Святитель Григорий Нисский

Слова и беседы

Оглавление

О нищелюбии и благотворительности. Слово 1. 1

О нищелюбии. Слово 2 на слова Евангелия: «понеже сотвористе единому сих», и следующие (Матф. 25, 40.). 5

Против отлагающих Крещение. 9

Против ростовщиков. 28

Слово к скорбящим о преставившихся от настоящей жизни в вечную.. 36

На свое рукоположение. 62

О младенцах, преждевременно похищаемых смертью. К Иерию.. 67

О нищелюбии и благотворительности. Слово 1.

Предстоятель сей церкви и наставники неуклонного благочестия и добродетельной жизни имеют много сходства с учителями грамоте и наставниками в первоначальном чтении. Ибо как те, приняв от родителей, детей юных и еще нетвердых в речи, не тотчас приводят их к окончательным познаниям, но начертав сначала на восковой таблице альфу и следующие буквы, учат узнавать их имена и упражняют руку в их начертании: после сего ведут далее, к слогам, а за тем учат произношению слов: так и вожди церкви, приводя слушателя сначала к первоначальным учениям за тем преподают ему совершеннейшее знание.

Итак, поелику в предшествовавшие два дня мы обуздывали привязанность к наслаждениям гортани и чрева, то не подумайте, что и ныне я буду говорить о том же, — как хорошо отказаться от мяса и воздерживаться от смехолюбивого и шумливого вина, остановить усердие поваров и совершенно утомляющуюся руку виночерпия. Ибо об этом мною достаточно сказано; и вы делами показали действенность убеждения. Вам, изучившим первоначальное учение, хорошо постепенно передать прочие, высшие и более мужам приличные наставления.

Итак, есть пост и нетелесный, есть воздержание невещественное, относящееся к душе,— удержание себя от зла; его ради нам узаконено и то воздержание от яств. Итак, поститесь от злобы, воздерживайтесь от пожелания чужого, удерживайтесь от неправой корысти; умерщвляйте голодом сребролюбие мамоны; да не будет в доме дорогих украшений, от насилия и хищения. Ибо что пользы, если ты не подносишь к устам мяса, а угрызаешь брата злобою? Или какая выгода, если ты своего не ешь, а неправо взял принадлежащее бедному? Какое же это благочестие, если пия воду, уготовляешь коварство и жаждешь, по злобе, крови? Постился конечно вместе с одиннадцатью и Иуда, но, не укротив сребролюбивого нрава, не получил от воздержания никакой пользы во спасение. И диавол не ест, ибо он дух бестелесный; но по причине злобы он ниспал с высоты. Подобным образом и каждый из демонов ни кушанья не употребляет, ни в многопитии или пьянстве не может быть обвинен, ибо природа не дала им возможности принимать снеди. Однако ж, и ночью и днем блуждая по воздуху, они суть делатели и слуги злобы, и тщательно строят против нас козни. Они истаивают от зависти и ненависти, которых хорошо избегать, если мы, люди, хотим быть своими Богу, тогда как они испали из содружества с добром.

Итак, любомудрие да руководит образом жизни христиан, и душа да бегает пагубы зла. Ибо если, воздерживаясь от вина и мяс, мы виновны в грехах воли, то предсказываю, и наперед свидетельствую: не принесут нам никакой пользы вода, и овощи, и бескровный стол, если мы не имеем внутреннего расположения, подобного внешней видимости.

Пост узаконен для чистоты души; если же он оскверняется иного рода намерениями и действиями, то для чего напрасно тратим воду, которую пьем? Для чего возделывать эту несмываемую и чрезмерную грязь? Что пользы от телесного поста, если нечист ум? Ибо никакой нет пользы, если колесница прочна и упряжь в порядке, а возница не в своем уме. Что пользы в корабле, хорошо устроенном, если кормчий будет пьян? Пост — основание добродетели. Но как основание дома и дно корабля, хотя бы были весьма твердо положены, бесполезны и не имеют никакой цены, если следующее за тем в них построено неискусно: так и от воздержания сего нет никакой пользы, если к нему не приложатся, и за ним не последуют и прочие правые дела. Страх Божий да учит говорить ′что прилично, не говорить пустого. знать время и меру, и слово необходимое и ответ уместный: не говорить безмерно, не осыпать собеседников градом слов. Ибо потому нежнейшая из перепонок, прикрепляющая язык к нижней полости рта и называется уздою, чтобы не говорить беспорядочного и неблагопристойного: (язык) да благословляет, а не злословит, поет, а не поносит, хвалит, а не порицает. Опрометчивая рука да свяжется памятованием о Боге, как цепью. Мы потому постимся, что поношениями и заушениями оскорбили нашего Агнца пред пригвождением: итак мы ученики Христовы не поревнуем иудейскому обычаю.

Если мы так будем расположены, то Исаия скажет нам: «Вот, вы поститесь для ссор и распрей и для того, чтобы дерзкою рукою бить других» (Иса. 58,4.). Научись от того же пророка действиям искреннего и чистого поста «разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом» (ст. 6.7.). Настоящее время представляет нам большое обилие лишенных одежды и крова; ибо множество пленных находится у дверей каждого; и в странниках и пришельцах нет недостатка; везде можно увидеть протянутую просящую руку. Дом их — воздух под открытым небом; гостиницы — портики, улицы и пустыри на площадях. Подобно ночным воронам и совам, они скрываются в трущобах. Одежда их — изорванные лохмотья; земледелие—расположение милосердствующих; пища — что перепадет от кого-нибудь; питие, как бессловесным, — источники; сосуд для питья — пригоршни; кладовая — пазуха, и та если не разорвана, а удерживает влагаемое; стол — сжатые колена; постель—земля; баня—та, которую Бог устроил и дал всем вообще,— река или озеро. Жизнь их — скитальческая и дикая; не такова она была сначала, но стала таковою от несчастья и нужды.

Им помоги постящийся! О несчастных братьях позаботься! Что ты отнял у своего чрева, предложи алчущему. Страх Божий да будет справедливым уравнителем. Благоразумным воздержанием уврачуй два противоположный страдания: свое пресыщение и голод брата. Ибо так делают и врачи: одних истощают, других насыщают, чтобы чрез прибавление и отнятие (пищи) каждому сберечь здоровье. Послушайте доброго увещания; да отворит (наше) слово двери достаточных; совет наш да введет бедного к имущему.

Одно же слово да не обогатит нуждающихся: предвечное Слово Божие да даст им и жилище и одр и трапезу. Ласковым словом оплодотворяй употребление твоих стяжаний. Кроме сих, есть еще другие нищие,— больные и лежащие. Каждый пусть заботится о соседях. Не попускай, чтобы другой послужил твоему ближнему. Да не возьмет другой сокровища, тебе предложенного.

Обними несчастного, как золото. Заключи в объятия потерпевшего несчастье, как твое здравие, как спасение жены, детей, домашних и всего дома.

Убогий и больной вдвойне беден. Ибо здоровые из неимущих переходят от двери к двери, ходят по имущим, сидя на перекрестках взывают ко всем проходящим. Эти же, связанные болезнью, заключенные в тесных жилищах и в тесных уголках, как Даниил во рве, ожидают тебя, богобоязливого и нищелюбца, как Аввакума. Будь другом пророку посредством милостыни, предстань нуждающемуся скорым и неленостным кормильцем. Даяние не убыточно. Не бойся; плод милостыни произрастает обильно. Посевай раздавая, и исполнишь дом добрых приобретений.

Но скажешь: и я беден. Пусть так; давай. Давай что имеешь; ибо Бог не требует сверх сил. Ты (дашь) хлеб, другой — чашу вина, иной — одежду, и таким образом общим сбором уничтожается несчастье одного. И Моисеи на издержки по скинии получил не от одного слуги (Божия), но от всего народа. Один богач принес ему золото, другой—серебро; бедный—кожи, беднейший бедного—шерсть (Исх. 25, 28—30). Видишь ли, как и кодрант вдовицы превзошел вклады богатых. Ибо она высыпала все, что имела, у тех же не многое выпало (Марк. 12, 43. 44.).

Не презирай лежащих, как ничего не стоящих. Подумай, кто они, и найдешь их цену. Они носят на себе образ Спасителя нашего. Ибо Человеколюбец дал им собственный образ, чтобы им устыдить несострадательных и нищененавистников; они подобны тем, кои указывают насилующим их на царские изображения, чтобы образом владычествующего устыдить презрителя. Они —сокровищехранители ожидаемых благ, привратники царствия, отверзающее двери для добрых и заключающее для жестоких и человеконенавистников. Они — и сильные обвинители, и добрые защитники. Защищают же и обвиняют не словом, но видом своим пред Судьею. Ибо делаемое для них взывает к Сердцеведцу внятнее всякого глашатая. Ради них начертан нам и сей страшный суд вестниками Божиими, о котором вы часто слышали.

Там я вижу Сына Человеческого, грядущего с небес, идущего по воздуху, как по земле, окруженного многими тьмами Ангелов; потом возвышающийся престол славы и все племена человеческие, какие ни приходили в бытие, и освещались солнцем и вдыхали сей воздух, разделенные на две части и предстоящие судилищу. Стояние с правой стороны названы овцами, а те, кто на другой, слышу я, названы козлищами, навлекшими на себя это название по сходству нравов. Слышу там речи Судьи к подсудимым и ответы судимых Царю. Каждому назначается в удел, что ему следует: проводившим жизнь хорошую — наслаждение царствием, а человеконенавистникам и злым — огненное мучение и притом вечное. Все это описано тщательно (Матф. 25, 31—46.). И сие строгое судилище живо изображено словом не для иного чего, как для того, чтобы научить нас пользе благотворительности. Ибо она содержит жизнь, она — мать бедствующих, учительница богатых, благая детоинтательница, попечительница о старцах, казнохранилище нуждающихся, всеобщее пристанище несчастных; она делит свои заботы всем возрастам и несчастьям.

Ибо как судьи на пустых человеческих состязаниях, трубою провозглашая свою щедрость, всем подвизающимся на месте борьбы обещают богатую раздачу: так и благотворительность призывает к себе всех, находящихся в трудных обстоятельствах, разделяя приходящим не награды за удары, но пособия против несчастий. Она выше всякого похвального дела; она приседит благому Богу, возлюблена Им и весьма близка Ему. Таким образом первым совершителем благих и человеколюбивых дел является нам сам Бог. Ибо создание земли, и украшение неба, и благоустроенную перемену времен, и теплоту солнечную, и охлаждающую природу льда, и все в частности Бог постоянно производит не для Самого Себя,—ибо Он не имеет в этом нужды,— но для нас. Он невидимый земледелец, ироизводящий для людей пищу. Он благовременный сеятель и мудрый ороситель. Ибо Он, по (слову) Исаии (Иса. 55, 10.) дает семя сеящему и воду из облаков; то тихо орошает ею землю, то стремительно льет ее на борозды полей. Когда же посевы выросли и поспела зелень, тогда рассеяв облака по всему небу, освобождает от покрова солнце, которое распространяет теплоту и огневые лучи, чтобы колосья созрели к жатве. Он возращает и виноград, заготовляя в свое время питие жаждущему; питает для нас разного рода стада, чтобы у людей была обильная пища, а кожи одних животных, производя шерсть, доставляли покров, а других - давали нам обувь. Видишь, что первый любитель благотворительности есть Бог, питающий алчущего, напояющий жаждущего и одевающий нагого, так как сказано выше.

Если же пожелаешь услышать, как заботится Он и об удрученных болезнью, то узнай. Кто научил пчелу делать воск и вместе с ним мед? Кто заставил сосну, теревинфе и мастиковое дерево, источать этот жирный сок? Кто сделал страну индийскую матерью сухих и благовонных плодов? Кто возрастил маслину, помогающую в телесных страданиях и болезнях? Кто научил нас распознавать корни растений и узнавать заключающаяся в них свойства? Кто создал, дающее здравие, врачебное искусство? Кто извел из земли источники теплых вод, то исцеляющие нас от холода и влажности, то разрешающее сухость или затвердения? И можно благовременно сказать с Варухом: «Сей изобрете всяк путь хитрости, и даде ю Иакову отроку своему, и Исраилю возлюбленному от Нею» (Вар. 3, 36. 37.). Отсюда искусства действующая при помощи огня и без огня, и други, — при помощи воды, и бесчисленные изобретения ремесел, чтобы нужды жизненные удовлетворялись без недостатка. И таким образом Бог есть первый изобретатель благотворительности, богатый и вместе сострадательный податель необходимого для нас.

Мы же каждою буквою Писания наставляемые соревновать Господу и Зиждителю нашему, на сколько доступно для смертного подражание Блаженному и Бессмертному, все обращаем к собственному наслаждению: одно отделяем для собственной жизни, другое сберегаем наследниками о несчастных же - ни слова, о нищенствующих!. — никакого благого попечения. О немилосердое сердце!

Человек видит человека, нуждающегося в хлебе, не имеющего необходимой живительной пищи: но не помогает ему с готовностью и не подает ему спасения, а оставляет без внимания как какое-нибудь зеленеющее растение, несчастно засыхающее от недостатка воды; и это (делает человек) обладая чрез край текущим и богатством, и имея возможность на многих излить утешение от имущества! Ибо как разлив одного источника утучняет много пространных равнин; так и богатство одного дома достаточно для спасения множества бедных, — если только скупое и необщительное сердце, как камень, попавший при выходе, не задержит разлива.

Не все для плоти, поживем несколько и для Бога. Ибо ощущение и услаждение от пищи получает малая часть плоти - гортань; а пища, перегнивши в желудке, наконец извергается. Милосердие же и благотворительность суть дела, любезные Богу, и если обитают в каком человеке, то обожествляют его и образуют по подобию Всеблагого, чтобы он был образом первого, и чистого, и всякйи ум превосходящего Существа.

Какой же конец обещан такой ревности? Здесь добрая надежда и радостное ожидание, а потом, когда оставив сию скоропреходящую плоть, преоблачимся в нетление, — блаженная жизнь, непрестающая и негибнущая, где уготованы некие дивные и ныне неизвестные наслаждения.

Итак вы, сотворенные разумными и имеющие ум, который служит истолкователем и учителем Божественных (повелений), не обольщайтесь преходящим. Приобретите то что никогда не оставляет приобретшего: определите меру пользованию жизнью. Не все ваше, но часть пусть принадлежи и бедным, любезным Богу. Ибо все принадлежит Богу, общему Отцу. Мы же — как бы братья родные; братьям же всего лучше и справедливее разделять наследство поровну. В противном случае если один присвоил себе более, чем другой, остальные пусть воспользуются хотя частью. Если же кто захотел бы быть господином всего вообще, лишая братьев и самой третьей или пятой части, тот злой тиран, непримиримый варвар, ненавистный зверь, радостно отверзающий пасть только на пищу; таковой суровее даже самых зверей. Ибо и волк допускает волка в еду, и собаки также во множестве терзают один труп: он же ненасытный никого из единоутробных не допускает к участию в богатстве. Тебе достаточно умеренного стола; не пускайся в это море необузданного пированья. Ибо тебе угрожает жестокое кораблекрушение, не о подводные камни сокрушающее, но ввергающее в глубочайшую тину, откуда впавший туда никогда не выйдет.

Пользуйся, но не злоупотребляй; ибо этому учишь тебя и Павел (1Кор. 10,23); позволяй себе умеренное наслаждение: не упивайся удовольствиями. Не будь губителем почти всех животных: четвероногих, больших, малых, птиц, рыб, легко добываемых, редких, дешевых и дорогих. Не наполняй п'отом многих ловцов одно чрево, как какой глубочайший колодезь, который не могут наполнить множество рук засыпающих. Ради роскошествующих не остается спокойною и бездна морская. Ловят не только плавающих в воде рыб; но и те жалкие животные, которые движутся на дне морском, и те извлекаются на сушу и на этот воздух. Так не утаились (различные) роды устриц; ловится морской еж, попадает в сеть ползающая сеиия. И полип, приросший к камням, отрывается от них, и раковины извлекаются из глубочайших бездн. И все роды животных, как те, которые плавают по волнам, так и те, которым определено населять дно морское, извлекаются на сей воздух, при чем изобретательность любителей наслаждений измышляет для них различные сети.

Что же влечет за собою роскошь? Где ни появится это зло, оно, как болезнь, необходимо влечет за собою и свои дурные последствия. Решившиеся иметь роскошный и изнеженный стол необходимо вовлекаются в постройку великолепных зданий и издерживают много богатства на обширные дома и изысканное украшение их; при этом заботятся о красоте одров, убирая их цветными и всячески испещренными коврами; делают очень дорогие серебряные столы, одни гладко отполированные, другие изукрашенные резьбою, — так чтобы вместе и служить им для гортани, и насыщать взор изображенными на них событиями. Обрати со мною внимание и на остальное: чаши, треножники, кружки, рукомойные сосуды, блюда, бесчисленные роды стаканов; шутов, актеров, музыкантов, певчих, острословов, певцов, певиц, танцовщиц, всю свиту распутства, отроков, женственно прельщающих волосами, бесстыдных девиц, но нескромности сестер Иродиады, убивающих Иоанна — находящийся в каждом богоподобный и любомудрый ум.

