирна и безмятежна) – и также, осмелюсь сказать, естеству ангельскому, или естеству, ближайшему к Богу, по причине самой близости, а грешить есть дело человеческое и свойственно дольней сложности (потому что сложность есть начало мятежа), то Владыка не благорассудил оставить тварь Свою беспомощной и пренебречь ею, когда она в опасности возмутится против Него. Но как создал несуществовавших, так воссоздал получивших бытие – созданием, которое божественнее и выше прежнего и которое для начинающих есть печать, а для совершенных возрастом – благодать и восстановление образа падшего через грех, чтобы, от отчаяния делаясь худшими и непрестанно увлекаемые им в большее зло, по тому же отчаянию совершенно не стали мы вне блага и добродетели и, впав во глубину зол, как сказано, не вознерадели, но чтобы, как совершающие дальний путь по успокоении от трудов в гостинице, так и мы по обновлении с охотой довершили остальной путь.

Эта благодать и сила Крещения не потопляет мир, как издревле, но очищает грех в каждом человеке и совершенно смывает всякую нечистоту и скверну, привнесенную повреждением. Поскольку же мы состоим из двух естеств, то есть из души и тела, из естества видимого и невидимого, то и очищение двоякое: водой и Духом, – и одно приемлется видимо и телесно, а другое в то же время совершается нетелесно и невидимо; одно есть образное, а другое истинное и очищающее самые глубины; а это, вспомоществуя первому рождению, из ветхих делает нас новыми, из плотских, каковы мы ныне, богоподобными, разваривая без огня и воссозидая без разрушения. Ибо, кратко говоря, под силой Крещения понимать должно завет с Богом о вступлении в другую жизнь и о соблюдении большей чистоты.

И конечно, каждый из нас всего более должен страшиться и больше всего хранимого хранить (Притч. 4, 23) свою душу, чтобы не оказаться нам солгавшими этому исповеданию. Ибо если Бог, принятый в посредники при договорах человеческих, утверждает их, то сколь опасно сделаться нарушителем заветов, которые заключены нами с Самим Богом, и быть виновными перед истиной не только в других грехах, но и в самой лжи? Притом нет другого ни возрождения, ни воссоздания, ни восстановления в древнее состояние. Хотя, сколько можно, домогаемся его со многими воздыханиями и слезами и хотя через это закрываются с трудом раны, по крайней мере, по моему определению и уставу (точно верим, что закрываются, даже желали бы, чтобы изгладились и следы ран, потому что сам я имею нужду в милосердии); впрочем, лучше не иметь нужды во втором очищении, но устоять в первом, которое, как знаю, для всех общее, и нетрудно, и равно открыто рабам и господам, бедным и богатым, низким и высоким, благородным и неблагородным, должникам и недолжным, как вдыхание воздуха и разлитие света, преемство времен года, рассматривание мироздания – это великое и общее для всех нас наслаждение, а также и равные уделы веры. Ибо страшно вместо нетрудного врачевания употреблять труднейшее, отвергнув благодать милосердия, делаться подлежащим наказанию и вознаграждать за грех исправлением. Да и сколько нужно пролить слез, чтобы они сравнились с источником Крещения? И кто поручится, что смерть ждет нашего излечения, что перед судилищем станем уже не должниками и не имеющими нужды в тамошнем огненном испытании? Может быть, ты, добрый и человеколюбивый садовник, будешь молить Господа – пощадить еще смоковницу и не срубать ее как обвиняемую в неплодии (см. Лк. 13, 6–9), но дозволить обложить ее навозом, слезами, воздыханиями, молитвами, возлежанием на голой земле, бдениями, изнурением тела и исправлением через исповедь и самоуничиженную жизнь; но неизвестно, пощадит ли ее Господь как напрасно занимающую место, между тем как другой имеет нужду в милосердии и делается худшим от долготерпения к ней (1).

* * *

Будем креститься, чтобы победить; приобщимся к очистительным водам, которые омывают лучше иссопа, очищают лучше законной крови, которые священнее, нежели пепел телицы, через окропление, освящает осквернен ных (Евр. 9, 13), имеющий силу только на время очищать тело, а не истреблять совершенно грех. Ибо какая была бы нужда очищаться тем, которые однажды очищены? Крестимся ныне, чтобы не потерпеть принуждения завтра; не будем отдалять от себя благодеяние, как обиду; не будем ждать, пока сделаемся худшими, чтобы прощено было нам больше; не будем Христоправителями и Христопродавцами, не станем обременять себя сверх того, что можем понести, чтобы не потонуть вместе с кораблем и не подвергнуть кораблекрушению благодать, погубив все, когда надеялись получить больше. Спеши к дару, пока еще владеешь рассудком, пока не болен и телом, и духом или не кажешься больным для присутствующих, хотя и здрав ты умом, пока твое благо не в чужих руках, но ты сам господин ему, пока язык твой не запинается, не охладел и может ясно произнести (не говорю уже о большем) слова тайноводства, пока можешь сделаться верным так, чтобы только другие не догадывались об этом, но удостоверившись в том, не сожалели о тебе, но ублажали тебя, пока дар для тебя очевиден, а не сомнителен, благодать касается глубин, а не тело омывается на погребение, пока нет около тебя слез – признаков твоего отшествия или только в угождение тебе удерживают их, а жена и дети желают продлить минуту разлуки и домогаются последних от тебя слов, пока нет при тебе неискусного врача, обещающего несколько часов жизни, которые не в его власти, наклонением головы определяющего надежду исцеления, умеющего рассуждать о болезни после смерти удалением от тебя или вымогающего большую плату, или дающего знать о безнадежности, пока не спорят о тебе креститель и корыстолюбец, спеша – один тебя напутствовать, а другой вписаться к тебе в наследники, между тем как время не позволяет ни того, ни другого. Для чего ждешь благодеяния от горячки, а не от Бога? От времени, а не от рассудка? От коварного друга, а не от спасительной любви? Не от собственной воли, а от принуждения? Не от свободы, а от крайности обстоятельств? Почему тебе надобно от другого узнавать о своем отшествии, а сам не хочешь помыслить о нем, как уже о наступившем? Почему домогаешься врачеваний, которые нимало не помогут? Ждешь пота, обещающего перелом болезни, когда, может быть, близок пот смертный? Исцеляй сам себя до наступления нужды; пожалей о себе ты – близкий целитель недуга. Запаси сам для себя истинно спасительное врачевание. Пока плывешь при попутном ветре, страшись кораблекрушения – и, имея помощницей боязнь, меньше потерпишь при самом кораблекрушении. Пусть дар с торжеством приемлется, а не с плачем, пусть талант отдается в обращение, а не зарывается в землю, пусть будет какой-нибудь промежуток между благодатью и кончиной, чтобы не только изгладились худые письмена, но и написаны были на их месте лучшие, чтобы тебе иметь не только благодать, но и воздаяние, не только избежать огня, но и наследовать славу, которую приобретает дар, отданный в обращение. Одни низкие духом почитают великим делом избежать наказания, а возвышенные духом домогаются и награды (1).

* * *

Если же оградишь себя печатью¹¹³, обезопасишь свою будущность лучшим и действеннейшим способом, ознаменовав душу и тело Миропомазанием и Духом, как издревле Израиль мощной и охраняющей первенцев кровью и помазанием (см. Исх. 12, 13), тогда что может с тобой приключиться? И сколько для тебя сделано! Слушай, что сказано в Притчах: когда ляжешь спать, – не будешь бояться; и когда уснешь, – сон твой приятен будет (Притч. 3, 24). Что и у Давида благовествуется? Не убоишься ужаса ночи, стрелы... и полуденного беса (Пс. 90, 5–6). Это и во время жизни весьма важно для твоей безопасности (и вору нелегко покуситься на овцу, на которой положен знак, а не имеющую на себе знака без опасения украдут), и после отхода из жизни – прекрасный погребальный покров, который светлее всякой одежды, дороже золота, великолепней гробницы, священнее бесплодных насыпей, благовременнее спелых плодов, что все мертвецы приносят в дар мертвецам, превратив обычай в закон. Пусть все у тебя погибнет, все будет похищено: деньги, имущество, престолы, отличия и что еще относится к земной круговерти, но ты безопасно окончишь жизнь свою, не утратив ни одного из способов, дарованных тебе Богом во спасение (1).

* * *

У тебя есть младенец? Не давай времени усилиться повреждению; пусть освящен¹¹⁴ будет в младенчестве и с юных ногтей посвящен Духу. Ты боишься печати, по немощи естества, как малодушная и маловерная мать? Но Анна и до рождения обещала Самуила Богу, и по рождении вскоре посвятила, и воспитала для священной ризы, не боясь человеческой немощи, но веруя в Бога. Нет никакой тебе нужды в привесках и нашептываниях, вместе с которыми входит лукавый, привлекая к себе от легковерных благоговение, должное Богу. Дай своему младенцу Троицу – это великое и доброе хранилище (1).

* * *

Нет рода жизни, нет состояния, для которого бы Крещение не было всего полезнее. Имеющий власть – прими узду, раб – равночестие, унывающий – утешение, благодушествующий – руководительство, убогий – непохищаемое богатство, изобилующий – прекрасное распоряжение тем, что имеешь. Не умудряйся, не ухищряйся против своего спасения (1).

* * *

«Что же? – скажешь, – разве Бог не милосерд? Он знает помышления, испытывает расположение и желание креститься не приемлет разве за само крещение?» Ты говоришь похожее на загадку, если у Бога по человеколюбию Его непросвещенный есть то же, что просвещенный, или с вошедшим в Царствие Небесное равен и тот, кто желает только получить оное, хотя и не творит дел царствия. Но осмелюсь сказать об этом, что думаю; полагаю же, что согласятся со мной и другие имеющие ум. Из принявших дар¹¹⁵ одни были совершенно далеки от Бога и спасения, вдавались во все роды порока и старались быть порочными. Другие были как бы наполовину плохи и держались середины между добродетелью и пороком; они, хотя делали зло, однако же, не одобряли сделанного, как больные горячкой не хвалят своей болезни. Иные же и до совершения были достойны похвалы: или от природы, или потому, что собственным тщанием очищали себя к Крещению, – а по совершении оказались еще лучшими и осторожнейшими; очищали себя, чтобы получить благо, а соблюдали большую осторожность, чтобы сохранить его. Из всех них лучше совершенно плохих те, которые отстали несколько от порока, а лучше несколько отставших более ревностные и предвозделавшие себя к Крещению, потому что имеют некоторое преимущество, именно деятельность, а Крещение, сглаживая грехи, не уничтожает заслуг. Но лучше всех перечисленных те, которые возделывают и саму благодать и образуют себя до возможно большей лепоты. Равным образом между неприемлющими Крещения одни совершенно подобны скотам или зверям по своему неразумию или злонравию. Сверх прочих зол в них есть и то, что они, как думаю, не очень уважают и дар Крещения, но действительно как дар, если дан им, любят и, если не дан, презирают. Другие, хотя и чтут дар, но медлят принять его – то по нерадению, то по невоздержности. Иные даже не имеют возможности и принять дара или, может быть, по малолетству, или по какому-то совершенно не зависящему от них стечению обстоятельств, по которому не сподобляются благодати, хотя бы сами того и желали. И как между первыми нашли мы большое различие, так находим и между последними. Совершенно презирающие хуже невоздержных и нерадивых, а последние хуже тех, которые по неведению или по принуждению лишаются дара, ибо сделанное по принуждению есть не что иное, как невольное прегрешение, и думаю, что одни потерпят наказание как за другие пороки, так и за презрение Крещения. Другие же, хотя потерпят наказание, но меньшее, потому что не столько по злонравию, сколько по неведению не получили Крещения. А последние не будут у праведного Судии ни прославлены, ни наказаны, потому что, хотя незапечатлены, однако же, и не худы, и больше сами потерпели, нежели сделали вреда. Ибо не всякий, недостойный наказания, достоин уже и чести; равно как не всякий недостойный чести достоин уже наказания. Рассмотрю и следующее. Если ты признаешь убийством одно намерение убить без совершения убийства, то считай крещеным желавшего креститься, но не крестившегося действительно. Если же не признаешь первого, то почему признать последнего? Не вижу причины. Но если хочешь, рассудим и так. Если достаточно желания вместо силы Крещения и за одно желание присуждаешь себе славу, то и вместо славы довольствуйся одним желанием. И какой для тебя вред не сподобиться ей, когда имеешь желание (1)?

* * *

«Пусть прибудет мать, пусть прибудет отец, прибудут братья, жена, дети, друзья – все, что для меня дорого, и тогда спасусь, а теперь еще не время мне стать светлым». Но бойся, чтобы не стали сообщниками плача те, которых ты надеялся иметь сообщниками веселья. Если они с тобой хорошо, а если нет, не ожидай. Стыдно говорить: «Где у меня приношение по Крещении? Где светлая одежда, в которой бы просветиться Крещением? Где нужное для принятия моих крестителей, чтобы и в этом не устыдиться?» Но это, как видишь, весьма необходимо и без этого благодать умалится! Не занимайся мелочами в делах важных, не предавайся низким чувствованиям. Таинства важнее видимого, самого себя принеси в дар, во Христа облекись, напитай меня своею жизнью: такому гостеприимству рад я, это угодно и Богу, Который дарует величайшие блага. Из великого для Бога ничего нет, чего бы не дал и нищий, чтобы нищие и в этом не отставали, не имея чем соревноваться с богатыми. И хотя в другом есть различие между богатым и убогим, однако же, здесь кто усерднее, тот и богаче. Ничто да не препятствует тебе идти вперед, ничто да не отвлекает назад твоего усердия. Пока желание сильно, получай желаемое; пока горячо железо, закаляй его в холодной воде, чтобы не встретилось чего к пресечению твоего желания (1).

* * *

Возразят: «...Но что скажешь о тех, которые еще младенцы, не чувствуют ни вреда, ни благодати? Крестить ли нам и их?» – Непременно, если близится опасность. Ибо лучше без сознания освятиться, нежели умереть незапечатленным и несовершенным. Доказательством этому служит восьмидневное обрезание, которое в преобразовательном смысле было некоторой печатью и совершалось над не получившими еще употребления разума, а также помазание порогов, через неодушевленные вещи охраняющее первенцев. О прочих же малолетних мое мнение такое: дождавшись трехлетия, или несколько ранее, или несколько позже – когда дети могут слышать что-нибудь таинственное и отвечать, хотя не понимая совершенно, однако же запечатлевая в уме – должно освящать их души и тела великим Таинством совершения. Причина же этому следующая: хотя дети тогда начинают подлежать ответственности за жизнь, когда и разум придет в зрелость, и уразумеют они Таинство (потому что за грехи неведения не взыскивается с них по причине возраста), однако же оградиться им Крещением, без сомнения, гораздо полезнее по причине внезапно встречающихся с ними и никакими способами не предотвращаемых опасностей (1).

* * *

Да будет для тебя купель эта очищением не только тела, но и образа Божия, не смыванием только грехов, но и исправлением жизни. Пусть не только омоет прежнюю нечистоту, но очистит и источник. Пусть научит не только прекрасно приобретать, но и прекрасно лишаться приобретенного или, что гораздо легче, отказываться от приобретенного худо. Ибо что пользы, если тебе отпущен грех, а обиженному не дано удовлетворение за ущерб, тобой причиненный? Тобой сделано двоякое зло: и приобретено неправедно, и удержано приобретенное; в первом ты получил прощение, но вторым и ныне делаешь неправду, потому что и теперь есть у тебя чужое, и грех не истреблен, а только разделен надвое временем; на одно отважился ты до Крещения, а другое продолжаешь и после Крещения. Но купель дает отпущение грехов совершенных, а не совершаемых. Надобно, чтобы очищение не напоказ было произведено, а проникло тебя, чтобы ты совершенно стал светел, а не прикрашен снаружи, чтобы благодать служила не прикровением грехов, но освобождением от них. Блаженны те, коим отпущены беззакония, – сказано о совершенном очищении, и чьи прикрыты грехи (Пс. 31, 1), – о тех, у которых внутреннее еще не очищено. Блажен муж, которому Господь не вменит греха (Пс. 31, 2), – это как бы третий разряд согрешающих, дела, которых не похвальны, но сердце неповинно (1).

* * *

Если бы я был не человек изменяемый, а непреодолимый, то была бы нужна мне только заповедь великого Бога и она бы меня украшала, спасала и вела к высокой славе. Но теперь не богом создал меня Бог, а поставил в равновесии удобопреклонным туда и сюда, потому и поддерживает меня многими опорами, из которых одной служит для людей благодать омовения (крещения). Как некогда еврейские дети спасались от погубления Христовой кровью и очищали пороги дверей, между тем как в одну ночь погибли все первородные Египта, так и это для меня есть печать избавляющего нас от зол Бога, и для младенцев только печать, а для возрастных врачевство и совершеннейшая божественная печать Христа Светодавца, чтобы, спасшись из глубины скорбей и облегчив несколько выю от бремени, обратил я стопы свои к жизни. Ибо и путник, отдохнув от утомления, воздвигает укрепленные в силах колена. Как общее всех достояние – воздух, земля, широкое небо и все, что влечет за собою круг годовых времен, так общим достоянием людей сделалась и спасительная купель (2).

* * *

Купель есть печать второй жизни (2).

Кровь

Пастух, когда захочет, доит и козлов, но вместо молока выжимает у них потоки крови (2).

Кротость

Господи! не вмени им греха сего (Деян. 7, 60), – и тогда¹¹⁶ говорил я, кстати вспомнив слова Стефана, и ныне молюсь. Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим (1Кор. 4, 12–13). А если несправедлив я перед вами в том, что, видя себе насилия, терплю, то простите мне эту несправедливость: и от других терпел я, когда мне делали насилия. Благодарю, что кротость вменена мне в безумие! Ибо гораздо возвышеннее, нежели как надлежало бы рассуждать, подражая вам (арианам), рассуждаю я так: что составит это в сравнении с теми плевками и пощечинами, какие претерпел Христос, за Которого и для Которого подвергаемся опасностям? Всего этого не сравню с одним – с терновым венцом, увенчавшим нашего Победителя, у Которого и я учусь венчаться скорбями жизни; не сравню с одной тростью, которой прекращено изветшавшее владычество; не сравню с одной желчью, с одним уксусом, которыми исцелено горькое вкушение; не сравню с одним долготерпением в страдании (1).

* * *

Об Александре¹¹⁷ же рассказывают, что при осаде одного эллинского города, когда неоднократно рассуждал он, что делать с этим городом, Парменион¹¹⁸ однажды сказал ему: «Если бы я был Александром, то не пощадил бы этого города». Но Александр отвечал: «И я не пощадил бы, если бы я был Парменионом. Тебе прилична жестокость, а мне кротость». И город избег опасности (2).

* * *

Справедливо будет упомянуть о Констанции¹¹⁹, который, как сказывают, произнес однажды достопамятное слово. Какое же это? Один сановник хотел раздражить его против нас¹²⁰, потому что не терпел многих преимуществ, какие были даны нам. Ибо Констанций, сколько известно, был благочестивейший государь. Сановник, между прочим, сказал и такое слово: «Какое животное так кротко, как пчела? Но и она не щадит тех, которые сбирают ее соты». Царь выслушал это и отвечал: «Ужели же не знаешь, превосходный мой, что жало не безвредно и для самой пчелы? Она жалит, но в то же время и сама погибает» (2).

* * *

Послушай, чего желает кротким Христос, когда перечисляет блаженства и определяет меру будущих надежд (см. Мф. 5, 5). С этой целью дает Он тебе и сообразные законы. Тебя ударили в ланиту? Для чего же допускаешь, чтоб другая твоя ланита оставалась без приобретения? Если первая потерпела это непроизвольно, невелика ее заслуга, и тебе, если хочешь, остается сделать нечто большее, а именно – произвольно подставить другую ланиту, чтобы сделаться достойным награды. С тебя сняли хитон? Отдай и другую одежду, если она есть у тебя; пусть снимут даже и третью: ты не останешься без приобретения, если предоставишь дело это Богу. Нас злословят? Будем благословлять злых. Мы оплеваны? Поспешим приобрести почесть у Бога. Мы гонимы? Но никто не разлучит нас с Богом; Он – единственное неотъемлемое наше сокровище. Проклинает тебя кто-нибудь? Молись за клянущего. Грозит сделать тебе зло? И ты угрожай, что будешь терпеть. Приступает к исполнению угроз? Твой долг – делать добро. Таким образом приобретешь две важные выгоды: сам будешь совершенным хранителем закона, да и оскорбителя твоего кротость твоя обратит к кротости же и из врага сделает учеником, преодолев тем самым, что он взял над тобою верх (2).

* * *

Кротость не приводит в стыд людей негодных (2).

Леность

Прилежание есть какая-то стойкость в предположенном; ослабление этой стойкости называю нерадением. Леность же есть неподвижность к чему бы то ни было (2).

Лицемерие

Лицемерие есть скрытая горечь (2).

Ложь

Говорить о чем-нибудь действительном, как оно есть, – это нелживость; а говорить не так, как оно есть, это ложь; говорить же вопреки есть словопрение, и что хуже этого в жизни (2)?

Лукавство

Так легко уловляется лукавство! Так оно само себя поражает со всех сторон (1).

Лукавый

Он (лукавый) действительная тьма и притворяется светом, когда не может успеть, нападая открыто, строит невидимые козни; и будучи лукав, представляет из себя доброго советчика, чтобы ему каким бы то ни было способом непременно одолеть, а нам ни в каком случае не избегнуть его наветов (1).

Любовь

Взаимное расположение всего более укрепляет любовь (1).

* * *

Правило, что начало мудрости – страх Господень (Пс. 110, 10; Притч. 1, 7), есть как бы первая только пелена; мудрость же, превозмогшая страх, перешедшая в любовь, делает нас Божиими друзьями и из рабов сынами (1).

* * *

Ревность пламенна, дух кроток, любовь милосердна, или, лучше сказать, она есть само милосердие, надежда долготерпелива. Ревность воспламеняет, дух делает кротким, надежда ожидает, любовь связывает и не дает рассеиваться тому, что есть в нас прекрасного, хотя по природе мы и рассеянны. С любовью бывает одно из трех: она или, пребывая в сердце, постоянна, или, поколебавшись, восстанавливается, или, удалившись, возвращается. Она подобна растениям, которые, если насильно согнуть их руками и потом оставить на свободе, опять разгибаются и приходят в прежнее положение, чем и обнаруживают в себе то свойство, что насилием можно их нагнуть, но не выпрямить. Правда, что порок по природе нам подручен и стремление к худому сильно: это поток, который падает со стремнины; это тростник, который при ветре легко загорается от искры, весь обращается в пламень и истребляется вместе со своим порождением, ибо огонь есть порождение вещества, истребляет его, как порок – порочных, но и сам исчезает вместе с тем, что его питало. Но если бы кто-либо снискал навык к чему-либо доброму и усвоил это, то для него труднее уже будет пасть, нежели как вначале было сделаться добрым, потому что всякое добро, утвержденное временем и рассудком, обращается в природу; как и эта любовь, которая в нас и с которой совершаем мы служение любви истинной, и возлюбленной, и избранной нами в руководство для целой жизни (1).

* * *

Даже кратковременное обращение с людьми, которые расположены к любви и подражают Божию человеколюбию, доставляет много пищи воспоминанию. Неужели же мы, ученики Христа, Который для нас истощил Себя до образа раба и сделавшихся чуждыми небесного собрал к Себе, не удержим в любви и не обнимем друг друга, не соблюдем единство духа в союзе мира (Еф. 4, 3), которое составляет тайну или главизну закона и пророков (1)?

* * *

Только любящий Христа в самой любви к возлюбленному почерпает для себя красоту; и блажен, кто приемлет. Напротив, ты и в груди питаешь иную любовь, и думаешь о себе много, будто бы более приближаешься к небу по причине, как говоришь, забот о детях, об имуществе или же о родителях, потому что это легко. Но мудрая любовь не то имеет в виду, что легко.

Корабль мал, путь недалек, и неважно приобретение чего-либо тленного. Но для тебя это – бесконечное плавание; и ежели переедешь залив, то, собрав паруса, хвалишься мореходством по водам ионийским. Здесь всем движет дыхание ветра, и чем благопоспешнее ветер, тем плавание лучше. А если ветер и противен, небольшая беда – умереть в водах. Но плавание души отдаленно, для него нужен добрый ветер. А потому прихожу я в трепет и еще крепче емлюсь за Христа – и не только в бурю, но и во время тишины, ищу Его – мое чистое желание; ибо Христос – твердое прибежище любящим Его. Кто в нужде только обращает взоры к Божией деснице, тот оставляет свою временную любовь, как скоро почтет себя ненуждающимся. Но если Христос свыше уязвит твое сердце и насквозь пронзит спасительной стрелой, то, рассмотрев каждую любовь порознь, узнаешь, сколько сладостнее быть уязвленным от Царя (2).

* * *

Вожделение есть пожелание или прекрасного, или непрекрасного; а вожделение воспаленное и неудержимое – это любовь (2).

* * *

Любить человека – значит воздавать честь Создателю, служить нищим – значит воздавать честь Обнищавшему ради нас (2).

* * *

Связал Он (Христос) крестом вместе и добрых, и злых, и того, кто близок к Нему, поэтому для тех и для других составляет Он краеугольный камень, соединяя людей воедино союзом любви (2).

Любовь Божия к людям

Какая скорость в человеколюбии! Какое удобство для купли! Надобно только пожелать блага, и оно поступает в продажу; само стремление принимается за великую цену. Господь жаждет, чтобы Его жаждали, напоит желающих пить, приемлет за благодеяние, если просят у Него благодеяния, доступен, великодаровит; с большей приятностью дает, нежели иные приемлют сами. Только не обнаружим в себе низкой души, прося того, что маловажно и недостойно Дающего (1).

Любовь ко Христу (к Богу)

А я признаюсь, что на все иное медлительнее всякого и свергнул с себя все пожелания, как скоро стал служить Христу. Меня не пленяет ничто приятное и вожделенное для других – ни дольнее и непостоянное богатство, ни сластолюбие и пресыщение – мать вожделения, ни мягкая и пышная одежда, ни блеск и привлекательность драгоценных камней, ни очарование слуха, ни изнеженность обоняния, ни приводящие в неистовство рукоплескания народа и зрелища, которые давно уступил я охотникам до них; не пленяет и все, что ведет начало от первого вкушения, нас погубившего. Напротив, виню в великом скудоумии тех, которые позволяют таким вещам одерживать над ними верх, губят благородство своей души привязанностью к мелочному и прилепляются к скоропреходящему как к чему-то постоянному. Я люблю Христа, не знаю меры в этой любви и хвалюсь ею, увеселяюсь славой мучеников, восхищаюсь кровью подвижников, подвиги и победы других для меня венцы: столько предвосхищаю себе славы, так усваиваю себе заслуги (1)!

* * *

О, если бы мне всегда и больше всего любить Бога, посылает ли Он что-нибудь горькое или доброе, потому что все для меня прекрасно (2)!

* * *

Любовь, по моему определению, есть единодушие, а любовь к Богу – вместе с тем и путь к обожению (2).

Любовь плотская

Рассказывают, что один скитался по утесам, влюбившись в пустой и не имеющий вида отголосок, называемый эхом. А другой воспылал любовью к собственному своему изображению и бросился в источник, чтобы обнять подобие гибельной своей красоты. И еще одна уязвилась любовью к прекрасным струям реки, в безумной страсти не могла отойти от милых берегов, лобзала воду, черпала ее руками и ловила пену, но и водами не могла угасить в себе пламенеющей любви. Так слепа и непреклонна любовь!

Нимало не удивительно, если и ты, расцвеченная, розоперстая, одетая в роскошные ткани и носящая высоко голову, сведешь с ума молодого человека, и даже не одного, но всякого, для кого расписываешь себе лицо. Верю, что один мудрый муж своим искусством ввел в обман тельца, изобразив красками на доске телицу. Необычайна такая любовь – живые звери стремятся к бездушным изображениям! Но и ты иногда ухищряешься возбудить то же в молодых людях. Орфей¹²¹ увлекал за собою зверей, а ты влечешь мужчин, у которых зверонравен ум и женонеистова жизнь.

Если ты и не покоряешься плотской похоти, а служишь только похоти очей, то и эта воздушная любовь есть уже болезнь. Но совершенно ли ты неуязвима? Готов я этому верить, но и то уже нехорошо, если молва приписывает мне и не сделанный мною грех. В таком случае, хотя сама ты и благоразумна, но многим другим дашь урок неблагочиния. Порок течет быстро. Другие употребляют искусство, чтобы прикрыть и скверную свою жизнь, а у тебя и на целомудрии лежит какая-то чернота. Если и целомудренные станут любить наружную блистательность, то других женщин не убедишь иметь целомудренное сердце.

По учению нашего закона, не должно с похотливым желанием и очей устремлять на чужую жену: потому что бесстыдный взор – начало бесстыдной любви, и только избегающий такого взора избежит и греха. Как же ты, открывающая перед мужчинами пояс любви, сохранишь себя вдалеке от греха прелюбодеяния (2)?

* * *

Любовь плотская и привязана к скоропреходящему, и сама скоро проходит, подобно весенним цветам. Как пламень по истреблении им вещества не сохраняется, но угасает вместе с тем, что горит, так и страсть эта не продолжается после того, как увянет воспламенившее ее. Но любовь к Богу и целомудренная, и предметом имеет постоянное, и сама продолжительна. Чем большая представляется красота имеющим такую любовь, тем крепче привязывает к себе и друг к другу любящих одно и то же. Таков закон любви, которая превыше нас (2)!

Любомудрие

Все любомудрие разделяется на две части: на умозрительную и деятельную, – из которых первая выше, но труднее к уразумению, а другая ниже, но полезнее. У нас (христиан) обе они одна другой способствуют. Умозрение служит нам спутником к горнему, а деятельность – восхождением к умозрению: ибо невозможно достигнуть мудрости, не живя мудро (1).

* * *

Для меня всего кажется лучше, замкнув как бы чувства, отрешившись от плоти и мира, без крайней нужды не касаясь ни до чего человеческого, беседуя с самим собой и с Богом, жить превыше видимого, всегда носить в себе божественные образы, чистые, не смешанные с дольними и обманчивыми впечатлениями, быть и непрестанно делаться как бы неомраченным зеркалом Бога и божественного, приобретать ко свету свет, к менее ясному – лучезарнейший; пока не взойдем к источнику тамошних озарений и не достигнем блаженного конца, когда действительность сделает ненужными зеркала. Поэтому едва ли кто в состоянии преодолеть влекущее долу вещество, разве уже обучил себя долговременным любомудрием и постепенно отторгал от низкого и сопряженного с тьмой, что есть в душе благородного и световидного, или удостоился Божией милости, или, сверх того и другого, прилагал всевозможное старание вознести взор свой горе. А пока нет сил преодолеть вещественное, достаточно очистить слух и мысли; до тех пор небезопасно принимать на себя попечение о душах и вдаваться в богословствование (1).

* * *

(Человек любомудрый) прославляется в страданиях, скорби обращает в повод к добродетели, украшается несчастьями, не превозносится оружием правды в правой руке, не изнемогает c оружием в левой (2Кор. 6, 7), но в различных обстоятельствах всегда пребывает одинаков или делается еще светлее, как золото в горниле.

Посмотрим на него так: знатного ли он происхождения? Наравне с благородством крови покажет в себе благонравие, так что заслужит уважение в двояком отношении, – станешь ли разбирать его родословие или смотреть на него самого? Или он – статуя низкой работы и из дешевой глины (если есть различие между глиной и глиной)? – Заменив это духовным благородством, которое каждый запечатлевает сам в себе, к худшему или лучшему; а всякое другое благородство, которое в нас всевается или грамотами нам сообщается, отметит ничего не стоящим и подложным... Юноша ли он? – Мужественно восстанет против страстей и воспользуется юностью для того, чтобы не подвергнуться чему-либо свойственному юным, но в юном теле показать старческое благоразумие; и возрадуется о победе больше, нежели увенчанные в Олимпии. Ибо одержит победу на общем зрелище – на зрелище Вселенной, и победу непродажную¹²². Преклоняется ли он к старости? – Но не состарится душой, встретит кончину как предустановленный день необходимого освобождения, с радостью перейдет в жизнь грядущую, где нет ни незрелого, ни старца, но все совершенны по духовному возрасту. Наделен ли он цветущей красотой? – В одной красоте просияет у него другая, в телесной – душевная. Сохранился ли без повреждения цвет его красоты? – Он углублен сам в себя и не знает, смотрят ли на него другие. Безобразна ли его наружность? – Зато благообразен сокровенный его человек, как цветистая и самая благовонная роза, которая еще не раскрылась из своей оболочки, не имеющей ни цвета, ни запаха. Украшенный добротой больше сынов человеческих, он не даст и времени посмотреть на его внешность, обращая зрителя к иному. Крепок ли он телом? – Употребит здоровье к лучшему: подаст совет, поразит словом, будет говорить смело, станет проводить время в бдении, спать на голой земле, поститься, истощать вещественное, созерцать земное и небесное и со всяким старанием помышлять о смерти. Сделается ли он болен? – Станет бороться с болезнью. А если будет побежден, то одержит верх, достигнув того, чтобы уже не бороться. Богат ли он? – Мудро расточит богатство и из своего имущества, как распорядитель чужого, будет уделять нуждающимся, чтоб и приемлющему послужило это во благо, и ему самому сосредоточиться в Боге, ничего не имея, кроме креста и тела. Беден ли он? – Обогатится в Боге, посмеваясь над имеющими у себя многое, потому что они как непрестанно приобретают, так непрестанно нищенствуют, имея нужду еще в большем, и пьют для того, чтобы чувствовать больше жажды. Алчет ли он? – Пропитается с птицами, которые кормятся, не сея и не возделывая земли, проживет с Илиею у сарептянки. Масло в кувшине не убудет, и мука в кадке не истощится (3Цар. 17, 14), первый непрестанно будет источать, другой приносить обильную жатву, чтобы страннолюбивая вдова сподобилась чести и питатель имел пропитание. Жаждет ли он? – Источники и реки дадут ему питье не утоляющее и без меры подаваемое, а если и везде оскудеют воды от бездождия, то, может быть, он будет пить из потока (см. 3Цар. 18, 5). Потерпит ли он холод? – Его терпел и Павел (см. 2Кор. 11, 27). Притом долго ли потерпит – Есть одеяние и из камня, в чем да уверит тебя Иов, который говорит: не имея убежища, жмутся к скале (Иов 24, 8).

Рассмотри и большие еще совершенства. Будут ли над ним злословить? – Он победит тем, что за злословие не воздаст злословием. Будут ли его гнать – Перенесет. Будут ли хулить? – Утешится (см. 1Кор. 4, 12–13). Будут ли клеветать? – Станет молиться. Ударят ли по правой щеке? – Обратит и другую, а если б у него была третья – подставил бы и ту, чтоб ударившего скорее научить великодушию, вразумить его делом, когда не мог словом. Будут ли ругаться над ним? – Это терпел и Христос. И он почтен будет участием в Христовых страданиях. Назовут ли самарянином, скажут ли, что он имеет в себе беса – Все примет с Богом. Сколь бы многочисленны ни были его страдания, все еще не достанет многого: уксуса, желчи, тернового венца, тростникового скипетра, багряницы, креста, гвоздей с распинаемых разбойников, ходящих мимо и хулящих. Богу надлежало и в том преимуществовать, чтобы в самом посрамлении претерпеть большее! Нет ничего столь непреодолимого и непобедимого, как любомудрие! Любой уступит скорее, нежели любомудрый. Это осел дикий в пустыне, как говорит Иов, ничем не связанный и свободный, посмеивается городскому многолюдству и не слышит криков погонщика (Иов 39, 5–7). Это единорог – животное самовольное. Захочет ли служить тебе и переночует ли у яслей твоих (Иов 39, 9), подведешь ли его под ярмо? – Когда лишен он будет всего на земле, у него готовы крылья, как у орла, он возвратится в дом настоятеля своего, воспарит к Богу. Скажу кратко: неодолимы только Бог и Ангел, а человек любомудрый, невещественный в веществе, неограниченный в теле, небесный на земле, бесстрастный в страданиях, всему уступающий победу, кроме самомнения и тех, которые думают овладеть им, побеждающий своим низложением.

Поскольку же слово мое, начав с представленного мной подобия, изобразило любомудрого мужа, то по этому изображению рассмотрим сами себя (1).

* * *

Любомудрствовать о Боге можно не всякому – да! не всякому. Это приобретается недешево и не пресмыкающимися по земле! Присовокуплю еще: можно любомудрствовать не всегда, не перед всяким и не всего касаясь, но должно знать: когда, перед кем и сколько. Любомудрствовать о Боге можно не всем, потому что способны к этому люди, испытавшие себя, которые провели жизнь в созерцании, а прежде всего, очистили или, по крайней мере, очищают и душу, и тело. Для нечистого же, может быть, небезопасно и прикоснуться к чистому, как для слабого зрения к солнечному лучу. Когда же можно? – Когда бываем свободны от внешней тины¹²³ и мятежа, когда владычественное в нас¹²⁴ не сливается с негодными и блуждающими образами, как красота букв вперемежку с буквами некрасивыми или как благовоние мира, смешанного с грязью. Ибо действительно нужно успокоиться, чтобы познать Бога (см. Пс. 45, 11), и, когда изберем время, судить о правоте богословия (см. Пс. 74, 3). Перед кем же можно? Перед теми, которые занимаются этим тщательно, а не наряду с прочим толкуют с удовольствием и об этом после конских ристалищ, зрелищ и песен, после удовлетворения чрева и того, что хуже чрева; ибо для последних составляет часть забавы и то, чтоб поспорить о таких предметах и отличиться тонкостью возражений. О чем же должно любомудрствовать и в какой мере? О том, что доступно для нас, и в такой мере, до какой простираются состояние и способность понимания в слушателе. Иначе, как превышающие меру звуки или яства вредят одни слуху, другие телу или, если угодно, как тяжести не по силам вредны поднимающим и сильные дожди – земле, так и слушатели утратят прежние силы, если их, скажу так, обременить и подавить грузом трудных учений.

И я не то говорю, будто бы не всегда должно памятовать о Боге (да не нападают на нас за это люди на все готовые и скорые!). Памятовать о Боге необходимее, нежели дышать; и, если можно так выразиться, кроме этого не должно и делать ничего иного. И я – один из одобряющих слово, которое повелевает размышлять день и ночь (Пс. 1, 2), вечером и утром и в полдень поведывать (Пс. 54, 18), и прославлять Господа во всякое время (Пс. 33, 2). А если нужно присовокупить и сказанное Моисеем, то ложась, и вставая, и идя дорогою (Втор. 6, 7), и справляющий другие дела должен памятовать о Боге и этой памятью возводить себя к чистоте. Таким образом, запрещаю не памятовать о Боге, но богословствовать непрестанно, даже запрещаю не богословствование, как будто бы оно было делом не благочестивым, но безвременность и не преподавание учения, но несоблюдение меры. Мед, несмотря на то, что он мед, если принять в излишестве и до пресыщения, производит рвоту. Время всякой вещи (Еккл. 3, 1), как рассуждаю с Соломоном. Даже прекрасное не прекрасно, если произведено вне порядка, как, например, совершенно неприличны цветы зимой, мужской наряд на женщине и женский – на мужчине, геометрия во время плача и слезы на пиру. Неужели же ни во что не будем ставить время единственно там, где всего более надобно уважать благовременность?.. Не так будем рассуждать, не побежим дальше цели, как горячие и неудержимые кони, сбросив с себя всадника – разум и отринув добрую узду – благоговение, но станем любомудрствовать, не выступая из назначенных христианину пределов, не будем переселяться в Египет, не дадим увлекать себя к ассириянам, не запоем песнь Господню на земле чужой (см. Пс. 136, 4), т.е. вслух всякому – и стороннему, и нашему, и врагу, и другу, и благонамеренному, и злонамеренному (1).

Малодушие

Великодушный все переносит с благодушием, а не переносить и малости – знак малодушия (2).

Материя (вещество)

Един Бог, а что представляли эллинские мудрецы о материи и форме, будто они собезначальны, – это ни на чем не основанная басня. Как все эти почтенные формы, сделанные у них богами, не существовали от начала, но получили бытие по воле великого Бога, так видел ли кто-либо когда-нибудь материю без формы? Или кто нашел форму без материи, хотя и очень много трудился в сокровенных изгибах ума? А я не находил ни тела бесцветного, ни бестелесного цвета. Кто отделял друг от друга то, чего не отделила природа, но свела воедино? Но отделим форму от материи. Рассуди: если бы они были вовсе несоединимы, то как бы сошлись вместе или как бы образовался мир, когда они совершенно отдельны? А если соединяемы, то, как соединились? Кто, кроме Бога, слил их между собою? Но если Бог – соединитель, то Его же признай и Творцом всего. И горшечник на своем колесе дает форму глине, и плавильщик золота – золоту, и каменотес – камням. Уступи же, любитель безначалия, уступи Богу нечто большее нашего смысла; и это большее пусть будет материя с движущимися формами. Помыслил много художественный родитель всяческих – Божий Ум, и произошла материя, облеченная в формы, потому что Он не походит на живописца, в котором видимый перед очами образ возбудил нечто подобное этому образу, чего не мог бы начертать один ум (2)

* * *

Вещество же – основа для образов, вторая тварь (2).

Мать

Мать (Григорий Богослов говорит о своей матери) издревле и в предках посвящена Богу, не только сама обладает благочестием как неотъемлемым наследием, но передает его и детям. Действительно, от святого начатка и целое свято (см. Рим. 11, 16). И она до того возрастила и приумножила это наследие, что некоторые (скажу и это смелое слово) уверены и уверяют, будто бы совершенства, видимые в муже, были единственно ее делом, и (что чудно) в награду за благочестие жены дано мужу большее и совершеннейшее благочестие (1).

* * *

Мать (святых мучеников Маккавеев), бодрая и мужественная, вместе с тем чадолюбивая и боголюбивая, терпит в материнском сердце терзания, невероятные по природе. Она не о страждущих сынах жалеет, но мучится опасением, что сыновья не будут страдать; не столько скорбит об отошедших, сколько желает, чтобы присоединились к ним оставшиеся; у нее больше заботы о последних, нежели о преставившихся потому что одним предстоит еще сомнительная борьба, а других кончина обезопасила; одних она вручила уже Богу, о других еще беспокоится, как примет их Бог. Какая мужественная душа в женском теле! Какое чудное и великодушное усердие! Подлинно – Авраамова жертва, и, если не дерзко будет сказать, даже больше Авраамовой! Авраам охотно приносит одного сына, правда, единородного, рожденного по обетованию, – сына, для которого дано было обетование и (что важнее) который назначен быть начатком и корнем не только рода, но и подобных жертв, она же освятила Богу целый народ сынов; числом жертв она и матерей, и жрецов превзошла, готовых на заклание всесожжений умных священноприношений, поспешающих к алтарю. Она указывала на грудь, напоминала о питании, свидетельствовалась сединой, употребляла старость в ходатайство за свои прошения, не для того, чтобы спасти детей от смерти, но чтобы побудить их к страданиям; потому что почитала для них опасностью не смерть, но замедление смерти. Ничто ее не колебало, ничто не приводило в расслабление, не лишало радости: ни приготовленные деревянные дыбы, ни поставленные колеса, ни блоки, ни подмостки, ни острота железных когтей, ни изощренные мечи, ни кипящие котлы, ни разведенный огонь, ни грозный мучитель, ни стечение народа, ни окружающая воинская стража, ни предстоящие соплеменники, ни расторжение членов, ни терзание плоти, ни потоки текущей крови, ни погубляемая юность, ни настоящие ужасы, ни ожидаемые страдания. И что для других бывает всего тяжелее в подобных случаях, то есть продолжительность бедствия, то для нее было всего легче. Она услаждалась зрелищем, как ни длились страдания, не только от разнообразия употребляемых истязаний (которые все действовали на нее менее, нежели на другого подействовало бы одно какое-нибудь истязание), но и оттого, что гонитель испытал все роды речи – то ругал, то грозил, то ласкал. Ибо, к каким средствам не прибегал он, чтобы достигнуть желаемого?..

Она, став выше всех и с материнской любовью соединив силу духа, приносит себя в прекрасный погребальный дар детям и сама последует за отошедшими прежде нее. И притом как? Добровольно идет на страдания, не допустив даже, чтобы нечистое тело прикоснулось к ее чистой и мужественной плоти. И какие произносит она надгробные слова! Прекрасны, даже прекраснейшие из прекрасных были ответы сынов мучителю. Ибо не прекрасны ли те речи, вооружась которыми, низлагали они мучителя? Но еще прекраснее речи матери, сперва увещательные, а потом надгробные...

Мужественная и подлинно достойная таких доблестных сынов мать, эта великая и высокая духом питомица закона, порываемая двумя сильными движениями сердца, ощущала в себе смешение и радости, и страха: радости по причине мужества сынов и всего ею видимого, страха – от неизвестности будущего и по причине чрезмерных мучений. И, как птица, которая видит, что змея ползет к птенцам или другой кто-либо злоумышляет против них, она летала вокруг, била крылами, умоляла, разделяла страдания детей. И чего не говорила, чего не делала, чтобы воодушевить их к победе! То похищала капли крови, то поднимала отторженные части членов, то благоговейно припадала к останкам; собирала члены одного сына, а другого отдавала мучителям и третьего приготовляла к подвигу. Всем возглашала: «Прекрасно, дети! Прекрасно, доблестные во плоти, защитники закона моей седины и святого града, который вас воспитал и возвел на такую высоту доблестей! Еще немного – и мы победили! Мучители утомились – того одного боюсь. Еще немного, и я – блаженная из матерей, а вы – блаженные из юношей! Но вам жалко разлучиться с матерью? Не оставляю вас; обещаю вам это. Я не ненавистница детей своих».

Когда же она увидела, что все окончили жизнь и своей смертью избавили ее от беспокойств, тогда со светлым взором подъемлет голову и подобно олимпийскому победителю, с бодрым духом воздев руки, громко и торжественно говорит: «Благодарю Тебя, Отче Святый! Благодарю Тебя, наставник наш – закон! Благодарю тебя, наш отец и поборник чад твоих, Елеазар! Благодарю, что принят плод болезней моих, и я сделалась матерью, священнейшей из матерей! Ничего не осталось у меня для мира; все отдано Богу, – все мое сокровище, все надежды моей старости.

Какая великая для меня почесть! Как прекрасно обеспечена старость моя! Теперь я вознаграждена за воспитание ваше, дети, – видела, как подвизались вы за добродетель, сподобилась увидеть всех вас увенчанными; даже на истязателей ваших смотрю как на благодетелей; готова свидетельствовать благодарность мучителю за это распоряжение, по которому соблюдена я для страданий последняя, чтобы, изведя прежде на позорище рожденных мной и в каждом из них совершив мученический подвиг, по принесении всех жертв перейти мне отсюда в полной безопасности. И я не буду рвать на себе волос, раздирать одежды, терзать ногтями плоти, не стану возбуждать к слезам, созывать плачущих, заключаться в темное уединение, чтобы сам воздух сетовал со мной, не буду ожидать утешителей и предлагать хлеба скорби. Все это прилично матерям малодушным, которые бывают матерями только по плоти, у которых дети умирают, не оставив по себе доброго слова. А вы у меня, любезнейшие дети, не умерли, но принесены в дар Богу; не навсегда разлучились со мной, но только переселились на время; не расточены, но собраны вкупе; не зверь похитил вас, не волна поглотила, не разбойник погубил, не болезнь сокрушила, не война истребила и не другое какое-либо постигло вас бедствие, более или менее важное из обычных для людей. Я стала бы плакать, даже горько плакать, если бы случилось с вами что-либо подобное. Тогда бы слезами доказала я свое чадолюбие, как доказываю ныне тем, что не проливаю слез. Мало того – тогда бы я действительно стала оплакивать вас, когда бы вы к вреду своему спаслись от мучения, когда бы мучители восторжествовали над вами и одержали верх хотя над одним из вас, как теперь побеждены вами сами гонители. А что совершилось ныне – это похвала, радость, слава, ликование и веселье для оставшихся. Но и я приношусь в жертву вслед за вами. И я буду сравнена с Финеесом, прославлена с Анной. Даже еще больше, потому что Финеес ревновал один, а вы явились многочисленными карателями блудников, поразив блудодеяние не плотское, но духовное; и Анна посвятила Богу одного, Богом же данного, притом недавно рожденного, сына, а я освятила семерых возмужавших, и притом пожертвовавших собой добровольно. Да восполнит мое надгробное слово Иеремия, не оплакивающий, но восхваляющий преподобную кончину! Вы были чище снега, белее молока, и лучше сапфира стал сонм ваш – рожденные и принесенные в дар Богу (Плач 4, 7)! Что же еще? Присоедини и меня к детям, мучитель, если и от врагов можно ждать милости. Присоедини и меня, такая борьба будет для тебя славнее. О как бы желала я претерпеть все те муки, какие терпели они, чтобы кровь моя смешалась с их кровью и старческая плоть – с их плотью! Для детей люблю сами орудия их страданий. Но если не будет так, по крайней мере, прах мой да соединится с их прахом и один гроб да примет нас! Не позавидуй равночестной кончине тех, которые равночестны по доблестям. Прощайте, матери, прощайте, дети! И, матери, так воспитывайте рожденных вами, и, дети, так воспитывайтесь! Прекрасный пример подали мы вам, как подвизаться подвигом добрым». Так сказала она и приложилась к сынам своим. Но как? – спросите. – Восходя на костер, на который была осуждена, как на брачное ложе. Не стала ждать, чтобы кто-нибудь возвел ее, не попустила, чтобы нечистое тело коснулось ее чистой и мужественной плоти.

...Так мать насладилась многочадием, так украшалась детьми при жизни их и опочила вместе с отошедшими! Рожденных для мира представила она Богу, по числу их подвигов вновь исчислила свои болезни рождения и старшинство детей узнала из порядка, в каком они умирали; потому что подвизались все, от первого до последнего, и как волна следует за волной, так они – один за другим показали доблесть, и один готовее другого шел на страдания, уже укрепленный примером перед ним пострадавших. А поэтому мучитель был рад, что она не была матерью большего числа детей; иначе остался бы еще более посрамленным и побежденным. И тогда только в первый раз узнал он, что не все можно преодолеть орудием, когда встретил безоружных юношей, которые, ополчившись одним только благочестием, с большей ревностью готовы были все претерпеть, нежели с какой Иеффая (см. Суд. 111), потому что здесь ни пламенность обета, ни желание нечаемой победы не делали приношения, как там, необходимым; напротив, совершенно добровольное жертвоприношение, и наградой за него служили одни уповаемые блага (1).

* * *

Мать моя, наследовав от отцов богоугодную веру, и на детей своих наложила золотую эту цепь. В женском образе нося мужское сердце, она для того только касается земли и заботится о мире, чтобы все – и саму здешнюю жизнь – переселить в жизнь небесную и на легких крыльях воспарить горе (2).

* * *

Если молодой рак ходит не прямо, то берет для сего пример с походки матери (2).

* * *

Рождаешь, ехидна? – Не избегай мук рождения; если ты зачала, то испытаешь, что испытала твоя мать, рождая тебя¹²⁵(2).

Медлительность

Не медлите приступить к благодати, но поспешайте, чтобы не предварил вас разбойник, не предускорил прелюбодей, не взял перед вами преимущества лихоимец, не предвосхитил блага убийца, мытарь, блудник или кто-нибудь из тех, которые берут царствие силой и хищнически (см. Мф. 11, 12), а оно по благости добровольно терпит насилие и хищение. Будь медлен на злое дело, а скор к спасению, любезный, как убеждаю я. Ибо равно худы и готовность на худшее, и медленность к лучшему. Если бы позвали тебя пировать – не спеши, если бы отречься от веры – беги прочь, если бы в скопище злонамеренных людей сказали тебе: сделаем засаду для убийства, подстережем непорочного без вины (Притч. 1, 11), – не приклоняй и слуха. Ибо приобретешь от этого две весьма великие пользы: и их вразумишь о грехе, и сам избавишься плохого сообщества. Но если говорит тебе великий Давид: приидите, радостно воспоем Господу (Пс. 94, 1); или другой пророк: придите, и взойдем на гору Господню (Ис. 2, 3); или Сам Спаситель: придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас (Мф. 11, 28); и еще: встаньте, пойдем отсюда (Ин. 14, 31) светлые светло, возблистав чище снега, огустев паче молока, просияв больше сапфира (Плач 4, 7), то не будем уклоняться и медлить (1).

Мера

Не надобно иметь ни справедливости неумолимой, ни благоразумия, избирающего кривые пути. Лучше всего – во всем мера (2).

* * *

В рассуждении одного Бога и божественного не знай меры в насыщении. Бог еще в большей мере дарует Себя тем, которые приемлют Его. Он сам жаждет жаждущих Его, непрестанно и преизобильно источая Себя им. А если кто богаче тебя в чем-либо другом, терпи это равнодушно (2).

Место

Лучше и выше быть последним у Бога, нежели занимать первое место у земного царя (1).

Месть

Человек, получивший возможность воздать злом за зло – особенно если то, что потерпел, дает справедливую причину к гневу, – не любит повиноваться слову, которое обуздывает его раздражительность. Однако же слово мое достойно того, чтобы его выслушали и приняли. Не будем неумеренно пользоваться обстоятельствами времени, не допустим излишества в употреблении своей власти, не будем жестокосерды к тем, которые нас обижали, не будем делать того, что сами осуждали. Из настоящей перемены, воспользовавшись тем, что избегаем зла, возненавидим всякое отмщение. Люди умеренные почитают для своих оскорбителей достаточным наказанием их страх, ожидание того, чего они достойны, и мучения собственной их совести. Ибо, кто боится будущего наказания, тот уже страдает, хотя и не терпит еще наказания. Он сам себя наказывает, может быть, более, нежели как наказали бы его исполнители казни. Итак, не пожелаем умерять (Божия) гнева, да не явимся наказывающими слабее надлежащего, но поскольку не можем за все наказать, то простим во всем, и сделаемся лучше наших обидчиков, и станем выше их. Покажем, чему их учат демоны и чему нас научает Христос, Который страданиями приобрел славу и восторжествовал не менее тем, что не сделал того, что мог сделать. Воздадим Богу одно благодарение, распространим таинство благостью и на этот только случай воспользуемся обстоятельствами. Победим мучителей правдолюбием. Особенно в прощении покажем человеколюбие и силу заповеди, которая воздает и нам равным человеколюбием, как скоро имеем в этом нужду, ибо знаем, что какою мерою меряем, такою отмерено будет нам (Мк. 4, 24). Если же кто-либо и очень огорчен, предоставим огорчивших нас Богу и будущему суду. Не будем уменьшать будущего гнева тем, что возложим на них собственную свою руку. Не будем помышлять об отнятии у них имущества, не повлечем их на суд, не станем изгонять из отечества, наказывать бичами. Скажу кратко: не сделаем им ничего такого, что сами потерпели (1).

* * *

Знаю, что трудно не смущаться мыслями, когда обида еще жива и гнев не остыл, потому что и раздражение, и печаль бывают слепы, особенно же когда можно негодовать и по праву¹²⁶. Но поскольку и сам я в числе обиженных и оскорбленных, даже и негодую не менее, то потому имею право требовать, чтобы и совет мой не был оставлен без уважения. Несносно то, что потерпели мы; и, если угодно, присовокупи: что потерпели, чего не терпел еще никто из людей. Но ради этого не станем делать обиды себе самим и не возненавидим благочестия во вред себе. Много значит жена, дорога и дочь, но не дороже души. Подумай, что недавно удостоился ты благодати, а немалая опасность – осквернить кровью дар и опять иметь нужду в новом очищении. Поэтому не будем умышлять худого сами на себя, не утратим дерзновения перед Богом, оказавшись огорченными и чрезмерно негодующими на обидевших. Предоставим человека Богу и тамошним наказаниям, а себе приобретем человеколюбивого Судию, оказавшись сами человеколюбивыми; будем снисходительны, чтобы и к нам были снисходительными. Да не обольщает тебя суетная мысль, что нет вины справедливо отомстить и преступника выдать законам. У римлян свои законы, а у нас свои, но те неумеренны, жестоки, не щадят даже и крови, у нас же законы милостивы, человеколюбивы и не позволяют предаваться гневу и на обидчиков. Их будем держаться, им станем следовать, чтобы, оказав малую милость, потому что маловажна и никакой не имеет цены здешняя жизнь, получить взамен великое от самого Бога, то есть Его человеколюбие и тамошние надежды (2).

Милосердие

Но если, по учению Павла и самого Христа, первой и важнейшей заповедью должно почитать любовь, как сокращение закона и Пророков (см. Мф. 22, 37–40; 1Кор. 13, 13), то превосходнейшую часть ее должна составлять, как я нахожу, любовь к бедным, жалость и сострадательность к тем, которые одного с нами рода. Ибо никакое служение так не угодно Богу, как милосердие (потому что оно всего более сродно Богу, перед Которым идут милость и истина (Пс. 88, 15) и Которому должно приносить в дар милость прежде суда (см. Иак. 2, 13)), и праведный Мздовоздаятель, положивший на мерилах и весах милость (ср. Ис. 28, 17), ни за что так не награждает Своим человеколюбием, как за человеколюбие. Итак, сообразно заповеди, которая повелевает радоваться с радующимися и плакать с плачущими (см. Рим. 12, 15), мы должны отверзать утробу милосердия всем бедным и по какой бы то ни было причине страждущим; должны как люди приносить людям дань благотворительности, какая бы ни заставляла их нужда искать помощи – вдовство ли, или сиротство, или изгнание из отечества, или жестокость властителей, или наглость начальствующих, или бесчеловечие собирателей подати, или убийственная рука разбойников, или алчность воров, или опись имения, или кораблекрушение. Ибо все они одинаковое имеют право на сочувствие и так же смотрят на руки наши, как мы на руки Божии, когда чего просим. Впрочем, и из них более достойны жалости те, которые, быв в лучшем состоянии, впадают в несчастья, нежели те, которые уже свыклись с бедственной участью (1).

* * *

Ты, человек, не должен считать человека хуже животного, которое закон велит тебе поднять, когда оно упадет в ров, или привести к хозяину, когда заблудится (см. Исх. 23, 4–5; Втор. 22, 4). Не скрывается ли в этом повелении и другой, таинственный и глубочайший смысл, подобно, как и во многих изречениях закона, отличающихся глубиной и двузначностью, – не мне проникать в это, а все испытующему и все знающему Духу. Я же – насколько понимаю это и насколько относится это к моему слову – скажу, что здесь закон имеет целью от милосердия к тварям малозначащим возвести нас к милосердию совершеннейшему и важнейшему. В самом деле, если мы обязаны и к бессловесным быть милостивы, то сколь же велика должна быть любовь наша к тем, кто одного с нами рода и достоинства? Так учат нас и разум, и закон, и справедливейшие из людей, которые полагают, что лучше благотворить, нежели принимать благодеяния и что милость дороже корысти (1).

* * *

Пока еще есть время, посетим Христа, послужим Христу, напитаем Христа, оденем Христа, примем Христа, почтим Христа – не только трапезой, как некоторые; не маслами благовонными, как Мария; не гробом только, как Иосиф Аримафейский; не веществами, нужными при погребении, как Никодим, в половину только показавший любовь свою ко Христу; не золотом, ладаном и смирной, как еще прежде – волхвы, но поскольку Владыка всяческих хочет милостей, а не жертвы (см. Мф. 9, 13) и милосердие дороже тысяч тучных агнцев (Дан. 3, 40), то это-то милосердие и принесем Ему в лице бедных и долу влачащихся ныне, чтобы тогда, как мы отойдем отсюда, они приняли нас в вечные обители (Лк. 16, 9), в самом Христе, Господе нашем (1).

* * *

Поскольку Царь добр к моим немощам, то да не буду и я немилосердным истязателем подобных мне рабов! И хорошо, если бы у меня достало благоразумия тайно убавить нечто из их долгов, чтобы иметь себе помощь при нужде (2)!

* * *

Не буду высоковыйным¹²⁷, ибо я – негодный мытарь и слезами привлеку к себе милосердие, а фарисеи пусть будут унижены (2)!

* * *

Испытать на себе многое и испытать благодеяния от других – доставляет ли какую пользу людям? Это научает человеколюбию и делает снисходительными к нуждающимся, потому что предварительно воспользоваться милостью есть лучший урок милосердия. Так случилось и со мною. Что испытал я в жизни, то научило меня сострадательности (2).

Милость

Владыка Бог знает, как праведным судом взвешивать милость, ибо приемлет и Павлово насаждение как Павлово, и Аполлосово напоение (см. 1Кор. 3, 6), и две лепты вдовицы (см. Лк. 21, 3), и смирение мытаря (см. 18, 14) и исповедание Манассии (см. 2Цар. 33, 13) (1).

* * *

Блаженны, говорит Он, милостивые, ибо они помилованы будут (Мф. 5, 7); видишь, что между блаженствами не последнее место занимает милость. Также: блажен помышляющий о бедном и убогом (см. Пс. 40, 1); добрый муж, щедро дающий (см. Пс. 111, 5); всякий день жалеет и в заем дает праведный (см. Пс. 36, 26). Восхитим же блаженство, заслужим наименование разумеющих, сделаемся благими; сама ночь да не прервет дел милосердия. Не говори: пойди и приди опять, и завтра я дам, (Притч. 3, 28). Не допускай ни малейшего промежутка между благим намерением и благотворением. Вот единственное, что не терпит отсрочки, – человеколюбие. Раздели с голодным хлеб твой и скитающихся бедных введи в дом твой (Ис. 58, 7); и все это делай радушно. Благотвори, сказано, с радушием (Рим. 12, 8); таким образом, готовность твоя усугубит цену доброго твоего дела. Ибо что делается с печалью или по нужде, то не может быть приятным и изящным; оказывая благодеяния, должно радоваться, а не сетовать (1).

* * *

Блажен, кто господин своих чистых от неправды стяжаний и подает нуждающимся божескую руку (2).

* * *

Если ты ни в чем не виновен перед Богом и ничем не заслужил наказания, то не имей сострадания и к тем, которые виновны пред тобою. А если сознаешь себя виновным перед Богом, то оказывай снисходительность и сам, потому что у Бога милость взвешивается милостью (2).

* * *

Что короче этого повеления о милости: таков будь к друзьям и ближним, какими желаешь иметь их по отношению к себе? Но есть другое и того короче – это Христовы страдания (2).

* * *

Награждай добрых, презирай злых. Но и последним оказывай одну милость: нимало не оскорбляйся их поступками, чтобы великодушием и их со временем сделать добрыми. Прекрасный дар – милость (2).

Милость Божия

Но скажешь, кто знает, что Он обратится и раскается (1Цар. 15, 29) и оставит благословение? Достоверно знаю это я – споручник Божия человеколюбия, знаю, что, оставив гнев, который Ему противоестествен, даст Он место милости, которая Ему естественна. K гневу принуждаем Его мы, а к милости и сам Он стремится. И если бьет принужденно, то неужели не помилует, следуя Своему естеству? Помилуем только сами себя, открыв путь праведному благоупотреблению Отца. Посеем со слезами, дабы с радостью пожинать (см. Пс. 125, 5). Будем ниневитянами, а не содомлянами. Уврачуем грех, чтобы со грехом не погибнуть, послушаем Иониной проповеди, чтобы не потопил нас огонь и жупел¹²⁸. И если вышли мы из Содома, то пойдем на гору, убежим в Сигор, взойдем туда с восходящим солнцем; не будем останавливаться нигде в окрестности сей, не будем оглядываться, чтобы не отвердеть в соляный столп (см. Быт. 19, 17) – столп подлинно бессмертный, обличающий душу, обращающуюся к злу (1).

* * *

Милости Божией ищи себе милостями к ближним (2).

* * *

И презрение, и отчаяние в надежде – равно худы. Бог – Судия, но и Отец. Ты боишься Его, как судии, но смело надейся на Него как на милосердого. Открой свою болезнь, проси спасения, пролей слезы на раны свои. Подавай и нищим, прекрасным твоим заступникам, они богато отдаривают нас именно тем, в чем имеем мы нужду, то есть Божиим милосердием езы, ни нищего. Нищий есть творение Божией руки, а потому не должен быть презираем; и Святая трапеза – досточтима. Не обманывай Бога, как недальновидного Судию, чтобы Он еще больше на тебя не прогневался. Ты учишь красть искоренителя кражи (2).

Мир Божий

Если же и тогда был ты, мир, близок к славе безначальной Троицы, то почему поставили тебя в такой дали христоносные Светы, сведущие в Божественном, и почему весьма немногое число лет считается после того, как водрузило тебя великое Божие Слово? Но если водружен ты впоследствии, то спрашиваю: поскольку Богу нельзя приписать недеятельности и несовершенства, то чем занята была Божия мысль прежде, нежели Всевышний, царствуя в пустоте веков, создал вселенную и украсил формами? – Она созерцала вожделенную светлость Своей доброты, равную и равно совершенную светозарность трисиянного Божества, как известно это Единому Божеству и кому открыл это Бог. Мирородный Ум рассматривал также в великих Своих умопредставлениях Им же составленные образы мира, который произведен впоследствии, но для Бога и тогда был настоящим. У Бога все пред очами: и что будет, и что было, и что есть теперь. Для меня временем положен такой раздел, что одно впереди, другое позади, а для Бога все сливается в одно, и все держится в мышцах великого Божества...

Все породил в себе Ум, а рождение вовне совершилось впоследствии, когда открыло великое Божие Слово. Он захотел создать умные природы – небесную и земную – эти проницаемые светом зерцала¹²⁹ первого Света, чтоб одна, сияя горе, пребывала великой светоносной служительницей Царя, другая же имела славу здесь. Он источает им Божество умов, чтобы царствовать в большем числе небесных умов и для большего числа быть блаженнотворным Светом. Ибо таково свойство Царя моего – сообщать блаженство. Но чтобы тварь, приближаясь к Богу, не пожелала равной с Богом славы и не погналась за светом и славой, тогда как всего лучше соблюдать меру, а чрезмерность всего хуже; высокое Слово, промышляя о будущих тварях, отдалило как от Троицы все окружающее престол Света, так от Ангельских ликов смертную природу. Впрочем, Оно не очень сильно отдалило служебную Ангельскую природу, а гораздо более нашу природу, потому что мы произошли из персти, соединенной с Божеством: природа же простая совершеннее.

Из миров один сотворен прежде. Это иное небо, обитель богоносцев, созерцаемая Единым умом, пресветлая; в нее вступит впоследствии человек Божий, когда, очистив ум и плоть, совершится богом. А другой, тленный мир создан для смертных, когда надлежало устроиться и лепоте светил, проповедующих о Боге красотой и величием, и царственному чертогу для Образа Божия. Но первый и последний мир созданы Словом великого Бога (2).

* * *

Мир – сопряжение скоропреходящих и умопредставляемого. А то, что каждую вещь делает такой или иной, есть природа (2).

Мир (не война)

Для прочности мира недостаточно одной поспешности в примирении, если оно не будет подкреплено разумом и разуму не будет поборником сам Бог, от Которого всякое добро получает начало и приходит в совершенство (1).

* * *

Все те, которые любят благо мира и, напротив, ненавидят раздор и отвращаются от него, близки к Богу и Божественным духам, а те, которые браннолюбивы нравом, ищут славы в нововведениях и тщеславятся тем, чего бы надлежало стыдиться, принадлежат к противоположной стороне (1).

* * *

Внимая гласу Божию, взглянем еще вверх, и посмотрим на землю (см. Ис. 8, 22), и вникнем в законы твари. Небо, земля, море – словом, весь мир, эта великая и преславная книга Божия, в которой открывается самим безмолвием проповедуемый Бог, этот мир, пока стоит твердо и в мире с самим собой, не выступая из пределов своей природы, пока в нем ни одно существо не восстает против другого и не разрывает тех уз любви, которыми все связал Художник – Творческое Слово, до тех пор соответствует своему названию и подлинно есть мир и красота несравненная, до тех пор ничего нельзя представить себе славнее и величественнее его. Но с прекращением мира и мир перестанет быть миром. В самом деле не примечаешь ли, что закон любви управляет небом, когда оно в стройном порядке сообщает воздуху свет и земле дожди? А земля и воздух не родительской ли любви подражают, когда дают всем животным – одна пищу, другой возможность дышать, и тем поддерживают жизнь их? Не миром ли управляются времена года, которые, кротко между собой растворяясь, постепенно заступают одно вместо другого и средними временами смягчают суровость крайних, служа тем вместе к удовольствию и к пользе? Что сказать о дне и ночи, которые уравниваются друг с другом, равномерно возрастая и убывая, из которых один призывает нас к делам, а другая к покою? Что сказать о солнце и луне, о красоте и множестве звезд, которые стройно появляются и заходят? Что сказать о море и суше, которые, мирно между собой соединяясь, благосклонно и человеколюбиво передают друг другу человека и богато и щедро расточают ему свои сокровища? Что сказать о реках, которые текут через горы и поля и не выступают из своих пределов, разве только для пользы, и не возвратятся покрыть землю (Пс. 103, 9)? Что сказать о смятении и растворении стихий? Что сказать о соразмерности и согласии членов, о пище, о рождении и обитании, определенных каждому животному, из которых одни господствуют, другие подчиняются, одни покорны нам, другие свободны? Если все это бывает так, и распоряжается, и управляется по первоначальным законам гармонии так, как бы все вместе текло, одно имело дыхание, то можно ли сделать из этого другое заключение, кроме того, что все проповедует нам о дружестве и единомыслии, что все предписывает нам закон единодушия? Но когда в мире вещество возмутится само против себя и, своим смятением готовя разрушение, сделается неукротимым или когда Бог в страх и наказание грешникам нарушит несколько стройный порядок или наводнением, или землетрясением, или необыкновенными дождями, или затмением солнца, или продолжительностью какого-нибудь времени года, или извержением огня, тогда беспорядок и страх разливаются всюду и среди смятения открывается, как благодетелен мир (1).

* * *

Любезный мир, вожделенный делом и именем, который подал я ныне людям и получил взамен, не знаю, искренний ли от всех и достойный Духа глас или народный только договор (к вящему нашему осуждению!), нарушаемый перед свидетелем Богом! Любезный мир – мой труд и моя похвала, о котором слышим, что он Божий, что Бог есть его Бог и что сам Бог им именуется, как в следующих словах: мир Божий (Флп. 4, 7); Бог мира (2Кор. 13, 11); Он есть мир наш (Еф. 2, 14), – и которого мы при всем этом не уважаем! Любезный мир – благо весьма восхваляемое и не многими хранимое – где ты скрывался от нас столько времени и когда возвратишься к нам? Весьма сильно и более всякого другого люблю и лобызаю тебя, заботливо храню, занес руку на отца. Таково родительское сердце! Кого на брани отражал как врага, того по смерти оплакивает как друга. Природа всего могущественнее; она препобеждает и вражду (1).

* * *

Хотя должно наблюдать время войны и мира, а иногда, по закону и слову Соломона, хорошо вести и войну (см. Еккл. 3, 8), однако же, лучше, пока только можно, склоняться к миру, потому что это и выше, и богоугоднее. И ни с чем несообразно – предполагать, будто бы в частном деле лучше всего единомыслие, а в деле общественном оно не самое полезнейшее; будто бы совершеннейшее управление – в том доме и городе, в котором как можно меньше внутренних раздоров, а если и случаются они, то всего скорее восстанавливается мир и исцеляется недуг, но для общего состава Церкви и лучше, и приличнее нечто другое; будто бы каждому человеку надлежит стараться быть в мире с самим собой, потому что мир и владычество над страстями для каждого вожделенны, но не так должно вести себя с другими, а напротив, низложение ближнего надобно вменять себе в славу. И хотя Бог повелевает прощать согрешивших против нас не только семь раз, но и в несколько крат более (см. Мф. 18, 22), чтобы прощением других испросить и себе прощение, однако же, мы можем делать зло и тем, которые нас не обижали, даже делать охотнее, нежели чем принимаем от других благодеяния. Хотя знаем, какое блаженство уготовано миротворцам, которые одни в сонме спасаемых нарицаются сынами Божиими (см. Мф. 5, 9), однако же, можем думать, что сами, даже враждуя, делаем угодное Богу, за нас пострадавшему, чтобы примирить нас с Собой и прекратить внутреннюю в нас борьбу. Нет, друзья и братья, не будем так думать. Почтим дар Примирителя, то есть мир – дар, который, отходя отсюда, оставил Он нам (см. Ин. 14, 17), как некий прощальный залог. Будем знать одну только брань – брань с неприятельской силой. Скажем ненавидящим нас: братья (ср. Ис. 66, 5), – только бы приняли это. Уступим в иной малости, чтобы получить взамен важнейшее, то есть единомыслие. Предоставим над собой победу, что бы и нам победить. Посмотрите на уставы состязаний и на подвиги борцов: у них часто лежащий внизу одерживает победу над теми, которые были вверху. И мы будем подражать им, а не жадным любителям пиршеств или купцам, из которых одни без меры обременяют себя предложенными снедями, а другие нагружают корабль и надрывают себе чрево или утопают прежде, нежели насладятся своею ненасытностью, терпя великие потери за малое приобретение.

Итак, вопию об этом и свидетельствую и не перестану исполнять слово Писания: не умолкну ради Сиона, и ради Иерусалима не успокоюсь (Ис. 62, 1). Исчезает душа моя, когда вижу погибель тех, которые не умерщвлены мечом, не погублены голодом, но уязвлены честолюбием и любоначалием, так что падение их возбуждает не столько жалость, сколько ненависть. Если вы примете слова мои, то для вас и для меня будет лучше. Но если осмеете и отвергнете их, дав страсти победить рассудок, то мой долг достаточно будет исполнен и перед Богом, и перед людьми, потому что, как думаю, никто из самых миролюбивых не потребует большего, вы же сами увидите последствия, а я не присовокуплю ничего жестокого, ибо щадить детей требует закон отеческой любви (1).

Мнения

И имеющему ум должно помышлять более о Боге, нежели о совокупном мнении всех прочих. Если и из людей имеешь двоих советников в одном деле и один смышленее, а другой малознающ, то окажешь ли благоразумие, если, оставив более смышленого, последуешь совету малознающего? И Ровоам не похвален за то, что, презрев совет старцев, исполнил мнение юных (см. 3Цар. 12–14). Сравнивая же Бога с людьми, неужели предпочтешь мнения человеческие? Конечно, нет, если послушаешь меня и сам рассудишь внимательнее.

Но мы стыдимся, скажешь, сделанных тебе оскорблений. А мне стыдно за вас, что стыдитесь этого. Если терпим это справедливо, то нам самим более стыдиться должно, и стыдиться не столько потому, что нас бесчестят, сколько потому, что достойны мы бесчестия. Если же терпим несправедливо, то виновны в этом оскорбляющие нас, и потому о них должно больше скорбеть, нежели о нас, ибо они терпят зло. Если я худ, а ты почитаешь меня добрым, что мне после этого делать? Сделаться ли еще хуже, чтобы больше угодить тебе? Я не пожелал бы себе этого. Равным образом, если стою прямо, а тебе кажется, что падаю, неужели мне для тебя изменить прямое положение? Я живу не больше для тебя, чем и для себя, и во всем имею советниками разум и Божии оправдания, которые часто обличают меня, хотя и никто не обвиняет, а иногда оправдывают, хотя многие осуждают. И невозможно убежать от этого одного – от внутреннего в нас самих судилища, на которое одно взирая, можно идти прямым путем. А что до мнения других: если оно за нас (скажу несколько и по-человечески), примем его, если же против вас, дадим ему дорогу и из того, что мы действительно, ничего не убавим для того, чтобы сделать нечто напоказ (1).

* * *

Лучше, будучи хорошим, во мнении других оставаться худым, нежели, будучи худым, иметь славу доброго и быть для людей обманчивым гробом, который внутри полон зловония от гниющих мертвецов, а снаружи блистает белизною и приятными для взоров красками. Убоимся великого Ока, которое видит и под землею и в великих глубинах моря, видит все, что скрывается в человеческом уме. Перед ним ничего не разделяет время; для Бога все – настоящее. Как же сокрыл бы от Него кто-нибудь свое беззаконие? Где же укроем самих себя в последний день? Кто поможет тогда? Где утаимся от Божия ока, когда дела всех различит очистительный огонь, пожирающий легкое и сухое естество греха (2)?

* * *

Казаться таким или таким есть слава, а иное дело – мнение, то есть наши представления о вещах (2).

Молитва

Какие запасы оружия, какие изобретения снарядов, какие тьмы и полчища людей произвели бы то, что сделали наши молитвы и Божия воля? Бог словом рассеял тьму, словом произвел свет, основал землю, округлил небо, распределил звезды, разлил воздух, положил пределы морю, протянул реки, одушевил животных, сотворил человека по образу Своему, дал всему красоту (1).

* * *

Какие запасы оружия, какие изобретения снарядов, какие тьмы и полчища людей произвели бы то, что сделали наши молитвы и Божия воля (1)?

* * *

Под прошением разумей испрашивание необходимого, под молитвою – испрашивание лучшего, под обетом – обещание умилостивительной жертвы, а умилостивительная жертва есть дар, приносимый в честь (2).

Молчание

Не знаете, какой дар Божий – молчание! Как хорошо не иметь необходимости во всяком слове, но пользоваться свободой иное избирать, а другого избегать и быть для себя сокровище-хранителем и слова, и молчания (1)!

* * *

Твое любомудрие – пустыня и такой безмерный пост, а мое – молчание. Поделимся между собою дарованием. А когда придем в единство, воспоем вкупе Богу, плодонося как разумное молчание, так и богодухновенное слово (2).

* * *

Поскольку ты, добрый и вежливый, обвиняешь меня в молчании и неучтивости, то изволь, сложу для тебя не совсем нескладную басню. Не отучу ли ею и тебя от говорливости? Ласточки смеялись над лебедями за то, что они не хотят жить с людьми и показывать другим своего искусства в пении, но проводят жизнь на лугах и реках, любят уединение и, хотя изредка попевают, однако же, что ни поют, поют сами про себя, как будто стыдясь своего пения. «А мы, – говорили ласточки, – любим города, людей, терема, болтаем с людьми, пересказываем им о себе то и другое, что было в старину в Аттике, о Пандоне, об Афинах, о Терее, о Фракии, об отъезде, свадьбе, поругании, урезании языка, письменах, а сверх всего об Итисе¹³⁰ и о том, как из людей стали мы птицами». Лебеди, не любя говорить, долго не удостаивали их и слова, когда же соблаговолили дать ответ, сказали: «А мы рассуждаем, что иной придет ради нас и в пустыню послушать пения, когда предоставляем крылья свои Зефиру¹³¹ для сладких и благозвучных вдохновений. Поэтому поем немного и не при многих. Но то и составляет у нас совершенство, что песни свои выводим мерно и не сливаем пения своего с каким-нибудь шумом. А вы в тягость людям, у кого поселитесь в доме; они отворачиваются, когда вы поете, да и справедливо поступают, когда не можете молчать, хотя отрезан у вас язык, но сами, жалуясь на свое безголосье и на такую потерю, говорливее всякой другой речистой и певчей птицы». «Пойми, что говорю, – говорит Пиндар¹³², – и если найдешь, что мое безголосье лучше твоего красноглаголания, то перестань осыпать упреками мою молчаливость. Или скажу тебе пословицу столь же справедливую, насколько и краткую: тогда запоют лебеди, когда замолчат галки» (2).

* * *

Умолкну словом, учась говорить нужное, и буду упражняться в преодолении страстей. Если кто принимает это, прекрасно; а если нет, то молчание и тем для меня выгодно, что не отвечаю другим (2).

