Святитель Григорий II Кипрский
Письмо к императору Андронику Палеологу старшему

Был двадцатый день декабря, когда мы прибыли в царствующий град, встретивши здесь почетный прием. До этих пор дело шло хорошо; но затем сколько вдруг постигло нас напастей, ужасов и треволнений! А все от того, что многие были ошеломлены граматой, составленной Векком и названной им энцикликой, граматой, которую он прислал в огромном количестве списков для раздачи всем, если можно. Город разделился на два лагеря: одни готовы защищать его; по мнению же других, он сам должен защищаться в своей дерзости. Эти последние находят, что в то время, как все наслаждается глубокой тишиной, не хочет жить спокойно человек, причинивший столько зла и душам и телам, а напротив отваживается на новые дерзости, созывает судбища и судей и взывает о мщении: между тем как ему в пору было бы прятаться под землей, а не отваживаться смотреть в лицо людям. Притом, на самом-то деле не о судбище он хлопочет и не к нему взывает, а под прикрытием его очевидно пытается произвесть смуты в церкви, – ему мало горя, что она и то уж много из-за него страдала, как это всякому известно, – он пытается продлить в ней (поднятую им же самим) бурю. А что действительно он об этом помышляет, это можно видеть и из самой граматы, им сюда присланной. Как же после этого не оказать ему справедливости – не поместить его поближе к столице, не предоставить ему свободы действий и не снабдить его лучшими материальными средствами², чем какими он пользовался до сих пор! Всеконечно он сделает из всего этого такое же употребление на пользу общую, какое делал прежде.

Как все это на меня действует, легко поймет всякий, кто меня знает. Что же касается безпокойств, причиняемых нечестивыми сонмищами врагов церкви, возстающих на нее с другой стороны (ἐτέρωθεν)³ городу, а чрез него и мне, глубоко сокрушающемуся, как и следует, об их последователях (бо́льшею частью из простонародья), то у меня нет сил писать и сообщать об этом Вашему Царскому благочестию, частию от скорби, частию за невозможностью исчислить все, совершаемые ими плутни (πονηρευμάτων). Эти люди, получивши свободу действий, далеко превосходящую всякую меру, и на площадях, и в темных закоулках и – словом – повсюду без зазрения совести разглагольствуют со всеми встречными и поперечными, разценивая и позоря и начальников и подначальных и – короче – всех, которые не хотят быть за одно с ними. Если же кому случится захворать, то они силой врываются в дом, осаждают больного и заставляют его против воли принять их за духовников; в случае же смерти они являются и священниками и певцами и погребателями (ἐνταφιαστὰς), чтобы умирающие, по их словам, по крайней мере при конце жизни, сделались благочестивыми и православными и не умерли в злочестии (κακοπιστία). Смотря на все это, многие из священников, бывших прежде за одно с нами, ударились в соревнование (так как это доставляет им большие выгоды, – они и запрашивают и получают очень много) и переходят к ним, присовокупляя, что уже довольно насладились общением с нами (πολλὰ χαίρειν εἰπόντες τῆ μεθ’ ἡμῶν κοινωνία). Вследствие этого мне кажется было бы хорошо поскорее собрать предполагаемый собор, скорее даже назначенного времени, для того, чтобы зло не успело еще распространиться через-чур и чтобы спасение обманутых не сделалось слишком затруднительным.

Доселе шла речь о церковных невзгодах (δυστυχήματα), сильно возмущающих мою душу; но есть невзгоды и внешние (ἐξωτερικὰ, т. е. относительно церкви) и политические; но об них, скажу пред Богом, я затрудняюсь говорить, чтобы не показалось, что я пользуюсь ими, как удобным материалом для трагедии, и желаю растревожить и опечалить слушателей: впрочем не могу и вовсе умолчать об этом в предположении, что авось (ἴσως) найдется какое либо врачество у того, кто имеет возможност врачевать, и авось заявление вменится в правду заявившим.

Много служащих при дворе; но о других я предпочитаю молчать, так как не могу сказать ничего верного: а скажу лишь о приставниках к вьючному и подъяремному скоту и вообще о заведывающих стадами – о Кимпе, Зире, Никите, Парехоте и Мелие, которые захватили для пропитания этих стад местность от Каллиуполя до Гана⁴. Эти лица, забирая у всех и каждого более должного, устроили себе целые склады жита и пшеницы. А как заботятся они о стадах, об этом свидетельствуют сами стада своим видом. За то́ – если кому нужно купить хлеба, тот всегда может получить у них сто и двести мер, так что это в существе дела, вовсе не приставники к лошадям и мулам, а хлебные торговцы, дешево покупающие и дорого продающие (этот товар) другим. Им соревнуют во всем этом и заведующие кушаньем для царской трапезы. И они собирают не столько, сколько нужно для этой трапезы, а гораздо больше, для того, чтобы перепродать на сторону то, что окажется излишним для кухни. Где же доказательства на все это? Между многими другими вот одно, недавно сделавшееся мне известным. Когда лагерь Вашего Боголюбезного царского Величества находился близ Лампсака, эти лица (заведывающие царской трапезой) проникали до Киоса, Триглены, Элегма⁵, и еще более отдаленных местностей, вымогая и захватывая у поселян птиц, поросят и другую съедобную живность. Справедливость требовала бы разослать повсюду распоряжения, которые полагали бы конец этому бесстыдному вымогательству однажды навсегда, или, если этого нельзя сделать, то по крайней мере точно определить, сколько требующие имеют право требовать для царя и сколько дающие обязаны давать.