В то время, как все это совершается внутри дома, у ворот приседят бесчисленные Лазари: одни — покрыты тяжкими язвами, другие — с выбитым глазом, иные — оплакивают потерю ног, а некоторые из них совершенно ползают, потерпев лишение всех членов. Но, взывая, они не бывают услышаны; ибо мешает шум труб, песни самовольных певцов и грохот сильного смеха. Если же как-нибудь бедные, посильнее постучат в двери, дерзкий привратник немилостивого господина, выскочив откуда-нибудь, отгоняет их палками, зовет беспощадных собак, и бичами растравляет их раны. И отходят други Христовы, о которых прежде всего говорят заповеди, не получив ни куска хлеба, ни кушанья, с одним прибытком обид и ударов. Внутри же, где и деть работа мамоне, — одни, как переполненные водою корабли, извергают пищу, другие засыпают около стола, на котором стоят пред ними стаканы. Двойной грех обитает в этом доме: один —пресыщение упивающихся, другой—изгнание голодных нищих.

Если Господь видит это (а Он конечно видит), то что, но вашему мнению, последует за такую жизнь, — скажите вы, ненавистники нищих? Или не знаете, что их ради священное Евангелие провозглашает и подтверждает своим свидетельством все сии страшные и ужасные примеры? Описан там тяжко скрежещущий зубами и стенающий (богач), роскошествовавший в виссоне и содержимый в бездне зол (Лук. 16, 19-31.). Другой опять, подобный сему, осужден на нечаянную смерть: вечером он совещался об утреней пище, и не дожил до луча утреннего (Лук. 12. 16— 21.). Не будем мертвы для веры, и бессмертны для наслаждения. А такого образа мыслей держимся мы, когда желаем всем жертвовать плотскому обольщению, как домовладыки, немеющие наследников, как постоянные господа на земле, во время жатвы заботящиеся о посеве, а во время посева надеющиеся порадоваться жатве, сажающие платан и ожидающее тени высокого дерева; сажающее финиковое зерно и ожидающие сладости плодов. И это часто бывает в старости, когда близка зима смерти, а жизни остается не ряд годов, а три или четыре дня!

Итак помыслим, как существа разумные, что жизнь наша преходяща, что время текуче, непостоянно и неудержимо, как какой-нибудь речной поток, который все, что ни попадет в него, несет к конечной гибели. И, о если бы, будучи краткою и скоропреходящею, жизнь была безотчетна! Но в том состоит ежечасная опасность, что не только за дела, но и за слова произнесенные нами, должны мы дать ответ пред неподкупным судилищем. Посему и блаженный псалмопевец, имея в мысли подобное сказанному нами ныне, желает узнать срок своей кончины, и умоляет Бога сказать ему число остающихся дней, чтобы приготовиться к обстоятельствам исхода, и не смутиться вдруг, как неготовый путник, который во время самого путешествия ищет необходимых для пути запасов. Он говорит: «скажи ми Господи кончину мою и число дней моих кое есть, да разумею что лишаюся аз. Се пяди еси дни моя, и составе мой яко ничтоже пред Тобою» (Пс. 38, 5. 6.). Смотри на благую заботу мудрой души, и при том в царском достоинстве. Ибо он представляет себе Царя царей и Судьюо судей, и заботится о том, чтоб, снабдив себя прекрасным запасом исполненных заповедей, отойти готовым гражданином тамошней жизни, которой да достигнем все мы благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава во веки веков. Аминь.

О нищелюбии. Слово 2 на слова Евангелия: «понеже сотвористе единому сих», и следующие (Матф. 25, 40.).

Опять останавливаюсь пред зрелищем страшного явления Царя, которое начертывает Евангелие! Опять потрясается душа, прислушиваясь к страшным словам! Она как бы видит некоторым образом самого Царя небесного, грозно сидящего как говорит Писание (Матф.25,31.), «на престоле славы», и величественный оный престол, если только может быть престол, дающий место Невместимому, видит оные бесчисленные тьмы Ангелов, стоящих вокруг Царя; видит и самого великого и грозного Царя, от неизреченной славы склоняющего взор на человеческое естество и на все поколения людей, когда-либо бывших, от начала до времени оного страшного явления, — Царя, собирающего их к Себе, и по достоинству дел жизни каждому возвещающего суд: одним, кои в жизни избирали то, что право, дарующего стояние одесную, как сказано, а неправым и отверженным определяющего жребий, соответственный делам их жизни; изрекающего тем оные сладкие и благие слова: «приидите благословении Отца Моего» (Матф.25,34), а этим ужасную и страшную угрозу: «идите проклятии» (ст. 41.). Страх прочитанного до того овладел моею душою, что ум мой кажется вполне занят самым предметом, и не чувствуя ничего настоящего, нимало не имеет досуга обращать внимание на что-либо другое, подлежащее исследованию и рассмотрению в слове: хотя не маловажно и заслуживает не малого изыскания—узнать например то, как «придет» Вечносущий. «Се Аз с вами,- говорит, есмь во вся дни» (Матф. 28, 20.); если же, как веруем, Он с нами «есть», то как возвещается, что Он «придет», как бы не присущий ныне? Ибо, если, как говорит Апостол, «в Нем живем, и движемся и есмы» (Деян.17,28.), то для Обдержащего все, нет никакого способа местно отступить от тех, коих Он в себе содержит, так чтобы или ныне не быть Ему присущим обдержимым Им, или ожидать последних времен, чтобы прийти. Опять: какой престол у Бесплотного? Какое явлеине у Невидимого? Какой образ у Неописуемого? Как может быть изображен сидящий на престоле Невместимый? Это и все подобное, как излишнее для настоящего времени, оставлю, а для общей пользы обращу, сколько могу, речь на то, каким образом не попасть нам в число отверженных. Ибо сильно, братья, сильно поразила меня угроза, и не отрицаю смущения моей души. Желал бы, чтобы и вы не презрительно относились к страху; ибо «блажен иже боится всех за благоговение» (Притч. 28, 14.), а «иже презирает вещь, презрен будете от нея» (Притч.13,13.), говорит негде слово Премудрости. Итак, прежде чем наступит время беды, позаботимся, чтобы не испытать печалей.

Каким же образом освободиться от этих страшных бед? Избрать тот путь жизни, который указало нам ныне слово Божие, — путь подлинно новый и живой. Какой это путь? «Взалкахся, созжаждахся, странен бых», и «наг» и «болен» и «в темнице; понеже сотвористе единому сих меньших, Мне сотвористе» (Матф. 25, 35—37. 40.); посему и говорит: «приидите благословении Отца Моего» (ст. 35). Чему сие научает нас? Тому, что благословение есть следствие соблюдения заповедей, а клятва — нерадения в соблюдении заповедей. Возлюбим благословение, и бежим клятвы; ибо нам предлежит свободно избрать или не избрать то или другое; к чему с усердием будем стремиться, то и получим. Итак преклоним к себе Господа благословения, Себе вменяющего попечение наше о нуждающихся, особенно теперь, в настоящее время, когда для сей заповеди открывается обширное приложение. Много есть нуждающихся в необходимом, многие бедствуют и самым телом, быв изнурены злою болезнью. Итак, посредством попечения о них, постараемся улучить для себя благое обетование. Ясно же это говорю об обезображенных тяжкою болезнью; чем больше их болезнь, тем очевидно больше и благословение тем, кои совершили труд, предписанный заповедью. Итак что же нужно делать? Не идти против распоряжения Духа, а оно состоит в том, чтобы не чуждаться имеющих общее с нами естество, и не подражать оным, осужденным в Евангелии, — разумею священника и левита, несострадательно прошедшим мимо нуждающегося в помощи несчастного, которого, как говорит повествование, полумертвым оставили разбойники (Лук. 10, 30—37.). Если они виновны потому, что не обратили внимания на раны, покрывающая нагое тело, то как останемся безвинными мы, подражающие виновным? Видишь человека от злой болезни получившего вид четвероногого, вместо копыта и когтей подвязавшего к ладоням деревяшки, отпечатлевающего необыкновенный след на человеческих путях. Кто бы по этому следу признал, что этими оттисками означил свой путь человек? Человек, прямой по виду, взирающий на небо, получивший от природы руки, чтобы они служили его делам, — этот человек склоняется к земле, становится четвероногим, и малого только ему недостает, чтоб стать бессловесным. От тяжелого и прерывистого дыхания, из его груди невольно слышится мычание, и он, осмелюсь сказать более, делается несчастнее самых бессловесных. Ибо эти, вид полученный от рождения по большей части сохраняют до конца, и ни одно из них, от какого-либо подобного несчастья, не принимаете иного вида. А здесь как будто переменилась самая природа, является какое-то иное, а не то, которое привыкли видеть, живое существо; руки у него заменяют употребление ног, колена становятся ступнями; а естественные ступни и лодыжки или совершенно отпадают, или, подобно лодкам, снаружи прицепленным к кораблю, бесцельно и как попало влачатся. Итак, видя человека в таких обстоятельствах, ужели устыдишься родства с ним, не выскажешь сострадания к ближнему, но возгнушаешься несчастьем, и возненавидишь молящего о помощи, убегая при приближении его, как от нападения какого зверя? Однако ж ты должен бы благоразумно рассудить, что прикасается же к тебе, человеку, ангел, и будучи бесплотным и невещественным, не гнушается тобою, облеченным плотью и кровью? Но что я говорю, ангел! Сам Господь ангелов, Царь небесного блаженства, ради тебя стал человеком и возложил на Себя эту зловонную и грязную плотяность, вместе с облеченною ею душою, дабы Своим прикосновением исцелить твои недуги. Ты же, будучи одного естества с болящим, бежишь своего ближнего! Нет, брат, да не увлекает тебя злая воля. Познай, кто ты и над кем произносишь приговор. Над людьми,— ты человек, не имеющий в себе ничего особенного сверх общего всем естества. Не предупреждай будущего. Осуждая страдание, являющееся пока в чужом теле, ты тем самым произносишь неограниченный приговор над всем человеческим естеством. Но и ты, подобно всем, причастен сему естеству; и так дело касается общего всем предмета.

Почему же никто из тех, кого ты видишь, не возбуждает в тебе сожаления? Видишь скитающихся людей: подобно животным, они рассеялись для отыскания пищи. Рубища, какими владеют,—их одежда; палка в руках — это оружие, это и опора, да и та не пальцами держится, но какими-то ремешками привязана к ладоням. Дырявая котомка и кусок хлеба, испорченный плесенью и гнилью; эта котомка составляет для них очаг, дом, подстилку, кровать, кладовую, стол и все, что требуется для жизни. И ты не подумаешь, кто находится в таком положении? Человек, созданный по образу Божию, которому назначено господствовать на земле, и иметь под своею властью, для служения себе, животных. Но он дошел до такого несчастья и так изменился, что внешний вид его возбуждает недоумение; он не носит на себе ясных признаков ни настоящего человека, ни другого какого либо животного. Сравнишь ли его с человеком?—но человеческий образ отрицается (подобнаго) безобразия. Обратишься ли с сравнением к животным?—но и они не допускают подобия с тем, что видим. Одни нищие с одними собою только обращаются, собираются в кучу друг с другом вследствие одинаковости страдания; составляя предмет отвращения для других, они по необходимости не гнушаются друг другом. Отовсюду изгоняемые, они стекаясь друг к другу, составляют особый народ. Видишь ли нерадостных певцов, этот печальный и плачевный хор? Как они делают зрелище из своего безобразного тела, как бы какие показыватели редкостей, показывают собирающимся около них многоразличные болезни? Поэты печальных песней, певцы оных горьких песнопений, слагатели новой и жалкой трагедии, пользующееся не чужими трагическими рассказами для изображения страданий, но своими собственными бедами наполняющее театральное представление! Какие изображения! Какие повествования! Какие рассказы от них слышим? Слышим, как они были отринуты родителями, без всякой вины; как отгоняют их от общественных собраний, праздников и торжеств, как бы каких человекоубийц или отцеубийц, осужденных на вечное изгнание; они даже гораздо несчастнее сих последних; потому что человекоубийцам по переселении в другое место позволяют жить там с людьми, а те одни только бывают гонимы всеми повсюду, как какие от явленные всеобщее враги; их не считают достойными ни одного крова, ни общей трапезы; им не дозволено употреблять те же сосуды. И это еще не довольно тяжко: даже источники, общие для всех людей, не текут для них; даже реки считаются привлекающими осквернение от их болезни. Если собака своим кровожадными языком локает воду, вода не считается отвратительною от (прикосновения этого) животного: если же приблизится к воде больной, то и вода тот час объявляется негодною от этого человека. Вот что рассказывают они, вот на что плачутся! Потому-то по необходимости бросаются эти жалкие к ногам людей, умоляя всякого встречного. Часто плакал я при этом печальном зрелище, часто жаловался на самую природу, и теперь, при воспоминании о сем, смущаюсь духом. Видел я жалостное страдание, видел зрелище полное слез! На прохожих путях лежат люди, лучше же сказать не люди, но жалкие останки людей, имеющие нужду в некоторых знаках и удостоверениях, чтобы можно было поверить, что они были когда-то людьми. В них нет тех естественных признаков, по которым мы узнаем людей; они одни из всех ненавидят себя; одни проклинают день своего рождения и справедливо ненавидят этот день, положивший для них начало такой жизни. Это люди, которые стыдятся и именовать себя этим, общим всем, названием, чтобы употреблением общего имени, не оскорбить собою общего естества. Вечно в своей жизни бедствуя, они имеют постоянный повод для плача. Как ни взглянуть на себя, всегда имеют побуждение плакать; недоумевают, какие части тела оплакивать, несуществующие уже, или оставшиеся; те ли, которые прежде истребила болезнь, или те, кои остаются для болезни; плакать ли о том, что видят на себе все это, или о том, что даже и видеть не могут, лишившись от страданий зрения; о том ли, что должны рассказывать о себе это, или же о том, что даже и рассказывать не имеют сил, потеряв от болезни голос; о том ли, что питаются такою нищею, или о том, что даже и ею не могут удобно пользоваться, потому что болезнь, повредив окружающие уста части, препятствует есть; о том ли, что чувствами имеют несчастье ощущать в себе то, что свойственно мертвецам, или о том, что лишились и самых чувств. Ибо где у них зрение? Где обоняние? Где осязание? Где прочие органы чувств, которые с постепенным распространением болезни поедает гниение? Вот почему скитаются они по всем местам подобно бессловесным, переходя туда, где более обилен корм, нося с собою, как путевые деньги для покупки пищи, несчастье, и простирая всем свою болезнь вместо просьбы. По причине болезни имеют нужду в других, которые вели бы их, а по причине скудости опираются друг на друга; ибо будучи болен, каждый сам но себе, служит опорою другого, и все пользуются взаимно членами друг друга в замен недостающих. Не по одиночке являются; но и несчастье имеет некоторую мудрость, в заботливости о жизни, — в том, что они желают, чтоб их видели вместе друг с другом. Ибо, будучи и каждый сам по себе жалок, они, чтоб более возбудить сострадание людей, слагают вместе взаимные страдания, внося каждый свою печальную долю в общий запас, привлекая милосердие каждый особым каким либо видом несчастья: один простирает искалеченные руки, другой показывает распухшее чрево, иной изуродованное лице, иной отгнившее бедро; в какой части тела случится болезнь, ту обнажая и показывает.