* * *

Со Христом умертвил я язык, когда постился, и разрешил вместе с Воскресшим. Такова тайна моего молчания: чтобы как приносил в жертву сокровенный ум, так принести и очищенное слово (2).

* * *

Время всякой вещи (Еккл. 3, 1), – говорит Екклесиаст. Поэтому полагал я хранение устам моим, когда было время; и вот, устам моим не возбраню (Пс. 39, 10), когда и этому настало время: долго молчал, – говорит Писание, – теперь буду кричать (Ис. 42, 14). Молчал я сам для себя, а говорить буду другим; если же и они окажут, что надобно, – все благодарение Богу. А если нет, заградим уши (2).

Монах

Небезопасен огонь подле соломы. Небезопасно и тебе, монах, под одним с собою кровом держать жену-девственницу. Положим, что надежда лучших благ разлучила между собой мужчину и женщину, но природа внутри себя скрывает еще тайный недуг. Пока ты держишь себя вдали, в тебе одна искра. Но как скоро сходишься вместе, при дуновении малого ветра воспламенишь пожар (2).

* * *

Как трудно при плотском сближении избежать плотских восстаний! Поэтому, монахи, держите себя дальше от женщин; потому что и много таких тайн брака, которыми привлекаемый взор оскверняет душу (2).

* * *

Один неразумный человек, живущий роскошно, богатый и высокомерный, вздумал недавно утверждать, что я роскошествую. Сверх всего прочего говорил он и то, что я богат, потому что свободен от дел, имею у себя сад и небольшой источник. Зато, – отвечал я ему, – умалчиваешь ты, несчастный, о слезах, об узде, наложенной на чрево, о язвах на коленах, о бдении. Ибо всем этим умерщвляют плоть свою монахи, именно же монахи истинные (а неискусных кинем мы воронам). Но сколько, думаешь, ты, дела душе, которая воюет с телом и ополчается против мира?

Послушайте, миролюбцы, которые так много и так ненадолго кичитесь, послушайте, что говорят монахи! «Вы приобретаете, богатеете, вам предоставлено супружество, дети и все удовольствия, какие только приносят суша и море. А у нас есть, может быть, источник, или малый сад, или прохладный ветерок, или древесная тень – самые малоценные достояния. Если и это называете роскошью, то христианам не должно уже и дышать». – Пусть жалуются на это одно! Один закон, один Бог, одно звание. Христу угодно, чтобы все, совлекшись плоти, одинаково спаслись. Но вы нудите нас к совершенству, как не обязавшихся служить чем-либо людям. А если обязались мы служить только Богу, сам Он знает это. Ты же недостоин судить меня, хотя я и худ, потому что раны твои хуже моих (2).

* * *

Тот монах, кто живет для Бога, и притом для Него одного, а монастырь, по моему мнению, есть учреждение, которое имеет целью спасение (2).

* * *

Твое любомудрие – пустыня и такой безмерный пост, а мое – молчание. Поделимся между собою дарованием. А когда придем в единство, воспоем вкупе Богу, плодонося как разумное молчание, так и богодухновенное слово (2).

Мудрецы

Не достойны ли удивления те, которые на словах строят города, каких на деле быть не может? Которые едва не кланяются, как Богу, величавым тиранам, и при своей надменности ставят обол¹³³ выше богов? Одни из них учат, что вовсе нет Бога. Другие, что Бог не промышляет о земном, но что все здесь происходит без цели и случайно. Иные говорят, что всем управляют звезды и роковые созвездия, не знаю уж, кем и откуда управляемые. Другие же полагают, что все стремится к удовольствию и что наслаждение составляет цель человеческой жизни, а добродетель для них одно громкое имя; по их словам, за настоящей жизнью нет ничего, никакого после истязания за дела здешней жизни, в пресечение неправды. Иной из их мудрецов вовсе не разумел этого, но был покрыт глубокой, так оказать, тиной и непроницаемым мраком заблуждения и неведения; его разум и настолько не был очищен, чтобы мог взирать на свет истины, но, пресмыкаясь в дольнем и чувственном, не способен был представить что-либо выше демонов и рассуждать о Творце достойным Его образом. А если кто и прозирал несколько, то, имея руководителем разум, а не Бога, увлекался более вероятным и тем, что, как понятнейшее, скорее обращает на себя внимание черни (1).

* * *

Когда смотрю на усиливающуюся ныне болезнь языка, на скороспелых мудрецов, на производимых вновь богословов, для которых довольно только захотеть, чтобы стать мудрыми, тогда ощущаю потребность высшего любомудрия, ищу с Иеремией пристанища последнего (см. Иер. 9, 2) и желаю быть один с самим собой (1).

* * *

И у эллинов есть мудрецы, впрочем, не мудрые. Ибо можно ли назвать мудрыми тех, которые не познали высочайшего естества – Бога, первой причины всех благ, тогда как разумных приводят к Богу и природа, и порядок всего видимого и умосозерцаемого? Можно ли назвать мудрыми тех, которые или вовсе изгнали из мысли Божество, или отринули промысел, или положили ему меру, чтобы Бог, спасая, не утрудился? Одни из них, взяв в наставники зрение, вручили державу звездам, которые нам сослужебны, и такими вождями всего сами весьма худо были водимы. Другие, ниспав еще глубже, стали поклоняться гнусным животным. Иные же в тенях демонов и в баснях нашли защитников своим страстям, воздвигли памятники, достойные своего безумия, и капища – произведения вещества и рук человеческих. Кто же будет столь немудр, чтобы признать их мудрыми?

Впрочем, если угодно, они были и мудры. Найдешь, что они были несогласны и далеки один от другого в некоторых учениях, а именно: в понятиях об умосозерцаемом и видимом, о Божием Промысле об идеях, о судьбе, о бесконечном веществе, об устройстве тел, о душе, об уме, об обманчивости чувств. От этого произошли стоики – эти надутые лица, Академии, хитросплетения пирронистов¹³⁴, недоумения и остановки над словами пустыми и произвольно составленными. Но, не согласные в этом, все они равно и единодушно хвалят доброе, и ничего не ставят выше добродетели, хотя приобретается она множеством усилий, бесчисленными трудами и продолжительным временем. Упомяну для примера о некоторых, чтобы ты и отсюда мог научиться добродетели: и с терний, как говорят, собирая розы, и у неверных учась совершенству.

Кто не слыхал о синопском псе¹³⁵? Он (не говорю о других его делах) вел такую дешевую и умеренную жизнь (и в этом сам себе был законодателем, а не Божий хранил закон и не какими-нибудь водился надеждами), что имел у себя одну собственность – палку, и домом служила ему под открытым небом катающаяся среди города бочка, укрывавшая его от нападения ветров, и ее предпочитал он златоверхим чертогам. Пищу же составляло для него то, что без труда можно было взять и не готовя. Подобно и Кратес¹³⁶, преодолев в себе привязанность к деньгам и все свои владения как способствующие пороку и плотоугодию оставив в запустении, взошел на ступени жертвенника и, поскольку служение любостяжательности признавал рабством, будто бы среди Олимпии громогласно произнес эти удивительные и всеми повторяемые слова: «Кратес дает свободу фивянину Кратесу». О нем же (впрочем, некоторые приписывают это другому философу¹³⁷ подобного образа мыслей) рассказывают, что во время плавания, когда свирепела буря, а корабль обременен был грузом, охотно побросал он в пучину свое имущество, сказав притом следующие достопамятные слова: «Благодарю тебя, случай, наставник мой в совершенстве, как удобно сокращаюсь я до плаща!» Один уступил имение свое родным, а другой, превзойдя и это как нечто человеческое и в один кусок золота обратив все, что у него было, пускается в море и там отдает пучине это обольщение тщеславия, рассуждая, что других не должно ссужать тем, что нехорошо для себя. Я хвалю и за это. Один из старинных псов¹³⁸, придя к царю, просил у него пищи или действительно имея в ней нужду, или желая испытать царя; и когда царь или в знак чести, или тоже для испытания охотно велел дать ему талант золота, он не отказался взять, но, получив, тут же, на глазах давшего, на весь талант купил один хлеб и сказал: «Вот в чем имел я нужду, а не в гордости, которой не укусишь!» Это почти сходно и с моими законами, которые окрыляют меня подражать жизни и природе птиц, довольствуясь однодневной и несеяной пищей, и вместе с лилиями, пышно облеченными красотой, обещают мне покров из безыскусственных тканей, если буду устремлять взор к Единому великому Богу.

Но если мне должно точнее испытать дела этих мудрецов, чтобы рассказы мои не оказались напрасными, то скажу, что эти чтители нестяжательности и жизни свободной, отрешенной от всех уз, во-первых, неверными путями стремились к совершенству. В них больше было хвастовства, нежели любви к добру, а иначе для чего были бы нужны алтари и провозглашения? Во-вторых, они отказывались от чревоугодия, потому что избегали не пресыщения богатством, а забот и трудов приобретать его, между тем иногда и скудость обращали в повод к сластолюбию. Это доказывают ячменные хлебы, брошенные ради пирога с кунжутами, и стихи из трагедии, особенно один, сказанный при этом весьма кстати: «Чужестранец, уступи место господам»¹³⁹. То же доказывает и цикорий – пища бедных, обильный дар земли, скрывающийся из среды сладостей. Но у нас сделанное напоказ – даже и не в числе добродетелей, у нас первое правило, чтобы левая рука не знала ясно движений правой.

Если воздержание свидетельствует о божественной жизни, прекрасен Клеанфов колодец¹⁴⁰, прекрасна Сократова скудная жизнь. Но и гнусно многое! Например, эти Хармиды и покров из плащей, под которым этот доблестный муж (подлинно это божественно!) беседовал с юношами, потому что одни красивые даровиты! Никто не уловляй добродетели через плотскую любовь – да погибнут такие рассуждения! Не сходятся пределы мидян и лидян¹⁴¹. Похвалит ли кто поступок Алкмеона¹⁴²? Один из первых между знаменитыми афинянами, отличный и родом, и могуществом, настолько предался он жадности к деньгам, насколько надлежало бы ему быть выше этой страсти. Крез¹⁴³ много раз принимал его у себя радушно и однажды, показывая ему все свои золотые сокровища и, как владетель их, гордясь своим счастьем, велел взять себе золотой пыли, сколько может захватить. Тогда Алкмеон (подивись его неумеренности!) наполнил золотом и пазуху, и рот, даже волосы покрыв золотой пылью, вышел к лидянам достойным смеха богачом. А что такое Платон¹⁴⁴, этот мудрейший из людей! Что такое Аристипп¹⁴⁵, разумею этого пресладкого Аристиппа; что этот, как думаю, обворожительный Спевсипп¹⁴⁶? Один вел жизнь неудачного торгаша и для прибыли переносил морские труды, возя масло. Может быть, за это не назовешь еще его ненасытным, но припишешь иное и бедности. Но Платону пресмыкаться у царских столов – где тут ученость и честные труды? Не стану говорить о том, как продавали его с торга и не сбыли бы с рук, если бы не нашелся один ливиянин, который оказался лучше Платоновой Эллады и за малую цену купил себе славу и ученость Платонову. А у этого киринейца много было открытости, однако же, к свободе примешивал он сластолюбие и вредил добродетели горьким своим учением. Умащенный благовониями, удушал ими своих сопиршественников, а любезностью нрава и говорливостью пользовался он как средством к получению подарков. Так мудрый Архелай¹⁴⁷ не знаю для чего и за что подарил ему однажды женскую одежду. Платон не принял такого подарка, сказав на этот случай стих из Еврипида¹⁴⁸: «Мне не надеть на себя женской одежды». Но Аристипп, как скоро подарок принесен был к нему и достался в его руки, с охотой берет его и сказанный Платоном стих остроумно отражает другим стихом, произнеся: «Целомудренная и на вакханалиях¹⁴⁹ не утратит своего целомудрия». Этот же самый Архелай, как рассказывают, когда Софоклу¹⁵⁰ хотелось получить от него какую-то вещь, отдал ее мудрейшему Еврипиду и при этом оказал: «Ты мне кажешься достойным того, чтобы у меня просить, а Еврипид достоин получить», – чем и дал понять, сколь превосходен нрав благородный.

Но Лизимахов сын, который дал эллинам законы о податях, и притом был из первых как в народных собраниях, так и в военных делах, до того оказался нестяжательным, что город, на свои деньги выдав замуж его дочерей, почтил тем прекрасную нищету и самого похоронил также на общественные деньги, потому что у него не нашлось на что быть похороненным; не говорю уже о том, что по делам своим имел он и имя, один из всех и был, и наименован правдивым. А чтобы утверждаться не на древних только примерах, не умолчу и о добродетелях римлян. Фабриций, одержав над Пирром¹⁵¹ победу в битве (а это был один из вождей весьма знаменитых), еще более восторжествовал над ним в следующем. Поскольку надежда Пирра рушилась, то он пытался подкупить римского военачальника несколькими талантами золота. Фабриций не принял золота, однако заключил перемирие. Когда же Пирр, как говорят, во время дружеского с ним разговора показал ему во всем вооружении одного самого огромного и великорослого слона, Фабриций, который до того не знал даже слонов и по виду, не испугался явившегося нечаянно слоновьего хобота, но спокойно сказал: «Меня не пленило золото, не возьмет и зверь». Этого довольно; и то превзошло бы меру, что мог бы еще сказать иной презритель любостяжания.

Поэтому не одобряй недобрых правил в старых книгах, которыми ты, добрый мой, скормлен. Например: «Пусть называют меня худым за то, что получаю прибыль; это лучше, нежели, чтя законы богов, жить нищим, домогаясь тем славы». «Не трудись отыскивать род: мое благородство – кусок». «Деньги у людей всего почтеннее. Никто так не жалок, как нищий». «Без меди и Феб¹⁵² не прорицает». «Ни один человек не бывает во всех отношениях счастлив, но или хорошего рода, да есть ему нечего, или и низкого рода, да возделывает богатое поле». Но ты назовешь ли несчастным того, кто, хотя и беден, однако же, добрыми нравами богаче многих? Подлинно несчастен человек, который рассуждает так худо. Поэтому избегай этих правил и тех, которые изрекли их; а равно избегай и всего, что найдешь подобного в книгах.

Но одобряй следующие мудрые изречения: «Если от худого дела получаешь прибыль, считай это залогом несчастия». «Не во всем ищи выгод». «Не позорь сам себя». «Неправедными мерами добиваться успеха – дело не без страха». «Не говори мне о Плутосе¹⁵³; не уважаю такого бога, которого и самый порочный легко привлекал на свою сторону». «Этот человек беден, но богат добрыми нравами». «Для меня лучше мудрец нищий, нежели Мидас порочный». По моему мнению, Феогнид говорит совершенный вздор, когда стремнины и пропасти предпочитает скудной жизни и предписывает Кирну худые правила о приобретении имущества¹⁵⁴. Как и ты, Гомер, столько приписываешь непостоянной вещи, что в одном месте своих стихотворений говоришь: «Добродетель идет следом за богатством?» Разве скажешь: я не то выразил, что думаю сам, но сказал это в насмешку имеющим такую жалкую мысль. Ибо в этом Одиссее, который, претерпев многочисленные бедствия, спасся из моря, нагим скитальцем предстал царице и словом своим внушил к себе уважение деве, самим феакам¹⁵⁵ показался достойным внимания, в этом, говорю, Одиссее не видим ли явной похвалы добродетели? Хвалю и фригийскую басню; как она прекрасна! Мидасу, который просил, чтобы все у него было полно золотом, Бог в наказание за неумеренность дает исполнение желаемого. Но золота есть нельзя, и тот, для кого все стало золотом, умер с голода (2).

Мудрость

Мы так худо поступаем, что большая часть из нас... если только затвердим два или три слова о благочестии, и то понаслышке, а не из книги, если хоть немного ознакомимся с Давидом, если умеем ловко надеть плащ или до пояса походить на философа (о чудное председательство и велемудрие! Конечно, Самуил священ и в пеленах!): мы уже и мудры, и учителя, и высоки в божественном, первые из книжников и законников, сами себя посвящаем в небесные, желаем, чтобы люди звали нас: учитель (Мф. 23, 7)! Нимало не смотрим на букву, все хотим разуметь духовно (сколько грез! Какое обширное поле пустословию!); и мы стали бы негодовать, если бы нас не очень хвалили. Таковы те из нас, которые еще скромнее и проще других: каковы же более духовные и благороднейшие? Они, если заблагорассудится им, подвергнув нас многим осуждениям и испытаниям и поставив ни во что, удаляются от нас, с презрением даже к сообществу с нами, как с людьми неблагочестивыми.

Но если, обратившись к кому-либо из них спокойно, и в логическом порядке спросим так: скажи мне, дивный муж, ты почитаешь за что-нибудь пляску и игру на свирели? – они ответят, может быть: конечно, почитаем. – А также почитаешь за что-нибудь мудрость и быть мудрым, то есть, как мы полагаем, ведать о божественном и человеческом? – И в этом согласятся они с нами. – Что же назовешь лучшим и высшим? Пляска ли и игра выше мудрости или мудрость несравненно выше этих искусств? – Отлично знаю, они будут настолько добросовестны, что скажут: мудрость выше всех искусств. – Но для пляски и игры на свирели есть науки, и им учатся, и на это нужно время, непрерывные труды и усилия, иногда надобно тратить деньги, приискивать людей, которые бы объяснили науку, предпринимать дальние путешествия, а также делать и терпеть все, чем приобретается опытность. А мудрость, которая все превосходит и заключает в себе все блага в совокупности (так что самому Богу, хотя Он имеет многие наименования, угоднее именоваться Премудростью, нежели другим каким именем), неужели почтем для себя столь легким и незатруднительным делом, что всякому стоит только захотеть – и будет мудрым? Большое невежество так думать! – Но если мы (или кто другой ученее и умнее нас) начнем говорить с ними таким образом, чтобы понемногу рассеять их заблуждение, – это будет то же, что и сеять на камне или говорить в уши глухому. Так мало в них мудрости даже на то, чтобы сознавать свое невежество. И, мне кажется, прилично сказать о них Соломоново слово: есть зло, которое видел я под солнцем: человека, мудрого в глазах его (Еккл. 10, 5; Притч. 26, 12), и, что еще хуже, получившего право учить других, когда не чувствует собственного невежества. Если какой недуг достоин слез и рыдания, то именно этот. И я неоднократно жалел об этом, хорошо зная, что самомнение отнимает у человека большую часть того, что он есть и что тщеславие бывает для людей величайшим препятствием к добродетели. А уврачевать и остановить болезнь могут разве что Петр или Павел – великие ученики Христовы, которые со властью управлять словом и делом получили дар благодати и были всем для всех, да всех приобрящут. Для нас же, прочих людей, немаловажно, если будем хорошо управляемы и руководимы теми, кому вверено исправление таких дел и распоряжение ими (1).

* * *

Первая мудрость есть жизнь похвальная, очищенная или очищаемая для Пречистого и Пресветлого Бога, Который требует и от нас одной жертв – очищения, – жертвы, обыкновенно называемой в Писании сердцем сокрушенным (см. Пс. 50, 19), жертвой хвалы (см. Пс. 49, 14, 23), новой тварью во Христе (Гал. 6, 15), новым человеком (Еф. 4, 24) и тому подобным. Первая мудрость – презирать ту мудрость, которая состоит в одних словах и оборотах речи, в обманчивых и излишних противоположениях. Лучше мне пять слов сказать в Церкви с разумом, нежели тысячи одним языком (см. 1Кор. 14, 13) и невразумительным звуком трубы, который не возбуждает моего воина к духовной брани. Я хвалю и лобызаю ту мудрость, которой прославились незнатные, для которой предпочтены уничиженные, с которой рыбаки уловили в сети Евангелия всю вселенную, победив упраздняемую мудрость словом совершенным и сокращенным. Не тот для меня мудрец, кто мудр на словах, у кого оборотлив язык, а душа не обучена, кто подобен гробам, которые снаружи благообразны и красивы, а внутри полны мертвых костей и скрывают в себе великое зловоние, но тот, кто, хотя мало говорит о добродетели, однако же, многое показывает на деле и жизнью удостоверяет в слове. Для меня лучше красота видимая, нежели изображаемая словом, лучше богатство, которое уже в руках, нежели воображаемое во сне, лучше мудрость, не словом блистающая, но свидетельствуемая делами. Ибо сказано: разум добр у всех, исполняющих заповеди (см. Пс. 110, 10), а не у проповедующих. Самое верное испытание этой мудрости – время, а истинный венец славы – седина (Притч. 16, 31). Ибо хотя не должно ублажать человека прежде смерти (Сир. 11, 28), как думаю с Соломоном: неизвестно, что родит завтрашний день (Притч. 27, 1), потому что земная жизнь наша подвержена многим переворотам и тело смирения туда и сюда порывается и изменяется: впрочем, кто провел большую часть жизни безукоризненно и близок уже к пристани этого общего моря жизни, тот не в большей ли безопасности и не счастливее ли других, которым предстоит далекое плавание (1)?

* * *

Я не нахожу в себе никакой мудрости, никакой опытности, как ни разбираю и ни испытываю сам себя. Одно, правда, сознаю в себе, что, может быть, и немаловажно, хотя некоторые называют это скудоумием, – я бы желал каждую минуту умерщвлять в себе жизнь, жить жизнью сокровенной во Христе, стать не мелочным купцом, но на все, что имею у себя, купить драгоценную жемчужину, все преходящее и тленное променяв на постоянное и небесное. Такое приобретение, конечно, всего важнее и надежнее для имеющего ум. Но если это для меня невозможно, то я желал бы устоять, по крайней мере, в другом и престол уступить желающим, а самому всю жизнь быть ребенком и учеником, пока не измою всей горечи сладкими водами учения. Пусть было бы это одним и первым делом моего любомудрия или скудоумия; а вторым и важнейшим – следующее: поскольку я не в состоянии удерживать словом моим слово многих и овладевшее ныне всеми стремление и желание учить и говорить о духовном, не имея в себе Духа, то идти другим путем, сколько я уверен, и лучшим, и менее трудным, став примером молчания, научить всех безмолвию; и кто высоко обо мне думает, того устыдить превосходством, а кто низко и меньше надлежащего, того довести до скромности равенством достоинств (1).

* * *

Молю Бога, чтобы, подобно Соломону, я о Нем не помыслил и не произнес чего-либо собственного. Ибо когда Соломон говорит: я более невежда, нежели кто либо из людей, и разума человеческого нет у меня (Притч. 30, 2), – конечно, не с тем намерением говорит это, чтобы изобличить совершенное свое неразумие. Ибо возможно ли оно в том, кто больше всего просил себе у Бога смышлености и получил мудрость, и дар созерцания, и широту сердца – обильнее и неисчерпнее песка морского (см. 3Цар. 3, 28)? И как бы тот, кто был столь мудр и сподобился такого дара, стал называть себя безумнейшим из людей, если не в том смысле, что в нем нет собственной своей мудрости, а действует мудрость Божия и совершеннейшая? И Павел, когда говорит: живу не я, но живет во мне Христос (Гал. 2, 20), – подразумевает не то, что он совершенно мертв, но что живет жизнью боле совершенной, чем многие другие, потому что он стал причастен истинной жизни, которой не полагает предела никакая смерть (1).

* * *

«Неужели молчать о Боге? – возразит кто-нибудь из людей горячих. – И ты нам это приказываешь? О чем же и говорить, если не об этом? K чему сказано: хвала Ему – всегда на устах моих, – и: буду прославлять Господа во всякое время (см. Пс. 33, 2); истину произнесет язык мой (Притч. 8, 7); устам моим не воз браню (см. Пс. 39, 10)?» Он приведет и другие подобные, то же выражающие и определенные изречения. Такому человеку надо отвечать с кротостью и без жестких слов, чтобы и тем самым научить благочинию. Не молчать приказываю тебе, мудрейший, а не стоять упорно на своем; не истину скрывать, а учить сверх закона. Я первый из хвалителей мудрости, первый из упражняющихся или, по крайней мере, желающих упражняться в Божием Слове. Я никогда не предпочту этому занятию чего-либо другого, дабы сама Мудрость не назвала меня жалким как уничижителя мудрости и образования (1).

* * *

Из мудрых уст каплют самые сладкие слова, а горькая гортань изрыгает брани (2).

* * *

Сведущий кормчий избежит девятого вала, а ум, обогащенный мудрыми мыслями, спасется от всякой беды (2).

* * *

Большая наковальня не боится стука, и мудрый ум отражает от себя все вредное (2).

* * *

Справедливость требует, чтобы духовная мудрость как горняя и происшедшая от Бога господствовала над ученостью дольнею, как над служительницей, которая должна не надмеваться напрасно, но обучаться скромному служению. Ибо дольняя мудрость да будет рабой мудрости Божественной (2)!

* * *

Под мудростью разумей созерцание сущего (2).

Мужество

Умеряй свою смелость, иначе будет она дерзостью, а не мужеством (2).

* * *

Мужество есть твердость в опасностях; дерзость есть смелость там, где не надлежало бы отваживаться; а какое-то сжатие сердца, когда надлежало бы на что-либо отважиться, есть робость (2).

Мужчина (муж)

Не обольщайся чрезмерно приятностями запахов, мягкостью осязания и вкусом. Уступив им над собою верх, произведешь ли что мужественное? Различны между собою услаждения, приличные женам и мужам (2).

* * *

О, как бы хорошо натирать белилами и румянами (и еще в избытке) не женщин, но тех безрассудных мужчин, которые, ежедневно имея перед собою этот срам, сами себе застилают глаза туманом и услаждаются грехом! Они поражают злословием прекрасных женщин, сами же своими срамными делами уподобляются свиньям, а может быть, и действительно попали бы в темные свиные хлева, если бы Цирцея¹⁵⁶ помазала их тем составом, которым она людей превращала в зверей; ибо они не гнушаются прикрасами и сами подкладывают в огонь сухие дрова, когда надлежало бы их убавлять, а не прибавлять. И есть мужья, которые стараются превзойти друг друга в нарядах жен, чтобы одному перед другим иметь преимущество в неразумии. Часто и при недостаточном состоянии употребляют они все усилия, чтобы возбудить наглость своих жен. Но ты, верно, никогда не давал меча своего врагу и горному потоку не открывал пути на свои нивы (2).

* * *

Смешны мужчины, когда, любуясь доброцветностью движущихся картин (разукрашенных женщин), оказывают уважение лицам, над которыми сами смеются. Думаю же, что они любуются не столько картинами, сколько прихотливостью мужчин, чему доказательством служат краски (2).

* * *

А иные из них (еще более жалкий народ) поругали в себе славу мужей, извращениями членов извратив саму природу; это изнеженные мужи, мужеобразные жены, а если говорить правду: ни мужи, ни жены, по

тому что одним быть перестали, а другим не сделались, и как по нравам уже не то, чем они должны быть по природе, так по природе не могут быть тем, чем желали бы стать по своей превратной воле; это какая-то загадка распутства, какая-то нерешенная задача страстей – мужи в женском, а жены в мужеском образе (2).

Мученики

Хотя многое служит для нас руководством к лучшей жизни и многое назидает в добродетели – и разум, и закон, и пророки, и апостолы, и сами страдания Христа, этого первого Мученика, Который взошел на крест и меня возвел с Собой, чтоб пригвоздить мой грех, восторжествовать над змием, освятить древо, победить сластолюбие, спасти Адама и восстановить падший образ; однако же при столь многих и столь превосходных наставниках не менее поучительны для нас мученики – эти словесные всесожжения, совершенные жертвы, приятные приношения, это проповедование истины, обличение лжи, исполнение духовно-разумеваемого закона, разрушение заблуждения, гонение порока, потопление греха, очищение мира (1).

* * *

С какими бесчисленными опасностями возрастили досточтимое и новое Таинство Христово мы, удостоившиеся именоваться от Христова имени! Зависть многократно воспламеняла против нас многих врагов и гонителей слова – этих дышащих яростью свирепых зверей. Но мы никогда не уступали господствующей силе времени. Напротив, если и оказывалось сколько-нибудь беспечности во время мира, если и оказывался кто худым в чем-либо другом, то в этом все были укреплены Богом, горя пламенной ревностью, выдерживали дерзость врагов, побеждаемые со славою. Никто не ищет спасения с таким удовольствием, с каким шли мы на эти прекрасные опасности. Иной, как забаву, встречал огонь, меч, земные пропасти, голод, удавление, кровожадных зверей, растягивание и вывертывание составов, выкалывание очей, жжение, расторжение, терзание членов, холод, погружение в глубину или во мрак, свержение с высоты, продолжительное зрение разнообразных мучений; а последнее (говорю это знающим) хуже всех страданий, потому что, когда страдание доведено до крайней его степени, тогда прекращается уже страх; непрестанно же ожидать – значит непрестанно страдать и вместо одной смерти умирать многими мучительными смертями. Не стану говорить об изгнаниях, об отнятии имуществ, о том, что надобно терпеть это в глазах мужей, жен, товарищей, детей, друзей, что самого мужественного делает малодушным. И за что терпеть? Может быть, за один слог. Что говорю: за слог? За одно мановение, которое, послужив знаком отречения, могло бы спасти, хотя ко вреду. Короче, мы стояли за Бога, а предавший Бога не может уже найти другого. Но к чему распространяться? Возведи очи свои окрест, обозри целую вселенную, которую объяло теперь спасительное Слово, привязавшее нас к Богу и соединившееся с нами чрез страдания, – соединение дивное и превысшее в Божиих законах! Эту-то вселенную, всю почти, осиявают, как звездами, открытыми алтарями, высоковерхими престолами, учениями, собраниями, стечениями целых семейств, достойными подвигов песнопениями, осиявают эти достославные победоносцы Закланного. И так велико благоговение к истине, что малая часть праха, какойлибо останок давних костей, небольшая часть волос, отрывки одежды, один признак капель крови иногда достаточны к чествованию целого мученика; даже месту мощей дается наименование: святые мощи, – и оно получает равную силу, как бы находился в нем целый мученик. Чудное дело! Думаю, что одно воспоминание спасает. Что еще сказать о невероятном избавлении от болезней и от демонов при гробницах, которые удостоились некогда вмещать в себе драгоценные мощи? И они отражают нападения духов. Таковы чудеса моих подвижников (2)!

Мысль

Возвышайся более жизнью, нежели мыслью. Жизнь может сделать тебя богоподобным, а мысль доведет до великого падения. И жизнь устрояй не по малой мерке. Как бы ни высоко взошел ты, все будешь еще стоять ниже заповеди (2).

Наглость

Обуздывай наглость – и будешь великий мудрец (2).

Награда

Ты здесь странник и пришелец, пресмыкающийся по чуждой тебе земле. Отсюда восставит тебя Бог в отечество твое. Подвиги твои недолговременны, а награда выше трудов (2).

* * *

Кто соблюдает закон, чтит частицу Божества, какую имеет в себе: во всяком деле, слове и движении ума насколько можно более, – чист от всего попираемого и не оскверняется ничем преходящим, а, напротив, саму персть влечет с собою к небу, тот в награду за труды (подлинно, самое великое и премудрое таинство!) станет богом, и хотя богом по усыновлению, однако же исполненным высшего света, начатки которого пожинал он в некоторой мере еще здесь (2).

Надежда

Когда один иноплеменный царь с многочисленным войском напал на Езекию, царя Иудейского, обложил Иерусалим и злобно изрыгал нечестивые и богохульные слова на царя и самого Бога, как будто уже не оставалось средств спасти город от его владычества, тогда Езекия приходит в храм, раздирает одежды, проливает потоки слез, воздев руки к небу, призывает Бога в свидетели богохульства Сеннахирима и молит Его быть мстителем за высокомерные угрозы. «Видишь, Господи, – говорит он, – как этот иноплеменник поносит Тебя – Бога Израилева. Ты видел, Господи, не умолчи (Пс. 34, 22)». И молитва царя не осталась тщетной, ибо восстающий против Бога познал на деле свое безумие и ушел, не исполнив угроз своих: поражаемый вдруг некой невидимой силой, он потерял большую часть войска и был прогнан неприятным известием, сверх чаяния положившим конец осаде и его надеждам (см. 4Цар. 18–19). Так поступил Езекия, окруженный многочисленным войском, царь великого Иерусалима, который, может быть, и сам собой отразил бы враждебные полчища. А мы (христиане), для которых оставалось одно оружие, одна стена, одна защита – надежда на Бога (потому что совершенно лишены были отовсюду всякой человеческой помощи), мы от кого иного могли ожидать, что услышит наши молитвы и отразит угрозы, как не от Бога (1)?

* * *

В печали не теряй надежды на благоденствие и при успешном течении дел жди печали. В один год бывают четыре времени года, одно мгновение производит многие перевороты. Удовольствие да пресекается у тебя заботой, а скорбь – надеждой на лучшее (1).

* * *

Не слишком себя обнадеживай и не вовсе теряй надежду. Одно ослабляет, другое низлагает. В чем-нибудь преуспевай, другого держись, сколько ни есть, а к иному не будь завистлив; недовершенное не сделает бесполезным труд совершенного тобою пути (2).

* * *

Всякому правому намерению пусть предшествует надежда. Она помогает иногда и в худом, и потому не справедливо ли, чтобы еще более содействовала в добре? Несносно для меня, что преодолеваюсь злым (2).

* * *

Надежда есть общение с отсутствующим предметом, а прекращение такого общения называю отчаянием (2).

Наказание

Оплакиваю погибель нечестивых, делаюсь человеколюбив к ненавистникам и говорю так: «Как нечаянно пришли они в разорение, исчезли, погибли от ужасов (см. Пс. 72, 19): как прах, взметаемый вихрем, как пух, развеваемый ветром, как утренняя роса, как свист пущенной стрелы, как удар грома, как быстролетная молния!» Если бы они хотя бы теперь переменились в мыслях, перестали предаваться множеству заблуждений и потекли во след истины, то, может быть, и само падение обратилось бы для них в пользу. Ибо и наказание часто служит ко благу наказываемых (1).

* * *

Мужи и жены, юноши и старцы, все служащие в этом святилище и занимающие низшие степени, все, которых Господь избавил некогда от заблуждения и безбожия, а ныне от восстания язычников и от бедствий настоящих и ожидаемых! Выслушайте слово мужа, который научился этому не слегка, но из ежедневных событий, из древних историй, книг и деяний! Великое дело – не испытать никакой скорби; а может быть, и не великое, если истинно слово, что Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает (Евр. 12, 6) и о котором особенно печется. Напротив, великое дело – вовсе не грешить или, по крайней мере, не согрешить тяжко, потому что быть совершенно безгрешным Бог поставил выше человеческой природы. А вторым после этого делом полагаю, чтобы падшие и наказанные, а потом прощенные всегда чувствовали наказание и избегали новой казни за новое преступление. Поэтому и мы самим делом восчувствуем Божие наказание. Покажем самих себя достойными не того, что прежде потерпели, но того, что напоследок получили. Будем оправдываться в постигшем нас бедствии тем, что мы не как злодеи были преданы язычникам, но вразумлены, как дети. Не станем забывать о буре во время тишины, о болезни во время здравия, о плене по благополучном возвращении в Иерусалим, о Египте после Египта. Время страдания да не будет у нас лучше времени успокоения; но оно будет таким, если окажется, что мы тогда были смиренны и умеренны и во всех надеждах простирались к небу, а теперь превозносимся, надмеваемся и опять обратились к тем же грехам, которыми были доведены до постигших нас бедствий. Нет, дети мои (1Цар. 2, 24), говорит священник Илий, увещевая детей своих, согрешивших против Бога. Напротив, зная, что легче возвратить потерянное благоденствие, нежели сохранить дарованное от Бога (ибо потерянное возвращается целомудрием, а дарованное утрачивается беспечностью), зная, что больное тело восстанавливается лекарствами и воздержанием, а восстановленное при малом нерадении и пресыщении опять приходит в расслабление и впадает в прежние недуги, зная все это и внушая друг другу, придем в самих себя и будем целомудренно располагать временем (1).

* * *

Полюбомудрствуй о том, как гнев Божий, называемый чашею в руке Господа (Пс. 74, 9) и чашей ярости, чашей опьянения (см. Ис. 51, 17), соразмеряется с грехами, потому что Господь, хотя у всех убавляет нечто из заслуженного ими наказания и нерастворенное вино гнева растворяет человеколюбием (см. Пс. 74, 9), впрочем, от строгости преклоняется на милость только для тех, которые вразумляются страхом и от малой скорби приемлют во чреве обращение, и болят им, и рождают совершенный дух спасения, а блюдет и без остатка изливает дрожжи, то есть конечный гнев, на тех, которые не исцеляются Его благостью (см. Пс. 74, 9), но еще ожесточаются, подобно тяжкосердому фараону, обременяющему горькими работами и соблюденному в показание силы Божией над нечестивыми (см. Ис. 9, 16). Скажи: отчего такие удары и бичи? Где их основание? Следствие ли это беспорядочного и неправильного движения вселенной, неуправляемого и неразумного течения вещей, как будто нет над ними правителя, и дело ли это случая, как думают немудрые мудрецы, слепо увлекаемые беспорядочным и темным духом? Или все с разумом и в порядке, как сначала произведено, прекрасно растворено, совокуплено и приведено в движение по законам, известным только приведшему все в движение, так и после движется и изменяется, управляемое браздами промысла? Отчего неурожаи, тлетворные ветры, град, настоящее наше поражение и вразумление? Отчего порча в воздухе, болезни, землетрясения, волнения морей и небесные явления? Как тварь, созданная в наслаждение людям, этот общий и равный для всех источник удовольствий обращается в наказание нечестивых, чтобы мы тем же самым, чем были почтены и за что оказались неблагодарными, теперь вразумились и познали силу Божию в страданиях, когда не познали ее в благотворных действиях? Как одним грехи воздаются: от руки Господней грехи принял вдвое за все грехи свои (Ис. 40, 2), и мера беззакония восполняется этим усугублением (чем и Израиль уцеломудривается); а для других грехи исчерпываются семикратным воздаянием в недро их (см. Пс. 78, 12)? И что значит мера Аморреев, еще не исполнившаяся (Быт. 15, 16)? Как грешник или оставляется без наказания, может быть, потому, что блюдется для будущего, или наказывается опять для того, чтобы ему излечиться здесь? И как праведник или страждет, а через это, может быть, испытуется, или благоденствует и тем охраняется, если он беден умом и не очень возвысился над видимым, чему каждого из нас учит совесть – это домашнее и неложное судилище! Что значит постигший нас удар и отчего он? Испытание ли это добродетели или истязание за грехи? Но хотя бы и не было это наказанием – лучше принять за наказание и смириться под крепкую руку Божию, нежели превозноситься этим, как испытанием (1).

* * *

И действительно терпеть наказание от праведного лучше, нежели умащаться елеем нечестивого. Ибо сама суровость одного приятна по причине пользы, а милость другого подозрительна по причине его злонравия (1).

* * *

Кто скажет, что приносит неправедным последний день? Там клокочущий пламень, ужасная тьма удалившимся от света, червь, всегдашнее памятование наших грехов. Лучше бы тебе, грешник, не вступать во врата жизни, и если вступил, всему разрушиться наравне со зверями, чем, после того как терпишь здесь столько скорбей, понести еще наказание, которое тяжелее всего претерпеваемого тобою в здешней жизни! Где великая слава моего прародителя? – Погублена снедью. Где премудрый Соломон? – Покорен женами. Где этот Иуда, сопричисленный к двенадцати? – За малую корысть объят тьмою (2).

* * *

Увы! Тесно мне и в жизни, и при конце жизни. Здесь грех, а там наказание. Стою в середине, боясь огненной реки. Надеюсь больше на Тебя, Христос, нежели на здешние подвиги. Если бы у меня была возможность, хотя несколько, очиститься, это было бы лучше всего. Но если непрестанно умножается во мне зло, то пора разрешиться, пока не постигла меня худшая участь (2).

* * *

А я (и, может быть, разумно) рассуждаю так: тебе при вступлении твоем обещал я не это – не богатство, не беззаботность, не телесное здоровье или благочадие, но блаженную жизнь и ожидаемые блага, чтобы ты взамен настоящего ожидал себе большего. Справедливо ли же будет, например, при покупке чего-нибудь требовать купленную вещь и удерживать у себя ее цену? Разве тебе одному нужно такое предпочтение пред всеми? Но это означало бы чрезмерную ненасытность и необыкновенную притязательность. Или отдай назад купленное, любезнейший, или заплати цену, если должно тебе устоять в своем слове, и ты не отступаешься от прекрасных условий.

Скажешь: почему же у древних были и эти блага? – Тогда не укоренилась еще вера; настоящее служило удостоверением в умопредставляемом: так и младенцев, пока не возрастут, питают молоком. А доказательством этому служит то, что тогда весьма важные преступления были некоторым образом извиняемы; и не очень высокие доблести уважались, так что достоинство с обеих сторон уравновешивалось; наказания же, налагаемые мудрыми, превосходили меру. В этом убедят тебя Давид, Моисей и Елисей, имя которого произношу с трепетом. Один легко был наказан за свои грехопадения, другой за небольшие заслуги удостоен Божия лицезрения, принял от Бога закон и спас великое воинство, третий же за малое оскорбление, и притом детям, сверх ожидания воздал тяжким наказанием. Так прикровен был тогда закон! Так очищение совершалось кровью жертв, и очищение оскверненной плоти – не важным кроплением! Так почиталось совершенством – избегать худого, хотя бы не присовокуплялось ничего больше! И все это потому, что благочестие для живших тогда заключено было в тесные пределы.

А сказать ли тебе нечто поважнее сказанного? И это скажу. У них не было такого дара, какой имеем мы в страданиях Бога, в Агнце, закланном за мои грехи. Поэтому труд их был больше; а если больше, то согласись, что им следовало и большее воздаяние за труды; а нам следует меньшее, потому что имеем больше средств (2).

* * *

Кто, преклонившись к худшему в своем союзе и сочетании, оказавшись сообщником дольнего, рабом плоти и другом скоротечного, оскорбляет жизнью своей Божественное благородство, для того, сколько бы ни был он благоуспешен в непостоянном, гордясь ничтожными сновидениями и тенями, обогащаясь, роскошествуя, превозносясь чинами, – увы! – для того тяжки тамошние бичи, где первое из бедствий – быть отринутым от Бога (2).

Наружность

Мы (христиане) мало заботимся о видимости и о живописной наружности, а более печемся о внутреннем человеке и о том, чтобы обращать внимание зрителя на созерцаемое умом, чем и научаем больше народ (1).

Насилие

Принуждение сделало бы нас (христиан) более непоколебимыми и готовыми противопоставить насилию ревность по благочестию: ибо души мужественные, когда хотят принудить их к чему-либо силою, обыкновенно бывают непреклонны и подобны пламени, раздуваемому ветром, которое тем более разгорается, чем более его раздувают (1).

Наследство

Может быть, ты хочешь оставить детей богатыми и владетелями приобретенного отцовой наглостью. Это значило бы еще что-нибудь, если бы сбылись твои надежды. А теперь никто не знает, где сотлеет твой прах и до чего прострется вред приобретения. Ты трудишься и подолгу, может быть, не спишь, и ночи наравне с днями проходят у тебя в заботах, от того больше имеешь горестей, нежели наслаждений, берешь грабительский рост, из одного роста выращиваешь другой, и сколько с чего взять высчитано у тебя по пальцам. Но это сберегается не для тебя и не для того, на кого ты надеешься, а достанется кому-нибудь: может быть, человеку, для тебя постороннему и то еще хорошо! Может случиться, что достанется и твоему неприятелю – одному из тех, которые худо говорят о тебе и о твоем добре, которых ты не удостаивал даже своим куском. Может быть, один из потерпевших от тебя зло, тот, кто тебя и дом твой со слезами и воплем орошал соленым питием, будет питаться чужими трудами, как жирный и по верхам смотрящий петух, не одобряя многого в том, что теперь изображаешь на стенах дома, а с наследником твоим, если и встретится, не разломит и хлеба. Так суетны мечты человеческие! Для этого, если можешь что выдумать, присовокупляй к приобретенному, мучь себя, совершай насилия, не оставляй без испытания никаких худых мер, обыщи глубины земли и моря, стриги, как говорится, и с мертвых волосы, приноси жертвы сети своей (Авв. 1, 16), покланяйся руке своей, которая столько собрала тебе золота, для прибыли ни во что поставь все: и врагов, и друзей, и родных, и благодетелей. Это ничем не разнится от морского отлива или от Харибды¹⁵⁷, поглощающей пловцов (2).

Насмешка

Насмешка не щадит и святых (2).

* * *

Лучше о себе слышать худое, нежели говорить худо о другом. Ежели кто, желая позабавить тебя, выставляет ближнего на посмешище, то воображай себе, что предметом смеха служишь ты сам; в таком случае слова его больше огорчат тебя (2).

Начало

Спрошу у тебя, любитель нерождения и безначалия: кто более бесчестит Бога – тот ли, кто почитает Его началом такого Сына и такого Духа какими ты признаешь Их или кто исповедует Его началом не такого Сына и не такого Духа, но подобных Ему по естеству и равных в славе, какими исповедует Их наше учение? Но для тебя много, очень много чести иметь у себя сына, даже тем больше, чем совершеннее подражает он во всем отцу и служит точным образом родителя. И не так охотно согласился бы ты стать господином тысячи рабов, как родителем одного сына. Ужели же для Бога есть что-либо выше чести быть Отцом Сына, Который служит к усугублению, а не к уменьшению Его славы, равно как и быть Изводителем Духа? Разве не знаешь, что, признавая Начало (понимаю Начало Сына и Духа) началом тварей, не чтишь самого Начала и бесчестишь исходящих из Начала? Не чтишь Начала, потому что полагаешь Его Началом чего-то такого, что мало и недостойно Божества. Бесчестишь и Исходящих из Начала, потому что делаешь Их малыми и не только тварями, но даже чем-то таким, что малочестнее самих тварей, если Они для тварей только существуют, а некогда существовали, как и художнического орудия не бывает прежде художников, даже вовсе не существовали бы, если бы Богу (как будто для Него не довольно только захотеть) не стало угодно сотворить что-нибудь через Них. Ибо все, что бывает для чего-нибудь другого, малочестнее того, для чего оно бывает. Но я, вводя начало Божества невременное, неотлучное и беспредельное, чту и Начало, а равно и Исходящих из Начала, – первое, потому что Оно начало таковых исходящих, и последних, потому что Они так, такими и из такого исходят Начала, не отделены от Него ни временем, ни естеством, ни достодолжным Им поклонением, по сути, с Ним едины – но (хотя и необыкновенен такой образ выражения) раздельны, раздельны с Ним, – но соединены, не менее досточтимы – представляемые и познаваемые как во взаимном между Собой соотношении, так и Каждый Сам по Себе, – совершенная Троица из Трех совершенных. Ибо Божество выступило из единичности по причине богатства, преступило двойственность, потому что Оно выше материи и формы, из которых состоят тела, и определилось тройственностью (первым, что превышает состав двойственности) по причине совершенства, чтобы и не быть скудным, и не разлиться до бесконечности. Первое показывало бы нелюбообщительность, последнее – беспорядок; одно было бы совершенно в духе иудейства, другое – язычества и многобожия (1).

* * *

Невозможно хорошо узнать окончание, не исследовав правильно начала (1).

* * *

Все начинающее горячо, и как по горячности духа способно с успехом выполнять многие свои обязанности, так по неведению может во многом и не достигать успеха (2).

Начальник

Не так удобно ткань принимает в себя невыводимую краску и близко находящиеся вещи принимают одна от другой зловоние или благовоние, не так быстро разливается в воздухе и из воздуха сообщается животным какое-нибудь вредное испарение, производящее заразу и называемое заразой, как подчиненные, обычно в кратчайшее время, принимают в себя пороки начальника, и при этом пороки гораздо легче, нежели противное пороку – добродетель. В этом порок особенно берет верх над добродетелью (1).

* * *

Для человека, поставленного высоко, и то уже потеря, что он не предпринимает большего, не распространяет доблестей своих на многих, но останавливается на малом числе людей и как бы большим светом освещает малый дом или юношеским вооружением покрывает детское тело. А для человека маловажного всего безопаснее нести малое бремя, не возбуждать смеха и не увеличивать опасности возложением на себя чего-либо не по силам. Ибо, как слышим, и башню строить прилично тому только, у кого есть, чем ее совершить (Лк. 14, 28–29) (1).

* * *

Против страха быть начальником подаст, может быть, помощь закон покорности, потому что Бог по благости Своей вознаграждает веру и делает совершенным начальником того, кто на Него уповает и в Нем полагает все надежды (1).

* * *

Ты со Христом начальствуешь, со Христом и правительствуешь. Он дал тебе меч – не действовать, но угрожать; и да соблюдется меч этот Даровавшему как чистый дар. Ты сам – образ Божий и руководствуешь образ, о котором здесь надо заботиться и с которым должно перейти в другую жизнь; а в нее мы все перейдем после кратковременной игры в здешней жизни – назовем ли ее темницею, или поприщем, или предначертанием, или тенью жизни истинной. Почитай сродство, уважай Первообраз, пребудь с Богом, а не с миродержителем, со Христом Господом, а не с лютым мучителем. Он человекоубийца от начала (Ин. 8, 44). Он и первому человеку, доведя его до ослушания, нанес удар и принес жизнь бедственную, он через грех ввел закон – наказывать и терпеть наказания. А ты, человек Божий, вспомни, чье ты творение и куда призываешься, что имеешь и чем ты должен, от кого у тебя закон, слово, пророки, само боговедение и небезнадежность получить ожидаемое. Поэтому подражай Божию человеколюбию. В человеке всего более Божественно то, что он может благотворить. Ты можешь стать богом, ничего не сделав, не пропускай случая к обожению. Для Духа одни истощают свое имение, другие истощают плоть, умирают для Христа и совершенно удаляются от мира. Иные посвящают Богу то, что всего для них дороже. И ты, без сомнения, слышал о жертве Авраама, который единородного, рожденного по обету, когда в нем заключалось обетованное, отдал Богу охотнее, нежели вначале получил от Бога. Но мы от тебя ничего такого не требуем; одно вместо всего принеси: принеси человеколюбие, которым Бог благоугождается более, нежели всем прочим вместе, принеси дар единственный, дар непорочный, дар, призывающий щедроты Божии. Присоедини к страху кротость, раствори угрозу надеждой. Знаю, как много может сделать благость, которая заставляет из стыда воздать должное, когда, имея возможность принудить, прощаем и своим благоволением приводим в стыд милуемого. Ничто да не убеждает тебя быть недостойным власти, ничто да не отклоняет тебя от милосердия и кротости, – ни обстоятельства, ни властитель, ни страх, ни спасение высших начальников, ни превозмогающая дерзость. Старайся приобрести в трудных обстоятельствах благоволение свыше. Дай взаймы Богу милосердие. Никто не раскаивался из принесших что-либо Богу. Он щедр на воздаяние, наиболее же тамошними благами. Он вознаграждает тех, которые здесь что-либо принесли и дали Ему взаймы; иногда же, чтобы уверить в будущих благах, Он награждает и здешними благами. Еще немного – и мир прейдет, и тень исчезнет. Воспользуемся временем, искупим непостоянным вечное. Kаждый из нас – под эпитимиями¹⁵⁸ (Сир. 8, 6), и земля много носит чужих долгов. Простим же, чтобы и нам простили; отпустим, чтобы самим испросить отпущение. Видишь в Евангелии: приводят задолжавшего много монет и прощают ему долг (потому что он приведен к благому владыке), но кому прощают, тот сам не прощает (ибо он раб и в своем желании), и какое человеколюбие оказано ему в большем, такого не оказывает он товарищу в меньшем, что должен был бы сделать, ежели не по чему другому, то подражая показанному примеру великодушия. И господин гневается, а о последующем умолчу. Скажу только, что всякому лучше оказывать милость здесь, нежели давать отчет там (1).

* * *

В начальнике и предстоятеле... и то уже порок, если не многим превосходит он простолюдинов, если не оказывается непрестанно лучшим и лучшим, если не соразмеряет добродетели с саном и высокостью престола. Ибо и тот, кто стоит высоко, едва успевает наполовину; и тот, кто преизобилует добродетелью, едва привлекает многих к посредственности. Лучше же сказать (полюбомудрствую об этом несколько возвышеннее), что усматриваю (а думаю, усмотрит со мной и всякий мудрый) в моем Спасителе, когда Он был с нами, вообразив в Себе и то, что выше нас, и наше естество... И Христос, по сказанному, преуспевал как возрастом, так и премудростью и благодатью (см. Лк. 2, 52), не в том смысле, что получал в этом приращение (что могло стать совершеннее в Том, Кто совершенен с самого начала?), но в том смысле, что это открывалось и обнаруживалось в Нем постепенно (2).

* * *

Кому всего больше приятны кони? – Без сомнения, коням. А орлы? – Не кому иному, как орлам. И галка садится рядом с галкою, как знаешь из пословицы. Так полагай, что и говорящий по-аттически бывает рад знающим это наречие, а имеющий притязание на правоту – любителю и покровителю правоты. Быть начальником, мне кажется, значит то же, что быть помощником добродетели и противником порока, имеет ли кто у себя бескровное начальство, как мы, или начальствует с мечом и военною перевязью. Тебя не заставлю я проливать кровь, зная, что ты добродетелью превозмогаешь, а не насилием принуждаешь, наказываешь злых более страхом, нежели делом, что и составляет закон наилучшего начальствования¹⁵⁹(2).

* * *

Ты наш начальник и по оставлении тобою начальства, потому что имеешь в себе совокупленными все начальственные доблести. А мы судим о вещах иначе, нежели как судит простой народ. Ибо многие из заседающих высоко для меня стоят низко, и таковы те, кого собственная их рука делает униженными и рабами подчиненных. Многие же возвышены и превыспренны, хотя стоят и внизу, и таковы те, которых высоко ставит добродетель и делает достойными высоких степеней начальства¹⁶⁰(2).

Небо

Но если ты прошел умом воздух и все, что в воздухе, то коснись уже со мной неба и небесного. Но здесь да водит нас более вера, нежели разум, если только уразумел ты свою немощь, когда рассматривал ближайшее к тебе и узнал способ узнать то, что выше разума, а не остаться вовсе земным и преданным земному, не знающим даже и этого самого – своего незнания? Кто округлил небо, расставил звезды? Лучше же сказать, что такое само небо и звезды? Можешь ли сказать это ты, человек высокопарный, который не знает и того, что у него под ногами, не может привести в меру себя самого, а любопытствует о том, что выше твоей природы, и желал бы объять неизмеримое? Положим, что постигнуты тобой круги, круговращения, приближения и отдаления, восхождения звезд и солнца, какие-то части и их подразделения и все то, за что превозносишь ты чудную науку свою, но это не уразумение еще сущего, а только наблюдение за каким-то движением, подтвержденное долговременным упражнением, приводящее к единству наблюдения многих, а потом придумавшее закон и возвеличенное именем науки; так, видоизменения Луны стали известными для многих, и зрение¹⁶¹ принято за начало познания! Но если ты очень знающ в этом и хочешь, чтобы удивлялись тебе по праву, скажи, какая причина такого устройства и движения? Отчего Солнце поставлено в знамение целой Вселенной и перед взором всякого, как вождь сонма, светлостью своей затмевающий прочие звезды более, нежели сколько затмеваются они некоторыми из них самих, чему доказательством служит то, что, хотя звезды и сами светят, однако же, Солнце превосходит их светом, и звезды невидимы, как скоро восходят вместе с Солнцем? Оно прекрасно, как Жених, быстро и велико, как исполин (не могу заимствовать ему похвалы из другого писания, кроме моего (см. Пс. 18, 6)); такова его сила, что от края до края все объемлет своей теплотой, и ничто не может не ощущать его – напротив, все им исполняется: и зрение – светом, и телесное естество – теплотой, между тем как оно согревает, но не сжигает по причине своего кроткого благорастворения и стройного движения, для всех открыто и всех равно объемлет. Но рассуждал ли ты об этой мысли? – Солнце в чувственном то же, что Бог в мысленном, – сказал один из ненаших. Оно просвещает взор, как Бог ум, и всего прекраснее в видимом, как Бог в умосозерцательном. Но чем первоначально приведено Солнце в движение? Чем непрестанно движется и вращается оно – неизменное в своем законе, в подлинном смысле неподвижное, неутомимое, живоносное и, как справедливо воспевают стихотворцы, живородящее, никогда не прекращающее ни движений, ни благодеяний своих? Как творит оно день на земле и ночь под землей? Или не знаю, как надобно выразиться, смотря на Солнце. Что значит это прибавление и убавление дней и ночей, это (употреблю несколько странное выражение) равенство в неравенстве? Как Солнце производит и разделяет времена года, которые чинно приближаются и удаляются и будто в хороводе друг с другом то сходятся, то расходятся: сходятся по закону любви, расходятся по закону благочиния, даже постепенно между собой сливаются и неприметно приближаются, подобно наступающим дням и ночам, чтобы внезапностью своей не произвести скорбного ощущения? Но оставим Солнце. Познал ли ты естество и видоизменения Луны, меру света ее и пути? И как Солнце владычествует над днем, а она начальствует над ночью? Одна дает смелость зверям, другое восстанавливает человека на дело, что когда наиболее полезно, то возвышаясь, то понижаясь? Разумел ли еси соуз плиад и ограждение орионово (Иов 38, 31)¹⁶² как и исчислить множество звезд и всех их именами назвать (см. Пс. 146, 4), как знающий различие каждой звезды и чин ее движения, чтоб мог я поверить тебе, когда по звездам определяешь нашу судьбу и тварь вооружаешь на Творца (1)?

Невежество

Посмотрим же, чем оскорбят меня решающиеся на все, что только может сделать человек в обиду человеку? Назовут невеждой? – Я знаю одну мудрость – бояться Бога. Ибо начало премудрости – бояться Бога (Сир. 1, 15). И выслушай сущность всего: бойся Бога (Еккл. 12, 13). Так сказал премудрый Соломон. Поэтому пусть докажут, что во мне нет страха, и тогда победят. А что касается иной мудрости, то я частью сам оставил ее, а частью желаю и надеюсь приобрести по упованию на Духа (1).

* * *

Всякий, имеющий ум, признает первым для нас благом ученость, и не только эту благороднейшую и нашу ученость, которая, презирая все украшения и плодовитость речи, берется за единое спасение и за красоту умосозерцаемую, но и ученость внешнюю, которой многие из христиан по худому разумению гнушаются как злоискусной, опасной и удаляющей от Бога. Небо, землю, воздух и все, что на них, не должно презирать за то, что некоторые плохо поняли и вместо Бога воздали им божеское поклонение. Напротив, мы, воспользовавшись в них тем, что удобно для жизни и наслаждения, избежим всего опасного и не станем с безумцами тварь восставлять против Творца, но по созданию будем делать заключение о Создателе, как говорит Божественный апостол, и пленяем всякое помышление в послушание Христу (2Кор. 10, 5). Также об огне, о пище, о железе и о прочем нельзя сказать, что какая-либо из этих вещей сама по себе или всего полезнее, или всего вреднее, но это зависит от произвола употребляющих. Даже между пресмыкающимися гадами есть такие, что мы примешиваем их в целебные составы. Так и в науках мы заимствовали исследования и умозрения, но отринули все то, что ведет к демонам, к заблуждению и в глубину погибели. Мы извлекали из них полезное даже для самого благочестия, через худшее научившись лучшему и немощь их обратив в твердость нашего учения. Поэтому не должно унижать ученость, как рассуждают об этом некоторые, а напротив, надобно признать глупыми и невеждами тех, которые, придерживаясь такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть свой собственный недостаток и избежать обличения в невежестве (2).

Неведение

Ставится у них (еретиков) неведение, и то, что никто не знает последнего дня или часа, в том числе сам Сын, только Отец (см. Мк. 13, 32). Но как чего-либо из сущего не знать Премудрости, Творцу веков, Совершителю и Обновителю, Тому, Кто есть конец всего сотворенного и так же знает Божие, как дух человека знает, что в человеке (1Кор. 2, 11)? Ибо что совершеннее такого знания? Да и как Сыну, Который подробно знает, что будет перед последним часом и как бы во время конца, не знать самого конца? Это походило бы на загадку и равнялось тому, как если бы сказать о ком-то, что он подробно знает находящееся перед стеной, но не знает самой стены, или хорошо знает конец дня, но не знает начала ночи, хотя знание об одном необходимо влечет за собой знание о другом. Ибо для всякого явно, что Сын знает как Бог, приписывает же Себе незнание как человек, поскольку только видимое может быть отделяемо от умопредставляемого. Такую мысль подает и то, что наименование Сына поставлено здесь отрешенно и безотносительно, то есть без присовокупления, чей Он Сын, чтобы понимали мы это неведение в смысле более сообразном с благочестием и приписывали его человечеству, а не Божеству. Итак, если достаточно этого объяснения, остановимся на нем и не будем входить в дальнейшие исследования, а если нет, представим и второе толкование. Как все прочее, так и ведение важнейших тайн относи к Причине из уважения к Родителю. Но мне кажется, что и тот составил себе не низкое понятие, кто с одним из наших любословов стал бы читать это место так: и Сын знает день или час потому, что знает Отец, а не по какой-либо иной причине. Ибо какое из этого заключение? Поскольку знает Отец, а поэтому знает и Сын, то явно, что ни для кого это не известно и не постижимо, кроме Первой Причины (1).

Невозможность

Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего (Ин. 5, 19). В рассуждении должно заметить, что слова «может» и «не может» не в одном смысле употребляются, но многозначны. Иное называется невозможным по недостатку сил в известное время и на известное действие: например, ребенок не может бороться, щенок – видеть или драться с таким-то, но со временем будет, может быть, и бороться, и видеть, и драться с таким-то, хотя с другим драться и тогда останется для него невозможным. Иное бывает невозможным в большей части случаев, например, не может укрыться город, стоящий на верху горы (Мф. 5, 14). Но в ином случае мог бы он и укрыться, если бы загорожен был большею горой. Иное невозможно по несообразности, например, могут ли пе чалиться сыны чертога брачного, пока с ними жених (Мф. 9, 15; Мк. 2, 19): или телесно видимый Жених (ибо в Его присутствии – время не злостраданий, но веселья), или умосозерцаемое Слово (ибо должно ли телесно поститься очищенным Словом?). Иное невозможно по недостатку воли, например, не мог совершить там никакого чуда из-за неверия приемлющих (Мк. 6, 5). Поскольку при исцелениях нужны и вера врачуемых, и сила врачующего, то по недостатку одного делалось невозможным и другое. Но не знаю, не причислить ли и это к невозможному по несообразности? Ибо несообразно было бы исцелить поврежденных неверием. Невозможность по недостатку воли выражается также в словах: вас мир не может ненавидеть (Ин. 7, 7) и: как вы можете говорить доброе, будучи злы (Мф. 12, 34)? Ибо почему было бы невозможно то или другое, если не потому, что нет на это воли? А иногда называется невозможным и то, что, хотя невозможно по природе, однако же, могло бы стать возможным по воле Божией, например, невозможно тому же человеку родиться... в другой раз (Ин. 3, 4) и невозможна игла, принимающая в себя верблюда (см. Мф. 19, 24). Ибо что препятствовало бы и этому быть, если бы стало так угодно Богу? Но вне всех этих невозможностей совершенно невозможное и несбыточное; и оно-то составляет предмет настоящего изыскания. Как признаем невозможным, чтобы Бог был зол или не существовал (это показывало бы в Боге бессилие, а не силу), или чтобы существовало несуществующее, или чтобы дважды два было одновременно и четыре, и десять, так невозможно и ни с чем не совместимо, чтобы Сын творил что-либо такое, чего не творит Отец. Ибо все, что имеет Отец, принадлежит Сыну, как и наоборот: принадлежащее Сыну принадлежит Отцу. Итак, ничего нет собственного, потому что все общее. И само бытие у Них общее и равночестное, хотя бытие Сына и от Отца. Потому и говорится: Я живу Отцем (Ин. 6, 57), не в том смысле, что жизнь и бытие Сына поддерживаются от Отца, но в том, что Сын от Отца существует довременно и безвиновно. Что же значат слова: как видит творящего Отца, так и творит? Ужели и здесь то же, что видим у списывающих картины или письмена, которые не иначе могут верно написать, как глядя на подлинник и им руководствуясь? Возможно ли Премудрости иметь нужду в Учителе или то одно и делать, чему научена? Как же творит или творил Отец? Неужели Он создал другой мир прежде настоящего и создаст будущий, а Сын, смотря на них, как настоящий создал, так и будущий создаст? Итак, по этому рассуждению, четыре мира: два – творение Отца и два – творение Сына. Какое неразумие! Но Сын очищает проказы, освобождает от бесов и болезней, воскрешает мертвых, ходит по морю и совершает все прочее, что им сотворено; над кем же и когда совершал это прежде Сына Отец? Не явно ли, что одни и те же дела Отец предначертывает, а Слово приводит в исполнение, не рабски и слепо, но с ведением и владычественно – если быть точнее, отечески. Так понимаю я слова: что сотворено бывает Отцом, это и Сын творит также, не в подражание сотворенному, но по равночестию власти. И это означается, может быть, словами: доныне и Отец делает, и Сын (см. Ин. 5, 17), – в которых, впрочем, подразумевается не одно сотворение, но также домостроительство и сохранение сотворенного, как видно из слов: творит Ангелов Своих духами и основывает землю на тверди ее (Пс. 103, 4–5), тогда как земля водружена и Ангелы сотворены однажды; также образует горы, и творит ветер (Ам. 4, 13), тогда как закон для них дан однажды, действие же и ныне постоянно продолжается (1).

Недоверие

Сколько бы кто ни был тверд в душе и искренен в благочестии, не хотят даже и верить, что он верен, нелицемерно добродетелен и свободен от притворства. Напротив, один у нас явно худ; в другом правдивость – одна личина и прикраса, обманывающая наружностью. Хотя не все кажутся черными, потому что есть черные, не все неблагородными, неблагообразными, нему против, осуждаем ли или хвалим кого, произносим о каждом особый, а не общий приговор; однако же, обвинение в злонравии удобно распространяем на всех и делаем общим обвинением целого, не только потому, что многие, но и потому, что некоторые злонравны.

Но гораздо страшнее этого – то, что обвинение не останавливается на нас одних, но простирается даже на высокое и досточтимое наше таинство¹⁶³. Ибо с нашими судьями бывает то же, что почти и со всеми охотниками судить о чужих делах; одни из них довольно снисходительны и человеколюбивы, а другие очень жестоки и немилосердны. И первые нас одних укоряют в пороках, оставляя без укоризны наше учение. Другие же, особенно когда встречают много худых людей между удостоенными должностей, обвиняют сам закон, будто бы он учит злонравию.

Итак, что же, братия, долго ли это будет? Нежели никогда не уцеломудримся, не отрезвимся, не устыдимся? Не говоря о другом, побережемся, по крайней мере, от вражеских языков, которые и ложью удобно вредят (1).

Незлобие

И в Ветхом, и в Новом Завете видим, что один преуспевал в одном, другой в другом, в какой мере каждый удостаивался получить от Бога какую-либо благодать, например: Иов – твердость и непреодолимость в страданиях, Моисей и Давид – кротость, Самуил – дар пророчества и прозрения в будущее, Финеес – ревность, по которой дано ему и имя, Петр и Павел – неутомимость в проповедничестве, сыны Заведеевы – велегласие, почему и названы сынами грома. Но для чего перечислять всех? – Я говорю знающим. Стефан и отец мой ничем не отличались так, как незлобием. Первый в опасности жизни не возненавидел убийц, но побиваемый камнями молился за убивающих, как Христов ученик, за Христа страждущий и плодоносящий Богу нечто выше самой смерти – долготерпение. У последнего не бывало промежутка времени между выговором и прощением, так что скоростью помилования почти закрывалось огорчение, причиненное выговором. Слышим и веруем, что есть дрожжи гнева и в Боге – остаток негодования на достойных этого; ибо Боже отмщений, Господи (Пс. 93, 1). И хотя по человеколюбию Своему преклоняется Он от строгости к милосердию, однако же, не совершенно прощает грешников, чтобы милость не сделала их худшими (1).

Ненависть

Не питай ненависти, и притом без причины, к брату своему, за которого Христос умер и, будучи Богом и Владыкой, стал твоим братом (1).

* * *

Много худого говоришь ты обо мне, любезнейший. Если сам ты совершенен, то, может быть, и поверю тебе. А если ты очень худ, то прошу тебя говорить обо мне всегда и еще хуже. Это может сделать меня совершеннее всех; прекрасно быть в ненависти у порочных (2).

* * *

Ненависть есть какое-то отвращение, порождающее вражду (2).

* * *

О, если бы ненавистники причиняли ту одну обиду, что приводили бы к Богу и освободившихся от дел и мятежей заставляли искренно посвящать себя горнему, а таким образом невольно делали бы нам добро, когда не могут сделать его по доброй воле (2)!

Непостижимость Божия

Все небесное, а иное и пренебесное, хотя в сравнении с нами гораздо выше естеством и ближе к Богу, однако же дальше отстоит от Бога и от совершенного Его постижения, нежели насколько выше нашего сложного, низкого и долу тяготеющего состава (1).

* * *

«Уразуметь Бога трудно, а изречь невозможно», – так любомудрствовал один из эллинских богословов¹⁶⁴ и, думаю, не без хитрой мысли, чтоб почитали его постигшим, сказал он «трудно» и, чтоб избежать обличения, назвал это неизреченным. Но как я рассуждаю, изречь невозможно, а уразуметь еще более невозможно. Ибо что постигнуто разумом, то имеющему не вовсе поврежденный слух и тупой ум объяснит, может быть, и слово, если не вполне достаточно, то, по крайней мере, слабо. Но обнять мыслью столь великий предмет совершенно не имеют ни сил, ни средств не только люди оцепеневшие и преклоненные долу, но даже весьма возвышенные и боголюбивые, равно как и всякое рожденное естество, для которого этот мрак – эта грубая плоть – служит препятствием к пониманию истины. Не знаю, возможно ли это природам высшим и духовным, которые, будучи ближе к Богу и озаряясь всецелым светом, может быть, видят Его если не вполне, то совершеннее и определеннее нас, и притом по мере своего чина одни других больше и меньше. Но об этом не буду распространяться далее. Что же касается нас, то не только мир Божий, который превыше всякого ума и разумения (Флп. 4, 7), не только уготованного, по обетованиям (см. 1Кор. 2, 9; Ис. 64, 4), для праведных, не могут ни очи видеть, ни уши слышать, ни мысль представить, но даже едва ли возможно нам и точное познание твари. Ибо и здесь у тебя одни тени, в чем уверяет сказавший: посмотрю на небеса – дело Твоих перстов, на луну и звезды (Пс. 8, 4) и постоянный в них закон, – ибо говорит не как видящий теперь, а как надеющийся некогда увидеть. Но в сравнении с тварями гораздо невместимее и непостижимее для ума то естество, которое выше их и от которого они произошли...

Впрочем, не Бог еще то, что мы представили себе под понятием Бога, или чем мы Его изобразили, или чем описало Его слово. А если кто когда-нибудь и сколько-нибудь обнимал Его умом, то чем это докажет? Кто достигал последнего предела мудрости? Кто удостаивался когда-нибудь столь многого дарования? Кто до того открыл уста разумения и привлек Дух (см. Пс. 118, 131), что при содействии этого Духа, все проницающего и знающего, даже глубины Божии (1Кор. 2, 10), постиг он Бога, и не нужно уже ему простираться далее, потому что обладает последним из желаемых, к чему стремятся и вся жизнь, и все мысли высокого ума? Но какое понятие о Боге составишь ты, который ставит себя выше всех философов и богословов и хвалится без меры, если ты вверишься всякому пути умозрения? K чему приведет тебя пытливый разум (1)?

* * *

Поскольку же Божество у нас не телесно, то продолжим несколько свое исследование. Нигде или где-либо Бог существует? Ежели нигде, то иной, слишком пытливый, спросит: как же может и существовать? Ибо как того, что не существует, нигде нет, так, может быть, и того, что нигде, вовсе не существует. А если Бог где-нибудь, то потому уже, что существует, без сомнения, Он или в мире, или выше мира. Но если в мире, то или в чем-нибудь, или повсюду. И если в чем-нибудь, то будет ограничиваться малым чем-нибудь. Если же повсюду, то более, нежели чем-нибудь, а и иным многим, то есть как содержимое содержащим, так что весь Бог всем миром будет ограничиваться, и ни одно в Нем место не останется свободным от ограничения. Таковы затруднения, если Бог – в мире! И еще вопрос: где Он был прежде, нежели появился мир? И это затруднит также немало. Если же Бог выше мира, то неужели нет ничего, что отделяло бы его от мира? Где это нечто, высшее мира? Как представить себе превышающее и превышаемое, если нет предела, который бы разделял и разграничивал то и другое? Или обязательно должна быть среда, которой бы ограничивался мир, и то, что выше мира? А это что же иное, как не место, которого мы избегали? Не говорю еще о том, что Божество необходимо будет ограничено, если Оно постигнется мыслью. Ибо и понятие есть вид ограничения.

Для чего же я рассуждал об этом, может быть, излишне, нежели сколько нужно слышать народу, и держась ныне утвердившегося образа речи, в котором отринуто благородное и простое, а введено запутанное и загадочное, чтобы дерево можно было узнать по плодам, то есть по темноте выражений – ту тьму, которая внушает подобные учения? Не с намерением подать о себе мысль, будто бы говорю необычайное и преизобилен мудростью, связуя узлы и изъясняя сокровенное, что составляло великое чудо в Данииле (см. Дан. 5, 12), но желая объяснить то самое, что сказать предполагалось словом моим в самом начале. Что же именно? То, что Божество непостижимо для человеческой мысли и мы не можем представить Его во всей полноте.

И Оно пребывает непостижимым не по зависти. Ибо зависть далека от Божия естества, бесстрастного, единого, благого и господственного, особенно зависть к твари, которая для Бога драгоценнее других, потому что для Слова, что предпочтительнее словесных тварей? Притом и само сотворение наше есть верх благости. А также причина этому не собственная честь и слава Того, Кто исполнен (Ис. 1, 11)¹⁶⁵, как будто бы непостижимость может придать Ему досточтимости и величия. Ибо пролагать себе путь к первенству тем, чтобы препятствовать другим до него достигнуть, свойственно одному софисту, чуждо же не только Богу, но и человеку, сколько-нибудь благонравному. Но ежели есть на это другие причины, то, может быть, знают их наиболее приближенные к Богу, прозирающие и углубляющиеся умом в неисследимые судьбы Его, если только найдутся люди, до такой степени преуспевшие в добродетели и, по сказанному, входящие в исследование бездны (Иов 38, 16). Сколько же можем постигать мы, которые неудобосозерцаемое измеряют малыми мерами, это нужно, может быть, для того, чтоб удобство приобретения не делало удобной и потерю приобретенного. Ибо обыкновенно как приобретенное с трудом скорее презираем по самой возможности приобрести снова. А потому имеющие ум почитают благодеянием саму трудность получить благодеяние. Может быть, нужно это и для того, чтобы не потерпеть нам одной участи с падшим Ангелом, чтобы, прияв в себя всецелый свет, не ожесточить выи пред Господом Вседержителем (ср. Иов 15, 25) и не пасть от превозношения самым жалким падением. А может быть, нужно и для того, чтобы здесь очистившимся и терпеливо ожидавшим исполнения желаемого и там оставалось нечто в награду за трудолюбие и светлую жизнь. Поэтому-то между нами и Богом стоит эта телесная мгла, как издревле облако между египтянами и евреями. Ибо это-то, может быть, мрак сделал покровом своим (ср. Пс. 17, 10), то есть нашу дебелость, через которую прозревают немногие и немного (1).

* * *

Бога, что Он по естеству и сущности, никто из людей никогда не находил и, конечно, не даю, когда это богоподобное и божественное, то есть наш ум и наше слово, соединятся со сродным себе, когда образ взойдет к Первообразу, к Которому теперь стремится. И это, как думаю, выражается в том весьма любомудром учении, по которому познаем некогда, поскольку сами познаны (см. 1Кор. 13, 12). А что в нынешней жизни достигает до нас – есть тонкая струя и как бы малый отблеск великого света.

Поэтому если кто познал Бога, и засвидетельствовано, что он познал, то познание это приписывается ему в том отношении, что, сравнительно с другим, не столько просвещенным, оказался он причастником большего света. И такое превосходство признано совершенным не как действительно совершенное, но как измеряемое силами ближнего, поэтому Енос упова призывати Господа (Быт. 4, 26)¹⁶⁶, и заслугу его составляло упование, и упование не относительно ведения, но призывания. Енос был взят (см. Быт. 5, 24), но постиг ли естество Божие или еще постигнет – это неизвестно. И в Ное, которому вверено было целый мир или семена мира спасти от вод малым древом, избегающим потопления, одно преимущество – богоугодность (см. Быт. 6, 9). И великий патриарх Авраам, хотя оправдался верой и принес необычайную жертву – образ великой Жертвы, однако же, Бога видел не как Бога, но напитал как человека и похвален как почтивший, сколько постигал? Иаков видел во сне высокую лестницу и восхождение Ангелов, он таинственно помазует столп (может быть, знаменуя помазанный для нас Камень), дает месту в честь Явившегося на нем наименование: дом Божий (Быт. 28, 17), борется с Богом как с человеком (действительная ли эта борьба у Бога с человеком или ею означается, может быть, приравнение человеческой добродетели к Богу), носит на теле знамения борьбы, показывающие, что сотворенное естество уступило победу, и в награду за благочестие получает изменение в имени: из Иакова переименован в Израиля (подлинно великое и досточестное имя!); но ни он, ни кто-либо другой из двенадцати колен, которым он был отцом, хотя бы стоял выше самого Иакова, до сих пор не похвалился, что всецело объявил естество Божие или образ Божий. И для Илии не ветер сильный, не огонь, не землетрясение, как знаем из истории (см. 3Цар. 19, 12), но небольшая прохлада была знамением Божия присутствия, и только присутствия, а не естества. Для какого же Илии? Для того, которого огненная колесница возносит к небу, означая этим в праведнике нечто сверхчеловеческое. Не удивительны ли для тебя – сперва судья Маной, а потом ученик Петр? Но один не выносит лицезрения явившегося ему Бога и говорит: погибли мы, жена, потому что видели Бога (см. Суд. 13, 22), чем показывает, что для человека невместимо Божие даже явление, не только естество, а Петр не пускал на корабль явившегося Христа и отсылал от себя (см. Лк. 5, 3–8), хотя был горячее других в познании Христа, за что наименован блаженным и удостоен важнейших поручений (см. Мф. 16, 16–19). Что скажем об Исаии, об Иезекииле, зрителе самых великих тайн, и о прочих пророках? Один из них видел Господа Саваофа, сидящего на престоле славы, окруженного, славимого и закрываемого шестикрылыми Серафимами, видел, как его самого очищали углем и подготавливали к пророчеству (см. Ис. 6, 1–7). Другой описывает колесницу Божию – Херувимов, и над ними престол, и над престолом твердь, и на тверди Явившегося, а также какие-то гласы, движения и действия (см. Иез. 1, 22–27), и не умею сказать, было ли это дневное явление, удобосозерцаемое одними святыми, или ночное нелживое видение, или представление владычественного в нас, которым и будущее объемлется, как настоящее, или другой неизъяснимый вид пророчества – это известно только Богу пророков и причастников подобных вдохновений. По крайней мере, ни те, о которых у нас слово, ни кто другой после них, не были, по Писанию, в совете¹⁶⁷ и сущности Господа (Иер. 23, 18) – никто не видел и не поведал естества Божия. Если бы Павел мог выразить, что заключало в себе третье небо и шествие к нему (или постепенное восхождение, или мгновенное восхищение), то, может быть, узнали бы мы о Боге несколько больше (если только этого касалась тайна Павлова восхищения). Но поскольку это было неизреченно, то и мы почтим молчанием, выслушав же самого Павла, который говорит: отчасти знаем и отчасти пророчествуем (1Кор. 13, 9). Так и подобно этому сознается тот, кто не невежда разумом (см. 2Кор. 11, 6)¹⁶⁸, кто угрожает представить доказательство, что говорит в нем Христос (см. 2Кор. 13, 3); так сознается великий поборник и учитель истины. А потому все дольнее знание, как простирающееся не далее малых подобий истины, ставит он не выше зеркал и гаданий (см. 1Кор. 13, 12). А если бы не опасался я подать иным о себе мысль, что до излишества и без нужды занимаюсь такими исследованиями, то сказал бы, что об этом же самом, а не о чем ином может быть сказано: теперь не можете вместить (Ин. 16, 12), чем само Слово давало понять, что со временем сможем вместить и уяснить себе это. И это же самое Иоанн, Предтеча Слова, великий глас истины, признал невозможным самому миру вместить (см. Ин. 21, 25). (1)

Непостоянство

Не дивись тому, что непостоянно. Не презирай того, что постоянно. Не сжимай крепко того, что, взятое в руки, расплывается. Не ревнуй о том, что достойно не зависти, а ненависти (1).