В городе (Константинополе) творится также много неправд: точные сведения о всех этих неправдах могли бы сообщить только те лица, которым приходится терпеть от них; я же с своей стороны вкратце расскажу лишь об одном таком случае недавно совершившемся, выбравши на пробу из многих других.

Когда мы приближались к стенам города и дорога со стороны Гелеспонта уже оканчивалась, какой-то скотопромышленник (κρεωπώλης), гнавший стадо овец, по его словам штук в 600 (и, как оказалось, их действительно было столько), подвигался по той же дороге впереди нас, усиливаясь поскорее попасть в город. Но не к добру послужила ему эта поспешность: едва лишь поравнялся он с воротами, как на него толпой напали пекаря, столовая прислуга и повара деспота Иоанна⁶ и, из шести сот овец, отделивши четвертую часть, погнали к дому деспота. Слух об этом происшествии дошедь до префекта и вынудил его командировать на место происшествия кого либо из своих (чиновников), с целию попытаться спасти овець несчастным мясникам; командировка состоялась, но так мало достигла предположенной цели, что некоторые из посланных им полицейских служителей (ὑπηρέτας) были изрядно побиты слугами деспота. Мало того: дело едва не дошло до ломки городских ворот топорами и алебардами, и вот почему: так как свалка (μάχη) происходила за воротами, то привратникам пришла счастливая мысль запереть ворота и тем воспрепятствовать хищникам овец, находящимся за городскими стенами, привести в исполнение свое преступное намерение. Те закричали о помощи своим товарищам (находившимся в черте города) и из дома деспота выскочили (челядь) с разными железными орудиями, с намерением разбить ворота: и, вероятно, это намерение было бы приведено в исполнение, если бы, по нашему приглашению, не поспешил на место происшествия префект и не остановил ретивости вооруженных чем попало забияк. Казалось бы, что после этого и овцы будут возвращены мясникам; но они не были возвращены, как оказалось на другой день. Еще не разсвело порядком и солнечный луч не позолотил еще окрестностей, как счастливый деспот, сделавший столько людей несчастными, поднялся с своего одра раньше обыкновенного и немедленно же направился за ворота к тому месту, где провели ночь овцы, и вместо ста пятидесяти штук, которые были отделены накануне его лакеями, заблагорассудил отделить их двести и приказал гнать к своему дому. Не своевременно было бы рассказывать о том, как рыдали и убивались несчастные владельцы животных, как валялись у нас в ногах, сколько мы просили за них виновника их несчастия.

И это не единственный его подвиг: увлекаясь своими дикими инстинктами (ἀλόγοις ἔικων ὀρμαῖς), он делает много подобного, и (вследствие этого) город твой поневоле ослабевает в любви к тебе, своему повелителю, будучи предан на произвол (подобных людей); – повсюду слышится ропот и негодование; скорблю и я обо всем этом и терзаюсь жесточайшим образом; скорбит с другой стороны и начальник города, префект; но ни который из нас не может дать удовлетворения обиженному городу: я – потому что проповедую глухим ушам, он – потому что не имеет под руками военной силы, которая в случае нужды могла бы обуздать и против воли охотников до насилий. Итак, если твой город дорог для тебя (а он без сомнения очень дорог), пришли сюда воинскую команду (τάγμα στρατιωτικόν), чтобы охотники до смут и насилий могли быть сдерживаемы префектом: тогда злые начинания прекратятся сами собою.

С своей стороны позволим себе высказать свою догадку о личности этого деспота. У современного автору письма византийского историка – Пахимера и почти современного Григоры упоминается о четырех деспотах, носивших имя Иоанна: первый был брат императора Михаила Палеолога⁷, второй – его зять Иоанн Асан, муж его дочери Ирины⁸, третий Иоанн – правитель Лазов, второй его зять, женатый на его дочери Евдокии⁹, четвертый – сын императора Андроника от второй его супруги Ирины¹⁰. Первый из них скончался еще при жизни Михаила (Пахим. стр. 380), последний в год писания письма еще не родился¹¹ третий после свадьбы уехал в свои владения, где и жил, по-видимому, безвыездно; по крайней мере ни у Пахимера, ни у Григоры мы не находим никаких указаний на счет противного. Остается второй – именно болгарский царевич Иоанн Асан. По случаю женитьбы своей на Ирине 1278 г. он получил титул деспота и в 1279 г. отправился со своей супругой царствовать над Болгарией; но вынужденный уступить свою власть, благодаря своей неспособности, своему счастливому сопернику Тертерию, он в следующем же 1280 г. возвратился в Константинополь и жил здесь до самой своей смерти, – год которой впрочем не известен. Не он ли и есть упоминаемый здесь деспот Иоанн?...