Что же? Ужели, чтобы ни в чем не погрешить против закона природы, достаточно только того, чтобы оплакивать эти страдания (нашей) природы, помогать болезни словами, и приходить в сострадание при воспоминании о ней? Или нужно для нас и какое либо дело, которое бы доказывало наше сочувствие и взаимную любовь? Ибо, что живописные изображения по отношению к действительным предметам, то—слова, с которыми не соединены дела. Не в словах Господь полагает спасение, но в совершении дел спасения (Лук. 6, 46 — 49.). Итак должно приняться нам самим за исполнение заповеди относительно их. И да не говорит кто либо, что достаточно доставлять пищу нищим, удалив их куда-нибудь далеко от нашего жительства, на какой либо крайний предел оного; ибо такой образ мыслей не доказывает нимало милосердия и сочувствия, но есть только благовидный повод, совершенно исключить этих людей из (круга) нашей жизни. Свиньям и собакам позволяем мы жить под одною с нами кровлею; охотник часто не отказывает щенку в своей постели; земледелец и поцелуями даже умеет приласкать тельца; но и это еще не все; путешественник собственными руками моет ноги осла, прилагает руку, очищает навоз и заботится об его ложе. Ужели признаем бесчестнее самых бессловесных однородного с нами и ближнего? Нет, да не будет этого, братья. Да не падет такой приговор на людей. Должно вспомнить, кто мы, и над кем произносим суд. Над людьми, мы люди, не имеющие пред ними никакого особого преимущества относительно общей с ними природы. «Един вход всеми в жилище» (Прем. 7, 6.); один для всех образ жизни, пища и питье; однообразна жизнедеятельность; одно устройство тела, и один конец жизни. Все сложное приходит в разрушение; ничто, составленное из частей, не прочно в своем составе. Тело наше, на подобие пузыря, на малое время облекает наш дух; за тем мы исчезаем, не оставив в жизни никакого следа кратковременного пребывания духа в нашем теле. Остается воспоминание на колоннах, камнях и в надписях; но и они не на век достаточны. Помыслив это о себе: «не высокомудрствуй», как говорит Павел, «но бойся» (Римл. 11,20).

Неизвестно, не на себя ли самого навлекаешь суровость закона. Бежишь больного; в чем, скажи мне, вина его? В том ли, что в нем испорчены влаги, и какой-то гнилостный сок от смешивания желчи со влагою, проник в кровь? Так бывает, если послушать врачей, исследующих свойства болезней. Но чем же преступен человек, если (наше) естество, будучи изменчивым и непостоянным, дошло до такого вида болезни? Не видишь ли ты, что и у здоровых телом людей, иной, пользуясь добрым здоровьем во всем прочем, страдает часто сыпью или нарывом, или подобною болезнью, потому что во влаге в известной части тела возник жар больший надлежащего, и от этого происходит болезненное воспаление, краснота и некоторое гнилостное разложение? Что же? Враждебно ли относимся к оной части тела? Напротив, все, что здорово в теле, обращаем на помощь заболевшей части. И так болезнь не гнусна, ибо (в противном случае) и в нас самих, когда болезнь поразила бы одну часть, то части здоровые чуждались бы служить болящей. Но какая же причина отдаляешь нас от таковых больных? Какая именно? Та, что мы не страшимся угрозы Сказавшего: «идите от Мене огнь вечный; понеже не сотвористе единому сих, ни Мне сотвористе» (Матф. 25, 41. 45.). Если бы они знали, что все это так, то не так бы думали о болящих, что их можно отталкивать от себя и почитать осквернением нашей жизни попечение о страждущих. И так если мы почитаем верным Возвестившего, то должны приняться за исполнение заповедей, без которых невозможно удостоиться уповаемого. В этом (несчастном) ты видишь пред собою и странника, и нагого, и нуждающегося в пище, и больного, и заключенного, и все, о чем говорится в Евангелии. Он ходит бесприютным, и нагим, и нуждающимся в необходимом, вследствие причиненной болезнью бедности. Кто не имеет ничего своего из дому и не в состоянии сделаться наемником, тот по необходимости совершенно лишен всего потребного для жизни. Он и узник, потому что окован болезнью. И так над нищими ты имеешь возможность выполнить всю полноту заповедей, и чрез человеколюбие, оказанное им, соделать должником своим самого Господа всяческих (Притч. 19,17.). Зачем же восстаем против собственной жизни? Ибо не желать иметь своим сожителем Бога всяческих —значит не иное что, как быть некоторым злодеем для самого себя. Как чрез соблюдение заповеди человек водворяется с Богом, так чрез жестокосердие отдаляется от Него. «Возьмите, - говорит, иго Мое на себе» (Матф. 11, 29.); игом же называет исполнение заповедей. Послушаем Повелевающего, станем под яремными Христу, надев на себя иго любви. Не станем сбрасывать таковое иго: оно «благо»; оно «легко»; оно не треть выи подклонившего, но гладит ее. Посеем «о благословении» как говорит апостол, чтобы и пожать «о благословении» (2 Кор. 9, 6.). Многоплодный колос произрастет из такого сеяния. Обилен посев заповедей Господних; высоки произрастания благословения.

Хочешь ли узнать, до какой высоты простирается рост сих произрастений? Он касается самых высот небесных. Ибо что ни сделаешь для них, того найдешь плод в сокровищницах небесных. Не будь недоверчив к сказанному; не думай, что можно удобно пренебрегать их дружбою. Рука изувечена, но она сильна подать тебе помощь: нога не годна, но не препятствуешь им востекать к Богу; глаз утрачен, но они видят душою незримые блага. Итак не презирай безобразие тела. Подожди немного, и увидишь то, что невероятнее всякого чуда. Ибо что свойственно текучему естеству, то не навсегда останется таким: но когда душа освободится от сплетения с тленным и земным, тогда воссияет собственною красотою. Доказательство же сему то, что после сей жизни не возгнушался рукою нищего оный роскошный богач, но прося, чтобы пораженный некогда гниением палец бедного, услужил ему каплею воды, желал самым языком облизать влагу, оставшуюся на пальце нищего (Лук. 16, 19—25.), но он конечно не пожелал бы сего, если б что-нибудь отвратительное усматривал и в чертах души, как некогда в теле. Сколько, по всей вероятности, было напрасных сожалений о прошлом у богача в этой изменившейся жизни! Каким счастьем почитал он несчастье нищего в этой жизни! Как порицал свой жребий, как будто он уделен был богатому на гибель души! А если бы можно было ожить, то в числе каких людей он пожелал бы снова быть? В числе ли благоденствующих в этой жизни, или в числе несчастных? Нельзя не видеть, что предпочел бы жребий несчастных; ибо просит, чтоб кто либо из мертвых был послан вестником к братьям, дабы и они, заразившись надменностью богатства, скользя по гладкому пути удовольствия в плотских наслаждениях, не унеслись в адскую пропасть. Итак почему не умудряемся подобными повествованиями? Почему не упражняемся в оной прекрасной купле, которую советует нам Апостол: «ваше избыточествие, - говорит он, во оных лишение» (2Кор. 8, 14.), дабы избыток их облегчения в жизни, последующей за сею, был достаточен и вам для спасения. Итак если хотим получить нечто полезное там, то предварительно доставим (потребное им здесь); если желаем получить ослабу после сей жизни, упокоим их теперь; если желаем, чтобы они приняли нас в «вечные кровы» (Лук. 16, 9.), примем их в наши. Если желаем, чтобы они уврачевали язвы наших грехов, то и мы сами должны сделать тоже по отношению к телам, удручаемых болезнью: «блажени милостивии, яко тии помилованы будут» (Матф.5, 7.).

Но, быть может, скажет кто: заповедь хороша для последующего времени, но в настоящее должно беречься передачи и сообщения болезни, и посему, чтобы не потерпеть чего либо не желаемого нами, должно, как думают, стараться избегать приближения к больным. Это одни олова, предлоги, вымыслы, благовидные некие прикрытия для нерадения о заповедях Божиих. Но на самом деле не так; никакого нет страха в исполнении заповеди. Никто злом да не врачует зло. Сколько можно видеть людей, кои от юности до старости посвятили себя служению нищим; и это попечение ни сколько не повредило естественному благосостоянию их тела! Да и невероятно быть тому. Хотя некоторые болезни, как-то наносные заразы и тому подобные, зависящие от внешних причин, происходящие от испорченности воздуха или воды, кажутся многим опасными и переходящими от прежде зараженных к тем, кои приближаются к ним, но я не думаю, чтоб и там болезнь производила такую же болезнь в здоровом, посредством передачи; причина, почему болезнь от прежде зараженных переходит и к прочим, заключается в общем поветрии, которое производит сходные болезни. Здесь же, поелику образование такой болезни зависит от внутренних причин, и подвергается человек порче крови от излияния в нее вредных соков; то болезнь и ограничивается болящим. А что это так, можно узнать и из следующего. Сближение людей крепких здоровьем с больными сообщает ли последним лучшее здоровье, хотя бы те и очень прилежно занимались уходом за ними? Нет, этого не бывает. Посему с вероятностью можно заключить и обратно, что от больных болезнь не переходит к здоровым. Итак если такую приносит пользу исполнение заповедей, что чрез оное уготовляется нам царство небесное, а вреда для тела пекущихся о больных не происходит никакого; то какое наконец есть еще препятствие к исполнению заповеди любви?

Но трудно, говоришь, победить естественное отвращение, какое возбуждается во многих при таком зрелище? Хорошо; соглашаюсь с твоими словами, что трудно. Но на что же другое, из того, что совершается по добродетели, укажешь как на нетрудное? Много пота и труда предписал закон для достижения уповаемого на небе, и не легкий путь к жизни вечной указал людям, отовсюду стеснив оный трудными и суровыми подвигами жизни; узок и тесен путь «вводяй в живот» говорит писание (Мф.7, 14.). Что же? Должны ли мы пренебречь оною надеждою благ, потому что их стяжать легко нельзя? Спросим у юности, не трудным ли для нее кажется целомудрие, и не гораздо ли желательнее вместо воздержного образа жизни, бесстыдно предаться чувственным влечениям? Не ужели же поэтому, мы станем держаться того, что приятно и легко, а колебаться избрать суровость добродетели? Не это предполагает Законодатель жизни, возбранивший идти в жизни путем широким, покатым и пространным?; ибо «внидите, - говорит, путем узким и тесным» (Матф.7,14.). Итак и здесь, одним из дел совершаемых посредством труда, мы должны почитать и то, чтобы ввести в привычку исполнение заповеди, которой чуждается наша природа, и естественное отвращение здоровых уврачевать постоянством упражнения в деле. Ибо сильна привычка, и чрез постоянное упражнение доставляешь некоторое удовольствие при исполнении того, что кажется неприятным. Итак да не будет речи о том, трудно ли дело, которое должно исполнить, но о том, полезно ли оно для совершающих. И если польза от него велика, то ради пользы должно не обращать внимания на трудность; трудное в начале, со временем силою привычки сделается приятным. Должно также к сказанному нами присовокупить и то, что, даже в самой этой жизни, сочувствие к несчастным полезно для здоровых. Ибо, для всех благоразумных, милосердие есть прекрасный залог, который мы вверяем другим при их несчастьях. Поелику одна природа управляешь всем человечеством, и никто не имеет прочного какого либо ручательства в постоянстве своего благополучия, то постоянно должно помнить евангельское увещание, которое советует: «елика аще» хощем «да творят» нам «человецы», то творить и им (Матф.7, 12.). И так пока благополучно плаваешь, простирай руку потерпевшему крушение; одно для всех море, одни бури, одни мятущиеся волны: подводные камни, утесы, скалы и прочие опасности житейского мореплавания одинаково страшат плавателей. Пока ты не страдаешь, пока безопасно переплываешь море жизни, не проходи немилосердно мимо потерпевшего крушение. Кто порукою тебе в постоянстве благополучного плавания? Ты не достиг еще пристани успокоения. Жизнь твоя еще не дошла до берега; еще ты носишься по морю жизни. Каким выкажешь себя к потерпевшему несчастье, такими готовишь себе и сопутников твоего плавания. Да устремимся все мы к пристани упокоения, благополучно направляемые в предлежащем нам житейском плавании, Духом Святым! Да будет присуще нам делание заповедей и кормило любви! Верно направляемые ими, мы достигнем земли обетованной, где находится великий град, которого художник и зиждитель есть Бог наш, Коему слава и держава во веки веков. Аминь.

Против отлагающих Крещение

Цари сего мира, когда напишут законы, предписывающие добрые правила для жизни людей, вручая оные начальникам, приказывают им обнародовать подданным, чтобы таким образом узаконенное сохранялось ненарушимо. И великий Бог дал законы предстоятелям церквей, которые, предлагая каждый год в определенные времена, читаем вам и повелеваем написанное хранить по возможности. Итак, вот благий Распорядитель всяческих, возвращающий годы и управляющий кругом времен, привел спасительный день, в который мы обыкновенно призываем к всыновлению чуждых, бедных к причастию благодати, оскверненных прегрешениями к очищению грехов. И это есть та древняя проповедь, которая не задолго предварила явление Спасителя: «глас вопиющаго в пустыни; уготовайте путь Господень, правы творите стези Его» (Матф. 3, 3). Хотя я и не Иоанн и не Давид, но ничтожность служителя да не повредит силе закона Господня: ибо не по уважению к чтецам закона мы повинуемся предписанному; но боясь власти законодателя подчиняемся приказаниям. Пришла милость царская, дающая облегчение двум родам скорбящих: окованным разрешение, должникам прощение. Посему и я тем и другим, соответственное каждому предлагаю врачевство и с полною уверенностью обещаю помощь от врачевания.

А чтобы не подумал кто либо, что дорого врачевство, я наперед скажу о тех лекарствах, которые буду употреблять для больных. Одним я обещаю здравие при посредстве воды и купели; у других уничтожу болезнь при помощи нескольких слез. Просто совершение дела, и Богом ниспослан дар, и велик по истине успех без прижигания и сечения освободиться от застарелых ран, которыми тяжело страдаем от уязвления змеиного. Итак, идите страждущие к своему уврачеванию, и не будьте нерадивы к сему делу. Болезнь застаревшая и долговременная не уступает врачебному искусству. Убогие и бедные спешите к раздаче царских дарований, овцы — к печати и знамению креста, избавляющему от зол. Дайте мне имена, чтобы я внес их в видимые книги о записал чернилами, а Бог означит их на негиблющих дсках, написав Своим перстом, как некогда закон для евреев.

«Приступите к Нему и просветитеся и лица ваша не постыдятся» (Псал. 33, 6) «Измыйтеся, отимите грехи ваши» (Ис. 1, 16). Сие написано за долго прежде, но не обветшала сила писания, но возрастает и с каждым днем усиливается. Выходите из темницы, прошу вас. Возненавидьте темные жилища греха. Бегите диавола, как жестокого стража темничного, питающегося несчастием грешных и извлекающего из того выгоду. Ибо как Бог утешается правдами нашими, так виновник греха радуется падениям нашим. Вне рая находишься ты оглашенный, разделяя изгнание Адама прародителя нашего. Но теперь отворена тебе дверь; взойди, откуда ты вышел, не медли, чтобы смерть постигнув тебя, не преградила входа. Голова уже седеет, близка жатва жизни, может быть серп точится против нас, и я боюсь, чтобы тогда, как спим мы и в суете праздно проводим время, не пришел нечаянно грозный жнец. Но я юноша, говоришь ты: еще не состарился. Не обманывайся. Смерть не стесняется условиями возраста, она не боится находящихся в цвете лет; не над стариками только имеет власть. Тебя научает этому ежедневный опыт. Видишь одр, на котором выносят умерших; как не равно и как случайно, он износит людей всякого возраста, ныне старика, завтра нежного и радостного отрока, немного спустя человека, у которого едва показывается пух на бороде, потом сильного и цветущего, тотчас же престарелую, вместе с нею и девицу. Видя это, будем беречься бесстрашия. Не много нужно, чтобы мех, наполненный воздухом, лишился его; немного откроется рот, и человеку не трудно вдруг испустить дух.

Вижу я, что когда случится в мире землетрясение или язва или нашествие врагов, все спешат усердно к крещальне, чтобы не отойти из мира непричастными благодати. Что же? Разве не имеют силы, равной оным бедствиям, другие различные и неожиданные несчастия: апоплексии, удары, нечаянные удушения, возмущения ветров, и их следствия? Не видим ли, как иной беседует и падает, другой ест и совсем перестает принимать пищу, иной спит и незаметным образом переходит к смерти, сестре сна? Обезопась же себя от непостоянства и неизвестности жизни. Не торгуйся с благодатью, чтобы не лишиться дара. Столько бери в заем, сколько может быть прощено, сколько не превысит человеколюбия Царя. И земные властители, когда уличат кого либо в чрезмерном расточении общественного имущества и ненасытном пользовании царскими деньгами, не отчаиваясь в возвращении их, жестоко наказывают (расточителя), довольствуясь вместо денег наказаниями. Много времени ты предавался удовольствию; дай место и любомудрию. Скинь ветхого человека, как одежду нечистую, постыдную, позорную, сотканную из множества грехов, связанную из жалких лохмотьев беззакония. Прими одеяние бессмертия, которое Христос распростерши предлагает тебе; и не отвергай дара, чтобы не оскорбить Того, Кто дарит. Долго ты валялся в грязи; спеши, о человек, к моему Иордану; не Иоанн зовет тебя, но Христос убеждает. Ибо повсюду течет река благодати; не в Палестине имеет она исток свой и не скрывается в соседнем море, но обтекает всю вселенную и впадает в рай, на встречу оных четырех оттуда вытекающих рек, внося в рай несравненно драгоценнейшее, нежели чтó они износили. Ибо те несут ароматы, плодоносие, растительность земли; а эта вносит (в рай) людей, порожденных Духом. Куда ни поведешь (сию реку), туда и потечет; изливается на всю вселенную и не истощается, разделяясь на каналы. Ибо имеет богатый источник — Христа, и от Него истекая, омывает волнами весь мир. Сладка она и удобопиема, без всякой примеси неприятной солености (ибо делается сладкою от сошествия Духа, как источник Мерра, от прикосновения дерева — Исх. 15, 23); удобопреходима для благочестивых, а глубока и недоступна для нечистых. Подражай Иисусу Навину, возьми Евангелие, как он кивот завета; оставь пустыню греха, перейди Иордан, спеши к жительству по Христе, в землю обильную радостными плодами, и текущую, по обетованию, медом и млеком. Разрушь Иерихон, старый образ жизни, не оставляй его твердыни, до основания разрушь мать греховных помыслов. Сделай лукавых гаваонитян рабами Израиля, то есть, лукавые помышления слугами евангельской жизни. Да побиется камнями коварный и любостяжательный Ахар, похитивший сосуд золотой; это тот, кто нарушил сохранение честной заповеди. Все это образ для нас; все это предзнаменование вещей ныне являющихся.