* * *

Много путей многобедственной жизни, и на каждом встречаются свои скорби; нет добра для людей, к которому бы не примешивалось зло; и хорошо еще, если бы горести не составляли большей меры! Богатство неверно, престол – кичение сновидца, быть в подчинении тягостно, бедность – узы, красота – кратковременный блеск молнии, молодость – временное воскипение, седина – скорбный закат жизни, слова летучи, слава – воздух, благородство – старая кровь, сила – достояние и дикого вепря, пресыщение нагло, супружество – иго, многочадие – необходимая забота, бесчадие – болезнь, народные собрания – училище пороков, недеятельность расслабляет, художества приличны пресмыкающимся по земле, чужой хлеб горек, возделывать землю трудно, большая часть мореплавателей погибли, отечество – собственная яма, чужая сторона – укоризна. Смертным все трудно; все здешнее – смех, пух, тень, призрак, роса, дуновение, перо, пар, сон, волна, поток, след корабля, ветер, прах, круг, вечно кружащийся, возобновляющий все подобное прежнему, и неподвижный и вертящийся, и разрушающийся и непременный – во временах года, днях, ночах, трудах, смертях, заботах, забавах, болезнях, падениях, успехах.

И это дело Твоей премудрости, Родитель и Слово, что все непостоянно, чтобы мы сохраняли в себе любовь к постоянному (2)!

* * *

Тебе предстоят скорби, удовольствия, надежды, опасения, богатство, нищета, слава, бесславие, престолы; пусть течет все это, как хочет. Человека, утвердившегося на добром основании, не касается ничто непостоянное (2).

* * *

Видишь, какова наша участь и как перевертывается колесо человеческой жизни; ныне одни, завтра другие цветут и отцветают; что называется у нас благоуспешностью и что неудачей – все это непостоянно, быстро переходит и превращается, а потому можно больше доверять ветрам и письменам на воде, нежели человеческому благоденствию. Для чего же это так? Для того, думаю, чтобы, усматривая в этом непостоянство и изменчивость, больше устремлялись мы к Богу и к будущему и прилагали сколько-нибудь попечения о себе самих, а мало заботились о тенях и сновидениях (2).

Неприятности

Если ты не чаял для себя никаких неприятностей, когда приступал к любомудренной жизни, то начало было нелюбомудренное и я порицаю твоих учителей. Если же ожидал неприятностей, пока не встретил, – благодарение Богу! А когда встретил, или переноси с терпением, или сделаешься нарушителем своего обета (2).

Нераздельность

Как лучи света, по природе своей имея между собой нераздельное соотношение, от света не отлучаются, друг от друга не отсекаются и до нас низводят дар света, таким же образом и Спаситель наш, и Святой Дух – как сугубый луч Отца, и нам преподают свет истины, и пребывают соединены с Отцом. И каким образом из водного источника, дающего без оскудения сладкую воду, иногда обильная и неудержимая струя, выходя вначале из одного ключа единым током, в течении сечется на два ручья и, если смотреть на образовавшиеся ручьи, имеет двойное течение; в самой же сущности от такого деления ничего не терпит, потому что поток, хотя разделяется положением ручьев, однако же, сохраняет одно и то же качество влаги, и каждый из означенных ручьев, хотя представляется теряющимся вдали и далеко отстоящим от источника, но по непрерывности течения в источнике относительно к началу соединен с источником, его порождающим, подобным образом и Бог всех благ, Строитель истины, Отец Спасителя, первая вина жизни, стебель бессмертия, источник присносущной жизни, ниспослал нам сугубый, умосозерцаемый дар – Сына и Святого Духа, но Сам и по Своей сущности не потерпел от этого никакого ущерба (ибо не подвергся какому-либо умалению вследствие пришествия Их к нам). Они, снисшедши к нам, тем не менее пребывают неотлучными от Отца. Ибо... естество Всесовершенных нераздельно (2).

Несогласие

Миром поддерживаются, а от несогласия приходят в расстройство города, царства, лики поющих, войска, дома, общества плывущих на одном корабле, супружества и дружеские союзы (1).

Нестяжательность

Патриарха Авраама, боговидца, великого мужа Домостроитель высочайших таинств отвлек от дома, от рода, от отечества и легко перевел странником, пересельником, бездомным, скитающимся в землю чуждую, – его влекла вера в исполнение больших надежд. А Иаков, когда идет в Месопотамию, просит себе, как говорит Писание, только хлеба и покрова (см. Быт. 28, 20), хотя впоследствии возвращается с многочисленными стадами, приобретя их как справедливую награду за труды... Моисей, который наедине беседовал с Богом внутри облака, принял на скрижалях двоякий закон и по нему правил великим народом, при разделе данной уже Богом земли иным коленам отмерил тот или другой участок в земле еще чуждой, одним только сынам Левии не уделил жребия, потому что их наследием был сам державный Бог (см. Чис. 18, 20). А Ионадав, который умел, точно умел любомудрствовать, хотя нищета и не считалась еще тогда в числе чудес, преподавая однажды детям урок нестяжательности и высокой жизни, произнес следующее слово, приличное самому доброму отцу: «Оставляю вам, дети, самое великое наследие, какого не давал еще детям ни один отец, даже и самый богатый. Убегайте всякого наследия, ведите свободную жизнь, не связывая себя никакими узами, живите в кущах, то есть в подвижных домах. Пусть иной рассекает недра земли, а иной, кого веселит вино, насаждает виноград, но вы не пейте вина, храните воздержную жизнь. Ведя такую жизнь, будете жить безопасно» (см. Иер. 35, 6–7). Таков был Ионадав! Где же дадим место Илии, которого великий Кармил питал через воронов и из потока в земле жаждущей? Он был нищ и последний из нищих, но перед царями останавливает дожди и глубины потоков, низводит с неба огонь на врагов и на жертвы, капли скудной пищи обращает для вдовиц в неиссякаемый поток, будучи скуден, богато питает питающих, воскрешает мертвецов в награду за гостеприимный кров и берется на небо на огненной колеснице. А Елисеево наследие – Илиина благодать и с высоты ниспадшая милость! И освященный до чревоношения – какое чудо! Без сомнения, знаешь великого Самуила. Молитва матери привела его к Богу, и (если не слишком смело будет сказать о нем так) он обладал уже Богом, будучи посвящен Ему с младенчества. Кто между Ветхим и Новым Божиим Заветом, как между тенью и действительным телом, составлял среду, замыкая собой один и отверзая вход другому? Кто этот великий светильник, предтекший горнему Свету? Кто первый между рожденными, чему свидетель – Бог? Кто жил в пустыне, имел необычайную пищу и одежду из верблюжьего волоса подпоясывал кожаным ремнем? Мое слово изобразило Иоанна, который не дозволял иметь у себя и двух рубищ. А что сказал бы иной о Павле, который ремеслом своим доставил себе пропитание, или о Петре, который питался одними лупинами? Что сказать об этих великих апостолах, которые вовлекли весь мир в Божии сети, чьи руки изливали бедным обильное богатство щедрых даров? А другие апостолы, когда призваны были Богом к лучшей ловитве, оставили родным своим рыболовные корабли, потому что привлекло их совершеннейшее учение Христа, Который есть высочайший ум и первое естество ума, но обнищал до грубости плоти и, поставляя нищих провозвестниками слова, единую веру дал в спутники не имеющим у себя ни одежды, ни меди, ни сумы, ни обуви, но во всем нуждающимся, поверяя им тайну целой новой вселенной, не дозволил иметь даже жезла в руках, чтобы вера составляла могущество слова. Но выслушай важнейшее. Юноше, который желал знать, как можно достигнуть совершенства, Христос поставляет верх совершенства не в чем ином, как в том, чтобы расточить все бедным, всегда нести на раменах великий крест и, умерев для дольного, за Христом следовать тому, кто хочет вознестись с Богом. Так Своим пришествием усовершает Христос и мытарей, которые охотно приносят все в дар Богу, в чем да убедит тебя Закхей, который, худо обогатившись, через милосердие к бедным и обиженным от него обогащается нищетой и очищается от скверны (2).

Нищета

О том же напоминали мне и эти прекрасные черты и признаки жизни по Богу, эти безмолвные проповедники – волосы сухие и нечистые, ноги босые и, подобно апостольским, ничего не носящие на себе мертвого, стрижение волос тому же соответствующее; одежда, смиряющая гордость, пояс, прекрасный своей неукрашенностью, подбирающий несколько, но нимало не приподнимающий одежду, походка твердая, взор неблуждающий, улыбка приятная или, лучше сказать, только вид улыбки, целомудренно удерживающий от неумеренного смеха, слово с разумом, молчание драгоценнее самого слова, хвала, приправленная солью, но не для ласкательства, а в руководство к лучшему, порицание – более самой похвалы вожделенное, умеренность в печали и в веселости и растворение одной другой, мягкость, соединенная с мужеством и суровость со скромностью, так что одно другому не вредит, но одно через другое делается похвальным; умеренность в общении с другими и в уклонении от общения – общении для назидания другим и уклонения для собственного поучения тайнам Духа – общении, сохраняющем уединение среди самого общества, и уклонении, соблюдающем братолюбие и человеколюбие среди самого уединения, а что и этого еще важнее и выше богатство, состоящее в бедности, обладание – в пришествии, слава – в бесчестии, сила – в немощи, прекрасное чадородие – в безбрачии, так как рождаемое по Богу лучше порождений по плоти. Наконец, люди, почитающие для себя наслаждением не иметь никаких наслаждений, смиряющиеся ради Небесного Царства, не имеющие ничего в мире и стоящие выше мира, живущие во плоти как бы вне плоти, которых часть – Господь (Чис. 18, 20), нищие ради Царствия (см. Мф. 5, 3) и нищетой царствующие – вот кто своим присутствием веселил меня, составлял мое богатство, мое лучшее утешение и своим отсутствием приводил меня в уныние (1)!

* * *

Тебе предает себя нищий (см. Пс. 9, 35), как самому Богу, хотя ты и слишком надменно (может быть, хоть этими словами приведу тебя в стыд) проходишь мимо него. Тебе предлагается случай доказать свое человеколюбие, хотя и отвращает тебя враг от собственного твоего счастья (1).

* * *

У меня есть нищета, она доставляет мне те преимущества, что я не имею врагов, и более же возбуждает сострадание, нежели зависть. И престолы шатки, и друзья по большей части бывают только при времени. Но если они и постоянны, то лучше покориться Богу, нежели иметь первенство во всем видимом или стоять выше всего видимого (2).

* * *

Но чем нищему обезопасить жизнь? Где у него стены, двери, боевые орудия, оруженосцы нужные мне для того, чтобы не украли тела! Оно одно и небольшое рубище составляет все мое имущество, разбойник или притеснитель пусть идет к другим. Вор опасен для имеющих что-нибудь. У меня одно богатство – Бог. Если он приобретен мною, никто Его не похитит, хотя возьмет все прочее. Да и кому только угодно, пусть всякая рука расхищает мои пожитки! Никто не живет в такой безопасности, как человек бедный. Богач приносит жертвы сети своей (Авв. 1, 16), сам у себя лобзает руку (см. Иов 31, 27), как у друга, а не славословит Бога – подателя благ. И наконец собранное им перейдет в руки чужому, кому бы он не хотел; что говорю: чужому? – даже, может быть, и врагу, а от врага еще к иному, куда повернется колесо. Но у меня, если умру, со мною пойдет все мною нажитое, ничего не останется ни зависти, ни превратному счастью (2).

* * *

Как хорошо смотреть в руки одному Богу, дает ли Он или отъемлет отечески; не делать ничего постыдного из желания приобрести, не подражать кровожадной пиявке, чтобы, одним владея, устремлять мысль на другое, на иное же взирать недобрыми очами, а иное, по крайней мере, воображать в мечтательных надеждах и всегда нищенствовать, желая большего и большего (2)!

* * *

Приходил нищий и ушел, ничего не получив. Боюсь, Христе, чтобы и мне, который имеет нужду в Твоей помощи, по моим же законам не отойти от Тебя ничего не получившим. Ибо кто не дал, тот и получить не надейся (2).

* * *

Нищета лучше неправедного приобретения, равно как и болезнь лучше худого здоровья. Человек не вдруг умирает с голода, но для порочных худая жизнь есть смерть (2).

Нравы

Как многие из наших бывают не от нас, потому что жизнь делает их чуждыми общему телу (Церкви), так многие из не принадлежащих к нам бывают наши, поскольку добрыми нравами предваряют веру, и обладая самой вещью, не имеют только имени (1).

* * *

Благонравным менее нужды в клятве; что говорю: менее? Им вовсе не нужна клятва. За них порукой добрые нравы (2).

* * *

Наилучший дар Богу – добрые нравы. Хотя бы ты все принес Ему, однако не принесешь ничего достойного. Приноси то, что дает и бедный. Чистый не берет себе доли из цены блудницы (2).

* * *

Если бы привел я к тебе обезьяну, постаравшись нарядить ее львом, пришел ли бы ты в страх при виде ее? – Как это возможно? – А что, не смешнее ли еще был бы для тебя ворон, эта самая некрасивая из птиц, если бы он, окрасившись чем-нибудь белым, стал представлять из себя лебедя? – Для меня он очень смешон. – А если человек, низкий по нравам, величается благородством, уважать ли мне его? Как ни блистателен лик, писанный на картине, я не предпочту его живому человеку. Пусть напишут себя другие, для меня нравы заменяют род. Да и подлинно, что с вами сделалось, смертные человеки? Нет коня, который бы не родился конем, нет птицы, которая бы не летала на крыльях. Смотря на быка, кто скажет, что это дельфин? Каждая вещь за то и признается, что она в действительности. Но вот два забавные явления на поприще нашей жизни – живая тварь, пресмыкающаяся по земле, превозносится до звезд, и грамота делает худонравного благородным! Какого покупаешь себе коня: доброго ли и скорого или ни к чему не годного, а только известного породой? – Конечно, доброго. – Не проворных ли выбираешь и псов? – Да. – Что ж, не то же ли наблюдаешь и во всем? – Конечно, то же. – А себя, когда ты всех порочнее, называешь благородным? Напрасно так шутишь. Пусть отвес покажет твою прямизну, тогда поверю. Ты укоряешь меня низостью рода, хотя я человек свободный. Я смеюсь над твоим недугом, если ты, будучи всех порочнее, думаешь знатностью рода прикрыть свою худую нравственность. Тех, от кого происходишь, признали благородными, может быть, за богатство, а не за нравы. А ты присовокупи и добрую нравственность. Что тебе за польза происходить от знатного рода и быть человеком самым порочным? Кто благороден по отцу, а низок по нравам, того почитаю для добрых дел смердящим мертвецом. Одно благородство – иметь добрые нравы (2).

* * *

Во-первых, имей страх Божий и любовь к Богу, потому что Бог для всякого благомыслящего есть начало и конец целой жизни. А во-вторых, сын мой, выработай свой нрав, чтобы он был кроток, смирен, воздержен, тверд, приятен, независтлив, правдив, мужествен, мудр, степенен, трудолюбив, постоянен, целомудрен. Вот украшение и для юных, и для старых – обогащаться не имуществом, а добрыми нравами! Добрые нравы – это твоя собственность, а имение – вещь обманчивая: оно издевается над недугом богатолюбия и любит улыбаться то одному, то другому, подражая обычаю неверной блудницы, которая разными способами обманывает многих любителей: с одним сближается, другого избегает, тому и другому показывает свою привязанность и ни к одному не имеет искреннего расположения. Богатство по природе своей не имеет в себе никакой твердости, оно уподобляется бурным волнам моря, которые в непрестанном своем стремлении то надувают, то опадают. Поэтому, сын мой, богатей непрестанно добрыми нравами – и будет у тебя сокровище, которого не расхищают воры, на которое не устремляются доносчики, которого не вычерпывают своими руками и притеснители, не истребляет оружие варваров, но которое, оставаясь в обителях бесплотных, безопасно соблюдается в сокровищницах души, и его не поедает стремительная сила огня, не покрывает волна глубокого моря.

Сберегая это богатство, в собственном смысле тебе принадлежащее и сродное, не допускай его до ржавчины упражнением в науках, занимайся стихотворными книгами, историческими писаниями, красноречивыми произведениями витий, тонкими рассуждениями философов. Но со всем этим обращайся благоразумно: с мудростью собирай отовсюду полезное, с рассудительностью избегай всего, что в каждом писателе есть вредного, подражай работе мудрой пчелы, которая садится на всякий цветок, но весьма умно берет с каждого только полезное. У нее наставницей сама природа, а у тебя есть рассудок (2).

* * *

Известный навык в делах есть нрав, а поведение – такой образ действия, в котором выказывается нрав (2).

Нужда

Добродетель всегда окружена бедствиями, как роза ненавистными и колючими шипами. Помня это, и ты с лучшими надеждами блюди свою жизнь для Христа Царя в совершенной непорочности и не дозволяй вводить в обман нужде, которая всего скорее покоряет себе даже мудрых мужей. Почему и злокозненный враг, искушавший Христа Царя, как скоро увидел Богочеловека алчущим, понадеялся, что чувствующего нужду уловит в свои сети, и повелевал превратить камни в снедь. Но он не уловил Бога, а тебе, человеку смертному, льстит, как богу. Ты же стремись к Богу и дальше гони от себя врага, всецело пребывая в Боге и выше плоти (2).

Обещание

Ничего не обещай Богу (см. Еккл. 5, 4), даже и малости, потому что все Божие прежде, нежели принято от тебя. И что еще скажу? Не отдав обещанного, ты крадешь это сам у себя. – Какой же необычайный примешь на себя долг? Да уверят тебя в этом Анания и Сапфира (см. Деян. 5, 1–5) (2).

Обида

Как скоро обида разжигает твое сердце, вспомни о Христе и об Его язвах, рассуди, что претерпеваемое тобою весьма маловажно в сравнении со страданиями Владыки – и тогда, как водою, угасишь свою скорбь (2).

* * *

Обида есть неблагородный поступок или неблагородное слово человека неприязненного (2).

* * *

Любомудрствую в безмолвии; вот какую обиду сделали мне мои ненавистники! О, если бы они обидели меня и другим чем-либо подобным, чтобы мне признавать их еще больше своими благодетелями. Ибо много случаев, в которых с виду обиженные получают благодеяние, а излучающие благодеяние терпят обиду (2).

Обновление

Если хотя несколько уклонился ты от здравого смысла, войди в себя, пока не совершенно обезумел и подвергся смерти, из ветхого стань новым и празднуй обновление души (1).

Обольщение

Да не услаждается гортань твоя, в которой бывает, поглощено все, что дают ей и многоценное, прежде, нежели ею принято, делается ничего не стоящим по принятии. Тебя изнежило обоняние? Избегай благовоний. Расслабило осязание? Откажись от всего, что гладко и мягко. Убедил слух? Затвори двери всякой обольстительной и праздной беседе. Открывай уста твои слову Божию (см. Притч. 31, 8), чтобы привлечь Дух, а не похитить себе смерть. Если обольщает тебя что-нибудь запрещенное, Вспомни, кто ты был и от чего погиб (1).

Образование (обучение)

Обучение есть образование делом и словом (2).

* * *

Что касается уроков, то мы¹⁶⁹ любили не столько приятнейшие, сколько совершеннейшие, потому что и это способствует молодым людям к образованию себя в добродетели или в пороке. Нам известны были две дороги: одна – это первая и превосходнейшая – вела к нашим священным храмам и к тамошним учителям, другая – это вторая и неравного достоинства с первой – вела к наставникам наук внешних. Другие же дороги – на праздники, на зрелища, на народные собрания, на пиршества – предоставляли мы желающим. Ибо и внимания достойным не почитаю того, что не ведет к добродетели и не делает лучшим своего любителя. У других бывают иные прозвания или отцовские, или свои по роду собственного звания и занятия, но у нас одно великое дело и имя – быть и именоваться христианами (2).

* * *

И пословица учит: «не преграждай течение реки». И поэзия требует, чтобы обучающийся верховой езде не пел. В предотвращение же чего? Того, чтобы не стать тебе плохим и ездоком, и певцом (2).

Общее

Я веду себя по старине и по-философски, так что по мне одно небо, и оно для всех, а также почитаю общими для всех обращения Солнца и Луны и порядок и расположение звезд, уравненность и благопотребность дня и ночи, и еще преемство времен года, дожди, плоды, животворную силу воздуха; думаю, что для всех равно текут реки (это общее и независтное богатство), что земля одна и та же, что она наша мать и наш гроб, что из нее мы вышли и в нее возвратимся, не имея в том никакого преимущества друг перед другом. А что еще важнее, признаю общими разум, закон, пророков и сами страдания Христовы, через которые мы воссозданы. Не говорю, что один воссоздан, другой нет, но все мы, участвовавшие в том же Адаме, и змием обольщены, и грехом умерщвлены, и спасены Адамом небесным, и к милости, потому что он старается этим найти у тебя извинение своим делам (2).

Общество

В теле, если нездоровы один только или два члена, без труда прочие это переносят, и здоровье сохраняется большинством членов, и даже от здоровых, и больным членам может сделаться лучше. Но ежели расстроена и поражена болезнью большая часть членов, то не может не страдать все тело – и опасность для него очевидна. Так в подначальных: недуги одного члена общества могут иногда прикрываться благосостоянием целого, но если повреждена большая часть членов – опасность угрожает целому обществу (1).

Общение

Короткое общение с людьми немало способствует к приобретению навыка и в добродетели, и в пороке (1).

* * *

Блажен, кто в общении со многими не развлекается многим, но переселил к Богу всецело сердце (2).

* * *

Доброго всегда предпочитай недоброму. Обращаясь с порочными, и сам непременно сделаешься порочным. От худого человека никогда не принимай

часть членов, то не может не страдать все тело – и опасность для него очевидна. Так в подначальных: недуги одного члена общества могут иногда прикрываться благосостоянием целого, но если повреждена большая часть членов – опасность угрожает целому обществу (1).

* * *

Жизнь общественная (в противопоставление жизни отшельнической), проводимая в кругу других, кроме того что служит испытанием добродетели, и распространяется на многих, и ближе подходит к Божию домостроительству, которое и сотворило все, и связало все узами любви, и наш род, после того как он утратил свою доброту через прившедший грех, снова воззвало посредством соединения и обращения с нами (1).

* * *

Но ты живешь в обществе, от обращения с людьми – не без осквернения; потому страшно, чтобы не истощилось Божие к тебе милосердие? Ответ на это прост. Если можно, беги и торжища со своим добрым спутником. Подвяжи себе крылья орлиные или, точнее, голубиные, ибо, что тебе до кесаря и принадлежащего кесарю, пока не почиешь там, где нет ни греха, ни очернения, ни змия, жалящего на пути и препятствующего тебе шествовать по Богу. Похить душу свою из мира, беги Содома, беги пожара, иди не озираясь, чтобы не отвердеть в соляной столп, чтобы и тебя не постигла гибель. Если же ты не волен уже в себе и обязался необходимыми узами, то скажи сам себе или, лучше, я тебе скажу: всего превосходнее сподобиться блага и сохранить очищение. Если же невозможно совместить то и другое, то лучше очернить себя иногда несколько господина, нежели быть им вовсе отвергнутым, и лучше озаряться несколькими лучами, нежели быть в совершенной тьме. А благоразумному свойственно избирать как из благ большие и более совершенные, так и из зол меньшие и легчайшие... Неоднократно тот, кто, живя в мире, успел в немногом, имел преимущество перед тем, кто едва не успел во всем, живя на свободе, так как, думаю, большее заслуживает удивления в узах идти медленно, нежели бежать, не имея на себе тяжести, и, идя по грязи, немного замараться, нежели быть чистым на чистом пути. В доказательство же скажу, что Раав блудницу оправдало одно только страннолюбие, хотя и не одобряется она ни за что другое, и мытаря, ни за что другое не похваленного, одно возвысило, именно – смирение, чтобы ты научился не вдруг отчаиваться в себе (1).

Оглашенный

Доколе ты оглашенный, дотоле стоишь в преддверии благочестия, а тебе должно войти внутрь, пройти двор, видеть святыню, приникнуть взором во Святая Святых, быть с Троицей. Велико то, за что у тебя брань; великое потребно тебе и ограждение. Противопоставь щит веры: враг боится, когда вступаешь в сражение с оружием. Для того желает видеть тебя обнаженным от благодати, чтобы удобнее было победить безоружного и ничем не охраняемого. Он касается всякого возраста, всякого рода жизни, поэтому отражай его во всем (1).

* * *

Оглашение, преподаваемое юным, есть ведение слова (2).

Огорчение

Тяжело сносить огорчение. А если оскорбляет друг – это низко. Если он угрызает тайно – это зверско. И если это болтливая жена, то живешь в одном доме с бесом. И если это судия, то нужны гром и молния. А ежели священнослужитель, тогда Ты, о Христе, выслушай и рассуди тяжбу (Пс. 42, 1) (2).

Одежда

Дева, не пленяйся своим выношенным хитоном; и малоценностью увеселять взоры – худо (2).

* * *

Багряные, золотые, блестящие, испещренные одежды предоставь другим, которые не украшены светлой жизнью. А ты заботься о целомудрии, о красоте, достойной удивления для очей внутренних (2).

Ожидание

Когда же десять чистых дев, бодрствуя, с зажженными светильниками и с недремлющими очами ожидают вожделенного Жениха – Царя Бога, чтобы им светлыми выйти во сретение¹⁷⁰ Приходящему с весельем, тогда не поставь меня в числе бедных умом и юродивых дев, чтобы мне, уже в самое пришествие Христово отягченными от сна очами заметив едва мерцающий блеск светильников, слишком поздно не пожелать для себя капель елея светлой жизни и запертые двери не преградили мне входа на брак, где Слово, великими узами любви сопрягаясь с чистыми душами, дарует им дерзновение и славу.

Когда же, Царь мой, возвращаясь с брака, придешь внезапно и к ожидающим, и к неожидающим, о, если бы мне тогда оказаться в числе ожидающих и заслужить похвалу, как доброму служителю, имевшему страх, снисходительному к подначальным и правдивому раздаятелю жита¹⁷¹ – твердого слова (2)!

Опасности

Опасно отдаваться в плен очам, терпеть уязвление от языка, дозволять, чтобы обольщал нас слух, воспламенял кипящий гнев, низлагал вкус, разнеживало осязание; опасно обращать оружие спасения в оружие смерти. Мы должны, оградившись щитом веры, стать против козней дьявольских (Еф. 6, 11, 16), чтобы, одержав победу со Христом, совершив подвиг с мучениками, услышать его великий глас: при идите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам (Мф. 25, 34), где обитель всех веселящихся, где глас празднующих, глас радости (Пс. 41, 5), совершеннейшее и чистейшее озарение Божества, приемлемое нами ныне только в гаданиях и тенях (1).

Освящение

Иисус, избрав сперва рыбаков, Сам потом закидывает сети и меняет места одно за другим. Для чего же? Не для того только, чтобы Своим пришествием больше приобретать боголюбцев, но, как думаю, и для того, чтобы освятить большее число мест. Он делается для иудеев иудеем, чтобы приобрести иудеев; для подзаконных подзаконным, чтобы искупить подзаконных; для немощных немощным, чтобы спасти немощных. Он делается всем для всех, чтобы всех приобрести. Но что говорю: всем для всех? Чего Павел не захотел о себе сказать, то, как нахожу, понес на Себе Спаситель. Ибо Он не только делается иудеем, не только принимает на Себя всякие неприличные для Него и унизительные наименования, но, что всего неприличнее, называется даже грехом (см. 2Кор. 5, 21) и клятвой (Гал. 3, 13). Хотя не таков Он на самом деле, однако же, именуется... Итак, Он делается, как сказал я, рыбаком, ко всем снисходит, закидывает сети, все терпит, чтобы только извлечь из глубины рыбу, то есть человека, плавающего в непостоянных и соленых волнах жизни.

Оскорбление

Сам Спаситель и Владыка всяческих, Создатель и Правитель мира, Сын и Слово великого Отца, Примиритель, Архиерей и сопрестольный Отцу, для нас, обесчестивших образ Его, низведенных в персть и не уразумевших великой тайны сочетания¹⁷², не только нисшедший до рабского вида, но и восшедший на Крест и совозведший с Собою мой грех, чтобы умертвить его, когда называли Его самарянином и (еще хуже) имеющим в Себе беса, не стыдился этого и не укорял оскорбителей. Тот, кому легко было наказать нечестивых через Ангельские силы и единым словом, со всею кротостью и снисходительностью отсылает от Себя оскорбителей и проливает слезы о распинавших Его (1).

* * *

Один человек не из числа почтенных граждан злословил великого Перикла¹⁷³ и до самого вечера преследовал его многими и злыми укоризнами. Но Перикл молчал, принимая это оскорбление как почесть. Когда же ругатель устал и пошел домой, велел проводить его со светильником и тем угасил его гнев. А когда другой оскорбитель ко множеству оскорблений присоединил такую угрозу: «Чтоб самому мне несчастно погибнуть, если тебя, негодного, при первом удобном случае не предам злой смерти!», – заставил его переменить свое расположение такими, подлинно человеколюбивыми словами: «Чтоб и мне погибнуть, если не сделаю тебя своим другом!» (2)

* * *

Как удерживаться, чтобы не воспламенялся в тебе гнев от чужого гнева, как огонь от огня? Ибо равно худо как самому первоначально предаваться злу, так и прийти в одинаковое расположение с предававшимся худому стремлению.

Во-первых, прибегни немедленно к Богу и проси, чтобы Он нещадно сокрушил разящий тебя град, но вместе пощадил нас, которые не обижали других.

А в то же время положи на себя знамение креста, которого все ужасается и трепещет и ограждением которого пользуюсь я, во всяком случае, и против всякого. Потом изготовься к борьбе с тем, кто подал причину к этому гневу, а не с тем, кто предался ему, чтобы тебе, хорошо вооружившись, удобнее было победить страсть. Ибо неготовый не выдерживает нападения. А кто хорошо приготовился, тот найдет и силы победить. И что значит победить? Равнодушно перенести над собою победу.

В-третьих, зная, из чего ты произошел и во что обратишься, не думай о себе очень много, чтобы не смущало тебя высокое и не по достоинству составленное о себе мнение. Ибо смиренный равнодушно переносит над собою победу, а слишком надменный ничему не уступает. Но те, которые, чтобы сколько-нибудь остановить свое превозношение, сами себя называют землей и пеплом, как от них же мне известно, суть Божии други. А ты, как будто совершенный, отказываешься терпеть оскорбления. Смотри, чтобы не понести тебе наказания за самомнение. Где же тебе согласиться потерпеть что-нибудь неприятное на самом деле, когда не можешь снести благодушно и слова?

В-четвертых, знай, добрый мой, что и жизнь наша ничто, и мы все не безгрешные судии о добрых и худых делах, но большей частью и чаще всего носимся туда и сюда и непрестанно блуждаем. Что гнусно для нас, то не гнусно еще для Слова; а что не таково для меня, то, может быть, таким окажется для Слова. Одно, без всякого сомнения гнусно: это злонравие. А здешняя слава, земное богатство и благородство – одни детские игрушки. Поэтому, о чем сокрушаюсь, тем, может быть, надлежало бы мне увеселяться; а при чем поднимаю вверх брови, от того – более смиряться, нежели сколько теперь превозношусь, надмеваясь неблагоразумно.

В-пятых, будем иметь больше рассудительности. Если нет ни малой правды в том, что говорит воспламененный и ослепленный гневом, то слова его нимало нас не касаются. А если он говорит правду, то значит, что сам я нанес себе какую-нибудь обиду. За что же жалуюсь на того, кто объявил оставшееся до этого момента скрытым? Гнев не умеет сохранять верности. Ибо, если прибегает он часто и к неправде, то удержит ли в себе тайну?

После этого уцеломудришь себя в гневе, рассуждая так: если эта вспышка не есть зло, то несправедливо и обвинять ее. А если зло, что и действительно, в чем и сам ты сознаешься, то не стыдно ли терпеть в себе то, что осуждаешь в других, когда терпишь от них сам, и не вразумляться примером своего врага? Притом если и прежде не пользовался добрым о себе отзывом тот человек, который горячится и дышит дерзостью, то и теперь порицание падет, очевидно, на него, а не на тебя. А если он человек превосходный, то не почтут тебя здравомыслящим, потому что мнение большинства всегда склоняется в пользу лучшего. Но ты делал ему добро? Тем паче его осудят. Но он обидел тебя? Ты не делай ему зла. Но его надобно остановить? А что, если в еще большее придет неистовство? Он первый начал? Пусть, вразумленный и словом, и благонравием твоим, как можно скорее сокрушит свою ярость, как волна, вскоре рассыпающаяся на суше, или как буря, не встречающая никакого сопротивления. – Это обидно! – Точно, обидно, если и ты падешь с ним вместе. Ужели и на укоризны больных станем отвечать укоризнами. Не равнодушно ли переносишь ты исступление беснующихся, подразумеваю таких, которые невольно изрыгают злословие? Почему же не перенести того же от безумного и пришедшего в сильную ярость? Конечно, должно перенести, если сам ты в здравом уме. Что сказать о пьяных, у которых рассудок потемнен вином? Что, если мимо тебя пробежит бешеная собака? Что, если верблюд по естественной своей наглости закричит во все горло и протянет к тебе шею? Пойдешь ли с ними в драку или благоразумно побежишь прочь? Что, если непотребная женщина будет стыдить тебя своими срамными делами? А у непотребных женщин это обыкновенное дело, им кажется всего стыднее знать стыд, и они знают одно искусство – вовсе ничего не стыдиться. О Синопийце¹⁷⁴ рассказывают, что, приходя к живущим в непотребных домах, старался их раздражать. С каким же намерением? С тем, чтобы их оскорблениями приучить себя без труда переносить оскорбления. И ты, если размыслишь об этом, станешь презирать оскорбления (2).

Остановка

Слыхал я, что рыбам и луна, и солнце, и звезды представляются под водою, не потому, что они действительно там, но потому, что рыбы, видя слабые отражения действительности, этими неясными изображениями услаждаются, как самими светилами, а настоящих небесных светил, никогда не выходя на поверхность седого моря, рыбы и не видывали; в противном случае и они, может быть, отличили бы, что такое свет и что такое игра света в воде. Так некоторые, поскольку не видали истинной высоты Царя, едва поднимутся несколько, уже думают, что стоят на самой высоте. Но ты, хотя кое-что приобрел, а остальное надеешься приобрести, однако же непрестанно простирай взор вперед, восходи и к прочему по многим ступеням. Всего хуже – останавливаться. Спеши приобретать одно за другим, пока Христос не возведет тебя на последнюю ступень (2).

Осуждение

Ныне есть люди, которые с крайним невежеством и с наглостью сами стоят за мелочи или вовсе неполезные вещи и при этом всякого, кого только могут, причисляют к сообщникам зла; а все это прикрывают верой и такое достоуважаемое имя безрассудно употребляют в своих обличениях. Поэтому, что и естественно, мы ненавидимы язычниками и (что всего несноснее) не можем даже сказать, что ненавидимы несправедливо. И осуждают нас самые благонамеренные; нисколько не удивительно, что осуждает и народ, который редко одобряет даже что-либо доброе. На хребтах наших работают грешники (см. Пс. 128, 3), и что говорим друг против друга, то обращают против всех нас. Мы сделались новым позором, но не для Ангелов и человеков, как мужественнейший из подвижников Павел, ратоборствовавший против начал и властей, а почти для всех ведущих худую жизнь и во всякое время, и на всяком месте: на торжищах, на нетрезвых пиршествах, среди веселья, среди сетований. Мы выведены даже и на зрелища народные (едва не со слезами говорю это), нас осмеивают наряду с самыми развратными людьми, и ничто так не услаждает их слух и зрение так, как христианин, поруганный на зрелище. До этого довели нас наши междоусобия; до этого довели нас те, которые чрезмерно подвизаются за Благого и Кроткого, которые любят Бога больше, нежели требуется. В борьбе или в чем-либо другом не позволено состязаться неустановленным порядком, и тот подвергается осмеянию и бесчестию, даже лишается прав победы, кто борется не по правилам, или в чем-либо другом состязается не по правилам и отступает от положенных для этого уставов, хотя бы он был самый мужественный и искусный. Неужели же подвизающийся за Христа угодит миру (см. Еф. 2, 14), ратоборствуя за Него недозволенным образом? И доныне еще трепещут демоны при имени Христовом; сила этого имени не ослаблена и нашими пороками. А мы не стыдимся оскорблять и достопокланяемое имя Христово, и самого Христа, не стыдимся слышать, как Он почти вслух и ежедневно вопиет: имя Мое хулится из-за вас среди язычников (ср. Ис. 52, 5) (1).

* * *

Где же наблюдающие тщательно за нашими делами (хорошо ли или худо они идут), наблюдающие не для того, чтобы рассудить, но чтобы осудить, наблюдающие не потому, что принимают участие, но потому, что радуются злу, на доброе клевещут, а худое выставляют на позор и в ранах ближнего ищут извинения собственным порокам? Пусть судили бы они справедливо! По пословице, и желчь была бы иногда пригодна, если бы, опасаясь врагов, могли мы сделаться более осторожными (1).

* * *

Когда председательствуем здесь с величием и даем эти законы вам – многим, тогда, может быть, большая часть нас самих (что достойно слез) не знает, как взвешивается у Бога каждая мысль, каждое слово и дело, даже не только у Бога, но и у весьма многих людей. Люди – медлительные судьи своих дел, но скорые истязатели дел чужих. Им легче извинить других в важнейшем, нежели нас (пастырей) в маловажном; и если в них будет еще невежество, то скорее обвинят нас в нечестии, нежели себя в посредственном незнании (1)

* * *

Ты, давший обет кротости, не уходи от него (брата) стремительно или осудив его, или отчаявшись в нем; но cохраняй себя, пока можно, смиренным. Здесь предпочти брата без вреда для себя, здесь, где осудить и унизить значит отлучить от Христа и от единой надежды, значит необнаружившуюся пшеницу, которая, может быть, сделается честнее тебя, исторгнуть вместе с плевелами. Напротив, частью исправь его, и притом кротко и человеколюбиво, не как враг или немилосердный врач, который только и знает одно средство – прижигать и резать, частью же познай самого себя и собственную немощь. Что ж, если, имея в глазах нагноение или другую какую болезнь, неясно видишь солнце? Что ж, если тебе кажется все кружащимся, потому что у тебя тошнота или, может быть, ты пьян, между тем свое незнание приписываешь ты другим? Гораздо нужнее подумать и многое испытать прежде, нежели осудишь другого в злочестии. Не одно и то же – срезать растение или какой-либо краткое время цветущий цветок – или человека. Ты – образ Божий и беседуешь с Божиим образом. Ты судящий другого, сам будешь судим; ты судишь чужого раба, которым правит другой. Смотри на своего брата, как будто бы ты сам был судим вместе с ним. Поэтому не скоро отсекай и бросай член, пока неизвестно, не сделает ли это вреда и здоровым членам. Подай совет, запрещай, увещевай (2Тим. 4, 2). У тебя есть правило лечения, ты – ученик Христа, кроткого, человеколюбивого и понесшего наши немощи. Если брат в первый раз воспротивился, потерпи великодушно, если во второй – не теряй надежды, еще есть время к излечению, если и в третий раз, то будь человеколюбивым земледельцем, еще упроси господина не высекать и не подвергать своему гневу бесплодную и бесполезную смоковницу, но позаботиться о ней и обложить ее навозом (см. Лк. 13, 8), то есть доставить ей лечение исповеди, обнаружения постыдных дел и опозоренной жизни. Кто знает, переменится ли она, принесет ли плоды и напитает ли Иисуса, возвращающегося из Вифании? Потерпи действительное или кажущееся тебе зловоние брата своего – ты, который помазан духовным миром, составленным по мироварному художеству, чтобы сообщить брату свое благоухание (1).

* * *

Кто судит чужой порок, скорее сам подпадет обвинению, нежели положит конец пороку. Поэтому заключился я сам в себе и безмолвие признал единственной безопасностью для души (2).

* * *

Да не похвалится всякая плоть перед Богом; но да знаем, что все мы люди, и не будем скоры в осуждении других (2).

Ответ

Когда спрашивают Его, какою властью ты это делаешь (Лк. 20, 2), – тогда по причине крайнего невежества вопрошавших Сам вопрошает: крещение Иоанново с небес было, или от человеков (Лк. 20, 4)? И обоюдной невозможностью дать ответ связывает вопрошающих. Поэтому и мы, подражая Христу, можем иногда заграждать уста любопытным совопросникам и их неуместные вопросы решать вопросами же, еще более неуместными. Ибо мы и сами мудры на пустое (если можно иногда похвалиться делами неразумия). Но когда Христос видит, что вопрос требует рассуждения, тогда вопрошающих удостаивает мудрых ответов (1).

Отдых

Однажды, когда день уже склонялся к вечеру, ходил я один, погрузившись сам в себя, и местом прогулки был морской берег. Всегда имею обычай облегчать труды таким отдыхом. Потому что и тетива, постоянно натянутая, не выдерживает напряжения, а надобно ее спускать со стрелы, чтобы можно было снова натянуть и чтоб она была не бесполезной для стрелка, но годилась в случае употребления (1).

Отец

Нужно ли что говорить об Отце, Которого не касаются, по общему согласию, все водящиеся естественным смыслом, хотя Он первый и в первый раз понес поругание, когда старыми нововводителями разделяем, был на Благого и Зиждителя (1)?

* * *

Сыну никогда не входить в спор с отцом повелевает закон, а прежде закона – природа (2).

* * *

Если родил ты меня, отец, не велико благодеяние. Ибо для всех: и для людей, а равно и для бессловесных – от начала положен один закон – покоряться любви. По воле же премудрого Слова и рождаемым, и рождающим должно влачить однодневную жизнь, а умирая, продолжать ее в своих прозябаниях.

Но ты, родив, вскормил меня (2)!

* * *

Отец радуется, когда добрый сын берет над ним преимущество, и радуется больше, нежели когда сам превосходит всех других. Это согласно с Божескими законами, которыми великий Отец связал вселенную и из любви к Своему достоянию незыблемо утвердил Словом (2).

* * *

Не человеческий только мы род, но и Божий – и Божий прежде, нежели человеческий. Отцы для детей – вторичные только орудия рождения от Христа, великого Бога. Христос взял землю, но даровал ей ум и произвел единый род, смешанный из того и другого, произвел земного царя, который – тело, когда зломудрен, и сопричтен к богам, когда благочестив, который туда и сюда порывается многими бедствиями, чтобы при большем числе зол иметь нам необоримое сердце (2).

* * *

Лучше от отца перенести худое, нежели видеть доброе от чужого. И человеку лучше всего смотреть только из рук отцовых. А если отец беден, скуден умом, изнемог телом, что будешь делать? Не заменишь ли ему своею рукою жезла? Не возьмешь ли и ты меня к себе на плечи и не понесешь ли вон из города, как сын Анхизов¹⁷⁵ унес своего родителя от врагов? Или скажешь: «Для чего ты произвел меня на свет? И за что требуешь моей услуги?» (2)

* * *

Как Царь Христос, Который по великим советам Своим правит миром, есть общий всех Родитель и наилучший Пастырь, так и отец для своих детей есть бог (2).

Отечество (родина)

Разве есть определенное местом отечество у меня, для которого отечество везде и нигде? А ты разве не странник и не пришелец? Не хвалю твоей обители, если так думаешь; смотри, чтоб не лишиться тебе истинного отечества, в котором должно заготовлять себе жительство (1).

* * *

У всех высоких, о человек, одно отечество – горний Иерусалим, в котором сокрыто житие наше. У всех один род, и если угодно смотреть на дольнее – это прах, а если на высшее – это дыхание, к которому мы стали сопричастны, которое заповедано нам хранить и с которым должно предстать на суд и дать отчет в соблюдении горнего нашего благородства и образа. Поэтому благороден всякий, кто соблюл это дыхание добродетелью и стремлением к Первообразу, и не благороден всякий, кто осквернил его пороком и принял на себя чуждый образ – образ змия. Дольние же эти отечества и породы суть только забава нашей временной жизни и лицедейства. Ибо и отечеством именуется то, что каждый предвосхитил или насилием или собственным бедствием и где все одинаково странники и пришельцы, сколько бы мы ни играли названиями; и благородным родом называется или издавна богатый, или недавно разбогатевший, напротив, неблагородным – который ведет начало от родителей, или по несчастию, или по любви к справедливости бедных. Ибо можно ли назвать издревле благородным, что частью начинается ныне, а частью разрушается и одним не дается, а другим приписывается (1)?

* * *

Отечество телесное несвободно, оно обременено податями, беспорядочно пересечено морскими заливами, окружено лесами, непрестанно меняет жалких своих обитателей, попеременно бывает и матерью, и гробом своих порождений, сокрушает тех, которые раздирали его недра – какое наказание, подлинно наказание за вкушение и обольщение прародителя! Но в том отечестве, которого вместо земного ищут себе мудрые, взирая на которое и здесь уже не носимся, подобно былинке, по водам, – в этом отечестве обширны пределы, величественны обители, оно составляет вечное достояние своих обитателей, оно – матерь живых, оно свободно от трудов – это лик немолчно песнославящих великого Христа, торжество первородных, написанных на Небесах и в вечных книгах (2).

* * *

Почитать мать – дело святое. Но у всякого своя мать, а общая всех мать – родина (2).

Отпущение грехов

Если ты был слеп и лишен света – просвети очи свои, да некогда уснешь смертно (см. Пс. 12, 4), во свете господнем увидь свет, в Духе Божием – Сына, озарись тройственным и нераздельным Светом. Если примешь в себя всецелое Слово, то соберешь в душу свою все врачевания Христовы, какими каждый исцеляется отдельно, только смотри, чтобы не оказаться тебе не знающим меры в благодати, чтобы во время твоего сна и недоброй беззаботности враг не посеял плевел; чтобы тебе, возбудив чистотой зависть в лукавом, опять не сделать себя через грех достойным сожаления, чтобы, безмерно радуясь благу и превозносясь им, не пасть от этого превозношения; а напротив, всегда трудись над очищением, полагая в сердце своем восхождение (см. Пс. 83, 6), сподобившись по дару отпущения грехов, со всяким тщанием блюди его, чтобы отпущение зависело от Бога, а соблюдение и от тебя (1).

Отшельник

(Афанасий Великий) поселяется в священных и божественных обителях египетских отшельников, которые, разлучившись с миром и возлюбив пустыню, живут для Бога, посвятив Ему себя более всех пребывающих во плоти. Одни из них ведут совершенно уединенную жизнь без сообщения с людьми, беседуют единственно с самими собой и с Богом и то одно почитают миром, что знают о нем в пустыне. Другие, своей общительностью выполняя закон любви, вместе пустынники и общежительные; для прочих людей и вещей, для всего, что кружится перед нами, то увлекая, то увлекаясь и обольщая нас быстрыми переменами, – они умерли, а друг для друга составляют целый мир, взаимным примером поощряя друг друга к добродетели. С ними беседуя, великий Афанасий, как и для всех других был посредником и примирителем, подражая умиротворившему кровью Своею то, что было разлучено (ср. Кол. 1, 20), так примиряет и пустынножительство с общежитием, показав, что и священство совместимо с любомудрием¹⁷⁶, и любомудрие имеет нужду в тайноводстве; ибо в такой мере согласил между собой то и другое и соединил в одно как безмолвное делание, так и деятельное безмолвие, что убедил поставлять монашество более в благонравии, нежели в телесном удалении от мира. Почему и великий Давид был насколько деятельнейший, настолько и самый уединенный человек, если в подтверждение нашего слова сильно и несомненно сказанное им: я один останусь, пока не перейду (Пс. 140, 10). Таким образом, превосходящие других добродетелью были ниже Афанасия разумением в большей мере, нежели в какой превосходили других, и немногое привнося от себя к совершению священства, гораздо более сами заимствовали к усовершению любомудрия. То для них было законом, что он одобрял, и все то опять отвергалось ими, чего он не одобрял; его определения служили для них Моисеевыми скрижалями; к нему больше имели почитания, нежели сколько люди должны иметь к святым (1).

Очищение

Говорить о Боге – великое дело, но гораздо больше – очищать себя для Бога, потому что в лукавую душу не войдет премудрость (Прем. 1, 4). Нам повелено сеять в правду и пожать милость, чтобы просветиться светом ведения (см. Ос. 10, 12). И Павел хочет, чтобы мы по любви нашей к Господу были познаны от Господа (см. 1Кор. 8, 3), а через это познание и сами научались (см. 1Кор. 13, 13); и этот путь ведения считает он лучшим, нежели надменное мнение, которое кичится (1).

* * *

Должно сперва самому себя очистить и потом уже беседовать с Чистым, если не хотим потерпеть того же, что Израиль, который не вынес славы лица Моисеева и потому требовал покрывала; не хотим испытать и сказать с Маноем, удостоенным видения Божия: погибли мы, жена, ибо Бога видели (см. Суд. 13, 22); не хотим, подобно Петру, высылать с корабля Иисуса, как недостойные такого посещения (а когда называю Петра, кого имею в виду? – того, кто ходил по водам); не хотим потерять зрение, подобно Павлу, до очищения от гонений вступившему в сообщение с Гонимым или, лучше сказать, с малым блистанием великого Света; не хотим, прося врачевания, как сотник, из похвальной боязни не принимать в дом Врача. И из нас иной, пока он не очищен, но еще сотник, над многими первенствует во зле и служит кесарю – миродержителю влекомых долу, пусть скажет: я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой (Мф. 8, 8). Когда же увидит Иисуса и хотя мал ростом духовно, подобно Закхею, взойдет на смоковницу, умертвив земные члены (см. Кол. 3, 5) и став выше уничиженного тела (Флп. 3, 21), тогда да приемлет Слово и да услышит:

ныне пришло спасение дому этому (Лк. 19, 9), и получит спасение, и принесет плод совершеннейший, прекрасно расточая и разливая, что худо собрал, как мытарь. Ибо то же Слово и страшно по естеству для недостойных, и удобоприемлемо по человеколюбию для приуготовленных. Таковы те, которые, изгнав из души нечистого и вещественного духа, пометив и украсив души свои познанием, не оставили их праздными и недеятельными, чтобы их (так как недоступное и вожделенное) опять не заняли еще с большим запасом семь духов злобы (как семь же считается духов добродетели), но сверх удаления от зла упражняются и в добродетели, всецело или насколько можно больше вселив в себя Христа, чтобы лукавая сила, заняв какую-нибудь пустоту, опять не наполнила души собой, отчего будет последнее хуже первого (Мф. 12), потому что и нападение стремительнее, и охранная стража безопаснее, и с большим трудом одолевается. Когда же больше всего хранимого храним душу свою (Притч. 4, 23), в сердце своем положив восхождение (см. Пс. 83, 6), распахав новые нивы (Иер. 4, 3) и посеяв в правду (Ос. 10, 12), как учат Соломон, Давид и Иеремия, просветим себя светом ведения, тогда проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную (1Кор. 2, 7), и воссияем для других. А до тех пор будем очищаться и усовершенствоваться Словом, чтобы как можно больше облагодетельствовать самих себя, делаясь богоподобными и приемля пришедшее Слово, даже не только приемля, но и содержа в себе, и являя другим (1).

* * *

Помни всегда Христову притчу; это будет для тебя самым лучшим и совершенным пособием. Вышел из тебя нечистый и вещественный дух, изгнанный Крещением. Ему несносно гонение, он не терпит быть бездомным и бесприютным, проходит сквозь безводные места, где пересох Божественный поток (ибо там любит он быть), скитается, ища покоя, и не находит. Приступает к душам крещеным, в которых порчу омыла купель. Боится воды, душит его очищение, как легион издох в море. Опять возвращается в дом, из которого вышел, потому что бесстыден и упорен, снова приступает, новые делает покушения. Если найдет, что Христос водворился и занял место, им оставленное, то снова, отраженный, уходит без успеха, продолжая свое жалкое скитание. Если же найдет в тебе место выметенное и убранное, пустое, ничем не занятое, равно готовое к принятию того или другого, кто бы ни пришел первый, поспешно входит, поселяется с большими против прежнего запасами, и будет последнее хуже первого (Мф. 12, 45). Ибо прежде была надежда на исправление и осторожность, а теперь явно стало повреждение, через удаление добра привлекающее к себе лукавое, почему для поселившегося обладание местом сделалось тверже (1).

* * *

Очистимся, братья, в каждом члене, сделаем невинным каждое чувство. Да не будет в нас ничего несовершенного, ничего от первого рождения, не оставим в себе ничего непросвещенного. Просветимся оком, чтобы смотреть право и через зрение пристальное и любопытное не вносить в себя какого-либо любодейного кумира, ибо, хотя и не послужим страсти, но оскверним душу. Ежели есть у нас бревно или сучок – очистим, чтобы можно было нам увидеть их и у других. Просветимся слухом, просветимся языком – да услышим, что возглаголет Господь Бог, и возвестит нам заутра милость (Пс. 142, 8), и слуху нашему доставит радость и веселье (Пс. 50, 10), оглашающие слух божественный, да не будем ни острый меч (Пс. 56, 5), ни наостренная бритва (Пс. 51, 4), да не обращаются у нас под языком мучение и злоба (Пс. 9, 28), но да проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную (1Кор. 2, 7), чтя огненные языки (см. Деян. 2, 3). Исцелим обоняние, чтобы не изнежить себя и вместо приятного благовония не покрыться прахом, но исполниться благоуханием от истощенного нас ради мира, восприняв Его духовно, в такой мере из Него составляясь и в Него претворяясь, чтобы от нас самих благоухало благоухание приятное (Еф. 5, 2). Очистимся в осязании, вкусе, гортани, не ища мягких прикосновений, не утешаясь гладкостью вещей, но осязая, как должно, воплотившееся ради нас Слово и подражая в этом Фоме; не раздражая вкуса влагами и снедями, возбуждающими гибельнейшие для нас раздражения, но вкусив и познав, как благ Господь (Пс. 33, 9 – наша лучшая и вечная пища, нисколько не прохлаждая горькую и неблагодарную гортань, которая влагаемое в нее пропускает и не удерживает в себе, но увеселяя ее словами слаще меда. Кроме этого, хорошо, имея голову очищенную, как очищается глава – источник чувств, держаться Главы Христовой, из Которой все тело составляется и совокупляется (см. Еф. 4, 16), и низлагать преобладающий наш грех, превозносящийся над лучшим в нас. Хорошо иметь освященные и очищенные плечи, чтобы можно было понести Крест Христов, не для всякого удобоносимый. Хорошо иметь освященные руки и ноги – да на всяком месте мужи воздевают чистые руки (1Тим.2,8), приемлют наказание Христово, дабы никогда не прогневался Господь (Пс. 2, 12), и за деятельность вверится им слово, как было дано в руку одного из пророков (см. Агг. 1, 1); ноги да не будут спешить на пролитие крови и не бегут ко злу (Притч. 1, 16), но готовы к благовествованию, к почести вышнего звания (Флп. 3, 14) и к принятию омывающего и очищающего Христа. А ежели есть очищение и чрева¹⁷⁷, которое принимает и разделяет словесную пищу, то хорошо и его не боготворить, ублажая сластопитанием и упраздняемыми яствами, но как можно больше очищать и утончать, чтобы принимало внутрь себя Слово Господне и прекрасно болезновало о падающем Израиле (см. Иер. 4, 19). Нахожу, что даже сердце и внутренности удостоены чести. В этом убеждает меня Давид, который просит, да сотворится в нем сердце чистое и дух правый обновится во внутренности (Пс. 50, 12), подразумевая под этим, как думаю, силу мыслительную, ее движения или помыслы. Что же думаешь о чреслах и почках? И этого не оставим без внимания, пусть и их коснется очищение. Да будут чресла наши препоясаны и укреплены воздержанием, как издревле у Израиля, по закону, вкушающему Пасху, ибо никто не выходит чисто из Египта и не избегает всегубителя иначе, как обуздав и чресла. Пусть и в почках произойдет доброе изменение, сила вожделения устремлена будет к Богу, чтобы можно было сказать: Господи пред Тобою все желания мои (Пс. 37, 10)! и не желал бедственного дня (Иер. 17, 16). Ибо должно сделаться мужем желаний, желаний духовных. Таким образом истребится в вас змий, имеющий большую часть крепости в мускулах и в чреслах (Иов 40, 11), когда умерщвлено будет состоявшее под владычеством его. Но не дивись, если и о менее благо родных более прилагаем попечения (1Кор. 12, 23), умерщвляя и уцеломудривая их словом и мужественно стоя против вещества. Все земные члены (Кол. 3, 5) отдадим Богу, все освятим, а не сальник на печени (Лев. 8, 25), не почки с туком, не ту или другую часть тела. Ибо для чего делать бесчестным и прочее? Всецело принесем самих себя, будем всесожжением словесным, жертвой совершенной. Не одно плечо, не одну грудь сделаем участием жреческим (см. Лев. 7, 34), ибо этого мало, но всецело предадим себя самих, да и восприимем себя всецело, потому что совершенно себя воспринять – значит предаться Богу и принести в жертву свое собственное спасение (1).

* * *

Некто просил у меня решения на вопрос о чем-то духовном. Готов, отвечал я, если ты смыл с себя скверну. Но ты уже имеешь целомудренный ум. Если смыл с себя прежнюю скверну, нужно и теперь очищение. В смрадный сосуд не кладут на сбережение благовонной масти (2).

* * *

Очищение есть омовение нечистот, а нечистотой почитаю и отпечатление в себе худого (2).

Ощущение

Ощущение – это какое-то принятие в себя внешнего (2).

Павел (апостол)

Послушаем, что говорит Павел сам о себе.

Не буду говорить о его трудах, бдениях, страхах, страданиях от голода, жажды, холода и наготы, о злоумышлениях против него неверных, о противодействиях ему верных. Умалчиваю о гонениях, сонмищах¹⁷⁸, темницах, узах, обвинителях, судилищах, ежедневных и ежечасных смертях, о кошнице¹⁷⁹, о метаниях камней, о биениях палками, о странствовании, об опасностях и на суше, и на море, и во глубине морской, о кораблекрушениях, об опасностях на реках, об опасностях от разбойников, от сродников, об опасностях между лжебратьями, о пропитании трудами рук своих, о бескорыстном благовествовании, о том, как Павел был позорищем для Ангелов и человеков, когда, стоя между Богом и человеками, за человеков подвизался и к Богу приводил и присоединял народ избранный. Кроме этих внешних подвигов, кто достодолжным образом опишет ежедневную его попечительность, сердоболие о каждом, заботливость о всех Церквах, ко всем сострадательность и братолюбие? Претыкался ли кто – и Павел чувствовал немощь. Другой соблазнялся, а Павел приходил в воспламенение. А его неутомимость в учении, разнообразие способов врачевания – то человеколюбие, то опять строгость, то смешение и растворение человеколюбия и строгости, так что ни кротостью не расслабляет, ни суровостью не ожесточает! Он излагает законы рабам и господам, начальникам и подчиненным, мужам и женам, родителям и детям, супружеству и безбрачию, воздержанию и роскоши, мудрости и невежеству, обрезанию и необрезанию, Христу¹⁸⁰ и миру, плоти и духу. За одних благодарит, других укоряет, одних именует своею радостью и венцом, других обличает в безумии. Кто ходит право, тем сопутствует и соусердствует; а кто ходит лукаво, тех останавливает. Он то отлучает, то утверждает любовь (см. 2Кор. 2, 8); то плачет, то веселится; то питает молоком (см. 1Кор. 3, 2; Евр. 5, 12–14), то касается тайн; то снисходит, то ведет с собою на высоту; то угрожает жезлом, то объемлет духом кротости (см. 1Кор. 4, 21); то возносится с высокими, то смиряется со смиренными. Иногда он – меньший из апостолов, а иногда обещает представить доказательство, что в нем говорит Христос. Иногда желает отойти и становится жертвою (2Тим. 4, 6) иногда признает более нужным для верующих пребывать ему во плоти. Ибо ищет не собственной пользы, но пользы чад, которых родил во Христе благовествованием; такова цель и всякого духовного начальства – во всем презирать свое для пользы других! Павел хвалится немощами и скорбями; как бы некоторым убранством, украшается мертвостью Иисусовой; он высок и по плоти, но радуется о духовных дарах; он не невежда в познании, хотя говорит о себе, что видит сквозь тусклое стекло, гадательно (1Кор. 13, 12). Бодр духом и изнуряет тело, истощая его, как противника, а тем временем не научает ли и не вразумляет ли этим и нас не превозноситься земным, не надмеваться ведением, не восставлять плоти против духа? Он за всех ратоборствует, за всех молится, о всех ревнует, за всех воспламеняется – и за тех, которые вне закона, и за тех, которые под законом; он проповедник язычников, предстатель иудеев. Он дерзал и на нечто большее за братий своих по плоти (о если, бы и мне, говорящему это, дерзнуть на нечто подобное!). Павел молит по любви своей к братьям, чтобы они вместо него приведены были ко Христу. Какое величие души, какая горячность духа! Он подражает Христу, бывшему за нас клятвою, воспринявшему на себя наши немощи, понесшему наши болезни, или, скажу скромнее, он первый после Христа не отрекается страдать за Иудеев, и притом как нечестивый, только бы они спаслись. Но к чему перечисляю подробности? Живя не для себя, но для Христа и для проповеди, распяв себе мир и распявшись миру и всему видимому, Павел все почитает маловажным и низким для своего желания, хотя от Иерусалима и окрестности до Иллирика распространяет благовествование (Рим. 15, 19), хотя восхищен будет до третьего неба, сделается зрителям рая и слушателем неизреченных для нас слов (см. 2Кор. 12, 1–4). (1).

* * *

Сам выслушай Павла, с какой боролся он злобой, сколько понес трудов и мучительных беспокойств от друзей и от врагов, на море и на суше, как восходил до третьего неба и весь мир заключил в вожделенные мрежи¹⁸¹. Он скорбями своими восхищался более, нежели другой благоденствием (2).

Падение

Не смейся над падением ближнего; сам ходи, сколько можешь, непреткновенно, но и лежащему на земле подавай руку (1).

* * *

Когда падает человек порочный, тогда тем паче утверждай свою ногу. А когда падает благоуспешный, крепись еще больше. Ибо если совершенные падают, то очень нелегко провести жизнь, не поскользнувшись. Вся жизнь для тебя – уголья под ногами, и уголья горячие. Всегда идешь ты по скрытым сетям (2).

* * *

Но некоторые пали... Прочь от меня ты, берущий в пример немощных, а не совершенных! Немощные делают стыд сами себе, а совершенные – наша слава. Неужели, боясь града, не возделывать земли, не насаждать виноградной лозы? Море вводит ли в пристань всякого, кто отдается ему? Для чего мне брать примеры издалека? Сонмы Ангелов не увлеклись за падшим Денницей. Иуда стал убийцей Владыки, а прочие апостолы – Его слава (2).

* * *

– А что, если падут иные и высокие?

– А что, если падут и со второй степени? Для тех и для других возможно и преуспевать, и падать. Одно равно другому. Но я гораздо худшими почитаю тех, которые падают в превосходнейшей жизни. Настолько не терплю пороков. В ком достойнее уважения превосходство, когда одерживает он верх, для того бедственнее падение, когда подвергается ему. Но прошу не ставить в вину самой жизни (духовной), если кто-либо очень худ; ибо он уже враг этой жизни. Рассматривай и изведывай в отдельности нравы, с одной стороны, добрых, а с другой, порочных, и нисколько не наклоняй весов ни в ту, ни в другую сторону, что было бы несправедливо, но пусть перевешивает, что само по себе имеет более веса. Тогда только узнаешь, какое различие между одной и другой жизнью. Но не сличай лучшего осла с худым конем и превосходнейшего человека в жизни мирской с самым худым из моих. В таком случае, не спорю, твои окажутся более совершенными. Но если высокого сравнишь с высоким и худого с худым, то узнаешь, как велико мое превосходство. Заметь и то, что равно и всякое время есть у

нас претыкающиеся, но есть также у нас и одерживающие победу. Говорят же, что одна ласточка не приносит прекрасной весны и один седой волос старости (2).

* * *

Не берись за все горячо, но держись того, что избрал. Лучше прибавлять доброго, нежели убавлять у него что-нибудь. Не тех называем худыми, которые стоят низко, но тех, которые, поднявшись высоко, низко падают (2).

* * *

Отречение от Бога бывает двоякое: одно словом, другое делом. Смотри, чтобы не уловил тебя враг: он непрестанно угрожает тебе тайными падениями. Бойся, чтобы не сделалось для тебя нужным конечное очищение (2).

* * *

Береги сам себя, а над падением другого не смейся (2).

* * *

Лукавый Денница был Ангел, но с его падением ничто не умалилось в Ангельской благодати. И Иуда – не укор ученикам, потому что пал. А ты за немногих оскорбляешь всех чистых. Справедливо ли это (2)?

Память

Особенной памяти требуют мужи совершеннейшие, о которых воспоминание вместе благочестиво и полезно (1).

* * *

Память есть удержание в себе отпечатлений ума, отложение памяти – забвение; а отложение забвения есть опять какая-то память, которую называю воспоминанием (2).

Пастырь

Подлинно, один день составляет целую человеческую жизнь для тех, которые страдают любовью. Ибо, мне кажется, не идет сюда в пример, что было с Иаковом, который, четырнадцать лет работая на Лавана сириянина за двух дев, не утомлялся. Для него, как сказано, потому что любил их, все дни были как день один (Быт. 29, 20), может быть, потому что предмет любви находился перед глазами или потому что легко страдать любовью, хотя замедление и огорчительно. Так, что легко поступает в обладание, то менее возбуждает пожелания, как сказал некто прежде нас. И я, когда был вместе с вами (с паствой), мало чувствовал силу любви, а когда разлучился, узнал любовь – этого услаждающего мучителя. В этом нет ничего необыкновенного. Пастух скорбит о тельце, который отстал от стада, об овце, которой не достает в десятке, и птичка горюет о гнезде, которое оставила ненадолго. Один, взяв свирель, взойдя на высокое место, наполняет унылыми звуками свирель свою, зовет заблудившихся, как разумных, и, если послушаются, радуется о них больше, нежели обо всем стаде, которое не создало ему таких забот. А другая с криком летит к гнезду, припадает к щебечущим птенцам и обнимает их крыльями. Какая же привязанность должна быть у доброго пастыря к словесным овцам, за которых он подвергался уже опасностям, так как и это усугубляет любовь? Так и я боюсь, чтоб лютые волки (Деян. 20, 29), подметив окружающую нас тьму, не разогнали стада увлекательными и дерзкими учениями. Ибо, не имея сил действовать явно, они ожидают безвременья. Боюсь, чтоб разбойники и воры, проходя через двор

(см. Ин. 10, 1), или бесстыдно не похитили, или не поймали обманом и потом не заклали, не убили, не погубили, терзая добычу, души съедая (см. Иез. 22, 25), как сказал один из пророков. Боюсь, чтобы кто-нибудь, вчера и третьего дня бывший нашим, найдя дверь незапертой и войдя в нее как свой, не стал строить нам козней как чужой. Ибо много различных ухищрений у того, кто действует таким образом, и никто не разнообразен настолько в изобретательности, насколько преухищренный на зло противник наш. Боюсь еще и псов¹⁸², которые усиливаются стать пастырями и, что особенно странно, ничего не приносят в пастырское звание, кроме того, что остригают волосы, которые не на добро растили. Они и псами не остались, и пастырями не сделались, а только расхищают, рассыпают и разрушают чужой труд. Потому что всегда легче повредить, нежели сохранить; и человек рождается (Иов 5, 7), говорит Иов, и корабль строится, и дом созидается с трудом; но одного убить, другой разрушить, третий сжечь может всякий, кто захочет. Итак, да не думают много о себе те, которые приставили к стаду псов; они не могут сказать, что приобрели или спасли хотя одну овцу. Ибо упражнявшиеся в худом не научились делать добра. Если же они истребляют стадо то это делает и небольшая буря, и легкая болезнь, и один внезапно напавший зверь. Итак, да перестанут они хвалиться своим бесславием, а если могут, да перестанут делать зло, да поклонятся, припадут и восплачут перед Господом, сотворившим их (см. Пс. 94,

6) и да присоединятся к стаду те из них, которые еще не вовсе неисцелимы (1).

* * *

И из угодных Богу одни совершают доброе плавание, а другие, будучи не хуже первых, встречают затруднение в плавании. Кто же, кроме Тебя, Слово, знает тому причины! Не превосходнее ли идти стезей крутой и негладкой, нежели путем удобным? Впрочем, скажу, какая у меня об этом мысль. Лучше то и другое вместе – и идти, и идти к совершенству. А если это невозможно, то труды предпочитаю бесславному и недоброму спасению. Конечно, многое должно возносить к Богу меня, которого утомляют и плоть, и стечение дел. Что же мне делать, если не достигаю обеих желанных целей? Приуготовь себя как можно скорее и к небу окрыли душу драгоценную для Слова. Не оставляй при себе ничего излишнего, сбрось с себя всю тяготу суетной жизни и здешних зол. Я – предстоятель таинственной трапезы, я очищаю людей, которых приношу Тебе в дар посредством бескровных и совершенных учений. О, приснотекущая Светлость, Источник Света! Я сам имею нужду в очищении и потому знаю, как тяжело очищать пятна нечистоты. Заметьте это, пастыри людей, и трепещите (2)!

Пасха

Для любителей учености и изящества неплохо, может быть, кратко разобрать наименование самой Пасхи, ибо такое отступление не будет недостойно слушания. Великая и досточтимая Пасха называется у евреев пасхой на их языке (где слово это

значит «прехождение») – исторически по причине бегства и переселения из Египта в Хананею, а духовно – по причине прохождения и восхождения от дольнего к горнему и в землю обетованную (1).

* * *

Мы получили бытие, чтобы благоденствовать, и благоденствовали после того, как получили бытие. Нам вверен был рай, чтоб насладиться, нам дана была заповедь, чтобы, сохранив ее, заслужить славу, – дана не потому, что Бог не знал будущего, но потому, что Он постановил закон свободы. Мы обольщены, потому что возбудили зависть, пали, потому что преступили закон; постились, потому что не соблюли поста, будучи побеждены древом познания, ибо древняя и современная нам была эта заповедь, служившая как бы пестуном для души и обузданием в наслаждении, и мы ей справедливо подчинены, чтобы соблюдением ее возвратить себе то, что потеряли несоблюдением. Мы возымели нужду в Боге воплотившемся и умерщвленном, чтобы нам ожить. С Ним умерли мы, чтобы очиститься, с Ним воскресли, потому что с Ним умерли; с Ним прославились, потому что с Ним воскресли. Много было в то время чудес: Бог распинаемый, солнце омрачающееся и снова возгорающееся (ибо надлежало, чтобы и твари сострадали Творцу), завеса раздавшаяся, кровь и вода, излившиеся из ребра (одна потому, что Он был человек, другая потому, что Он был выше человека), земля колеблющаяся, камни, расторгающиеся ради Камня; мертвецы, восставшие в уверение, что будет последнее и общее воскресение, чудеса при погребении, которые воспоет ли кто достойно? Но ни одно из них не уподобляется чуду моего спасения. Немногие капли крови воссозидают целый мир и для всех людей делаются тем же, чем бывает закваска для молока, собирая и связуя нас воедино. Но, великая и священная Пасха, и очищение всего мира! – буду беседовать с тобой как с чем-то одушевленным. Слово Божие, и свет, и жизнь, и мудрость, и сила! – все твои наименования меня радуют. Порождение, исхождение и отпечатление великого Ума! Умопредставляемое Слово и Человек умосозерцаемый, Который держит все словом силы Своей (Евр. 1, 3) (1).

* * *

Святой день Пасхи, который мы встретили, сколько знаю, есть тайноводство к тамошним благам, как один из преходящих праздников (2).

Переменчивость

Весьма забавна переменчивость во мнениях. Когда нас уловляют, тогда мы благочестивы и православны; лживо прибегаем к истине, как будто стоим за веру, и в том одном (по сравнению с худшим) поступаем похвально (хотя это само по себе и гнусно), что, стыдясь порока, переходим на сторону того, что почтеннее, а именно – благочестия. Тебе (кто бы ты ни был, дошедший до такого состояния) можно сказать: безумный и непостоянный человек, тварь лукавого – изобретателя зла – или (справедливее сказать) несмышленнейший из людей! Вчера был он для тебя благочестив, как же ныне стал нечестив, хотя ничего не прибавил и не убавил ни словом, ни делом, но в том же стоит, как и тем же дышит воздухом, теми же глазами и на то же смотрит солнце; а если угодно тебе спросить его о числах и мерах, то и на это будет отвечать не новое, но то же, что и прежде? Однако же ныне у тебя блудник, кто вчера был Иосифом. Ибо и до этого доходит любовь к спорам, подобная пламени, пробегающему по соломе и обнимающему целую окружность. Ныне Иуда или Каиафа, кто вчера Илия, или Иоанн, или другой кто из подвизающихся в рядах Христовых, обвязанный тем же поясом, облеченный в ту же темную или черную ризу, какой (и по моему уставу и рассуждению) требует строгость жизни. Вчера бледность лица – прекрасный цвет для мужей высоких, или скромность и спокойствие голоса, или степенность и тихость походки именовали мы любомудрием, а ныне называем это тщеславием. Ту же власть над духами и болезнями приписываем то Иисусу, то Вельзевулу; и в этом случае не правдивыми пользуемся весами, но руководствуемся охотой спорить и раздражительностью. Как одна и та же земля для здорового и нестраждущего никаким недугом неподвижна, а у кого кружение в глазах или кто тому, кто смотрит вблизи, и меньшим тому, кто издали, потому что воздух скрадывает расстояние и зрение сближает предметы большого объема, так и мы легко обманываемся по причине вражды и составляем неодинаковые понятия об одних и тех же лицах, когда они нам друзья и когда нет. У нас время легко производит многих во святые, а многих, против всякой вероятности, – в безбожники. Или вернее сказать, оно всех делает жалкими не только потому, что на нас смотрят, как на худой образец, тогда как порок подручен всякому, хотя бы и никого не привлекал, но и потому, что мы с готовностью прощаем всем и все, только бы сойтись в одном (1).

Печаль

Иногда бывает и печаль предпочтительнее радости, и сетование полезнее празднования, и достохвальные слезы лучше недоброго смеха (1).

Пир брачный

Боюсь, чтобы мне, положившему основание жизни своей на песке, не разрушиться от дождя, рек и ветров; боюсь, чтобы, подобно семени, которое пало на сухую и бесплодную землю, и мне, прозябнув скоро, еще скорее не засохнуть, когда ударят в меня солнечные лучи и легкие напасти; боюсь, чтобы во время моего сна сеятель негодных плевел и завистливый враг не подмешал худого семени. Когда же десять чистых дев, бодрствуя с зажженными светильниками и с недремлющими очами ожидают вожделенного жениха – Царя Бога, чтобы им светлыми выйти во сретение приходящему с весельем; тогда не поставь меня в числе бедных умом и юродивых¹⁸³ дев, чтобы мне уже в само пришествие Христово, заметив отягченными от сна очами едва мерцающий блеск светильников, слишком поздно не пожелать для себя капель елея светлой жизни и чтобы запертые двери не преградили мне входа на брак, где Слово, по великим уставам любви сопрягаясь с душами чистыми, дарует им сияние и славу. Вот и брачный пир, который учреждает добрый Отец, радуясь о наилучшем Сыне, – о, если бы на этой вечери было место и мне, – и мне было место, и всякому, кто со мною единомыслен! Но вне пира останется тот, кто брачному веселью предпочитает или село, или пару новокупленных волов, или жену. Боюсь и того, чтобы среди пирующих, которые все одеты по брачному, одного меня, у которого осквернены одежды, не связали по рукам и по ногам и не изринули из брачного чертога далеко от друзей и от брачного пира. Когда же Царь мой, возвращаясь с брака, придет внезапно к ожидающим и к неожидающим, – о, если бы мне тогда оказаться в числе ожидающих и заслужить похвалу, как доброму служителю, имевшему страх, снисходительному к подначальным и правдивому раздаятелю жита твердого слова (2)!

Писание Священное

Заключающееся в Писании не без цели написано и не просто куча слов и предметов, собранная для развлечения слушающих, не какая-нибудь приманка для слуха, служащая только для забавы. Такова цель баснословий и тех эллинов, которые, не особенно заботясь об истине, очаровывают слух и сердце изяществом вымыслов и роскошью выражений. Но мы, тщательно извлекающие духовный смысл из каждой черты и буквы, совсем не согласны думать (это было бы и несправедливо), чтобы и самые малозначительные деяния без какой-либо цели были и писателями подробно описаны, и до нашего времени сохранены для памяти. Напротив, цель их – служить памятниками и уроками, как судить в подобных обстоятельствах, если таковые встретятся, чтобы мы, следуя этим примерам, как некоторым правилам и предначертанным образцам, могли одного избегать, а другое избирать (1).

* * *

Писание часто олицетворяет многие даже и бездушные вещи, например, говорит море то и то (Ис. 23, 4), и бездна говорит: не во мне она (Иов 28, 14); также небеса представлены проповедующими славу Божию (Пс. 18, 2), и мечу повелевается нечто (см. Зах. 13, 7), горы и холмы вопрошаются о причинах взыграния (см. Пс. 113, 6) (1).

* * *

В наших Писаниях двоякий есть смысл: один внутренний – досточтимого Духа, а другой внешний; оба же Божественного начертания. И один внятен немногим, а другой многим по той, думаю, причине, чтобы преимущество имели мудрые или чтобы с трудом приобретаемое тверже соблюдалось, ибо что скоро приобретается, то непрочно. Впрочем, в наших Писаниях тело и само светло, и облекает собою боговидную душу, это двойная одежда – багряница, просвечивающая нежной сребровидностью. Но у нас ничего нет срамного, что закрывало бы собою Бога (2).

* * *

Займи его (ум) богодухновенными Писаниями, собирая великое богатство двух Заветов: одного Ветхого и другого всегда Нового, ибо Завет, написанный после первого, есть Новый и не будет иметь по себе третьего. Охотно посвяти им все свое внимание; из них научишься, как образовать в себе добрые нравы, как чествовать Единого истинного Бога, Который есть вечная единица и Троица, Отец с Сыном и со Пресвятым Духом, Троица, раздельная в Лицах, Единица естеством. Поэтому не сливай ипостасей численно – и обратно, поклоняясь Богу, не рассекай естества. Одна Троица, один Бог Вседержитель. Такова преутонченная тайна благочестия (2)!