Выпусти наконец от себя прожорливого ворона (Быт. 8, 6-7); дай время прилететь к тебе голубю, которого Иисус первый образно низвел с неба (Матф. 3, 15), голубя незнающего лукавства, кроткого, многоплодного, который, когда найдет мужа очищенного, как огнище, хорошо приготовленное, вселяется в него, согревает душу как бы насиживая яйца, рождает многих и прекрасных чад, то есть добрые дела, честные мысли, веру, благочестие, правду, целомудрие, непорочность, чистоту; таковы чада Духа, а наши стяжания. Доколе ты будешь изучать первые начала (веры)? Открой твою душу, как хартию, и дозволь нам начертать совершенное учение; не все тебе лепетать с детьми; не будь младенец смыслом. Стыжусь за тебя, что состарившись уже, ты бываешь изгоняем с оглашенными, как дитя неразумное и неспособное сохранить тайну, которую намерены возвестить. Присоединись к посвященным в таинства людям и узнай сокровенные речи. Произнеси с нами то, что и шестокрылатые Серафимы говорят, воспевая с совершенными христианами. Возжелай пищи укрепляющей душу; вкуси питие веселящее сердце; возлюби таинство, старых незримо возвращающее к молодости. Подражай пламенному желанию эфиопского евнуха; ибо он, после того, как принял в спутники на колесницу Филиппа приведенного Духом, во время пути научился не только читать, но и понимать мудрого Исаию; и при помощи толкования, как добрый ловчий пес, почуяв кровь и закланного агнца, начал сильно лаять на Филиппа, пока тот не привел его к совершенной ловитве пророчества находившегося в руках его; возжелав, тотчас же получил крещение, не выжидая гостиницы, не дожидаясь города или деревни или места священного. Справедливо рассуждал он, что всякое место есть Господнее, и всякая вода годна для совершения крещения, только бы нашлась вера у приемлющего, и благословение освящающего иерея. Замедлением не раздражи крестителя, не прогневай его, отлагая со дня на день и тратя в обещаниях скоротекущее время. Смотри, чтобы тебя не постигли порицания, подобные Иоанновым, чтобы и тебя не назвали порождением ехидны (Матф. 3, 7) и аспидом глухим, который приходит в ярость от гласа обавающаго (Псал. 57, 5), чтоб и тебе не показали секиру изощренную и сверкающую, лежащую при дереве и угрожающую посечением (Матф. 3, 10). При выборе из двух зол, лучше удостоившись спасительного крещения впасть опять в грех, нежели кончить жизнь непричастным благодати. Ибо грех, может быть, получит и прощение по человеколюбию Божию, на которое великая надежда у добрых, а тому совершенно недоступно спасение по точному определению. Ибо когда слышу, что неложный голос говорит: «аминь, аминь глаголю тебе, аще кто не родится», свыше, не может видети царствия Божия (Иоан. 3, 5), то ничего не могу ожидать доброго для неомытых водою крещения. В самом деле, какого снисхождения заслуживают те, которые пренебрегли милостью царскою, не приняли прощения долгов, и не воздали благодарности за свободу, усвояя ее, когда она добровольно нисходила к ним с неба, но презрением дара нанесли бесчестие Даровавшему? Душу не просвещенную и не украшенную благодатью возрождения, не знаю, примут ли Ангелы после разлучения ее от тела. И как это может быть, когда она незапечатлена, и не носит никакого знака Владычного? Естественно, она будет кружиться в воздухе, блуждая, носясь туда и сюда, никем не взысканная, как не имеющая господина, желающая успокоения и приюта и не находящая, тщетно скорбящая, бесплодно раскаивающаяся, подобно богачу, который, облачаясь в порфиру и виссон, во всякого рода наслаждениях и роскошной жизни готовит вещество для неугасимого огня.

Но я хочу вам рассказать некоторую повесть о человеке несчастном, лишившемся великой надежды и искавшем воды в безводное время. Недавно, когда нашествие кочующих скифов опустошало многие страны с жителями, в соседнем городе Команах в то время, как варвары грабили предместья, один юноша благородного рода именем Архий, которого и я хорошо знал, скорбя о своих и общих отечества бедствиях вышел из города и крепости, чтобы разсмотреть верно, сколько грабителей, варваров, и сколько сделано ими зла, но попавшись врагам был поражен стрелою. Упав и приближаясь к смерти, сколько было силы, он кричал (так как был не крещен), «горы и леса крестите, дерева, камни, источники, дайте благодать», — и с этими жалостными воплями скончался. Город, узнав о сем, скорбел более, нежели о бедствиях причиненных войною. Подобны сему и те, которые нечаянно постигаются болезнями. Ибо, когда вчера здоровый и обещающий себе долгие годы жизни испытает участь древнего безумца (Лук. 12, 20), и ему безнадежно будет сказано, что в сию ночь душа твоя разрешится от тела, тогда крик и вопль; все требуется как возможно скорее, сосуд, вода, священник, слово приготовляющее к принятию благодати, которого требует нужда, но болезнь прерывает, делая сильным и частым дыхание. Происходит смятение не меньше производимого столкновением на войне; все домашние, встречаясь друг с другом, мечутся, везде давка, смятение, печальный и невнятный шум, как бы во время ночной битвы; сталкиваются друг с другом рабы, родные, друзья, дети, жена. Итак, пока время мира, устроим благоразумно наши дела; во время тишины и мира жизни примите дар Христов, когда и получающий высокое и несравнимое благодеяние с удовольствием включается в список усыновляемых, и все знаемые его от перемены на лучшее получают неизреченную радость и веселие.

Но боюсь, говоришь ты, что естество наше склонно ко греху, и посему медлю приступить к благодати возрождения. Хотя благовиден предлог твоего страха, и хорошо ты прикрываешь себя покровом осторожности, но короткий вопрос тебе предложенный легко скинет с тебя личину. Ты говоришь, что остаешься оглашенным, боясь греха: скажи же, какою ты живешь жизнью: не подлежащею осуждению, жизнью безгрешною, или во грехах? Если безгрешною, то почему боишься крещения, и до него сохраняя предписанную законом правильность жизни? Если же у тебя не чиста и не внимательна жизнь то зачем медлишь в беззакониях и долгим упражнением приобретаешь навык в зле? Ясно, что ты ожидаешь последнего вздоха, чтобы с принятием крещения в последний час окончилась жизнь. Это новая и странная торговля, не золотом и одеждами, но множеством беззаконий, мелочное барышничество очищением души. Как свиньи переходят из лужи в лужу, и грязь служит жилищем для них; так сжившиеся с нечистотою прибавляют одно беззаконие к другому, ибо или оскверняются блудом, или изощряются в гнусном прелюбодеянии, или предаются пьянству, возбуждающему злые пожелания, или делают сродные сим и сходные грехи. Они боятся крещения, как запрещения удовольствий и удержания от гнусных наслаждений. Итак, когда выставляющий предлогом замедления крещения грехи говорит, что боюсь; то ясно, что он не греха остерегается, но желает долее оставаться в греховной жизни. А имеющие в глубине души такую худую мысль во первых и не удостаиваются благодати, но обманывая себя суетными надеждами, неожиданно поемлются смертью, застигающею тихо и нечаянно, как коварный тать. Но если Бог, по великому Своему долготерпению и благости, и удостоит любителя греха, таинств в последний день, они не получат от этого торга столько выгоды, сколько думают. Думают, что для них тотчас же отверзнется царство небесное; что они улучат некое жилище изобильное дивными благами, и удостоятся почестей наравне с праведными. Но это — суетная надежда обольщающая душу ложным мнением. Как мне кажется, судьба людей в будущей жизни будет троякая, говоря вообще без подразделений. Первый чин достойных хвалы и праведных; второй — и не удостаиваемых почести и не наказуемых; третий — несущих наказания за грехи свои. Где мы поставим принявших благодеяние крещения пред смертью? Ясно, что в разряд вторых, и это по снисхождению, чтобы и они не лишены были части в человеколюбии, свойственном Богу. Ибо нерадевший о пути преуспеяния в добродетели не свободен от наказания и осуждения, потому что если желание зла подвергает осуждению, то ненавидение добра есть явный признак испорченности. Итак, что ты приобретешь великого, когда лишишься царствия и тех обетований, которых око не видало, и ухо не слыхало? Но я не терплю наказания, говоришь ты, не страшусь угроз; с меня достаточно, если не потерплю чего либо худого, хотя и не окажусь преуспевшим в чем либо благородном. Это образ мыслей лукавого раба, стоящего осуждения на тяжкую работу, уз, бичей, который старается только избегнуть наказания и ни во что ставит наслаждение свободною славою и почестями светлыми. Таким людям неприязнен самый голос всех святых, противны деяния праведных от начала мира. Они все не боязненно любили опасности, давали желающим рассекать и умерщвлять различным образом тело, и при всяких мучениях не ослабевали в подвиге, ожидая в царстве небесном чести за кровь и мужество. Ради сего Авраам, получив повеление, приносил в жертву своего сына, Моисей боролся с трудностями пустыни, Илия проводил пустынную и полную лишений жизнь; и все пророки «проидоша в милотех и козиих кожах, лишени, скорбяще, озлоблении» (Евр. 11, 37). Ради сей чести благовестники терпели раны за Евангелие и мученики подвизались против казней от мучителей. И каждый истинно разумный, носящий в себе образ Божий и сочувствующий высокому и небесному, не захотел бы ни жить, ни воскреснуть вместе с прочими имеющими ожить людьми, если бы не надеялся заслужить похвалу от Бога, как добрый раб, и удостоиться каких либо почестей. При сем образе мыслей и Давид собственное свое стремление к Богу уподобляет жажде еленя и желает видеть лице Божие, чтобы возвеселиться в мысленных объятиях (Псал. 41, 1-2); и Павел желает, совлекшись плоти, как тяжелой и обременительной одежды, «разрешитися и со Христом бытии» (Флп. 1, 23). Конечно оба они имели в виду блаженное и неизменяемое веселие. Если же к нему нет никакого влечения, то все прочее по истине, как говорит Екклезиаст, «суета суетствий» (Еккл. 1, 2).

Итак, христиане, причастники звания небесного, бегайте всякой подобной мысли достойной разбойников и злодеев и не считайте верхом блаженства возможность избежать наказаний; но вожделевайте даров и венцев, которые Бог уготовал подвижникам правды. Без лукавства пожелайте крещения, примите талант и употребите его в дело, и таким образом будете по слову притчи начальниками десяти городов (Лук. 19, 17). А умерший в минуту крещения скрыл талант в землю и непременно услышит то, что сказано было рабу лукавому и ленивому (Матф. 25, 26). Новопросвещенный, если к вере не присоединит хранение заповеди, по истине не более как только не виновный. Был он узником, повинным бесчисленным винам, страшился суда, трепетал времени ответа. Явилось вдруг человеколюбие царя; Он отверз темницу, выпустил на свободу злых. Воспоем и поклонимся даровавшему благодать, ибо Он по изобилию благодати спас нечаявших жизни. А помилованный да знает себя, и да ведет себя смиренно. Пусть не думает, что он сделал что-нибудь доброе, потому что он освобожден от уз. Оставление вины свидетельствует о милосердии простившего, а не о добром поведении прощенного. Приявший баню пакибытия подобен молодому воину, только что внесенному в воинские списки, но еще ничего не выказавшему воинственного или мужественного. Как он, повязавши пояс и облекшись хламидою, не считает себя тотчас же храбрым, и подходя к царю не разговаривает с ним дерзновенно, как знакомый, и не просит милостей раздаваемых трудившимся и подвизавшимся: так и ты, получив благодать, не думай обитать вместе с праведными и быть причтенным к их лику, если не претерпишь многих бед за благочестие, не будешь вести борьбы с плотью и за тем с диаволом, и мужественно не противостанешь всем стреляниям лукавых духов. Но лучше, если то угодно, мы примем в наставление себе в настоящем случае слова самого Господа, которые будут произнесены на общем суде. Что Он говорит? «Приидите благословении Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира» (Матф. 25, 34) За что? Не за то, что облеклись одеждою нетления, не за то, что омыли грехи ваши, но за то, что совершали дела любви, и тотчас следует список напитанных, напоенных, одетых. И справедливо неложный Судия так судит; ибо благодать есть дар Господа, а образ жизни есть дело удостоенного почести. Никто не требует награды за полученную милость, но напротив становится должником. Посему, когда мы просветимся крещением, обязаны признательностью Благодетелю, а признательность наша к Богу состоит в милосердии к собратиям, в заботе о нашем спасении в упражнении в добродетели. Итак бросьте суетную мысль, вы, отлагающие крещение до смерти, зная, что вера требует сопутствия сестры своей, — доброй жизни, которой да удостоимся по благому произволению и помощи Бога, Ему же подобает поклонение ныне и во веки. Аминь.

Против ростовщиков

Жизнь людей, любящих добродетель и решившихся жить разумно, определена благими законами и предписаниями; к них, как можно видеть, мысль Законодателя имеет в виду две главные цели: одну—возбранить запрещенное, другую — возбудить к совершенно того, что хорошо. Ибо не иначе можно кому либо преуспеть в жизни благоустроенной и целомудренной, как убегая, сколько есть силы, от зла и стремясь за добродетелью, как сын бежит за матерью. Итак, собравшись и ныне, чтобы внимать повелениям Божиим, послушаем пророка (Амос. 8, 4—9.), поражающего злые чада взаимодаяния — лихвы, и потребляющего в (нашей) жизни пользование деньгами для приращения ростом. Примем же послушно его увещание, чтобы не стать нам оным камнем, падшее на который семя осталось сухим и бесплодным (Лук. 8, 13.), чтобы и нам не было сказано то, что некогда сказано было упорному Израилю: «слухом услышиите, и не у разумеете; к видяще узрите, и не увидите» (Иса. 6, 9.)

Прошу тех, кои будут слушать, никак не обвинять меня в дерзости или безумии, если, после того как муж красноречивый и именитый в любомудрии, опытный в наставлении во всех родах словесных произведений, приобрел славу рассуждая о том же предмете, и оставил слово против лихоимцев,—сокровище для жизни, и я вступаю на тоже поприще состязания, пуская свою пару ослов или волов вместе с увенчанными конями. При великом всегда бывает видимо и малое; и луна светится при сиянии солнца; и за тяжело нагруженным кораблем, гонимым сильным ветром, следует малая ладья, переплывая ту же пучину; и за мужами, подвизающимися в борьбе по правилам ратоборства, спешат делать тоже и дети. Вот что иметь в виду, прошу вас.

Ты же, к которому моя речь, кто бы ты ни был, возненавидь обычай торгашества: будучи человеком возлюби людей, а не сребро; противостань, но крайней мере, на столько греху. Скажи любезнейшим некогда тебе лихвам слова Иоанна Крестителя: «рождения ехиднова» (Матф. 3, 7.) удалитесь от меня; вы губители и имеющих деньги, и берущих взаймы, доставляете удовольствие на малое время, но в последствии времени яд от вас делается горькою отравою для души; вы заграждаете путь жизни; заключаете врата царствия; на малое время усладив зрение видом, утешив слух звоном, становитесь виновниками вечной печали. Сказав сие, распростись с приумножением и лихвою, а сдружись с нищелюбием, и «хотящаго заяти не отврати» (Матф. 5, 4-2.). По бедности он молит тебя и сидит у дверей твоих; по недостатку прибегает к тебе богачу, чтобы ты был для него помощником в нужде. Ты же делаешь противное; из союзника становишься неприятелем, ибо не содействуешь ему, чтобы он и от належащей нужды освободился и возвратил тебе данное взаймы, но умножаешь несчастия угнетенного горем, раздеваешь нагого, еще более язвишь уязвленного, к заботам прибавляешь заботы, и к печалям печали. Ибо берущий деньги с тем, чтобы отдать их с лихвою, берет залог бедности, в образ в благодеяния, вводя пагубу в доме (свой.) Как тот, кто горячешному, палимому жаром, одержимому сильнейшею жаждою и усиленно просящему пить, дает как будто из человеколюбия вино, хотя доставляет на малое время удовольствие тому, кто берет чашу, но по прошествии немногого времени причиняет болящему больниц и в десятеро сильнейший жар; так и ссужающий бедного деньгами, кои приносят рост, не прекращает нужду, но усиливает несчастье.

Итак, не живи жизнью человеконенавистника, под видом человеколюбия; не будь врачом человекоубийцею, принимая вид, что желаешь спасти при помощи богатства, как тот при помощи искусства, но преднамеренно пользуясь им, на погибель доверившегося тебе. Праздна и своекорыстна жизнь лихоимца. Не знает он труда земледелия, ни искусства торговли, но сидит на одном месте, кормя у очага животных. Он хочет, чтобы для него все росло без посева и без пахания; плуг у него — перо, поле — бумага, семя — чернила, дожди — время, незаметно возращающее ему плоды—приращение денег; серп у него — взыскание денег; гумно — дом, в котором вымолачиваешь имущество угнетенных (несчастьем). На все принадлежащее другим смотришь как на свое. Желаешь людям нужды и несчастии, чтобы по неволе шли к нему; ненавидит тех, коим достаточно своего, и почитаешь врагами, кто не в долгу у него. Часто сидит близ судилищ, чтобы найти теснимого взыскивающими долги, и следует за судебными приставами, как коршуны за лагерем и войском. Носит с собою кошелек и показывает теснимым крайностью охотничью приманку, чтоб от нужды, разверзши на нее пасть, поглотили вместе с нею и крючок лихвы. Каждый день считает прибыль, и жадность его не насыщается. Жалеет о золоте, которое хранится дома, за чем оно лежит праздно и без дела. Подражает земледельцам, которые от кучи зерен непрестанно требуют семян. Не дает покоя жалкому золоту, но переводит его из рук в руки. Поэтому видишь богатого и денежного человека часто не имеющим в доме и одной монеты; но в расписках у него надежды, в обязательствах состояние; ничего он не имеет и всем владеет; он поступает в жизни противоположно апостольскому предписанию, все дает требующим, но не по человеколюбивому расположению к ним, а ради сребролюбия. Ибо терпишь временную нищету, чтобы золото, как пущенный на заработки трудолюбивый раб, возвратилось с прибылью. Видишь, как надежда на будущее делаешь пустым его дом, и великого богача делает временным бедняком. Какая же причина сего? Расписка на бумаге, обязательство стесненного бедою: «отдам с лихвою, заплачу с приращением». За тем прошу обратить внимание и на то, что должнику, хотя он и неимущ, верят на основании расписки, а Бога, который богат и обещает (воздать), не слушают. Дай, и «Я воздам», взывает написавший в Евангелии (Матф.6,4.), — в сем рукописании, обнародованном для всей вселенной, которое написал не писец договоров, но четыре Евангелиста; свидетели которого все, от времен спасения, христиане: залогом имеешь рай, ручательство верное. А если и здесь его ищешь, то целый мир собственность благонамеренного должника. Внимательно исследуй благонадежность ищущего у тебя благодеяния, и найдешь, что он богат. Ибо все золотые руды—собственность этого должника. Все металлы, серебро и медь и прочие за тем вещества составляют часть его властительства. Посмотри на великое небо; обрати внимание на беспредельное море; исследуй широту земли; исчисли животных, которых она питает; все это подвластно и составляет стяжание Того, Кем ты пренебрегаешь, как неимущим. Образумься, о человек! Не оскорбляй Бога, и не почитай Его бесчестнее менял, которым ты, если представят поручительства, не сомневаясь веришь. Дай поручителю неумирающему, поверь рукописанию негиблющему и неуничтожаемому. Не припрашивай лихвы, но подавай благодеяние не торгуясь, и увидишь, что Бог воздаст тебе милость с приложением.

Если же странными кажутся твоему слуху сии слова., то у тебя под рукою свидетельство, что благочестиво иждивающим и благотворящим Бог воздает многоразличным воздаянием. Ибо на вопрос Петра: «се мы оставихом вся и вслед Тебе идохом: что убо будет, нам?» — отвечает «аминь глаголю вам всяк, иже оставит дом, или братию, или сестры, или отца, или матерь, или жену, гит чада, или села, сторицею приимет, и живот вечный наследит» (Матф. 19,27—30.). Видишь щедрость, видишь благость. Самый бесстыдный ростовщик старается только чтобы удвоить данную сумму, а Бог тому, кто не теснит своего брата, добровольно воздает сторицею. Итак, окажи доверенность Богу, советующему тебе, и получишь безгрешные лихвы. За чем отягощать себя греховными заботами, вычисляя дни, считая месяцы, думая о данной сумме, грезя приращением ее, опасаясь срочного дня, как бы он не оказался бесплодным как день жатвы во время града? Заботливо следит ростовщик за делами должника, за его отлучками, движениями, путешествиями, торговлею; разнесется ли какая прискорбная молва, что он попался разбойникам и потерпел от них беду, или его благосостояние от какого либо обстоятельства изменилось в бедность,—он сидит сложив руки, постоянно вздыхает, часто плачет; развертывает расписку, оплакивает в буквах (свое) золото, держит перед собою долговое обязательство, как одежду скончавшегося сына; этим еще сильнее возбуждается его страдание, А если дан в займы корабль, то сидит у берега, заботливо следит за движением ветра; постоянно расспрашивает пристающих к берегу, не слышно ли где о кораблекрушении, не подверглись ли опасности плавающее; страдает душою от мелочей ежедневной заботы. Таковому должно сказать: оставь, о человек, опасную заботливость; брось иссушающую надежду; дабы ища себе лихвы, не погубить главной суммы. От бедного требуешь прибавление и приращений богатства, подобно тому, как если бы кто с поля, высушенного сильнейшею засухою, захотел собрать кучи хлеба, или множество ягод с виноградной лозы, после градоносного облака, или (ждал бы) рождения детей от бесплодного чрева, или питания млеком от нерожавших жен. Никто не предпринимает того, что неестественно и не возможно, поелику кроме того, что он ничего не сделает, подвергнется осмеянию. Один всемогущий Бог из скудости производит обилие и устрояет то, чего нельзя надеяться и ожидать: то повелевает камням изводить источники, то дождить с небеси необыкновенный и странный хлеб, то услаждает горькую Мерру прикосновением древа; и чрево неплодной Елисаветы делает благоплодным, и дарует Анне Самуила, и Марии первородного в девстве. Все это может быть делом только всемогущей руки.

Ты же, не требуй роста от меди и золота, веществ не могущих произращать, не принуждай бедность производить то, что свойственно богачам, не требуй лихвы от того, кто нуждается в существенном. Или не знаешь, что нужда занимать деньги с лихвою есть благовидное прошение о милосердии? Посему и закон, письмя служащее введением к благочестию, повсюду воспрещает лихву: «аще даси сребро в заем брату» твоему, «не буди его понуждаяй» (Исх. 22, 25.). И благодать, изобилующая потоком благости, законополагает отпущение долгов, то являя милость и говоря: не давайте в займы тем, от которых надеетесь получить (Лук. 6, 34.), то в другом месте в притче, горько наказывая жестокого слугу, который не умилосердился над своим сослужителем кланявшимся ему, и не отпустил незначительного долга во сто динариев, тогда как сам получил прощение в десяти тысячах талантов (Матя.18, 23 - 35.), А наш Спаситель и Учитель благочестия, установляя ученикам правила молитвы и образец ее не содержащей ничего излишнего, в слова моления включил и сей один член, как долженствующей всего более и - прежде всего достаточный преклонить (к нам) Бога: «и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим» (Матф. 6, 12.). И так, как же ты будешь молиться, ростовщик? С какою совестью будешь просить у Бога исполнить благое прошение, все получая и не умея давать? Или не знаешь, что молитва твоя есть напоминание (твоего) нечеловеколюбия? Какое ты оказал снисхождение, чтобы просить о прощении? Кого помиловал, чтобы призывать Милостивого? А если и подал милостыню от твоих человеконенавистных налогов, то не переполнена ли она несчастьями других, их слезами и стенаниями? Если бы знал нищий, откуда ты подаешь милостыню, то не принял бы ее, опасаясь как бы ты не накормил братнею плотью и кровью ближних, но сказал бы тебе слова, исполненные мудрого дерзновения: не питай меня, человек слезами братними: не подавай нищему хлеб от стенаний подобных мне нищих; отпусти моему ближнему, что неправедно вытребовал от него, и я признаю твою милость. Что пользы, если одного утешаешь, а многих делаешь нищими? Если бы не было множества лихоимцев, не было бы множества бедных; разрушься это скопище, и все будем иметь достаток. Все винят лихоимцев, и не может уврачевать это зло закон, пророки, евангелисты. Что же говорит божественный Амос: «слышите сокрушающие из утра убогаго, и насильствующие нищих от землии, глаголющии, когда прейдет месяц, и продамы» (Амос. 8, 4. 5.). Ибо даже и отец не столько радуется рождению детей, сколько взимающее лихву радуются окончания месяцев?..

Они называют грех почтенными именами, именуют рост человеколюбивым, подражая язычникам, кои некоторых человеконенавистных и кровожадных демонов, вместо истинного их названия, зовут Евменидами (т.е. милостивыми). Человеколюбив рост! Но не лихвенный ли налог ниспровергает дома, истощает богатых, ведет к тому, что люди благородные ведут жизнь худшую, чем рабы; (заем) несколько приятен в начале, но готовит горечь на остальную жизнь. Ибо как птицы, которым строят ковы птицеловы, рады, когда рассыпают им зерна, и делают любимым и обычным местопребыванием те места, где находят обильную пищу, но не много времени спустя, попавшись в сети, погибают: так и занимающие деньги за лихву, поблагоденствовав малое время, напоследок лишаются и отеческого очага. Милосердие же не живет в скверных и сребролюбивых душах; видя, что и самый дом должника назначен к продаже, они не преклоняются на милость, но еще более понуждают продать, дабы скорее получив деньги, опутать сетью займа другого бедняка, по примеру ревностных и ненасытных ловцов, которые окружив сетьми одну долину и выловив всех, находящихся там зверей, переставляют снова колья для сетей к соседней долине и от ней к другой, до тех пор, пока все горы опустеют, лишившись зверей. И так, какими очами, будучи таковым, взираешь на небо? Как просишь оставления грехов? Ужели по бесчувственности, молясь говоришь и то, чему научил Спаситель: «остави нам долги наша, яко и мы оставляема должником нашим»? О сколько людей в следствие лихвы, взялись за веревку, отдали себя волнам рек, сочли смерть легчайшею заимодовца, оставили сиротами детей, с злою мачехою их — бедностью! А добрые ростовщики не щадят даже и тогда опустелого дома, но влекут наследников, наследовавших может быть одну веревку от петли, и требуют золота от тех, кои питаются хлебом с чужого стола. А когда их позорят, как и следует по поводу смерти должника, и некоторые, чтобы устыдить их, упоминают о петле, не стыдятся этого происшествия и не ужасаются душою, но от горечи душевного настроения произносят бесстыдные слова: ужели то вина наших обычаев, если этот злосчастный и несмысленный, которому от рождения сужден печальный жребий, по необходимости рока, окончил жизнь насильственною смертью? Ибо ростовщики и философствуют, и делаются учениками египетских астрологов, как скоро нужно оправдать свои проклятые действия и убийства.

И так, к одному из таковых нужно сказать: ты (оная) несчастная судьба, ты злая необходимость звезд. Ибо если бы ты облегчил заботу (должника) и одну часть его долга отпустил, а другую часть взимал бы с ослабою, то не возненавидел бы он тяжкую жизнь, и не стал бы палачом себя самого. Но какими очами во время воскресения будешь смотреть на убитого? Оба придете к судилищу Христову, где не лихвы считаются, но (дела) жизни судятся. Что же ответишь, обвиняемый, неподкупному Судье, когда скажет тебе: ты имел закон, пророков, евангельские увещания, ты слышал, как все они вместе единогласно возглашали любовь, человеколюбие, и говорили: одни: «да не даси брату твоему в лихву» (Второз. 23, 19.): другие; «сребра не даде в лихву» (Ис. 14, 5.): иные: «аще даси в заем брату твоему, не буди его понуждаяй» (Исх. 22, 25.). Матфей же в притчах вопиет, говоря и возвещая слово Господне: «рабе лукавый, весь долг он отпустих тебе, понеже умолил мя еси: не подобаше ли и тебе помиловати клеврета твоего, якоже и аз тя помиловах; и прогневався господь его, предаде его мучителем, дондеже воздаст весь долг свой» (Матф. 18, 32—35.). Тогда овладеет тобою бесплодное раскаяние; тогда наступят тяжкие стенания и неумолимое наказание; нисколько не пособит золото и не поможет серебро; горче желчи будет наращение лихв. Это не слова устрашающие, но истинные дела, свидетельствующие о суде, прежде чем испытаем его; предохранять себя от него, хорошее дело для мужа благоразумного и заботящегося о будущем.

А что бы принести никоторую пользу слушателям, я расскажу о том, что еще прежде уда Божия в наши времена случилось в доме ростовщика: послушайте что скажу, хотя быть может многим это происшествие окажется известным.

Был в некотором городе один человек (не скажу его имени, остерегаясь, называя его по имени, выставлять на позор скончавшегося), имевший своим промыслом ростовщичество и приращение (состояния) скверными лихвами. Одержимый страстью сребролюбия, он был скуп и относительно собственных издержек (ибо таковы сребролюбцы); не имел он достаточного стола, не переменял своих одежд, иначе как по нужде, не доставлял детям необходимо потребного для жизни, не дозволял себе частого хождения в баню, боясь платы и трех оволов, но всяким способом придумывал, как бы больше увеличить количество денег. Даже не считал он никого достаточно верным стражем (своего) кошелька, ни сына, ни раба, ни менялу, ни ключ, ни печать; но закладывая деньги в углубление стен и замазывая снаружи глиною, хранил свое сокровище в неизвестности от всех, заменяя одни места другими, и одни стены другими, и думая искусно скрыть его от всех. Внезапно он отошел от жизни, не известив никого из домашних, где зарыто золото. Зарыт был и сам находивший в том пользу, чтобы скрывать (деньги). А дети его, надеявшиеся по своему богатству стать знатнее всех в городе, искали (денег) повсюду, расспрашивали друг друга, допытывали у служителей, раскапывали полы в домах, очищали снизу стены, разузнавали у соседей и знакомых дома, переворотили, как говорится, каждый камень, но не нашли ни овола. Ведут они жизнь бездомную, без приютную, нищими, не раз проклиная каждодневно глупость отца.

Таков-то ваш приятель и друг, ростовщики! Достойно своему образу жизни окончил ее суетный приобретатель денег, подвергавший себя тяжким лишениям и голоду; собравший наследство, себе — вечное наказание, а детям нищету. Не знаете вы, для кого собираете или трудитесь. Многоразличны обстоятельства, бесчисленны обманщики, грабители и разбойники тревожат землю и море; смотрите, чтобы вам и греха не преумножить, и золота не потерять. «Но несносна нам, говорят, такая речь (знаю, что вы ворчите сквозь зубы, и постоянно ставлю вас перед это седалище); он желает зла тем, кому мы благодетельствуем и кто нуждается. Вот мы удержимся давать в займы; как-то будут жить и нуждающиеся»? Слова, достойные дел, и возражение приличное омраченным мраком денег; ибо у них нет даже твердости суждения в рассудке, чтоб уразуметь, что говорим мы; они превратно понимают совет тех, кои учат их законному. Ибо, как будто бы я говорю, что не должно давать в займы неимущим, они грозят им, и угрожают запереть двери пред нуждающимися. Но я прежде всего проповедаю и увещаю дарить: за тем приглашаю и давать в займы (ибо даяние взаймы есть второй вид дарения); но делать это без лихвы и приращений, но как повело нам слово Божие. Ибо одинаково повинен наказанию и не дающий взаймы, и дающий с лихвою; поелику первый осуждается в нечеловеколюбии, а последний в барышничестве. А они, бросаясь в противоположную крайность, обещают совершенно прекратить даяние. Но это бесстыдное возражение, неистовое пререкание правде, вражда и брань против Бога; ибо говоришь ты, или не дам, или давая взаймы, заключу условие о росте.