* * *

Если Писания представляют столько опор, то самая мудрая мысль – увлекшимся в худое в них же (в Писаниях) искать убежища от всякого суетного учения (2).

Письмо

Из пишущих письма... одни пишут длиннее надлежащего, а другие слишком коротко; но те и другие погрешают в мере, подобно стреляющим в цель, из которых одни не докидывают стрелы до цели, а другие перекидывают ее за цель, в обоих же случаях равно не попадают в цель, хотя ошибка происходит от противоположных причин. Мерой для письма служит необходимость. Не надо писать длинного письма, когда предметов немного; не надо и сокращать его, когда предметов много. Поэтому, что же? Должно ли мудрость мерить персидской верстой или детскими локтями и писать так несовершенно, чтобы походило это не на письмо, а на полуденные тени или на черты, положенные одна на другую, которых длины совпадают и более мысленно представляются, нежели действительно оказываются различенными в одних из своих пределов и в собственном смысле, можно сказать, суть подобия подобий? Чтобы соблюсти меру, необходимо избегать несоразмерности в том и другом. Вот что знаю касательно краткости, а в рассуждении ясности известно то, что надо, насколько возможно, избегать слога книжного, а более приближаться к слогу разговорному. Короче, то письмо совершенно и прекрасно, которое может угодить и неученому, и ученому – первому тем, что приспособлено к понятиям простонародным, а другому тем, что выше простонародного, потому что одинаково незанимательны и разгаданная загадка, и письмо, требующее толкования. Третья принадлежность писем – приятность. А это соблюдем, если будем писать не вовсе сухо и жестко, не без украшений, не без искусства и, как говорится, не дочиста обстрижено, то есть когда письмо не лишено мыслей, пословиц, изречений, также острот и замысловатых выражений, потому что всем этим сообщается речи усладительность. Однако же и этих прикрас не должно употреблять до излишества. Без них письмо грубо, а при излишестве – надуто. Ими надо пользоваться в такой же мере, в какой – красными нитями в тканях. Допускаем иносказания, но не в большом числе, и притом взятые не с позорных предметов, а противоположения, соответственность речений и равномерность членов речи предоставляем софистам. Если же где и употребим, то будем делать это, как бы играя, но не выисканно. А концом слова будет то, что слышал я от одного краснослова об орле. Когда птицы спорили о царской власти и другие явились в собрание в разных убранствах, тогда в орле всего прекраснее было то, что не старался быть красивым. То же самое должно всего более соблюдать в письмах, то есть, чтобы письмо не имело излишних украшений и всего более подходило к естественности (2).

Пища

Для меня приятен кусок хлеба, у меня сладкая приправа – соль, а стол приготовлен без трудов, и питие трезвенное – вода (2).

* * *

Ум легок и не терпит обремененного чрева, потому что у противоположного с противоположным всегда борьба (2).

* * *

Лучше слегка принять пищи, нежели быть за богатым ужином, но только во сне (2).

* * *

А примеров воздержания немного у древних мудрецов: и эллинских, и варварских, – ибо и у варваров добродетель была в уважении.... Выслушай следующие места из мудрой трагедии: «Учись держать чрево в крепкой узде, оно одно не воздает благодарности за оказанные ему благодеяния»; «В пресыщении Киприда¹⁸⁴, а в голодных ее нет»; «Одебелевшее чрево не родит тонкой мысли»; «Наполни мешок твой сотами или ячменной мукой, – ничем не будет это разниться во внутренностях чрева». «Что за приятность черпать дырявой бочкой?»; «Ненасытное чрево открыло пути для кораблей, оно научило людей с неистовством вооружаться друг против друга». А о том, что все дорогие снеди у сластолюбцев тонут, как в бездне, и делаются уже не снедями, но чем-то, приготовленным в самом негодном помойном сосуде, справедливо говорит в одном месте превосходный Керкид, который, сам питаясь солью, с презрением смотрит на кончину роскошествующих и на горечь самой роскоши. Кто же не похвалит сказавшего сластолюбивому юноше: «Перестань налагать на себя новые цепи и не раздражай хищного зверя?» Таков и этот обычай почтенных Стоиков, как бы к кому-то постороннему, обращаться к своему телу с такими речами: «Чем дадим тебе, но только удавку». И это не лучше ли известной у древних изнеженности Сарданапала, Нинова сына, который, обилуя богатством и расстроив себя сластолюбием, для продолжительности наслаждения желал себе горла длиннее журавлиного?

О божественный Давид! Когда тебе хотелось утолить жажду из колодца в земле иноплеменников и питие было добыто, поскольку некоторые послужили твоему желанию, пожертвовав кровью и через ратоборство, ты, взяв воду в руки, вылил ее – не согласился насытить своего желания злостраданиями других (см. 2Цар. 23, 15–17). А если словесная пища есть хлеб Ангельский, потому что не тело питает бестелесную природу, то, сколько у нас таких, которые живут Ангельской жизнью, соблюдая в себе (и то неохотно, ради Божия только повеления) едва малые искры жизни земной? Ибо должно оставаться в узах, пока не разрешит Бог. Не стану представлять примеров из книг, и притом ветхозаветных, как иные, через телесные очищения обожившись и как бы освободившись от тел, целые, и даже многие, дни не вкушали пищи, не боялись огненного крещения и львиных челюстей, только бы в земле чуждой не прикасаться к пище, оскверненной по повелению варваров.

Но после того как враг, приразившись ко Христу, отступил от мужественной плоти, побежденный сорокодневным невкушением пищи, к большему посрамлению преткнувшегося в этом опыте, дан закон о вожделенном истощении в подвигах. Какое мудрое противоборство! Какие бескровные и божественные жертвы! Целый мир священнодействует Владыке; не тельцов и овнов заклают, как предписывалось ветхим законом, не какое-либо внешнее совершают приношение несовершенного (потому что все бессловесное – недостаточно), но каждый изнуряет сам себя воздержным вкушением пищи, наслаждаясь – подлинно новый способ наслаждения! – наслаждаясь тем, что не знает наслаждений. Всякий старается очистить самого себя в храме Богу всенощными бдениями и псалмопениями, переселениями ума к великому Уму. В той только мере живут в тенях и призраках, в какой и в видимом могут уловлять сокровенное. От этого одни, наложив железные узы на грубую плоть, смирили ее продерзость; другие, заключившись во мрак, в тесные жилища или в расселины диких утесов, остановили вредоносность блуждающих чувств; иные, чтобы избежать зверского греха, отдали себя пустыням и дебрям, жилищам зверей, отказавшись от общения с людьми и зная тот только мир, который у них перед глазами. А иной привлекает к себе Божие милосердие вретищем, пеплом, слезами, возлежанием на голой земле, стоянием в продолжение многих дней и ночей, даже целых месяцев (а сказал бы я) и лет, но это покажется невероятным; впрочем, весьма вероятно это для меня и для тех, которые бывали очевидцами чуда, ибо вера и страх Божий, заранее восхитив ум из тела, соделывали их неколебимыми столпами. Ты услышишь и о необыкновенной приправе пищи и пития – о пепле, смешанном со слезами. А иных ревность привела к путям, никем еще до них не проложенным: они живут вовсе без хлеба и воды, что, кажется мне, препобеждает и законы естества (2).

* * *

Мое лакомство – хлеб, для меня самая вкусная приправа – соль. Имея их презираю затеи роскошествующих, как горечь (2).

Плач

Часто юная новобрачная, сидя на еще девственном ложе, оплакивает смерть возлюбленного супруга и в брачном уборе начинает свою жалобную песнь, а рабыни и подруги, стоя здесь и там, плачут попеременно в облегчение ее грусти. И мать оплакивает любезного сына, еще не достигшего юношеских лет, и после мук рождения терпит новые муки. А иной сетует о своем отечестве, которое опустошено стремительным Ареем¹⁸⁵. Иной скорбит о доме, который истреблен небесным огнем. Какой же плач приличен тебе, душа, которую умертвил губительный змий, Божий образ запечатлев горькою смертью? Плачь, плачь, окаянная, это одно для тебя полезно. Покину дружеские и веселые пиры, покину великую славу красноречия и благородство крови, покину дома с высокими кровлями и все земное счастье, покину даже сладостный солнечный свет, самое небо и блистательные звезды, которыми оно увенчано. Все это оставлю тем, которые будут после меня, а сам с повязкой на голове, как мертвец и бездыханный, возлягу на одр, последним сетованием утешу сетующих, получу ненадолго похвалу и беспрекословную любовь, потом камень и под ним неумирающее тление. Впрочем, не от этого смущается мое сердце – трепещу единственно правдивых Божиих весов (2).

Плоть

Плоть и дух чаще всего враждуют между собой и противоборствуют друг другу. И как тело бывает в добром состоянии, когда болезнует душа, так душа цветет и простирает взоры горе, когда желание удовольствий утихает и увядает вместе с телом (1).

* * *

Само Божие Слово, превечное, невидимое, непостижимое, бестелесное, начало от начала, Cвет от Cвета, источник жизни и бессмертия, отпечаток первообразной Красоты, печать непереносимая, образ неизменяемый, определение и Cлово Отца, приходит к Своему образу, носит плоть ради плоти, соединяется с разумной душой ради моей души, очищая подобное подобным; делается человеком по всему, кроме греха. Хотя чрево носит Дева, в которой душа и тело предочищены Духом (ибо надлежало и рождение почтить, и целомудрие предпочесть); однако же произошедший есть Бог, и с воспринятым от Него¹⁸⁶ – единое из двух противоположных – плоти и Духа, из которых Один обожествил, а другая обожествлена.

О, новое смешение! О, чудное растворение! Сущий начинает бытие, Несозданный созидается, Необъемлемый объемлется через разумную душу, посредствующую между Божеством и грубой плотью, Богатящий нищает – нищает до плоти моей, чтобы мне обогатиться Его Божеством, исполненный истощается – истощается ненадолго в славе Своей, чтобы мне быть причастником полноты Его. Какое богатство благости! Что это за таинство обо мне? Я получил образ Божий и не сохранил Его, Он воспринимает мою плоть, чтобы и образ спасти, и плоть обессмертить. Он вступает во второе с нами общение, которое гораздо чуднее первого, поскольку тогда даровал нам лучшее, а теперь воспринимает худшее; но это боголепее первого, это выше для имеющих ум (1)!

* * *

Надлежало, чтобы поклонение Богу не ограничивалось одними горними, но были и долу некоторые поклонники, и все исполнилось славы Божией (потому что все Божие); то для этого созидается человек, почтенный рукотворением и образом Божиим. Богу несвойственно было презреть так созданного (человека), когда он завистью дьявола, через горькое вкушение греха, несчастно удалился от сотворившего его Бога. Что же совершается? И какое великое о нас таинство? – Обновляются естества, и Бог делается человеком. И восшедший на превысшее небо (Пс. 67, 34) собственной славы и светлости прославляется в нашей низости и нашем смирении. И Сын Божий благоволит стать и именоваться и сыном человеческим, не изменяя того, чем был (ибо это неизменяемо), но приняв то, чем не был (ибо Он человеколюбив), чтобы Невместимому сделаться вместимым, вступив в

общение с нами через посредствующую плоть, как через завесу, потому что рожденному и тленному естеству невозможно сносить чистого Его Божества. Для этого соединяется несоединимое: не только Бог с рождением во времени, ум с плотью, довременное с временем, неограниченное с мерой, но и рождение с непорочностью, бесчестие с тем, что выше всякой чести, бесстрастное со страданием, бессмертное с тленным. Поскольку изобретатель греха мечтал быть непобедимым, уловив нас надеждой уподобления Богу, то сам улавливается покровом плоти, чтобы, прикоснувшись как к Адаму, встретить Бога. Так новый Адам спас ветхого, и снято осуждение с плоти после умерщвления смерти плотью (1)!

* * *

K тебе обращаюсь, плоть, к тебе, столь неисцельной, к тебе – льстивому моему врагу и противнику, никогда не прекращающему нападений. Ты, злобно ласкающийся зверь, ты (что всего страннее), охлаждающий огонь. И великое было бы чудо, если бы напоследок и ты сделалась когда-нибудь ко мне благорасположенной (2)!

* * *

Грубая персть гнетет меня долу; не возмог я изникнуть из грязи и обратить око к свету. И обращал, правда; но между нами стало и очи мои закрыло облако – это мятежная плоть и земной дух. Много на сердце суетных попечений блуждающего ума; они обращаются то к тому, то к другому и отдаляют от меня Христа – Бога-Слово; потому что Жених не терпит общения с чуждой для Него душою (2).

* * *

Дух великого Бога снисшел свыше и подал помощь уму, прекращая восстание беспокойной плоти или усмиряя волнующиеся воды черных страстей. Но плоть и после этого имеет неистовую силу и не прекращает брани; борьба остается нерешительной. Иногда персть смиряется умом, а иногда и ум опять против воли последует превозмогающей плоти. Но хотя желает одного, именно лучшего, однако же, делая другое, именно – что ненавидит, оплакивает он тягостное рабство, заблуждение первородного отца, гибельное убеждение матери – эту мать нашей дерзости, преступную ложь пресмыкающегося кровопийцы – змия, который увеселяется человеческими грехами, оплакивает и древо или вредный для человека плод древа, и пагубное вкушение, и врата смерти, и срамную наготу членов, и еще более бесчестное изгнание из рая или от древа жизни. Об этом сетует болезнующий ум. Но плоть моя и ныне устремляет взор на прародителей и на человекоубийственное древо, она постоянно любит всякую сладкую снедь, какую только для обольщения ее показывает злой губитель – змий.

Поэтому я и плачу и Царя, Который владычествует над всем и все взвешивает на весах Своих, слезно молю, чтобы милостиво рассудил душу и тело, прекратил брань, и худшее (как и следует, потому что это гораздо полезнее и для души, и для тела) подчинил лучшему, чтобы обремененная перстью душа не влачилась по земле и не погружалась, как свинец, в глубину, но чтобы персть уступала окрыленному духу и образу и грех истаевал, как воск от огня.

Об этом умоляя, и сам прилагаю многие врачевства к грубой плоти, чтобы прекратить жестокий недуг, чтобы крепкими узами удержать силу плоти, как самого вероломного зверя; трепеща злой волны, ставлю преграды чреву, неудобоисцеляемой скорбью изнуряю сердце и проливаю потоки слез; преклоняю пред Царем сокрушенные колена, провожу ночи без сна, ношу печальную одежду (2).

* * *

Спешу к небу, к Божией обители, но меня держит эта плоть: нет мне выхода из многоскитальческой жизни, из ненавистного греха, который привязал меня к дольнему, отовсюду оглушая внезапными заботами, подающими красоту и дарования души (2).

* * *

Гибельная плоть – черная волна зломудренного Велиара! Гибельная плоть – корень многовидных страстей! Гибельная плоть – подруга дольнего скоротечного мира! Гибельная плоть – противница небесной жизни! Плоть – мой враг и друг, приятная война, неверное благо, плоть, непрестанно вкушающая плод человекоубийственного древа, брение, грязная цепь, тяжелый свинец, неукротимый зверь, порождение вопиющего со мною вещества, негодная кипучесть, гроб и узы царя твоего – небесного образа, который получил я от Бога! Еще ли не положишь конца бесстыдным порокам, не покоришься духу и седине, о, окаянная злоумышленница? Тебя одну Христос, когда неблагообразие вещества приводил в благолепие словом, тебя одну образовал собственными руками и напоследок сочетал с Божеством, чтобы возлюбленную тварь, наследницу великой жизни, но которую одуряющий Велиар обременил страданиями, спасти и Своею смертью избавить от лютой смерти. Поэтому окажи мне уважение, перестань безумствовать и питать непримиримую вражду к душе моей!

Рукою бессмертного Бога и тем бедственным днем, который, наконец, соберет воедино все дела смертных, свидетельствуюсь тебе, что, изнурив и низложив тебя скорбями всякого рода, сделаю бессильнее самих мертвецов, если не остановишь в себе безумия и тока кровей прикосновением к краю чистых риз Христовых.

Посетите же меня, наконец, очистительный источник слез и многотрудное бдение тела и ума, чтобы устудился во мне пламень, омылась зловонная гнилость мучительных страстей! Откажись от пресыщения, чрево; иссохните, преклоненные к земле колена; пепел да будет мне хлебом, жесткое вретище да покрывает изнеженные члены, служа ограждением обуреваемой душе! Приди ко мне, не смеющая возвести взоров забота, смирительница персти, и непрестанно напоминай мне о грядущих бичах (2)!

* * *

Скажи и ты, негодная, зловонная плоть!.. Хочешь ли иметь стол, благоухающий от мира и излишних поварских ухищрений, слышать восторгающие звуки музыкальных инструментов и рукоплесканий, видеть пляски юных отроков, несвойственные мужам, и круженья дев, неблагочинно обнаженных, так как все это учреждают на пиршествах любители студодеяния, чтобы еще более разгорячить вино, омрачающее ум? Если этого хочешь ты от меня, то скорее получишь удавку. Я ненасытным друзьям предлагаю следующее! Пусть сокроет тебя какой-нибудь приют или сам собою образовавшийся в каменной горе, или, если надо тебе и потрудиться, дело нескольких часов. Одеждою пусть будет у тебя или верблюжий волос, по уставу праведников, или даже кожа – покров древней наготы. Для ложа бери, что случилось; а трава и древесные ветви да будут у тебя пурпуровой скатертью, неопасной для сопиршественников. И приятно благоухающая трапеза да предлагается у тебя без дальних приготовлений из тех безыскусственных даров, какие дружелюбная земля расточает всякому. А устроив твое помещение, и напитаем тебя охотно. Хочешь ты есть? Бери себе хлеб, если случится, даже и житный. А для варенья без меры даем тебе соль и дикий лук – не купленный овощ; другою лучшею приправой пусть будет голод. Хочешь ли ты пить? – Пред тобой струится вода – всегда через край льющаяся чаша, питье, не производящее опьянения, наслаждение, заимствуемое не у виноградной лозы. А если хочешь и пороскошничать, то не пожалеем уксуса. Но тебе и этого-то будет недостаточно. Ты неутомимо и ненасытно хочешь черпать удовольствие дырявою бочкой. Ищи же себе другого попечителя, а у меня нет досужего времени лелеять своего домашнего врага, который бы уязвил меня, как окостеневшая от стужи и потом в недре моем отогретая змея. Ты хочешь огромных домов, позолоченных потолков, искусных произведений живописи и мозаики, едва не живых изображений, стен, блестящих разными искусно подобранными цветами? Хочешь пышной одежды, к которой нельзя и притронуться, хочешь богатых перстней и этого убранства, смешного для тех, которые учатся целомудрию, а еще более смешного для меня, который знает одну внутреннюю красоту (2)?

* * *

Владей плотью и смиряй ее как можно лучше (2).

* * *

Всего лучше утруждать дебелую плоть возможными способами: молитвой, постом, заботами, бдениями. Ибо чистому свойственно делаться еще более чистым, а порочному должно истреблять в себе хоть часть греха. Если же кто лицемерит, мне приятно в нем то, что утруждает свою плоть и в этом несет наказание за обман. Утучненная плоть и разжиревшее чрево не могут пройти сквозь узкие врата (2).

* * *

Всякий здравомыслящий сознается, что плоть маловажнее души. Поэтому изречение: Слово стало плотью (Ин. 1, 14), как мне кажется, равносильно сказанному, что Он сделался грехом (см. 2 Кор, 5, 21) и клятвой (Гал. 3, 13) – но потому, что Господь в это претворился (как это возможно?), не потому, что через восприятие этого воспринял наши беззакония и понес болезни (2).

Победа

Не заботься во всем и всегда одерживать верх. Лучше уступить над собою победу с пользой, нежели победить со вредом. И у борцов почитается побежденным не всегда тот, кто лежит внизу, но часто и тот, кто оказывается вверху (2).

* * *

Лучше уступить над собою прекрасную победу, нежели худо победить противлением Духу (2).

Погибель

Не губи, о Царь, бесполезной смоковницы, но подожди еще плода, не посекай меня, но приложи попечение обновить мои силы (2)!

Подвижники

(Смотрите на подвиги) великих подвижников – Иоанна, Петра, Павла, Иакова, Стефана, Луки, Андрея, Феклы и прочих, после и прежде них пострадавших за истину! Они охотно боролись с огнем, железом, со зверями и мучителями, шли на бедствия настоящие и угрожающие как бы в чужих телах или как бесплотные. И для чего все это? – Чтобы и словом не изменить благочестию. Они прославляются великими почестями и празднествами, они прогоняют демонов, врачуют болезни, являются, прорекают; сами тела их, когда к ним прикасаются и чтут их, столько же действуют, как святые души их; даже капли крови и все, что носит на себе следы их страданий, так же действенно, как их тела (1).

* * *

Как же не дивиться нашим подвижникам, которых тысячи, десятки тысяч, которые посвящают себя на такое же (как лучшие из языческих мудрецов) и еще более чудное любомудрие, любомудрствуют целую жизнь и, можно сказать, в целой вселенной, как мужи, так равно и жены, спорящие с мужами в мужестве и тогда только забывающие свою природу, когда нужно приближаться к Богу чистотою и терпением? И не только люди незнатного рода и всегдашней скудостью приученные к трудам, но даже некогда высокие и знатные своим богатством, родом и властью решаются на непривычные для них страдания в подражание Христу. Хотя бы они и не обладали даром слова, потому что не в слове поставляют они благочестие и ненадолго годен плод мудрости, которая только на языке, как признано и одним из ваших стихотворцев; однако же, в них больше правды; они учат делами (1).

* * *

Будем подвизаться ради подвижников, побеждать ради победивших, свидетельствовать истину ради свидетелей. Принесем это в дар их подвигам, дабы и нам самим сделаться увенчанными и наследниками той же славы, как воздаваемой им нами, так и соблюдаемой на небесах, о которой напоминает и которую в малых чертах изображает видимое здесь. Будем подвизаться против начал и властей, против невидимых гонителей и мучителей, против миродержителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных и близнебесных, против внутренней борьбы в нас самих с нашими страстями, против тварей, ежедневно извне искушающих (1).

Подчиненный

Как неодинаковы стремления у львов и у других животных, а равно у мужей и жен, у старых и юных, напротив, немало различия в каждом возрасте и поле, так есть и разница между начальниками и подчиненными (1).

Познание

Для чего летишь к небу, когда назначен ходить по земле? Для чего начинаешь строить столп, не имея, чем его довершить? Для чего меряешь горстью воду, небо пядью и всю землю горстью (см. Ис. 40, 12) – меряешь великие стихии, измеримые для одного только Творца? Прежде всего познай сам себя, рассмотри, что в руках. Кто ты? Как ты сотворен и составлен так, что вместе и образ ты Божий, и сопряжен с худшим? Что привело тебя в движение? Какая открывается на тебе мудрость? Какая тайна естества? Как ты описан местом, а ум не отделяется, но, пребывая в том же месте, все обходит? Как глаз мал – и досягает до самых дальних расстояний? Или лучше сказать: зрение есть ли приемник видимого или поступление к видимому? Как одно и то же и движет, и двигается, будучи управляемо волей? И где прекращение движения? Какого разделение чувств и как через них ум беседует с внешним и принимает в себя внешнее? Как восприемлет он образы вещей? Что такое сохранение воспринятого – память, что такое возобновление утратившегося – припоминание? Как слово есть порождение ума и рождает слово в уме другого? Как словом передается мысль? Как посредством души питается тело и как душа через тело принимает участие в страстях? Как сковывает ее страх, развязывает отважность, стесняет печаль, расширяет удовольствие, снедает зависть, надмевает гордость, облегчает надежда? Как гнев приводит в ярость и стыд в краску: первый заставляя кровь кипеть, а другой – отливаться? Как признаки страстей отпечатлеваются в теле? Какое преимущество разума? Как он управляет страстями и укрощает их движения? Как бесплотное удерживается кровью и дыханием? Почему при оскудении последних отходит душа?

Это-то или что-нибудь из этого старайся познать, человек (не говорю еще о природе, о движении неба, о чине звезд, о смешении стихий, о различии животных, о высших и низших степенях небесных Сил, обо всем том, чему уделено созидательное слово, о законах промышления и управления); но и тогда не скажу: будь смел, – напротив, страшись касаться предметов высших, превосходящих твои силы (1).

* * *

Одна слава была для меня приятна – отличаться познаниями, какие собрали Восток и Запад и краса Эллады – Афины; над этим я трудился много и долгое время. Но и эти познания, повергнув долу, положил я к стопам Христовым, чтобы они уступили Слову великого Бога, Которое затмевает Собою всякое витийство и многообразное слово ума человеческого (2).

Постижение Бога

Я шел с тем, чтобы постигнуть Бога; с этой мыслью, отрешившись от вещества и вещественного, собравшись, насколько мог, сам в себя, восходил я на гору. Но когда простер взор, едва увидел Бога сзади (см. Исх. 33, 22–23), и то покрытого камнем (см. 1Кор. 10, 4), то есть воплотившимся ради нас Словом. И приникнув несколько, созерцаю не первое и чистое естество, познаваемое Им самим, то есть самой Троицею; созерцаю не то, что пребывает внутри первой завесы и закрывается Херувимами, но одно крайнее и к нам простирающееся. А это, насколько знаю, есть то величие, или, как называет божественный Давид, то великолепие (см. Пс. 8, 2), которое видимо в тварях, Богом и созданных, и управляемых. Ибо все то – есть Бог сзади, что после Бога доставляет нам познание о Нем подобно тому, как отражение и изображение солнца в водах показывает солнце слабым взорам, которые не могут смотреть на него, потому что живость света поражает чувство (1).

* * *

Невозможно, чтобы тяжесть бренного тела и ума-узника постигла Бога не иначе, как при Божией помощи (1).

* * *

Бог умосозерцаем для одних, хотя никто не изречет и ни от кого нельзя услышать, что Он такое, хотя иной и был уверен, что знает это. Ибо к каждой мысли о Боге всегда, как мгла, примешивается нечто мое и видимое. Каким же образом проникну эту мглу и вступлю в общение с Богом, чтобы, не трудясь уже более, обладать и быть уверенным, что обладаю тем, что давно желал приобрести? Самое пагубное дело – не чтить Бога и не знать, что Он – первая причина всяческих, от которой все произошло и пребывает соблюдаемое по неизреченному чину и закону, но представлять себя знающим, что такое Бог, есть повреждение ума; это то же, что, увидев в воде солнечную тень, думать, будто бы видишь само солнце, или, поразившись красотою преддверия, изображать, будто бы видел самого владыку внутренних чертогов. Хотя один и премудрее несколько другого, поскольку привлек к себе больше лучей света, потому что больше всматривался, однако же, все мы ниже Божия величия, потому что Бога покрывает свет, и покров Его – тьма. Кто рассечет мрак, тот осиявается второй преградой высшего света. Но проникнуть двойной покров весьма нелегко. Того, кто все наполняет и Сам выше всего, Кто умудряет ум и избегает порывов ума, увлекая меня на новую высоту тем самым, что непрестанно от меня ускользает, – такого Бога особенно содержи в уме и чествуй, доказывая любовь свою ревностью к заповедям. Но не везде светлой жизнью. Так примешь в себя умосозерцаемого Бога; ибо несомненно то, что Бог Сам приходит к чистому, потому что обителью чистого бывает только чистый. Умозаключения же мало ведут к ведению Бога, ибо всякому понятию есть другое, противоположное; а мое учение не терпит на все удобопреклонной веры. Весьма можно держаться сказанного: кто возлюбил, тот будет возлюблен, а кто возлюблен, в том обитает Бог (см. Ин. 14, 21–23). А в ком Бог, тому невозможно не сподобиться света; первое же преимущество света – познавать сам свет. Так любовь доставляет ведение. Такой путь к истине лучше уважаемого многими пути ума и его тонкостей (2).

Покаяние

Ты не принимаешь покаяния? Не даешь места слезам? Не плачешь слезно? Да не будет к тебе таков и Судия! Ужели не трогает тебя человеколюбие Иисуса, Который взял на себя наши немощи и понес болезни (Мф. 8, 17), Который не к праведникам пришел, но к грешникам, призвать их на покаяние, Который хочет милости, а не жертвы (Мф. 9, 13), прощает грехи до семижды семидесяти раз (Мф. 18, 22) (1)?

* * *

Если, имея нужду во враче своих немощей, скрываешь болезнь, то не спасешься от неисцелимой гнилости (2).

* * *

Покаяние – это обращение к лучшему (2).

Поклонение

Человеку, который есть Божие создание, прекрасный и нетленный образ Небесного Слова, который духовен, способен к духовному ведению и превыспрен, – человеку, говорю, непозволительно и несвойственно, вопреки справедливости, преклоняться перед суетными идолами, перед ничтожными, составленными из тленного вещества изображениями рыб, земных животных и воздушных птиц – перед этими произведениями человеческой руки, погибающими от ржавчины и моли, произведениями из веществ, из которых одна часть чествуется, а другая брошена с презрением. Он не должен покланяться небесным телам, которые при всей великой

своей красоте не боги, но произведения Бога Творца, не должен покланяться ни луне, ни солнцу, ни звездам – этим украшениям неба, ни самому небу, этому необъятному круговращающемуся телу, украшенному многими внутренними красотами, этому безмолвно вещающему и вместе велегласному проповеднику того искусства, которое водрузило и гармонически связало эту вселенную, чтобы человек в видимом постигал невидимое. Ибо кто видит великолепный дом, тот представляет себе и соорудившего дом, и корабль есть неговорящий провозвестник о строителе корабля (2).

Покой

Желал я жить в покое, любомудрствовать в безмолвии, беседуя с самим собой и с Духом. Представлял в уме Кармил Илии, пустыню Иоанна и премирную жизнь любомудрствующих, как Илия и Иоанн. Настоящее уподоблял я буре и искал себе какой-нибудь скалы, или утеса, или стены, где бы укрыться. Рассуждал сам с собой: пусть для других будут почести и труды, для других брани и отличия за победы, а для меня, избегающего браней и углубляющегося в самого себя, довольно жить, как могу, как бы на легком судне переплыть небольшое море и скудостью здешней жизни приобрести себе малую обитель в жизни будущей. Может быть, не слишком высоко, но зато и больше осторожности, ибо показывает мысль – равно избегать и высоты, и падения (1).

Польза

(Павел) ищет не собственной пользы, но пользы чад, которых родил во Христе благовествованием, – такова цель и всякого духовного начальства – во всем презирать свое для пользы других (1)!

* * *

Если приобрести что-нибудь для души есть польза, то лишить ее чего-нибудь есть вред (2).

* * *

Гораздо лучше, когда ненадолго опечаливший приносит великую пользу, нежели когда смеющийся с тем, чтобы доставить удовольствие, причиняет вред в главнейшем. Илий был священник и, хотя делал выговоры своим нечествовавшим сынам, говоря: я слышу худые речи о вас (1Цар. 2, 23), – но поскольку делал несильные выговоры, то сам подпал сильному обвинению, и благочестивый отец понес наказание за беззаконие детей (2).

Помощь ближним

Всякий мореплаватель близок к кораблекрушению тем ближе, чем с большей отважностью плывет. Так и всякий обложенный телом близок к бедам телесным, и тем ближе, чем бесстрашнее ходит с поднятым челом, не смотря на лежащих перед ним. Пока плывешь при благоприятном ветре – подавай руку потерпевшему кораблекрушение; пока наслаждаешься здоровьем и богатством – помоги страждущему. Не дожидайся того, чтобы узнать из собственного опыта, какое великое зло есть бесчеловечие и какое великое благо есть сердце, открытое терпящим нужду. Не желай дожить до того, чтобы Бог вознес руку Свою на возносящих шею свою и пренебрегающих убогими. Вразумись чужими бедами. Дай хоть самую малость бедному: и то не будет малостью для того, кто во всем нуждается, и для самого Бога, если подаяние будет по силе. Вместо великого дара принеси усердие. Ничего не имеешь? Утешь слезой. Великое лекарство злополучному, когда кто от души пожалеет о нем; несчастье много облегчается искренним соболезнованием (1).

* * *

Вот что особенно достойно оплакивания: есть и между нашими собратьями люди, которые так далеки от соболезнования и вспомоществования страждущим, что даже не стыдятся жестоко укорять их, нападают на них, придумывают пустые и ничтожные умствования, как гласящие с земли (см. Ис. 29, 4), говорят на ветер, а не для слуха, водимого благим смыслом и привыкшего к истинам божественным. Они осмеливаются так судить: «Бог послал им несчастья, а нам счастье. И кто я, чтобы смел нарушать определение Божие и показывать себя милостивее Бога? Пусть их томятся, бедствуют, страдают! Богу так угодно». В этом только случае и показывают они себя богочтителями, где нужно им сберегать свои деньги и храбриться над несчастными! Но в самом деле они и не думают, что их благополучие происходит от Бога, как это ясно видно из слов их. Ибо станет ли рассуждать подобно им о бедных тот, кто признает Бога подателем всего, чем он владеет? Кто действительно имеет что-нибудь от Бога, тот употребляет, что имеет, согласно с волей Божией. С другой стороны, еще неизвестно и то, чтобы на бедных всегда насылал страдания сам Бог, потому что и телесное вещество, находящееся беспрестанно в каком-то течении, может само по себе быть причиной расстройств (1).

* * *

Прекрасны человеколюбие, питание нищих, вспомоществование человеческой немощи (1).

* * *

Вдовство и сиротство имеют право на помощь как вообще всякого благоразумного человека, так особенно имеющего у себя жену и детей – этот великий залог милосердия, потому что изрекаем суд людям, будучи и сами такими же людьми (2).

Порок

Порок есть дело, удобно возбуждающее к соревнованию и без труда исполняемое... Легче всего сделаться порочным, хотя бы никто нами в этом не руководил; напротив, стяжание добродетели есть дело редкое и трудное, хотя бы и многое к ней влекло и побуждало. Эту самую мысль, как думаю, имел и блаженнейший Аггей, когда приведен был к этому чудному и весьма верному изображению. Вопросите иереев о законе, – говорит он, – священное мясо, прикоснувшееся к ризе, к какому-нибудь яству, или питию, или сосуду, освятит ли тотчас то, что к нему приблизилось? И когда иереи сказали: нет, – вопросите еще, – говорит, – когда что-либо прикоснется к нечистой вещи, не тотчас ли примет в себя скверну? На это они сказали: примет и по причине сообщения не будет уже чистым (см. Агг. 2, 12–13). Что это значит? То же, что и я говорю. Добродетель неудобоприемлема для человеческой природы, как и огонь для влажного вещества, но большая часть людей готова и способна принимать в себя худое, подобно тростнику, который по сухости своей легко воспламеняется и сгорает при ветре от искры. Ибо всякий скорее принимает в себя в большой мере малый порок, нежели высокую добродетель в малой мере. Так, небольшое количество полыни тотчас сообщает горечь меду, а мед и в двойной мере не сообщает полыни своей сладости. Выдерни малый камень – и он повлечет за собой всю реку на открытое место; удержать же и преградить ее едва сможет самая твердая плотина (1).

* * *

Порок действительно есть нечто не подводимое под правила, и у человека нет средств делать злых добрыми (1).

* * *

Но указывая на такие примеры (языческих богов), скорее сделаешь людей из мирных браннолюбивыми, из мудрых – исступленными, чем из дерзких и глупых – умеренными и здравомыслящими. Если и тогда, когда нет приманки ко злу, трудно бывает отвращать людей от порока и из худого состояния переводить в доброе, то кто убедит их быть кроткими и воздержными, когда у них боги – путеводители и покровители страстей и быть порочным есть дело даже похвальное, награждаемое жертвенниками и жертвами и пользующееся законной свободой (так как всякий порок состоит под покровительством какого-нибудь бога, которому он приписывается)? Подлинно, это величайшая нелепость, когда то самое, за что в законах положено наказание, люди чтят как нечто божественное.... Пусть гнев укрощает Арей¹⁸⁷, пьянство – Дионис¹⁸⁸, ненависть к чужестранцам – Артемида¹⁸⁹, страсть к обманам – лукавый их прорицатель¹⁹⁰, неумеренный смех – тот бог, прихрамывающий в собрании жалеющих о нем богов, который едва держится на тонких голенях¹⁹¹, обжорство – Зевес, бегущий с прочими демонами на тучный пир к непорочным ефиоплянам, и еще Вуин, названный так оттого, что обидел земледельца и съел у него вола, влекущего плуг, так же как и прочие боги, которые все так спешно бегут на запах тука и возлияний (1)!

* * *

Легче не поддаться пороку вначале и избежать его, когда он только к нам близок, нежели пресечь и стать выше его, когда он уже сделал в нас успехи, как камень легче подпереть и удержать вначале, нежели поднять вверх во время его падения (1).

* * *

Но хотя покрыл меня собою черный грех, хотя враг мой, подобно каракатице, изрыгающей черноту свою на воды, явно излил на меня темный яд, однако же, я столько еще могу разобрать и рассмотреть, что наилучшим образом вижу: кто я, чего желаю достигнуть и где нахожусь, несчастный, сколько раз падал я на землю или разверстые под землю бездны. Не обольщаюсь убеждениями, не пленяюсь словами, придуманными в защиту страстей; не утешаюсь измерением чужих пороков, как совершеннейший в сравнении с другими. Больному, которого режут железом, приятно ли видеть, что режут и других и что они ощущают еще более сильную боль? Что за приобретение порочному от того, что другой и его порочнее? Кто отличается добротою, от того может получить пользу и добрый, и худой; потому что зрячий – приобретение для слепого. Но услаждаться тем, что видишь порочных, есть признак еще большей порочности (2).

* * *

Добродетельному стыдно быть защитником порочных; это почти то же, что собственной ногою стать на стезю порока (2).

* * *

Не замышляй ничего противного добродетельной жизни, потому что заблуждение порока очевидно (2).

* * *

Избегай худого семени, чтобы собрать тебе добрые колосья. Не затаивай в себе прелюбодейной любви к миру. А затаивает ее тот, кто дал в себе место хотя тонкому корню порока от этого корня раскинется туда и сюда множество ветвистых стеблей (2).

* * *

Особенно вам, служители алтаря, советую не быть оком, исполненным тьмы, чтобы не оказаться первыми в порочной жизни. Ибо если свет темен, чем будет сама тьма (2)?

* * *

Лучше наказание от праведника, нежели честь от порочного (2).

* * *

Перестань, по крайней мере, хотя уже и поздно, делать насилия. Во всем – и в добром, и в худом – есть своя сытость. Я похвалю в тебе и это, потому что для порочного весьма важно – остановиться в пороке (2).

* * *

Кто свободен от порока, тот не вдруг подозревает порок (2).

Порядок

Наш руководитель – разум. И поскольку мы, хотя также ищем Бога, впрочем, не допускаем, чтобы могло что-либо быть без вождя и правителя, то разум, рассмотрев видимое, обозрев все, что было от начала, не останавливается на этом. Ибо нет основания присваивать владычество тому, что по свидетельству чувств равночестно. А поэтому через видимое ведет он к тому, что выше видимого и что дает видимому бытие. Ибо чем приведены в устройство небесное и земное, заключающееся в воздухе и под водой, лучше же сказать, то, что и этого первоначальнее – небо, земля, воздух и водное естество? Кто смешал и разделил это? Кто содержит во взаимном общении, сродстве и согласии (хвалю сказавшего это, хотя он и не наш!)? Кто привел это в движение и ведет в непрерывном и беспрепятственном течении? Не художник ли всего, не тот ли, кто во все вложил закон, по которому все движется и управляется? Кто же художник этого? Не тот ли, кто сотворил и привел в бытие? Ибо не случаю должно приписывать такую силу. Положим, что бытие от случая: от кого же порядок? Если угодно, и то уступим случаю, кто же блюдет и сохраняет те законы, по которым произошло все первоначально? Другой ли кто или случай? Конечно, другой, а не случай. Кто же этот другой, кроме Бога? Так от видимого возвел нас к Богу богодарованный и всем врожденный разум – этот первоначальный в нас и всем данный закон (1)!

* * *

Взгляните на небо горе и на землю вниз (см. Ис. 8, 22) и размыслите, как и из чего составилась вселенная, чем была до своего устройства и как называется она теперь. Все устраивалось по порядку, и устраивалось словом, хотя все могло быть произведено вдруг, как нечто единое. Ибо кто несуществующему дал бытие, а сотворенному – формы и очертания, тот не был бессилен вместе все и произвести, и устроить. Но для того считается одно первым, другое вторым, иное третьим и так далее, чтобы в тварях был тотчас введен порядок. Итак, порядок устроил вселенную, порядок держит и земное, и небесное, – порядок у существ умопредставляемых, порядок в вещах чувственных, порядок и у Ангелов, порядок в звездах, в их движении, величине, взаимном отношении и светлости. Иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе (1Кор. 15, 41). Порядок – в частях года и временах, которые чинно наступают, и проходят, и своими промежутками смягчают свою крутость. Порядок – в продолжениях и промежутках дня и ночи. Порядок – в стихиях, из которых тела. Порядок обвел небо, распростер воздух, подложил или наложил землю, разлил и собрал воедино влажное естество, пустил ветры, но не дал им совершенной свободы, связал в облаках воду и не удержал ее, но благовременно равномерно рассеивает по лицу всей земли. И все это не в продолжение краткого мгновения, не при одном случае и не в одно время, но от начала до конца, направлено и идет одним путем, хотя одно неизменно, а другое изменяемо, в первом случае относительно закона, во втором – течения. Поставил их на век и в век века; повеление дал, – и не пройдет оно (см. Пс. 148, 6), – вот неизменяемость; а что происходило или произойдет, то – следствие течения. И как под владычеством порядка во всем – устройство и неизменная красота, так беспорядок и неустройство дали начало в воздухе бурям, в земле потрясениям, на море кораблекрушениям, в городах и домах раздорам, в телах болезням, в душе грехам. Все это – наименования не порядка или мира, но смятения или беспорядка. Да и то, всякому известное и всеми ожидаемое разрушение почитаю не иным чем, братья, как преумножением беспорядка, потому что порядок связывает, а беспорядок разрушает, если угодно бывает разрушать или преобразовывать вселенную Тому, Кто связал ее воедино. Порядок узаконил и всем животным образ рождения, пищу и свойственное каждому место пребывания; никто не видал, чтобы дельфин рассекал бразды, чтобы вол нырял в воду и плавал, чтобы солнце убавлялось или возрастало ночью, а луна светила днем. Высокие горы для оленей, каменистая скала – прибежище зайцам. Сотворил луну для указания времен, солнце познает запад свой (см. Пс. 103, 18–19). Ночь – и человек связан сном, а звери получили свободу, и каждый ищет пишу, какую дал ему Творец; день – и звери собираются, и человек спешит на дело свое – так уступаем место друг другу в порядке, по закону и уставу природы!

Присовокуплю, что еще важнее и ближе к нам: порядок из смешения неразумного с разумным составил человека – животное разумное, таинственно и неизъяснимо связал персть с умом и ум с духом. И чтобы показать еще больше чудес в своем творении, одно и то же и сохраняет, и разрушает, одно вводит, другое похищает, как в речном потоке, и смертному доставляет бессмертие посредством разрушения. Порядок отличил нас от бессловесных, соорудил города, дал законы, почтил добродетель, наказал порок, изобрел искусства, сочетал супружества, любовью к детям облагородил жизнь и насадил в человеке нечто большее низкой и плотской любви – любовь к Богу. И нужно ли говорить подробно? Порядок есть матерь и ограждение существующего, и он один прекрасно бы мог сказать, что провещало все сотворившее Слово, если бы изрек так: когда Вселенная осуществлялась и устраивалась Богом, Я был там, когда Он проводил круговую черту по лицу бездны, когда утверждал вверху облака, когда укреплял источники бездны, когда полагал основания земли (Притч. 8, 27–29) и духом уст Своих даровал всю силу (см. Пс. 32, 6) (1).

* * *

И бесчинных людей принуждай не нарушать приличного и установленного законами порядка (2).

* * *

Уважай порядок и предпочитай могуществу, потому что сам он есть могущество и всегдашний охранитель могущества (2).

* * *

И у собак, которые сбежались на падаль, уважается порядок (2).

Послушание

А что занимает второе место между важнейшими для них (евномиан) и непреоборимыми изречениями? – Ибо Ему над лежит царствовать, доколе и прочее (1Кор. 15, 25), небо должно было принять Его до времен совершения всего(Деян. 3, 21) и сидеть Ему должно одесную до покорения врагов (см. Евр. 1, 13). Что ж после этого будет? Перестанет царствовать? Сойдет с небес? Кто ж и по какой причине положит конец Его царствованию? Какой ты дерзкий и не терпящий над собой царя толкователь! Впрочем, и ты знаешь, что Царству Его не будет конца (Лк. 1, 33). Но впадешь в заблуждение по незнанию, что слово «доколе» не всегда противополагается будущему времени, а, напротив, означая время до известного предела, не исключает и последующего за этим пределом. Иначе не говорю чем-либо о другом, как будешь понимать слова: буду с вами до скончания века (Мф. 28, 20)? Ужели так, что после этого не будет Он с нами? Что за рассуждение! Но ты грешишь не от одного этого незнания, но и от того, что не различаешь значений. Сын именуется царствующим – в одном смысле как Вседержитель и Царь хотящих и нехотящих, а в другом – как приводящий нас к покорности и подчинивший Своему Царствию тех, которые добровольно признают Его Царем. И Царству Его, если понимать его в первом значении, не будет конца, а если понимать во втором, будет ли какой конец? – Тот, что нас, спасенных, примет под руку Свою (ибо покорившихся нужно ли еще приводить к покорности?), а потом восстанет Судией земли (Пс. 93, 3) и отделит спасаемое от погибающего, потом станет Бог посреди богов спасенных, чтоб рассудить и определить, кто такой достоин славы и обители. Присовокупи к этому и ту покорность, какой ты покоряешь Сына Отцу! Что говоришь? Разве Сын не покорен теперь? Но, будучи с Богом, Он совершенно должен покорствовать Богу. Или о каком разбойнике и противнике Божием слово у тебя? Напротив, прими во внимание следующее. Как за меня назван клятвой (Гал. 3, 13) Разрешающий мной клятву, и грехом (2Кор. 5, 21) Берущий на Себя грех мира (Ин. 1, 29) и Адам из ветхого делается новым, так и мою непокорность, как Глава целого тела, делает Он Своею непокорностью. Поэтому пока я непокорен и мятежен своими страстями и тем, что отрекаюсь от Бога, до тех пор и Христос, единственно по мне, называется непокорным. А когда все будет покорено Ему (покорится же, поскольку познает Его и переменится), тогда и Он, приведя меня спасенного, исполнил Свою покорность. Ибо в этом именно, по моему, по крайней мере, рассуждению, состоит покорность Христова – в исполнении воли Отчей. Покоряется же и Сын Отцу, и Отец Сыну, поскольку Один действует и Другой благоволит (как сказано мной прежде). И, таким образом, Покоривший представляет покоренное Богу, усвояя Себе нашу покорность.

Такое же, кажется мне, значение имеют слова: Боже, Боже мой, вонми Мне, для чего ты Меня оставил (Пс. 21, 1; Мф. 27, 46)? Ибо не Сам Он оставлен или Отцом, или собственным Божеством, Которое (как думают некоторые) убоялось будто бы страдания и потому скрылось от страждущего (кто принудил Его или вначале родиться на земле, или взойти на Крест?), но... в лице Своем изображает нас. Мы были прежде оставлены и презренны, а ныне восприняты и спасены страданиями Бесстрастного. Подобно этому усваивает Он Себе и наше неразумие, и нашу греховность, как видно из продолжения псалма, потому что двадцать первый псалом явно относится ко Христу.

Под тот же взгляд подходит и то, что Он навык послушанию, а также Его вопль, слезы, молитва услышаны были за Его благоговение (см. Евр. 5. 7–8) – все это совершается и чудесным образом присовокупляется от нашего лица. Сам Он как Слово не был ни послушлив, ни непослушлив (так как то и другое свойственно подчиненным и второстепенным – и одно добронравным, а другое достойным наказания), но, как образ раба (Флп. 2, 7), снисходит к сорабам и рабам, приемлет на Себя чужое подобие, представляя в Себе всего меня и все мое, чтоб истощить в Себе мое худшее, подобно тому, как огонь истребляет воск или солнце – земной пар, и чтобы мне через соединение с Ним приобщиться свойственного Ему. Поэтому собственным Своим примером возвышает Он цену послушания и испытывает его в страдании, потому что недостаточно бывает одного расположения, как недостаточно бывает и нам, если не сопровождаем его делами, ибо дело служит доказательством расположения. Но, может быть, не хуже предположить и то, что Он подвергает испытанию наше послушание и все измеряет Своими страданиями, водясь искусством Своего человеколюбия, дабы на собственном опыте узнать, что для нас возможно и сколько должно с нас взыскивать и нам извинять, если при страданиях принята будет во внимание и немощь. Ибо ежели и свет, который по причине покрова¹⁹² светит во тьме (Ин. 1, 5), то есть в этой жизни, гоним был другой тьмой (имею в виду лукавого и искусителя), то тем более потерпит это из-за своей немощи тьма¹⁹³. И что удивительного, ежели мы, когда Свет совершенно избежал, бываем несколько настигаемы? По правому об этом рассуждению, для Него больше значит быть гонимым, нежели для нас – быть настигнутыми. Присовокуплю к сказанному еще одно место, которое приходит мне на память и очевидно ведет к той же мысли, а именно: как Сам Он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь (Евр. 2, 18) (1).

Поспешность

Не везде похвальна поспешность (2).

Пост

Христос постился перед искушением, а мы постимся перед Пасхой. Значение обоих постов одинаково, но относительно ко времени немалое между ними различие. Христос противопоставляет пост искушениям, а у нас знаменует он умерщвление со Христом и служит предпразднественным очищением. Христос постится сорок дней, потому что Он Бог, а мы соразмерили пост с силами, хотя ревность убеждает некоторых простираться и сверх сил (1).

* * *

Когда, принося таинственную жертву человеческим страданиям Бога, чтобы и самому мне умереть для жизни, связал я плоть на сорок дней (поста) по законам Христа Царя, так как исцеление дается телам очищенным; тогда, воBпервых, привел в неколебимость ум, живя один вдали от всех, обложившись облаком сетования, собравшись весь в себя и неразвлекаемый мыслями, и потом, следуя правилам святых мужей, приложил дверь к устам. Причина та, чтобы, воздерживаясь от всякого слова, научиться соблюдать меру в словах (2).

* * *

Я принял тебя молча, чтобы ты разумел и слово молчания, которое говорит посредством пера. Буду же говорить, что прилично дружбе и настоящим обстоятельствам. Ты судия, а нарушаешь закон, не сохраняя поста. И как будешь охранять человеческие законы, пренебрегая законом Божиим? Очисти свое судилище, чтобы не случилось одного из двух, то есть тебе или действительно не стать худым, или не заставить думать о себе худо. Предлагать срамные зрелища значит, себя самого выставлять на позор. Главное правило: знай, судия, что сам будешь судим, – и меньше согрешишь. Ничего не могу предложить тебе лучше этого¹⁹⁴(2).

Потеря

Полюбомудрствую с тобою несколько о твоей потере. От кого дан был нам добрый Сакердот – этот – и ныне, и прежде – истинный предстатель Божий? От Бога. Где же теперь Сакердот? У Бога, и не неохотно, сколько известно мне, уступил он зависти и борениям лукавого. От кого и мы? Не от того же ли Бога? И куда переселимся? Не к тому же ли Владыке? О, если бы с равным дерзновением поклонниками того же Господа и отсюда были мы отозваны, и туда переселены, протерпев здесь страдания немногие в сравнении с будущей надеждой и, может быть, еще для того, чтобы через сами здешние страдания познать благодать! Что такое отец, мать, брат, отошедшие прежде нас? Они составляют число достохвальных путников, за которыми вскоре последует и Фекла, раба Божия и начаток совершенств, последует по кратковременном ожидании, какое нужно, чтобы тех почтить терпением и для многих послужить примером любомудрия в том же самом. Поэтому восхвалим то же владычество и домостроительство уразумеем выше, нежели прочие¹⁹⁵(2).

Похвала

Хвали другого, но не думай высоко о себе, когда тебя хвалят, ибо опасно, чтобы не оказаться тебе ниже похвал. И другого хвали, не торопясь, но прежде узнай опытно, чтобы не понести тебе стыда, когда окажется он худым (2).

Похоть

Если чрево у тебя на замке, то, может быть, спасешься от греха. А если двери у него отворены, то боюсь, чтобы персть не сделалась наглою. Kогда тело усмирено, тогда усмиряется вместе и бесстыдная похоть (2).

Праведность

Ежели искусным в пляске приятна борьба, то и победителям в борьбе могут быть приятны забавы – потому что одно другому противоположно. А если ни любителям плясок не нравится борьба, ни борцам – забавы, то как же в дар мученикам приносишь ты серебро, вино, яства и отрыжку? Неужели праведен тот, у кого полон карман, хотя бы он был и самым неправедным человеком (2)?

Правила

Будем судить судом праведным (Ин. 7, 24), избавим бедного и убогого (Пс. 81, 4), помилуем вдовицу и сироту, спасем обреченных на убиение (Притч. 24, 11) или (выражусь гораздо легче) не будем сами убивать; не презрим просящего у нас даже крох со стола не пройдем мимо покрытого струпьями и лежащего у наших ворот. Не будем предаваться забавам, когда другие страждут; не погнушаемся подобным себе рабом, чтобы не разделить нам, друзья и братья, одной участи с богачом, не мучаться в пламени, не отделяться пропастью от праведных, не просить нищего Лазаря концом перста прохладить палимый язык наш (см. Лк. 16, 24–26) и просить напрасно. Будем добродушны, милосерды, сострадательны, будем подражать Владыке, Который велит восходить солнцу для добрых и злых, всех одинаково питает дождем. Не дозволим себе обогащаться нищетой других, не отступим так далеко от Божией правдивости, не смешаем богатства своего с чужими слезами, от которых оно, как от ржавчины и моли, пропадет или (скажу словом Писания) изблюет (Иов 20, 15). Но ежели мы алчны более чем должно, то есть и добрая любостяжательность. Дадим здесь нечто малое, чтобы там обогатиться.

Эти правила – общие для всех, а не для одних только гражданских начальников, потому что для общего недуга и пути исцеления общие (1).

* * *

Да, тебе строго надлежит соблюдать следующее правило: имей отвращение от непристойных песен, какие поются в театрах, в зверинцах, на конских ристалищах; гнушайся неприятным зрелищем страданий, житейской суетой, гидрой наслаждений, неблагоприличными наставлениями людей развратных, для которых одно только отвратительно – целомудрие (2).

Правление

Лучше другим, более искусным вручить бразды правления над собою, нежели быть несведущими правителями других; лучше приклонять благопокорное ухо, нежели двигать необученный язык (1).

* * *

Бог всегда входит в важнейшие распоряжения правительств (1).

* * *

Градоправители, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу (Мф. 22, 21). Кому дань, а кому страх (см. Рим. 13, 7). А когда говорю «страх» – запрещаю любостяжание. Какую же получим себе выгоду? – может быть, скажете вы. Великую, из всех величайшую, и, если угодно, при посредстве моем; благие надежды и первенство – в горнем граде, а не в этом малом и малейшем из городов, в котором (из уважения к месту моего воспитания скажу еще скромно) и начальствовать – нет большой чести и славы. Пожелаем там быть первыми, приобретем тамошнюю славу; взамен сострадательности, какой не видим к себе здесь, упокоимся в недрах Аврамовых (1).

* * *

(Ты, Олимпий) решаешь частные споры (что первое, то и скажу прежде) и направляешь к лучшему дела общественные: а то и другое делаешь божественно, в награду за благочестие получив то, что все у тебя идет по твоему желанию и тебе одному доступно недоступное для других, потому что с тобою соправительствуют мудрость и мужество, и одна изобретает, что должно делать, а другое легко приводит в исполнение, что изобретено, важнее же всего чистота руки, которой все приводится в порядок. Где у тебя неправедное золото? Его никогда не было; оно прежде всего осуждено на изгнание, как низкий мучитель. Где вражда? Также осуждена. Где милость? Здесь преклоняешься несколько (обвиню тебя в этом немного), но преклоняешься, подражая Божию человеколюбию (2).

Православие

Насколько сознаю сам себя, не вижу в себе преимущественной перед другими мудрости, разве иной примет за мудрость то, что признаю себя и немудрым, и неблизким к истинной и первоначальной Мудрости. Так думать о себе весьма нужно нынешним мудрецам, потому что всего легче обманывать самого себя и, надмеваясь пустой славой, почитать себя чем-то, будучи ничем. Не я первый проповедал вам учение Православия, за которое вы всего крепче держитесь. Я шел по чужим следам (1).

* * *

Мужи и жены, начальники и подчиненные, старцы, юноши и девы, люди всякого возраста! Переносите всякий ущерб, касающийся имущества или тела, одного только не потерпите – чтобы понесло ущерб православное учение о Божестве. Поклоняюсь Отцу, поклоняюсь Сыну, поклоняюсь Духу Святому (1).

Праздник

Будем праздновать не плотским весельем, не пиршествами, не пьянством, вы знаете их плод – нечистое ложе и распутство. Не будем устилать улицы цветами, умащать трапезы срамом благовоний, украшать преддверия; да не освещаются дома чувственным светом, да не обращаются в дома бесчиния звуками свирелей и рукоплесканиями! Так, установлено язычниками праздновать новомесячия¹⁹⁶. А мы не этим почтим Бога, не тем превознесем настоящее время, что нас недостойно, но чистотой души, светлостью ума, светильниками, озаряющими все тело Церкви, то есть Божественными созерцаниями и размышлениями, возносимыми на священный подсвечник и освещающими всю вселенную. В сравнении с этим светом ничтожны, по моему мнению, все огни, возжигаемые у людей при частных или общественных торжествах. Есть у меня и миро, но такое, которым помазуются только священники и цари как многосоставным, и многоценным, и за нас истощенным, – миро, составленное искусством великого Мироварца. О, если бы и я сподобился принести благовоние этого мира! Есть у меня и духовная, и божественная трапеза, которую мне приготовил Господь в виду врагов моих (см. Пс. 22, 5); за нею успокаиваюсь и веселюсь, и по насыщении не предаюсь постыдным помыслам, но усыпляю в себе всякое восстание страстей. Есть у меня и цветы, которые прекраснее и долговременнее всякого весеннего цветка, цветы поля (полного), которое благословил Господь (Быт. 27, 27), то есть священники, благоухающие пастыри и учителя и из народа все, что есть чистого и избранного. Ими-то я желаю увенчаться и украситься, когда, по примеру святого апостола, подвигом добрым подвизаясь, течение совершу, веру сохраню (см. 2Тим. 4, 7). Заменим тимпаны духовными песнями, бесчинные крики и песни – псалмопением, зрелищное рукоплескание – рукоплесканием благодарственным и стройным движением рук, смех – размышлением, пьянство – мудрой беседой, шутливость – степенностью. Если же тебе, как любителю торжественных собраний и празднеств, нужно плясать – скачи, но не пляской бесстыдной Иродиады, делом которой была смерть Крестителя, а скаканием Давида при установлении на место Киота, которое, как думаю, было таинственным знаменованием быстрого и свободного шествования перед Богом (1).

* * *

Во всем воспримем щит веры и избежим всех стрел лукавого. Страшна эта брань, велико ополчение и победа велика! Если для этого мы собрались или сходимся, то подлинно угодно Христу наше празднество, действительно почтили или почтим мучеников, истинно победные составляем лики. Если же мыслим угодить прихотям чрева, предаться временным забавам, внести сюда удобоистощимое, думаем найти здесь место для пьянства, а не для целомудрия и время для купли и дел житейских, а не для восхождения и (осмелюсь так сказать) обожения, к которому служат нам посредниками мученики, то, во-первых, не знаю, благовременно ли это. Ибо как сравнить солому с пшеницею, плотские забавы с подвигами мучеников? Первые приличны зрелищам, а последние – моим собраниям. Первые свойственны развратным, а последние – целомудренным; первые – плотоугодникам, последние – отрешившимся от тела...

Итак, братия, не будем святого совершать нечисто, высокого – низко, честного – бесчестно и, кратко говоря, духовного – поземному. Торжествует и иудей, но по букве, празднует и эллин, но в угождение демонам, а у нас, как все духовно: действие, движение, желание, слова, даже походка и одеяние, даже мановение, – потому что ум на все простирается и во всем образует человека по Богу, – так духовно и торжество, и веселье.

Не запрещаю давать себе и прохладу, но пресекаю всякую неумеренность. Если же мы духовно собираемся и празднуем память мучеников, то, желая много сказать, чтобы мы сами получили за это одинаковые с ними награды и наследовали ту же славу (ибо, как думаю, для очищенных кровью и подражающих жертве Христовой святых мучеников соблюдается то, чего око не видало, ухо не слыхало и не воображал ум человеческий (ср. 1Кор. 2, 9), свободно созидающий в себе представление о блаженстве), по крайней мере (что, как я утверждаю, также немаловажно), увидим светлость святых мучеников, внидем в радость того же Господа и, насколько знаю, яснее и чище просветимся светом блаженной, начальной Троицы, в Которую мы уверовали, Которой служим и Которую исповедуем перед Богом и людьми, нимало не страшась и не стыдясь ни внешних врагов, ни встречающихся между нами лжехристиан и противников Духа (1).

* * *

Будем праздновать не пышно, но божественно, не по-мирскому, но премирно, не наш праздник, но праздник Того, Кто стал нашим, лучше же сказать, праздник нашего Владыки, не праздник немоществования, но праздник исцеления, не праздник создания, но праздник воссоздания. Как же исполнить это? Не будем венчать преддверия домов, составлять лики, украшать улицы, пресыщать зрение, оглашать слух свирелями, нежить обоняние, осквернять вкус, тешить осязание – это краткие пути к пороку, это врата греха. Не будем уподобляться женам ни мягкими и волнующимися одеждами, которых все изящество в бесполезности, ни игрой камней, ни блеском золота, ни ухищрением подкрашиваний, приводящих в подозрение естественную красоту и изобретенных в поругание образа Божия. Не будем предаваться ни пированиям и пьянству, с которыми, как знаю, сопряжены сладострастие и распутство (Рим. 13, 13), ибо у худых учителей и уроки худы или, лучше сказать, от негодных семян и нивы негодны. Не будем устилать древесными ветвями высоких лож, устраивая роскошные трапезы в угождение чреву, не будем высоко ценить благоухания вин, поварских приправ и многоценности благовония. Пусть ни земля, ни море не приносят нам в дар дорогой грязи – так научился я величать предметы роскоши! Не будем стараться превзойти друг друга невоздержанностью (а все то, что излишнее и сверх нужды, по моему мнению, есть невоздержанность), особенно, когда другие, созданные из одного с нами праха и состава, алчут и терпят нужду. Напротив, предоставим все это язычникам, языческой пышности и языческим торжествам. Они и богами именуют услаждающихся туком, а сообразно с этим служат божеству чревоугодием, как лукавые изобретатели, жрецы и почитатели лукавых собственно свое и не чуждое Создавшему нас (1).

* * *

Не увеселяет так ни одна красота любителя красот, как любителя праздников духовное празднование. Но рассудим об этом так. Празднует и иудей, но по букве, ибо он, гоня закон телесный, закон духовный не постиг (см. Рим. 9, 31). Празднует и эллин, но телесно, сообразно со своими богами и демонами, из которых одни, по собственному признанию язычников, виновники страстей, а другие почтены богами за страсти, почему и празднование у них состоит в удовлетворении страстей, и грешить – значит чтить бога, к которому под защиту прибегает страсть как достохвальное дело. Празднуем и мы, но празднуем, как угодно Духу, а Ему угодно, чтобы мы или говорили, или делали что-либо подобающее. И праздновать – значит у нас приобретать для души блага постоянные и вечно сущие, а не преходящие и скоро гибнущие, которые, по моему рассуждению, мало услаждают чувство, а больше растлевают его и вредят ему. Довлеет телу злоба его. Нужно ли в пламень подкладывать больше сгораемого вещества или зверю давать более обильную пищу, чтобы он сделался неукротимее и взял силу над разумом?

Итак, праздновать должно духовно (1).

Празднословие

Обуздывай смех и гневу полагай предел, всеми же мерами гони от себя праздное слово (2).

Прелюбодеяние

Я напомню о гнусных изменах брачному ложу, когда беззаконно нарушают супружескую верность, поправ Божии угрозы. Ибо это – одно из губительнейших зол для смертных и поедает внутренность сильнее всепожигающего огня, когда злоухищренный прелюбодей, приближаясь к чужому ложу, делает сомнительными и род, и узы любви (2).

* * *

Следуй всем нашим наставлениям, следуй примерам мужей и жен целомудренных, у которых учитель – упование и Бог, которые своей жизнью пишут лучшие законы, нежели рука. Когда другие именуют прелюбодеяние пороком и наказывают по законам, мы требуем еще большего, запрещая и смотреть бесстыдно и похотливо почитая за одно и содеянный, грех, и причину греха, как, например: и убийство, и гнев, от которого бывает убийство, клятвопреступление и готовность к клятве. Не дозволяя всего того, без чего не может быть греха, мы избегаем и самого худшего (2).

Премудрость Божия

И кто сочтет песок морской, и капли дождя, и глубину бездны (см. Сир. 1, 2–3)? Равным образом, кто может во всем исследовать глубину премудрости Бога, которой Он и сотворил все, и управляет всем так, как хочет и как знает? Довольно для нас по примеру божественного апостола удивляться только ей и почтить молчанием непостижимую и неудобозримую глубину ее. О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как не постижимы судьбы Его и неисследимы пути Его (Рим. 11, 33)! И кто уразумел дух Господа (Ис. 40, 13)?.. И кто отважится то, что выше всякой меры, измерять соображениями удобопостижимыми (1)?

* * *

Первое и особенно готовое у них (евномиан) изречение есть следующее: Господь созда мя начало путей Своих в дела Своя (Притч. 8, 22)¹⁹⁷. Как отвечать на это? Не станем ни обвинять Соломона, ни отвергать прежнего за последнее его падение, ни толковать, что здесь представлена говорящей Премудрость, то есть то ведение и тот художнический ум, по которым все сотворено.... Положим, что это слова самого Спасителя – истинной Премудрости. И рассмотрим их несколько внимательнее. Какое из существ не имеет причины? Божество. Ибо никто не скажет нам причины Бога; иначе она была бы первоначальнее самого Бога. Но какова причина того, что Бог ради нас приемлет человечество? – Та, чтоб все мы были спасены. Ибо какой быть иной причине? Итак, поскольку здесь находим и слово «создал», и другое ясное выражение «рождает меня» (Притч. 8, 25), то объяснение просто. Сказанное с присовокуплением причины припишем человечеству, а сказанное просто, без присовокупления причины, отнесем к Божеству. Но не слово ли «создал» сказано с присовокуплением причины? Ибо Соломон говорит: созда мя начало путей Своих в дела Своя (Пс. 110, 7)¹⁹⁸, для которых помазан Он Божеством, потому что это помазание относится к человечеству. Но слово «рождает меня» употреблено без присовокупления причины, иначе укажи, что к нему прибавлено. Итак, кто будет спорить, что Премудрость называется «творением» по рождению дольному и «рождаемой» – по рождению первому и более непостижимому?

Из этого происходит и то, что Сыну дается наименование Раба, оправдающего многих (см. Ис. 53, 11) и что Ему велено назваться рабом Божиим (см. Ис. 49, 6). Ибо действительно для нашего освобождения послужил Он плоти, рождению, немощам нашим и всему, чем спас содержимых под грехом. А для низости человека что выше того, как соединиться с Богом и через такое соединение стать Богом, и столько быть посещенным Востоком свыше (Лк.1, 78), чтоб и рождаемое Святое нареклось Сыном Всевышнего (Лк.1,35), и даровано было Ему имя выше всякого имени (а это что иное, как не то же, что быть Богом?), чтоб преклонилось всякое колено (Флп. 2, 9–10) Истощившему Себя за нас и образ Божий Соединившему с образом раба, чтоб знал весь дом Израилев, что и Господом и Христом Его Бог сделал (Деян. 2, 36)? Ибо это было как по действию Рожденного, так и по благоволению Родителя (1).

Пресыщение

Пресыщение делает наглым, а я тебе, доблестный мой, желаю позаботиться о том, что вечно питаемую душу удерживает в должных пределах (2).

* * *

Никакое пресыщение не бывает целомудренно, потому что огню свойственно сжигать вещество (2).

* * *

Не робей слишком плоти, как будто она по природе своей неукротима. Не от Бога тот страх, который делает человека связанным. Не предавайся слишком и плотской неге, чтобы пресыщение сверх чаяния твоего не низринуло тебя со стремнины (2)!

Принуждение

Полезнее и безопаснее начальствовать желающим и над желающими. Да и по закону нашему должно вести за собой не насильно и не принужденно, но охотно (1Пет. 5, 2). Начальство не может утвердиться принуждением. Управляемое с насилием при всяком удобном случае старается освободиться, тем паче наше – не столько начальство, сколько детовождение – всего более соблюдает свободу. Ибо тайна спасения – для желающих, а не для принуждаемых (1).

* * *

Принуждение убеждает и против воли, оно нередко связывает руки и исполинам (2).

* * *

Выслушай же, чего достигло искусство. Скворцы говорят подобно человеку, подражая чужому голосу, который они переняли, видя в зеркале изображение из дерева выточенного скворца и слыша человеческий голос спрятавшегося за зеркалом. И ворон также крадет звуки у человека. А когда нарядный и кривоносый попугай в своем решетчатом доме заговорит по-человечески, тогда он обманывает даже слух самого человека: коням вешают канаты, и поверх их ходят кони. Степенный медведь ходит на ногах и, как умный судья, заседая на судейском месте, держит в лапах (как можно подумать) весы правосудия; и зверь представляется одаренным умом. Человек научил его, чему не научила природа. Видал я также укротителя зверей, который сидит на хребте у могучего льва и рукой укрощает силу зверя. Он держит бразды, а бегущий лев, забыв свою ярость, повинуется господину и ласкается к нему. Видел я также тяжелого и великорослого зверя с большими зубами; мальчик-индус сидит на нем и небольшим бодцем¹⁹⁹ заставляет его идти, как корабль, поворачивая туда и сюда тело сильного слона. Бесстрашен был тот, кто первый решил укротить зверя, наложил ему на шею ярмо и повез огромную колесницу.

Но ты зверям приписываешь больше, нежели человеку, если соглашаешься, что принуждение препобедило природу в зверях, а люди не могут быть обучены добру, имея даже у себя помощником слово. Как же ты, невежда, до такой степени оскорбляешь творение великого Бога? Кто бывал таким ненавистником собственного своего рода? Но не такова мысль у меня, рассуждающего здраво. Напротив, знаю мужей и жен, которые и помыслами небесны, и телом непорочны. Все различие между ними в членах, а добродетели у тех и у других общие и общий путь к славной жизни. Все преимущество в усердии, и это дает труд (2).

Природа

Хочешь ли, перечислю тебе различие других животных в отношении к нам и друг к другу, то есть природу каждого, образ рождения и воспитания, местопребывание, нравы и как бы законы общежития. Отчего одни живут стадами, другие по одиночке; одни травоядны, другие плотоядны; одни свирепы, другие кротки; одни привязаны к человеку и около него кормятся, другие неукротимы и любят свободу; одни как бы близки к разумности и способны учиться, другие вовсе бессмысленны и не переимчивы; одни имеют большее число чувств, другие меньшее; одни неподвижны, другие переходят с одного места на другое, а иные весьма быстры; одни отличаются и величиной, и красотой или чем-нибудь одним, а другие или весьма малы, или очень безобразны, или то и другое; одни крепки, другие малосильны; одни мстительны, другие подозрительны и коварны, иные неосторожны; одни трудолюбивы и домостроительны, другие совершенно не деятельны и беспечны? И еще, кроме этого, отчего одни пресмыкаются по земле, другие ходят в прямом положении; одни любят сушу, другие сушу и воду; одни чистоплотны, другие неопрятны; одни живут попарно, другие нет; одни целомудренны, другие похотливы; одни многоплодны, другие неплодовиты; одни долговечны, другие маловечны? Истощилось бы у меня слово, если бы описывать все в подробности.

Рассмотри природу плавающих в воде, которые скользят и как бы летают по влажной стихии, дышат собственным воздухом, а в нашем воздухе подвергаются той же опасности, какой мы – в воде; рассмотри их нравы, страсти, рождения, величину, красоту, привязанность к месту, странствования, сходбища и разлучения, свойства, почти близкие к свойствам животных земных, а у иных даже общие и свойства противоположные как в родах, так и в неделимых.

Рассмотри также стада птиц непевчих и певчих, разнообразие в их виде и цвете. Какая причина сладкопения у птиц певчих и от кого это? Кто дал кузнечику цевницу на груди? Кто дает птицам эти песни и щебетанья на ветвях деревьев, когда, возбужденные в полдень солнцем, наполняют они звуками леса и сопровождают пением путника? Кто сплетает песнь лебедю, когда распростирает он крылья по воздуху и, ими свиряя²⁰⁰, выводит как бы мерный стих? Не буду говорить о вынужденных звуках и о том, в чем ухищряется искусство, подражая действительности. Отчего павлин, кичливая мидийская птица, любит так убранство и честь, что, заметив подходящего или, как говорят, с намерением нравиться женскому полу (так как чувствует свою красоту), с величавой поступью, вытянув шею и развернув кругообразно блестящие золотом и усеянные звездами перья, выставляет красу свою напоказ любителям? Божественное Писание восхваляет мудрость жен в тканях, говоря: кто дал женам мудрость тканья или хитрость испещрения (см. Иов 38, 36)? Но это естественно для животного разумного, которое избыточествует мудростью и простирается даже к небесному. Подивись лучше природной смышлености бессловесных, и если можешь, представь на это свои объяснения. Как у птиц гнезда (будут ли это камни, дерева или кровли) устроены безопасно и вместе красиво, со всеми удобствами для птенцов? Откуда у пчел и пауков столько трудолюбия и искусства? У одних соты сложены из шестиугольных чашечек, обращенных одна на другую и укрепленных перегородками, которые в каждых двух чашечках пересекаются под прямым углом. И все это с таким искусством делают пчелы в темных ульях, когда их постройки невидимы. А пауки из тонких и почти воздушных нитей, протянутых в разных направлениях, и из веществ, неприметных для взора ткут хитроплетенные ткани, которые бы служили им честным жилищем и ловили немощных для пищи. Производил ли что-либо подобное какой-то Евклид²⁰¹, любомудрствующий о несуществующих чертах и трудящийся над доказательствами? У какого Паламида²⁰² найдешь такие движения и построения войск, хотя и они, как говорят, переняты у журавлей, которые летают строем и разнообразят свой полет? Производили ли что подобное Фидии, Зевксиды, Полигноты, Паррасии, Аглаофоны²⁰³, умеющие отлично живописать и ваять красоту? Сравнится ли Kносский хор пляшущих, который так прекрасно выработан Дедалом²⁰⁴ в дар невесте, или Критский неудобовыходимый и, говоря стихотворчески, нераспутываемый лабиринт, который по ухищрению искусства неоднократно возвращается на прежний след? Умалчиваю о сокровищницах и сокровищехранителях у муравьев, о запасе пищи, сообразном времени, и о том, что еще, как известно, рассказывают об их путешествиях, предводителях и о строгом порядке дел.

А если доступны тебе причины этого и ты познал, сколько в этом разума, то рассмотри различия растений до искусности, примечаемой в листах, по которой они вместе и всего приятнее для взора, и всего полезнее для плодов. Рассмотри разнообразие и богатство самих плодов, особенно же преимущественную красоту наиболее необходимых. Рассмотри силы корней, соков, цветов, запахов не только самых приятных, но и здоровых, привлекательность и качества красок. Рассмотри также драгоценность и прозрачность камней. Природа, как на общем пиршестве, предложила тебе все – и что нужно для тебя, и что служит к твоему удовольствию, чтоб ты, сверх прочего, из самих благодеяний познал Бога и из своих потребностей приобрел больше сведений о себе самом.

После этого пройди широту и долготу общей всем матери – земли, обойди морские заливы, соединяемые друга с другом и с сушей, красоту лесов, реки, обильные и неиссякающие источники не только холодных и годных для питья вод, текущих поверх земли, но и тех, которые под землей пробираются по каким-то расселинам, и оттого ли, что гонит и отталкивает их крепкий ветер, или оттого, что разгорячает сильная борьба и сопротивление, проторгаются понемногу, где только могут, и для нашего употребления во многих местах доставляют теплые бани различных свойств – это безвозмездное и самосоставное врачевание. Скажи, как и откуда это? Что значит эта великая и безыскусная ткань? Здесь все не менее достохвально, станем ли что рассматривать во взаимном отношении или в отдельности. Отчего стоит земля твердо и неуклонно? Что поддерживает ее? Какая у нее опора? Ибо разум не находит, на чем бы утверждаться этому, кроме Божией воли. Отчего земля то поднята на вершины гор, то осаждена в равнины, притом так разнообразно, часто и постепенно меняет свои положения и тем богаче удовлетворяет нашим нуждам и пленяет нас своим разнообразием? И отделена ли она для жилищ человеческих или необитаема, поскольку перерезывается хребтами гор или иным чем отсекается и отходит для иного назначения, – везде служит самым ясным доказательством всемогущества Божия! А в море, если бы не удивляла меня величина, я стал бы дивиться кротости, как оно и ничем не связано, и стоит в своих пределах. И если бы оно не удивляло меня кротостью, я стал бы дивиться его величине. Поскольку же удивляет тем и другим, то восхвалю силу, какая видна в том и другом. Что собрало в него воды? Что связало их? Отчего море и воздымается, и стоит в своем месте, как бы стыдясь смежной суши? Отчего и принимает в себя все реки, и не прибывает: по преизбытку ли своей величины, или, не знаю, какую еще сказать на это причину. Почему для него – столь огромной стихии, пределом – песок? Что могут на это сказать естествословы, мудрые в пустом, которые действительно меряют море малой чашей, то есть предмет великий – своими понятиями? Не лучше ли мне кратко полюбомудрствовать об этом из Писания, так как это и убедительнее, и вернее длинных рассуждений? Черту провел над поверхностью воды (Иов 26, 10). Вот узы для влажного естества! Но не дивишься ли, не изумляешься ли мыслью, смотря, как оно на малом древе и ветром несет земного пловца, чтобы для его нужд и сообщения были связаны и суша, и море, чтоб отдаленное между собой по природе большими пространствами стекалось в одно для человека? А источников какие первоначальные источники? Разыскивай, человек, если можешь что исследовать и найти! Кто прорыл реки на равнинах и в горах? Кто дал им беспрепятственное течение? Какое чудо противоположностей – и море не переполняется, и реки не останавливаются! Что питательного в водах? Отчего эта разница, что одни растения орошаются сверху, другие получают воду через корни? – Да наслажусь и я несколько словом, рассуждая об утехах, посылаемых Богом (1)!

Пристрастие

Всякое пристрастие опасно. Пристрастие к любимому – двойная опасность. Пристрастие к молодой девице – тройное жало. Если же она прекрасна, то это еще большее зло. И если представляется возможность супружества, то самая внутренность сердца стала пищей огня (2).