И так, против лихоимцев достаточно подвизалось наше слово, и удовлетворительно, как бы на суде, указало то, в чем они виновны. Да даст им Господь раскаяние в этом зле! А тем, которые легко входят в долги и не взирая на опасности кидаются на крючок роста, я не скажу ничего, думая, что им достаточно совета, который мудро предложил им божественный отец наш Василий, в своем сочинении, обращая речь более к тем, кои необдуманно входят в долги, чем к тем, кои любостяжательно дают в займы.

Слово к скорбящим о преставившихся от настоящей жизни в вечную

Почитающие несчастьем для отходящих от жизни то, что составляет неизбежное следствие нашего естества, и тяжко скорбящие об отошедших от здешней жизни к жизни духовной и бестелесной, кажется мне, не обращают внимания на то, какова наша жизнь, но страдают недостатком большинства людей, кои, по какой-то неразумной привычке, свое настоящее, каково бы оно ни было, любят как благо, хотя существу, возвышающемуся над неразумною природою разумом и рассуждением, должно бы к тому только склоняться, что является хорошим и достожелаемым по суду разума, а не то, конечно, избирать, что, по какой-то привычке и нерассудительному пристрастию, кажется нам приятным и по сердцу. Поэтому мне кажется хорошим, при помощи некоторых размышлений, отвлекши их от обычного им настроения, возвести сколько возможно к лучшему и более приличному разумным существам образу мыслей; ибо таким образом были бы изгнаны из жизни людской те неразумные скорби, которым предаются многие. В рассуждении же нашем о предположенном предмете мы сохраним порядок, если во-первых исследуем, в чем состоит истинное благо; потом рассмотрим свойства жизни в теле; а за тем посредством сличения сравним настоящее с тем, что соблюдается нам упованием. Таким образом наше рассуждение достигнет цели слова, состоящей в том, чтобы освободить многих от обычного образа мыслей о благе. Так как всем людям врождено некоторое естественное отношение к благу, и к нему обращен всякий свободный выбор, полагающий достижение блага целью всех забот в жизни, то посему, неразумение того, в чем состоит подлинное благо, обыкновенно бывает причиною большей части погрешностей; так что если бы для всех было ясным истинное благо, то мы никогда бы не уклонялись от того, в чем благо составляет самую природу, и не стремились бы добровольно, опытом изведать зло, если бы только не прикрывались вещи некоторою обманчивою видимостью блага. Итак прежде всего в нашем слове размыслим о том, в чем состоит истинное благо, дабы заблуждение относительно сего не было как-нибудь поводом к избранию худшего вместо лучшего. Прежде всего, говорю я, в нашем слове нужно представить некоторое определение и характеристическое свойство искомого предмета, от чего получило бы несомненность наше понятие о благе. Итак, в чем состоит характеристическое свойство истинного блага? В том, что оно имеет в виду не одно только полезное относительно, что в различное время является то полезным, то бесполезным, что для одного хорошо, а для другого не таково, но то, что и само по себе, по собственной природе есть благо, и остается таковым же для всех и всегда; таково, по моему суждению, неложное и необманчивое характеристическое свойство, отличающее благо. Ибо, что есть благо не для всех, не всегда, не само по себе независимо от внешних обстоятельств, то не может собственно быть почитаемо существенным благом. Так, многие поверхностные наблюдатели существующего вообразили, что благо заключается в стихиях мира; но при внимательном исследовании никто не найдет, чтобы в них оказалось благое само по себе, всегда и для всех, ибо в каждой из них с полезным смешано и действие противоположного свойства; например вода спасительна для живущих в ней, но гибельна для земных животных, если погрузятся в нее. Точно также и воздух для тех, кому природа определила жить в нем, спасителен, а кому досталась в удел жизнь в воде, оказывается пагубным и гибельным, как скоро случится быть в нем кому-либо из животных водных. Так и огонь, приносящий нам в некоторых случаях пользу, гораздо чаще оказывается гибельным. Да и самое солнце, не всегда, не повсюду, и не для всего, что подвергается его действию, оказывается благом; в иных случаях бывает оно и очень вредоносным, когда печет сверх надлежащей меры, иссушает чрезмерно то, что под ним, часто делается причиною болезней, людям с чувствительным зрением причиняет глазную болезнь, и производя гниение влаг, порождает в испорченной гнилости влажных веществе вредные и отвратительные существа.

Итак, повторяю, из всего признать благом надлежит только то, что всегда и для всех одинаково является благом по самому существу, что постоянно пребываете таковым и не изменяется по внешним обстоятельствам. О всем прочем, что по какому то неразумному предположению кажется людям благом, говорю о благах телесных и внешних, каковы сила и красота, благородство происхождения, деньги, власть и слава, и все подобное, о всем этом, как само собою для всех очевидном, думаю нужно умолчать и не обременять напрасно наше слово вещами общеизвестными. Ибо кто не знает скоротечности красоты или силы, или переменчивости власти, или непостоянства славы, или суетности пристрастия к деньгам людей, которые полагают благо в известных веществах по причине их блеска и редкости?

Распорядившись так касательно этих предметов, мы должны обратить внимание на настоящую жизнь, говорю о жизни, проводимой во плоти, такова ли она, чтобы в ней усматривался характеристический признак блага, или иного рода? Ибо, что откроет в ней наше рассуждение, то конечно будет для разумения исследующих руководством, как нужно относиться к преставлению от здешней жизни. Итак, жизнь нашего тела состоит в восполнении и лишении, совершающемся двояким образом, чрез пищу и питье, за тем чрез вдыхание и выдыхание воздуха, без чего плотская жизнь естественно не может существовать; ибо тогда перестает человек жить, когда наша природа уже не утруждается преемством сих противоположностей. После сего совершенно останавливается такого рода деятельность, так как в умершем ничто ни отвне не привтекает, ни из него не выделяется, но при разрешении и разложении тела на сродные стихии, из которых оно состояло, естество наше наконец остается в неподвижном покое, возвратив каждой стихии сродное и однородное, земле—землистое, воздуху—свойственное ему, воде—принадлежащее ей, и теплоте—соответствующее ей. Ибо как скоро в массе тела, составляющая оную разнородные вещества теряют свою вынужденную и невольную связь, но каждая из находящихся в нас частиц возвращается на свое место; то телесное естество наше, которое насильно сдерживало в себе соединение разнородного, перестает быть. А если кто к вышеуказанным противоположностям причислит еще сон и бодрствование, как видоизменения сей жизни, тот не выскажет неверного мнения. Ибо и сему подвержено наше естество, постоянно влекомое к противоположным состояниям, то являясь расслабленным во время сна, то возбужденным во время бодрствования; а чрез то и другое совершается в нем лишение и восполнение. Итак, если лишение и восполнение есть особенность нашей жизни, то хорошо было бы указанное выше характеристическое свойство, отличающее благо, сравнить теперь с свойствами жизни, чтобы увидеть, истинное ли благо есть эта жизнь, или иное что, различное от сего. Если восполнение само по себе не может быть правильно приписано благу, как его естественное свойство, то отсюда ясно для всех, что также невозможно почитать благом и противоположное ему, разумею лишение. Ибо при совершенной противоположности того и другого невозможно согласовать их, как равно противоречащая в понятии блага; но если бы одно было по природе своей благом, то противоположное ему конечно будет злом. Но здесь то и другое равно приносит пользу для природы. Следовательно, в определение блага не возможно допустить ни понятия восполнения, ни лишения. Итак доказано, что восполнение есть нечто иное, отличное от блага; ибо всеми признается, что оно и не везде, и не всегда, и не во всяком виде полезно. Не при вредной пище, пресыщение бывает гибельно, но и при соответствующей, превышение меры полезного часто бывает причиною опасностей и вреда; и если при переполненном состоянии тела, которое требует очищения, новое переполнение усилит существующее, то оно причинит множество бед и окончится неизлечимыми болезнями. Итак восполнение и не всегда, и не вполне есть благо, но польза от него бывает только для чего-либо, когда-либо, в известной мере и качестве. Точно также каждый найдет, что и мыслимое как противоположность сему, говорю о лишении, опасно для подвергающихся ему, если превысит меру полезности; и наоборот небесполезно, если будет употреблено как должно, и если для полезного действия лишения будут приняты во внимание и время и количество и качество. Итак, поелику вид сей жизни, которою живем, не соответствует характеристическому свойству блага, то на основании вышесказанного должно признать, что преставление от сей жизни не есть разлучение с каким либо благом. Ибо ясно, что истинное, собственное и главное благо не есть ни лишение, ни восполнение, что, как доказано, полезно когда-либо и для чего-либо и при известных случаях; а сие не соответствует характеру истинно сущего блага.

Поелику же истинное благо благу неистинному противоположно, и между сими двумя противоположностями нет середины, то следует признать, что удаляющиеся от неистинного блага преставляются отсюда к благу существенному, которое всегда, везде, и во всем есть благо, а не в известное только время, в некоторых случаях и в известном отношении, но всегда пребывает одинаковым и тожественным. Итак к сему благу преходит душа от плотяной жизни, переменяя настоящее состояние жизни на некое иное; точно уразуметь это состояние, каково оно, для соединенных с плотью невозможно, но чрез отъятие признаков сей жизни возможно при помощи аналогии составить некоторую догадку о нем. Оно уже не будет соединено с телесною грубостью; жизнь не будет зависеть от равновесия противоположных стихий, равномерное взаимное борение которых производит наш состав и здоровье; ибо избыток или недостаток какой-либо из противоположных (стихий) причиняет страдание и болезнь в нашей природе. В том состоянии ни лишение не будет нисколько истощать, ни отягощение обременять; жизнь будет совершенно независима и от всех невзгод воздуха, разумею мороза и жары, и свободна от всего того, что мы представляем в виде смены противоположностей. Душа будет там, где жизнь свободна от всех необходимых трудов и не обречена им. Она не будет страдать от тягости земледелания, подвергаться трудам мореплавания, заниматься торговым барышничеством; чуждая забот о постройке, о ткане, о ремесленных искусствах, она будет проводить «тихое и безмолвное житие», как говорит Павел (1 Тим. 2, 2.), не сражаясь на коне, ни на корабле, не бросаясь в рукопашный бой в рядах пехоты, не заботясь о приготовлении оружия, не собирая податей, не устрояя ни рвов, ни стен; все это для нее не нужно, и от всего этого она свободна. Ни для нее нет забот, ни другим она не доставляет их; в ее жизни нет места рабству и господству, бедности, благородству и незнатности рода, скромному состоянию простых людей и чиновному начальствованию и всякому подобному неравенству. Ибо необходимость всего этого уничтожается при отсутствии нужд и при невещественности той жизни, в которой главным началом существования души служить не усвоение чего-либо сухого или влажного, но разумение божеского естества; вдыхание же воздуха, как не сомневаемся, там будет заменено общением с истинным и Святым Духом. Наслаждение сими благами не будет сменяться подобно тому, как в сей жизни, то имением их, то лишением, то стремлением к ним, то отвращением, но будет всегда полным, и никогда полнота его не будет ограничиваться насыщением. Ибо не отяготительно и ненасытимо духовное услаждение; оно постоянно без пресыщения и избытка удовлетворяет желаниям тех, кои пользуются им. Потому-то блаженна и непорочна оная жизнь, что не вводится уже чувственными удовольствиями в заблуждение при суждении о благе. Итак, что печального в обстоятельстве преставления близких нам, которое возбуждает нашу скорбь? То разве кто-нибудь почитает прискорбным, что они преходят к жизни чуждой страданий и забот, которой недоступна боль от ударов, где не страшны ни опасность от огня, ни раны от железа, ни несчастья от землетрясений, кораблекрушений, плена, ни нападения плотоядных зверей, ни жала и угрызения змей и ядовитых животных? В той жизни никто ни гордостью не надмевается, ни уничижением не попирается, ни дерзостью не свирепствует, ни от боязни не приходит в ужас, ни гневом не пышет пылая яростью и беснуясь, ни дрожит от страха, когда не в силах выдержать (гневные) порывы начальника. В той жизни нет заботы о том, каковы нравы царей, каковы законоположения, каков образ мыслей тех, коим поручено начальство, какие предписания, как велика ежегодная подать; много ли было дождя, не затопил ли он своим излишеством посевы, не уничтожил ли град надежды земледельцев, не иссушила ли усилившаяся засуха всю растительность. И прочие бедствия жизни там также не страшны: скорбь сиротства не печалит оной жизни; бедам вдовства там нет места; не существуют там и многоразличные болезни тела, и зависть к благоденствующим, и высокомерие пред бедствующими; все подобное свойственное здешней жизни изгнано. Равноправность и равенство законов, посредством совершенной мирной свободы, обитаете в обществе душе, где каждый имеет все, что уготовит для себя свободным выбором.

А если вместо лучшего, кто либо по некоторой нерассудительности уготовит себе худшее, то в этом смерть не повинна, потому что каждый по произволу вперед избирает, что ему угодно. И так, о чем же печалятся оплакивающие отшедшего от сей жизни? И если бы совлекшийся вместе с телом удовольствия и печали не был совершенно свободен от всякого страстного расположения, то он гораздо справедливее оплакивал бы остающихся здесь, кои испытывают тоже, что находящиеся в темнице, но у которых привычка к тяжелой жизни и общее с другими обитание во мраке произвело то, что они почитают настоящее свое положение приятным и непечальным; и они, быть может, сожалеют тех, кои выводятся из темницы, не зная той светлости, которая ожидает освободившихся от мрака. Ибо если бы узнали то, что можно видеть под открытым небом, красоту воздуха, высоту неба, блеск светил, стройное движение звезд, периодическое обращение солнца, течение луны, многовидную красоту растений на земле, приятный вид моря, когда тихий ветер слегка рябит гладкую и светлую его поверхность, красоту как частных так и общественных городских зданий, которыми украшаются знаменитые и великолепные города, — если бы это и подобное узнали содержащееся в темнице, то не стали бы оплакивать выводимых прежде них из заключения, как будто лишившихся какого блага; так скорее должны бы думать находящиеся вне темницы о заключенных еще там, как о страждущих еще в жалкой жизни. Так, кажется мне, и освободившиеся из темницы этой жизни, если бы было им вполне возможно слезами высказать сострадание к злостраждущим, рыдали бы и плакали о тех. кто удерживается еще в скорбях сей жизни, о том, что они не видят премирных и невещественных красот, престолов и начал, властей и господств, и воинств ангельских и собраний и горнего града и пренебесного торжества «написанных» (Евр. 12, 23). А превышающая и все сие Красота, которую, как указало неложное слово Божие, «узрят чистии сердцем» (Матф. 5, 8), превосходнее всего, чего бы ни надеялись, и выше всего, что бы ни представили себе гадательно. И не одно это у нас преставившиеся почли бы достойным рыданий и печали, но и то, что, не смотря на толикие страдания, которыми полна жизнь, до такой степени вкоренилась в людях привычка к скорбям, что приражение их не только переносят они, как необходимую какую то обязанность, но даже заботливо стараются, чтобы сии (скорби) продолжались навсегда. Ибо страстное влечение к власти, к богатству, и эта жадность к наслаждениям и иное подобное составляющее предмет забот, ради чего и вооружение и войны и взаимное убийство и все добровольно совершаемые беды и коварство,—все это не иное что, как некоторая куча несчастий, которою с заботливостью и усердием произвольно вносят в жизнь. Но преставившиеся не могут плакать, потому что им чуждо как это так и другое какое либо страдательное состояние; они—ум и дух; отрешившись от плоти и крови они не имеют свойства быть видимыми теми, кои облечены дебелостью тела; они не могут самолично убедить людей оставить ложное суждение о существующем. И так вместо них пусть говорит наш ум, и мы сколько возможно, мысленно отрешившись от тела и отдалившись душою от пристрастия к веществу, скажем вместо них: О человек! всякий причастный человеческого естества «вонми себе» по заповеди Моисея (Втор. 4, 9) и точно узнай себя, кто ты, вникнув мыслью, что ты по истине и что видимое вокруг тебя, дабы взирая на то, что вне тебя, не подумать, что видишь себя самого. Узнай от великого Павла тщательно изучившего это естество, что есть у нас, как говорит он, один внешний человек, а другой внутренний, и что когда тот тлеет, этот обновляется (2 Кор. 4, 16.).И так смотря на тлеющего не подумай, что видишь себя самого. Конечно и это тленное будет некогда свободно от тления, когда в пакибытии смертное и удоборазрушимое преобразится в нетленное и неразрушимое. Но то, что ныне является вне нас, протекает, переходит и истлевает. И так не на сие должно взирать, потому что и на другое что либо из видимого не следует обращать взор, но, как говорит Павел, мы не должны смотреть на видимое («видимая бо временна: невидимая же вечна»—ст. 18), но обратив взор ума к невидимому в нас, должны верить, что истинно мы то, что недоступно познанию посредством чувств.