Промысл Божий

Впрочем, и в настоящей жизни все направлено к будущей. И что кажется нам неровным – без сомнения, выравнивается у Бога. Подобно этому в теле есть части выдавшиеся и впалые, великие и малые, также на земле есть места возвышенные и низкие; но все это во взаимном соотношении образует и представляет нашим взорам прекрасное целое. Равно и у художника: сначала нестройное и неровное вещество потом является весьма искусно обделанным, когда из него устроится какое-нибудь произведение; после чего и мы, увидев это произведение в совершенной красоте его, понимаем и признаем искусство художника. Так не будем же почитать Бога таким несовершенным художником, каковы мы; не будем находить неустройства в управлении миром потому единственно, что нам неизвестен образ управления. Но мы – если нужно представить в подобии состояние нашего духа – мы немного отличаемся от людей, страждущих на корабле тошнотой и головокружением, которые, кружась сами, думают, что и все кружится. Точно таковы те, о которых мы говорим. Они не хотят, чтобы Бог был мудрее их, когда у них кружится голова от недоумения о каком-нибудь происшествии. Вместо того чтобы или самим потрудиться в изыскании причины его, в той надежде, что, может быть, трудолюбивому исканию откроется истина, или посоветоваться об этом с людьми, которые мудрее и духовнее их, так как и мудрость есть одно из дарований и не у всех такое знание (1Кор.8, 7), или чистотой жизни уловить ведение и поискать премудрости у истинной Премудрости; они – какое невежество! – хватаются за то, что ближе к рукам, клевещут, будто все в мире делается без причины, потому только, что сами ее не видят и, таким образом, от своего невежества делаются мудрецами или от излишней, так сказать, мудрости, становятся лишенными мудрости и несмысленными. Оттого некоторые ввели счастье и самослучайность²⁰⁵, – такой вымысел, который подлинно только наудачу и как случилось слеплен. Другие придумали какое-то неразумное и неотклонимое владычество звезд²⁰⁶, которые по своему произволу сплетают или, лучше сказать, невольно принуждены сплетать судьбу нашу; придумали соединения и противостояния каких-то блуждающих и неблуждающих тел небесных и владычествующее над всем миром движение. Иные, поскольку не могли постигнуть и познать самого Промысла, внесли в бедный род человеческий свои мечты, какие кому воображались²⁰⁷, и раздробили это на различные мнения и наименования. Были и такие, которые Промысел представляли слишком бедным²⁰⁸ и, распространив управление Его только на то, что выше нас, не осмелились низвести Его до нас, более всего имеющих в Нем нужду, как будто боясь того, чтобы Благодетеля не показать слишком благим, когда будет слишком много существ, пользующихся Его благодеяниями, или чтобы не утомить Бога множеством благотворений. Но предоставим этих безумцев – как я уже и сказал – самим себе, поскольку еще прежде нас хорошо отразило их слово Божие этим приговором: омрачилось несмысленное их сердце; называя себя мудрыми, обезумели, и славу нетленного Бога изменили (Рим. 1, 21–23), исказив какими-то баснями и тенями всеобъемлющий Промысел. Мы же, если только как существа разумные и служители Слова внимаем разуму, не должны ни сами придумывать подобных чудовищных мнений, ни принимать людей, которые так думают, сколько бы ни был оборотлив язык их в составлении нелепых умствований и учений и сколько бы ни была обольстительна новость их вымыслов. Напротив, мы должны веровать, что есть Бог – Творец и Создатель всех существ; ибо как могла бы и существовать вселенная, если бы кто не осуществил ее и не привел в стройный состав? Должны веровать, что есть Промысел, все содержащий и все связывающий в мире; ибо для тех существ, для которых необходим Творец, необходим вместе и Промыслитель, иначе, Мир, носимый случаем, как вихрем корабль, должен бы был по причине беспорядочных движений вещества мгновенно разрушиться, рассыпаться и возвратиться в первоначальный хаос и неустройство. Мы должны также веровать, что наш Творец, или Зиждитель (все равно тем ли или другим именем назовешь Его), особенным образом печется о нашей участи, хотя жизнь наша и проводится среди различных противностей, причины которых для того, может быть, и остаются неизвестными, чтобы мы, все, постигая их, тем более удивлялись возвышенному над всем Уму. Ибо всем, что мы легко понимаем, легко и пренебрегаем; а напротив, что выше нас, то, чем неудобопостижимее, тем большее возбуждает в нас удивление; и все, что убегает от нашего желания, тем самым воспламеняет к себе сильнейшую любовь (1).

* * *

Бог, как скоро устроил мир, с первого же мгновения по великим и непреложным законам движет и водит его, как кубарь²⁰⁹, ходящий кругами под ударом. Ибо не случайно естество этого обширного и прекрасного мира, которому нельзя и вообразить чего-либо подобного; и в продолжение стольких времен предоставлен он не случайным законам. Видал ли кто-нибудь дом, или корабль, или быструю колесницу, или щит и шлем, которые бы не были сделаны руками? Мир не простоял бы столько времени, если бы в нем было безначалие. И лик певцов расстроится, если никто им не правит. Вселенной же несвойственно иметь иного Правителя, кроме Того, Кто устроил ее...

Бог управляет вселенной. Божие Слово и здесь, и там распределяет все, чему положено в Его совете быть на небе и на земле; и одним тварям даны навсегда непреложно постоянная стройность и течение, а другим уделена жизнь изменяющаяся и принимающая многие виды. Одно о них Бог явил нам, а другое блюдет в тайниках Своей премудрости, чем хочет обличить пустое тщеславие смертного; одно поставил Он здесь, а другое явится в последние дни. И земледелец пожинает все зрелое, как и Христос, наилучший судия моей жизни (2).

* * *

Прочь от меня те, которые отрицают Божество, которые этого невыразимого благоустройства во вселенной не приписывают никакой всезиждущей и всесодержащей Сущности! Прочь от меня и те, которые признают целый рой богов или владычество добрых и злых духов! Прочь от меня и те, которые отрицают Промысел, как будто боясь получить спасение от Бога, а, напротив, все в мире или приписывают непостоянному стремлению, или подчиняют движению звезд. Но как и кем приводятся в движение звезды? Если Бог их движет, то почему первоначально то, что вращает Бог? Кто связал что-нибудь, тот может и развязать. А если не Бог движет, как им установиться при безначалии или при борьбе с Совершеннейшим? И как же не быть здесь борьбе? Ибо отрицание Промысла есть мятеж против Бога. Разве скажешь, что и Бог подчинен судьбе и невольно несет на Себе насильственные узы! Так эти умствователи запутываются в собственных своих учениях.

Но у нас Единый Бог правит этой вселенной, как Ему угодно; Сам, по собственным Своим мановениям и законам, премудро приводит все в движение и взаимное сопряжение, хотя, повидимому, и не все идет благопоспешно. Ибо и в древности, и ныне многим из самых мудрых затруднительными казались примечаемые в здешней жизни несообразности. И нужно ли перечислять всех? Смотри, что испытывает в себе Давид (Пс. 72)! Видя, что злые действуют, по их мнению, благоуспешно, приходит он в сильное колебание и боится, чтобы иной самого естества вещей не предоставил слепому стремлению и не подумал, что нет над нами начальствующего. Впрочем, Давиду известно и решение затруднения. Он говорит: посмотри на конец всякого человека, как он соответствен жизни. Ты посеял – увидишь и колос своего посева. А если ты не знаешь законов, это не значит, чтобы не знало их и Слово. Ибо, если ты не знаешь живописи, не следует, чтобы не знал ее и живописец. Или, если тебе неизвестны свойства линий, не следует, чтобы они были так же неизвестны геометру, как и тебе. Иное сам ты постиг, а с иным согласись благоразумно (2).

Проповедь

Духовный порядок требует сперва очистить себя самого деятельным любомудрием, потом открыть уста разума, привлечь дух (см. Пс. 118, 131), а после уже излить доброе слово (Пс. 44, 2) и проповедовать премудрость Божию, совершенную между совершенными (1Кор. 2, 6–7) (1).

Простота

Не было бы, братья, ничего несправедливее нашей веры, если бы она была уделом одних мудрых и избыточествующих в слове и в умственных доводах, а простому народу надлежало бы также оставаться без приобретения веры, как без золота, без серебра и без всего иного, что дорого ценится на земле и чего многие сильно домогаются, и если бы только высокое и немногих достигающее было любезно Богу и им приемлемо, а близкое и доступное многим – презираемо и отвергаемо Богом. И из людей умереннейшие не потерпели бы не искать почестей, которые им по силам, восхищаться же только почестями высшими; тем паче не потерпит этого Бог, в Котором, ежели многое чудно, то чуднее прочего то, что Ему всего свойственнее благотворить всем. Не презирай обыкновенного, не гоняйся за новым, чтобы отличиться перед большим числом людей. Лучше немногое при безопасности (Притч. 15, 16), нежели многое, но ненадежное. Да научит тебя своим советом Соломон! И лучше бедный, ходящий в своей непорочности (Притч. 19, 1), – вот еще одна из мудрых притчей! Скудный в слове и знании, опирающийся на простые выражения и спасающийся на них, как на малой ладье, выше борзого на язык глупца, который с невежеством доверяет доводу ума, а Крест Христов, который выше всякого слова, упраздняет силой в слове, где слабость доказательства служит умалением истины (1).

* * *

Простота есть какой-то навык быть недеятельным ко злу. А двоедушие есть коварство нрава (2).

Прошение

Прошение должно соразмерять с тем, кого просишь. Ибо равно неприлично как малого просить о великом, так великого просить о малом: одно неуместно, другое мелочно (2).

Прощение

И прощение нередко ведет к спасению, обуздывая обидчика стыдом, из состояния страха приводя его в чувство любви и самое твердое благорасположение (1).

* * *

Предается ли Он (Христос) поцелуем – обличает, но не поражает. Задерживается ли внезапно – укоряет, но следует. Если по ревности отсечешь ухо Малху – вознегодует и исцелит. Если кто убежит в одном покрывале (Мк. 14, 51–52) – покроет. Если попросишь низвести содомский огонь на ведущих Иисуса – не низведет. Если Он примет разбойника, повешенного за злодеяние, то введет его в рай по благости. У Человеколюбца да будет все человеколюбиво! А то же и в страданиях Христовых! Чем же еще воздадим за эти страдания, ежели и тогда, как Бог за нас умер, – сами не простим подобному нам и малости (1)?

* * *

Прощай – получивший прощение, милуй – помилованный. Человеколюбием приобретай человеколюбие, пока есть к тому время (1).

Пустословие

Для верных неприятно пустословить и препираться словами – для них довольно и одного противника (см. 1Тим. 5, 14) (1).

Пустынная жизнь

Блажен, кто ведет пустынную жизнь, не имеет общения с привязанными к земле, но обожил свой ум (2).

Путь

Идите царским путем, не уклоняясь ни направо, ни налево и под руководством Духа шествуйте узким путем как пространным. Тогда все у нас будет благоуспешно и в настоящей жизни, и на будущем испытании во Христе Иисусе, Господе нашем (1).

* * *

Я буду спрашивать тебя, совопросник и вещий муж, и ты объясняй Мне, – говорит Иову Вещавший сквозь бурю и облака (Иов 38, 1–3). Что слышишь: много у Бога обителей или одна? – Без сомнения, согласишься, что много, а не одна. – Все ли они должны наполниться или одни наполнятся, а другие нет, но останутся пустыми и приготовлены напрасно? – Конечно, все, потому что у Бога ничего не бывает напрасно. – Но можешь ли сказать, что понимаешь под таковой обителью: тамошнее ли упокоение и славу, уготованную блаженным, или что-либо другое? – Не другое что, а это. – Но, согласившись в этом, рассмотрим еще следующее. Есть ли что-нибудь такое, как я полагаю, что доставляло бы нам эти обители; или нет ничего такого? – Непременно есть нечто. – Что же такое? – Есть разные роды жизни и избрания, и ведут к той или другой обители по мере веры, почему и называются у нас путями. – И всеми ли путями или некоторыми из них должно идти? – Если возможно, пусть каждый идет всеми. А если нет, то насколько можно большим числом путей. Если же и того нельзя, то некоторыми. Но если и это невозможно, то примется в уважение, как мне, по крайней мере, кажется, когда кто-нибудь и одним пойдет преимущественно. – Правильно понимаешь это. Поэтому что же, по твоему мнению, означает, что путь один, и притом тесен? – Путь один относительно добродетели, потому что и она одна, хотя и делится на многие виды. Тесен же он по причине трудов и потому, что для многих непроходим, а именно для великого числа противников, для всех, которые идут путем порока. Так и я думаю. – Но если это справедливо, то почему же, как будто уличив наше учение в какой-то скудости, оставили вы все прочие пути, а стремитесь и спешите на этот один путь, на путь, как вам представляется, разума и умозрения, а как я скажу – пустословия и мечтательности? Да вразумит вас Павел, который по исчислении дарований сильно упрекает за это, говоря: все ли Апостолы? Все ли пророки? и так далее (1Кор. 12, 29) (1).

* * *

Если бы, как один Господь, одна вера, одно крещение, один Бог и Отец всех, и через всех, и во всех (Еф. 4, 5–6), так один был путь ко спасению – путь слова и умозрения, – и кто совратился бы с него, тот необходимо во всем стал бы погрешать и совершенно отторгаться от Бога и будущей надежды, то всего было бы опаснее и подавать такие советы, и слушаться их. Но если как в человеческом быту много разности между родами и правилами жизни, из которых одни выше, другие ниже, одни знатнее, другие менее славны, так и в жизни Божественной – не одно средство спасения и не один путь к добродетели, но многие; да и тому, что у Бога обителей много – изречение, повторяемое всеми и на языке всех живущих, не другая какая причина, но множество путей, ведущих в эти обители, и путей то более опасных и светлых, то смиренных и безопасных (1).

* * *

Малый корабль, скрепленный частыми гвоздями, поднимает больше груза, нежели большой корабль, худо связанный. Тесный путь устроен к Божиим вратам, но многие стези выводят на одну дорогу. Пусть одни идут тою, а другие – другою стезею, какую кому указывает природа, только бы всякий вступил на тесный путь. Не всем равно приятна одна снедь – и христианам приличен не один образ жизни (2).

* * *

Для всех превосходны слезы, бдения и труды. Для всех хорошо обуздывать ярость беспокойных страстей, преодолевать невоздержность, подкланяться под державную руку Христову и трепетать грядущего дня²¹⁰. Если же идешь совершенно горним путем, ты уже не смертный, но, по Григориеву слову, один из небожителей (2).

* * *

Охотно иди по негладкой стезе. А если восходишь вверх, смотри, не скользок ли путь, чтобы не падая достигнуть тебе цели и пройти сквозь узкие врата. Там свет, и слава, и успокоение от всех бедствий (2).

* * *

Не одна дорога жизни, сын мой, потому что и природа не у всех одинакова. У одних она добра, у других хуже и более походит на природу бессловесных, а у иных какая-то смесь и доброго, и худого; как и земледелец троякого свойства находит землю: или плодоносную, или бесплодную, или такую, которая вместе с пшеницей произращает и терния. Три есть пути и три цели. Один путь низмен, пробит следами многих, широк, мягок, но приводит к жалкому концу, к стремнинам, к мрачным пропастям, к страшному тартару, где огненные реки, казнь погибших душ и непрекращаемое мучение. Другой путь не гладок, крут, сух, тесен, излучист, с обеих сторон окружен повсюду стремнинами и проходим немногими, но ведет к благому концу, к звездному небу, к великой славе, бесплотным красотам, к самой чистой, ничем не омраченной благой истине и даже к высочайшему, не имеющему пределов Свету. Третий путь лежит в средине между первыми, он средний и по воздаянию: не очень труден и весьма немного приносит славы – это свет, слившийся с черной ночью, такое смешение, которое у мудрых называется сумраком. Путем удобным идут все те, у кого ум развращен, лжецы, человекоубийцы, прелюбодеи, клятвопреступники, андрогины, отцеубийцы, хищники, чревоугодники, которые уподобляются ненаполняемым морям, живут смертью, любят собственную гибель.

Одним врагам можно пожелать такой жизни. Добрым же путем идут те, у кого жизнь не на земле: это блаженные люди, которые во плоти живут превыше плоти, не связаны супружеством, это презрители мира, небошественные, нестяжатели, единоризцы; они плачут, спят на голой земле, едва переводят дыхание, не исполняют требований чрева, не имеют над собою крова, в одном поставляют славу – вменять ни во что всякую здешнюю славу, и богатство, и нищету, взирать же к Единому Богу (2).

Пьянство

Пьянство есть зло. И кто будет спорить, чтобы оно не было злом? Даже зло произвольное. Предающиеся пьянству знают, чему оно бывает причиной, и, однако же предаются ему, очевидно, сами делаясь виновниками зла (2).

* * *

Скажите мне, мученики, действительно ли вам угодны народные стечения?²¹¹– Что приятнее этого? – Чем же услаждаетесь вы? – Добродетелью, потому что многие могут сделаться здесь лучшими, если чествуется добродетель. – Справедливо это сказано вами. А пьянство, а служение чреву, конечно, приятны другим. Добрым подвижникам чужда изнеженность (2).

* * *

Неумеренное употребление вина назову пьянством, непристойное состояние упившегося есть опьянение, а похмелье – неприятное следствие вчерашнего упоения (2).

Пятидесятница

Мы празднуем Пятидесятницу, пришествие Духа, окончательное совершение обетования, исполнение надежды, таинство, и притом сколь великое и досточтимое! Оканчиваются дела Христовы телесные, или, лучше сказать, дела, относившиеся к телесному пребыванию Его на земле (помедлю говорить, что оканчиваются дела, относящиеся к телу, пока не убедит меня какое-либо слово, что лучше лишиться тела), а начинаются дела Духа (1).

Раб

Что же должны делать рабы, особенно рабы Божии? – Да не отказываются они угождать господам. И в свободные, и в рабы вписывает жизнь. Христос пришел в образе раба, но Он освободил нас (2).

Рабство

Чтобы утешить нас в рабстве и научить искренности (чего так же не должно выпускать из виду), Сам (Христос) платит дидрахму²¹² за Себя и за Петра, досточестнейшего из учеников (см. Мф. 17, 24–27). Ибо для нас стал Он человеком и принял образ раба, за наши беззакония веден был на смерть. Так поступал Спаситель, Который как Бог мог спасти единым изволением. Но Он сделал то, что для нас важнее и наиболее нас пристыжает, – стал нам подобострастным и равным

по чести. Неужели же мы, ученики кроткого, человеколюбивого и столько для нас послужившего Христа, не будем подражать милосердию Владыки? Неужели не будем милостивы к подобным нам рабам, чтобы и самим заслужить милость Господа, Который возмеряет, как сами будем мерить? Неужели не захотим через кротость приобрести души своей? Довольно для свободных рабства, довольно и того различия, что, созданные из одной персти, кто властвует, а кто состоит под властью; кто налагает подати, а кто вносится в число дающих подать; кто может делать неправду и зло, а кто молится и употребляет все усилия, чтобы не претерпеть зла. Довольно различия между созданными по единому образу, в одном достоинстве, между наследниками одной и той же жизни, между теми, за которых Христос равно умер! Довольно этого для свободных! Не будем отягчать этого ига и наказания за первый наш грех. Да погибнет зло и первое основание зла – лукавый, посеявший плевелы, когда мы спали (см. Мф. 13, 25) (чем означается, что началом зла бывает нерадение о добре, равно как началом тьмы – удаление от света)! Вот что произведено древом, и горьким вкушением, и завистливым змием, и ослушанием, за которое осуждены мы проводить жизнь в поте лица. От этого я стал наг и безобразен, познал наготу, облекся в кожаную ризу, ниспал из рая, обратился в землю, из которой взят, и вместо наслаждения имею одно то, что узнал собственное свое бедствие, вместо кратковременного удовольствия осужден на непрестанную скорбь и неприязнь к тому, который ко вреду был много возлюблен и привлек меня к себе посредством вкушения. Такова мне награда за грех! Вследствие этого я должен родиться на труд, жить и разрушаться. Грех есть мать нужды, и нужда – любостяжательности, и любостяжательность – брани, а бранями произведены на свет подати – самое тягостное в нашем осуждении. Но, по крайней мере, мы, подлежащие тому же осуждению, не станем увеличивать наказания и не будем злы к другим. Бог требует от нас взаимного человеколюбия, хотя Сам и наказывает нас (1).

* * *

Я не прекращу сетования, пока не избег плачевного порабощения греху, пока ключом ума не замкнул безумных страстей, которым жестокий сатана отверз ныне все входы, хотя они не имели ко мне доступа прежде, когда покрывала меня Божия рука и грех не имел поблизости такого вещества, которое бы легко и скоро воспламенялось, как солома от приближения огня не только возгорается, но, раздуваемая ветром, образует высокий пламенный столп (2).

Радость

Презираемые, мы не огорчаемся и, почитаемые, не радуемся. Ибо одного мы достойны, а другое – дело нашего любочестия (2).

* * *

Узами любви ко мне служат для тебя одно со мною упование и истинное поклонение Троице, о Которой чаще говорю, нежели дышу: говорю и среди опасностей, и когда нет опасностей, все прочее предоставляя времени круговращать, как ему угодно, имея же непоколебимым в душе только одно: это неоскудеваемое сокровище – и в подлинном смысле мое. Поэтому, когда представлю в уме все прочее: сколько скорбей и окружало меня, и теперь окружает, представлю это непостоянство зол, бросающих меня и вверх, и вниз, эту брань, какую все воздвигают против меня, не сделавшего никому никакой обиды, а притом обращу взор и на то одно, что удостоился я стать проповедником истины, и отринутой, и презренной в пустыне здравого учения, по написанному, и непроходимой и безводной (Пс. 62, 2); тогда (скажу коротко) прекращаю всякое беспокойство, а напротив, весьма радуюсь, как удостоенный большего, нежели сколько заслуживаю (2).

Развод

И приступили к Нему фарисеи и искушая Его, говорили Ему: по всякой ли причине позволительно человеку разводиться с женою своею (Мф. 19, 3)? Опять фарисеи искушают, опять читающие закон не понимают закона, опять толкователи закона имеют нужду в новых наставниках! Не довольно было саддукеев, искушающих о воскресении, законников, вопрошающих о совершенстве, иродиан – о кинсоне²¹³, и других – о власти: некто еще и о браке спрашивает Неискушаемого, спрашивает Того, Кто Сам Творец супружества. Кто от первой Причины создал весь этот род человеческий.

Он сказал им в ответ: не читали ли вы, что Сотворивший вначале мужчину и женщину сотворил их (Мф. 19, 4)? Он знал, какие вопросы решать и при каких заграждать уста вопрошающих. Когда... Христос видит, что вопрос требует рассуждения, тогда вопрошающих удостаивает мудрых ответов. Он говорит: вопрос, предложенный тобой, показывает в тебе уважение к целомудрию и требует снисходительного ответа. А касательно целомудрия, как вижу, многие имеют неправильное понятие, да и закон у них неравен и неправилен. Ибо почему закон обуздал женский пол, а мужскому дал свободу, и жена, злоумыслившая против ложа мужнего, прелюбодействует и подвергается за то строгому преследованию законов, а муж, прелюбодействующий с женой, не подлежит ответственности? Я не принимаю такого законодательства, не одобряю обычая. Мужья были законодателями, потому и закон обращен против жен, потому и детей отдали под власть отцов, а слабейший пол оставлен в пренебрежении. Напротив, Бог установил не так, но: почитай отца твоего и мать твою (Исх. 20, 12), – вот первая заповедь, соединенная с обещаниями: чтобы тебе было хорошо, – и: кто злословит отца своего, или свою мать, того должно предать смерти (Исх. 21, 17). Видишь, равно и доброе почтил, и злое наказал. Еще: благословение отца утверждает домы детей, а клятва матери разрушает до основания (Сир. 3, 9). Видите, как равно законодательство. Один Творец мужа и жены, одна плоть – оба они один образ, один для них закон, одна смерть, одно воскресение, одинаково рождаемся от мужа и жены, один долг обязаны воздавать дети родителям. Как же ты требуешь целомудрия, а сам не соблюдаешь? Взыскиваешь, чего не дал? Почему, будучи сам плоть такого же достоинства, неравно законополагаешь? Если ты обращаешь внимание на худшее, то жена согрешила, согрешил и Адам, змий прельстил обоих, не оказался один слабее, а другой крепче. Но возьми во внимание лучшее. Обоих спасает Христос страданиями. За мужа стал Он плотью, но также и за жену. За мужа умер, и жена смертью спасается. Христос от семени Давидова именуется (чем, может быть, думаешь, почтен муж), но и от Девы рождается – это уже честь женам!

И будут два, сказано, одною плотью (Мф. 19, 5), а единая плоть да имеет и одинаковую честь. Павел же внушает целомудрие и примером. Каким примером и как? Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви (Еф. 5, 32). Хорошо жене почитать Христа в лице мужа, хорошо и мужу – не бесчестить Церковь в лице жены. Жена, – говорит он, – да убоится мужа своего, потому что боится и Христа, но и муж да любит свою жену, потому что и Христос любит Церковь. Вникнем в слова эти с большим вниманием. Сбивание молока производит масло (Притч. 30, 33), исследуй и, может быть, найдешь в них нечто более питательное. Мне кажется, что здесь слово Божие не одобряет двоеженства, ибо если два Христа, то два и мужа, две и жены, а если один Христос, одна глава Церкви, то и плоть одна, а всякая другая да будет отринута. А если удерживает от второго брака, то что сказать о третьем? Первый есть закон, второй – снисхождение, третий – беззаконие. А кто преступает и этот предел, тот подобен свинье и немного имеет примеров такого срама. Хотя закон дает развод по всякой вине, но Христос – не по всякой вине, а позволяет только разлучаться с прелюбодейкой, все же прочее повелевает переносить любомудренно, и прелюбодейку отлучает потому, что она повреждает род. Касательно же всего прочего будем терпеливы и любомудренны или, лучше сказать, будьте терпеливы и любомудренны вы, принявшие на себя иго брака. Видишь ли, что жена приукрасилась или подкрасилась, – сотри; или у нее язык весьма дерзкий – уцеломудрь; или смех неблагопристойный – сделай скромным; или замечаешь неумеренность в расходах и в питье – ограничь; или неблаговременные выходы из дома – положи преграду; или рассеянный взор – исправь, но не отсекай, не отлучай от себя поспешно, ибо неизвестно, кто подвергается опасности – отлучающий или отлучаемый. Источник воды, сказано, пусть будет принадлежать тебе одному, а не чужим с тобою; любезною ланью и прекрасной серной услаждайся постоянно (Притч. 5, 17, 19). Итак, не будь рекой чуждой и не старайся нравиться другим больше, нежели жене своей. А если стремишься в иное место, то и члену своему поставляешь в закон бесстыдство. Так учит Спаситель. Что же фарисеи? Жестоким кажется им слово, так как и все доброе не нравилось и не нравится и тогдашним и нынешним фарисеям... Они говорят: если такова обязанность чело века к жене, то лучше не жениться (Мф. 19, 10). Теперь только узнаешь ты, фарисей, что лучше не жениться? А прежде не знал, когда видел вдовство, и сиротство, и безвременную смерть, и рукоплескания, сменяемые плачем, и гробы подле брачных чертогов, и бесчадие, и несчастия от детей, и неразрешившееся рождение, и детей, лишающихся матери при самом рождении, наконец, все, что бывает при этом и смешного, и горестного, потому что можно здесь сказать и то, и другое (1).

* * *

Развод... совершенно противен нашим законам, хотя римские законы и определяют иначе (2).

* * *

Исполнители казни не злое делают дело, потому что служат законам; не беззаконен и меч, которым казним злых. Но, впрочем, не хвалят исполнителя казни, и не с приятностью встречают убийственный меч. Так и я не хочу сделаться ненавистным, своею рукою и своим словом утвердив развод, потому что лучше быть посредником соединения и дружбы, нежели раздора и разрыва житейских уз (2).

Разделение

Последуем высочайшему и первому закону самого Бога, Который посылает дождь на праведных и грешных и велит солнцу восходить одинаково над всеми (Мф. 5, 45), Который без всякого стеснения предоставил всем, обитающим на суше, и землю, и источники, и реки, и леса, пернатым – воздух, живущим в водах – воду, Который всем людям даровал в изобилии первые потребности жизни, которые ни власти не подлежат, ни законом не ограничиваются, ни пределами государств не преграждаются, но предложены всем и каждому в богатой мере и между тем нисколько оттого не оскудевают. Так щедро всех людей наделил Бог, конечно, для того, чтобы равным разданием даров Своих показать и одинаковое достоинство нашей природы, и богатство благости Своей. А люди, зарыв в землю золото, серебро, дорогие и лишние одежды, камни-самоцветы и другие подобные драгоценности – эти свидетельства брани, междоусобиц и древнего насилия захватчиков верховной власти, – после того, безумные, поднимают еще брови и бедствующим сродникам своим по естеству отказывают в милосердии, не желая даже излишками своими помочь им в нуждах их. Какое невежество! Какая глупость! Не говорю уже о другом, по крайней мере, то представили бы они, что бедность и богатство, в обыкновенном смысле понимаемое свободное состояние и рабство, и другие, подобные этим имена уже впоследствии появились в роде человеческом и как некоторые недуги вторглись вместе с неправдой, которая и изобрела их. Сначала же, как сказано в Писании, не было так (Мф. 19, 8). Но Сотворивший человека вначале сделал его свободным, ограничив его только одним законом заповеди; сделал и богатым среди сладостей рая, а вместе с этим благоволил даровать эти преимущества и всему роду человеческому в одном первом семени. Тогда свобода и богатство заключались единственно в соблюдении заповеди; а истинная бедность и рабство – в преступлении ее. Но с того времени, как появились зависть и раздоры, как началось коварное владычество змия, непрестанно и неприметно привлекающего нас ко злу лакомой приманкой удовольствия и вооружающего дерзких людей против слабых, – с того времени расторглось родство между людьми, отчуждение их друг от друга выразилось в различных наименованиях званий, и любостяжание, призвав и закон на помощь своей власти, заставило позабыть о благородстве естества человеческого. Ты же смотри на первоначальное равенство прав, а не на последовавшее разделение, не на закон властителя, а на закон Создателя. Помоги, сколько можешь, природе, почти первобытную свободу, уважь самого себя, покрой бесчестие, нанесенное роду твоему: окажи пособие в болезни, подкрепи в нужде. Ты здоров и богат? Так утешь болящего и бедного. Ты не испытал падения? Так подними упавшего и разбившегося. Ты весел? Так ободри унывающего. Ты счастлив? Так облегчи участь удрученного несчастьем (1).

* * *

Не правда ли, что пока израильтяне сохраняли мир между собой и с Богом, мучимые в Египте, как в железной печи, и соединяемые общим притеснением (иногда и притеснение служит спасительным врачеванием), до тех пор назывались они народом святым, частью Господа и царством священников (Исх. 19, 6; Втор. 32, 9)? И не по имени только были они такими, а на деле иными. Ими управляли вожди, водимые Богом; днем и ночью путеводительствовал их столп огненный и облачный; во время бегства для них расступилось море; когда голодали, – небо подавало им пищу; когда жаждали, – камень источал им воду; когда сражались, – воздеяние рук заменяло им тысячи воинов, при помощи молитвы воздвигало победные памятники и пролагало путь вперед; перед ними отступали реки, подражая однородному морю, останавливались стихии и стены падали от звука труб. Что сказать о язвах египетских и о гласах Божиих, услышанных с горы, о двояком законодательстве – одном письменном, а другом в духе, и обо всем том, чем некогда почтены были израильтяне выше своего достоинства? Но когда впали они в болезнь, с яростью восстали друг на друга, разделились на многие части, будучи доведены до последней крайности крестом и своим упорством, с каким восстали против Бога и Спасителя нашего, не познав Бога в человеке, когда навлекли на себя тот жезл железный (Пс. 2, 9), которым Бог угрожал им издалека (имею в виду господствующую ныне державу и преобладающее царство²¹⁴) тогда что стало? Чего не потерпели они? Иеремия плачет о прежних их бедствиях и сетует о пленении вавилонском: подлинно, и то было достойно плача и сетования. Как не пролить было горьких слез, когда стены раскопаны, город сровняли с землей, святилище разрушили, приношения разграбили, нечистые ноги вступают в недоступное, скверные руки на службу сластолюбию берут неприкосновенное, пророки умолкли, священники отводятся в плен, к старейшинам нет милости, девы предаются поруганию, юноши падают, огонь чужой и огонь брани, также реки крови занимают место священного огня и крови, назореев волокут по улицам, песни заменены плачем, и, скажу собственными словами Плача Иеремии, сыны Сиона драгоценные (Плач 4, 2) и равноценные злату, жившие в довольстве и не испытавшие бедствий, идут необыкновенным путем, а пути Сиона сетуют, потому что нет идущих на праздник (Плач 1, 4)? Руки, немного раньше бывшие руками женщин мягкосердых (Плач 4, 10), при усиливающейся осаде не детям подают пищу, но детей терзают себе на пищу и утоляют голод свой тем, что для них всего любезнее. Не ужасно ли это, не верх ли ужаса не только для терпевших тогда, но и для слышащих об этом ныне? Всякий раз, как беру в руки эту книгу и читаю Плач (а читаю его всякий раз, когда хочу чтением уцеломудрить благоденствие), – голос у меня прерывается, слезы льются сами собой, бедствие как бы совершается перед моими глазами, и я плачу с плакавшим пророком. Но кто из умеющих слагать плачевные песни и вполне изобразить скорбь словом достойно оплачет последний удар – переселение израильтян, ныне тяготеющее над ними иго рабства, всем известное унижение под римским владычеством, главнейшей виной которого было возмущение? Какие книги вместят это? Для них один памятник бедствия – целая вселенная, по которой они рассеяны, прекратившееся Богослужение, едва узнаваемое ныне место самого Иерусалима, который в той только мере для них доступен и тем только их услаждает за прежнюю славу, что они, явившись там на один день, могут оплакать запустение (1).

* * *

Неразумная горячность большей частью расторгала члены, разделяла братьев, возмущала города, приводила в ярость чернь, вооружала народы, восстанавливала царей, священников против народа и друг против друга, народ против себя самого и против священников, родителей против детей, детей против родителей, мужей против жен, жен против мужей и всех, соединенных какими бы то ни было узами приязни, друг против друга, также рабов и господ, учеников и учителей, старцев и юных, и она-то, презрев закон стыда – это величайшее пособие для добродетели, ввела закон высокомерия. И мы не только стали каждое племя особо (Зах. 12, 14), за что укоряем был древний Израиль, или Израиль и Иуда – две части одного народа, и того малочисленного, но разделились в домах и тесных обществах, и как бы каждый сам с собой; разделились, говорю, мы – целая вселенная, весь род человеческий – все, к кому достигло Божие слово. И многоначалие стало безначалием, и кости наши рассыплются при аде (см. Пс. 140, 7). Надобно было, после того как одержали мы победу над внешними врагами, терпеть истребление друг от друга, подобно беснующимся терзать собственную плоть и не чувствовать, но радоваться злу более, нежели другие – миру, само бедствие почитать приобретением и думать: этим истреблением служим Богу (Ин. 16, 2); надобно было разделиться и воспламениться разделением не похвальным, но предосудительным, пламенем не очищающим, но губительным. Ибо не острое слово – меч Христов (см. Евр. 4, 12) – отделяет верных от неверных; ввергается и возжигается не огонь – истребляющая и поедающая вещество вера и горение духа; но мы поедаемся и рассекаемся противным прежнему образом. Это привело к тому, что Единая Церковь стала иметь многие части, и произошло разделение не между одним Павлом, или Кифой, или Аполлосом, или таким-то поливающим и таким-то напояющим (см. 1Кор. 3, 6), но открылось много Павлов, и Аполлосов, и Киф, и вместо того чтобы именоваться от Христа – имени великого и нового, мы именуемся их именами и считаемся их учениками. И о, если бы одно это надлежало сказать! Напротив (что страшно и вымолвить), вместо одного Христа явились многие: рожденный, сотворенный, начавшийся от Марии, разрешающийся в то же, из чего произошел в бытие, человек, не имеющий ума, действительно существующий, видимый, – также и многие Духи: несозданный и равночестный, тварь, действование и голое имя. Должно ведать Единого Бога Отца, безначального и нерожденного, и Единого Сына, и Единого Духа, имеющего бытие от Отца, уступающего нерожденность Отцу и рожденность Сыну, во всем же прочем соестественного и сопрестольного, единославного и равночестного. Это должно знать, это исповедовать, на этом останавливаться, а лишнее суесловие и негодное пустословие (1Тим. 6, 20) предоставить людям праздным. Но что же побудило к этому? Горячность без разума и познания, ничем не удерживаемая, и плавание веры без кормчего (1).

Раздор

Остающихся в раздоре делает более доступными, по крайней мере, надежда на согласие, которая облегчает большую часть их несчастья, потому что для несчастного великое утешение – надеяться на перемену и иметь в виду нечто лучшее. Но те, которые часто приступали к единомыслию и всегда снова устремлялись к раздору, сверх всего другого лишаются и надежды на лучшее, боятся согласия не менее, чем раздора, и по причине удобопреклонности к тому и другому и непостоянства ни тому, ни другому не доверяют (1).

Раздражение

Раздражение есть внезапное воскипение в сердце, раздражение продолжительное – это гнев, а раздражение, в котором человек помнит зло и замышляет сам сделать зло, есть памятозлобие (2).

Разногласие

Да не подумают, однако же, будто бы я утверждаю, что всяким миром надо дорожить, ибо знаю, что есть прекрасное разногласие и самое пагубное единомыслие, но должно любить добрый мир, имеющий добрую цель и соединяющий с Богом. И если нужно о том выразиться кратко, то скажу свою мысль: не хорошо быть и слишком вялым, и чрезмерно горячим, так чтобы или по мягкости нрава со всеми соглашаться, или из упорства со всеми разногласить. Как вялость недеятельна, так удобопреклонность на все необщительна. Но когда идет дело о явном нечестии, тогда должно скорее идти на огонь и меч, не смотреть на требования времени и властителей и вообще на все, нежели приобщаться к закваске лукавства и прикасаться к зараженным. Всего страшнее – бояться чего-либо более, нежели Бога, и из-за этой боязни служителю истины стать предателем учения веры и истины. Но когда огорчаемся по подозрению и боимся, не исследовав дела, тогда терпение предпочтительнее поспешности и снисходительность лучше настойчивости. Гораздо лучше и полезнее, не отделяясь от общего тела, как членам его, исправлять друг друга и самим исправляться, нежели, преждевременно осудив своим отлучением и тем разрушив доверенность, потом повелительно требовать исправления, как свойственно властелинам, а не братьям (1).

* * *

Братия... разномыслящих, пока можно, будем принимать и врачевать, как язву истины, страждущих же неисцелимо станем отвращаться, чтобы самим не заразиться их болезнью, прежде нежели сообщим им свое здоровье (1).

* * *

Что в нашем учении всего превосходнее, присовокуплю – и всего полезнее? – Мир. – А что всего гнуснее и вреднее? – Разногласие (1).

Разум

И то уже признак разума, чтобы покоряться разуму (2).

* * *

Светильником всей своей жизни признавай разум (2).

Рай

Если ты Симон Kиринейский, то возьми крест и последуй. Если ты распят со Христом, как разбойник, то, как благопризнательный, познай Бога. Если Он и к злодеям причтен (Мк. 15, 28) за тебя и за твой грех, то будь ты ради Его исполнителем закона. И, распинаемый, поклонись Распятому за тебя, извлеки пользу даже из порочной своей жизни,

купи смертью спасение, войди со Иисусом в рай, чтобы узнать, откуда ты ниспал, созерцай тамошние красоты, а ропотника оставь с его хулами умереть вне (1).

* * *

Поскольку нетленный Сын создал Своего человека с тем, чтобы он приобрел новую славу и, изменив в себе земное в последние дни, как Бог, шествовал отсюда к Богу, то и не предоставил его собственной свободе, и не связал его совершенно, но, вложив закон в его природу и запечатлев в сердце добрые наклонности, поставил среди вечноцветущего рая, хотя в таком равновесии между добром и злом, что он мог по собственному выбору склониться к тому или другому, однако же чистым от греха и чуждым всякой двуличности. А рай, по моему рассуждению, есть небесная жизнь. В нем-то поставил Бог человека, чтобы он был неослабным делателем Божиих словес. Запретил же ему употребление одного растения, которое было совершеннее других, заключая в себе силу к полному различению добра и зла. Ибо совершенное хорошо для преуспевших, а не для начинающих. Последним оно столько же обременительно, сколько совершенная пища младенцу.

Но когда по ухищрению завистливого человекоубийцы, вняв убедительности женского слова, человек вкусил преждевременно сладкого плода и облекся в кожаные ризы – тяжелую плоть и стал трупоносцем, потому что смертью Христос положил пределы греху, тогда исшел он из рая на землю, из которой был взят, и получил в удел многотрудную жизнь, а к драгоценному растению приставил Бог хранителем Свою пламенеющую ревность, чтобы какой Адам, подобно прежнему, не взошел внутрь преждевременно и, прежде нежели бежал пожирающей снеди сладкого древа, находясь еще во зле, не приблизился к древу жизни. Как увлеченный бурными волнами мореход отнесен назад и потом, или отдав парус на волю легчайшему веянию, или с трудом на веслах, пускается снова в плавание, так и мы, далеко отплывшие от великого Бога, опять не без труда совершаем вожделенное плавание. И этот новонасажденнный грех к злосчастным людям перешел от прародителя, отсюда прозяб колос (2).

Рассудок

Во всем да начальствует рассудок, и лучшее в тебе да не увлекается худшим (1).

Ревность

Когда в воспламенение приводит благочестие, тогда рождается ревность, а ревность есть ограждение веры (1).

* * *

Ревность есть то подражание, то какая-то скорбь о том, что нежность тайно питают к постоянному любимому предмету; древние называют это ревнивостью (2).

Род

Стыдись наименоваться порочным, а не низким по происхождению. Знатность рода есть давнишняя гнилость. Лучше начать, нежели заключить собою род, равно как лучше самому быть пригожим, нежели родиться от пригожих (2).

* * *

Некий человек, крайне худой, но происшедший от добрых родителей, хвалился своими предками перед другим, который незнатен был родом, но внушал удивление делами. Тот, с большой приятностью улыбнувшись, дал следующий замечательный ответ: «Мне укоризна – род, а ты – укоризна роду».

Держи это в памяти – и ничего не будешь предпочитать добродетели. Если кто укорит тебя за то, что ты дурен лицом или что имеешь неприятный запах, неужели скажешь на это: у меня отец был пригож или всегда умащался благовониями? Если кто-то назовет тебя трусом и не имеющим мужества, неужели возразишь: у меня предки приобретали много победных венцов в Олимпии²¹⁵? Подобным образом, если уличают тебя в том, что ты порочен и неразумен, не говори мне о своих родителях и не указывай на мертвых. У одного гусли вызолочены, а он играет на них нестройно; другой же берет первые, что попадутся ему, гусли и выигрывает на них благозвучную песнь. Кого же из них, дорогой мой, признаешь ты гусляром? Конечно, того, кто в искусных своих бряцаниях соблюдает гармонию. Но ты родился, говоришь, отзолотых родителей, а сам не хорош. Неужели же поэтому думаешь о себе высоко; и знаменитость рода поставляешь в этом одном – в давних мертвецах, в рассказах старух? Верно ты шутишь! Я смотрю на тебя одного: добродетелен или порочен ты? А что до происхождения, все мы – то же брение, у всех одинаковая кожа, хотя надмеваемся и превозносимся богатством, славой, величием отечества, как будто отец и род придают мне что-то лишнее. Меня не восхищают ни сказки, ни гробы, но смотрю на тебя одного, добрый мой. Все мы одна персть, все мы происходим от одного Творца. Не природой, а насилием разделены смертные на два разряда. По-моему, тот и раб, кто негоден, тот и свободен, кто совершен. А если в тебе есть гордость, какое тут отношение к роду? По отцу ли славен лошак, и укоришь ли его за то, что произошел от осла? Нимало. Но какая слава и ослам от лошаков? Орлы рождают и кидают своих птенцов. Для чего же ты, умалчивая о себе, говоришь мне о своих предках? Лучше быть добродетельным, происходя от худого рода, нежели благородному быть человеком самым порочным. И роза выросла на грубом растении, хотя она и роза. Если же ты на нежной земле вышел терном, то годишься только в огонь. Как же, будучи порочным, столько величаешься предками? Ты – ходящий в колесе осел, а думаешь носить голову наравне с конем (2).

Родители

Бог... внемлет праведной молитве и награждает любовь родителей к благонравным детям (1).

* * *

Человек бывает отцом не целого человека, как говорят это, но только плоти и крови – того, что есть в человеке гибнущего; душа же – дыхание Вседержителя Бога, приходя извне, образует персть, как знает это Соединивший их, Который вдохнул душу первоначально и сочетал образ Свой с землею. Подтверждением слов моих служит собственная любовь твоя, которая неполна, потому что ты любишь в детях не душу, а одно тело; сокрушаешься, когда тело изнемогает, и радуешься, когда оно цветет. Отец и досточтимая мать больше болезнуют сердцем о неважных телесных недостатках в детях, чем о важных пороках и великих недостатках душевных. Ибо телу они родители, а душе – нет (2).

* * *

И у сильной коровы скачущий телец упирает головою в сосцы, и она по сладостной необходимости переносит это беспокойство. И птица над милым гнездом вокруг неоперившихся птенцов не дает крыльям покоя, туда и сюда за кормом порхает эта тощая и давно не евшая кормилица. И родителей, и детей связала природа узами любви, приискав то врачевство для родителей, что тяжелые скорби облегчают они усладой любви. Поэтому и рассерженная мать за юную телицу, и собака за милых ей щенят, и птица за птенцов объявляют страшную войну; пестрая рысь с яростью бросается из древесной чащи, сильный вепрь приходит в бешенство, лесом встает у него щетина, сверкают глаза, пар валит от зубов, изощряемых один о другой, и челюсти пеною брызжут, когда идет он отомстить за детей или встретить смерть. Это внушает им горячая любовь по незаученным законам. Осы, сидя на камнях, как скоро видят, что приближается кто-нибудь, хотя и не замышлявший зла новорожденным их детям, всем ополчением высыпают вдруг из камней, шумят перед лицом у путника и поражают его немилосердными жалами. И в морских глубинах есть закон любви, если справедливо рассказываемое о дельфине, этом царе обитателей моря. Если какой-нибудь морской зверь приближается к его неукрепившимся еще в силах детищам, дельфин расширяет свой зев и, как снедь, пожирая собственное порождение, прячет его в своей внутренности, чтобы не дать в добычу зверю, и до тех пор не изрыгает из себя этого невероятного бремени, пока не избегнет страшной угрозы могучего врага, тогда только без мук рождения возвращает из утробы свой плод.

Поэтому, добрейший родитель, не говори мне ни о рождении, ни о малом количестве пищи, которую даешь ты и своим рабам, и своим волам. Я как человек, как сын доброго отца желаю иметь что-нибудь лишнее перед ними (2).

* * *

Природа взаимною любовью связала родителей и детей, чтобы труд, какого требуют рожденные, не утомлял родителей и чтобы не для смерти мы рождали, оставляя родившихся без попечения. Поэтому... родители ведут страшную войну за детей, не щадя жизни. Так поступают осы, рыси, волы, вепри, рыбы, птицы, а преимущественно перед всеми человеческий род. Если не покоримся этим законам, вся жизнь наша порадеет понапрасну. Но кто же обнимет сына, кто пожелает ему лучшего, кто даст свое согласие, когда он хочет учиться или желает чего-либо другого, кто отделит ему надлежащую часть имущества, если все, что сын получает от отца, есть долг, а не милость, и если сын, не получив ничего, может нарушить закон стыда, а получив, вправе иметь и язык, и ум неблагодарный (2)?

* * *

Как же иной почтет тебя, родитель, человеком снисходительным к чужому, когда столь гневаешься на детей, которых сам родил и некогда просил у Царя Бога, желая держать их на своих коленях (2)?

* * *

Не ты один, родитель, произвел на свет подобных себе, не тебя одного печалят непокорные дети. Случалось нередко видеть, что отец снисходит и к грубым порокам непутевого сына. Иной, не зная меры в игре, а иной, предавшись пагубному пьянству и позорной любви, расхитили дом; другой дошел и до того, что обращается к отцу с укоризненным словом и даже руки у него поднимает Эриния²¹⁶. Однако же добрый отец оставил гнев и на таких детей, потому что владычица-нужда не училась писаным законам. И она без труда врачует в родителях гнев на сыновей. Многое, видя, не видят, потому что не желают видеть; многое падает им в уши, но они не слышат, чтобы обличением не вызвать детей на страшную дерзость и не заглушить в них стыда – этого доброго помощника родителям. Ибо от оскорбления рождается дерзость, а от благосклонности – осмотрительность, особливо же в детях, которые имеют в виду близкую славу, покоряются не насилию руки, но узам убеждения.

Как огонь в соломе, так и досада в отце на детей держатся недолго. Гнев воспламенит язык, а жалость еще прежде его угасит. Язык вымолвил укоризненное слово, а ум изрекает уже утешение, подает руку, чтобы поддерживать бремя, и сам оплакивает причиненную скорбь. Давид, один из знаменитейших царей в Авраамовом потомстве, ко всем был милостив, а к детям своим до того снисходителен, что подавлял в себе гнев и досаду даже на отцеубийц. Вот доказательство! Когда возмутившийся против царя в тенистом лесу погиб от сучка и коня, Давид не только слезно оплакал его как доброго сына, но наказал как убийцу, возвестившего о смерти (2).

Рождение

Беру в рассмотрение и то (а такое суждение мое, может быть, не совсем незрело и просто, но, напротив, очень основательно), что для тебя (сторонника нерождения Христа) нет опасности признавать Сына рожденным, потому что Нерожденный, не будучи телом и рождая, не терпит чего-либо свойственного телесному и вещественному. Даже и общие понятия о Боге позволяют приписывать Ему рождение. Для чего же там бояться страха, где нет страха (см. Пс. 13, 5), и держаться нечестия, как говорится, из ничего? Напротив, я опасаюсь, что исказим понятие о Божестве, если допустим в Божество тварь. Ибо сотворенный не Бог и сослужебный нам не Владыка; хотя приписывают Ему первенство между рабами и тварями, и в этом одном оказывают снисходительность к Оскорбляемому. Но лишающий должной чести не столько чествует тем, что воздает, сколько бесчестит тем, что отъемлет, хотя воздаваемое и имеет вид почести.

И если воображаешь, что при рождении имеют место страсти, то думаю, что они имеют место и при творении. Даже не знаю, как творимое может быть сотворено бесстрастно. Если же (Сын) и не рожден, и не сотворен, то договаривай уже и остальное²¹⁷, ты, дерзающий выговорить почти то же самое, когда именуешь Его тварью. Для твоей дерзости, злой ценитель и судия Божества, нет ничего недоступного и неприкосновенного. Тебе нечем более прославиться, разве тем, чтобы как можно дальше отстранить Бога от владычества, что властолюбцы и лихоимцы делают с людьми, их слабейшими (1).

* * *

«Каким же образом рождение (Бога Сына) бесстрастно?» – Таким, что оно не телесно. Ибо если телесное рождение страстно, то бестелесное – бесстрастно. Но и я спрошу у тебя²¹⁸: каким образом Сын есть Бог, если Он тварь? Ибо творимое не Бог. Не говорю уже, что и в творении, если оно берется телесно, имеет место страдание, как то: время, желание, образование, забота, надежда, скорбь, опасность, неудача, поправка; все это и еще многое другое, как всякому известно, бывает при творении. Но дивлюсь, что ты не отваживаешься придумать каких-нибудь сочетаний, сроков чревоношения, опасностей преждевременного рождения и даже признать рождение невозможным, если бы Бог рождал иначе, или еще, перечислив образы рождения у птиц на суше и на воде, подчинить которому-либо из этих рождений рождение Божеское и невысказанное или, вследствие нового своего предположения, вовсе уничтожить Сына? И ты не можешь приметить того, что Кто по плоти имеет отличное рождение (ибо где нашел ты по своим началам Богородицу Деву?), для Того иное и духовное рождение. Лучше же сказать: Кто имеет не такое же бытие, Тот имеет и отличное рождение.

«Какой отец не начинал быть отцом?» – Тот, Которого бытие не начиналось. А у кого началось бытие, тот начал быть и отцом. Бог Отец не впоследствии стал Отцом, потому что не начинал быть Отцом. Он в собственном смысле Отец, потому что не есть вместе и Сын; равно как и Бог Сын в собственном смысле Сын, потому что не есть вместе и Отец. Ибо у нас отцы и сыны не в собственном смысле, но каждый и отец, и сын, и не в большей мере отец, чем сын, и мы происходим не единственно от отца, но от отца, который вместе и сын, а потому и сами делимся, постепенно становимся людьми, но какими не желали бы и рождающие, и рождаемые, так что у нас остаются одни отношения, лишенные действительности.

Но ты говоришь: «Сами слова: «родил» и «родился», что иное вводят, как не начало рождения?» Что если не скажем: «родился», но: «рожден от начала», чтоб удобнее было избежать твоих тонких возражений, в которых ты везде отыскиваешь время? Неужели будешь обвинять нас, что перетолковываем сколько-нибудь Писание и истину? Но всякому можно видеть, что в выражениях, выражающих время, нередко ставятся времена одно вместо другого, особенно это употребительно в Божественном Писании – и не только в рассуждении времени прошедшего или настоящего, но и будущего. Например, сказано: зачем мятутся народы (Пс. 2, 1), – когда они еще не метались; и еще: реку пройдут ногами (см. Пс. 65, 6), – когда уже прошли. Продолжительно было бы перечислять все подобные выражения, которые замечены людьми трудолюбивыми...

Спрашиваешь: «Как Сын рожден?» – Но как Он сотворен, если, по-твоему, сотворен? И здесь затруднение то же. Скажешь, может быть, что сотворен волей и словом. Но ты не все еще сказал, ибо остается договорить одно: откуда воля и слово имеют силу исполнения, потому что человек не так творит. Как же Сын рожден? – Не важно было бы Его рождение, если б оно было удобопостижимо и для тебя, который не знает собственного своего рождения или и постигает в нем нечто, но не многое и такое, что об этом стыдно и говорить, а потом почитает себя всезнающим. Тебе надобно приложить много труда, прежде чем откроешь законы отвердения, образования, явления на свет, союз души с телом, ума с душой, слова с умом, движение, возрастание, претворение пищи в плоть, чувство, память, воспоминание и прочее, из чего состоишь ты, а также прежде чем найдешь, что принадлежит обоим – душе и телу, что разделено между ними и что они заимствуют друг у друга. Ибо в рождении положены основания всему тому, что усовершенствуется впоследствии. Скажи же, что это за основания? Но и после этого не любомудрствуй о рождении Бога, потому что это небезопасно. Ибо если знаешь свое рождение, то из этого не следует, что знаешь и Божие. А если не знаешь своего, то как тебе знать Божие? Ибо сколько Бог неудобопознаваем в сравнении с человеком, столько и горнее рождение непостижимее твоего рождения. Если же Сын не родился потому только, что для тебя это непостижимо, то кстати тебе исключить из ряда существ многое, чего ты не постигаешь, и притом прежде всего Самого Бога. Ибо при всей своей дерзости, как ни отважно пускаешься в излишние исследования, ты не скажешь, что такое Бог. Отбрось свои течения, отделения, сечения и что еще представляешь о нетелесном естестве как о теле, и тогда, может быть, представишь нечто достойное Божия рождения. Как родился? – Опять с негодованием скажу то же: Божие рождение да почтено будет молчанием! Для тебя важно узнать и то, что Сын родился. А как? Не согласимся, чтоб это разумели и Ангелы, не только ты. Хочешь ли, объясню тебе, как родился? Как, – ведают это родивший Отец и рожденный Сын. А что кроме этого закрыто облаком и недоступно твоей близорукости.

«Существовавшего ли Сына родил Отец или несуществовавшего?» – Какое пустословие! Такой вопрос идет ко мне и к тебе, которые хотя были чем-то, как Левий в чреслах Авраамовых (Евр. 7, 10), однако же, родились, а потому составились некоторым образом из сущего и несущего. Противное этому должно сказать о первобытном веществе, которое явным образом сотворено из несущего, хотя некоторые и представляют его не начавшим бытия. Но здесь²¹⁹ рождение сливается с бытием, и оно от начала (1Ин. 1, 1). А потому, где найдет себе место твой отовсюду обрывистый вопрос? Есть ли что старее этого от начала, чтоб нам в этом старейшем положить бытие или небытие Сына? Ибо в обоих случаях уничтожится у нас от начала; если только, когда спросим и об Отце: из сущих Он или из несущих? – и тебе не угрожает опасность согласиться, что или два Отца: один предсуществовавший и другой существующий, – или Отец терпит одно с Сыном, то есть Сам из несущих, вследствие твоих ребяческих вопросов и этих построек из песка, которым не устоять и при слабом ветре. А я не принимаю ни того, ни другого²²⁰ и говорю, что нелеп вопрос, а не ответ труден. Если же тебе по правилам твоей диалектики кажется необходимым во всяком случае одно из двух признавать истинным, то дай место и моему неважному вопросу: в чем время – во времени или не во времени? Если во времени, то в каком? Что это за время сверх времени и как содержит в себе время? А если не во времени, что за чрезмерная мудрость вводить невременное время? И в этом предложении: «я теперь лгу», – уступи что-нибудь одно только, то есть признай его или истинным, или ложным (а того и другого вместе мы не уступим). Но это невозможно, ибо, по всей необходимости, или лгущий скажет правду, или говорящий правду солжет. Что ж удивительного, как здесь сходятся противоположности, так и там обоим положениям быть ложными? А таким образом, и мудрое твое окажется глупым. Но реши мне еще один загадочный вопрос. Находился ли ты сам при себе, когда рождался, находишься ли при себе и теперь: или и тогда не находился, и теперь не находишься? Но если находился и находишься, то кто находящийся и при ком находиться? Как один стал тем и другим?.. А если не находился и не находишься, то как отделяешься от самого себя? И какая причина этого разлучения? Скажешь: глупо и допытываться об одном, находится ли он при себе или нет; так можно говорить о других, а не о себе. Так знай же, что еще глупее доискиваться о Рожденном от начала, существовал ли Он или не существовал до рождения. Ибо так можно говорить о вещах, разделенных временем!

Но ты говоришь: «Нерожденное и рожденное не одно и то же. А если так, то и Сын не одно с Отцом». Нужно ли говорить, что по этому умствованию явно отъемлется Божество у Сына или у Отца? Ибо если нерожденность есть сущность Божия, то рожденность уже не сущность, а если последняя есть сущность, то первая не сущность. Кто оспорит это? Итак, новый богослов, выбирай какое угодно из двух нечестивых положений, если у тебя непременная мысль не чествовать. Потом и я спрошу, в каком смысле, взяв нерожденное и рожденное, называешь их нетождественными? Если в смысле несозданного и созданного, то и я согласен, ибо безначальное и созидаемое нетождественны по естеству. А если называешь нетождественными родившего и рожденного, то положение несправедливо, потому что они по всей необходимости тождественны. Само естество родителя и его порождения требуют, чтобы порождение по естеству было тождественно с родившим. Или еще так: в каком смысле берешь нерожденное и рожденное? Если подразумеваешь саму нерожденность и рожденность, то они не тождественны, а если тех, кому принадлежит нерожденность и рожденность, то почему же им не быть тождественными? Глупость и мудрость не тождественны между собой, однако же бывают в одном человеке, и сущность ими не делится, но сами они делятся в той же сущности. Неужели и бессмертие, и непорочность, и неизменяемость составляют сущность Божию? Но если так, то в Боге сущностей много, а не одна, или Божество сложено из них, потому что не без сложения они в Боге, если только составляют сущности Его. Но этого не называют сущностью Божией, потому что оно бывает принадлежностью и других существ. Сущность же Божия есть то, что Единому Богу принадлежит и Ему свойственно. Правда, что нерожденность приписывать Единому Богу не согласились бы те, которые вводят и нерожденное вещество, и нерожденную идею (а манихейская тьма²²¹ да не приближается и к мысли нашей!); впрочем, пусть она будет принадлежностью одного Бога. Что же скажешь об Адаме? Не он ли один – Божие создание? – Без сомнения, так. Но он ли один человек? – Нимало. Почему же? Потому что сотворение не единственный способ к произведению человека; и рожденное есть также человек. Подобно этому не одно нерожденное есть Бог, хотя нерожденность и принадлежит единому Отцу. Напротив, хотя ты и чрезмерный любитель нерожденности, допусти, что и рожденное есть Бог, потому что и Оно от Бога. Кроме того, почему называешь сущностью Божией не положение существующего, но отрицание несуществующего? Ибо слово «нерожденный» показывает только, что в Боге нет рождения, а не объясняет, что Он такое по естеству, не сказывает, что такое не имеющий рождения. Итак, что же есть сущность Божия? Твоему высокоумию отвечать на это, потому что ты любопытствуешь о рождении. А для нас велико, если узнаем это и впоследствии, когда по обетованию неизменного в слове (Тит. 1, 1) рассеется в нас мгла и дебелость. Об этом да помышляют, на это да надеются очистившиеся до такой степени. Мы же осмелимся сказать одно: если велико для Отца ни от кого не происходить, то для Сына немаловажнее происходить от такого Отца; потому что, как произошедший от безвиновного, участвует Он в славе безвиновного, но к этому присовокупляется и рождение, которое само по себе велико и досточтимо для умов не вовсе пресмыкающихся по земле и оземленевших.

Но говорят: «Если Сын тождествен с Отцом по сущности, а Отец нерожден, то и Сын будет нерожден». – Это справедливо, если нерожденность есть сущность Божия. Тогда Сын будет новое смешение – рожденнонерожденное. Но ежели эта разность не в самой сущности, то почему ты выдаешь свое умозаключение за твердое? Неужели и ты отец своему отцу, чтоб тебе, будучи тождественным с ним по сущности, ни в чем не отставать от своего отца? Не очевидно ли лучше искать нам, что такое сущность Божия (если только найдем), оставляя непереходящими личные свойства? Еще и так можешь удостовериться, что нерожденность и Бог нетождественны. Если бы они были тождественны, то следовало бы, поскольку Бог есть Бог некоторых, и нерожденности быть нерожденностью некоторых или, поскольку нерожденность не есть нерожденность некоторых, и Богу не быть Богом некоторых, потому что о совершенно тождественном и говорится подобно. Но нерожденность не есть нерожденность некоторых. Ибо чья она? А Бог есть Бог некоторых, потому что Он Бог всех. Следовательно, как же Богу и нерожденности быть тождественными? И еще: поскольку нерожденность и рожденность противоположны между собой, как обладание и лишение, то необходимо будет ввести и противоположные между собой сущности, а этого никто не допускает. Или еще: поскольку обладание первоначальнее лишения, а лишением уничтожается обладание, то сущность Сына вследствие твоих предположений не только первоначальнее сущности Отца, но даже уничтожается ею.

Какой же есть еще у них неотразимый довод, к которому, может быть, прибегнут они в заключение всего? «Если Бог не перестал рождать, то рождение несовершенно. И когда Он перестанет? А если перестал, то, без сомнения, и начал». – Опять плотские говорят плотское. А я, как не говорю – вечно или не вечно рождается Сын, – пока не вникну тщательнее в сказанное: прежде всех холмов рождает Меня (Притч. 8, 25), – так не вижу необходимого следствия в доказательстве. Ибо если имеющее прекратиться, по словам их, началось, то не имеющее прекратиться, без сомнения, не начиналось. А потому, что скажут о душе или об ангельской природе? Если они начались, то и прекратятся. А если не прекратятся, то, как видно из их положения, и не начинались. Но они и начались и не прекратятся. Следовательно, несправедливо их положение, что имеющее прекратиться началось (1).

* * *

Писание показывает нам троякое рождение: рождение плотское, рождение через крещение и рождение через воскресение. Первое из них есть дело ночи, рабское и страстное; второе есть дело дня, оно свободно, истребляет страсти, обрезает всякий покров, лежащий на нас от рождения, и возводит к горней жизни; третье страшнее и короче первых: оно в одно мгновение соберет всю тварь, чтобы предстала Творцу и дала отчет в здешнем порабощении и образе жизни, плоти ли только она следовала или совосторгалась с духом и чтила благодать возрождения. Все эти рождения, как оказывается, Христос почтил Собой: первое – первоначальным и жизненным вдохновением; второе – воплощением и крещением, когда крестился Сам; третье – воскресением, которого Сам стал начатком, и как сделался первородным между многими братиями (Рим. 8, 29), так благоволил сделаться первенцем из мертвых (Кол. 1, 18) (1).

Рождество

Христос рождается – славьте! Христос с небес – выходите навстречу! Христос на земле – возноситесь! Воспойте Господу, вся земля (Пс. 95, 1)! И скажу обоим в совокупности: да возвеселятся небеса, и да радуется земля (Пс. 95, 11) ради Небесного, потом земного! Христос во плоти – с трепетом и радостью возвеселитесь, с трепетом – по причине греха, с радостью – по причине надежды. Христос от Девы, сохраняйте девство, жены, чтобы стать вам матерями Христовыми!.. Бесплотный воплощается. Слово отвердевает. Невидимый становится видимым, Неосязаемый осязается. Бездетный начинается. Сын Божий делается сыном человеческим; Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр. 13, 8) (1).

Роскошь

В уповании на свою благотворительность она (сестра свт. Григория) не предала тела своего роскоши и необузданному сластолюбию, этому злому и терзающему псу, как случается со многими, которые милосердием к бедным думают купить себе право на роскошную жизнь и не врачуют зла добром, но вместо добра приобретают худое (1).

* * *

Что же мы? Мы, наследовавшие это великое и новое имя, чтобы называться по Христу народом святым, царственным священством, людьми усвоенными Богу и избранными (см. 1Пет. 2, 9), ревнителями добрых и спасительных дел (см. Тит. 2, 14), учениками кроткого и человеколюбивого Христа, понесшего наши немощи, унизившего Себя до нашей бренности, нас ради обнищавшего (см. 2Кор. 8, 9), нисшедшего в эту плоть и земную храмину и претерпевшего за нас скорби и болезни, дабы мы обогатились наследием Божества? Что ж мы, имеющие столь высокий Образец благоутробия и сострадания? Как будем думать о них (о нищих) и что сделаем? Презрим ли их? Пробежим мимо? Оставим их, как мертвецов, как гнусные страшилища, как самых злых зверей и пресмыкающихся? Нет, братия! Не тому учит нас – овец Своих – добрый Пастырь Христос, Который обращает заблудшее, взыскует погибшее и укрепляет немощное (см. Иез. 34, 16); не то внушает и природа человеческая, которая вложила в нас закон сострадания и чувством немощи, общей нам со всеми, учится благочестию и человеколюбию. Ужели они будут томиться под открытым небом, а мы станем жить в великолепных домах, расцвеченных всякого рода камнями, блещущих золотом и серебром, где узорчатая мозаика и разнообразная живопись прельщают и приманивают взоры? Да еще в одних будем жить, а другие строить? И для кого? Быть может, не для наследников наших, а для людей посторонних и чужих, и притом, может быть, для таких людей, которые не только не любят нас, но еще, что всего хуже, исполнены вражды к нам и зависти. Они будут трястись от стужи в ветхих и разодранных рубищах, а может быть, еще и тех иметь не будут, а мы будем нежить себя, покрываясь мягкой и пышной одеждой, воздушными тканями из тонкого льна и шелка, и между тем как одними уборами будем не столько украшать себя, сколько обезображивать (ибо все излишнее и щегольское я почитаю безобразием), другие наряды – бесполезная и безумная забота, добыча моли и всепоедающего времени, – будут лежать у нас в кладовых. Они будут нуждаться – о, пагубная моя роскошь! о, бедственное их томление! – будут нуждаться и в необходимой пище; будут в изнеможении, голодные валяться у ворот наших, не имея даже столько сил в теле своем, чтобы просить; не имея голоса, чтобы рыдать; рук, чтобы простирать их для приведения нас в жалость; ног, чтобы подойти к богатым; не имея столько дыхания, чтобы с большим напряжением простонать жалобную песнь, считая лишение зрения, это самое тяжкое зло, очень легким и еще благодаря за то, что не видят своих язв. Таково их состояние! А мы, роскошно одетые, будем с важностью возлежать на высоких и пышных ложах, покрытых дорогими коврами, до которых другие не смей и дотронуться, оскорбляясь и тем, если только услышим умоляющий голос их? Нам нужно, чтобы пол у нас усыпаем был часто и даже безвременно благоухающими цветами, а стол орошен был самым дорогим и благовонным миром для большего раздражения нашей неги; нужно, чтобы юные слуги предстояли перед нами – одни в красивом порядке и строе, с распущенными, как у женщин, волосами, искусно подстриженными, так, чтобы на лице не видно было ни одного волоска, в таком убранстве, какого не потребовали бы и самые прихотливые глаза; другие – со стаканами в руках, едва дотрагиваясь до них концами пальцев и поднося их как можно ловчее и осторожнее; иные, держа опахала над головами нашими, производили бы искусственный ветерок и этим руками навеваемым зефиром прохлаждали бы жар утучненного нашего тела. Нужно, кроме того, чтобы все стихии – и воздух, и земля, и вода – в обилии доставляли нам дары эти и стол наш весь был уставлен и обременен мясными яствами и прочими хитрыми выдумками поваров и пекарей, чтобы все они наперебой старались о том, как бы больше угодить жадному и неблагодарному нашему чреву – этому тяжкому бремени, виновнику зол, этому никогда ненасытному и самому неверному зверю, которому вместе с потребляемыми им яствами вскоре надобно будет истлеть (см. 1Кор. 6, 13). Для них много значит утолить жажду и водой; а у нас пенится в чашах вино: пей до упоения, даже до бесчувствия, если кто невоздержан! Да еще одно из вин отошлем назад, другое похвалим за его запах и цвет, о третьем начнем с важностью рассуждать, и беда, если, кроме своего отечественного, не будет у нас какого-нибудь иностранного вина, как иноземного завоевателя! Ибо нам непременно должно вести жизнь роскошную и превышающую нужды или, по крайней мере, славиться такой жизнью, как будто стыдно нам, если не будут почитать нас порочными людьми и рабами чрева и того, что еще хуже чрева (1).

* * *

Меня не пленили прекрасные волны шелковых одежд; не любил я продолжительных трапез, не любил пресыщать прожорливое чрево – эту погибельную мать плотоугодия; не любил я жить в огромных и великолепных домах; не расслаблял я сердца музыкальными звуками, нежно потрясающими слух; меня не упоевало негой роскошное испарение благовонных мазей. И серебро, и золото предоставлял я другим, которые, сидя над несметным богатством, любят предаваться заботам и не много находят для себя услаждения, но много труда (2).

* * *

Другие все – и тело, и имущество – приносят в дар Богу, от Которого все, а ты всего домогаешься, все тебе надобно иметь. Что же приобретаешь? Какие страшные сокровища? У тебя на столе груды снедей, это отрада узкой гортани, о которой все твои заботы, у тебя надмение чрева, болезнь пресыщения, ибо таковы плоды неумеренности в пище. У тебя огромные дома, в которых большая часть стоит пустой, с золотыми потолками и блещущие картинами; у тебя слуги, наряженные наподобие женщин; у тебя тенистые и прохладные убежища. У тебя пьянство, лики поющих, дружные рукоплескания, при которых растлевается красота образа Божия. Ты надмеваешься своим блеском, перед всеми в городе высоко носишь свою голову, хвастаешься высокостью своего чина... Что же еще у тебя драгоценного? Роскошь женщин в убранстве дорогими камнями и золотом, которые то сплочены вместе, то блестят отдельно, цепи на руках и ногах – это приятное бремя, не для доброй цели помогающее красоте, которая домогается того, чтобы нравиться многим мужчинам (2).

Свет

Бог есть Свет, и Свет высочайший, так что всякий другой свет, насколько бы ни казался сияющим, есть только малая Его струя или рассеивающийся отблеск. Но Он, как видишь, попирает мрак наш: мрак под ногами Его. И мрак сделал покровом своим (Пс. 17, 10, 12), поставив его между Собой и нами, как и Моисей в древности полагал покров между собой и слепотствующим Израилем, чтобы омраченная природа не без труда видела сокровенную красоту, которую немногие достойны видеть, чтобы удобно получаемое не было скоро отвергаемо по удобству приобретения, но чтобы один свет входил в общение со Светом, непрестанно влекущим вверх посредством стремления к единению, и только очищенный ум приближался к Уму чистейшему и чтобы одно открывалось ныне, а другое впоследствии как награда за добродетель и за обнаруженное еще здесь стремление к

этому Свету, то есть за уподобление Ему. Ибо сказано: теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь я знаю от части, а тогда познаю, подобно как я познан (1Кор. 13, 12). Какое наше унижение! И какое обетование – познать Бога настолько, насколько сами мы познаны! Так сказал Павел, великий проповедник истины, учитель язычников в вере, который наполнил обширный круг благовествованием, жил только для Христа, восходил до третьего неба, был зрителем рая и для совершенства желал разрешиться (см. Фил. 1, 25). И Моисей едва видел Бога сзади из-за камня (что бы ни означали и «Бога сзади», и «камень») – видел после многих молитв и данного ему обещания, впрочем, не в такой мере, в какой желал видеть, но укрывшееся от его взора было больше виденного – Моисей, говорю, бог фараона, вождь великого народа и показавший великую силу знамений! А ты кого напитал пищею с неба? Какую воду извел из камня? Какое море разделил жезлом? Какой народ провел по водам, как по суше? Каких врагов потопил? Кому указывал путь столпом огненным и облачным? Какого Амалика победил молитвой, воздеянием рук – издалека таинственно прообразуемым крестом, чтобы тебе почитать для себя великим ущербом, если не совершенно постигаешь Бога, и ради этого все приводить в замешательство и ставить вверх дном (1)?

* * *

Внемлите Божественному гласу, который для меня, поучающего таковым таинствам (а хорошо, если бы и для вас!), весьма внятно вопиет: Я свет миру (Ин. 8, 12). И для этого обратите взор к Нему, и просветитесь, и лица ваши, ознаменованные истинным светом, не постыдятся (Пс. 33, 6). Время возрождения – возродимся свыше! Время воссоздания – восприимем первого Адама! Не останемся такими, каковы теперь, но сделаемся тем, чем были созданы. Свет во тьме светит, то есть в этой жизни – жизни плотской, и хотя гонит Его, но не объемлет тьма (Ин. 1, 5), то есть вражеская сила, которая с бесстыдством приступает к видимому Адаму, но сталкивается с Богом и уступает победу; поэтому мы, отложив тьму, приблизимся к свету и потом, как чада совершенного Света, сделаемся совершенным светом (1)!

* * *

Но как известен двоякий огонь, так есть и двоякий свет. Один есть светильник ума и направляет стопы наши по Богу. А другой обманчив, пытлив, противоположен истинному свету и выдает себя за истинный свет, чтобы обольстить наружностью. Это есть тьма, и представляется полуднем, лучезарнейшим светом. Так слышу об изгнанных среди полудня, как ночью бегущих (Ис. 16, 3). Это есть ночь, и почитается просвещением у растленных сластолюбием. Ибо что говорит Давид? – Ночь была вокруг меня окаянного, и я не знал, потому что просвещением почитал наслаждение (см. Пс. 138, 11). Но таковы предающиеся сластолюбию, а мы просветим себя светом ведения; и он просветится, если будем сеять в правду и пожинать милость (Ос. 10, 12), так как деятельность приводит и к созерцанию, чтобы сверх прочего знать и то, какой свет истинен и какой ложен, и не ошибаться, избирая вместо доброго худшее. Сделаемся светом, как именовал учеников великий Свет: вы – свет мира (Мф. 5, 14). Будем светила в мире, содержа слово жизни (Флп. 2, 15–16), то есть будем животворной силой для других. Да возьмет нас Бог, да возьмет первый и чистейший Свет, да идем при сиянии Его (Вар. 4, 2), пока еще не спотыкаются ноги наши на горах мрака (Иер. 13, 16). Пока день, как днем, будем вести себя благочинно, не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству (Рим. 13, 13), так как это тайные дела ночи (1).

* * *

Бог есть свет неприступный. Он непрерывен, не начинался, не прекратится; Он неизменяем, вечносияющ и трисиятелен; немногие (думаю же, едва ли и немногие) созерцают Его во всей полноте. Силы, окружающие Бога, и служебные духи суть вторые светы, отблески Света первого. А свет, который у нас, не только начался впоследствии, но пресекается ночью, и сам равномерно пресекает ночь. Он вверен зрению, разлит в воздухе и сам приемлет то, что отдает, ибо доставляет зрению возможность видеть, и первый бывает видим посредством зрения, разлитый же вокруг видимых предметов сообщает им видимость. Бог, восхотевший устроить этот мир, который состоит из видимого и невидимого и служит великим и дивным проповедником Его величия, этот Бог для существ присносущих Сам есть Свет, а не иной кто (ибо нужен ли свет вторичный для тех, которые имеют Свет высочайший?). А существа дальние и нас окружающие прежде всего осияет Он этим видимым светом. Ибо великому Свету прилично было начать мироздание сотворением света, которым уничтожает Он тьму и бывшие дотоле нестройность и беспорядок. И, как рассуждаю, вначале Бог сотворил не этот органический и солнечный свет, но не заключенный в теле и в солнце, а потом уже данный солнцу освещать всю Вселенную. Когда для других тварей осуществил Он прежде вещество, а впоследствии облек в форму, дав каждому существу устройство частей, очертание и величину, тогда, чтобы сделать еще большее чудо, осуществил здесь форму прежде вещества (ибо форма солнца – свет), а потом уже присовокупляет вещество, создав око дня, то есть солнце. Поэтому к дням причисляется нечто первое, второе, третье и так далее до дня седьмого, упокаивающего от дел, и этими днями разделяется все сотворенное, приводимое в устройство по неизреченным законам, а не мгновенно производимое Всемогущим Словом, для Которого помыслить или изречь значит уже совершить дело. Если же последним явился в мир человек, почтенный Божиим рукотворением и образом, то это нимало не удивительно, ибо для него, как для царя, надлежало приготовить царскую обитель и потом уже ввести в нее царя в сопровождении всех тварей (1).

* * *

Как солнечный луч из безоблачного неба, встретившись с видимыми еще отражающими его облаками, из которых идет дождь, распростирает многоцветную радугу, и весь окружающий эфир блещет непрерывными и постепенно слабеющими кругами, так и природа светов поддерживается в бытии тем, что высочайший Свет лучами Своими непрестанно освещает сиянием умы низшие. И источник светов – Свет неименуемый, непостижимый – убегает от быстроты приближающегося к Нему ума, всегда опережает всякую мысль, чтобы мы в желаниях своих простирались непрестанно к новой высоте (2).

* * *

Блажен, кто в высоких парениях очищенного ума видит светозарность небесных светов (2).

* * *

Ежели есть во мне какой светоносный светильник, да светит он вовне, поверх свещника!²²² Но хорошо и то, чтобы иное видел во мне один Бог, Kоторый оком Своим всех наблюдает (2).

* * *

Свет есть воспламененное озарение и в душе разум. Тьма бывает двоякая, как отсутствие двоякого озарения (2).

Свобода

Движение куда я хочу – это свобода.

Усильное таковое движение называю рвением, а непроизвольность есть насилие воли (2).

* * *

Вот единственное достояние добрых: свобода, неудержимость, неодолимость, ум, воспаривший ко Христу (2).

* * *

Когда дети играют и служат игрушкой для других на площади, стыдно и несвойственно было бы нам, оставив собственные дела, вмешаться в их игры, потому что детские забавы неприличны старости. Так, когда другие увлекают и увлекаются, я, который знаю иное лучше многих, не соглашусь стать лучше одним из них, нежели быть тем, что я теперь, то есть свободным, хотя и незнатным. Ибо кроме прочего есть во мне и то, что не во многом соглашаюсь со многими и не люблю идти одним с ними путем. Может быть, это дерзко и невежественно, однако же, я подвержен этому. На меня неприятно действует приятное для других, и увеселяюсь тем, что для иных огорчительно. Поэтому не удивился бы, если бы меня, как человека беспокойного, связали и многие признали сумасбродным, что, как рассказывают, и случалось с одним из эллинских философов, которому целомудрие вменено было в безумие, потому что над всем смеялся, находя достойным смеха казавшееся для многих стоящим усиленных трудов, не удивился бы, если бы сочли меня исполненным вина, как впоследствии учеников Христовых за то, что стали говорить языками, сочли, не зная, что это сила Духа, а не исступление ума (2).

Святыня

Прежде небезопасным почиталось сказать одно лишнее слово, а ныне злословим людей самых благочестивых. Прежде не позволялось читать закон извне и призывать исповедание (см. Ам. 4, 5), то есть, как я понимаю, народное одобрение, а ныне и о неизреченных тайнах допускают судить людей оскверненных, повергая святыню псам и бросая жемчуг перед свиньями (Мф. 7, 6)(1).

Священник

Первое, чего... бояться должно, чтобы нам не оказаться худыми живописцами чудной добродетели, особенно же негодным подлинником для других живописцев, может быть, и не худых, но многих, чтобы нам не подойти под пословицу: беремся лечить других, а сами покрыты струпьями. Во-вторых, если бы кто из нас сохранил себя, даже сколько можно более чистым от всякого греха, то не знаю еще, достаточно ли и этого готовящемуся учить других добродетели (священнику). Кому это вверено, тот не только не должен быть порочным (этим гнушаются и многие из подчиненных ему), но должен отличаться добродетелью, по заповеди, повелевающей уклоняться от зла и делать добро (Пс. 36, 27). Он обязан не только изглаждать в душе своей худые образы, но и напечатлевать лучшие, чтобы ему превосходить других добродетелью больше, нежели насколько он выше их достоинством. Он должен не знать даже меры в добре и в восхождении к совершенству, почитать не столько прибылью то, что приобретено, сколько потерей то, что не достигнуто, пройденное же обращать всегда в ступень к высшему и не высоко думать о себе, если и многих превосходит, но признавать уроном, если не соответствует в чем-либо сану. Ему должно измерять успехи свои заповедями, а не примером ближних (порочны ли они или преуспевают несколько в добродетели), не взвешивать на малых весах добродетель, которой обязаны мы Великому, от Которого все и для Которого все, не думать, что всем прилично одно и то же; так как не у всех один и тот же возраст, одни и те же черты лица, не одинакова природа животных, не одинаковы качества земли, красота и величие светил. Напротив, должно почитать пороком в частном человеке то, что сделано им худого, заслуживает наказание и строго истязуется самим законом, а в начальнике и предстоятеле даже то, что он не достиг возможного совершенства и не преуспевает непрестанно в добре, потому что ему надо превосходством своей добродетели привлекать народ к порядку, и не силою обуздывать, но доводить до порядка убеждением. Ибо все, что делается недобровольно, кроме того, что оно насильственно и не похвально, еще и не прочно. Вынужденное, подобно растению, насильно согнутому руками, как скоро бывает оставлено на воле, обыкновенно возвращается в прежнее свое положение. Напротив, что делается по свободному произволению, то, как скрепляемое узами сердечного расположения, и весьма законно и вместе надежно. Посему закон наш и сам Законоположник особенно повелевает пасти стадо не принужденно, но охотно(1Пет. 5, 2) (1).

* * *

Надо прежде самому очиститься, потом уже очищать; умудриться, потом умудрять; стать светом, потом просвещать; приблизиться к Богу, потом приводить к Нему других; освятиться, потом освящать. Руководителю необходимы руки, советнику потребно благоразумие.

Когда же это будет? – спросят скорые на все и ни в чем нетвердые, легко созидающие и разрушающие. Когда светильник поставится на свещнице и на что употребится талант, то есть дар? – скажут ревностнейшие к дружбе, нежели к делу благочестия. Когда это будет и какой дам на это ответ вам, преименитые? В таком деле и глубокая старость не долговременная отсрочка. Ибо седина с благоразумием лучше неопытной юности, рассудительная медлительность – неосмотрительной поспешности, кратковременное царствование – продолжительного мучительства, подобно как малая доля драгоценности предпочтительнее обладания многим, не имеющим цены и прочности, небольшое количество золота – многих талантов²²³ свинца, малый свет – великой тьмы. А что касается поспешности, поползновенности и излишней ревности, – опасно, как бы они не уподобились или тем семенам, которые пали на камни и, будучи неглубоко в земле, тотчас взошли, но не могли вынести первого солнечного зноя, или тому основанию, положенному на песке, которое не устояло при небольшом дожде и ветре. Горе тебе, земля, когда царь твой отрок (Еккл. 10, 16), – говорит Соломон. Не будь скор в словах (см. Притч. 29, 20), – того же Соломона, который говорит об опрометчивости в словах, то есть о чем-то меньшем, нежели опрометчивость в делах. Кто же вопреки этому потребует поспешности, предпочитая ее безопасности и пользе? Кто возьмется, как глиняное какое-нибудь изделие, изготовляемое в один день, образовать защитника истины, который должен стоять с Ангелами, славословить с Архангелами, возносить жертвы на горний жертвенник, священнодействовать со Христом, воссозидать создание, восстанавливать образ Божий, творить для горнего мира и, скажу более, – быть богом и делать других богами? Знаю, чьи мы служители, где сами поставлены и куда готовим других. Знаю величие Божие и человеческую немощь, а вместе с тем и силу. Небо высоко, земля же глубока (см. Притч. 25, 3). И кто из низложенных грехом взойдет на небо? Кто, обложенный еще дольним мраком и грубой плотью, может целым умом ясно созерцать всецелый Ум, находясь среди непостоянного и видимого, вступить в общение с постоянным и невидимым? Даже из самых очищенных едва ли кто может видеть здесь хотя бы такой образ доброты, каково отражение солнца в водах. Кто исчерпал воды горстью своею и пядью измерил небеса, и вместил в меру прах земли и взвесил на весах горы и на чашах весовых холмы (Ис. 40, 12)? Где место по коя Его (Ис. 66, 1) и чему из всего Он уподобится? Кто, сотворивший все словом, устроивший человека премудростью, соединивший разлученное, сочетавший персть с духом, сложивший живое существо – видимое и невидимое, временное и вечное, земное и небесное, касающееся Бога, но не постигающее, приближающееся и далеко отстоящее? Я сказал: «буду я мудрым», – говорит Соломон, – но мудрость далека от меня (Еккл. 7, 23). И действительно, кто умножает познания – умножает скорбь (Еккл. 1, 18). Он не столько радуется о найденном, сколько скорбит о непостигнутом, как обыкновенно (представляю себе) случается с людьми, которых отвлекают от воды прежде, нежели они утолили жажду, или которые, надеясь что-либо получить, не могут схватить это руками, или от которых мгновенно скрывается озарившее их блистание света.

...Величие, высота, достоинство, чистые существа, с трудом вмещающие сияние Бога, Которого покрывает бездна, Которого, как чистейший и для большей части тварей неприступный свет, утаивает тьма, Который во всем и вне всего, Который есть всякая доброта и выше всякой доброты, Который просвещает ум и убегает от быстроты и выспренности ума, столько всегда удаляясь, сколько постигается, и возлюбленного своего возводя горе тем, что убегает и как бы вырывается из рук: таков и так важен предмет наших желаний и исканий! Таков должен быть невестоводитель, уневещивающий души (1).

* * *

Не следует (Афанасий Великий) обычаю вступить на престол и тотчас предаться своеволию от пресыщения, подобно тем, которые сверх чаяния захватывают какую-либо власть или наследство. Это свойственно священникам чуждым, незаконным и недостойным сана, которые, приступая к священству, ничего не привносят с собой, нимало не потрудившись для добродетели, оказываются вместе и учениками и учителями благочестия и, когда сами еще не очистились, начинают очищать других. Вчера святотатцы, а ныне священники, вчера не смевшие приступить к святыне, а ныне тайноводители, устаревшие в пороках и новоявленные в благочестии, произведение человеческой милости, а не дело благодати Духа – они весь путь свой ознаменовали насилием и наконец гнетут само благочестие; не нравы дают им степень, а степень – нравы (так сильно извратился порядок!); им больше надобно приносить жертвы за себя, нежели за грехи неведения народа (Евр. 9, 7); они непременно грешат в одном из двух: или, имея нужду в снисхождении, чрезмерно снисходительны, так что не пресекают порок, а учат пороку, или строгостью власти прикрывают собственные дела свои (1).

Священство

Мне стыдно было за других, которые, будучи ничем не лучше прочих (если еще не хуже), с неумытыми, как говорится, руками, с нечистыми душами берутся за святейшее дело и прежде, нежели сделались достойными приступить к священству, врываются во святилище, теснятся и толкаются вокруг Святой Трапезы, как бы почитая этот сан не образцом добродетели, а средством к пропитанию, не служением, подлежащим ответственности, но начальством, не дающим отчета. И такие люди, скудные благочестием, жалкие в самом блеске своем, едва ли не многочисленнее тех, над кем они начальствуют; так что с продолжением времени и такого зла не останется, как думаю, над кем им начальствовать (1).

* * *

Положим даже, что иной непорочен и взошел на самый верх добродетели: все еще не вижу, каким запасшись знанием, на какую понадеявшись силу, отважится он на такое начальство (священство). Ибо править человеком, самым хитрым и изменчивым животным, по моему мнению, действительно есть искусство из искусств и наука из наук (1).

* * *

Священство – это освящение мыслей, приближающее человека к Богу и Бога к человеку (2).

Сдержанность

Свинья, когда видит, что готовят ей корм, умеет сдержаться и не хватает прежде времени (2).

Сердце

От удара железа воспламеняются и камни, плотно свитый бич образует сердце (2).

* * *

Ночное привидение, менада – бедное сердце мое! Ночное приведение, менада, долго ли будешь ты гоняться за удовольствиями, заглядываясь на все, тебя окружающее? Ужели не уцеломудришься? Ужели не угасишь огня, который воспламеняет в тебе незаконные пожелания? Ужели не возгнетешь в себе прирожденной тебе разумной силы, приняв в поборники раздражительную силу (2)?

* * *

От нескольких капель кровавой влаги сседается молоко в большом сосуде. Один камень, упав на поверхность стоячей воды, мутит вдруг прекрасный источник; множество кругов, непрестанно образуясь в одной точке, рассеваются по воде и исчезают на окружности. От удара в одном месте все тело вокруг пухнет и чувствует боль. Немного вкусил – и стал я мертв, потому что за вкушением последовали грехи, как за одним храбрецом через неприятельскую стену идет все воинство. Невелика рана, наносимая аспидом, но она мгновенно погружает в предсмертный сон и самая гибель бывает приятна для умирающих. Поэтому старайся, чтобы сердце твое не осквернялось даже и малостью (2).

Сила

То уже признак силы, что подкрепляет и поддерживает немощных, ежели они есть (2).

Скорби

Будем обращать взор свой горе во всякое время и при всяком случае, будем ограждать себя благой надеждой, дабы нам и в радости не потерять страха, и в скорбях – упования. Будем помнить при ясном небе и ненастье и во время бури о Кормчем; не будем унывать в скорбях, не будем злыми рабами, которые исповедуют Владыку, только когда Он благо сотворит им, и не обращаются к Нему, когда наказывает, между тем как иногда болезнь бывает лучше здоровья, терпение – отрады, посещение – пренебрежения, наказание – прощения. Скажу кратко: не будем падать духом от бедствий, ни возноситься от довольства. Покоримся Богу, и друг другу, и начальствующим на земле: Богу – по всем причинам; друг другу – по братолюбию; начальствующим – для благоустройства, и тем в большей мере, чем более они кротки и снисходительны (1).

* * *

По легенде есть дерево, которое зеленеет, когда его рубят, и противоборствует железу; – а если о необыкновенном должно и выражаться необыкновенно, – которое смертью живет, от сечения разрастается, истребляемое – умножается. Конечно, это легенда и произвольный вымысел, но мне представляется, что таков и человек любомудрый. Он прославляется в страданиях, скорби обращает в повод к добродетели, украшается несчастьями, не превозносится оружием правды в правой руке, не изнемогает от оружия в левой (2Кор. 6, 7), но в различных обстоятельствах всегда пребывает одинаков или делается еще светлее, как золото в горниле (1).

* * *

Довольно смирял Ты сердце мое. Наказываешь ли Ты меня за горький грех или укрощаешь скорбями, как укрощают молодого коня, гоняя по непроходимым местам, или останавливаешь превозношение моего ума, так как оно весьма удобно рождается в тех из благочестивых, которые имеют легкий ум и самую благость Божию обращают в повод к кичению, или моими бедствиями, Спаситель мой – Слово, хочешь Ты вразумить смертных, чтобы они возненавидели порочную жизнь, которая непостоянна, приводит к гибели всякого, и доброго и злого, поспешали же к иной жизни – к постоянной, неразвлекаемой, а для благочестивых – и лучшей; но в великих глубинах премудрости Твоей сокрыто это, что значат в продолжении превратной жизни преподаваемые смертным уроки, и благие, и горестные, во всяком же случае самые полезные, хотя и скрывается это большею частью от дебелости нашего ума (2).

* * *

Золото испытывается в горниле, а добродетельный – в скорбях. Часто скорбь бывает легче состояния невредимости (2).

* * *

Скорби преждевременно рождают седины; чего лишил нас образ жизни, того не восстановит время (2).

* * *

Моими страданиями и скорбями да не утешается порочный, и да не смущает слабого ума добрый! Кто без болезней сделал хорошего лучшим? А страждущий знает, что они или врачевство для оскверненных, или борьба и слава для очищенных. Другому, Царь, дай славу без трудов, а для меня вожделенно приобрести Тебя страданиями и скорбями (2).

* * *

Немногие из людей крепкодушны, с любовью приемлют всякое Божие посещение, приятно ли оно или скорбно для них, и знают, что всему есть причина, хотя и сокрыта она во глубине Божией премудрости. Напротив, многие посмеиваются над благочестивыми, когда они изнемогают, и говорят, что их служение Богу остается без всякой награды; или даже укореняют в уме совершенно недостойную мысль, будто бы все в мире устроилось случайно и не Бог, царствующий в горних, управляет человеческими делами; иначе, говорят они, у нас господствовал бы другой порядок (2).

* * *

Когда встречаешь человека плохого, но благоденствующего, знай, что он блюдется для конца. А когда видишь доброго в несчастии, разумей, что скорбь служит очищением. Если и не много привлек он на себя нечистоты, то потребны труды стереть ее так, чтобы не осталось ничего, годного к сожжению. Или несчастия бывают также по Божию попущению искушением и бранью от неприязненного. В этом да уверит тебя победоносный Иов (2).

* * *

И то врачует от скорби, если и воздуху передашь слово (2).

* * *

Скорбное, но добровольное предпочтительнее приятного, но невольного (2).

* * *

Не очень сокрушайся в скорбях. Ибо чем менее сокрушаешься, тем легче становится скорбь (2).

Скупость

Неужели мы наконец не очувствуемся, не отвергнем жестокосердия, или – о чем желал бы и не говорить – низкой скупости, не подумаем об участи человеческой? Неужели не обратим себе во благо несчастья других (1)?

Слава

Смотри, чтобы не уловила тебя в обман суетная слава, – это западня для людей, недалеких умом (2).

* * *

Заботься всегда о вечной славе, потому что настоящая слава ежедневно обманывает (2).

* * *

Превозношу также и славу, отложенную мне в горних, эти праведные весы, это нелживейшее благо! А здешняя слава – ветер, ничтожная милость ничтожных. Если она и справедлива, то ничего не прибавляет. А если не истинна, обращается даже во вред, ибо то самое, что стал я видимым, многое отняло у того, что я сам в себе (2).

* * *

Для меня достаточно Бога, хотя бы все прочее присвоил себе другой. Такая высота славы – моя величайшая победа (2).

* * *

Не за всякой славой гонись, и гонись не слишком; лучше быть, нежели считаться добрым. А если не можешь себя умерить, лови славу, но не суетную и не новую. Что пользы обезьяне, если примут ее за льва (2)?

* * *

Седая моя голова и согбенные члены склонились уже к вечеру болезненной жизни. Много скорбей встречало мое сердце, а между ними много и кратковременных наслаждений, но я не видал еще славы, которая была бы выше и прочнее славы – приближаться к Божеству пренебесного Бога. Одна слава была для меня приятна – приобрести познания, какие собрали Восток и Запад и краса Эллады – Афины, над этим трудился я много и долгое время. Но все эти познания, повергнув долу, положил я к стопам Христовым, они уступили Слову великого Бога, Которое столько же затмевает Собою всякое извитие и многообразное слово ума человеческого, сколько высокошественное солнце затмевает собой прочие звезды (2).

Слезы

Для смертных и для душ очернившихся самое лучшее врачевство – слезы, обгоревший пепел и безопасное на земле вретище²²⁴(2).

Слово

Да разделят со мною мое негодование все любители словесности, занимающиеся ею как своим делом, люди, к числу которых и я не откажусь принадлежать. Ибо все прочее оставил я другим, желающим того: оставил богатство, знатность породы, славу, власть – словом, все, что кружится на земле и услаждает людей не более, чем сновидение. Одно только удерживаю за собою – искусство слова – и не порицаю себя за труды на суше и на море, которые доставили мне это богатство. О, когда бы я и всякий мой друг могли владеть силою слова! Вот первое, что возлюбил я и люблю после первейшего, то есть Божественного, и тех надежд, которые выше всего видимого. Если же всякого гнетет своя ноша, как сказал Пиндар, то и я не могу не говорить о любимом предмете, и не знаю, может ли что быть справедливее, чем словом воздать благодарность за искусство слова словесным наукам. Итак, скажи нам, легкомысленнейший и ненасытнейший из всех (обращение к Юлиану): откуда пришло тебе на мысль запретить христианам учиться словесности (1)?

* * *

То приношу Богу, то посвящаю Ему, что одно и оставил я у себя, чем одним и богат я, потому что от прочего отказался из повиновения заповеди и Духу; все, что я ни имел, променял на драгоценную жемчужину, сделался (или, лучше сказать, желаю сделаться) тем счастливым купцом, который за малое, несомненно тленное, купил великое и нетленное (см. Мф. 13, 45–46); но удерживаю за собой одно слово как служитель слова и добровольно никогда не пренебрегу этим стяжанием, но ценю, люблю его, веселюсь о нем более, нежели обо всем, что радует большую часть людей; делаю его сообщником всей жизни, добрым советником, собеседником и вождем на пути к горнему и усердным сподвижником. И так как презираю все дольнее, то вся моя любовь после Бога обращена к слову или, лучше сказать, к Богу, потому что и слово ведет к Богу, когда оно соединяется с разумением, которым одним Бог истинно приемлется, и сохраняется, и возрастает в нас. Я назвал мудрость сестрою моею (см. Притч. 7, 4), почтил и объял ее, сколько мне дозволено было, и домогаюсь венка благодати и прекрасного венца (см. Притч. 4, 5–9), то есть даров премудрости и слова, озаряющего ум наш и освещающего наши шествия к Богу. Через слово я обуздываю порывы гнева, им усыпляю иссушающую зависть, им успокаиваю печаль, оковывающую сердце, им уцеломудриваю сластолюбие, им полагаю меру ненависти, но не дружбе (ибо ненависть должно умирять, а дружбе не должно знать пределов). Слово в изобилии делает меня скромным и в бедности великодушным, оно побуждает меня идти с идущим твердо, простирать руку помощи падающему, сострадать немощному и сорадоваться все могущему. С ним равны для меня и отечество и чуждая страна, и переселение для меня не более, как переход с одного чужого места на другое, не мое. Слово для меня разделяет миры и от одного удаляет, к другому приводит. Оно учит меня не возноситься оружием правды (2Кор. 6, 7) и в несчастных и прискорбных обстоятельствах со мной любомудрствует, подавая непостыжающую надежду (Рим. 5, 5) и облегчая настоящее будущим. Словом и ныне встречаю друзей своих и братьев и предлагаю трапезу словесную и чашу духовную и всегдашнюю, а не такие, какими земная трапеза льстит чреву, которое не может быть исправлено, но уничтожится (см. 1Кор. 6, 13). Долго молчал я, терпел, удерживался, как рождающая (Ис. 42, 14); ужели и всегда буду терпеть? Молчание Захарии разрешил родившийся Иоанн (ибо неприлично было молчать отцу гласа, когда глас уже произошел; но как неверие гласу связало язык, так явление гласа должно было разрешить отца, которому и благовествован и родился этот глас и светильник, предтеча Слова и Света), а мне разрешает язык и возвышает глас, как глас трубы, это благодетельное событие, это прекрасное зрелище, какое представляют чада Божии, прежде расточенные, а ныне собранные воедино, покоящиеся под одними и теми же крылами, в единомыслии идущие в дом Божий и соединенные между собой единым союзом добродетели и Духа (1).

* * *

У нас цель всякого слова и дела – вести к совершенству тех, которые нам вверены (1).

* * *

Без сомнения, большой дождь не полезнее малого. Один силен, смывает землю и во всем вредит земледельцу, а другой идет тихо, проникает в глубину, утучняет ниву, приносит пользу оратаю²²⁵, питает колос во время созревания плода. Так и обильное слово не полезнее мудрого: доставив, может быть, некоторое удовольствие, оно улетает и исчезает вместе с колебанием воздуха, не производя ничего больше, и только очаровывает красноречием пленяющийся им слух; а мудрое слово проникает в ум, расширив уста, исполняет их духом, переживает свое рождение и немногими слогами возделывает многое (1).

* * *

Образовавшие в себе дар слова, не слишком полагайтесь на этот дар, не мудрствуйте до излишества и сверх разума, не желайте во всем, даже и со вредом, одерживать верх, но в некоторых случаях уступайте над собой и победу, если это будет полезно. Принесите слово в дар Слову, обратите ученость в оружие оправдания, а не смерти (1).

* * *

Слово... избежало побивающих камнями, пройдя посреди них (Ин. 8, 59), потому что слово не побивается камнями, но само, когда хочет, и камнями, и пращой поражает зверей, то есть учения, со злым умыслом приступающие к горе (1)!

* * *

Всякое слово по природе своей гнило и удобоколеблемо и по причине сопротивного ему слова не имеет свободы; а слово о Боге – тем более, чем выше предмет, чем сильнее ревность и тяжелее опасность. На что же мы, устрашенные, на что можем положиться: на ум ли, на слово ли, на слух ли, когда от всех трех предстоит опасность? Ибо постигать умом трудно, изобразить словами невозможно, а найти очищенный слух всего труднее (1).

* * *

Всякое спорное и честолюбивое слово обращается в навык к состязаниям о важнейших предметах. И как в детях напечатлеваешь первые правила нравственности для того, чтобы они впоследствии избегали пороков, так и в отношении к слову не должно показывать дерзости и необузданности даже в суждениях о вещах маловажных, чтобы не приучиться к такому злоупотреблению в суждениях о важнейшем (1).

* * *

Ты именуешься Словом и превыше слова, Ты превыше света и называешься Светом, именуешься Огнем, не потому что подлежишь чувствам, но потому что очищаешь легкое и негодное вещество! Называешься мечом, потому что отсекаешь худое от доброго; лопатой, потому что очищаешь гумно и, отбрасывая все пустое и легкое, одно полновесное влагаешь в горние житницы; секирой, потому что после долготерпения срубаешь бесплодную смоковницу и истребляешь самые корни зла; дверью – по причине ввождения; путем, потому что мы шествуем прямо; Агнцем, потому что Ты жертва; первосвященником, потому что приносишь в жертву Тело; Сыном, потому что Ты от Отца! Опять привожу в движение языки злоречивые; опять неистовствуют некоторые против Христа или, лучше сказать, против меня, который удостоен быть проповедником Слова; делаюсь, как Иоанн, гласом вопиющего в пустыне – в пустыне некогда безводной, но ныне весьма населенной (1).

* * *

Для меня равно худы и негодная жизнь, и негодное слово. Если имеешь одно, будешь иметь то и другое (2).

* * *

Слова неразумного человека – шумный плеск моря, которое бьет в берега, но не напояет береговых растений (2).

* * *

Обременение словом настолько же неприязненно для слуха, на сколько излишняя пища для тела (2).

* * *

Не всякому слову противься, не всякому и следуй, но знай, какому и когда противиться или следовать. Более будь привязан к Богу, чем стой за учение о Боге. Всякое слово можно оспаривать словом, но жизнь чем оспоришь (2)?

* * *

Сам я услаждаюсь словом, какое Царь Христос дал людям, как свет жизни, как преимущественный из даров, ниспосланных нам с небесного круга, потому что и Сам Он, превозносимый многими именованиями, ни одним не благоугождается столько, как наименованием Слово (2).

* * *

Говорил я тебе... чтобы научить покорности твой ум, заставить тебя на весах взвешивать слова свои и не давать им свободы, отсекать все лишнее, ограничиваться же достаточным, не предаваться потоку молодости, но удерживать его стремительность. Когда говоришь, гораздо лучше многое затаить в себе, нежели пустить на воздух какое-нибудь неприличное слово. Никакой нет беды, если останется слово невымолвленным, – это не ехиднино порождение, оно не прогрызет чрева и не угрызет матери в отмщение за губительного отца (2).

* * *

Вождем и в слове, и в жизни своей имей Христа – Слово, Который превыше всякого слова (2).

* * *

Совершенное слово врачует злых; а несовершенное губит и добрых (2).

* * *

Мысль, не высказывающая себя словом, есть движение оцепеневшего (2).

* * *

Прекрасно начатки как всего иного, так и слова посвящать сперва Слову, а потом боящимся Господа (2).

Слово Божие

И язык и ум непрестанно упражняй в Божиих словесах! А Бог в награду за труды дает или видеть сколько-нибудь сокровенный в них смысл, или, что еще лучше, приходить в сокрушение при чтении великих заповедей чистого Бога, или, в-третьих, таковыми занятиями отводит Он мысль твою от земного (1).

* * *

Помни сам себя, чтобы не забыться тебе, взирая на Бога; ты дал клятву, помни о своем спасении! Увы! Увы! Обаятель обманывает тебя своими лжеумствованиями, обманывает тебя неприязненный. Обратись скорее к Слову, чтобы не пасть глубже. Обними крест – и остановишь вред (2).

Слуга

Что значат слова: господин и слуга? Какое дурное деление! У всех один Творец, для всех один закон, один суд. Принимая услугу, смотри на служащего как на сослуживца – и сподобишься большей чести, когда разрешишься от тела (2).

Служение

Благочестиво и вместе безопасно соразмерять служение с силами, и как поступаем при употреблении пищи, что по силам – принимать, а что выше сил – оставлять. Ибо так умеренностью в том и другом приобретается и телесное здравие, и душевное спокойствие (1).

Слух

Залепляй воском уши от гнилого слова и от неблагоприличных извитий усладительного пения. Но отверзай слух для всего доброго и прекрасного. Между словом, слышанием и делом расстояния невелики (2).

* * *

Уши пусть будут замкнуты ключом и да не любодействует смех (2).

* * *

Не препятствую свиданию. Хотя язык и молчит, но уши готовы с приятностью слушать, потому что слышать, что надобно, так же дорого, как и говорить нужное (2).

Смерть

Сыны человеческие (ибо к вам простирается слово), доколе вы будете упорны, доколе будете любить суету и искать лжи (Пс. 4, 3), почитая здешнюю жизнь чем-то великим и немногие дни эти многочисленными, а этого вожделенного и приятного разлучения (души от тела, смерти) отвращаясь, как чего-то тяжкого и ужасного? Еще ли не познаем самих себя, не отвергнем видимого, не обратим взоров к мысленному? Ежели скорбеть о чем-нибудь должно (в противоположность скорби об умершем), то не поболезнуем ли о продолжительности переселения (Пс. 119, 5) вместе с божественным Давидом, который называет все земное селениями тьмы, местом озлобления (Пс. 43, 20), глубокой тиной (Пс. 68, 3), тенью смертной (Пс. 106, 10)? Поболезнуем, потому что медлим в гробах, которые носим с собой, потому что мы, бывшие богами, умираем, как люди, греховной смертью. Этот-то страх объемлет меня, об этом помышляю день и ночь. Не позволяют мне успокоиться и будущая слава, и будущий суд. Одной настолько желаю, что могу сказать: истаевает душа моя, ожидая спасения Твоего (Пс. 118, 81), – а другого ужасаюсь и отвращаюсь. И страшит меня не то, что это тело мое, легко разрушаемое и тленное, совершенно погибнет, но то, что славное творение Божие (славное, когда преуспевает в добре, а равно и бесчестное, когда грешит), творение, в котором есть ум, закон и надежда, осуждено будет на одинаковое бесславие с неразумными и по разлучении с телом станет ничем его не лучше, чего и желали бы люди порочные и достойные будущего огня. О если бы мне умертвить земные члены (Кол. 3, 5)! О если бы мне, идя путем узким, для немногих проходимым, а не широким и легким, все принести в жертву духу! Ибо славно и велико то, что последует за этим: уповаемое – более того, чего мы достойны. Что такое человек, что Ты помнишь его (Пс. 8, 5)? Какая это новая обо мне тайна! Мал я и велик, унижен и превознесен, смертен и бессмертен, я вместе земной и небесный! Одно у меня общее с дольним миром, а другое – с Богом; одно – с плотью, а другое – с духом! Со Христом должно мне спогребстись, со Христом воскреснуть, Христу сонаследовать, стать сыном Божиим, даже богом (1)!

* * *

Неодинаково естество Божеское и человеческое или, говоря вообще, неодинаково естество Божественного и земного. В Божественном неизменяемо и бессмертно как само бытие, так и все, имеющее бытие, ибо в постоянном все постоянно. Что же бывает с нашим естеством? Оно течет, истлевает и испытывает перемену за переменой. Поэтому жизнь и смерть, нами так называемые, как ни различны с виду между собой, входят некоторым образом одна в другую и сменяют друг друга. Как жизнь, начинаясь тлением, нашей матерью, и продолжаясь через тление – непрестанное изменение настоящего, оканчивается тлением – разрушением этой жизни, так смерть, избавляющая нас от здешних бедствий и многих приводящая в жизнь горнюю, не знаю, может ли быть названа в собственном смысле смертью. Она страшна только по имени, а не на самом деле; и едва ли не безрассудной предаемся мы страсти, когда боимся того, что не страшно, а гонимся как за вожделенным за тем, чего должно страшиться. Одна для нас жизнь – стремиться к жизни и одна смерть – грех, потому что он губит душу. Все же прочее, о чем иные думают много, есть сновидение, играющее действительностью, и обманчивая мечта души. Если же так будем рассуждать, то не будем и о жизни думать высоко, и смертью огорчаться чрезмерно. Что ужасного в том, что переселяемся мы отсюда в жизнь истинную, избавившись от превратностей, пучин, сетей, постыдного оброка и вместе с постоянными и непреходящими существами будем ликовать, как малые светы вокруг великого Света? Тебя печалит разлука, да возрадует же надежда... И где же будет доброта любви, если будем для себя избирать легкое, а ближнему отделять труднейшее (1)?

* * *

Если, минуя настоящий день, постоянно имеешь в виду завтрашний, и такими недолгими отсрочками держит тебя, по обычаю своему, во власти своей лукавый, внушая: «Отдай мне настоящее, а Богу будущее; мне юность, а Богу старость; мне годы удовольствий, а Ему ни к чему не годный возраст», – то в какой ты опасности! Сколько нечаянных случаев! Или война истребила, или землетрясение задавило развалинами, или море поглотило, или зверь похитил, или болезнь погубила, или крошка, застрявшая в горле (ибо всего легче умереть человеку, хотя и высоко думаешь о том, что ты образ), или излишнее употребление пития, или порывистый ветер, или понесший конь, или злонамеренно приготовленный ядовитый состав, а может быть, и вместо спасительного оказавшийся вредным, или судья бесчеловечный, или неумолимый исполнитель казни, или сколько еще таких случаев, от которых в скорейшем времени бывает смерть, и никакие способы не сильны остановить ее (1)!

* * *

Если бы мы пребыли тем, чем были, и сохранили заповедь, то сделались бы тем, чем не были, и пришли бы к древу жизни от древа познания. Чем же бы мы сделались? Бессмертными и близкими к Богу. Но поскольку завистью лукавого смерть в мир вошла (Прем. 2, 24) и овладела человеком через обольщение, то Бог, став Человеком, страждет как человек и нищает до восприятия плоти, чтобы мы обогатились Его нищетой. Отсюда смерть, и гроб, и воскресение (1).

* * *

В этой жизни, которую прохожу, вижу одну трату лет, которая мне приносит гибельную старость. А если там, как говорит Писание, примет меня вечная и нетленная жизнь, то скажи: настоящая жизнь, вопреки обыкновенному твоему мнению, не есть ли смерть, а смерть не будет ли для тебя жизнью (2)?

* * *

Для смертных двое есть врат страшной смерти. Одни источают из сердца мутный поток греха; у них всегда на уме дела вредоносные: плотоугодие, оскорбительная наглость, губительные замыслы; они, возлюбив свою участь и сами себя, поощряя на всякое преступление, услаждаются грехом. Другие же чистыми очами ума видят Бога, отвращаются наглости – сего порождения бесстыдного мира, живут без скорбей под сенью плоти, ускоренными стопами попирают землю, с легкостью следуя за зовущим Богом и Духом, и воссияют впоследствии, как тайники сокровенной жизни Царя-Христа, когда она явится во свете. Но и они, будучи данниками нужды, искушаются худыми терниями жизни, а злобный враг демон для немощных смертных измыслил из этого тысячи жал смерти, часто под благовидной личиной скрывая жалкую пагубу, чтобы уловить противоборствующего; он так же готовит гибельный конец людям, как уда в воде приносит смерть рыбам, которые, желая жизни, но поглощая только собственную свою пагубу, неожиданно привлекают уду в свою внутренность. И ко мне этот коварный, так как знал я, что он тьма, облекшись в прекрасную наружность, приступал в подобии света в надежде, что и я, возлюбивший добродетель, приближусь к пороку, когда и мой легкий ум увлечется в пагубу (2).

* * *

Помни непрестанно страшную смерть, как будто она у тебя перед глазами, – и встретишь ее менее грозной (2).

* * *

Жизнь моя обременена грехами; а если умру, увы! Увы! Там нет уже врачевства от прежних немощей. Если же это обещает жизнь, в которой столько скорбей, то значит, что и смерть не избавляет от бедствий. С обеих сторон пропасть, что же будем делать? Не лучше ли обратить взоры к Тебе единому и к Твоему милосердию (2)?

* * *

Всякий гроб возбуждает горесть. Гроб сына – двойное горе, сына с добрыми качествами – такое бедствие, которое палит как огонь. А если сын едва лишь сочетался браком, то сердце родителей рвется на части (2).

* * *

Напомню тебе гроб. Это предел всех худых дел; и у тебя будет такой же конец, как и у всякого, хотя пройдешь за Геракловы столпы²²⁶ или за Каспийские ворота, присвоив себе достояние и ближних, и соседей. И твою могилу, как думаю, раскопает кто-нибудь, подобный тебе нравом, с твоей походки перенявший ходить криво, еще худший ученик такого мудрого учителя.

Помни также неотвратимый и грозный день, за которым и мрак, и пламень, и тартар – эти истязания здешних худых дел для отыскания в нас образа Божия, который завален сетями змия и хитреца, обольщающего нас зловредным сластолюбием (2).

Смех

Слей очи с очами и слово со словом, но только чистые – с чистыми; никогда же не сливай смеха со смехом и дерзости с дерзостью, ибо это доводит людей до гибельного поползновения (2).

* * *

Не возбуждай врага, надрывая щеки смехом; пусть они безобразно искривляются у тех, которые разливаются от радости и держат дом не на запоре. А у тебя пусть промелькнет на лице тихая улыбка и как можно скорее появится румянец и закроет собою веселье. А румянец внушает уважение смотрящим (2).

* * *

Скажу тебе один искусственный способ. Хотя он и не достоин внимания тех, которые предпочитают кротость, однако же скажу, потому что может погашать неприятность. Смотрел ты иногда на кулачных бойцов? Прежде всего оспаривают они друг у друга выгодное место, того и домогаются, чтобы одному стать выше другого, потому что это немало содействует одержанию победы. Так и ты старайся

занять выгоднейшее положение; а это значит, пришедшего в ярость старайся низложить шутками. Смех – самое сильное оружие к препобеждению гнева. Как в кулачных боях, кто в сильной стремительности и ярости попусту сыплет удары, тот скорее утомляется, нежели принимающий на себя эти удары, истощение же сил – неискусный в бою прием; так и тому, кто оскорбляет человека, который не сердится на его нападение, но смеется над ним, всего более бывает это огорчительно; напротив, если встречает он себе сопротивление, это приносит ему некоторое удовольствие, потому что доставляется новая пища гневу, а гнев ему весьма приятен и ненасытим (2).

* * *

Для людей здравомыслящих достоин смеха как вообще всякий смех, так еще более смех блуднический. Неумеренный смех бывает и до слез. Лучше быть угрюмым, нежели рассеянным (2).

* * *

Смех есть судорожное движение щек и трепетание сердца (2).

Смирение

Погибели предшествует гордость, и падению – надменность (Притч. 16, 18), – прекрасно сказано в притчах. А славе предшествует уничижение, или, скажу яснее, за гордостью следует низложение, а за низложением прославление. Господь гордым противится, а смиренным дает благодать (Иак. 4, 6) и, все соразмеряя праведно, воздает за противное противным. Это знал и божественный Давид, поэтому быть смиряемым полагает в числе благ, приносит благодарение Смирившему как приобретший через это ведение Божиих оправданий и говорит: до уничижения моего я погрешал, посему слово Твое храню (Пс. 118, 67). Таким образом ставит он смирение в середине между прегрешением и исправлением, так как оно произведено прегрешением и произвело исправление. Ибо грех рождает смирение, а смирение рождает обращение. Так и мы, когда были добронравны и скромны, тогда возвышены и постепенно возрастали, так что под руководством Божиим, сделались и славными, и многочисленными. А когда мы отолстели, тогда стали своевольны,

и когда разжирели (см. Втор. 32, 15), тогда доведены до тесноты. Ту славу и силу, какую приобрели во время гонений и скорбей, утратили мы во время благоденствия (1).

* * *

Разве не знаешь, что смирение не столько познается в мелочах (ибо тогда может оно быть только напоказ и иметь ложный вид добродетели), сколько испытывается в делах важных? По мне, смиренномудр не тот, кто о себе говорит мало, при немногих и редко, и не тот, кто униженно обращается с низшим себя, но тот, кто скромно говорит о Боге, кто знает, что сказать, о чем помолчать, в чем признать свое неведение; кто уступает слово имеющему власть говорить и соглашается, что есть люди, которые его духовнее и более преуспели в умозрении. Стыдно одежду и пищу выбирать не дорогую, а дешевую, доказывать смирение и сознание собственной немощи мозолями на коленях, потоками слез, также постничеством, бдением, возлежанием на голой земле, трудом и всякими знаками унижения, но касательно учения о Боге быть самовластным и самоуправным, ни в чем никому не уступать, подымать бровь перед всяким законодателем, тогда как здесь смирение не только похвально, но и безопасно (1).

* * *

Он не только делается иудеем, не только принимает на Себя всякие неприличные для Него и унизительные наименования, но, что всего неприличнее, называется даже грехом (см. 2Кор. 5, 1) и клятвой (Гал. 3, 13). Хотя не таков Он на самом деле, однако же, именуется. Ибо как быть грехом Тому, Кто освобождает и нас от греха? Как быть клятвой Тому, Кто искупает и нас от проклятия закона? Но Он именуется так, чтобы до такой степени показать Свое смирение, а тем нас научить смирению, которое ведет на высоту (1).

* * *

Что скажут нам на это клеветники, злые ценители Божества, порицатели достохвального, объятые тьмой при самом Свете, невежды при самой Мудрости, те, за которых Христос напрасно умер, неблагодарные твари, создания лукавого? Это ставишь ты в вину Богу – Его благодеяние? Потому Он мал, что для тебя смирил Себя? Что к заблудшему пришел Пастырь добрый, полагающий душу за овец (Ин. 10, 11); пришел на те горы и холмы, на которых приносил ты жертвы, и обрел заблудшего, и обретенного воспринял на те же плечи, на которых понес Крест, и воспринятого опять привел к горней жизни. И приведенного сопричислил к пребывающим в чине своем? Что зажег свечу – плоть Свою, и подмел комнату, очищая мир от греха, и нашел драхму – царский образ, заваленный страстями; по обретении же драхмы созывает пребывающие в любви Его силы, делает участниками радости тех, которых сделал свидетелями тайны Своего домостроительства (Лк. 15, 8–9)? Что лучезарнейший Свет следует за предтекшим светильником, Слово – за голосом, Жених – за невестоводителем, приготовляющим Господу народ особенный (Тит 2, 14) и предочищающим водой для Духа? Это ставишь в вину Богу? За то почитаешь Его низким, что препоясуется полотенцем и умывает ноги учеников (см. Ин. 13, 4–5) и указует совершеннейший путь к возвышению – смирение? Что смиряется ради души, преклонившейся до земли, чтобы возвысить с Собой склоняемое долу грехом? Как не поставишь в вину того, что Он ест с мытарями и у мытарей, что учениками имеет мытарей, да и Сам приобретет нечто? Что же приобретет? – Спасение грешников. Разве и врача обвинит кто-либо за то, что наклоняется к ранам и терпит зловоние, только бы вернуть здоровье болеющим? Обвинит ли того, кто из сострадания наклонился к яме, чтобы, по закону (см. Исх. 23, 5; Лк. 14, 5), спасти упавший в нее скот (1)?

* * *

Мытарь за одно – за смиренномудрие – получил преимущество перед фарисеем, который много превозносился (2).

* * *

Иметь смиренномудрие – значит не думать о себе и того, чего бы заслуживал; притворно выказывать свое смиренномудрие есть насмешка (2).

Снисхождение

Если бы Он (Господь) пребывал на своей высоте, если бы не снизошел к немощи, если бы остался тем, кем был, соблюдая Себя неприступным и непостижимым, то, может быть, немногие бы последовали за Ним, даже, не знаю, последовали ли бы и немногие; разве один Моисей, и тот настолько, чтобы едва увидеть Бога сзади. Ибо хотя и расторг Моисей облако, когда был вне телесной тяжести, и привел в бездействие чувства, но тонкость и бестелесность Божию (или, не знаю, как иначе назвал бы это другой) мог ли видеть он, все еще будучи телом и проникая чувственными очами? Но поскольку Бог нас ради истощается и нисходит (под истощением же понимаю истощение как ослабление и умаление славы), то и делается через это постижимым. Извините меня, что опять останавливаюсь и впадаю в человеческую немощь, исполняюсь гневом и скорбью за моего Христа (разделите и вы мои чувства!), когда вижу, что бесчестят Христа моего за то самое, за что наиболее чтить Его требовала справедливость. Скажи мне: потому ли Он веществен, что смирился ради тебя? Потому ли Он – тварь, что печется о твари? Потому ли под временем, что посещает находящихся под временем? Впрочем, Он все терпит, все переносит. И что удивительного? Он понес побои, потерпел оплевывания, вкусил желчь за мое вкушение. Терпит и ныне побиение камнями не только от наветующих, но даже от нас, которые почитаем себя благочестивыми. Ибо, рассуждая о бестелесном, употреблять наименования, свойственные телесному, значит, может быть, то же, что клеветать, то же, что побивать камнями, но, повторяю, да будет дано извинение нашей немощи! Мы не произвольно мечем камни, но потому, что не можем выразиться иначе, употребляем слова, какие имеем (1).

Соблазн

Всего лучше – не полагать другим преткновения или соблазна, не погрешая и даже не подавая подозрения, насколько это возможно и насколько достанет сил ума; потому что знаем, какое неизбежное и тяжкое наказание определил неизменный в слове Бог (Тит 1, 2) соблазнившим и единого из малых сих (см. Мф. 18, 7) (1).

Совершенство

Все делать и говорить с той целью, чтобы за это прославляли посторонние, свойственно человеку мирскому, для которого нет иного блаженства, кроме настоящей жизни. А человек духовный и христианин должен иметь в виду одно спасение и высоко ценить то, что ведет к нему, а что не ведет, – презирать как ничего не стоящее и потому ни во что ставить все видимое, заботиться же единственно о том, как достигнуть внутреннего совершенства, и это почитать выше всего, что может самого сделать наиболее достойным, а через него и других привлечь к совершенству (1).

* * *

Да будет Бог все во всем (1Кор. 15, 28) до времен совершения (Деян. 3, 21), то есть не один Отец, совершенно разрешивший в Себя Сына, как свечу, которая извлечена на время из большого костра, а потом опять в него вложена (савеллиане не соблазнят нас таким изречением), но всецелый Бог, притом когда и мы, которые теперь по своим движениям и страстям или вовсе не имеем в себе Бога, или мало имеем, перестанем быть многим, но сделаемся всецело богоподобными, вмещающими в себе всецелого Бога и Его Единого. Вот то совершенство, к которому мы спешим! И о нем-то особенно намекает сам Павел. Ибо что говорит он здесь неопределенно о Боге, то в другом месте ясно присваивает Христу. В каких же словах? – Где нет Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос (Кол. 3, 11) (1).

* * *

Каждый преуспевает в чем-нибудь своем, а некоторые и в нескольких из многочисленных видов добродетелей, но во всем никто не достигал совершенства, – без всякого же сомнения не достиг никто из известных нам. Напротив, у нас тот совершеннейший, кто успел во многом или в одном преимущественно (2).

* * *

Блажен, кто, принадлежа к стаду, занимает место между пасомыми как совершеннейшая овца Христова (2).

* * *

На пути к совершенству никогда не останавливайся. Худо сходить непрестанно в глубину. И ты, который только выходишь из бездны греха, еще стоишь (2).

* * *

Спеши стать совершенным (2).

* * *

Не малыми мерами измеряй путь своей жизни. Ежели ты опередил возвращающегося назад или самого порочного, то не думай, что достиг уже предела добродетели. Превзойти немногим – не верх еще совершенства. Для тебя мерой должны быть заповедь и Бог. А ты далеко еще от Бога, хотя идешь и быстрее других. Имей в виду не то, сколь многих стал ты выше, но то, сколь многих остаешься еще ниже, и желай быть всех совершеннее. Выше тебя широкое небо, а ты высок между низкими (2).

Советник

Шествуй правым путем, оставь же путь недобрый, если только послушаешься искреннего советника (а я знаю, что лучше тебе послушаться) и примешь мое слово. Доброму советнику, как говорят древние, должно вооружиться тремя доспехами: опытностью, дружбой и смелостью, – а у меня, как найдешь, нет недостатка ни в чем этом. Опытность простер я до такой степени, какая прилична человеку, который долго трудился, немало времени беседовал с писаниями мудрых и с письменами богодухновенных учений – этим сладким источником, доступным только для целомудренных, в котором иное исчерпал я едва не до глубины. А что касается до сказанного мною во-вторых, то есть до благорасположения, в этом есть самое сильное удостоверение, ибо тебе, любезнейший, желаю того же, что прежде присоветовал себе, когда стеклись вместе и размышления, и опасности бурного моря, соединившего меня с Богом, так как страх нередко бывает началом спасения. Опытов же смелости лучше не видеть тебе ни от меня, ни от людей, для тебя посторонних. Да ты и не увидишь их, если послушаешься моих слов, потому что будешь достоин похвал, а не укоризн (2).

* * *

Глаз другое видит, а себя не видит; даже и другого не видит, если очень слеп. Поэтому надо во всяком деле иметь советника. И руке нужна рука, и ноге – нога (2).

* * *

Ежели следуешь советам добродетельных, то не стыдись, когда станут осмеивать тебя порочные. А как скоро приходит тебе на мысль что-нибудь гнусное, представь, что многие на тебя смотрят, – и устыдись сам себя (2).

* * *

Увы! Увы! Каких зол исполнены злые! Но они, бедные, и не знают даже этого, не знают, чтобы к своему спасению воспользоваться чем-нибудь: или словом каким, или советником, или памятованием о Боге; а все это – врачевства для недужных. Но вот жалкая болезнь! Они почитают себя совершенно здоровыми. Так помешанные в уме и исступленные само расстройство ума признают его крепостью и без крыльев летают, без волов пашут землю, не имея вблизи себя воинской дружины, подают другим помощь, не плывя плавают, одни без противника вступают в борьбу, обогащаются, царствуют, выигрывают тяжбы; и все это – дело болезни. А посоветуй что-нибудь, скорее сам потерпишь зло, нежели убедишь словом, чтобы попользовались каким-нибудь врачевством от недуга. Ибо кто станет лечиться и искать спасения, когда уверен, что он не болен, но здоров? Больному свойственно заботиться о врачевании, но больному не до крайности. А кто праведника почитает больным, тот примет ли его советником в страдании (2)?

* * *

Совет отеческий есть самый лучший, и седина имеет преимущество перед юностью (2).

* * *

Если же тебе все еще нужен советник, и притом лучший, то как Соломон велит тебе пить вино с советом (Притч. 31, 4), чтобы не падать от опьянения и головокружения, так я, изменив немного совет, говорю: с Богом советуйся – и не прегрешишь в своих обязанностях (2).

Согласие

Когда другие не соблюдают согласия, тогда их раздор не ведет ни к чему важному. А некоторым лучше быть в раздоре, нежели в единомыслии. Ибо кто из здравомыслящих похвалит союз, заключенный на худое дело? Но если бы у нас кто спросил: что мы чествуем и чему поклоняемся? Ответ готов: мы чтим любовь. Ибо, по изречению Святого Духа, Бог наш есть любовь (1Ин. 4, 8), и наименование это благоугоднее Богу всякого другого имени. А что главное в законе и пророках? И на это не позволяет евангелист дать иного ответа, кроме прежнего (см. Мф. 22, 40). Почему же мы – чтители любви – так ненавидим и сами ненавидимы? Почему мы – чтители мира – немилосердно и непримиримо враждуем? Почему мы – основанные на камне – зыблемся, утвержденные на краеугольном камне – распадаемся, призванные во свете – омрачаемся? Почему мы – служители Слова – довели себя до такого молчания, или бессловесия, или оцепенения, или... не знаю, как назвать еще.

И в пище, и во сне, и в позорных делах есть, как говорят, мера сытости; все, не только скорбное, но и самое приятное, возбуждает в конце концов отвращение, потому что все из одного переходит и превращается в другое. Но у нас нет конца взаимным поражениям друг друга, не только между разномыслящими и несогласными в учении о вере (это было бы менее прискорбно, извинялось бы ревностью, одним из похвальных качеств, пока она в пределах), но и между единомышленными, у которых в одном и том же одни и те же противники. Это всего бедственнее и жалостнее. И в чем причина этого? Может быть, любоначалие, или корыстолюбие, или зависть, или ненависть, или высокомерие, или другая какая страсть, которых не видим и в самих безбожниках (1).

Созерцание

Спрашиваю, что общего между чреслами и истиной? Что имеет в виду святой Павел, говоря: станьте, препоясав чресла ваши истиной (Еф. 6, 14)? Не то ли, что созерцательность обуздывает в нас силу вожделения и не позволяет ей стремиться в иное место? Ибо любовь к чему бы то ни было одному не позволяет с такой же силой стремиться к другим удовольствиям (1).

* * *

Чему отдашь предпочтение – деятельной или созерцательной жизни? В созерцании могут упражняться совершенные, а в деятельности многие. Правда, что то и другое и хорошо, и вожделенно, но ты к чему способен, к тому и простирайся особенно (2).

* * *

Под созерцанием разумей размышление об умопредставляемом, а деятельность есть некоторое действование, относящееся к тому, что обязаны мы делать (2).

Сокровище

Собирай сокровище для нескончаемого века, а настоящий век оскудевает даже прежде своего конца (2).

Сомнение

По моему рассуждению, в делах, подлежащих сомнению, надобно преклоняться к человеколюбию и более извинять, нежели обвинять подвергаемых обвинению, потому что злому очень легко обвинить и доброго, а доброму трудно обвинить и злого. Кто нерасположен ко злу, тот не способен и к подозрению (1).

Сон

Сонливый человек – изобретатель грез, потому что сон знаком только с призраками, а не с действительными вещами (2).

* * *

Не слишком поддавайся игривым снам. Они не должны как пугать твой ум, так и окрылять его неприятными мечтами. Все это бывает часто сетью неприязненного врага (2).

Сострадание

В народе поднимаются повсюду ропот и гонение – не против злодеев, но против несчастных. Иной живет вместе с убийцей, с прелюбодеем делит не только жилище, но и трапезу, святотатца принимает к себе в сожители, с недоброжелателями своими ведет дружбу, а от страдальцев, ничем его не огорчивших, отвращается, как от преступников. Так пороку отдается преимущество перед болезнью! Бесчеловечие мы уважаем как дело благородное, а сострадание презираем как нечто постыдное. Их гонят из городов, гонят из домов, с площади, с дорог (1).

* * *

Ты, раб Христов, боголюбивый и человеколюбивый, не будь побежден низким малодушием! Дерзай верой, победи боязнь состраданием, изнеженность -страхом Божиим, плотские расчеты – благочестием (1).

* * *

Жалость есть сострадание к несчастью, а милосердие – когда оказываем какое-нибудь благодеяние страждущему (2).

Сотворение мира

Поскольку для Благости не довольно было упражняться только в созерцании Себя Самой, а надлежало, чтобы благо разливалось, шло далее и далее, чтобы число облагодетельствованных было как можно большее (ибо это свойство высочайшей Благости), то Бог измышляет, во-первых, Ангельские и Небесные Силы. И мысль стала делом, которое исполнено Словом и совершено Духом. Так произошли вторые светлости, служители первой светлости, понимать ли под ними или разумных духов, или как бы невещественный и бесплотный огонь, или другое какое естество, наиболее близкое к сказанным. Хотел бы я сказать, что они неподвижны на зло и имеют одно движение к добру как сущие окрест Бога и непосредственно озаряемые от Бога (ибо земное пользуется вторичным озарением); но признавать и называть их не неподвижными, а трудно подвижными убеждает меня ангел по светлости, а за превозношение ставший и называемый тьмой, с подчиненными ему богоотступными силами, которые через свое удаление от добра стали виновниками зла и нас в него вовлекают.

Так и по таким причинам сотворен Богом умный мир, насколько могу о этом любомудрствовать, малым умом взвешивая великое. Поскольку же первые твари были Ему благоугодны, то измышляет другой мир – вещественный и видимый; и это есть стройный состав неба, земли и того, что между ними, удивительный по прекрасным качествам каждой вещи, а еще более достойный удивления по стройности и согласию целого, в котором и одно к другому и все ко всему состоит в прекрасном отношении, служа к полноте единого мира. А этим Бог показал, что Он силен сотворить не только сродное Себе, но и совершенно чуждое естество. Сродны же Божеству природы умные и одним умом постигаемые, совершенно же чужды твари, подлежащие чувствам, а из этих последних еще дальше отстоят от Божественного естества твари вовсе неодушевленные и недвижимые... Итак, ум и чувство, столь различные между собой, стали в своих пределах и выразили собой величие зиждительного Слова как безмолвные хранители и первые проповедники великолепия. Но еще не было смешения из ума и чувства, сочетания противоположных – этого опыта высшей Премудрости, этой щедрости в образовании естеств; и не все богатство Благости было еще обнаружено. Восхотев и это показать, искусное Слово созидает живое существо, в котором приведены в единство то и другое, то есть невидимое и видимая природа; созидает, говорю, человека и, из сотворенного уже вещества взяв тело, а от Себя вложив жизнь (что в слове Божием известно под именем разумной души и образа Божия), творит как бы некоторый второй мир – в малом великий; ставит на земле иного Ангела, из разных природ составленного поклонника, зрителя видимой твари, свидетеля твари умосозерцаемой, царя над тем, что на земле, подчиненного горнему царству, земного и небесного, временного и бессмертного, видимого и умосозерцаемого, Ангела, который занимает середину между величием и низостью, один и тот же есть дух и плоть – дух ради благодати, плоть ради превозношения; дух – чтобы пребывать и прославлять Благодетеля; плоть – чтобы страдать и, страдая, припоминать и учиться, насколько одарен он величием; творит живое существо, здесь уготовляемое и переселяемое в иной мир и (что составляет конец тайны) через стремление к Богу достигающее обожествления. Ибо умеренный здесь свет истины служит для меня к тому, чтобы видеть и сносить светлость Божию, достойную Того, Кто связывает и разрешает и опять совокупит превосходнейшим образом.

Этого человека, почтив свободой, чтобы добро принадлежало не меньше избирающему, чем и вложившему семена его, Бог поставил в раю (что бы ни означал этот рай) творцом бессмертных растений – может быть, божественных помыслов, как простых, так и более совершенных; поставил нагим по простоте и безыскусственной жизни, без всякого покрова и ограждения, ибо таковым надлежало быть первозданному. Дает и закон для упражнения свободы. Законом же была заповедь: какими растениями ему пользоваться и какого растения не касаться. А последним было древо познания, и посаженное вначале не злонамеренно, и запрещенное не по зависти (да не отверзают при этом уст богоборцы и да не подражают змию!); напротив, оно было хорошо для употребляющих благовременно (потому что древо это, по моему умозрению, было созерцание, к которому безопасно могут приступать только опыт приобретшие), но не хорошо для простых еще и для неумеренных в своем желании; подобно как и совершенная пища не полезна для слабых и требующих молока.

Когда же из-за зависти дьявола и обольщения жены, которому она сама подверглась как слабейшая и которое произвела как искусная в убеждении (о, немощь моя! Ибо немощь прародителя есть и моя собственная), человек забыл данную ему заповедь и был побежден горьким вкушением, тогда через грех делается он изгнанником, удаляемым в одно время и от древа жизни, и из рая, и от Бога; облекается в кожаные ризы (может быть, в грубейшую, смертную и противоборствующую плоть), в первый раз познает собственный стыд и укрывается от Бога. Впрочем, и здесь приобретает нечто, именно смерть – в пресечение греха, чтобы зло не стало бессмертным. Таким образом, само наказание делается человеколюбием. Ибо так, в чем я уверен, наказывает Бог (1).

* * *

Было некогда, что все покрывала черная ночь, не просиял еще любезный свет зари, солнце не пролагало с востока огнистой стези, не являлась рогоносная луна – это украшение ночи; но все, одно с другим смешанное и связанное мрачными узами первобытного хаоса, блуждало без цели. Ты, блаженный Христе, покорствуя мудрой мысли великого Отца, прекрасно распределил каждой вещи свое место в мире и прежде всего указал быть свету, чтобы все дела Твои, исполненные света, были восхитительны; а потом округлил величайшее из чудес – звездное небо, проникнутое светом солнца и луны, которым Ты рек, чтобы одно с утренней зари потоками безмерного света озаряло людей и своим течением определяло часы, а другая осияла тьму и производила второй день. В подножие же небу положил мою землю, потом горстями земли связал море, а морем землю, омываемую водами океана, так что все это – и земля, и небо, и море (небо, украшающееся небесными светилами, море – рыбами, пространная земля – животными земными) – составило мир.

Тогда обозрев и потом найдя все стройным, Отец увеселялся делами Сына Царя, согласными с Его советами. Нужен был еще зритель премудрости – матерь всего и благоговейный царь земной. И Он сказал: «Престранное небо населяют уже чистые и присноживущие служители, непорочные умы, добрые Ангелы, песнословцы, немолчно воспевающие Мою славу. Но земля украшается одними неразумными животными. Потому угодно Мне создать такой род тварей, в котором бы смешивалось то и другое, род тварей, средних между смертными и бессмертными, разумного человека, который бы увеселялся Моими делами, был мудрым таинником небесного, великим владыкой земли, новым Ангелом из персти – песнословцем Моего могущества и Моего ума». Так сказал и, взяв часть новосозданной земли, бессмертными руками составил мой образ и уделил ему Своей жизни, потому что послал в него дух, который есть струя невидимого Божества. Так из персти и дыхания сотворен человек – образ Бессмертного, потому что в обоих царствует естество ума. Поэтому, как земля, привязан я к здешней жизни и, как частица Божественного, ношу в груди любовь к жизни будущей (2).

Спасение

Оправдание – и веровать только, совершенное же спасение – исповедовать и к познанию присовокуплять дерзновение. Чего же большего ищешь ты, кроме спасения? Будущей славы и святости. Для меня весьма важно спастись и избавиться от тамошних мучений. Ты идешь путем непробитым и недоступным, а я – путем протоптанным и который спас многих (1).

* * *

Мне известны три степени в спасаемых: рабство, наемничество и сыновство. Если ты раб, то бойся побоев. Если наемник, одно имей в виду – получить. Если стоишь выше раба и наемника, даже сын, стыдись Бога как отца, делай добро, потому что хорошо повиноваться отцу. Хотя бы ничего не надеялся ты получить – угодить отцу само по себе награда. Да не окажемся пренебрегающими этим! Как безрассудно захватывать себе имущество, а отвергать здоровье; очищать тело, а очищение души иметь только в запасе; искать свободы от дольнего рабства, а горней не желать; прилагать все тщание, чтобы дом и одежда были пышны, а не заботиться, чтобы самому стать достойным большего; иметь усердие благодетельствовать другим, а не хотеть сделать добро себе! Если бы благо это покупалось на деньги, ты не пожалел бы никаких сокровищ. А если предлагается из человеколюбия, пренебрегаешь готовностью благотворения (1).

* * *

Где трудно спасение, когда все и всеми мерами трудятся над одним? И как не потонуть там, где все противоборствуют друг другу (2)?

Справедливость

Как не надобно и хвалить всего чужого, если оно несправедливо, так не должно и унижать своего, если оно достойно уважения, дабы первому не послужило в пользу то, что оно чужое, а последнему во вред то, что оно свое. Ибо закон справедливости нарушается в обоих случаях – и когда хвалят только чужое, и когда умалчивают о своем (1).

* * *

Не домогаться того, чтобы иметь у себя больше других, – это справедливость, а выступать из пределов равенства – это несправедливость (2).

Старость

Ты стар, и близок для тебя необходимый всем срок, – уважь седину и требуемым ею благоразумием вознагради за немощь, какую имеешь теперь, окажи помощь немногим дням своим, вверь старости очищение. Зачем в глубокой старости и при последнем издыхании боишься свойственного юности? Или ждешь, чтобы омыли тебя мертвого, возбуждающего не столько сожаление, сколько ненависть? Или любишь останки удовольствий, сам будучи останком жизни? Стыдно, изнемогая возрастом, не изнемочь похотью, но или действительно ей предаваться, или казаться похотливым, откладывая очищение (1).

* * *

Непрестанно устрояй свое спасение, особенно же когда приближается конец жизни. Наступила старость – это провозвестница, которая извещает об исходе. Всякий готовься, потому что близок суд (2).

* * *

И седина кое-чему учится, и старость не всегда, как видно, достоверное свидетельство о благоразумии (2).

Страдание

Из всех наших страданий славнее те, которые терпим ради Бога (1).

* * *

Таково страдать за Христа – это усиливает любовь и для мужей высокого духа служит как бы залогом последующих подвигов (1)!

* * *

Слышу, что ты нелюбомудренно ведешь себя в страдании, и не хвалю... Об этом же, как сам себя уверяю, рассуждаю я весьма правильно: не хвалю ни крайней бесчувственности, ни сильной чувствительности к страданиям; первое бесчеловечно, последнее нелюбомудренно. Но должно идти серединой и показывать, что ты любомудреннее очень нетерпеливых и к человеческому ближе не в меру любомудрствующих. И если бы писал я к кому-нибудь другому, то, может быть, потребовалось бы более длинное слово; в ином надлежало бы изъявить свое сострадание, об ином дать совет, а за иное, может быть, сделать выговор, потому что соболезнование бывает достаточным средством к утешению, а больное имеет нужду в услугах здорового. Но поскольку веду речь с человеком образованным, то достаточно будет сказать следующее: займись сам собою и книгами, с которыми ты знаком, в которых много описано житий, много образов жизни, много услаждений и умягчительных средств, потому что Бог все это сопрягает одно с другим для того, как мне кажется, чтобы скорбь не оставалась неуврачеванной и веселье – невразумленным и чтобы мы, видя в этом непостоянство и отступление от порядка, обращали взор к Нему одному. Поэтому предлагаю это твоему страданию как правило и указатель. И если знаешь, что похвален кто-нибудь из глубоко падших под бременем печали или приобрел что-нибудь сетованием, то воспользуйся скорбью и насладись слезами. Никто не позавидует тому, что оплакивается несчастие. А если знаешь, что таких порицают и осуждают, то, как говорит пословица, уврачует уязвивший, теперь же прекрасно будет сказать: уврачует уязвленный. А нам и по другим побуждениям, и по нашему закону стыдно в подобных делах подражать многим, потому что Слово Божие возводит нас выше настоящего и убеждает, минуя все это, как тени и загадки, ни скорбного, ни радостного не почитать действительностью, но жить инде²²⁷ и туда устремлять взор, знать, как одно только скорбное – грех, так и одно приятное – добродетель и близкое общение с нею. Вот обаятельное врачевство, которым утоляй свои скорби, – и тебе будет легче (2).

* * *

Желаю, чтобы ты и в самом страдании любомудрствовал, теперь-то особенно очистил свою мысль, показал, что ты выше уз и почитаешь болезнь наставлением в полезном, а это значит, что презираешь тело и все телесное, все, что скоротечно, непостоянно и скорогиблюще, всецело предаешься горнему, вместо настоящего живешь будущим, обращая здешнюю жизнь, как говорит Платон, в помышление о смерти и по мере сил отрешая душу от тела или, говоря по Платонову, от гроба. Если так любомудрствуешь и такое имеешь расположение духа, превосходный мой, то и сам себе окажешь весьма великую пользу, и у нас отнимешь причину скорбеть о тебе, и многих научишь любомудрствовать в страданиях, а сверх того немалую получишь выгоду (если об этом заботишься сколько-нибудь), заставив всех удивляться тебе (2).

* * *

Желаю, чтобы вы... были в страданиях терпеливы и тем противоборствовали причиняющим вам скорби, потому что иначе поступать и невозможно, и неблагочестно (2).

Страннолюбие

Раав неблагочинную вела жизнь, но и ту сделала славной через свое превосходное страннолюбие (2).

* * *

Знай, что сам ты странник, и уважай странников (2).

* * *

Тот страннолюбив, кто себя самого признает странником (2).

Страсти

Отсечем только от себя страсти, чтобы никакой горький корень, возникнув, не причинил вреда (Евр. 12, 15), будем только следовать образу, станем только чтить Первообраз. Отсеки телесные страсти, отсеки и душевные, ибо чем душа честнее тела, тем честнее очищать душу, нежели тело. Если и очищение тела есть одно из похвальных дел, то смотри, сколь важнее и выше очищение души (1).

* * *

Всю страстную силу твою устреми к Богу, а не к чему-либо иному злокозненному и обманчивому (1).

* * *

Блажен, кто показал великий дух, обнищавший страстями, кто проводит здешнюю жизнь в слезах, кто всегда алчет небесной снеди, кто через кротость делает себя наследником великих обетований, кто своею сострадательностью привлекает к себе великое Божие милосердие, кто друг мира и чист сердцем, кто терпит великие скорби ради Христа – великой славы, и сам идет во сретение великой славе (2).

* * *

Всю страстную силу твою устреми к Богу, а не к чему-либо иному злокозненному и обманчивому (1).

* * *

Уже и седина служит пособием против моих страстей. Много было и непредвиденных бурь, которые против воли вдавали меня в треволнения и сокрушали тяжкими скорбями. Но непреклонная плоть не повинуется внушениям, не смиряется бедствиями, не укрощается временем, а всегда с закрытыми глазами спешит по стезе, противоположной жизни, и подобно легиону²²⁸ ищет стремнин. Если же иногда и уступает ненадолго Божию страху, или трудам, или Божественным глаголам, то, как растение, спрямляемое руками вертоградаря, опять сгибается в прежнюю кривизну (2).

* * *

Где самые божества преданы страстям, там покорствовать страсти, без сомнения, почитается делом честным. Ибо кто поставляет своим богом страсть, пользуясь худым помощником в худом деле? У кого, скажи мне, видим примеры неестественной любви? Надобно же было, чтобы ваши боги имели какое-нибудь преимущество. У кого фригийские юноши и участвуют в пиршестве и в развратном виде подают сладкий нектар? Но стыжусь обнаруживать Диевы (Зевсовы) тайны. Чьи любодеяния, чьи нарушения супружеской верности составляют для созванных срамное зрелище, возбуждающее смех? Как женщины делают из Дия все: и быка, и молнию, и лебедя, и человека, и зверя, и золото, и змия? – Таковы любовные превращения Дия – этого зачинщика и советника всех худых дел! Кто царицу сластолюбия почитает богиней? Кто воздвигает жертвенники и храмы страстям? У кого ночи, подлинно достойные ночи, набожно чувствуются символами бесчестных дел? У кого ифифалы и фалы со смехом присовокупляют к кумирам нового бога, о котором стыдно и говорить? У кого гермафродиты, паны – это срамное поколение, эти боги с козлиными ногами, а по нравам козлы? У них и девы на свадьбах пляшут, им надобно, чтобы к браку присоединялось нечто, противное браку. У них пригожие выдают замуж непригожих, принося в приданое за ними приобретенное блудно; и эти неблагопристойности совершаются в честь одного из демонов, чтобы человеколюбивое дело не оставалось вовсе бесстыдным делом. От того позорные дела пользуются свободой; блудилища, цена блуда, поругание чести у них законны. А мудрецы их изображают Афродиту в виде своих любовниц, чтобы такой выдумкой доставить последним божеские почести. И Фидий на персте богини девы в память своего бесстыдства пишет: «У прекрасного всего достаточно». От этого наравне с мужественными и воинскими подвигами удостаивается у них блистательных живописных изображений, рукоплесканий и описаний и эта студодейная²²⁹ красота. Смотри, сколько блудниц почтены у них храмами и признаны богинями. Евфро, Фрина, Леэна – в образе зверя, потому что и ее имя было чтимо среди храмов. А эту пресловутую повелительницу Эллады, родившуюся в Иккарах, срамную развратницу Лаису и многих других не удостою и слова (2).

* * *

Безмятежность жизни есть вожделенный мир, особливо же мир душевный, то есть утишение страстей (2).

* * *

Страсть не дело любомудрия (2).

Страх

Если выстроится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня брань, на Него я уповаю (Пс. 26, 3). Не только не почитаю страшным чего-либо из настоящих событий, но даже забываю о себе, плачу об оскорбивших меня, об этих некогда членах Христовых, членах для меня драгоценных, хотя они ныне и растлены (1).

* * *

Всего же лучше начать, с чего завещал нам Соломон. Начало мудрости, говорит он, приобретать мудрость (Притч. 4, 7). Что это значит? Он началом мудрости называет страх. Ибо надобно, не с умозрения начав, оканчивать страхом (умозрение необузданно, очень может завести на стремнины), но, научившись основам у страха, им очистившись и, так скажу, утончившись, восходить на высоту. Где страх – там соблюдение заповедей; где соблюдение заповедей – там очищение плоти, этого облака, омрачающего душу и препятствующего ей ясно видеть Божественный луч; но где очищение – там озарение; озарение же есть исполнение желания для стремящихся к предметам высочайшим или к Предмету высочайшему, или к Тому, Что выше высокого (1).

* * *

Ни худое, ни доброе – ничто не бывает у людей до конца одинаковым. Пути добрых и злых идут между собою весьма близко; и злой не знает, чем он кончит впоследствии, и добрый не твердо стоит в добродетели; но как порок ослабляется страхом, так добродетель завистью. И Христу угодно, чтобы с тем и с другим боролся наш однодневный род, чтобы мы, взирая на Его могущество, устремляли взор горе. Тот у нас совершен, кто идет прямым путем, не озирается на пепельную пустыню Содома, погибельным огнем пожигаемого за наглость, но стремительно бежит на гору и забывает об отечестве из страха, чтобы не стать притчей и соленым камнем (2).

* * *

Зайца приводит в страх шум листьев, а человека робкого пугает и одна тень (2).

* * *

Наслаждаясь благоведрием²³⁰, ты радуешься, но не знаешь еще ясно, что будет. Бойся, чтобы с какой-нибудь стороны не подул смертоносный ветер. Поэтому всю жизнь свою или страшись, или готовься к страху (2).

* * *

Для людей благомыслящих и страх не бесполезен, даже скажу, крайне прекрасен и спасителен. Хотя и не желаем себе, чтобы случилось с нами что-либо страшное, однако же вразумляемся случившимся, потому что душа страждущая близка к Богу, – говорит где-то чудноглаголивый Петр, – и у всякого избегнувшего опасности сильнее привязанность к Спасителю. Поэтому не станем огорчаться тем, что участвовали в бедствии, а, напротив, возблагодарим, что избежали бедствия, и не будем перед Богом одними во время опасностей, а другими после опасностей. Но живем ли на чужой стороне, ведем ли жизнь частную, отправляем ли общественную службу, одного будем желать (об этом должно всегда говорить и не переставать говорить), будем желать, чтобы последовать Тому, Кем мы спасены, и принадлежать к Его достоянию, не много заботясь о том, что малоценно и пресмыкается по земле. И тем, кто будет жить после нас, оставим такое по себе повествование, которое бы много служило к славе нашей, а много и к пользе душевной. Но это и есть урок самый полезный для многих, что опасность лучше безопасности и бедствия предпочтительнее благоденствия. Если до страха принадлежали мы миру, то после страха стали уже принадлежать Богу (2).

* * *

Если не вразумит тебя страх Божий, то мало сделают или вовсе ничего не сделают слова. Потому что и железом легко выводить черты на воске, но трудно на железе, а на алмазе не выведешь ничем и самым твердым по жесткости его состава (2).

* * *

Что для нас страшно? Ничто, кроме уклонения от Бога и от Божественного. А прочее, как Бог управит, так и да будет! Устрояет ли Он дела наши с оружием правды правыми и милостивыми или левыми (2Кор. 6, 7) и тяжкими для нас, – причины тому знает Домостроитель жизни нашей. А мы будем бояться того единственно, чтобы не потерпеть чего-либо противного любомудрию. Питали мы нищих, упражнялись в братолюбии, услаждались псалмопениями, пока это было можно. А если отнята на это возможность, посвятим себя другому роду любомудрия. Благодать не скудна. Изберем уединение, жизнь созерцательную, станем очищать ум Божественными видениями, а это, может быть, еще выше, нежели исчисленное прежде. Но мы поступаем не так: как скоро не удалось одно, думаем, что уже лишились всего. Нет, всмотримся, не осталось ли для нас еще какой благой надежды. И не допустим, чтобы с нами случилось то же, что бывает с молодыми конями, которые, не свыкнувшись со страхом, свирепеют при всяком шуме и сбрасывают с себя всадников (2).

Страшный Суд

Что мы сотворим в день посещения, которым устрашает один из пророков (Ис. 10, 3), или в день состязания Божия с вами (на горах ли и холмах оно будет, как мы слышали (см. Мих. 6, 2), или в другом каком-либо месте и каким ни есть образом), когда Бог будет обличать нас, Сам противостанет нам, поставит перед лицами нашими грехи наши – этих тяжких обвинителей, – когда полученные нами благодеяния противоположит нашим беззакониям, будет одно помышление поражать другим помышлением и одно дело осуждать другим делом, когда взыщет с нас за то, что достоинство образа Его поругали и омрачили мы грехом, и, наконец, предаст нас казни, после того как обличим и осудим сами себя и нельзя уже будет сказать нам, что страждем несправедливо? Для страждущих здесь это служит иногда утешением в осуждении, но там кто будет заступником? Какой вымышленный предлог, какое ложное извинение, какая хитро придуманная вероятность, какая клевета на истину обманет судилище и превратит суд правый, где у всякого кладется на весы все: и дело, и слово, и мысль, – где взвешивается худое с добрым, чтобы тому, что перевесит и возьмет верх, и с тем, чего больше, соображаться приговору, после которого нельзя ни перенести дела в другое судилище, ни найти высшего судии, ни оправдаться новыми делами, ни взять елея для угасших светильников у мудрых дев или у продающих (см. Мф. 25, 1–12), после которого не помогает раскаяние богатого, страждущего в пламени и заботящегося об исправлении родных, и не дается срока к перемене жизни? Напротив, суд этот будет единственный, окончательный и страшный, а еще более праведный, нежели страшный, или, лучше сказать, потому и страшный, что он праведен. Тогда поставятся престолы, Ветхий денми сядет, раскроются книги, потечет река огненная, предстанут перед взорами свет и тьма уготованная и изыдут творившие добро в воскресение жизни, которая ныне сокровенна во Христе, напоследок же с Ним явится, а делавшие зло в воскресение осуждения (Ин. 5, 29), которым осудило уже неуверовавших судящее их слово (см. Ин. 12, 48). И первые наследуют неизреченный свет и созерцание Святой и царственной Троицы, Которая будет тогда озарять яснее и чище и всецело соединится со всецелым умом (в чем едином и представляю особенно Царствие Небесное); а уделом вторых, кроме прочего, будет мучение или, вернее, прежде всего прочего, отвержение от Бога и стыд в совести, которому не будет конца (1).

* * *

Плоды посеянного нами будут собраны впоследствии, на праведном суде Божием; там готовы точила – принять в себя плодоношение жизни (2).

* * *

И на грозный день при разлучении овец и козлищ – людей благочестивых и непреподобных – не поставь меня на стороне козлищ, но вели стать мне с овцами по правую руку, по левую же руку да останутся одни худшие (2)!

* * *

Наложив узду на блуждающий ум, собрав его внутрь, весь углубившись сам в себя, смеясь над житейскими бурями, которые и лица мудрых покрывают часто грязной пылью, непрестанно напечатлевая в сердце мысли божественные, не смешивающиеся с худшим и просветленные, стремительным желанием приближаясь к свету Трисиянного Божества, приступлю к милосердному престолу бессмертного Бога, где все открыто, а еще более откроется, когда всем равным за равное возмерят весы в руках правосудного Бога (2).

Стыд

Стыд есть какое-то сжатие сердца от страха подвергнуться позору, а презрение стыда есть бесстыдство (2).

Стяжательство

Блажен, кто вместо всех стяжаний приобрел Христа, у кого одно стяжание – крест, который и несет он высоко (2).

Суд

Тому лучше возыметь некоторое дерзновение пред Владыкой, кто живет хорошо и потрудился, нежели тому вызывать Его на суд, кто не отличается добрыми делами, хотя и все у него идет с рассуждением (2).

* * *

Что же такое суд? Собственная и внутренняя тягота или легкость совести и приравнение жизни к закону (2).

* * *

Что же это за мудрость, когда можно первенствовать в добродетели, тогда препобеждаться пороком или даже побеждать в пороке, что гораздо еще хуже? Я и судей (надобно же сказать правду) не хвалю за то, что одно и то же и наказывают, произнося решение, и хвалят, слушая, и не только сами хвалят, но находят многих других, которые и хвалят также, и поджигают к пороку, и оспаривают друг друга в усердии к этому. Должно поступать или так: если невероятно – не хвалить, а если достоверно – судить всенародно; или так: если обвинение ложно – уличить обвинителей, а если справедливо – уличить тех, на кого пало обвинение (2).

Судьба

Что такое случай, промысел, судьба? – Случаем было бы нечто, совершившееся само собою, без всякого к тому основания. Промысел есть кормило, которым все приводит в движение Бог. Судьба, как я сам себе представляю, есть цепь Божиих предначертаний (2).