И так познаем, по слову притчи, самих себя; ибо знание самого себя бываете средством очищения грехов происходящих от неведения. Но желающему увидеть самого себя это сделать не легко, если не придумаем, как сделать возможным невозможное. Ибо как относительно глаз телесных, природа устроила так, что они видя все другое, остаются невидящими себя самих: таким же образом и душа, испытывая все прочее, внимательно изучая и исследуя то, что вне ее, лишена возможности видеть саму себя. И так, что бывает с глазами, тому пусть подражает и душа. Ибо как глаза, поелику не дано им природою силы обращать зрительную деятельность на усмотрение самих себя и видеть себя, смотря на вид и очертание своей орбиты в зеркале, посредством отображения усматривают самих себя: так и душа должна взирать на собственное изображение, и что увидит в очертании, в котором она отображается, на то смотреть, как на свойственное себе. Но нам должно немного изменить этот пример, чтобы мысль соответствовала словам. Ибо что касается до изображения в зеркале, то образ вполне отображает первообраз; что же касается характеристических черт души, то разумеем напротив; ибо вид души отображается соответственно красоте божественной. И так душа тогда с точностью усматривает себя, когда взирает на свой Первообраз. Что же есть Божество, которому уподобляется душа? Не тело, не очертание, не вид, не величина, не плотность, не тяжесть. не место, не время, ни другое что подобное сему, что составляет признак вещественной твари: но по отъятии всего сего и подобного, остальное непременно должно разуметь как нечто разумное и невещественное, неосязаемое и бестелесное и непротяженное. И так если таковы, как мы понимаем, характеристические черты Первообраза, то конечно следует, что и душа образованная по виду оного должна носить те же характеристические признаки, так что и ей должно быть невещественной и безвидной и разумной и бестелесной. Теперь размыслим, когда более человеческое естество приближается к первообразной красоте, во время ли плотской жизни, или когда становится вне ее. Но каждому ясно, что как плоть будучи вещественною имеет сродство с этою вещественною жизнью, так и душа, тогда становится причастной разумной и невещественной жизни, когда отбросит обдержащее ее вещество. И так какое же из сих состояний заслуживает названия несчастий? Если бы тело было истинным благом, то нам следовало бы печалиться при отрешении от плоти, так как при удалении нашем из нее, вместе с телом мы конечно лишались бы и сродства с благом. Поелику же превышающее всякое, какое ни помыслим, Благо, по образу которого мы созданы, разумно и бестелесно, то следует нам быть уверенными, что когда через смерть переходим к бесплотности, то приближаемся к тому естеству, которое чуждо всякой телесной грубости, и сняв с себя плотяную оболочку, как бы какую гнусную личину, возвращаемся к сродной нам красоте, по которой были образованы от начала, будучи созданы но образу Первообраза. А таковая мысль должна бы быть поводом к радости, а не к унынию для тех, кои признают, что человек, исполнивший это необходимое служение, живет уже не в чуждой ему области, когда, отдав каждой из стихии принадлежащее ей, что от них собрано, восходит к сродному себе и естественному жилищу, чистому и бестелесному. Ибо подлинно чуждо и несродно бестелесному естеству вещество тела, с которым по необходимости соединенный в сей жизни ум тяготится, живя вместе с ним как бы иноземною для себя жизнью. Потому что взаимное сочетание стихий подобно некоторыми разноязычным и чуждым по нравам людям, составляющим из различных народов одно государство, производит насильственное и несогласное общение, так как каждую из них собственная природа влечет к сродному и родственному ей. А ум, примешанный к ним, будучи несложным по своему простому и единовидному естеству, живет как бы среди иноземцев и чужих, будучи не сроден с окружающею его множественности стихий; он какою то необходимостью всеянный среди телесной многочастности, делает насилие своему естеству, соединяясь с инородными ему.

Когда же стихии чрез взаимное разрешение естественно влекутся к тому, что сродно и родственно каждой из них, наше чувство при необходимом расторжении и разделении соединенного страдает; разумная же сила души разделяет это чувство, по привычке будучи наклонна к тому естеству, которое всегда ее удручало. Но ум тогда перестанет тяготиться и страдать, когда будет находиться вне борьбы имеющей место при сплетении противоположных стихий. Ибо когда холод будет побежден преобладанием тепла, или наоборот, теплота исчезнет от усиления холода, когда влага уступит место усилившейся сухости, или плотность сухого начала разрешится от умножения влажности, тогда с прекращением в нас брани смертью, ум получит мир; оставив место брани, говорю о теле, и удалившись из среды взаимно борющихся стихий, он будет жить сам по себе, возвратив чрез успокоение утружденную в сплетении тела свою силу.

Это и подобное говорит ум живущим в теле, произнося почти такую речь: О люди, ни того, среди чего вы находитесь, точно не знаете, ни того, куда переселитесь, еще не разумеете. Ибо настоящего, каково оно есть по естеству, мысль не возмогла еще исследовать, но обращает внимание на одно привычное в жизни, не будучи в состоянии узнать: в чем состоит естество тела? В чем сила чувств? Как устроены органические члены? Какое строение внутренностей? В чем состоит самоподвижная деятельность нервов? Как находящееся в нас становится то твердым естеством костей, то световидным существом блестящего глаза? Как из той же самой пищи и того же самого пития, одна часть утончается в волоса, а другая расширяется в ногти на конечностях пальцев? Или как в сердце всегда пламенеет огонь, жилами разносимый по всему телу? Или, как то, что мы пьем, когда входит в печень, изменяет и свой вид и качество, посредством некоторого изменения само собою превращаясь в кровь? Знание всего этого до настоящего времени недоступно, так что мы не знаем жизни, которою живем. А жизнь отрешенную от чувстве живущие при помощи чувств, совершенно не могут увидеть. Ибо, как кто либо посредством чувства увидит то, что недоступно чувству? Итак, если и та и другая жизнь равно неизвестна; эта,—потому что мы смотрим только на одно являющееся нам, а та —потому что чувство не может исследовать ее: то почему страдаете люди, за эту держась как за благо, хотя и не зная ее, а той боясь и страшась как тяжкой и достойной страха?—не по чему другому, как потому только, что не знаете, какова она. Однако ж из чувственно являющегося нам и неведомого много и другого такого, чего мы не боимся. Каково естество того, что является на небе, или что сообщает небесным телам противоположное движение, что поддерживает плотность земли, как текучее естество вод всегда исходит из земли, а земля не истощается,—этого и другого подобного мы не знаем, но не считаем незнаемого заслуживающим страха. Так и относительно оного всякий ум превышающего, божественного, блаженного и непостижимого естестве, тому, что оно есть, верим, а в чем заключается сущность его, того даже сколько-нибудь гадательно уразуметь еще не дано; и однако ж мы любим, от всего сердца и души и силы, неведомое и не могущее быть понятым мыслью. Итак почему же является этот бессмысленный страх большею частью только относительно жизни, ожидающей нас после сей жизни, и от одного незнания мы боимся того, чего не знаем, подобно тому как бывает с младенцами, пугающимися не имеющих действительности вымыслов!? Желающий видеть истину того, что есть, во-первых старается уразуметь предмет; за тем размышляет, каков он есть по естеству, полезное что либо и удободоступное, или опасное и отвратительное. А что совершенно неизвестно и неведомо, то как кто либо из имеющих ум станет почитать опасным, и потому только, что оно далеко от привычного нам, подозрительно смотреть на него как бы на приближение какого либо огня или зверя? Однако же жизнь ясно учит нас не всегда смотреть на то, что привычно, но обращать желания к тому, что хорошо. Ибо и люди образуясь не постоянно живут в виде зародыша; но пока находятся в утробе, природа делает для них. жизнь во чреве приятною и соответственною; когда же родятся, не навсегда остаются у сосцов, но насколько по несовершенству возраста это хорошо и соответственно; а после сего переходят к другой, далее следующей жизни, нисколько не повинуясь привычке, чтобы оставаться при груди. За тем после состояния младенчества наступают иные занятия юношей, и иные более возрастных, к которым последовательно переходит человеке, без печали переменяя вместе с возрастами и привычку.

И так как питаемый во чреве матери, если бы у него был какой-нибудь голос, вознегодовал бы, будучи чрез рождение изгоняем из утробы, и вопиял бы, что он терпит бедствие, будучи отторгаем от приятного ему рода жизни (что он и делает, при первом вздохе вместе с рождением испуская слезу, как бы негодуя и рыдая об отторжении его от привычной жизни), так, кажется мне, скорбящие о переходе из настоящей жизни, когда желают постоянно жить в области этой вещественной неприятной жизни, испытывают тоже, что утробные младенцы. Ибо после того как болезнь смертельная родит людей для иной жизни, они как скоро перейдут на оный свет, и вдохнут чистый воздухе, опытом дознают, как велико различие той жизни от нынешней. А находящиеся в этой влажной и гнилостной жизни, будучи просто зародышами, а не людьми, сожалеют обе исшедшем из обдержащей нас тесноты, как о лишившемся какого-то блага, не зная, что у него, подобно тому как у родившегося младенца, тогда отверзается око, когда он становится вне того что ныне его отовсюду объемлет (разуметь же конечно должно око души, которым она презирает истину сущего); отверзнется у него также и чувство слуха, посредством которого слышит он неизреченные «глаголы, их же не меть есть человеку глаголами» (2 Кор. 12, 4); отверзаются и уста и привлекают чистый и невещественный воздух, которым укрепляется их разумный глас и истинное слово, когда присоединятся к гласу празднующие в лике святые; удостаивается также и вкушения божественного, посредством которого познает, по слову псалмопения, «яко благ Господь» (Пс.39, 9.); получает способность обоняния, которою воспринимает благоухание Христово; приобретает также душа и силу осязания, касаясь истине и осязая «Слово», по свидетельству Иоанна (1 Иоан. 1, 1.). Итак, если это и подобное предлежит людям, после рождения путем смерти, то что значат плачь и скорбь и уныние? Пусть ответит нам теперь испытатель естества вещей, ужели он предпочитает, в суждении о благе быть вводиму в заблуждение телесными чувствами, чем чистым оком души взирать на самую истину вещей? Здесь на земле душе настоит какая-то необходимость, в понятии о благе подчиняться чуждому суждению. Поелику совершенство душевных сил несовместимо с младенческим телом, а совершенство деятельности чувств является тот час с рождением дитяти, то посему чувства предупреждают рассудок в суждении о благе; и что оказалось для чувств приятным, что он почли благом, и что усвоили привычкою, то душа без испытания признает за таковое же, на веру принимая за благо, что признало им предшествующее размышлению чувство, которое видит благо в красках и соках и тому подобных глупостях. Так как все это уже не явится нам по отшествии из тела, то вполне необходимо, чтобы душе явилось истинным благом то, с чем она сродна по естеству. Ибо ни зрение не обольстится приятным цветом, когда не будет уже этого глаза, ни воля не будет равномерно склоняться к чему либо услаждающему чувства, когда всякое телесное ощущение угаснет. Когда же одна только разумная действенная сила невещественно и бестелесно будет касаться умопостигаемой красоте, то естество наше невозбранно воспримет свойственное себе благо, которое не есть ни цвет, ни очертание, ни расстояние, ни количество, но то, что превосходит всякое гадательное уподобление.

Итак, что же, скажет может быть кто либо сожалеющий о настоящей жизни? К чему это тело, и для чего оно нам, если, как доказывает твое слово, жизнь без него лучше? Таковому скажем, что тот, кто в состоянии обозреть все домостроительство естества, откроет и в теле не малую пользу. Действительно, блаженна оная ангельская жизнь, не имеющая никакой нужды в бремени тела; но и жизнь в теле не бесцельна по отношению к ней; ибо жизнь настоящая бывает путем к чаемому нами. Так мы видим и в растениях, в них плод, получив начало от цвета, при посредстве его достигает того, что становится плодом; и злаки, рождающиеся от семян, так же не тот час являются в виде колоса, но растенье сначала бывает злаком; потом, от этого злака, с его истлением, происходит стебель и таким образом на вершине колоса вызреваете плод. Однако ж не осуждает этого необходимого порядка и последования земледелец, говоря: зачем цвет, и иритом прежде плода? Или к чему злак прежде вырастающий из семени, когда и цвет отпадает и злак понапрасну засыхает, не принося никакой пользы для питания человека? Потому что знает разумеющей чудодействие природы, что из семян и растений плод может образоваться не иначе, как этим ведущим к образованно его путем искусной последовательности. Из-за того, что вырастающий из семян злак бесполезен для нашего употребления, нельзя еще назвать происходящее с растением излишним и бесцельным. Имеющий нужду в пище обращает внимание на то только, что ему потребно, а закон природы имеет в виду не иное что, как то, чтобы посредством установленной последовательности, довести до конца созрение плода. Для сего во-первых, природа облекает лежащее в земле семя многосложными корешками, посредством которых оно извлекает из влаги соответственную себе пищу: затем произращает злак, прикрывая зеленью корень от вредоносного действия воздуха. Хотя этот злак не есть плод, но составляет некоторого рода содействие и путь к образованию плода. Прежде всего выделяя заключающуюся в семени силу, природа производит злак, невидимому излишний для плода, покрывая им корень от вредоносных действий воздуха, происходящих от холода и зноя. Когда же семя своими корешками прочно укрепилось в глубине, тогда, оставив заботу о злаке, так как корень уже не имеет нужды в прикрытии, природа всю силу сосредоточивает на произращении стебля; художественною какою-то мудростью, она искусно устрояет трубкообразный прибор, при помощи которого стремящееся в верх растение, облекается вокруг наложенными один на другой покровами; ибо необходимо, чтобы в начал жизнь влажного и слабого стебля поддерживалась этими покровами, ради прочности связанными извнутри соединяющими плевами. Когда же стебель достигнет соответственной высоты, является плод: крайний покров выпускает из себя колос, который будучи разделен волосообразно на многие ости, у основания каждой из них скрывает и питает плод. Итак, если земледелец не досадует ни на корешки пробивающиеся из семени, ни на злак вырастающий из семени, ни на ости колоса, но во всем этом усматривает нечто необходимо нужное, посредством чего искусно идущая своим путем природа производит образование плода, отстранением ненужного возвышая производительную силу; то и ты не должен досадовать на то, что естество наше необходимыми путями приходит к своему концу, но по сходству с тем, что видишь в семени, должен думать, что настоящее всегда имеет несомненно полезную и необходимую цель для чего либо иного, а не само служит целью, ради которой мы произошли. Ибо не в виде зародышей назначил нам оставаться Создатель, и не младенческая жизнь служит целью нашего естества, и не следующие за нею возрасты, в кои всегда попеременно природа облекает нас, изменяя с течением времени наш вид, и не происходящее от смерти разрушение тела; но все это и подобное—части того пути, которым мы идем; цель же и предел такого шествия — восстановление в первобытное состояние, которое есть не иное что, как уподобление Божеству. И как мы видели в примере колоса, по закону природы оказался необходимым, и вырастающий из семени злак, хотя и не для него существует земледелие, и не растительные покровы и ости и стебель и пленки служат предметом, для которого трудится земледелец, но питательный плод, достигающий зрелости при помощи их; так и от жизни ожидаемый конец есть блаженство. А все что ныне усматриваем в телесной жизни, —смерть, и старость, и юность и образование в утробе, все это как бы некоторые злаки и ости и стебли, есть путь и последование и сила чаемого совершенства. Имея в виду сие совершенство, ты, если благоразумен, не будешь ни питать вражды к жизни, ни страстной любви и привязанности к ней, так что не станешь ни печалиться лишаясь ее, но самовольно спешить к смерти. Не бесполезно также, может быть, присовокупить к сказанному нами (хотя и покажется, что мы нарушаем последовательность) и то, что природа постоянно заботится о смерти, и с жизнь текущею вперед во времени, непременно соединяет смерть. Так как жизнь от прошедшего постоянно движется к будущему и никогда не возвращается назад, то необходимое следствие, тесно соединенное с деятельностью жизни, есть смерть: ибо в протекшем времени совершенно прекращается всякое жизненное движение и энергия. Итак поелику свойство смерти недеятельность и отсутствие энергии, а это мы всегда непременно находим позади жизненной энергии (в прошедшем), то не чуждо истине сказать, что с этою жизнью сопряжена смерть. И иным еще образом нам можно подтвердить истину этой мысли, так как самый опыт свидетельствует в пользу того положения, что сегодняшний человек не тот же самый что вчерашний, по вещественному составу, но действительно нечто в нем постоянно умираешь и гниет и тлеет и извергается, природа как бы из своего дома (говорю о составе тела) выносит мертвенное зловоние и предает земле, что лишилось уже жизненной силы.