Суета

Смертные человеки, порождение истекшей влаги, ничтожные вы, которые, живя смертью, надмеваетесь суетным! Долго ли вам, оставаясь игралищем ложных и наяву представляющихся сновидений и играя ими, блуждать на земле без цели? Смотри, взойдя умом своим выше всех, как взошел и я, потому что в меня Бог вложил великое ведение полезного и вредного, а выше всех парит ум. Тот был свеж и силен, составлял славу друзей, высоко носил голову и имел хорошо снабженные гибкие члены. Тот был прекрасная утренняя заря, весенний цвет между мужчинами и привлекал на себя взоры всех. Тот славен подвигами; тот по оружию Арес; тот превосходнейший борец со зверями на ристалище и на горах мерил с ними славу. Тот заботился о пирах и роскошных ужинах; суша, море и воздух приносили дань его чреву. Но теперь он покрыт морщинами и дряхл, все отцвело, пришла старость, а красота отлетела, чрево отказалось служить, небольшая часть человека остается еще в живых, а гораздо большая сошла уже в могилу. Тот надмевается ученостью всякого рода, тот высоко думает о пышных гробницах своего благородства или о том, что и ему удалось вписать свою кровь в небольшие свитки, тот величается крепостью своих советов в городах, тем, что имя его у всякого на устах, тот собрал безмерное богатство и еще приращает его в уме, тот, сидя на высоком седалище, восхищается данными ему весами правосудия, тот в багряной одежде и с увяслом²³¹ на челе, державствуя на земле, ни во что не ставит само Небо, и хотя смертен, но напыщается не смертными надеждами. Все это ныне, а через некоторое время – прах; рабы и скипетроносцы, наемники и гордящиеся богатством – все станут равны, для всех один мрак, одна обитель, и горделивым то одно преимущество, что громче над ними плач, пышнее их гробница и дольше хранится на жалком камне надгробная надпись. Рано или поздно, но всякому смертному равный жребий. От всякого останутся наконец только хрупкие полуистлевшие кости и голый череп. Кончилась пышность, но и бедность не беспокоят уже труд, неизвестная болезнь, ненависть, сумасбродство, желание большего, неукротимая наглость. Все умерло, все заключилось вместе с умершими до того времени, пока не пойдет отсюда вслед за воскресшими (2).

Супружество

В жизни возможны два состояния – девство и супружество, одно выше и богоподобнее, но труднее и опаснее, а другое ниже, но безопаснее (1).

* * *

Живущие под игом супружества! Дайте нечто и Богу, потому что вы связаны. Девы! Отдайте Богу все, потому что вы свободны (1).

* * *

Меня не связало супружество – этот поток жизни, эти узы, тягчайшие из всех, какие налагает на людей вещество, как начало трудов (2).

* * *

Когда божественная тварь явилась на земле и на земных долинах вечноцветущего рая, однако же у человека не было еще помощника в жизни, подобного ему, тогда премудрое Слово совершило подлинно величайшее чудо – созданного быть зрителем мира, то есть мой корень и семя многообразной жизни, разделив на две части, могущественной и животворящей рукою взяло из бока одно ребро, чтобы создать жену, и, в недра обоих влив любовь, побудило их стремиться друг к другу. Но чтобы не всякая жена стремилась ко всякому мужу, положило предел вожделениям, который называется супружеством – эту узду для незнающего меры вещества, чтобы при его стремительности и необузданных порывах, когда бы люди кучами привлекались друг к другу, от незаконных сообщений не пресекся священный человеческий род и неудержимым безрассудством порываемая похоть не возбудила во всех и войн, и огорчений.

Пока мать-земля не узрела на себе человека, она не имела высшего своего украшения, какое должна была получить. Но и самый первый из людей, по собственному неразумию и по зависти злобного змия изринутый из рая за преступное вкушение с человекоубийственного древа, кожаными ризами стал тяготеть к земле. Впрочем, тогда была лучшая чета у людей, и супружество, дав начало человеческому роду, послужило спасением от гибели, – так что, когда одни умирают, а вместо них вступают другие, изменяющееся поколение людей течет, как река, которая и не стоит на одном месте по причине господствующей смерти, и всегда полна вследствие новых рождений (2).

* * *

Связанные узами супружества, заменяем мы друг другу и руки, и слух, и ноги. Супружество и малосильного делает вдвое сильным, доставляет великую радость благожелателям и печаль недоброжелателям. Общие заботы супругов облегчают для них скорби; и общие радости для обоих восхитительнее. Для единодушных супругов и богатство делается приятнее; а в скудости самое единодушие приятнее богатства. Для них супружеские узы служат ключом целомудрия и пожеланий, печатью необходимой привязанности. Одна любезная лань (Притч. 5, 19) согревает дух скаканиями; у них одно питие из домашнего источника, которого не вкушают посторонние, которое не вытекает никуда и ниоткуда не притекает.

Составляя одну плоть, они имеют и одну душу и взаимной любовью одинаково возбуждают друг в друге усердие к благочестию. Ибо супружество не удаляет от Бога, а, напротив, более привязывает, потому что больше имеет побуждений. Как малый корабль и при слабом ветре движется вперед, быстро носимый по водам распростертыми парусами, даже и руки без труда принуждают его к бегу ударами весел; большого же корабля не сдвинет легкое дыхание – напротив, когда он с грузом выходит в море, только крепкий и попутный ветер может придать ему хода: так и не вступившие в супружество как не обремененные житейскими заботами имеют нужду в меньшей помощи великого Бога; а кто обязан быть попечителем милой супруги, имения и чад, кто рассекает обширнейшее море жизни, тому нужна большая помощь Божия, тот взаимно и сам более любит Бога (2).

* * *

Посмотри еще, сколько в супружестве трудностей для служащих плоти. Жена покупает себе мужа, а что всего хуже – часто и недоброго. И у мужа жена купленная, и нередко ненавистная – это такое зло, которое сам он на себя наложил и которого сложить не может. Ибо если супруги добры, то и единодушны, потому что все у них общее, а если худы, то у них домашняя беда, непрекращаемая ссора. Положим, что они не худы и единодушны, но тяжкая доля постигала нередко и новобрачных. Ныне жених, а завтра мертвец; ныне брачное ложе, а завтра гроб; скорби перемешаны с радостями; веселая песнь незадолго бывает до сетования. Одним возжжен брачный пламенник²³², а другим уже погашен. Одного малютка стал кликать отцом, а другой обесчадел внезапно, как ветвь, обитая ветром. Сперва дева, потом супруга, а потом и вдова, – и все это иногда в одну ночь и в один день. Срывает с себя кудри, отбрасывает далеко невестин наряд, слабыми руками терзает ланиты, в горьких страданиях забывает девический стыд, зовет несчастного супруга, оплакивает опустевший дом и жребий вдовства и безвременное горе. Умолчу о болезнях деторождения, о ношении во чреве мертвого бремени, о жалком и не имеющем матери плоде, когда рождающая делается для него сперва гробом, а потом рождает, о смерти младенцев до их рождения, о чревоношении бесплодном, умолчу о произведении на свет недоношенных, скудоумных и уродов – об этом искажении человеческого рода, об этой игре плоти. Если кто-либо взвесит это и посмотрит, куда потянут весы, то всякому благоразумному ясно откроется, что моя жизнь (безбрачная) сильно тянет вверх, к царствующему в горних Богу (2).

* * *

Снег приличен зиме, а цветы – весенней поре, седина – морщинам, а сила – юношеским летам. Однако же и цветы бывают зимой, и снег показывается в весенние дни, и юность производит седины; а случалось видеть и бодрую старость, и старика гораздо с большими силами, нежели едва расцветающего юношу. Так, хотя супружество имеет земное начало, а безбрачная жизнь уневещивает Царю Христу, однако же, бывает, что и девство низлагает на тяжелую землю, и супружеская жизнь приводит к небу. А потому если бы стали винить: один – супружество, а другой – девство, то оба сказали бы неправду (2).

* * *

Насколько девство предпочтительнее супружества, настолько непорочный брак предпочтительнее сомнительного девства. Поэтому и ты, ревнитель совершенства, или вполне возлюби чистое девство, если имеешь к тому и силу, и расположение, или избери супружество, как говорят, после первого второе, также доброе, плавание (2).

* * *

– Но скажи, как существовал бы человеческий род, если бы не пришло на помощь плотское супружество, удерживаемое в должных пределах и Божиим законом, и природой?

– Хотя закон и таков, однако же, мне должно теперь, отрешившись, поспешать к другой жизни, которая лучше настоящей и свободна от уз и тления (2).

* * *

Если ты к супругу своему питаешь такую же любовь, какую и он к тебе с тех пор, как цветущей девой ввел тебя в брачный чертог, то это приятно ему. Но если стараешься понравиться взорам других, то это ненавистно твоему супругу. Лучше тебе внутри дома своего скрывать прелести, данные природой, нежели неблагочинно выставлять напоказ прелести поддельные. Ибо супругу довольно и природной твоей красоты. А если красота выставлена для многих, как сеть для стада пернатых, то сперва станешь любоваться тем, кто тобою любуется, и меняться взорами, потом начнутся усмешки и обмен словами, сначала украдкой, впоследствии же с большей смелостью. Но остановись, говорливый язык, и не произноси того, что последует за этим. Впрочем, скажу несомненное, что всякая шутка женщины с молодым мужчиной уязвляет, как острое жало. Здесь все неразрывно идет одно за другим, подобно тому, как железо, притянутое магнитом, само притягивает другое железо (2).

Счастье

Напротив, блага душевные постоянны и прочны, никогда не отойдут и не отпадут от нас, никогда не обманут надежд того, кто им поверил. Но и то, что ни одно из здешних благ не верно людям и непрочно, мне кажется прекрасно, как и все прочее, устроено предусмотрительным Художником – Словом и Премудростью, превосходящей всякий ум (см. 1Кор. 1, 24; Флп. 4, 7); то, что видимые блага подвергаются и подвергают нас то тем, то другим превратностям, то возносятся вверх, то падают вниз и кружатся, как в вихре, и прежде, нежели овладеем ими, убегают и удаляются от нас и таким образом играют нами, обманывают нас, – не направлено ли к тому, чтобы мы, усмотрев их непостоянство и переменчивость, скорее устремились к пристанищу будущей жизни? В самом деле, что было бы с нами, если б земное наше счастье было постоянно, когда и при непостоянстве его мы настолько к нему привязаны? Когда обманчивая приятность и прелесть его держит нас, как рабов, в таких узах, что мы ничего и представить себе не можем лучше и выше настоящего, и это тогда как мы слышим и верим, что мы сотворены по образу Божию, Который, пребывая на небесах, и нас влечет к Себе (см. Кол. 1, 15; Ин. 3, 13; 12, 32) (1)?

* * *

Есть, братия, некоторый круг в делах человеческих, и самими противоположностями научает нас Бог, все устраивающий и всем, а во всем и нашими делами управляющий по непостижимым и неисследимым Своим судьбам так же премудро, как премудро Он все составил и связал. Ибо все, так сказать, движется и зыблется около неподвижного, но движется не в основании, которое во всем твердо и неподвижно (хотя это и скрыто от нашей немощи), а в том, что ежедневно встречается и бывает. И таково древнее и постоянное определение Божие, чтобы тьма, разлитая перед глазами нашими, была покровом Его (Пс. 17, 12). И поэтому многое в мироправлении мы можем видеть не иначе, как в темных гаданиях и представлениях, потому ли, что Бог смиряет нашу кичливость, дабы мы сознавали себя ничтожными перед истинной и первой мудростью, стремились же к Нему Единому и всегда старались просвещаться тамошними озарениями, или потому, что через непостоянство видимого превратного Он приводит нас к постоянному и вечному. Впрочем, ничто, как сказал я, не неподвижно, не равно само себе, не самодовольно и не одинаково до конца – ни веселье, ни скорбь, ни богатство, ни бедность, ни сила и бессилие, ни униженность, ни власть, ни настоящее, ни будущее, ни наше, ни чужое, ни малое, ни великое, ни все, что еще назовем. И в непостоянстве остается одно только постоянным – изменение во всем. Ибо все быстро кружится и переходит и само себе противоборствует, так что более можно доверять ветру и написанному на воде, нежели благоденствию человеческому, потому что зависть полагает преграду счастью, а милосердие несчастью. И это, по моему рассуждению, премудро и удивительно, потому что скорбь не остается без утешения, а счастье без вразумления. Те благоразумно поступают, которые (так как от смирения рождается познание оправданий) вразумляются несчастьями и, очищаясь, как золото огнем, говорят: благо мне, что Ты смирил меня (см. Пс. 118, 71), с которыми то же бывает, что и с Петром, призвавшим спасение, когда уже утопал, – и которые через болезнь больше приближаются к Богу и через скорбь приобретают благодетеля, потому что болезнующая душа близка к Богу и скудостью обращается к могущему дать, тогда как могла бы и презреть Его при обилии даров (1).

* * *

Один златолюбец где-то сказал: «Желаю тебе лучше каплю счастья, нежели бочку ума». Но мудрец возразил ему: «Для меня лучше капля ума, нежели море счастья» (1).

* * *

Таково человеческое счастье: оно подобно самым неприметным следам корабля, которые нарезываются спереди и исчезают сзади (2)!

* * *

Не будь привязан к счастью, которое разрушается временем, а что время строит, время же и разрушает (2).

* * *

Не хвались добрым плаванием, пока корабль твой не привязан к берегу. У многих счастливо плывшая ладья разбивалась у пристани. Многих уносил девятый вал. Одно безопасно – не слагать вины на счастье (2).

Сын

Наше учение таково: как для коня, вола, человека и для каждой вещи одного рода одно есть понятие, и что подходит под это понятие, о том оно сказуется в собственном смысле, а что не подходит, о том или не сказуется или сказуется несобственно, так одна есть Божия сущность, одно Божие естество, одно Божие именование (хотя имена и различаются вследствие различных некоторых умопредставлений), и что в собственном смысле именуется Богом, то действительно есть Бог; а равно что по естеству есть Бог, то истинно именуется Богом, если только истина состоит у нас не в именах, а в вещах. Но они (евномиане), как бы опасаясь, чтоб не все уже подвигнуть против истины, когда бывают к тому принуждены разумом и свидетельствами, исповедуют Сына Богом, но Богом по соименности, то есть по участию в одном наименовании.

Когда же возражаем им: а что, неужели Сын не в собственном смысле Бог, подобно тому как животное на картине не собственно животное? И как Он Бог, если не в собственном смысле Бог? – тогда они отвечают: что ж препятствует, чтоб одни и те же были и соименны, и именовались каждый в собственном смысле? При этом представляют в пример пса, живущего на суше, и пса морского, которые соименны и именуются каждый псом в собственном смысле. Правда, что между соименными составляет некоторый род как подобное этому, так и иное что-нибудь, если оно, хотя и различно по естеству, впрочем, носит то же имя и равно в нем участвует. Но там, подводя под одно наименование два естества, не утверждаешь ты, наилучший, чтоб одно было лучше другого, чтоб одно предшествовало, а другое в меньшей мере было тем, чем оно называется. С ними не сопрягается ничего такого, что делало бы это необходимым. Первый пес не больше, а второй не меньше первого есть пес, то есть и морской пес – живущего на суше, и обратно, живущий на суше – морского (да и почему или на каком основании было бы это?); напротив, общее наименование имеют предметы равночестные и различные. Но здесь, с понятием о Боге сопрягая досточтимость и превосходство над всякой сущностью и естеством (что принадлежит Единому Богу и составляет как бы естество Божества), а потом, приписав это Отцу и отняв у Сына (через что ставишь Его ниже и уделяешь Ему второстепенное чествование и поклонение), хотя на словах придаешь Ему Богоподобие, на самом же деле отсекаешь у Него Божество и от соименности, заключающей в себе равенство, со злым умыслом переходишь к соименности, которой связываются вещи неравные. А таким образом, по твоим умозаключениям, человек на картине и человек живой ближе изображают Божество, нежели представленные в пример псы. Или уступи Обоим как общение в наименовании, так и равночестность естества, хотя и признаешь их различными; тогда уничтожатся у тебя псы, которых придумал ты в объяснение неравенства. Да и что пользы в соименности, если разделяемые тобой не будут иметь равночестности? Ибо не в доказательство равночестности, но в доказательство неравночестности прибег ты к соименности и к псам. Можно ли больше этого изобличить в себе и противоречие с самим собой, и противление Божеству?

Если же к сказанному нами: Отец больше Сына как Виновник, присовокупив положение: но Виновник по естеству, выводят они заключение: Отец больше Сына по естеству, – то не знаю, самих ли себя больше обманывают они или тех, к кому обращают слово. Ибо не безусловно все то, что сказуется о чем-нибудь, должно быть сказуемым и подлежащего ему, но надобно различать, о чем говорится и что. Иначе, что препятствует и мне, сделав такое положение: Отец больше по естеству, и потом присовокупив: а что по естеству, то не всегда больше и не всегда отец, – вывести из этого заключение: большее не всегда больше, или: отец не всегда отец. А если угодно, буду рассуждать так: Бог есть сущность, но сущность не всегда Бог, – отсюда сам выведи заключение: Бог не всегда Бог. Но думаю, что это – ложное умозаключение, на учебном языке обыкновенно называемое «от относительного к безусловному». Ибо когда даем им понятие «о большинстве виновника по естеству», они вводят понятие «о большинстве по естеству». Здесь то же, как если бы мы сказали: известный человек мертв, – а они сделали бы наведение просто: человек мертв...

Они говорят: Отец есть имя Божие по сущности или по действию – и в обоих случаях хотят завязать нас. Если скажем, что имя Божие по сущности, то с этим вместе допустим иносущее Сына, потому что сущность Божия одна и ее, как говорят они, предвосхитил уже Отец. А если имя по действию, то, очевидно, признаем Сына творением, а не рождением. Ибо где действующий, там непременно и произведение. И может ли сотворенное быть тождественно с Сотворившим? – скажут они с удивлением. Весьма бы уважил и я сам ваше разделение, если бы необходимо было принять одно из двух. Но справедливее будет, избежав того и другого, ввести третье положение, а именно – сказать вам, премудрые, что Отец есть имя Божие не по сущности и не по действию, но по отношению, какое имеют Отец к Сыну или Сын к Отцу. Ибо эти наименования как у нас показывают близость и сродство, так и там означают соестественность Родившего с Рожденным.

Но пусть будет слово «Отец» в угоду вам означать и некоторую сущность, тогда по общим понятиям и по силе этих наименований Он введет с Собой и Сына, а не отчуждит Его. А если угодно, пусть будет именем по действию, и в этом случае не переспорите нас. Мы утверждаем, что это самое, то есть единосущие, и было действием Отца, или иначе понятие о таковом действии заключало бы в себе нелепость...

Мы и познали, и проповедуем Божество Сына, руководствуясь великими и высокими словами. Какими же? Следующими: Бог, Слово, в начале, с началом начало (В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог, Ин. 1, 1. И: с Тобой начало, Пс. 103, 4. И: Тот, Кто от начала вызывает роды, Ис. 41, 4). А также наименования: Сын Единородный (Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил, Ин. 1, 18). Путь, истина, Жизнь, Свет (Я есмь путь и истина и жизнь, Ин. 14, 6. И еще: Я свет миру, Ин. 8, 12), Премудрость, Сила (Христос Божия сила и Божия премудрость, 1Кор. 1, 24), Сияние, Образ (χ α ρ α κ τ ήρ έικών ), Печать (Сей, будучи сияние славы и образ (χ α ρ α κ τ ήρ ) ипостаси Его, Евр. 1, 3. И еще: Образ (έικών) благости, Прем. 6, 27. И еще: на нем положил печать свою Отец, Бог, Ин. 6, 27); Господь, Царь, Сущий, Вседержитель (И пролил Господь дождем серу и огонь от Господа, Быт. 19, 24. И еще: жезл правоты – жезл царства Твоего, Пс. 44, 7. И еще: Который есть и был и грядет, Вседержитель, Откр. 1, 8) ясно приписываются Сыну, равно как и другие имеющие с этими одинаковую силу и принадлежащие к числу тех, из которых ни одно не есть приобретенное и впоследствии присвоенное Сыну или Духу, так же как и самому Отцу, потому что Он совершен не через приращение, и не было, когда бы Он был без Слова, не было, когда бы Он был не Отец, не было, когда бы Он был не истинен, или не премудр, или не всемогущ, или лишен жизни, или светлости, или благости.

Перечисли же и ты в противоположность этим словам те, которые отыскивает твоя неблагодарность! Таковы суть: Бог Мой и Бог ваш (Ин. 20, 17), более (Ин. 14, 28)²³³, создал (см. Притч. 8, 22), сотворил (см. Деян.2, 36), освятил (Ин. 10, 36). А если угодно, и следующие: раб (Ис. 49, 3), послушен (Фил. 3, 7), [Отец весь суд Сыну] отдал (Ин. 5, 22; 10, 29), навык (Евр. 5, 8), заповедал [Ему Отец ] (Ин. 14, 31), послал (Ин. 10, 36; 17, 3), ничего не может от себя творить (Ин. 5, 30), или говорить (Ин. 12, 49), или судить (Ин. 12, 47), или даровать (см. Мф. 20, 23), или хотеть (Мф. 26, 39). А еще и те, в которых приписывается Сыну неведение (см. Мк. 13, 32), покорность (см. 1Кор. 15, 28), молитва (см. Лк. 6, 2), вопрошение (см. Ин. 11, 34), преуспевание (см. Лк. 2, 52), совершение (см. Евр. 5, 9). Присовокупи, если хочешь, и еще более принижающие выражения, например: спит (см. Мф. 8, 24), алчет (см. Мф. 4, 7), утруждается (см. Ин. 4, 6), плачет (см. Ин. 11, 35), находится в борении (см. Лк. 22, 44), скрывается (см. Ин. 8, 59). А может быть, обратишь ты в укоризну даже смерть и крест. Ибо не коснешься, как думаю, воскресения и вознесения, потому что в них найдется нечто и в нашу пользу. Но и кроме этого можешь собрать многое, если захочешь ты себе составить соименного и сопричтенного Бога, когда у нас есть Бог истинный и равночестный Отцу.

Если и каждое из этих выражений разбирать в отдельности, то нетрудно будет объяснить тебе их в смысле благочестном, устранив все, что в Писаниях служит для тебя преткновением, ежели только действительно ты претыкаешься, а не с намерением толкуешь криво. Вообще же выражения более возвышенные относи к Божеству и к природе, которая выше страданий и тела, а выражения более унизительные – к Тому, Кто Сложен, за тебя истощил Себя и воплотился, а не хуже сказать, и очеловечился, потом же превознесен, чтоб ты, истребив в догматах своих все плотское и пресмыкающееся по земле, научился быть возвышеннее и восходить умом к Божеству, а не останавливаться на видимом, возносился к мысленному и знал, где речь об естестве Божием и где об Его домостроительстве. Ибо было, когда Сей, тобой ныне презираемый, был выше тебя. Ныне он человек, а был и несложен. Хотя пребыл и тем, чем был Он, однако же, воспринял и то, чем не был. Вначале был Он без причины, ибо, что может быть причиной Бога? Но впоследствии начал бытие по причине, и причиной было спасти тебя – хулителя, который презирает Божество за то, что Оно приняло на Себя твою грубость и посредством ума вступило в общение с плотью; и дольний человек стал богом, после того как соединился с Богом и стал с Ним единым, потому что победило лучшее, дабы и мне быть богом, поскольку Он стал человеком. Он родился – но и прежде был рожден, – родился от жены – но и от Девы, родился человечески – рожден Божески, здесь без отца, но и там без матери, – а все это есть знак Божества. Он носим был во чреве, но узнан пророком, который сам был еще во чреве и взыграл перед Словом, для Которого получил бытие (см. Лк. 1, 44). Он повит был пеленами, но, воскреснув, сложил с Себя погребальные пелены. Положен был в яслях, но прославлен Ангелами, указан звездой, почтен поклонением волхвов. Как же ты находишь преткновение в видимом, не обращая внимания на умосозерцание? Он спасался бегством в Египет, но и все египетское обратил в бегство. Для иудеев не имеет ни вида, ни величия (Ис. 53, 2), но для Давида прекраснейший из сынов человеческих (Пс. 44, 3), но на горе молниеносен и светозарнее солнца, чем и тайноводствует к будущему. Он крещен как человек, но разрешил грехи как Бог, крещен не потому, что Сам имел нужду в очищении, но чтобы освятить воды. Он был искушаем как человек, но победил как Бог, но повелевает дерзать как Победивший мир (Ин. 16, 33). Алкал, но напитал тысячи, но Сам есть хлеб жизни и небесный (см. Ин. 6, 33, 35). Жаждал, но и возгласил: кто жаждет, иди ко Мне и пей – но и обещал, что верующие источат воды живые (см. Ин. 7, 37–38). Утруждался, но Сам есть упокоение утруждающихся и обремененных (см. Мф. 11, 28). Его отягощал сон, но Он легок на море, но Он запрещает ветрам, но Он подъемлет утопающего Петра. Дает дань, но из рыбы, но царствует над собирающими дани. Его называют Самарянином и имеющим беса, однако же, Он спасает шедшего из Иерусалима и попавшего к разбойникам (см. Лк. 10, 30), однако же, Он познается бесами, изгоняет бесов, посылает в бездну легион духов и видит вождя бесовского как молнию спадшего (см. Лк. 10, 19). В Него мечут камнями, но не могут взять Его. Он молится, но и внемлет молитвам. Плачет, но и прекращает плач. Спрашивает, где положен Лазарь, потому что был человек, но и воскрешает Лазаря, потому что был Бог. Он продан, и за самую низкую цену – за тридцать сребреников, но искупает мир, и высокой ценой – собственной Своею Кровью. Как овца, веден был Он на заклание (Ис. 53, 7), но Он – Слово, возвещаемое гласом вопиющего в пустыне (Ис. 40, 3). Был изъязвлен и мучим (Ис. 53, 5), но исцеляет всякую болезнь и всякую немощь (Мф. 4, 23). Возносится на древо и пригвождается, но восстанавливает нас древом жизни, но спасает распятого с Ним разбойника, но омрачает все видимое. Напоивается уксусом, вкушает желчь, но кто же Он? – Претворивший воду в вино, истребитель горького вкушения, сладость и весь он любезность (Песн. 5, 16). Отдает жизнь, но имеет власть принять ее обратно (см. Ин. 10, 17–18), но раздирается завеса, потому что горнее делается открытым, но расседаются камни, но восстают мертвые. Умирает, но животворит и разрушает смертью смерть. Погребается, но восстает. Нисходит в ад, но возводит из него души, но восходит в небеса, но придет судить живых и мертвых и подвергнуть истязанию подобные твоим слова. Если одни высказывания служат для тебя поводом к заблуждению, то другие да рассеют твое заблуждение (1)!

* * *

Не явно ли, что Отец больше Сына по виновности и равен по естеству? А это и исповедуем мы весьма здравомысленно. Разве иной, подвизаясь еще крепче за наше учение, присовокупит имеющее бытие от такой Вины не меньше Безвиновного, ибо что от Безначального, то причастно славы Безначального, а к этому присовокупляется и рождение, которое, для имеющих ум, само по себе важно и досточтимо. Но мысль, что Отец больше Сына, рассматриваемого по человечеству, хотя справедлива, однако же маловажна. Ибо что удивительного, если Бог больше человека?..

Отец называется Богом не Слова, но видимого (ибо как быть Богом Того, Кто в собственном смысле Бог?), равно как и Отцом не видимого, но Слова. Ибо во Христе два естества, а потому в отношении к обоим естествам имена Бог и Отец употребляются частью собственно, частью же не собственно и противоположно тому, как говорится это о нас, потому что Бог есть наш Бог собственно, но Отец наш не собственно. И это-то само, то есть сочетание имен, и притом имен, из которых одни другими заменяются по причине соединения естеств, вводит в заблуждение еретиков. А доказательством такой замены служит то, что когда естества различаются в понятиях, тогда разделяются и имена. Послушай, как говорит Павел: Бог Господа нашего Иисуса Христа, Отец славы (Еф. 1, 17). Бог Христа, а славы Отец, хотя то и другое одно, но не по естеству, а по совокупности их (1).

* * *

Сын приемлет жизнь, или суд (см. Ин. 5, 26–27), или наследие народов (см. Пс. 2, 8), или власть над всякой плотью, или славу, или учеников (Ин. 17, 2, 6, 22), или тому подобное. И это относится к человечеству. А если припишешь и Богу, не будет несообразности, потому что припишешь не как приобретенное, но как от начала принадлежавшее, и притом по естеству, а не по благодати (1).

* * *

Представляют они (еретики) изречения: да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного тобою Иисуса Христа (Ин. 17, 3). И: никто не благ, как только один Бог (Лк. 18, 19). Но мне кажется, что весьма легко дать на это решение. Ибо если слова единого истинного приложить к Отцу, то какое дашь место самосущей Истине? А если таким же образом понимать будешь слова: единый имеющий бессмертие, Который обитает в неприступном свете (1Тим. 6, 16); Царю же веков нетленному, невидимому, единому премудрому Богу (1Тим. 1, 17), то погибнет у тебя Сын, осужденный на смерть, или на тьму, или на то, чтобы не быть ни премудрым, ни царем, ни невидимым, ни, что главнее всего, вовсе Богом. А вместе с прочим, как ни утратить Ему и благости, которая преимущественно принадлежит Единому Богу? Но думаю, что слова единого истинного Бога сказаны в отличие от богов несуществующих, но богами нарицаемых. Ибо не было бы присовокуплено: и посланного тобою Иисуса Христа, если бы выражение истинного Бога противополагалось Христу, а не вообще шла речь о Божестве. Слова же никто не благ заключают в себе ответ вопрошающему законнику, который признавал благость во Христе как в человеке. Он говорит, что благость в высочайшей степени принадлежит Единому Богу, хотя и человек называется благим, например: благий человек от благого сокровища износит благое (см. Мф. 12, 35)1. И: отдал царство лучшему ( τ ώ α γ α δώ ) тебя (1Цар. 15, 28), – говорит Бог Саулу, имея в виду Давида. Также: ублажи, Господи, благия (см. Пс. 124, 4)2. Сюда же относятся места, где похвалены те из нас, до которых достигли потоки первого Блага, хотя и не непосредственно. Итак, если я убедил тебя, то хорошо, а если нет, что скажешь, по своим предположениям, в ответ утверждающим, что в других местах Писания Сын называется Единым Богом! А где именно? – В следующих словах: Сей есть Бог наш, и никто другой не сравнится с ним, и вскоре: после того Он явился на земле и обращался между людьми (Вар. 3, 36, 38). Что это сказано не об Отце, а о Сыне, – это доказывает последнее добавление. Ибо Сын общался с нами телесно и пребывал с дольними. Если же одержит верх та мысль, что это сказано не против мнимых богов, а против Отца, то в рассуждении Отца будем побеждены тем самым, что старались противопоставить Сыну. Но что может быть бедственнее и вреднее того, как уступить над собой такую победу (1)?

* * *

Оставалось бы объяснить нам те места, в которых говорится, что Сыну заповедано (см. Ин. 14, 31), что им соблюдены заповеди (см. Ин. 15, 10), что Сын всегда делает, что Отцу угодно (Ин. 8, 29), также те, в которых приписывается Сыну совершение (см. Евр. 5, 9), вознесение (см. Деян. 2, 33), страданиями навык послу шанию (Евр. 5, 8), первосвященство (см. Евр. 9, 11), приношение (Еф. 5, 2), моление Могущему спасти Его от смерти (Евр. 5, 7), борение, кровавый пот (см. Лк. 22, 44), молитва и другое, тому подобное; оставалось бы, говорю, объяснить такие места, если бы не было очевидно для всякого, что выражения эти относятся к естеству, которое подлежит страданиям, а не к естеству, которое неизменяемо и выше страдания (1).

* * *

Если бы кто сказал, что в Сыне и в Духе есть нечто превращаемое, или изменяемое, или относительно ко времени, месту, силе и действию измеряемое, или не по естеству благое, или не самодовольное, или не свободное, или служебное, или песнословящее, или пристрашное, или освобожденное, или несочисляемое²³⁴, то пусть докажет это, и мы удовольствуемся, славясь честью сорабов, хотя и понесем ущерб, лишась Бога²³⁵. Если же Сыну принадлежит все, что имеет Отец, кроме виновности, и все, принадлежащее Сыну, принадлежит Духу, кроме сыновства и того, что говорится о Сыне телообразно, ради моего человека и моего спасения (ибо Он принял мое, чтобы через это новое сорастворение даровать мне Свое), то перестаньте, хотя поздно, безумствовать вы, изобретатели суетных выражений, которые сами собой распадаются! Изачем вам умирать, дом Израилев (Иез. 18, 31)! – буду оплакивать вас словами Писания (1).

* * *

Прежде всего прославим Сына, чтя кровь – очищение наших немощей...

Ничего не было прежде великого Отца, потому что Он все имеет в Себе. И Его знает неотлучный от Отца – Отцом рожденный, безлетный Сын, Слово великого Бога, Образ Первообраза, Естество, равное Родителю. Ибо слава Отца – великий Сын. А как явился он от Отца – знает только Отец и Явившийся от Отца, потому что никто не был близ Божества.

Впрочем, то, несомненно известно и всякому человеку, и мне, что Божеству нельзя приписывать моего рождения, то есть течения, бесславного сечения. Если я делаюсь родителем не без страдания, потому что составлен из частей, то из этого не следует, что подлежит страданию тот, кто вовсе несложен и бестелесен. Ибо что удивительного, если у тех, которые далеки между собою по естеству, и рождения неодинаковы? Если время старее меня, то оно не прежде Слова, у Которого Родитель безлетен.

Как Отец ничего не оставляет для умопредставления выше безначального Божества, так и Сын Отчий имеет началом безлетного Отца, подобно тому как начало света есть великий и прекраснейший круг солнечный. Впрочем, всякое подобие ниже великого Бога и опасно, чтобы, поставив нечто между присносущным Отцом и присносущным Сыном, не отторгнуть нам Царя-Сына от Царя-Отца. Ибо предполагать, что время или хотение прежде Бога, по моему мнению, значит рассекать Божество. Родитель велик как Бог, как родитель. Но если для Отца выше всего не иметь никакой причины досточтимого Божества, то и достопокланяемому Рождению великого Отца не менее высоко иметь такое начало. Не отсекай Бога от Бога, потому что не знаешь такого сына, который бы далеко отстоял от Отца. А слова «нерожденный» и «рождение от Отца» не равнозначны слову «Божество». Иначе кто произвел эти два рода Божества? В отношении к Богу оба они не входят в понятие сущности; естество же, по моему разумению, нерассекаемо. Если Слову принадлежит рождение, то Отец, будучи бесплотен, не приемлет ничего свойственного плоти (человеческий ум никогда не дойдет до такого нечестия, чтобы помыслить такое), и ты имеешь Сына-Бога, достойную славу Родителя.

Если же ты, суемудрый, желая возвеличить Божество великого Отца и напрасно вселяя в сердце пустой страх, отринул рождение и Христа низводишь в ряд тварей, то оскорбил ты Божество обоих. Отец лишен у тебя Сына и Христос не Бог, если только Он сотворен. Ибо все, чего когда-либо не было, принадлежит к тварям, а Рожденное по важным причинам пребывает и всегда будет равным Богу. Какое же основание тому, что ты, наилучший, через Христовы страдания впоследствии, когда переселишься отсюда, станешь богом, а Христос – подобным тебе рабом, вместо Божеской чести припишется Ему только превосходство между рабами?

Если, как кузнец, намереваясь сделать колесницу, готовит молот, так и великий Бог впоследствии создал полезное орудие, чтобы первородной рукой приобрести меня, то тварь во многих отношениях будет превосходнее небесного Христа, если только Слово для твари, а не тварь для Христа. Но кто же бы стал утверждать такое? Если же Он принял плоть, чтобы помочь твоим немощам, а ты за это приводишь в меру преславное Божество, то погрешил Милосердствовавший о тебе. А для меня тем более Он чуден, что и Божества не умалил, и меня спас, как врач, приникнув к моим зловонным струпам.

Он был смертен, но Бог; род Давидов, но Адамов Создатель; плотоносец, но бестелесен; по матери – Деве – описан, но неизмерим. Ясли вместили Его, но звезда вела к Нему волхвов, и принесшие дары пришли и преклонили пред Ним колена. Как человек, был Он в борении, но как неодолимый в троекратной борьбе победил искусителя. Вкушал Он пищу, но напитал тысячи и воду претворил в вино. Крестился, но очистил грехи, но Дух громогласно провозгласил Его Сыном Безначального. Как смертный, погружался Он в сон и как Бог укрощал море. Утомлялся Он в пути, но у изнемогших укрепил силы и колена. Молился, но Кто же внял умиленным мольбам погибающих? Он был Жертва, но и Архиерей; Жрец, но и Бог; принес в дар Богу Кровь, но очистил весь мир; вознесен на Крест, но ко Кресту пригвоздил грех. K чему же перечислять все подробно? Он приложился к мертвецам, но возбужден из мертвых, а прежде Сам воскрешал мертвецов. Если одно показывало нищету смертного, то другое – богатство Бесплотного. По крайней мере, ты, видя в Нем свойственное смертным, не бесчести Божества. Оно сделало славным и перстный образ, который из любви к тебе образовал нетленный Сын (2).

Таинство

Таинство есть неизглаголанное богочестие (2).

Талант

Нет, нет, не желаю того, чтобы талант, какой вверил мне Бог, уделивший другим большую благодать, и поровну всем разделенная мина²³⁶, то есть дар естественного слова, остались в руках моих не употребленными в дело, напротив, пущу их в обращение, и лучше получить мне за это славу, чем подвергаться строгому наказанию и позору (2).

Твердость

Души слабые в отношении к добродетели и к пороку равно медлительны и неподвижны, они не склоняются много ни на ту, ни на другую сторону, у них такие же движения, как и у людей, страждущих оцепенением. А души твердые, если руководит и управляет ими разум, – великое приобретение для добродетели; при недостатке же знания и разума они то же самое и для порока. Так и коню надобно быть сильным и мужественным, чтоб мог он впоследствии одерживать победу на войне или на ристалище, но из него не выйдет ничего доброго, если не будет усмирен уздой и приучен к кротости многотрудным упражнением (1).

Тело

Нам, узникам земли (Плач 3, 34), как говорит божественный Иеремия, нам, покрытым этой грубой плотью, известно то, что как невозможно обогнать свою тень, сколько бы ни спешил, потому что она настолько же подается вверх, насколько бывает захвачена, или как зрение не может сблизиться с видимыми предметами без посредства света и воздуха, или как породы плавающих в воде не могут жить вне воды, так и находящемуся в теле нет никакой возможности быть в общении с умосозерцаемым без посредства чего-либо телесного. Ибо всегда превзойдет что-нибудь наше, сколько бы ни усиливался ум прилепиться к сродному и невидимому, как можно более отрешаясь от видимого и уединяясь сам в себя. И это увидим из следующего. Дух, огонь, свет, любовь, мудрость, ум, слово и подобное этому – не наименования ли первого естества? И что ж? Представляешь ли ты себе или дух без движения и разлияния, или огонь не в веществе, без движения вверх, без свойственного ему цвета и очертания, или свет не в смешении с воздухом, отдельно от того, что его как бы рождает, то есть что светит? А каким представляешь ум? Не пребывающим ли в чем-то другом? И мысли, покоящиеся или обнаруживающиеся, по твоему мнению, не движение ли? Представляешь ли какое слово, кроме безмолвствующего в нас или изливаемого (помедлю говорить, исчезающего)? Да и мудрость, в твоем понятии, что такое, кроме навыка рассуждать о предметах Божественных или человеческих? А также правда и любовь не похвальные ли расположения, которые противоборствуют – одно неправде, а другое ненависти, и как сами бывают напряженнее и слабее, возникают и прекращаются, так подобными и нас делают и изменяют, производя в нас то же, что краски в телах? Или надобно рассматривать Божество, сколько возможно, Само в Себе, отступившись от этих образов и собрав из них какое-то единственное представление? Но что ж это за построение ума, которое из этих образов собрано, и не то, что они? Или как единое, по естеству своему несложное и неизобразимое, будет заключать в себе все эти образы, и каждый совершенно? Так трудно уму нашему выйти из круга телесности, доколе он при немощи своей рассматривает то, что превышает его силы (1)!

* * *

Для меня убедительны слова мудрых, что всякая добрая и боголюбивая душа, как скоро по разрешении от сопряженного с нею тела освободится отсюда, приходит в состояние чувствовать и созерцать ожидающее ее благо, а по очищении или по отложении (или еще, не знаю, как выразить) того, что ее омрачало, услаждается чудным каким-то услаждением, веселится и радостно шествует к своему Владыке, потому что избегла здешней жизни как несносной тюрьмы и свергла с себя лежавшие на ней оковы, которыми крылья ума влеклись долу. Тогда она в видении как бы пожинает уготованное ей блаженство. А потом и соприрожденную себе плоть, с которой упражнялась здесь в любомудрии, от земли, ее давшей и потом сохранившей, восприняв непонятным для нас образом и известным только Богу, их соединившему и разлучившему, – вместе с ней вступает в наследие грядущей славы. И как по естественному союзу с плотью сама разделяла ее тяготы, так сообщает ей свои утешения, всецело поглотив ее в себя и сделавшись с ней единым духом, и умом, и богом, после того как смертное и преходящее поглощено жизнью (2Кор. 5, 4). Послушай же, как любомудрствует божественный Иезекииль о соединении костей и жил (см. Иез. 37, 1–14), а за ним и Божественный Павел о хижине земной и о доме нерукотворенном, из которых одна разрушится, а другая уготована на небесах (см. 2Кор. 5, 1). Он говорит, что выйти из тела – значит войти к Господу, и жизнь в теле оплакивает как отхождение от Господа и потому желает и поспешает отрешиться от тела. Для чего же мне малодушествовать в надежде? Для чего прилепляться к временному? Дождусь архангельского гласа, последней трубы, преобразования неба, претворения земли, освобождения стихий, обновления целого мира (1).

* * *

Не понимаю, как я соединился с ним (с телом) и как, будучи образом Божиим, я смешался с грязью! Это тело, когда хорошо ему, поднимает войну; а когда воюю против него, ввергает в скорбь. Его я и люблю как сослужителя, от него и отвращаюсь как от врага; бегу от него как от уз и почитаю его как наследника. Решусь ли истомить его? Но тогда некого мне будет употребить в сотрудники в добрых делах, а я знаю, для чего приведен я в бытие, знаю, что мне должно восходить к Богу посредством дел. Стану ли щадить его как сотрудника? Но тогда не знаю, как избежать его мятежнических нападений, и боюсь, как бы не отпасть от Бога, отягчившись оковами, которые влекут меня к земле или удерживают на ней. Это ласковый враг и коварный друг! Чудное соединение и раздвоение! Чего боюсь, того держусь, и что люблю, того страшусь. Не успею еще вступить в сражение, как заключаю мир, и не успею помириться, как опять начинаю брань. Что это за премудрость открывается во мне?! И что за великая тайна?! Не для того ли Бог ввел нас в эту борьбу и брань с телом, чтобы мы, будучи частью Божества²³⁷ и проистекая свыше, не стали надмеваться и превозноситься своим достоинством и не пренебрегли Создателем, но всегда обращали к Нему взоры и чтобы сопряженная с нами немощь держала в пределах наше достоинство? Чтобы мы знали, что мы одновременно и весьма велики, и весьма низки, земны и небесны, временны и бессмертны, наследники света и наследники огня или тьмы, смотря по тому, на какую сторону преклоним себя? Так устроен состав наш, и это, сколько могу я видеть, для того чтобы персть земная смиряла нас, если б мы вздумали превозноситься образом Божиим (1).

* * *

Во мне двоякая природа. Тело сотворено из земли, потому и приверженно к свойственной ей персти. А душа есть Божие дыхание и всегда желает иметь лучшую участь пренебесных. Как поток течет из источника по ровному месту, а пламенеющий огонь знает один неизменный путь – возноситься вверх, так и человек велик; он даже Ангел, когда, подобно змее, совлекши с себя пестровидную старость, восходит отсюда (2).

* * *

Если кто-то говорит, что теперь отложена Им плоть и Божество пребывает обнаженным от тела, а не признает, что с воспринятым человечеством и теперь пребывает Он, и придет, то да не узрит таковой славы Его пришествия! Ибо где теперь тело, если не с Воспринявшим его? Оно не в солнце, как пустословят манихеи, положено, чтобы прославиться бесславием, оно не разлилось и не разложилось в воздухе, как естество голоса, и излияние запаха, и полет неостанавливающейся молнии. Иначе как объяснить то, что Он был осязаем по воскресении (см. Ин. 20, 27), и некогда явится тем, которые Его пронзали (см. Ин. 19, 37)? Божество само по Себе невидимо. Но, как думаю, Христос придет, хотя с телом, впрочем, таким, каким явился или показался ученикам на горе, когда Божество препобедило плоть (2).

* * *

Это смиренное тело, пока его станет и пока будут у меня силы, посвящу на служение Богу (2).

Терпение

Ежели терплю не по своей воле, то я несчастен (пусть это будет сказано), а ежели терплю добровольно, то я философ (1).

* * *

Чего вовсе не хочешь терпеть от другого, того и сам не желай делать другому (2).

* * *

Всякий идет своею стезею жизни: иной – земледелец, а другой – мореплаватель; иной – какой-нибудь зверолов, а другой вооружил руку копьем; иной – искусный певец, другой – победитель на поприще. Но мой жребий – Бог, мой удел – терпеть множество скорбей, изнемогать здесь от мучительной болезни (2).

* * *

Весьма много потерпел я бедствий и то, что составляет верх бедствий, претерпел, от кого всего менее думал терпеть. Однако же я не потерпел ничего такого, что потерпят сделавшие мне зло. Мои страдания проходят, а их злые дела, сколько знаю, правосудие записало в железные книги (2).

* * *

Терпеливостью называю переваривание в себе скорби, а спокойно встречать обиду означает негневливость, древние обыкновенно называли это кротостью (2).

* * *

Хорошо, что любомудрствуешь в страданиях и для многих служишь примером терпения в скорбях. Как для всего наилучшего пользовался ты телесными орудиями, когда был здоров, так и теперь прекрасно ими пользуешься, хотя стал болен, и скажу так: в самом бездействии не остаешься бездейственным, потому что любомудрствуешь, и что, как сказывают, наименовал таким именем Диоген, страдая однажды горячкой и терпеливо перенося болезнь, то и сам ты даешь нам видеть, то есть борьбу души с телом. Так и прилично было моему Филагрию не ослабевать и не изнемогать в страдании, но презреть персть и предоставить телу терпеть, что свойственно ему непременно по закону естества или теперь, или впоследствии, которое должно разрушиться, потому что оно умрет, изнуренное или болезнью, или временем, – а самому возвышаться душою, возноситься мыслями к Богу и знать, что было бы несообразно любомудрствовать нам вне опасностей, оказываться же нелюбомудрыми в нуждах и изменять своему обещанию²³⁸(2).

Толпа

Когда народная толпа в заблуждении, всякий начинает кричать и все обращается в беспорядок (2).

Троица

Мы Отца превозносим, Сына почитаем равным Ему и Духа Святого прославляем. Мы единодушны, единомыслим, нимало не оскорбляем Троицы ни приложением, ни отсечением, как худые распорядители и мерители Божества, которые унижают и оскорбляют все тем самым, что одно почитают более надлежащего (1).

* * *

Троица исповедуется и есть Бог Единый не менее по согласию, как по тождеству сущности (1).

* * *

Мы поклоняемся Отцу и Сыну и Святому Духу, разделяя личные свойства и соединяя Божество. Не смешиваем трех (Ипостасей) в одно, чтоб не впасть в недуг cавеллиев, и единого не делим на три (сущности), разнородные и чуждые друг другу,

чтобы не дойти до Ариева безумия. Ибо для чего, как растение, скривившееся на одну сторону, с большим усилием перегибать в противоположную, исправляя кривизну кривизной, а не довольствоваться тем, чтобы, выпрямив только до середины, остановиться в пределах благочестия? Когда же говорю о середине, имею в виду истину, которую одну и должно иметь в виду, отвергая как неуместное смешение, так и еще более нелепое разделение. Ибо в одном случае, из страха многобожия сократив понятие о Боге в одну ипостась, оставим у себя одни голые имена, признавая, что один и тот же есть и Отец, и Сын, и Святой Дух, и утверждая не столько то, что все Они одно, сколько то, что каждый из Них ничто, потому что, переходя и переменяясь друг в друга, перестают уже быть тем, что Они сами в Себе. А в другом случае, разделяя Божество на три сущности или (по Ариеву безумию, прекрасно так называемому) одна другой чуждые, неравные и отдельные или безначальные, не соподчиненные и, так сказать, противобожные, то предадимся иудейской скудости, ограничив Божество одним нерожденным, то впадем в противоположное, но равное первому зло, предположив три начала и трех Богов, что еще нелепее предыдущего.

Не должно так любить Отца, чтобы отнимать у Него свойство быть Отцом. Ибо чьим будет Отцом, когда отстраним и отчуждим от Него вместе с тварью и естество Сына? Не должно быть и таким Христолюбцем, чтобы даже не сохранить у Него свойства быть Сыном. Ибо чьим будет Сыном, если не относится к Отцу как Виновнику? Не должно в Отце умалять достоинства быть началом, принадлежащего Ему как Отцу и Родителю. Ибо будет началом чего-то низкого и недостойного, если он не виновник Божества, созерцаемого в Сыне и Духе. Не нужно все это, когда надобно и соблюсти веру в Единого Бога, и исповедовать три Ипостаси, или три Лица, притом каждое с личным Его свойством. Соблюдается же, по моему рассуждению, вера в Единого Бога, когда и Сына, и Духа будем относить к единому Виновнику (но не слагать и не смешивать с Ним), – относить как по одному и тому же (назову так) движению и хотению Божества, так и по тождеству сущности. Соблюдается вера и в три Ипостаси, когда не будем вымышлять никакого смешения или слияния, вследствие которых у чествующих одно более чем должно, могло бы уничтожиться все. Соблюдутся и личные свойства, когда будем представлять и нарицать Отца безначальным и Началом (началом – как Виновника, как Источник, как присносущный Свет); а Сына – нисколько не безначальным, однако же, и Началом всяческих.

Когда говорю – началом, ты не привноси времени, не ставь чего-либо среднего между Родившим и Рожденным, не разделяй естества худым вложением чего-то между совечными и сопребывающими. Ибо если время старше Сына, то, без сомнения, Отец стал виновником времени прежде, нежели Сына. И как был бы Творцом времен Тот, Кто сам под временем? Как был бы Он Господом всего, если время Его упреждает и Им обладает? Итак, Отец безначален, потому что ни от кого иного, даже от Себя Самого, не заимствовал бытия²³⁹. А Сын, если представляешь Отца виновником, не безначален (потому что началом Сыну Отец как Виновник); если же представляешь себе начало относительно ко времени – безначален (потому что Владыка времен не имеет начала во времени).

А если из того, что тела существуют во времени, заключишь, что и Сын должен подлежать времени, то бестелесному припишешь и тело. И если на том основании, что рождающееся у нас прежде не существовало, а потом приходит в бытие, станешь утверждать, что и Сыну надлежало из небытия прийти в бытие, то уравняешь между собой несравнимое – Бога и человека, тело и бестелесное. В таком случае Сын должен и страдать, и разрушаться, подобно нашим телам. Ты из рождения тел во времени заключаешь, что и Бог так рождается, а я заключаю, что Он рождается не так, из того самого, что тела так рождаются. Ибо что не сходно по бытию, то не сходно и в рождении; разве допустишь, что Бог и в других отношениях подлежит законам вещества, например, страждет и скорбит, жаждет, и алчет, и терпит все, свойственное как телу, так вместе и телу, и бестелесному. Но этого не допускает твой ум, потому что у нас слово о Боге. Поэтому и рождение допускай не иное, как Божеское.

Но спросишь: если Сын рожден, то как рожден? Отвечай прежде мне, неотступный совопросник: если Он сотворен, то как сотворен? А потом и меня спрашивай: как Он рожден? Ты говоришь: «И в рождении страдание, как страдание в сотворении. Ибо без страдания бывает ли составление в уме образа, напряжение ума и представленного совокупно разложение на части? И в рождении также время как творимое созидается во времени. И здесь место, и там место. И в рождении возможна неудача, как в сотворении бывает неудача (у вас слышал я такое умствование), ибо часто, что предначертал ум, того не выполняли руки». Но и ты говоришь, что все составлено словом и хотением. Ибо Он сказал, – и было, повелел, – и создалось (Пс. 32, 9). Когда же утверждаешь, что создано все Божиим словом, тогда вводишь уже не человеческое творение. Ибо никто из нас производимого им не совершает словом. Иначе не было бы для нас ничего ни высокого, ни трудного, если бы стоило только сказать – и за словом следовало исполнение дела. Поэтому если Бог созидаемое Им творит словом, то у Него нечеловеческий образ творения.

И ты или укажи мне человека, который бы совершил что-нибудь словом, или согласись, что Бог творит не как человек. Предначертай по воле свой город, и пусть явится у тебя город. Пожелай, чтобы родился у тебя сын, и пусть явится младенец. Пожелай, чтобы совершилось у тебя что-либо другое, и пусть желание обратится в само дело. Если же у тебя не следует ничего такого за хотением, между тем как в Боге хотение есть уже действие, то ясно, что иначе творит человек и иначе – Творец всего – Бог. А если Бог творит не по-человечески, то как же требуешь, чтобы Он рождал по-человечески? Ты никогда не был, потом начал бытие, а после и сам рождаешь и, таким образом, приводишь в бытие то, что не существовало, или (скажу тебе нечто более глубокомысленное), может быть, и сам ты производишь не то, что не существовало. Ибо и Левий, как говорит Писание, был еще в чреслах отца (Евр. 7, 10), прежде нежели произошел на свет. И никто да не ловит меня на этом слове, я не говорю, что Сын так произошел от Отца как существовавший прежде в Отце и после уже приходящий в бытие; не говорю, что Он сперва был несовершен, а потом стал совершенным, каков закон нашего рождения. Делать такие привязки свойственно людям неприязненным, готовым нападать на всякое произнесенное слово. Мы не так умствуем; напротив, исповедуя, что Отец имеет бытие нерожденно (а Он всегда был, и ум не может представить, чтобы когда-либо не было Отца), исповедуем вместе, что и Сын был рожден, так что совпадают между собой и бытие Отца, и рождение Единородного от Отца сущего, и не после Отца, разве допустим последовательность в одном только представлении о начале и о начале как о Виновнике (не раз уже возвращаю к тому же слову дебелость и чувственность твоего разумения).

Но ежели без пытливости принимаешь рождение (когда так должно выразиться) Сына или Его самостоятельность, или пусть изобретет кто-нибудь для этого другое, более свойственное предмету речение (потому что умопредставляемое и изрекаемое превосходит способы моего выражения), то не будь пытлив и касательно исхождения Духа. Достаточно для меня слышать, что есть Сын, что Он от Отца, что иное Отец, иное Сын; не любопытствую об этом более, чтобы не подпасть тому же. Что бывает с голосом, который от чрезмерного напряжения прерывается, или со зрением, которое ловит солнечный луч. Чем кто больше и подробнее хочет видеть, тем больше повреждает чувство, и в какой мере рассматриваемый предмет превышает объем зрения, в такой человек теряет саму способность зрения, если захочет увидеть целый предмет, а не такую часть его, какую мог бы рассмотреть без вреда. Ты слышишь о рождении: не допытывайся знать, каков образ рождения. Слышишь, что Дух исходит от Отца: не любопытствуй, как исходит.

Но если любопытствуешь о рождении Сына и об исхождении Духа, то полюбопытствую и я у тебя о соединении души и тела: как ты – и персть, и образ Божий? Что в тебе движущее или движимое? Как одно и то же и движет, и движется? Как чувство пребывает в том же человеке и привлекает внешнее? Как ум пребывает в тебе и рождает понятие в другом уме? Как мысль передается посредством слова? Не говорю о том, что еще труднее. Объясни вращение неба, движение звезд, их стройность, меры, соединение, расстояние, пределы моря, течение ветров, перемены времен года, излияние дождей. Ежели во всем этом ничего не понимаешь ты, человек (уразумеешь же, может быть, со временем, когда достигнешь совершенства, ибо сказано: посмотрю на небеса, дела Твоих перстов (см. Пс. 8, 4)), а из этого можно догадываться, что видимое теперь не сама истина, но только образ истины; ежели и о себе самом не познал – кто ты, рассуждающий об этих предметах, ежели не постиг и того, о чем свидетельствует даже чувство, то как же предпримешь узнать в подробностях, что такое и как велик Бог? Это показывает великое неразумие!..

Это-то ведение частью да храним, частью да приобретаем, пока живем на земле, а частью да сберегаем для себя в тамошних сокровищницах, чтобы в награду за труды приять всецелое познание Святой Троицы, что Она, какова и колика (если позволено будет выразиться так), в Самом Христе Господе нашем, Которому слава и держава во веки веков, аминь (1).

* * *

А я буду повторять одно и то же, притом краткое выражение: Троица воистину есть Троица, братия. Но слово «троица» означает не счет вещей неравных (иначе что препятствует, слагая с тем или другим числом вещей, именовать десятком, сотней, десятком тысяч; так вещей, числом изображаемых, много, даже более показанного теперь), но совокупность равных и равночестных; причем наименование соединяет то, что соединено по естеству, и не дозволяет, чтобы с распадением числа разрушилось неразрушимое.

Так мы рассуждаем и так содержим; о взаимном же отношении и порядке в Троице оставляем ведать Ей единой и тем из очищенных, которым сама Троица благоволит открыть это или ныне, или впоследствии. А сами знаем, что одно и то же естество Божества, познаваемое в Безначальном, в рождении и исхождении (как бы в уме, который в нас, в слове и духе, поскольку чувственному уподобляется духовное и малому высочайшее, тогда как мнимый образ не достигает вполне до истины). Знаем, что Оно Само с Собой согласно, всегда тождественно, бесколичественно, невременно, несозданно, неописуемо, никогда не было и не будет Само для Себя недостаточным. Знаем, что Оно есть жизни и жизнь, светы и свет, блага и благо, славы и слава, Истинное и Истина и Дух истины, святые и источные святыни, каждая (умопредставляемая особо, поскольку ум разделяет и нераздельное) есть Бог и все три (умопредставляемые вместе) также Бог, по тождеству движения и естества. Знаем, что Оно ничего не оставило выше Себя и не превзошло что-либо иное, ибо и не было ничего такого; знаем, что Оно ничего после Себя не оставит и не превзойдет, ибо и не будет ничего такого; знаем, что Оно не допускает ничего равночестного с Собой, потому что ни одно из существ сотворенных, служебных, соучаственных и ограниченных не достигает до естества владычественного и беспредельного, делающего других Своими причастниками. Ибо одни из тварей совершенно удалены от Него; другие же приближены к Нему несколько и будут приближаться, но не по своему естеству, а по причастию Его естества, и притом тогда только, когда доброе порабощение Троице сделается чем-то высшим рабства; если уже не составляет свободы и царства то самое, чтобы хорошо познавать владычество, впрочем, по низости ума не смешивать того, что имеет между собой расстояние. А для кого так высоко рабство, для того чем будет владычество? Ежели и познание есть блаженство (см. Ин. 17, 3), то каково познаваемое? K этому ведет нас великая тайна! K этому ведет вера в Отца и Сына и Святого Духа и в общее имя! K этому ведут возрождение, отречение от безбожия и исповедание Божества – этого общего имени! Поэтому бесчестить или отделять Единого из трех – значит бесчестить исповедание, то есть и возрождение, и Божество, и обожествление, и надежду. Видите, что дарует нам Дух, исповедуемый Богом, и чего лишает – отвергаемый. Умалчиваю уже о страхе и о гневе, какой угрожает не чтущим, но бесчестящим Духа (см. Мф. 12, 32)...

Святая, достопоклоняемая и долготерпеливая Троица! Долготерпеливая, ибо столько времени являла Свое долготерпение к рассекающим Тебя! Троица, Которой служителем и нелицемерным проповедником и я сподобился быть уже с давнего времени! Троица, Которую все познают некогда – или просвещенные, или наказанные Тобой! Прими в число Своих поклонников и этих ныне оскорбляющих Тебя, да не утратим мы ни единого, даже из малых, хотя бы мне надлежало утратить нечто из благодати (не дерзаю сказать всего, что сказал апостол (см. Рим. 9, 3)) (1)!

* * *

Господство именуется Богом, хотя состоит в Трех высочайших: Виновнике, Зиждителе и Совершителе, то есть Отце, Сыне и Святом Духе. Эти Три не так разъединены между Собой, чтобы делились по естеству, и не так сжаты, чтобы включались в одном Лице (первому учит арианское буйство, а последнему – Савеллиево безбожие), напротив, Они и единичнее вовсе разделенных, и множественнее совершенно единичных (1).

* * *

Представь, что Троица есть одна жемчужина, отовсюду имеющая одинаковый вид и равный блеск, если одна какая-нибудь часть этой жемчужины будет повреждена, то утратится вся приятность камня. Когда бесславишь Сына, чтобы почтить Отца, Отец не приемлет твоего чествования. Не прославится Отец бесславием Сына. Если сын мудрый радует отца (Притч. 10, 1), то тем более честь сына не будет ли честью и для отца? А если принимаешь и это: чадо, не ищи славы в бесчестии отца (Сир. 3, 10), – то равно и отец не прославится бесславием сына. Если бесчестишь Святого Духа, то и Сын не принимает твоего чествования, ибо хотя Дух и не как Сын от Отца, однако от того же Отца. Или всему воздай честь, или целое обесчести, чтобы, по крайней мере, показать согласный с самим собой ум (1).

* * *

Отец есть Отец и безначален, потому что ни от кого не имеет начала. Сын есть Сын и не безначален, потому что от Отца. Но если начало будешь понимать относительно времени, то Сын и безначален, потому что Творец времен не под временем. Дух есть истинно Дух Святой, происходящий от Отца, но не как Сын, потому что происходит не рожденно, но исходно, если для ясности надо употребить новое слово. Между тем ни Отец не лишен нерожденности, потому что родил; ни Сын – рождения, потому что от Нерожденного (ибо как им лишиться?); ни Дух Святой не изменяется или в Отца, или в Сына, потому что исходит и потому что Бог, хотя и не так кажется безбожным. Ибо личное свойство непреложно, иначе как оставалось бы личным, если бы перемещалось и переносилось? Те, которые нерожденность и рожденность признают за естества одноименных богов, может быть, и Адама, и Сифа, из коих один не от плоти (как творение Божие), а другой от Адама и Евы, станут признавать чуждыми друг другу по естеству. Итак, один Бог в Трех и Три едины, как сказали мы (1).

* * *

Даю тебе на всю жизнь товарищем и заступником единое Божество и единую Силу, Которая обретается в Трех единично и объемлет Трех раздельно, без различия в сущностях или естествах, не возрастает или не умаляется через прибавления и убавления, повсюду равна, повсюду та же, как единая красота и единое величие неба. Оно есть Трех бесконечных бесконечная соестественность, где и Каждый, умосозерцаемый Сам по Себе, есть Бог, как Отец и Сын, Сын и Дух Святой, с сохранением в Каждом личного свойства, и Три, умопредставляемые вместе, также Бог; первое по причине единосущия, последнее по причине единоначалия. Не успею помыслить об Едином, как озаряюсь Тремя. Не успею разделить Трех, как возношусь к Единому. Когда представляется мне Единое из Трех, почитаю это целым; Оно наполняет мое зрение, а большее убегает от взора. Не могу объять Его величия, чтобы к оставшемуся придать большее. Когда совокупляю в умосозерцании Трех, вижу единое светило, не умея разделить или измерить соединенного света. Ты боишься рождения, чтобы не пострадал от чего-либо Бог нестраждущий, а я страшусь твари, чтобы не утратить мне Бога через оскорбление и неправедное рассечение, отсекая или Сына от Отца, или от Сына сущность Духа. Ибо странно то, что у худо взвешивающих Божество не только в Божество вводится тварь, но и сама тварь рассекается опять сама на себя. Этими низкими и долу поверженными, как Сын унижается перед Отцом, так опять унижено достоинство Духа даже и перед Сыном, так что и Бог, и тварь поруганы этим новым богословием. В Троице, достопочтенные, нет ничего рабского, ничего тварного, ничего вносного, как слышал я от одного из мудрых. Если бы я и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым (Гал. 1, 10), – говорит божественный Павел. Если бы еще поклонялся я твари или в тварь крестился, то я не обожился бы и не изменился бы в первое рождение... Готов бы я назвать большим Отца, от Которого и равенство имеют Равные, и бытие (в чем все согласятся), но боюсь, чтобы Начала не сделать началом меньших и не оскорбить предпочтением. Ибо нет славы Началу в унижении Тех, Которые от него. Притом подозреваю, что ты, по своей неумеренности взявшись за слово больший, раздвоишь естество, ко всему прилагая понятие большего. Отец больше не по естеству, но по виновности, потому что между равносущными в отношении к сущности нет ни большего, ни меньшего. Готов бы я предпочесть Духу Сына как Сына, но не дозволяет этого Крещение, совершающее меня Духом. Но боишься, что укорят тебя в троебожии? – Пользуйся этим благом – единством в Трех, а защищение предоставь мне. Дозволь мне быть кораблестроителем, а ты владей кораблем. А ежели есть у тебя другой кораблестроитель, то сделай меня зодчим своего дома; сам же живи в доме безопасно, хотя ты нимало не трудился. И на корабле поплывешь, и в доме будешь жить не менее благополучно, чем и я – строитель их, хотя ты и не прилагал к этому никаких трудов. Видишь ли какое благодушие? Видишь ли благоволение Духа? Сражаться – мое дело, а тебе предоставляются плоды победы. Пусть меня низлагают, а ты наслаждайся миром и, помогая молитвами сражающемуся за тебя, подай ему руку через веру. У меня три камня, которыми поражу из пращи иноплеменника; у меня три дуновения на сына сарептянки (см. 3Цар. 17, 21), которыми оживотворю умерщвленных; у меня три возлияния на дрова (см. 3Цар. 18, 34, 25), которыми освящу жертву, возбудив водой чудесный огонь, и низложу пророков лживых, употребив к этому силу таинства (1).

* * *

Если в Божием слове и у богоносных мужей слышишь или о Сыне, или о благом Духе, будто бы Они имеют второе месте после Бога Отца, то советую тебе здесь, в словах глубокой мудрости, находить тот смысл, что она не Божество рассекает, но восходит к единому безначальному корню, дабы ты видел единство державы, а не разность досточтимости.

Из Единицы Троица и из Троицы опять Единица – здесь не то же, что ключевая жила, ключ и большая река и между тем единый ток, в трех видах стремящийся по земле; не то же, что свеча из пылающего костра, опять в него влагаемая; не то же, что слово, исходящее из ума и в нем пребывающее; не то же, что отблеск колеблющихся и освещенных солнцем вод, мелькающий на стене, ни на одно мгновение не останавливающийся, но прежде приближения удаляющийся и прежде удаления приближающийся; не то же, – потому что естество Божие не есть что-либо непостоянное, или текучее, или опять сливающееся; напротив, Богу свойственна неизменность.

А ты, мудрствуя так, приноси в сердце чистую жертву. В трех Светах одно естество неподвижно. Единица не бесчисленна, потому что покоится в трех Добротах. Троица не в разной мере досточтима, потому что естество нерассекаемо. В Божестве Единица, но трехчисленны Те, Kоторым принадлежит Божество. Каждый есть Единый Бог, если именуешь одного. И опять, Един Бог безначальный, из Которого богатство Божества, когда слово упоминает о Трех. В первом случае проповедуется смертным досточтимость Трех Светов, во втором мы славим пресветлое единодержавие и не восхищаемся многоначальным собором богов. Ибо, по моему рассуждению, многоначалие есть то же, что и совершенное безначалие, находящееся во взаимной борьбе. А борьба предполагает раздор, а раздор быстро ведет к разрушению. Посему многоначалие да будет у меня как можно дальше от Божества!

Тремя богами можно было бы назвать тех, которых разделяли бы между собою время, или мысль, или держава, или хотение, – так что каждый никогда бы не был тождествен с прочими, но всегда находился с ними в борьбе. Но у моей Троицы одна сила, одна мысль, одна слава, одна держава, а через это не нарушается и единичность, великая слава которой в единой гармонии Божества (2).

* * *

Непрестанно простирайся на дела более и более совершенные, умудряемый Богом; паче же всего предметом твоих попечений да будет Троица (2).

* * *

Воспеваю Тебя, живая Троица, Единая и единственно единоначальная, Естество неизменяемое, безначальное, Естество неизглаголанной сущности, Ум непостижимый в мудрости, небесная Держава, непогрешимая, неподначальная, беспредельная, Сияние неудобозримое, но все обозревающее, от земли и до бездны ни в чем не знающее для Себя глубины (2)!

* * *

Начертание же нашего учения одно, и оно кратко, как бы надпись на столпе, понятная всякому: люди эти искренние поклонники Троицы. Иной из них скорее разлучится с жизнью, нежели Единое из Трех отлучит от Божества. Все они единомудренны, все держатся единого исповедания, одним учением соединены друг с другом, со мной и с Троицей. Подробности же учения изложу сокращенно: Безначальное, Начало и Сущее с Началом – Един Бог. Но безначальность или нерожденность не есть естество Безначального. Ибо всякое естество определяется не через то, чем оно не является, но через то, чем оно является, ибо оно есть положение, а не отрицание существующего. И Начало тем, что оно начало, не отделяется от Безначального, ибо для Него быть началом не составляет естества, как и для первого быть безначальным, потому что это относится только к естеству, а не есть само естество. И Сущее с Безначальным и с Началом есть не что иное, как то же, что и Они. Имя Безначальному Отец – Началу – Сын, Сущему вместе с Началом – Дух Святой, а естество в Трех единое – Бог, Единение же – Отец, из Kоторого Другие и к Которому Они возводятся, не сливаясь, а сопребывая с Ним, и не разделяемые между Собой ни временем, ни хотением, ни могуществом. Ибо это нас делает чемBто многим, потому что каждый из нас не согласен и сам с собой, и с другими. Но Тем, у Kоторых естество просто и бытие тождественно, приличествует и единство (2).

Труд

Часто заносил я ногу, чтобы шествовать к небу, но тяжкие и снедающие сердце заботы низлагали меня на землю. Нередко также озарял меня Пречистый Свет Божества, но вдруг становилось предо мною облако, закрывало великое сияние и сокрушало дух мой тем, что свет убегал от приближавшегося к нему. Что значит эта несообщимость? Или смертному написан такой закон, чтобы я всегда томился желанием? Или это к моей же пользе, чтобы мне с трудом приобретать и с трудом сохранять? Ибо то и прочно, над чем работал ум. Как хитрый зверь закрывает одни следы другими, так часто враг затмевал во мне способность различать доброе и злое, чтобы этой хитростью ввести в заблуждение ловца добродетели. Одно предписывает мне плоть, другое – заповедь; одно – Бог, другое – завистник; одно – время, другое – вечность. А я делаю, что ненавижу, услаждаюсь злом и внутренне горьким, злорадным смехом смеюсь ужасной участи: для меня и гибель приятна. То я низок, то опять превыспрен. Сегодня отвращаюсь презорства, а на утро сам презритель. Как меняются времена, так меняюсь и я, подобно полипу, принимаю на себя цвет камней. Горячие проливаю слезы, но не выплакан с ними грех. Хотя иссяк их поток, однако же новыми преступлениями приготовляю в себе другой, а средства врачевания мною отринуты. По плоти я девственник, но не знаю ясно, девственник ли и в сердце. Стыд потупляет глаза, а ум бесстыдно подъемлет их вверх. Зорок я на чужие грехи и близорук для своих. На словах я небесен, а сердцем прилип к земле. Спокоен я и тих, но едва подует хотя бы легкий ветер, вздымаюсь бурными волнами, и волнение не прекратится, пока не наступит тишина, а тогда не очень удивительно утихнуть и гневу.

Нередко и того, кто шел добрым путем с благими надеждами и простирался уже выше посредственной добродетели, вдруг низвергал с высоты губительный враг; и как будто восходил он по песку, который под нетвердой ногой катится назад. Снова простираюсь вверх и снова возвращаюсь назад со срамом, большим прежнего. Всегда я в пути, всегда в великом страхе; и едва лишь сделаю несколько шагов вперед, тотчас следует падение. Долга моя жизнь, а не хотелось бы расстаться с жизнью. Желаю уврачевания, но уврачевание от меня далеко, потому что с продолжением дней собираю я больше грехов (2).

* * *

Блажен, кто многотрудными руками чтит царя и для многих служит законом жизни (2).

* * *

Ужасно прибавлять трудов изнемогающему в трудах, однако же труд нередко прекращал труды (2).

* * *

Иной боится тех трудов, какие несут другие, а посмотри: и сам он завален трудами своего рода (2).

* * *

Бездельного дела никогда не называй делом, ибо все бездельное достойно презрения (2).

* * *

Когда даст Бог, ничего не сделает зависть; а когда не даст, не поможет никакой труд (2).

* * *

У меня уже седины; изнуряю свою плоть, смиряю око; дневными и всенощными трудами истомил я злосчастную душу, только бы избавиться мне от огня, но при всем этом не без труда удерживаю в повиновении тело. Как же ты, хотя еще молод и плоть у тебя шире, чем у слона, при всем этом покоишь себя, как человек, достигший чистоты и духовно возлюбивший свою возлюбленную? Нет (2)!

* * *

Тебе предлежит длинный путь, но еще большая награда. Представляя себе сразу весь труд, не откажись от всего. И море переплывешь не все вдруг. А и это нередко бывает искушением неприязненного (2).

* * *

О, если бы мне в великий, прекрасный и цветущий Божий виноградник взойти с раннего утра и понести больший, чем другие, труд, а награду и славу получить наравне хотя бы с последними! Чему завидовать, если Бог равняет с трудами и одно желание трудиться (2)?

Тщеславие

Тщеславие бывает для людей величайшим препятствием к добродетели (1).

* * *

Любочестие есть умеренное желание чести, а суетность простирается далее меры, желание же пустых отличий есть тщеславие (2).

Убийство

Убийство бывает двоякое – или тела, или образа Божия; и в том, и другом случае разрушается вожделенная гармония (2).

Уважение

Прежде всего бойся Бога, чти родителей, об иереях говори с похвалою и имей в уважении старцев (2).

* * *

Уважай седину и подражай честным нравам. Благоразумная седина принесет тебе больше пользы, нежели юность (2).

Угождение

Не угождай тем, кому всего лучше не угождать, тешить грех – самая бесславная слава (2).

Удовольствие

Удовольствие для наслаждающегося им кратковременно: едва наступит, как и улетает, подобно камню (2).

* * *

Мое наслаждение – не искать удовольствия в пресыщении и в удовлетворении чреву, не тучнеть и не страдать болезнью богачей, не издавать из гортани запаха приятной для вкуса грязи и не подавлять в себе мысли скоплением грубых нечистот (2).

* * *

Не поддаваться удовольствиям – это есть целомудрие, а поддаваться удовольствиям – это называю распутством (2).

* * *

Удовольствие есть какая-то разнеженность души (2).

Уединение

Всего лучше, замкнув как бы чувства, отрешившись от плоти и мира, собравшись в самом себе, без крайней нужды не касаясь ни до чего человеческого, беседуя с самим собою и с Богом, жить превыше видимого и носить в себе божественные образы, всегда чистые и несмешанные с земными и обманчивыми впечатлениями, быть и непрестанно делаться истинно чистым зеркалом Бога и Божественного, прибавлять к свету свет – к менее ясному лучезарнейший, пожинать уже упованием блага будущего века, сожительствовать с Ангелами и, находясь еще на земле, оставлять землю и быть возносимым духом горе (1).

* * *

Вот и наше, что приносим вам из пустыни. Ибо и Илия охотно любомудрствовал на Кармиле, и Иоанн в пустыне, и сам Иисус совершал дела перед народом, а молитвы большей частью на свободе и в пустынях. Какой же преподан этим урок? Тот, думаю, что для невозмущаемого собеседования с Богом нужно погрузиться в безмолвие и хоть несколько возвести ум свой от непостоянного. Ибо сам Он не имел нужды в уединении, да и не было места, где бы мог Он укрыться, будучи Богом и все исполняющим; уединялся же, чтобы мы знали время и для дел, и для высшего упражнения (1).

Украшения

Уважай ветхий хитон, а не чело, сияющее от удовольствия, не прекрасные шелковые ткани. Пусть других украшает жемчуг, пусть у других блистают золотом члены; предоставь это тем, у которых расцвечены лица, этим созданиям земных рук, чуждым небесного образа, этим гнусным изображениям, вывескам сладострастия, безмолвным обличителям, движущимся картинам, обнаруживающим тайны благоприятствующей ночи, этому блистательному безобразию, этим гробам, скрывающим в себе смрад! Но дальше отходи от них ты, невеста Царя Христа, которая славится внутренней красотою (2).

Ум

Ибо два, точно два во мне ума: один добрый, и он следует всему прекрасному, а другой худший, и он следует худому. Один ум ведет к свету и готов покоряться Христу; а другой – ум плоти и крови – влечется во мрак и согласен отдаваться в плен Велиару. Или один увеселяется земным, ищет для себя полезного не в постоянном, но в преходящем, любит пиршества, ссоры, обременительное пресыщение, срамоту темных дел и обманы, идет широким путем и, покрытый непроницаемой мглой неразумия, забавляется собственной пагубой; а другой восхищается небесным и уповаемым как настоящим, в одном Боге полагает надежду жизни, здешнее же, подверженное различным случайностям, почитает ничего не стоящим дымом, любит нищету, труды и благие заботы и идет тесным путем жизни (2).

* * *

Непрестанно созидай ум свой в храм Богу, чтобы внутри своего сердца иметь невещественную опору – Царя (2).

* * *

Прекрасно иметь ум, отверстый всегда для Божия слова, через это приобретается ведение небесных законов (2).

* * *

Ум – это внутреннее и безграничное зрение, а дело ума -мышление и отпечатление в себе мыслимого. Разум – разыскание отпечатлений ума, его ты выговариваешь посредством органов голоса (2).

* * *

Решение есть установление определений ума в одном.

Отвержение же определений ума почитаю беспечностью (2).

Умеренность

Я избегаю излишества, не даю места неумеренности; согласен лучше быть менее должного деятельным, нежели пытливым; если нельзя избежать того и другого и сохранить умеренность, согласен лучше быть робким сверх надлежащего, нежели дерзким (1).

* * *

Хотя первым законом Христовым для человека было первоначальное наслаждение, однако же Эдем, и рай с цветущими деревьями, и источник, разделенный на четыре начала, не золото, не электр, не серебро, не приятность доброцветных и прозрачных камней, какие дает земля преклонившимся долу, – напротив, Эдем одними плодами обильно питал того, кто был делателем Бога и божественного наслаждения. И здесь положен был предел удовольствию, приведенному в меру. Закон удалял от древа познания противоположностей и, не соблюденный, лишил меня всего, предал бедствиям матери моей земли. Одно из этих бедствий – иметь у себя более необходимого, не знать никакой меры в приобретении, врачевством от худого избирая худшее и разгорячая себя питьем, тем больше чувствовать жажды. А из-за этого смотри, какая бывает несообразность! Всегда считаем себя бедными, стараясь приобрести, чего еще недостает у нас, а в приобретенном не можем найти для себя утешения, потому что сердце мучится о том, чего нет.

Поэтому первый закон – жить умеренно (2).

* * *

Покажем себя умеренными и преодолеем зависть, чтобы не подать против себя никакого повода лукавым и напрасно на нас враждующим (2).

Упование

Страшно отложиться от Божества, потому что упование всем необходимо (1).

Утешение

Давид говорит: кто даст мне крылья, как у голубя, и полечу и успокоюсь (Пс. 54, 7)? Он просит крыльев голубиных, потому ли что они легки и быстры (каков и всякий праведник), или потому, что они изображают Дух, которым одним избегаем бедствий, – просит, чтобы как можно далее быть от настоящих зол; потом показывает врачевство, в трудных обстоятельствах – надежду. Ожидал, – говорит он, – я от Бога спасения мне от малодушия и от бури (Пс. 54, 9). То же, по-видимому, делает он и в другом месте, весьма скоро оказывая врачевание скорбящему и словом, и делом предлагая нам добрый урок великодушия в несчастьях. Душа моя отказывалась от утешения (Пс. 76, 3), – говорит он. Ты видишь в этом беспечность и отчаяние. Не убоялся ли даже, что Давид неисцелим? Что говоришь? Ты не приемлешь утешения? Не надеешься отрады? Никто не исцелит тебя – ни слово, ни друг, ни сродник, ни советник, ни состраждущий, ни рассказывающий о своих бедствиях, ни напоминающий древнее, ни представляющий нынешние примеры, сколь многие спасались и от гораздо тягостнейших несчастий. Но ужели все средства истощены, исчезли, пресечены? Ужели погибла всякая надежда? Ужели одно только остается – в бездействии ожидать конца? – Так говорит великий Давид, который в скорбях имел простор (см. Пс. 4, 1) и окруженный тенью смертной восстает с Богом (см. Пс. 22, 4)! Что же делать мне, малому, слабому, земному, не имеющему такого духа? Давид колеблется, кто же спасется? Какую помощь найду во время страданий или какое утешение? K кому прибегну, притесняемый? На это ответствует тебе Давид, великий врач и заклинающий злых духов духом, который в нем. K кому прибегнуть? От меня хочешь знать это, а сам не знаешь? K Тому, Кто укрепляет ослабевшие руки, утверждает колена дрожащие (Ис. 35, 3), проводит через огонь и спасает в воде (см. Ис. 43, 2; Пс. 65, 12). Тебе не нужно, говорит он, ни войск, ни оружия, ни стрельцов, ни конников, ни советников и друзей, ни внешней помощи. В себе самом имеешь подкрепление, какое имею и я, и всякий желающий. Надобно только пожелать, только устремиться. Утешение близко, в устах твоих, в сердце твоем. Вспоминал, говорит, Бога и веселился (см. Пс. 76, 4). Что легче воспоминания? Вспомни и ты и возвеселишься. Какое удобное лечение! Какое скорое врачевание! Какое величие дара! Вспомни о Боге – и Он не только успокаивает малодушие и скорбь, но производит и радость (1).

* * *

Для имеющих ум нет повода к слезам в том, что случилось по смотрению Божию, а именно, что подвижник после доброго подвига, которым он подвизался, сошел со своего поприща и взят Подвигоположником, чтобы принять венец правды и умножить собою лик Ангелов. Все это и подобное этому бывает причиною радости и веселья для тех, которые, по Евангелию, прозирают в истину. Но поскольку превозмог обычай сетовать о преставлении святых и желать утешения от любящих, то, хотя и сам не берусь говорить вам что-нибудь печальное и унылое и вам не советую преклонять слух к подобным речам, однако же выполняю свой долг и подаю вам утешение, советую вашему благолепию, взирая друг на друга, иметь всегда перед очами его; ибо того желаю, чтобы каждый и каждая из вас запечатлевали в себе жизнь блаженного, а потому, когда взираете друг на друга, удостоверялись бы, что останавливаете взор на его чертах. Да отпечатлеваются в жизни вашей его чистота, негневливость, смиренномудрие, деятельное любомудрие, непрестанное стремление души к Богу, неразвлекаемость прелестями мира сего, чтобы вы, видя это друг в друге, изобразили ему памятник в себе самих и чтобы ни он, ни вы не стали добычей смерти, потому что и он всегда будет представляться живым в вашей жизни, и вы добрым житием сделаете себя чуждыми общения со смертью (2).

Учение

Легче вновь запечатлевать истину в душе, которая подобна еще неисписанному воску, нежели по старым письменам, то есть после принятых худых правил и догматов, начертывать слово благочестия, в каком случае оно сливается и смешивается с первыми. Правда, что лучше идти по гладкой и битой дороге, нежели по шероховатой и непротоптанной, и легче пахать землю, которую неоднократно резал и умягчал плуг; однако же, лучше писать на душе, которую не избороздило еще негодное учение и на которой не врезались глубоко начертания порока. Иначе благочестивому краснописцу два будут дела – изгладить прежние изображения и на место их написать лучшие и достойные сохранения (1).

* * *

Счастлив тот, до кого хотя в глубокой старости достигнет старческое слово, которое может принести пользу душе, еще юной по благочестию. А посему брать на себя труд учить других, пока сам еще не научился достаточно, и, по пословице, на большем глиняном сосуде учиться делать горшки, то есть над душами других упражняться в благочестии, по моему мнению, свойственно только людям крайне неразумным и дерзким – неблагоразумным, если они не чувствуют своего невежества, дерзким, если, сознавая оное, отваживаются на дело (1).

* * *

Вся сила и ученость века сего во тьме ходит и далека от света истины (1).

* * *

Учить – дело великое, но учиться – дело безопасное. Для чего представляешь из себя пастыря, когда ты овца? Для чего делаешься головой, когда ты – нога? Для чего берешься предводительствовать войском, когда ты поставлен в ряду воинов? Для чего гоняешься на море за великими, но сомнительными выгодами, когда можешь безопасно возделывать землю, хотя и с меньшим приобретением? И если ты во Христе муж (см. Еф. 4, 13), чувства у тебя обучены (см. Евр. 5, 14) и имеешь ясный свет ведения, то вещай Божию премудрость между совершенны ми тайную, сокровенную (1Кор. 2, 6–7), и притом когда откроется случай и будешь на это иметь поручение. Ибо что имеешь сам от себя, чего бы тебе не было дано или чего бы ты не получал (см. 1Кор. 4, 7)? Если же ты еще младенец, если долу влачишься умом и не имеешь сил взойти к познаниям высшим, то будь коринфянином, питайся молоком. Для чего требуешь твердой пищи, которую члены твои, по немощи, не в состоянии еще употребить и сделать питательной? – Говори, когда имеешь нечто лучше молчания, возлюби безмолвие, где молчание лучше слова; ты знаешь, что похвально заповедать чин устам (см. Притч. 31, 26): об ином говорить, иное только слушать, иное одобрять, а другое отвергать, но без огорчения (1).

* * *

Окрыляемый учением, не летай без действительных крыльев, потому что без крыльев и птица не летает (2).

* * *

Делая принуждение природе и уводя от худых учителей, без сомнения, произведешь хороших учеников (2).

* * *

Или вовсе не учи, или учи доброю жизнью. Иначе будешь одной рукой притягивать, а другой отталкивать. Меньше потребуется слов, если делаешь, что должно. Живописец больше учит своими картинами (2).

* * *

Нехорош порядок – сперва учить, а потом учиться, хотя бы шло дело не о Божественном и столь высоком предмете, но о чем-нибудь маловажном и ничего не стоящем (2).

Ущерб

В ином понеси и ущерб: это часто бывает выгодно; как и растение подрезают, чтобы больше принесло плодов. А если к тому, что имеешь теперь, присовокупишь что-нибудь недобрым способом, будет значить, что подкладываешь огонь под дрова или здоровому телу сообщаешь болезнь (2).

Фарисейство.

Фарисеем делает не происхождение только, но и образ жизни, так ассириянином и египтянином почитаю всякого, кто произволением своим ставит себя с ними в один ряд (1).

Хвала

Похвала есть доброе слово о чем-нибудь моем. Хвала есть благоговейная похвала Богу. Песнь, как думаю, есть мерно сложенная хвала. Псалом в соединении с пением делается псалмопением (2).

Хвастовство

Да не хвалится, сказано, мудрый мудростью своею, да не хвалится сильный силою своею, да не хвалится богатый богатством своим (Иер. 9, 23), если бы и достиг кто самой высокой степени – или мудрости, или силы, или богатства. А я к этим словам Писания прибавлю еще и то, что с ними согласно: да не хвалится ни славный своей славой, ни здоровый здоровьем своим, ни красивый красотой своей, ни юный юностью – короче говоря, ничем таким, что прославляют здесь, да не хвалится надмевающийся тем. Одним только да хвалится хвалящийся – именно тем, чтобы разуметь и усердно искать Бога (Иер. 9, 24), сострадать страждущим и уготовлять себе что-нибудь доброе для будущего века. Ибо здешние блага быстро протекают, даются на час и, подобно как камешки в игре, перекидываются с места на место и переходят то к тем, то к другим; ничего здесь нельзя назвать своим, все или время отнимет, или зависть переведет в чужие руки (1).

* * *

Хвастливостью называю надмение сердца, а кичливостью – воспламенение сердца, производимое легкомыслием. Горделивый, по моему мнению, любит выказывать себя перед другими. А спесью называю самоуслаждение (2).

Хитрость

Не одно и то же прилично царю и простолюдину, так как достоинство их неодинаково. В простолюдине извинили бы мы какой-нибудь и хитрый поступок, ибо кому невозможно действовать явною силою, тому извинительно прибегать и к хитрости. Но царю очень стыдно уступить силе, а еще стыднее и неприличнее, как думаю, прикрывать свои предприятия и намерения хитростью (1).

* * *

Мне самому... не нравится хитрость и по природному моему расположению, и по внушению Писания (2).

Ходатай

(Еретики часто) указывают на следующее выражение: будучи всегда жив, чтобы ходатайствовать за нас (Евр. 7, 25). Что ж? И весьма таинственно, и весьма человеколюбиво! Ибо ходатайствовать значит здесь не отмщения искать, по обычаю многих ходатаев (что было бы некоторым образом унизительно), но молить за нас в качестве посредника, как и о Духе говорится, что Он ходатайствует о нас (см. Рим. 8, 26). Ибо един Бог, един и посредник между Богом и чело веками, человек Христос Иисус (1Тим. 2, 5). Ибо Он как Человек (потому что еще с телом, какое воспринял) и ныне молится о моем спасении, пока не сделает меня богом силой Своего человечества, хотя мы не знаем Его по плоти (2Кор. 5, 16), – понимаю под этим плотские немощи и все наше, кроме греха. Так и ходатая имеем Иисуса (1Ин. 2, 1) не в том смысле, что Он унижается за нас перед Отцом и рабски припадает (да будет далека от нас такая подлинно рабская и недостойная Духа мысль! Не свойственно и Отцу этого требовать, и Сыну терпеть это, да и несправедливо думать так о Боге), но в том, что, пострадав за нас как Человек, убеждает этим нас к терпению как Слово и Советник. Это понимаю я под словом ходатайство (1).

Хотение

Они (евномиане) говорят: «Отец, восхотев ли, родил Сына или не хотя?» – Потом оба случая, как представляется им, завязывают в узел, впрочем не крепкий, но слабый, и продолжают: «Если не хотя, то по принуждению. Кто же принудивший и как может быть принужденным Бог? А если по хотению, то Сын есть сын хотения. Как же Он от Отца?» – И вместо Отца выдумывают какую-то новую мать – хотение. У рассуждающих таким образом приятно слышать одно, а именно, что, отступившись от страдания, прибегают к воле, но воля уже не страдание. Посмотрим же затем, как твердо их рассуждение. И всего лучше наперед сойтись с ними как можно ближе. Ты, который без затруднения говорит все, что захочется, сам от какого родился отца – от хотящего или от нехотящего? Если от нехотящего, то он был принужден к этому. Какое насилие! И кто ж принудивший его? Верно, не скажешь, что природа, ибо в природе – быть и целомудренным. А если от хотящего, то за несколько слогов пропал у тебя отец, – ты стал сыном хотения, а не отца. Но перехожу к Богу и к тварям и вопрос твой передаю на суд твоей мудрости. Бог сотворил мир по хотению или принужденно? Если принужденно, то и здесь насилие и насильственно действующий. А если по хотению, то лишены Бога как прочие твари, так больше всех ты, изобретатель таких умозаключений, вдающийся в подобные мудрования; потому что между тварями и Творцом становится преградой посредствующее хотение. Но думаю, что одно дело хотящий и иное – хотение, одно рождающий и иное – рождение, одно говорящий и иное – слово, если только мы в трезвом уме. Первый – движущий, а последнее – род движения. Поэтому то, чего хотелось не от хотения, потому что не всегда следует за хотением, и рожденное – не от рождения, и слышимое – не от произношения, но от хотящего, рождающего, говорящего. А что в Боге, то выше и этого всего. В Нем хотение рождать есть уже, может быть, само рождение, а не что-либо посредствующее; если только вполне дадим место хотению, а не скажем, что рождение выше хотения. Хочешь ли, сделаю применение к Богу Отцу? – у тебя заимствую такую дерзость. Отец – хотящий или нехотящий Бог? И как избежать обоюдного твоего довода! Если хотящий, то когда начал хотеть? Не прежде, чем существовать. Ибо прежде ничего не было. Или в Нем одно хотело, а другое определялось хотением, и потому состоит Он из частей? Не будет ли и Он, поBтвоему, плодом хотения? А если нехотящий, что принудило Его быть (Богом)? И как Он – Бог, если принужден, и принужден не к чему иному, а к тому самому, чтобы быть Богом (1)?

Храм

Народ – это собрание богочтителей.

Храм – это освященное место очищения для народа (2).

Христиане

Видишь ли этих людей, которые не имеют у себя ни пропитания, ни пристанища, не имеют почти ни плоти, ни крови и тем приближаются к Богу, у которых ноги не мыты, и ложе – земля, как говорит твой (обращение к Юлиану) Гомер, думая таким вымыслом почтить одного из демонов? Они живут долу, но выше всего дольнего; среди людей, но выше всего человеческого; связаны, но свободны; стесняемы, но ничем неудержимы; ничего не имеют в мире, но обладают всем премирным; живут сугубою жизнью, и одну презирают, о другой же заботятся; через умерщвление бессмертны, через отрешение от твари соединены с Богом; не знают любви страстной, но горят любовью Божественною, бесстрастною; их наследие – Источник света, и еще здесь – Его озарения, ангельские псалмопения, всенощное стояние, переселение ума предвосхищаемого к Богу; чистота и непрестанное очищение как не знающих меры в восхождении и обожении; их утесы и небеса, низложения и престолы; нагота и риза нетления; пустыня и торжество на небесах; попрание сластей и наслаждение нескончаемое, неизреченное. Их слезы потопляют грех, очищают мир; их воздеяние рук угашает пламень, укрощает зверей, притупляет мечи, обращает в бегство полки (1).

* * *

Сочетававшиеся Христу, не бесчестите Христа! Совершившиеся Духом, не делайте Духа равночестным себе! Если бы я и поныне угождал людям, – говорит Павел, – то не был бы рабом Христовым (Гал. 1, 10), если бы служил твари, не назывался бы христианином. Ибо почему важно название «христианин»? Не потому ли, что Христос есть Бог (если только принимаю это наименование не по страсти, как человек, привязанный ко Христу земной любовью)? Хотя и Петра почитаю, однако же не называюсь петрианином, почитаю и Павла, но никогда еще не назывался павлианином. Я не согласен заимствовать наименование от человека, будучи сотворен Богом. Таким образом, если называешься христианином по тому, что Христа признаешь Богом, то и называйся, и будь христианином и именем, и делом. А если называешься от имени Христова потому, что любишь Христа, то приписываешь Ему не более, как если бы усвоил Ему одно из других названий, какие даются людям по роду занятия или промысла. Видите этих любителей конских ристалищ: они получают название по цвету и по той стороне, на которой становятся. Но вам известны имена эти и без моего напоминания. Если в таком же смысле называешься ты и христианином, то весьма маловажно твое именование, хотя бы ты и гордился им. А если именуешься в том смысле, что Христа исповедуешь Богом, то докажи делами свое исповедание. Если Бог тварь, то и до сих пор служишь ты твари, а не Творцу. Если Дух Святой тварь, то напрасно ты крестился, и хотя по двум частям ты здоров (лучше же сказать, и по тем не здоров), однако же по одной находишься в крайней опасности (1).

Христианство

Наше (христианское) учение величественно и по своим догматам, и по свидетельствам, данным свыше... оно есть и древнее и новое – древнее по проречениям и по просвечивающимся в нем мыслям Божества, новое – по последнему Богоявлению и по чудесам, какие вследствие его и при нем были... это учение еще более величественно и славно по преданным и доселе сохраняемым правилам церковного благоустройства (1).

* * *

(По христианскому) учению... каждый должен измерять любовь к другим любовью к себе и желать ближним того же, чего самому себе, по которому ставится в вину не только делать зло, но и замышлять и наказывается пожелание, как и само дело, по которому должно так заботиться о целомудрии, чтобы воздерживать и око, и не только руки не допускать до убийства, но и сам гнев усмирять, по которому нарушить клятву или ложно клясться так страшно и нестерпимо, что и сама клятва нам одним воспрещена... Денег же у многих из нас вовсе не было, а другие хотя и имели их много, но только для того, чтобы многим пренебречь, возлюбив нестяжательность вместо всякого богатства. Служить чреву, этому несносному и отвращения достойному господину и источнику всех зол, предоставляют у нас черни; не много будет, если скажу, что подвижники христианские стараются быть как бы бесплотными, изнуряя смертное бессмертным; для них один закон добродетели – не быть побежденными даже и малым, даже тем, что все оставляют без внимания. Между тем как другие наказывают по законам своим за совершение дела, мы пресекаем сами истоки греха, заблаговременно останавливая его, как некий злой и неудержимый поток. Что же может быть превосходнее? Или скажи мне, где и у каких людей найдешь ты, чтоб они, когда злословят о них – благословляли, когда хулят – утешались (ибо не обвинение причиняет вред, а истина), когда гонят – уступали (см. 1Кор. 4, 12– 13), когда отнимают у них одну одежду – отдавали и другую, когда клянут – молились за клянущих (см. Мф. 5, 40–44) – одним словом, чтобы побеждали благосердием наглость и, терпеливо перенося обиды, самих обижающих делали лучшими? Пусть и они [язычники] обуздывают порок увещаниями, по наружности благовидными, уступим им это, но где же им достигнуть нашей добродетели и нашего ученья, когда у нас и то считается уже злом, если не преуспеваем в добре, не делаемся беспрестанно из ветхих новыми, а остаемся в одном положении, подобно кубарям, которые только кружатся, а не катятся вперед, и хоть двигаются от ударов бича, но все на одном месте? Нам так много предстоит добрых подвигов, что один должны мы довершать, к другому приступать, третьего пламенно желать, пока не достигнем конца и Божьей благодати, – для этого мы и получили бытие, и к этому неукоснительно стремимся, если только восходим умом горе и надеемся благ, достойных величия Божия (1).

Христос

Уподобимся Христу, ибо и Христос уподобился нам, сделаемся богами ради Него, ибо и Он стал Человеком для нас. Он воспринял худшее, чтобы дать лучшее; обнищал, чтобы нам обогатиться Его нищетою; принял зрак раба, чтобы нам получить свободу; снисшел, чтобы нам вознестись; был искушен, чтобы нам победить; претерпел бесславие, чтобы нас прославить; умер, чтобы спасти; вознесся, чтобы привлечь к Себе долу лежащих в греховном падении (1).

* * *

Христос – новая пища для прекрасно алчущих, пшеница, раздаваемая щедрее, нежели когда-нибудь по известным и достоверным сказаниям истории, хлеб, который сходит с небес и дает жизнь миру (Ин. 6, 33), негибнущую и нескончаемую. О нем (как и теперь, кажется, слышу) говорит Отец: из Египта воззвал Сына Моего (Ос. 11, 1) (1).

* * *

Правда, что Он (Христос) был послан, но как человек (потому что в Нем два естества; так, Он утомлялся, и алкал, и жаждал, и был в борении, и плакал – по закону телесной природы), а если послан и как Бог, что из этого? Под посольством понимай благоволение Отца, к Которому Он от носит дела Свои, чтобы почтить безлетное начало и не показаться противником Богу. О Нем говорится, что предан (см. Рим. 11, 25), но написано также, что Сам Себя предал (см. Еф. 5, 2, 25). Говорится, что Он воскрешен Отцом и вознесен (Деян. 3, 15; 1, 11), но написано также, что Он Сам себя воскресил и восшел опять на небо (см. 1Сол. 4, 14; Еф. 4, 10) – первое по благоволению, второе по власти. Но ты выставляешь на вид уничижительное, а обходишь молчанием возвышающее. Рассуждаешь, что Он страдал, а не добавляешь, что страдал добровольно. Сколько и ныне страждет Слово! Одни чтут его как Бога и объединяют; другие бесчестят Его как плоть – и отделяют. На которых же более прогневается Он или, лучше сказать, которым отпустит грех? Тем ли, которые объединяют, или тем, которые рассекают злочестиво? Ибо первым надлежало разделить, а последним соединить – первым относительно к числу, а последним относительно к Божеству. Ты соблазняешься плотью? И иудеи также соблазнялись. Не назовешь ли Его и самарянином? О том, что далее, умолчу. Ты не веруешь в Его Божество? Но в Него и бесы веровали, о ты, который невернее бесов и несознательнее иудеев! Одни наименование Сына признавали означающим равночестие, а другие узнавали в изгоняющем Бога, ибо в этом убеждало претерпеваемое от Него. А ты ни равенства не принимаешь, ни Божества не исповедуешь в Нем. Лучше было бы обрезаться и стать бесноватым (скажу нечто смешное), нежели в необрезании и в здравом состоянии иметь лукавые и безбожные мысли (1).

Хула

Те, которые говорят обо мне хорошо или худо, не переменят меня (подобно тому как примешивающие или миро к грязи, или грязь к миру через такое смешение сливают качества грязи и мира) так, чтобы я стал огорчаться хулами как внутренне изменившийся. Иначе дорого заплатил бы я хвалителям, если бы своими похвалами сделали они меня лучшим. Не так выходит на деле; бранят меня или удивляются мне – в обоих случаях остаюсь таким, каков был. Пустой же человек мудрствует, говорит Иов (Иов.11–12). Как пена прибивается к камню, как ветры к сосне или к другому густому и высокому дереву, так и ко мне – людские речи, и я так почти любомудрствую сам в себе. Если обвинитель лжив, то обвинение падает не столько на меня, сколько на его слова, хотя и хулит он мое имя. А если он справедлив, то обвиню лучше себя – не говорящего обо мне. Ибо я сам причина того, что он говорит, а не говорящий – причина того, что я таков. Поэтому речи его как ничего не значащие, оставив без внимания, обращусь к себе и из злоречия его извлеку еще ту одну выгоду, что стану жить осторожнее. Но злоречие имеет и третью весьма важную и величественную пользу, именно ту, что нас хулят вместе с Богом. Ибо одни и те же и отрицают Божество, и оскорбляют богослова (1).

* * *

А я насколько благоговею перед многочисленными, высокими и великими наименованиями Слова, которых стыдились и демоны, настолько благоговею и перед равночестием Духа, страшусь же угрозы, определенной хулящим Его. А хула не богословствование, но отчуждение от Божества, и должно заметить, что хулим был Господь, отмщение же возвещено за Духа Святого, очевидно, как за Господа (1).

Царство Божие

Что же такое Царство? Созерцание Бога, Его славословие и песнопение совокупно с Ангелами (2).

Целомудрие

Хранишь ли ты целомудрие? – Запечатлей очищением, сделай его сообщником и собеседником в жизни; пусть оно управляет у тебя и жизнью, и словом, и каждым членом, каждым движением, каждым чувством. Почти его, чтобы оно украсило тебя; да возложит на голову твою прекрасный венок, доставит тебе великолепный венец (Притч. 4, 9) (1).

* * *

Велики целомудрие, безбрачная жизнь, близость с Ангелами – существами одинокими, помедлю говорить: со Христом, Который, благоволив и родиться для нас, рожденных, рождается от Девы, узаконивая тем непорочность, которая бы возводила нас отсюда, ограничивала мир, лучше же сказать, из одного мира посылала в другой мир, из настоящего в будущий (1).

* * *

И в одно время среди глубокого сна было мне такое видение, легко воспламенившее во мне любовь к девственности. Мне представлялось, что подле меня стоят две девы в белых одеждах, обе прекрасные и одинаковых лет; все убранство обеих состояло в том, что они не имели на себе уборов, – в чем собственно и состоит красота жен. Ни золото, ни гиацинты не украшали их шеи, ни тонкие шелковые ткани, ни хитоны из нежного льна не покрывали их членов. Очи не осенялись подкрашенными ресницами. Ими не было употреблено ни одно из средств, какие изобретены мужчинами, заботившимися об искусственном украшении женской наружности для возбуждения сладострастия. У них не рассыпались по плечам златовидные кудри и не играли с легким дыханием ветерков. Поясом стягивалась прекрасная верхняя одежда, спускавшаяся на ноги до пят. Головным покрывалом закрывая и ланиты, стояли они, поникнув взорами к земле. Обеих украшал прекрасный румянец стыдливости, сколько можно было заметить это изBпод покрывал, плотно прилегавших к лицу. Уста их, заключенные молчанием, уподоблялись розе, лежащей в окропленных росою чашечках. Увидев их, я очень обрадовался, ибо рассуждал, что они должны быть много выше простых земнородных. И они полюбили меня за то, что я с удовольствием смотрел на них; как милого сына целовали они меня своими устами; а на вопрос мой, что они за женщины и откуда, отвечали: «Одна из нас Чистота, а другая – Целомудрие. Мы предстоим Царю Христу и услаждаемся красотами небесных девственников. Но и ты, сын, соедини и ум свой с нашими сердцами, и светильник свой с нашими светильниками, чтобы тебя, просветленного, перенеся через эфирные высоты, могли мы поставить пред сиянием бессмертной Троицы». Сказав это, уносились они по эфиру, и взор мой следовал за отлетавшими.

Это был сон; но сердце долго услаждалось досточтимыми видениями ночи и обликами светлой девственности. Слова дев возобновлялись в мысли моей и тогда уже, когда понятие о добром и худом ясно запечатлевается в человеке, когда ум возобладал над любовью и красота восхитительного ночного видения стала представляться неясно. Как сухую солому вдруг освещает питаемая внутри ее невидимая искра, и сперва появляется малый пламень, а потом восстает обширный огненный столб, так и я, воспламеняемый видением, мгновенно озарялся любовью, и лучи ее, не укрываясь во глубине души, делались видимыми для всех (2).

* * *

К Нему мое сердце стремилось любовью. Не на дольней земле утверждал я слабые стопы свои, но, вкусив тамошнего твердого ликостояния, как бы сладкого молока или меда, не захотел подступать ближе к горькой снеди, к рождающемуся от нее душепагубному греху. Для меня не привлекательны были пиршества, не имело приятности все то, о чем заботится юность: ни мягкая одежда, ни роскошные кудри, ни необольстительная прелесть срамных речей, ни смех невоздержный, ни воскипения неприязненной плоти. Другим уступил я стремнины, и горы, и ржущих коней или своры гончих псов. Отринув все земные утехи, подклонил я выю под иго строгого целомудрия. Оно меня питало, ласкало, возрастило в великую славу и заботливо положило на руки Христу (2).

* * *

K признакам целомудрия принадлежит и некоторая веселость (2).

* * *

Если боишься того, что и малая искра зажигает солому, то ободрись надеждой: великий пламень прохладится дождем свыше. Молитвы, воздыхания, в слезах проводимые дни и без отдыха ночи и всецелая любовь к Царю – вот прекрасные врачевства целомудрия! При них никогда, превосходный мой, не поставишь ты в сердце своем кумира худшей любви, но будешь иметь непорочный ум, как храм вели

кого Бога и лучезарности Духа (2).

* * *

Общая всем матерь-природа! Возвещу не свои, но твои чудеса, какие ты расточила на суше и в морях. Слышу, что пернатая горлица по смерти своего милого голубя из целомудренной любви к разделявшему ее ложе не принимает к себе в гнездо другого супруга. Мудрая птица! Но для человека сколько еще лучше чистая жизнь! Болтлива сероперая ворона, но и она живет верной юношеской любви, и когда потеряет милого супруга, ненавидит всякого мужа. И у морских рыб есть свой закон; немногие не знают никаких уставов касательно брака, многие же заботятся о целомудрии и брачного ложа, и своей супруги. И здесь имеют силу права. Иные не домогаются иметь более одного плода. Иные же (и таковых большая часть) предаются наслаждениям любви только в весеннее время, сама природа положила меру вожделениям. А время нежной любви определено для всех живых тварей! И воздушных, и водяных, и тех, которые ходят по суше. Далее срока не питают они в себе вожделений; в самом безумии страсти связаны благовременностью, когда возбуждает их к тому весна. И одни сбегаются кучами для исполнения супружеских дел, у других же соблюдается постоянная привязанность к милым супругам и хранится закон любви; а некоторым достаточно один раз в жизнь рождать детей, как свидетельствуют об этом те, которые описали рождения животных и все, что до них касается.

А если и у неразумных есть некоторая заботливость о целомудрии, то ужели ты, Божие создание, не свяжешь всех законов плоти, если захочешь? Человек так же уступчив разуму, как и медь огню. Если разум не царь плоти, тогда как образ Божий обожил меня, то в чем преимущество наше, если и мы уступаем таким же движениям? Хотя природа неудержима в большем числе людей, однако же знаем и то, что заповедь часто превозмогает и общую природу. И у меня есть подобное тело, но меня связал воздвигший меня крест, к которому пригвоздил я тяжелую плоть. Ибо желаю со Христом умереть, чтобы с Ним и восстать, имея все Христово: и ум, и тело, и гвозди, и воскресение (2).

* * *

Иди вверх, а зависть пусть остается внизу. Соблюдай во всем чистоту, дева, уневещенная единому Христу, храни красоту запечатленною. Христос милостив, но и ревнив, не терпит ничего безобразного, ничего неблагоприличного. В одежде лучшее убранство – неукрашенность. Избегай изнеженности, будь скромна в своих движениях, не привлекай на себя своими взорами моих взоров; соблюдай целомудрие в поступи; проводи время в уединении; замкни слух свой ключом; не позволяй любодействовать смеху; весьма много, если дозволишь себе и признак смеха. Гнев, пьянство и бес равно опасны девам, а всего хуже пресыщение чрева. Красота пусть уступит молитвам и бдениям (2).

* * *

Всякая добродетель возводит праведника на одну степень выше. Кто не знает брачного ложа, тот равен Ангелам. Кто подвизается в воздержании, тот старается сравниться с девами. Кто соблюдает супружескую верность, тот сделайся равен воздержному. Только подвизайтесь в целомудрии, чтобы достигнуть высших степеней (2).

* * *

Есть действительно и у эллинов любители целомудрия. Они бывали в древности, а найдутся и ныне. Не отказываюсь верить тому, что разглашают о них, у меня нет зависти, что и чуждые нам целомудренны. О Ксенократе²⁴⁰ сказывают, что однажды, искушая его, подсунули ночью к сонному блудницу. Почувствовав это, не был он поражен необычайностью оскорбления, но также не встал и не подумал бежать: то и другое было низко для Ксенократа. Напротив, он остался недвижим и неуязвим, так что женщина, бросившись бежать, закричала: «Для чего насмеялись надо мной, положив рядом с мертвецом?» Эпикур²⁴¹, хотя усиливался доказать, что удовольствие есть награда за подвиги добродетели и что наслаждение есть конец всех благ для человека, однако же, чтобы не подать мысли, будто для какого-то удовольствия хвалит удовольствие, вел он себя благопристойно и целомудренно, чтобы подкрепить учение свое добрыми нравами. Не умолчу и о Полемоне²⁴², так как очень много говорят об этом чуде. Прежде был он не из целомудренных, а даже из гнусных служителей сластолюбия, но когда объят стал любовью к добродетели, найдя доброго советника (не знаю, кто это был, мудрец ли какой или сам он), вдруг оказался великим победителем страстей. И я представлю одно только доказательство чудной его жизни. Один невоздержный юноша приглашал к себе свою приятельницу. Она, как рассказывают, подошла уже к дверям, но на дверях изображен был Полемон, и его образ имел такой почтенный вид, что развратница, увидев его, тотчас ушла назад, пораженная этим видением и устыдившись написанного, как будто живого. И это происшествие, насколько знаю, пересказывают многие. У Диона²⁴³ (имею в виду того Диона, который был в большой славе) не очень приятно, говорят, пахло изо рта, и один из городских жителей посмеялся над этим. Дион, как скоро свиделся с женой своей, говорит ей: «Что же не сказала ты мне о болезни моей?» Но жена с клятвой отвечала: «Я думала, что это недостаток всякого мужчины, а не твой только». Так далеко держала она себя от всех мужчин и приятельниц, потому что ответ этот – ясное доказательство честных нравов. Kто не хвалит и Александра за то, что, имея у себя во власти дочерей побежденного им Дария и слыша, что они прекрасны, не захотел их видеть из опасения, потому что стыдно было бы победителю мужей уступить победу над собой девам. Хотя это не близко еще к моим образцам, однако же хвалю. А почему? Потому что весьма приятно видеть белое лицо между эфиопами или сладкую струю среди моря, а равно весьма удивительно при худых и зловредных правилах найти нечто целомудренное (2).

* * *

Избери себе товарищем целомудрие и им одним увеселяйся, чтобы преступная любовь не изгнала из тебя любви добродетельной (2).

Цель

Цель другого врачевания (врачевания душ священниками) – окрылить душу, исхитить из мира и предать Богу, сохранить образ Божий, если цел, поддержать, если в опасности, обновить, если поврежден, Духом вселиться Христах в сердца (Еф. 3, 17); короче говоря, того, кто принадлежит к горнему чину, сделать богом и причастником горнего блаженства. Этого хотят для нас и пестун закон, и посредствующие между Христом и законом пророки, и Совершитель и конец духовного закона – Христос, и истощившее Себя Божество, и воспринятая плоть, и новое смешение – Бог и человек – единый из Божества и человечества, и через единого то и другое. Для этого Бог примесился к плоти через посредство души, и далекое между собою совокуплено через сродство посредствующего за тем и за другим; все соединилось воедино за всех и за единого Праотца, – душа за душу преслушную, плоть за плоть, покорившуюся душе и вместе осужденную, Христос, непричастный греха и высший греха, за Адама, бывшего под грехом. Для этого ветхое заменено новым; страданием воззван страдавший; за каждый наш долг воздано особо Тем, Кто превыше нас; и открылось такое таинство – человеколюбивое Божие смотрение о падшем через непослушание. Для этого – рождение и Дева, для этого – ясли и Вифлеем; рождение вместо создания, Дева вместо жены, Вифлеем вместо Едема, ясли вместо рая, малое и видимое вместо великого и сокровенного. Для этого – Ангелы, славящие Небесного, соделавшегося потом Земным, пастыри²⁴⁴, видящие славу на Агнце и Пастыре; звезда путеводствующая, волхвы поклоняющиеся и приносящие дары, чтобы прекратилось идолослужение. Для этого Иисус приемлет крещение и свидетельство свыше; для этого постится, бывает искушаем и побеждает победившего. Для этого изгоняются демоны, исцеляются болезни и великое дело проповеди поручается малым и совершается ими. Для этого мятутся народы и люди помышляют тщетное. Для этого – древо за древо и руки – за руку; руки, мужественно распростертые, за руку, невоздержно простертую; руки пригвожденные – за руку своевольную, руки соединяющие во едино концы мира – за руку, извергшую Адама. Для этого вознесение на Крест за падение, желчь за вкушение, терновый венец за худое владычество, смерть за смерть, тьма для света, погребение за возвращение в землю, воскресение для воскресения. Все это было для нас Божиим некоторым детоводительством и врачеванием нашей немощи, возвращающим ветхого Адама туда, откуда он ниспал, и приводящим к древу жизни, от которого удалил нас плод древа познания, безвременно и неблагоразумно вкушенный (1).

* * *

Несомненно то, что человек есть тварь и образ великого Бога. От Бога всякий исшел и к Богу идет, кто-то устремив мысль горе и плоть оковав духом, вождем своей жизни имеет милосердого Христа, а стяжание свое, язык и слух, самый ум и силу – все посвящает грядущей жизни, кто-то, из всепоглощающего мира исхищая все, чем возобладал похититель чужого достояния, богопротивный Велиар, вносит это в сокровищницы, которые тверже земных и расхищаемых и разрушаемых, чтобы узреть самого Царя, чтобы, совлекшись плоти и противоборствующей дебелости, сделаться богом и духом, стать в чине светозарного Ангельского лика, за великие труды стяжать еще большую награду, не как прежде, взирая на легкий образ скинии, на письменное и разрушаемое изображение закона, но чистыми очами ума созерцая саму истину и устами воспевая праздничную песнь. Такова цель жизни – к этому обитателей земли возводит великость Христовых страданий. Ибо Христос, будучи Бог, Начальник жизни, превысший века, всегда всецелый образ бессмертного Отца, принял вид раба, вкусил смерть, вторично встретил жизнь, чтобы от рабства и от уз смерти избавить меня, возвращающегося к лучшей жизни (2).

Церковь

Как в теле иное начальствует и как бы председательствует, а иное состоит под начальством и управлением, – так и в Церквах (по закону ли справедливости, воздающей по достоинству, или по закону Промысла, все связующего) Бог постановил, чтобы одни, для кого это полезнее, словом и делом направляемые к своему долгу, оставались пасомыми и подначальными, а другие, стоящие выше прочих по добродетели и близости к Богу, были пастырями и учителями к совершению Церкви и имели к другим такое же отношение, какое душа к телу и ум к душе, дабы то и другое, недостаточное и избыточествующее, будучи, подобно телесным членам, соединено и сопряжено в один состав, совокуплено и связано союзом Духа, представляло одно тело, совершенное и истинно достойное самого Христа – нашей Главы (1).

* * *

Если бы кто-то захотел укротить и сделать ручным многовидного и многообразного зверя, составленного из многих, больших и малых, кротких и свирепых зверей, то, без сомнения, потребовалось бы много труда и усилий, чтобы управлять таким чудовищным существом с разными свойствами, потому что не все звери любят одинаковые звуки голоса, пищу, ласки, свист и другие способы обхождения с ними; напротив, для одних приятно и неприятно одно, а для других –

другое, по природе и привычке каждого. Что же надлежало бы делать приставнику такого зверя? Конечно, то, чтобы, если хочет хорошо управиться со зверем и соблюсти его, приобрести для этого многосторонние и разнообразные сведения и употреблять обхождение, приличное каждому свойству зверя. Так, поскольку общее тело Церкви подобно одному сложному и разнородному живому существу, слагается из многих и различных нравов и умов, то Предстоятелю совершенно необходимо быть вместе как простым относительно к правоте во всем, так насколько возможно более многосторонним и разнообразным для приличного обращения со всяким, а равно – способным к полезной беседе со каждым. Ибо одни, по способностям младенцы и, можно сказать, еще не окрепшие, требуют себе в пищу молока, то есть самых простых и первоначальных уроков, и не могут принимать словесной пищи, приличной мужу. А если бы кто предложил им такую не по силам пищу, то, вкусив и обременившись (когда ум, как тело младенца, недостаточен еще к тому, чтобы переварить и усвоить себе принятое), они потерпели бы ущерб даже в прежней своей силе. Другие же, достаточно обучившие чувства к различению истинного и ложного, имеют нужду в мудрости, проповедуемой между совершенными (1Кор. 2, 6), и в пище высшей и более твердой. А если бы стали поить их молоком и питать растениями – пищей слабых, то они совершенно по праву огорчились бы тем, что их не укрепляют во Христе, не дают им возрастать достойным похвалы возрастанием, какое производится словом, которое хорошо питаемого им совершенствует в мужа и приводит в меру духовного возраста. Но кто же имеет достаточные силы для этого (1)?

* * *

Порядок в Церквах распределил, чтобы одни были пасомые, а другие пастыри, одни начальствовали, а другие были подначальными; кто составлял как бы главу, кто – ноги, кто – руки, кто – глаз, кто – иной из членов тела – для устройства и пользы целого, как низших, так и высших. И в телах члены не отделены друг от друга, но одно целое тело сложено из различных частей; не у всех членов один образ действия, хотя и все одинаково имеют нужду друг в друге для дружного и взаимного действия. Так, глаз не ходит, но указывает путь; нога не смотрит, но переступает и переносит с одного места на другое; язык не приемлет звуков, ибо это дело слуха; ухо не говорит, потому что это дело языка; нос ощущает запахи; гортань различает вкус в пище (Иов 34, 3), – говорит Иов; рука есть орудие к тому, чтобы давать и принимать; а ум – вождь всего: от него способность ощущать и к нему возвращается всякое ощущение. То же и у нас – в общем теле Христовом. Ибо все составляем одно тело во Христе, а по единому Христу и один для другого члены (Рим. 12, 5). Один начальствует и председательствует, а другой водится и управляется; оба действуют неодинаково, если только начальствовать и быть подначальным не одно и то же, но оба делаются одним во едином Христе, составляемые и слагаемые тем же Духом. И опять, какое расстояние между подчиненными, различающимися по образованию, упражнениям, возрасту! Какая разность между начальствующими! И духи пророческие послушны пророкам (1Кор. 14, 32). Не сомневайся в этом, потому что это говорит Павел. И иных, сказано, Бог по ставил в Церкви, во-первых, Апостолами, во вторых, пророками, в третьих, пастырями и учителями (1Кор. 12, 28); первых – для истины, вторых – для тени, третьих – для соблюдения меры в пользовании и просвещении. И хотя Дух один, однако же дарования не равны, потому что не равны приемники Духа. Одному дается Духом слово мудрости и созерцания, другому слово знания или откровения, иному твердая и несомненная вера, иному дары чудо творения, иному пророчество, иному дары исцелений, вспоможения, то есть покровительства, управления, то есть обучения плоти, разные языки, иному истолкование языков (1Кор. 12, 8– 28), высшие и второстепенные дарования, по мере веры. Будем, братья, уважать и соблюдать этот порядок. Пусть один будет слух, другой – язык, иной – рука или что-либо другое; пусть один учит, другой учится, а третий делает добро собственными руками, чтобы подать требующему и нуждающемуся. Пусть один начальствует и получает честь, а другой оправдывается своим служением. Учащий да учит благочинно, и пророки двое или трое пусть говорят, и то порознь, а один изъясняй (1Кор. 14, 27, 29). Когда же другой получит откровение, тогда первый да уступит ему место. Учащийся да учится в повиновении, подающий да подает с добрым изволением, служащий да служит с усердием. Не все будем языком, всегда готовым, не все пророками, не все апостолами, не все толкователями (1).

* * *

У нас слово о Церкви, за которую Христос умер, слово о том, кто представит и приведет ее к Богу. Светильник для тела, – как слышим, – есть око (Мф. 6, 22), – не это только телесное око, которое видит и видимо, но и око духовное, которое созерцает и созерцаемо. А светильник Церкви есть епископ, как самим вам известно, хотя бы и не писал я. Поэтому как оку необходимо быть чистым, чтобы тело двигалось правильно, а когда око нечисто, и тело движется неправильно, – так вместе с предстоятелем Церкви, каков он будет, и Церковь или подвергается опасности, или спасается (2).

Человек

Оставив все прочее, рассуждает Давид, обращусь к себе самому, рассмотрю вообще человеческое естество и человеческий состав. Что это за смешение в нас? Что за движение? Как бессмертное соединено со смертным? Как проливаюсь я долу и возношусь горе? Как обращается во мне душа, дает жизнь и сама участвует в страданиях? Как мысль и заключена в пределы, и неопределима, и в нас пребывает, и все обходит в быстроте своего стремления и течения? Как сообщается и передается со словом, проницает сквозь воздух, входит с самими предметами? Как приобщена к чувству и отрешается от чувств? И еще прежде этого, как в художнической храмине природы производится и первоначальное наше созидание и составление, и окончательное образование и усовершение? Каково это пожелание и разделение в нас пищи? Кто нас, не принуждая, привел к первым источникам и средствам жизни? Как тело питается яствами, а душа словом? Что за влечение природы, что за взаимная наклонность у родителей и детей, связующая их любовью? Как виды (тварей) постоянны и не сходятся в отличительных признаках? Как при таком их множестве особенности неделимых неуловимы? Как одно и то же живое существо вместе смертно и бессмертно, – смертно, потому что прекращается собственная его жизнь, и бессмертно, потому что оно рождает другие живые существа? Одно отходит, другое приходит, как в текущей реке, которая не стоит на месте и всегда полна.

Много еще можем любомудрствовать о членах и частях тела, о взаимной их стройности, тогда как они по закону и соразмерности природы сообразно нуждам и для красоты одни сближены, другие отдалены между собой, одни выдались, другие вдались, одни соединены, другие разделены, одни объемлют других, другие сами объемлются; много о звуках и слухе, о том, как звуки переносятся от звучных орудий и слух приемлет их и входит с ними во взаимное общение вследствие ударений и запечатлений в посредствующем воздухе; много о зрении, которое неизъяснимым образом сообщается с видимыми предметами, приходит в движение по одному мановению воли и в то же с ним время, – в каком отношении и уподобляется оно мысли, потому что с одинаковой быстротой и мысль сходится с предметом мышления, и взор с предметом зрения; много о прочих чувствах, которые служат какими-то несозерцаемыми для ума приемниками внешнего; много об успокоении во время сна, о сновидениях, о памяти и воспоминаниях, о рассудке, раздражительности и пожелании – короче говоря, обо всем, что населяет этот малый мир – человека (1).

* * *

А если будешь низко о себе думать, то напомню тебе, что ты Христова тварь, Христово дыхание, Христова честная часть, а потому вместе небесный и земной, приснопамятное творение – созданный бог, через Христовы страдания шествующий в нетленную славу. Поэтому не угождай плоти, чтобы не полюбить до излишества настоящую жизнь. Но старайся сооружать прекраснейший храм, потому что человек есть храм великого Бога. И тот сооружает собой этот храм, кто отрешается от земли и непрестанно шествует к небу. И этот-то храм советую тебе охранять так, чтобы он благоухал от всех твоих дел и слов, чтобы всегда пребывал в нем Бог, чтобы он всегда был совершен – и притом существенно, а не наружно. Не раскрашенный, разноцветный и блещущий поддельными красотами корабль веди по морскому хребту, но крепко сколоченный гвоздями, удобный для плавания, искусно оснащенный руками художника и быстро движущийся по водам (2).

* * *

Кто я был? Кто я теперь? И чем буду по прошествии недолгого времени? Куда приведешь и где поставишь, Бессмертный, великую тварь, ежели есть великое между тварями? А по моему мнению, мы ничего не значащие однодневные твари и напрасно поднимаем высоко брови, ежели в нас одно только и есть, что видят люди, и ничего не имеем мы, кроме гибнущей жизни.

Телец, едва оставил недра рождающей, уже и скачет, и крепко сжимает сладкие сосцы, а на третьем году носит ярмо, влачит тяжелую колесницу и могучую выю влагает в крепкий навыйник. Пестровидный олень едва из матерней утробы и тотчас твердо становится на ноги подле своей матери, бежит от кровожадных псов и от быстрого коня, скрывается в чащах густого леса. Медведи, порода губительных вепрей, львы, равный в скорости ветру тигр и рыси лишь в первый раз завидят железо, тотчас у них ощетинилась шерсть и с яростью бросаются они на сильных звероловов. Недавно еще покрытый пухом птенец, едва оперился – и высоко над гнездом кружится по просторному воздуху. Золотая пчела только оставила пещеру, и вот строит себе противоположную обитель и дом наполняет сладким плодом – а все это труд одной весны. У всех у них готовая пища, всем пир дает земля. Не рассекают они ярого моря, не пашут земли; нет у них хранилищ, нет виночерпцев. И быстролетную птицу питают однодневная работа. А огромный лев, как слыхал я, растерзав зверя, им умерщвленного, гнушается остатками своего пира. Притом сказывают, что он попеременно в один день вкушает пищу, а в другой одним питием прохлаждает жадную гортань, чтобы приучить к воздержности чрево. Так жизнь их не обременена трудами. Под камнем или ветвями всегда готовый у них дом. Они здоровы, сильны, красивы. Когда же смирит болезнь, беспечально испускают последнее дыхание, не сопровождают друг друга плачевными песнями и друзья не рвут на себе волос. Скажу еще более: они бестрепетно теряют жизнь; и зверь, умирая, не боится никакого зла.

Посмотри же на жалкий человеческий род; тогда и сам скажешь со стихотворцем²⁴⁵: «Нет ничего немощнее человека». Я плод истекшего семени, с болезнями родила меня мать, и вскормлен я с великими и тяжкими трудами. Сперва мать носила меня в объятиях – сладостный труд! А потом не без болезненных воплей сошел я на землю; потом стал ходить по земле, как четвероногий, пока не поднялся на колеблющиеся ступни, поддерживаемый чужими руками. Со временем в намеках немотствующего голоса проблеснул мой ум. А потом уже под руководством других я выплакал себе слово. В двадцать лет собрался я с силами, но прежде того, как подвизавшийся на поприще, встретил много поражений. Одно остается при мне, другое для меня погибло, а над иным (да будет известно тебе, душа моя!) будешь еще трудиться, проходя жизнь – это стремление во всем тебе противное, этот дикий поток, это волнующееся море, то здесь, то там вскипающее от непрестанных порывов ветра. Часто обуреваюсь собственным своим безрассудством, а оное навел на меня противник нашей жизни – демон (2).

* * *

Мы (люди) родимся на свет, утомляемся, насыщаемся, спим, бодрствуем, ходим и бываем больны и здоровы; есть у нас и удовольствия, и труды. Но временами года и солнцем наслаждается и все, что есть на земле. А умирают и согнивают телом и скоты, которые, правда, презренны, но не подлежат и ответственности. В чем же мое преимущество? Ни в чем, кроме Бога (2).

* * *

Большая часть людей худы и без указателя пути склонны к пороку; немногие же идут к совершенству (2).

* * *

Человек душевный далеко несовершенен, человек плотский крайне предан страстям, а человек духовный недалек от Духа (2).

Человеколюбие

Итак, последуем Слову, взыщем небесного покоя, отвергнем обилие земное; воспользуемся только тем, что есть в нем доброго; искупим души свои милостынями (см. Дан. 4, 24), дадим от имений своих бедным, дабы стяжать богатство небесное. Дай часть и душе, не все одной плоти; дай часть и Богу, не все одному миру. Отними хоть что-нибудь у чрева и посвяти духу. Похить что-нибудь из огня и положи вдали от пожирающего пламени. Исторгни что-нибудь у жестокого мучителя и вверь Господу. Давай часть семи, то есть этой жизни, и восьми (см. Еккл. 11, 2), то есть той жизни, в которую мы перейдем из здешней. Дай немногое Тому, от Кого получил несравненно больше. Отдай и все Даровавшему тебе все. Ты никогда не будешь щедрее Бога, хотя бы и пожертвовал всем, что имеешь, хотя бы отдал вместе с имуществом и самого себя, ибо и то самое, чтобы отдать себя Богу, человек получает от Него же. Сколько ты ни уплатишь Ему, – все еще больше того будет оставаться на тебе, и ничего не дашь ты своего, поскольку все от Бога. И как нельзя опередить своей тени, которая настолько подвигается вперед, насколько мы идем вперед, и всегда на равном расстоянии нам предшествует; как нельзя телу вырасти выше головы, всегда над ним возвышающейся, так и нам невозможно превзойти дарами своими Бога. Ибо мы ничего не даем такого, что не принадлежало бы Ему или что было бы вне круга Его щедрости. Помысли, откуда в тебе бытие, дыхание и само разумение? Откуда то величайшее преимущество, что ты знаешь Бога и ожидаешь Царствия Небесного, достоинства равноангельского, созерцания славы, которое теперь в зеркалах только и гаданиях (см. 1Кор. 13,12), а тогда будет совершеннейшим и чистейшим, – надеешься сделаться сыном Божиим (см. Мф. 5, 9), наследником Христа (см. Рим. 8, 17) и, скажу смелое слово, даже богом (см. Ин. 10, 34–35)? Откуда имеешь ты все это и от кого? Или – если обратиться к менее важным и видимым дарам – кто дал тебе зреть красоту неба, течение солнца, круг луны, множество звезд и во всем этом, как в звуках лиры, всегда одинаковую стройность и порядок, преемственность частей года, изменение времен, круговращение лет, соразмерность дня и ночи, произведения земли, разлияние воздуха, широту волнующегося и потом спокойно стоящего моря, глубину рек, стремления ветров? Кто даровал тебе дожди, земледелие, пищу, художества, жилища, законы, гражданское устройство, безмятежную жизнь и тесные связи с родными? Откуда то, что некоторые животные сделались ручными и покорными тебе, а другие отданы тебе в пищу? Кто поставил тебя господином и царем над всеми тварями на земли? Кто – скажу кратко, не исчисляя всего подробно, – даровал тебе все то, чем превосходит их человек? Не Тот ли, Кто больше всего и вместо всего ныне требует от тебя человеколюбия? Не стыдно ли нам будет, если, столь много благ получив от Бога и столь много надеясь получить, не принесем Ему и этого одного дара – человеколюбия? Он отличил нас от зверей и только одних нас на земле почтил даром разума; а мы неужели сами будем превращать себя в зверей? Неужели роскошь до того развратила нас, до того лишила ума или... (но я уже не знаю, как это и выразить), что мы, имея лишний кусок и еще что-нибудь, столь же неважное, да и то, может быть, нажив неправдой, будем думать, что мы и по самой природе лучше этих несчастных (нищих)? Неужели возмечтаем, что мы слишком высоки в сравнении с ними, что мы выше людей, как древние гиганты, которые, по сказанию баснословия, составляли особый род, отличный от прочих смертных, или как Неврод и сыны Енаковы (см. Числ. 13, 34), угнетавшие некогда Израиля, или как те исполины, злодеяниями которых низведен потоп для очищения земли? Ежели Бог и Владыка не стыдится называться Отцом нашим, то мы ли отречемся от сродства с подобными нам (1)?

* * *

Желаешь ли услышать и другие слова о человеколюбии (Божием)? Если, сказано, обратившись, воздохнешь ко Господу, то спасен будешь (см. Иез. 33, 19). Смотрите, как спасение соединено с воздыханием. Ты не успеешь еще выговорить слова, Он скажет: Я здесь! И скажет душе твоей: Я – спасение твое (см. Пс. 34, 3). Между прошением и получением ничто не посредствует: ни золото, ни серебро, ни блестящие и дорогие камни, ни все прочее, чем люди склоняются на милость (1).

* * *

Христово и Христос не делятся, и человеколюбие не имеет пределов (2).

Честолюбие

И в другом можно без труда найти равнодушие к богатству: его губят, чтобы заставить о себе говорить и чтобы приобрести значительность в обществе; его дают также в заем Богу через нищих, и в этом единственном случае расточающие сберегают его для себя. Но едва ли скоро найдем человека, который бы уступил другому и саму славу, приобретаемую щедростью. Ибо честолюбие делает многих готовыми к расточительности, но где подаяния не видно, там и тратят неохотно (1).

* * *

О, если бы не было ни председательства, ни предпочтения мест, ни мучительных преимуществ и нас различали бы по одной добродетели! А нынешний порядок – стать справа, слева, в середине, выше и ниже, идти впереди или рядом – произвел у нас много напрасных замешательств, многих низринул в пропасть и поставил на стороне козлищ, многих не только из низших, но даже из пастырей, которые, будучи учителями Израилевыми, этого не поняли (см. Ин. 3, 10) (1).

* * *

Ни к чему не нужны мне ничтожная честь, которая проходит скорее разливающегося дыхания, и скорогибнущая слава; неважно для меня получить от царя награды при дворе; никогда не обольщало меня желание судейского места, на котором, заседая величаво, мог бы я высоко поднять вверх брови; не важно для меня иметь могущество в городах или между гражданами, увеселяться самыми лживыми и ничтожными грезами, которые как приходят одна за другою, так и улетают, или хватать руками мимотекущий поток как нечто твердое, ловить тень и сжимать ее руками, простирать длани к туману и осязать его (2).

* * *

Необходимо одно из двух: или, оставаясь искренним христианином, принять на себя самую униженную долю христианина и действовать несоответственно своим достоинствам и надеждам, или, желая чести, потерпеть вред в главнейшем и участвовать если не в огне, то в дыме (2).

Честь

Для христиан приятнее страдать за благочестие, оставаясь даже у всех в неизвестности, нежели для других прославляться и быть нечестивыми. Потому что мы мало заботимся об угождении людям, а все наше желание – получить честь от Бога; истинно же любомудрые и боголюбивые выше и этого: они любят общение с добром ради самого добра, не ради почестей, уготованных за гробом. Ибо это уже вторая степень похвальной жизни – делать что-либо из-за награды и воздаяния, и третья – избегать зла по страху наказания (1).

Чины

Чины – это борьба зависти и самовластия. Ибо никто не дозволяет другому думать о себе высоко, но сам себя ставит выше всех и заносится перед другими больше, чем у змеи один ряд чешуи надвинут на другой (2).

Чистота

Будьте чистыми и непорочными чадами Божиими посреди рода лукавого и развращенного, не опутывайтесь сетями нечестивых, окрест ходящих, и не связывайтесь узами своих грехов (см. Притч. 5, 22)(1).

* * *

Очистим себя, братия, ради мучеников, вернее, ради Того, для Которого и они очистили себя кровью и истиной, освободим себя от всякой скверны плоти и духа (2Кор. 7, 1), омоемся, очистимся (Ис. 1, 16) и сами представим тела наши и души в жертву живую, святую, благоугодную Богу,– это наше словесное служение и молитва (Рим. 12, 1). Ибо для чистого ничто так не драгоценно, как чистота и очищение (1).

* * *

Есть также таинственное и сокровенное учение (весьма вероятное для меня и для всякой боголюбивой души), по которому из достигавших совершенства прежде пришествия Христова никто не достигал этого без веры во Христа. Ибо хотя Слово ясно открылось уже впоследствии, в определенное время, однако же умам чистым было ведомо и прежде, как показывают многие прославленные до Христа (1).

* * *

Надобно очистить сперва самих себя, а потом уже беседовать с Чистым (1).

* * *

Похвально для тебя и супружество, но выше супружества нерастленность. Супружество – уступка немощи, а чистота – светлость жизни. Супружество – корень святых, а чистота – их служение. Ее и древле уважали в установленные тому времена, например, Адам в раю, Моисей на горе Синае, отец Предтечи – Захария, служа во храме. Супружество – корень и богоугодного девства, однако же оно – закон плоти и раболепство плотскому похотению. Kогда имели силу закон, и сени, и временные служения, тогда и супружество как нечто детское удерживало за собою первенство. Когда же буква уступила и заменил ее дух, когда Христос, родившись от Девы, пострадал плотью, тогда воссияла чистота, и она отсекает мир, из которого с восшедшим Христом должно нам переселиться в горнее (2).

* * *

Хорошо обязаться супружеством, только целомудренно, уделяя большую часть Богу, а не плотскому союзу. Лучше же остаться свободным от уз, все отдать Богу и горним. Бог не сопряжен, Ангелы бесплотны, а вещество сопряжено и исполнено тления. Вступивший в супружество печется о супруге и о милых детях, а у девственников все попечение о Христе. Если жена может тебе дать то же, что и Бог,

то супружеская жизнь равна безбрачной. А если не может, то между этими родами жизни нет равенства. Поэтому не укоряйте меня, родители, предпочитающие супружество, а не чистоту; не унижаю супружества, но для себя избираю чистоту (2).

* * *

Так у меня безопасно целомудрие. Оттого у меня многочислен лик дев, подражающих жизни бесплотных Ангелов и самому Богу, Который один сожительствует с ними. K чему же это ведет? K тому, что всякий стремится к будущей жизни, желает переселиться отсюда, освободившись от уз и законов супружеских. С тех пор как пришел ко мне Христос Сын Матери-Девы, творит Он меня девственником по новым законам. Поскольку вступил я в жизнь и, связанный скоротечностью и тлением, принужден знать скоротечное и подлежащее тлению, чтобы из видимого и блуждающего научиться лучшему, то с радостью возвожу образ к Богу посредством свободной и несвязанной жизни, не оставив здесь и следа своей кожи, но презрев ее, как иные презирают какой-нибудь другой надутый мех, всецело стремлюсь к всецелому Богу, имея искренними спутниками многих других, которые, взирая на единую чаемую жизнь, принесли в дар подателю всяческих Богу не власы и не имение, но первое из всего принадлежащего нам – чистоту и бесплотность. Это сонмы новых назореев, исполненные и сияющие теми внутренними лепотами²⁴⁶, какие чтут девственники до крови. Что мог бы я сказать тебе о какой-нибудь Фекле или о всех тех, которые, чтобы соблюсти красоту свою запечатленной для Бога, смело шли на опасности? Не то ли одно, что всегда и всякому было очень известно? Видишь неусыпные псалмопения Богу мужей и жен, забывших свою природу, столь многочисленных, столь высоких по жизни и обожившихся? Видишь два лика Ангелов, то согласно, то противогласно, и горе и долу, песнословящие Божие величие и естество? Так должен ты чтить чистоту, имея столько побуждений и образцов; взирая на них, очисти себя самого, чтобы принять тебе от Бога законы (2).

* * *

Чистота есть общение с Богом (2).

Члены тела

О, если бы приставлена была какая-нибудь дверь и к глазам, и к ушам моим, не всегда отверзающимся на добро, чтобы я и видел, и слухом принимал одно полезное, а для худого сами собой замыкались у меня и зрение, и слух! И для рук самое лучшее упражнение, чтобы они, чистые, непрестанно воздевались к небу и были покорны небесным законам; равно и для ног, чтобы они шли путем гладким, а не по тернам, не по утесам, не по стезе непреподобной. Но теперь, хотя каждый, дарованный мне Богом, член, и сам в себе полезен, и для полезной дарован цели, однако же грех обратил его для меня в оружие смерти (2).

Чревоугодие

Не обманывайтесь, добрые, будто бы подвижники восписывают похвалу чреву. Это уставы собственных ваших гортаней: я знаю одно только чествование мучеников – удалить от себя, что позорит душу, и истреблять в себе тучность слезами. Свидетельствуюсь вами, добрые подвижники и мученики, что воздаваемые вам чествования обращены в поругание этими чревоугодниками. Вы не требуете ни трапезы, издающей приятный запах, ни поваров. Они же в награду за добродетель приносят отрыжку (2).

Чтение

Обильно пожинай, что может доставить пользу, а если что приносит вред, заметив дурное, лети скорее прочь, потому что ум человеческий быстропарящ. Поэтому что ни написано в похвалу добродетели – у воспевающих ее и напротив того осуждающих порок, то изучай тщательно, затверживай мысль и красоту речения. А что суесловили они о богах, какие по научению демонов написали нескромные басни, достойные смеха и слез сказки, того бойся, как силков и сетей. Когда же будешь читать то и другое, и смешные сказания о богах, и прекрасные рассуждения, тогда презри богов сластолюбцев, уважь же рассуждения и как бы с одного растения, обойдя терны, сорви розы. Вот наилучшее для тебя правило, как читать языческие писания (2)!

Чувства

Чрево мое, чрево мое болит мне, и чувства сердца моего смущаются (Иер. 4, 19)²⁴⁷, – говорит в одной из своих речей Иеремия, сострадательнейший из пророков, оплакивая непокорного Израиля, который сам от себя отстраняет Божие человеколюбие. Чревом называет он иносказательно душу свою (что нахожу во многих местах Писания), потому ли, что она сокрыта и невидима (а сокровенность есть общая принадлежность души и чрева); или потому, что она приемлет и, так сказать, переваривает словесную пищу (ибо что пища для тела, то слово для души). А чувствами именует, может быть, те душевные движения и помышления, особенно же – возбуждаемые чувственностью, которыми праведник терзается, воспламеняется и увлекается, так что не может удержаться от горячности духа. Ибо это самое называется у пророка смущением, то есть каким-то рвением, смешанным с раздражительностью. Если же кто-то будет понимать под чувствами и внешние чувства, то не погрешит, потому что и глаза, и уши не только оскорбляются худшими предметами зрения и слуха, но по сострадательности даже желают видеть и слышать лучшее (1).

Чудо

Знамение есть чудное событие, выходящее из ряда обыкновенных (2).

Шутка

Шутит и седина, но ее шутки – степенные шутки. Она ко Христу примешивает детскую невинность. И смеясь с какою-то важностью, услаждаю тем сердце (2).

Щедрость

Щедрость – когда просто дает кто-либо другому деньги, а расточительностью называю пожирание денег, скупость же есть бережливость на деньги (2).

Щепетильность

Пышность есть блистательность в делах, а щепетильность – и о маловажном думать много (2).

Юность

Если ты молод – стань с поборниками против страстей, вступив в воинство Божие, мужайся против Голиафа, плени тысячи и тьмы. Так пользуйся возрастом и не потерпи, чтобы увяла твоя юность, умерщвленная несовершенством веры (1).

* * *

Стыдно юноше быть немощнее старца, а старцу – безрассуднее юноши. Впрочем, будь мудр хотя по летам, а совершеннейшие бывают целомудренны и не по летам (2).

* * *

Юноша сам для себя полагает в землю и добрый, и худой корень жизни (2).

Язык

И язык, и всякое искусство или полезное учреждение, какое бы ты себе ни представил, принадлежат не одним изобретателям, а всем, ими пользующимся; и как в искусной музыкальной гармонии одна струна издает один звук, другая – другой, высокий или низкий, но все устрояется одним искусным начальником хора и составляет одну прекрасную гармонию, так и здесь высочайший Художник и Зиждитель – Слово – хотя избрал различных изобретателей различных полезных учреждений и искусств, но все предложил всем, кто хочет, дабы соединить нас узами взаимного общения и человеколюбия и украсить жизнь нашу кротостью (1).

* * *

Много лежит на языке тлетворных зелий пагубы, потому что язык – половина всех человеческих пороков, изрыгает ли он явное зло – гнев, который, особенно сильный, в своих порывах отнимает у человека ум, или, затаив в груди коварный умысел, льет кроткие речи из мягких уст (2).

* * *

Язык всего пагубнее для людей. Это конь, всегда убегающий вперед, это самое уготованное оружие (2).

* * *

Ничто не удерживало языка, скорого на слово, – ни человек, ни снег, ни поток, ни каменный утес. Стрелок уже близко; немилосердная стрела вложена уже в лук, и на раздвоенном ее конце в дугу изогнулась тетива; мысль спустила стрелу; она понеслась, и все низлагает – небесных и земных, живых и еще неродившихся, остерегающихся и неосторожных, добрых и злых, неприятелей и друзей, дальних и близких. Для этой стрелы везде цель; и кто мечет ее, тому первое место между мудрецами.

Много срамного излагает язык похотливых. Достойный смеха, чтобы ему возбудить в людях неудержимый смех, позволяет в себя метать и сам мечет словами, бесчестит образ Божий и много сокровенного извергает в уши других и часто по всем направлениям рассыпает клубящуюся пену бурного гнева; нередко же из злоумышляющего внутренне сердца выносит привет, и одно имеет в душе, а другое на устах, именно – ложь, ласковые слова и убийства. Кто исчислит все те огорчения, какие причиняет язык? Если захочет без всякого труда, в одну минуту заставит он враждовать дом с домом, город с городом, народ с властелином, царя с подданными, как искра, мгновенно воспламеняющая солому. Плывущих на одном корабле, сына, родителя, брата, друга, супругу, супруга – всех удобно вооружает он одного против другого. Злого делает добрым, а доброго, напротив, погубит, и все это опять переиначит. Кто переможет слово? Язык мал, но ничто не имеет такого могущества. О, если бы он тотчас омертвел у людей злых!

У всякого неразумного язык есть зло, но особенно может быть злом у таинников небесной жертвы. Я орган Божий и в благозвучных песнопениях приношу славословие Царю, перед Которым все трепещет. Пою же не Трою, не счастливое плавание какого-нибудь корабля Арго, не свиную голову, не могучего Геракла, не обширный круг земли, как он опоясан морями, не блеск камней, не пути небесных светил. Пою не неистовство страстей, не красоту юношей, в честь которых бряцала изнеженная лира древних. Нет, я воспеваю царствующего в горних великого Бога или же сияние пресветлой моей, воедино сочетаваемой Троицы. Воспеваю высокие громогласные песни Ангельских ликов, какие они, предстоя Богу, возглашают попеременно. Воспеваю стройность мира, еще более совершенную, нежели какова настоящая, – стройность, которой я ожидаю, потому что все поспешает к единому. Воспеваю нетленную славу Христовых страданий, которыми Христос обожил меня, срастворив человеческий образ с небесным. Воспеваю смешение, усматриваемое во мне, ибо я не какое-либо легко изъяснимое произведение; я – произведение, в котором смертный сопряжен с небесными. Воспеваю Закон Божий, данный человекам, и все дела мира, также намерения и конец того и другого, чтобы ты одно соблюдал в сердце своем, а от другого бежал дальше прочь и трепетал грядущего дня. Для всего этого язык мой должен быть как гусли.

Но остерегайтесь, иереи, чтобы он не прозвучал чего-нибудь нестройного. Буду хранить язык чистым и для чистых жертв, посредством которых великого Царя привожу в общение с земнородными. И не чуждым языком, не оскверненным умом буду воссылать Чистому животворящую жертву. Один источник не дает сладкой и горькой струи, пурпуровой одежде всего неприличнее грязь. Необычайный огонь погубил древле сынов жреца, которые прикасались к жертве нечисто. О священном же кивоте великого Бога слышу, что он некогда и наклоненный к падению убил прикоснувшегося. Сего-то я сильно трепещу и боюсь, чтобы не потерпеть мне чего-нибудь, нечисто прикоснувшись к Чистой Троице.

О, если бы непотребный и непостоянный ум, который мечется туда и сюда во многих суетных порывах, мог я хотя цепною уздою привести ближе к цели и удержать в сердце совершенно свободным от обольщения! Лучше же сказать, если он ближе будет к великославному Христу, то озарится лучами великого Света. Да и теперь, будучи заключен внутрь, менее делает зла, хотя бы и стал несколько блуждать вдали от Бога. Когда пламень или поток загражден твердыми камнями, хотя клокочет внутри, но не губит частого кустарника или нивы и, скрываясь в камнях, живет полумертвый. Но слово, как скоро сорвется с многозвучного языка, неудержимо буйствует и не возвращается назад. Впрочем, если кривую ветвь, понемногу разгибая руками, согнешь в противную сторону, она, освободившись от насилия руки, делается прямой и не принимает на себя прежней кривизны. Так и я, приметив, что стремительность беглого слова не знает ни веса, ни меры (тогда только была для меня и жизнь, когда было слово), изобрел наилучшее врачевство: совершенно удержал слово в высокоумном сердце, чтобы язык мой научился наблюдать, что ему можно говорить и чего нельзя. Усвоив себе совершенное молчание, он усвоит доброречие. Я лишил его всего, и он не будет презирать меры. Да обратится это во всегдашний закон для неумеренных!

И то великое приобретение, если сдерживаешь слово, готовое разразиться, когда извне ударяют в твое сердце. Укрощая слово, ты укрощаешь и волнение гнева, и хотя и не без труда, однако укротишь его. Если не даешь свободы языку, когда он кичится и приходит в дикую ярость, но держишь его в узде, то отвратишь обиду. С покорением вождя покорится царь страстей, и ты отдохнешь от мучительного треволнения.

Для всего этого нужно руководство великого Царя Христа, но потом нужно и кормило нашего ума. Если не Христос у тебя правителем, то ни к чему не полезны и молчание твое, и даже еще большее терпение. Если узкий исток озера, зажав руками, откроем опять, оно тотчас потечет. Напротив, пресветлое слово повелевает тебе, добрый мой, начав с этого, удерживать поток всех зол (2).

* * *

Потоки сладости источаются с языка доброглаголивого, а в нескромных устах родятся гнилые речи (2).

* * *

Остерегайся, чтобы не поразили тебя нечаянно осмеяние и злой язык, который на совершенства твои изрыгает змеиный яд. Два пути у человека, и поругание бывает двоякое. Один путь худ, он приводит и к концу худому. Другой путь хорош, и конец его, что и естественно, вожделенный. Но осмеяние преследует человека на обоих путях. А если бы язык нападал только на тех, которые худы, что тогда было бы превосходнее его? Теперь же с одинаковой яростью нападает он на всех – на добрых и на злых. И ты будь осторожен и осмотрителен в обоих случаях. Страшись языка, который преследует беззаконников, чтобы избегать и самого порока, поражаемого языком; а языка, который у злого врага вооружен на добрых, столько же бойся, сколько вдавшийся в море утес боится ветра и сокрушающейся о него волны (2).

* * *

Пусть непрестанно трудится твой ум, запечатлевая в себе божественные мысли и глаголы жизни. А на язык будь скуп, потому что он весьма способен причинять вред, и чем скорее движется, тем меньше приносит пользы (2).

* * *

Удерживай око, и язык пусть знает меру (2).

* * *

Положите наконец оружие, и пращи, и эти страшные копья – подразумеваю ваши языки, которыми поражаете и язвите друг друга, и притом оглашаемые похвалами ваших приверженцев; положите более потому, что из всех оружий это самое подручное, положите, чтобы молодых людей не привести вам скорее к пороку, нежели к добродетели, если не словами, то делами, потому что какими кто делами восхищается, на такие, хотя и молча, подает свой совет (2).

Язычество

Для меня всякий обряд их (язычников) и всякое таинство есть сумасбродство, темное изобретение демонов и произведение жалкого ума, которому помогло время и которое закрыла басня, ибо чему поклоняются как истинному, то сами скрывают как баснословное. Если оно истинно, надлежало не баснями называть, но показать, что это не срамно. Если же оно ложно, то надобно не дивиться этому и не держаться с таким бесстыдством самых противных мнений об одном и том же, уподобляясь тем, которые забавляют на площади детей или мужей, но в полном смысле потерявших ум, а не тем, которые рассуждают с мужами, имеющими ум и поклоняющимися Слову, хотя они и презирают эту многоискусственную и грязную убедительность слова.

Здесь (скажу, хотя язычникам не понравится это) не рождение и сокрытие Дия – критского властелина, не клики и военные рукоплескания и пляски куретов²⁴⁸, заглушающие голос плачущего бога, чтобы не услышал отецBчадоненавистник, потому что опасно было плакать, как младенцу, кто проглочен был, как камень. Здесь не искажения фригиян, не свирели и Корибанты²⁴⁹, не те неистовства, какие в честь Реи²⁵⁰, матери богов, совершаемы были и посвящающими и посвящаемыми (что и прилично матери таких богов). У нас не дева какая-нибудь похищается, не Деметра²⁵¹ странствует, вводит к себе каких-нибудь Келеев, Триптолемов²⁵² и драконов и то действует, то страждет. Стыжусь выставлять на свет ночные их обряды и постыдные дела обращать в таинство. Это знают Елевзис²⁵³ и зрители того, что предается молчанию и действительно достойно молчания. Здесь не Дионис, не бедро рождает недоношенный плод²⁵⁴, как прежде голова произвела нечто другое; не бог-андрогин, не толпа пьяных, не изнеженное войско, не безумие фивян, чтящих Диониса, не поклонение перуну Семелы²⁵⁵; не блудные таинства Афродиты, которая, как сами говорят, и рождена, и чествуется срамно, не какие-нибудь Фаллы и Ифифаллы, гнусные и видом, и делами; не умерщвление чужестранцев у тавров²⁵⁶; не обагряющая жертвенник кровь лакедемонских юношей, секущих себя бичами и в этом одном некстати оказывающих мужество в честь богини и притом девы, потому что они и негу чтили, и неустрашимость уважали. Куда же отнесешь приготовление в пищу Пелопса²⁵⁷ для угощения голодных богов – странноприимство отвратительное и бесчеловечное? Куда отнесешь страшные и мрачные призраки Гекаты²⁵⁸, обманы и предсказания Трофония²⁵⁹ из-под земли, или пустословие Додонского дуба²⁶⁰, или обоюдные прорицания Дельфийского треножника²⁶¹, или воды Кастальского источника5, сообщающие дар предвидения? Одного только не предсказали они, а именно, что сами приведены будут в молчание. Здесь не жреческое искусство магов и угадывание будущего по рассеченным жертвам; не халдейская астрономия и наука предсказывать судьбу по дню рождения, наука, сличающая нашу участь с движением небесных светил, которые не могут знать о себе самих, что они такое или чем будут. Здесь не оргии фракиян, от которых, как говорят, ведет начало слово τό Θρη α κέυειν , то есть богослужение; не обряды и таинства Орфея, мудрости которого столько дивились эллины, что и о лире его выдумали басню, будто бы она все увлекает своими звуками; не справедливые истязания, положенные Митрой²⁶² для тех, которые решаются приступить к таковым таинствам; не растерзание Осириса²⁶³ (другое бедствие, чтимое египтянами); не несчастные приключения Исиды; не козлы почтеннейшие мендезиян; не ясли Аписа²⁶⁴ – тельца, лакомо откармливаемого по простодушию жителей Мемфиса. Здесь не то, чем в своих чествованиях оскорбляют они Нил, как сами воспевают, плодоносный и доброклассный, измеряющий благоденствие жителей локтями²⁶⁵. Не буду говорить о чествовании пресмыкающихся и гадов, о расточительности на срамные дела, так что для каждого гада были какой-нибудь особенный обряд и особое таинство; хотя общим во всех видим одно – злосчастное положение поклоняющихся. И если бы им надлежало сделаться совершенными нечестивцами, вовсе отпасть от славы Божией, предавшись идолам, произведениям искусства и делам рук человеческих, то благоразумный не пожелал бы им ничего иного, как иметь такие предметы чествования и так их чествовать, чтобы, как говорит апостол, получить должное возмездие за свое заблуждение (Рим. 1, 27) в том, что они чтят, не столько чествуя чтимое, сколько бесчестя им себя, сделавшись мерзкими по своему заблуждению, а еще мерзостнейшими по ничтожности того, чему кланяются и что чтят, и чтобы стать бесчувственнее самых чтимых предметов, настолько превосходя их безумием, насколько предметы поклонения превышают их ничтожностью.

Итак, пусть всем этим забавляются дети эллинские и демоны, которые доводят их до безумия, присваивая себе Божию честь, и делят их между собой, внушая им те или другие срамные мнения и понятия. Ибо демоны с того времени, как мы древом познания, с которого невовремя и некстати вкусили плод, удалены от древа жизни, стали нападать на нас как уже на слабейших, похитив у нас владычественный ум и отворив дверь страстям. Они, будучи или, вернее сказать, по собственной злобе сделавшись естеством завистливым и человеконенавистным, не потерпели, чтобы дольние сподобились горнего чина, когда сами они ниспали свыше на землю, и чтобы произошло такое перемещение в славе и первичных природах. Отсюда гонение на тварь Божию! От этого поруган образ Божий! И поскольку не рассудили мы соблюсти заповедь, то преданы самозаконию прельщения. И поскольку заблудились, то обесчестили себя тем самым, чему воздавали почести. Ибо не то одно ужасно, что сотворенные на дела благие, чтобы славить и хвалить Сотворившего и насколько возможно подражать Богу, стали вместилищем всякого рода страстей, ко вреду питаемых и потребляющих внутреннего человека, но и то, что богов сделали покровителями страстей, чтобы грех признаваем был не только не подлежащим ответственности, но даже божественным, имея для себя прибежищем сильную защиту – сами предметы поклонения (1).