Таким образом мы, по слову великого Павла, «по вся дни» умираем (1 Кор. 15, 31.), не оставаясь постоянно теми же самыми в том же доме тела, но каждый раз делаясь другими чрез прибавление и отделение, как бы постоянно изменяясь в новое тело.

Итак, за чем же чуждаемся смерти, которая, как доказано, служит предметом постоянной заботы и упражнения, для плотской жизни? А говоря о сне и пробуждении, не указываем ли опять на сочетание смерти с жизнью? Не угасает ли у спящих ощущение, а пробуждение не представляет ли нам собою снова действие ожидаемого воскресения.

Но предмет нашего исследования еще не уяснен тем, что мы сказали, так как вводные мысли отвлекли нашу речь к рассуждению о другом. Итак возвратимся опять к прежнему положению, что для надежды ожидаемых нами благе не бесполезно и телесное естество. Ибо, если бы мы оставались теми, чем были от начала, то конечно не имели бы нужды в кожаной ризе (Быт. 3, 22.), так как освещало бы нас уподобление Божеству. Божественный же образ, который являлся в нас в начале, не был особенностью, имеющею какое либо очертание или цвет, но в чем усматривается божественная красота, тем украшался и человек, отображая первообразную благодать бесстрастием, блаженством и нетлением. Поелику же обольщенный врагом нашей жизни, человек добровольно возымел склонность к скотскому и неразумному, то для нерассудительных могло бы показаться полезным, помимо его воли отвлечь его от зла, и насильно возвратить к совершенству. Но Зиждителю естества казалось бесполезным и несправедливым, подобного рода распоряжением нанести естеству (нашему) ущерб в величайшем из его благ. Человек был богоподобен и блажен, потому что удостоен свободной воли (так как самодержавие и независимость есть свойство божеского блаженства), то насильственно и по неволе вести его к чему-нибудь, значило бы отъять у него это достоинство. Если бы человеческое естество добровольно, по движению свободной воли устремившееся к чему либо не приличному, насильственно и принудительно отдалить от того, что ему понравилось, то это было бы отъятием блага, которое оно имело прежде, и лишением богоподобной чести; ибо свобода воли есть подобие Богу. Итак, чтобы и свобода осталась у нашего естества, и зло было уничтожено, мудрость Божия примыслила такое средство: попустить человеку остаться с теме, чего пожелал, чтобы вкусив зла, которого вожделел, и узнав опытом, что на что променял, снова добровольно сильным желанием востек к прежнему блаженству, отринув от своего естества все страстное и неразумное, как бы какое бремя, очистившись или в настоящей жизни молитвою и любомудрием, или после преставления отсюда, пещию очистительного огня. Как врач, при помощи науки, вполне сведущий в том, что полезно и вредно для здоровья, если советуя мальчику приличное (лекарство) не в состоянии предупредить, чтобы он, несовершенный по возрасту и разумению, не увлекся каким либо вредоносным плодом или зеленью, то имея в готовности всякого рода противоядия, попускает дитяти вкусить того, что ему вредно, с тою целью, чтобы испытав боль, он узнал пользу отеческого совета, и чтобы возбудив в отроке сильное желание выздоровления, опять при помощи лекарств восстановить его здоровье, которого он лишился от неуместного влечения к вредоносному; так нежный и добрый Отец нашего естества, зная, что для нас спасительно, знал и то, что вредоносно человеку, и не советовал ему касаться последнего; когда же возобладало вожделение худшего, у Него не оказалось недостатка в хороших противоядиях, при помощи которых можно было опять возвратить человека к прежнему здравию. Ибо когда человек это вещественное удовольствие предпочел, радости душевной, Бог по видимому как бы содействовал, ему в сем стремлении посредством кожаной одежды, которою облек его по причине склонения его к злу, и с которою примешались человеку свойства неразумного естества. Мудростью Устрояющего лучшее, чрез то, что сему противоположно, уготована для разумного естества одежда из свойств неразумных животных. Кожаная одежда, нося в себе все свойства, которые соединены с неразумным естеством, — сластолюбие и гнев, и обжорство, и жадность и тому подобные, представляет человеческой свободе путь склоняться на ту или другую сторону, будучи веществом как для добродетели, так и для порока. Ибо человек в настоящей жизни движением свободной воли может избирать и то и другое, если отрешится от свойственного неразумному естеству и обратит взор на себя самого, чрез более достойную жизнь соделает настоящую жизнь чистою от примешавшегося к ней зла, разумом одолевая неразумность; если же склонится к неразумному влечению страстей, употребив как содействие страстям кожу бессловесных, то иным способом после сего будет научен лучшему, когда по отшествии из тела, различие добродетели от порока дознает он из невозможности быть причастником Божества, если только очищающий огонь не очистит примешавшейся душе скверны.

Вот что сделало для нас необходимым и потребным тело, чрез которое и свобода сохраняется к целости и возвратный путь к благу не возбраняется, но чрез известное продолжение времени возникает в нас добровольное склонение к лучшему. Одни уже здесь, в продолжении жизни во плоти, преуспели в жизни духовной, в бесстрастии; таковы, как известно, были патриархи и пророки, а вместе с ними и после них посредством добродетели и любомудрия востекшие к совершенству, — разумею учеников, апостолов, мучеников и всех жизнь добродетельную предпочетших жизни вещественной: (все они) хотя и меньше числом множества текущих к худому, тем не менее свидетельствуют о возможности и во плоти преуспеть в добродетели. Прочие же путем исправительного воспитания в последующей жизни, отрешившись в очистительном огне пристрастия к веществу, посредством свободного вожделения того, что благо, возвратятся к предназначенной от начала в удел нашему естеству благодати. Ибо не на век остается в естестве вожделение того, что чуждо ему; посему-то каждого пресыщает и отягощает ему несвойственное, с чем в начале не имело общения естество само по себе: а одно сродное и однородное навсегда остается вожделенным и любимым, до тех пор, пока естество пребудет неизменным само в себе. Если же потерпит какое-либо извращение от злой коли, тогда возникает к нем вожделение того, что ему чуждо, наслаждение чем доставляет удовольствие не естеству, но страсти естества; когда же страсть не имеет места, вместе с нею нет места и вожделению того, что несвойственно естеству, и опять для него делается вожделенным и близким — свойственное ему; а таково чистое и невещественное и бестелесное, что, не ошибется кто-либо, назвав свойством все превосходящего Божества. Ибо, как для глаз телесных, когда какое-нибудь острое гноетечение повредит зрительные нервы, бывает приятен мрак, по причине сродства густоты (гноя) со мраком, а если от лечения исчезнет то, что затрудняло зрение, то свет опять становится сродным и приятным, смешиваясь с чистотою и световидностью зрачка; таким же образом, поелику чрез обольщение противником, зрение души затекло злом, как бы каким гноем, разум добровольно получил наклонность к темной жизни, чрез страсти сроднившись с мраком. «Всяк бо деаяй злая ненавидит света», говорит слово Божье (Иоан. 3, 20.). Когда же зло исчезнет из области сущего и опять приведется в не сущее, естество наше снова с удовольствием будет взирать на свет, по устранении того, что застилало гноем чистоту души. Итак сказанным нами доказано, что нерассудительно относиться враждебно к естеству плоти, ибо не от нее зависит причина зла; если бы это было так, то зло имело бы одинаковую силу у всех, получивших в удел телесную жизнь.

Но поелику из упомянутых нами мужей, каждый и во плоти был, и порочным не был, то из сего ясно, что но тело причина страстей, но свободная воля, производящая страсти. Ибо тело движется соответственно своей природе, направляя свои стремления к тому, что служит к сохранению его состава и продолжению (жизни). Так например: оно нуждается в пище и питье, чтобы по истощении силы, снова восполнить ее недостаток; к этому направлено влечение природы. Опять, чрез преемство путем рождения, естество тела будучи смертным становится (как бы) бессмертным; посему и к этой цели в нем есть соответственное стремление. Кроме сего, так как тело сотворено нагим и лишенным покрова волос, то мы имеем нужду в наружном одеянии. Также, не будучи в состоянии выносить жара, холода и дождя, мы ищем крова домов. Кто разумно смотрит на эти и подобные потребности, тот спокойно принимает каждую из них, целью стремлений поставляя необходимое: дом, одежду, супругу, пищу,— всем этим удовлетворяя нуждам природы. А раб удовольствий необходимые потребности делает путями страстей; вместо пищи ищет наслаждений чрева; одежде предпочитает украшения; полезному устройству жилищ —их многоценность; вместо чадорождения обращает взор к беззаконным и запрещенным удовольствиям. Посему-то широкими вратами вошли в человеческую жизнь и любостяжание и изнеженность и гордость и суетность и разного рода распутство. Все это и подобное, как бы какие ненужные отпрыски и ветви, приросло к необходимым потребностям, потому что естественное стремление перешло границы нужды и приняло широкие размеры у тех, кои заботятся о том, что ни к чему не полезно. Ибо, что общего имеете с пользою доставляемою пищею чеканная серебряная посуда, разцвеченная золотом и каменьями? Или какая нужда для одеяния в тканье золотом и в яркоцветной пурпуровой ткани, и в живописи ткачей, посредством которой эти художники изображаюсь на хитонах и одеждах и битвы и зверей и тому подобное? Сотоварищем роскоши явилась болезнь любостяжания; ибо чтобы иметь для нее готовые средства и возможность, материал для приобретения желаемого получают от любостяжания. А любостяжание открыло путь неверности; оно, по слову Соломона, есть сокрушенный сосуд (Притч. 23, 27.), который, сколько бы его ни наполняли водою, постоянно оказывается пустым. Таким образом не тело производит стремление к злу, но свободная воля, которая целесообразную потребность извращает в вожделение того, что не дозволено. Итак, да не порицают люди нерассудительные тело, которым в последствии, чрез преобразование его возрождением в превосходнейшее состояние, украсится душа, когда смерть очистит его от излишнего и ненужного для наслаждения будущею жизнью. Ибо в жизни будущей не будет пригодно то, что составляет для него потребность ныне, но устройство нашего тела будет сродно и соответственно наслаждению оною жизнью и стройно приспособлено к пользованию ее благами. Представим пример, потому что подобием с чем-нибудь известным лучше можно объяснить нашу мысль. Глыба железа полезна для кузнечного искусства, служа в необработанном виде наковальнею для кузнеца. Но когда нужно обработать железо для какой-нибудь более тонкой работы, тогда глыба тщательно очищается огнем и удаляется от нее все землистое и бесполезное, что искусные в этом деле называют изгарью. И таким образом прежняя наковальня, будучи очищена переработкою, стала бронею или другою какою тонкой работы вещью, очистившись чрез накаливание в печи от того излишка, который, пока она была наковальнею, не почитался для тогдашнего употребления излишним; ибо и изгарь, входившая в состав глыбы, приносила некоторую пользу, увеличивая массу железа. Пример нам понятен; теперь применим смысл, который мы усмотрели в этом примере, к мысли, которую имеем в виду. Что это означает? В естестве тела находится ныне много подобных изгари качеств, которые хотя в настоящей жизни имеют некоторую полезную цель, но совершенно бесполезны для ожидаемого после сей жизни блаженства и чужды ему. Итак, что бывает с железом в огне, когда плавильная печь отстраняет все бесполезное, то совершается с телом чрез смерть, когда чрез разрешение смертно отстраняется все излишнее. Для проницательных, конечно, очевидно, что есть то, от чего очищается тело в последствии, и отсутствие чего в настоящей жизни было бы вредом для нее. Впрочем для ясности мы скажем и об этом в немногих словах.

Согласно с предложенным примером, глыбою назовем естественное желание, действующее во всех, изгарью пусть будет то, к чему ныне влечется это желание: удовольствия, богатство, честолюбие, властолюбие, надменность и подобное. Всего этого и подобного тщательным очищением бывает смерть. Желание, освободившись и очистившись от всего этого, обратит свою деятельную силу к тому, что одно только достойно стремления и вожделения и любви, не угасив совершенно природою вложенные в нас к сему стремления, но изменив их к пользование невещественными благами. Ибо там любовь к истинной красоте непрестающая; там достохвальное любостяжание сокровище мудрости, прекрасное и благое честолюбие, — достигать общения с царством Божиим, прекрасная страсть жадности, в которой вожделение блага никогда не пресекается пресыщением сими, все превосходящими, благами. И так знающий, что в приличное время Художник всего переплавит глыбу тела в оружие благоволения, сделав из него и броню правды, как говорить Апостол (Ефес. 6, 13—18.), и меч духа и шлем надежды и полное всеоружие Божие, любит свое тело по закону Апостола, который говорит, что никто свое тело «возненавиде» (Ефес.5,29). Тело же нужно любить очищенное, а не изгарь, которая отвергается. Ибо истинно говорит слово Божие, что когда «земная наша храмина тела разорится», тогда обретем ее соделавшеюся созданием «от Бога», храминою нерукотворенною, вечною «на небесех» (2 Кор.5, 1.), достойною быть жилищем Божиим, в духе. И никто мне пусть не описывает свойства и очертания и вида оной нерукотворенной храмины, по подобию свойств ныне в нас являющихся и отличающих нас своими особенностями друг от друга. Поелику не одно только воскресение проповедует нам слово Божие, но божественное Писание ручается и в том, что обновленные должны «измениться» воскресением (1Кор.15,51.52); то вполне необходимо, чтобы для всех было сокровенно и неведомо, во что мы изменимся, так как в настоящей жизни не усматривается никакого подобия с чаемым. Ибо ныне, все грубое и твердое имеет естественное стремление к низу; тогда же тело по изменении станет горе возносящимся, поелику слово Божие говорит, что после изменения естества во всех оживших чрез воскресение, «восхищени будем на облацех в сретение Господне на воздусе, и тако всегда с Господем будем» (1Солун. 4, 17.). Итак если у изменившихся не остается тяжести в теле, но преобразившиеся в более совершенное состояние вместе с бесплотным естеством воспаряют горе: то конечно и прочие свойства тела — цвет, вид, очертание и все другие в частности так же изменятся в нечто более божественное. Почему не видим никакой необходимости допускать между измененными воскресением тоже самое различие, какое теперь по необходимости имеет наше естество от последовательной смены его состояний. Что этого различия не будет, ясно доказать нельзя, потому что мы не знаем, во что чрез изменение перейдут эти свойства. А что род всех будет один, когда все сделаемся единым телом Христовым, восприяв один образ и вид, в том не сомневаемся, так как во всех равно будет сиять свет божественного образа. А что наше естество при изменении приобретет вместо указанных свойств, то будет, утверждаем мы, лучше всего, о чем только может гадать наша мысль. Но чтобы наши слова об этом не показались совершенно неосновательными, укажем на следующее: поелику различие полов мужеского и женского служит нашему естеству не для чего иного, как для деторождения, то относительно сего предмета некоторым достойным обещанного Богом, Сокровищем благих, благословения гаданием, может быть признано то, что родотворная сила естества изменится на служение тому деторождению, которому причастен был великий Исайя, сказавший: от «страха Твоего, Господи, во чреве прияхом и поболехом, и родихом дух спасения Твоего, егоже сотворихом на земли» (Иса.26, 18.). Ибо если такое деторождение прекрасно и чадородие бывает причиною спасения, как говорит Апостол (1Тим. 2, 15.), то никто, однажды путем такого рождения породивший себе обилие благ, никогда не перестанет рождать дух спасения.

Если же кто скажет, что отличительный вид и образ, который мы имеем, при оживлении опять останется у нас тем же самым, то я не могу прямо согласиться с этою мыслью, не рассмотрев, так ли это, или пет. Если кто скажет, что при оживлении человек останется в том же самом виде, то это понятие приведет к большой нелености, потому что по виду и отличительным чертам тот же человек не остается всегда одним и тем же, с различием возрастов и болезней принимая то тот, то другой вид. Иной вид имеет младенец, и иной—отрок, иной—дитя, муж, человек среднего возраста, пожилой и старик. Каждый из сих возрастов отличается от другого: различны так же пораженный желтухой, раздутый водяною, иссушенный чахоткою, отучневший от какого либо худосочия, страдающий желчью, полнокровием, обилием дурных влаг; так как каждый из них имеете вид сообразный с господствующим в нем болезненным состоянием, то как не основательно думать, чтобы этот вид остался и после воскресения (поелику изменение все претворит в вид более божественный), так и не удобно составить себе понятие о том, каков будет более совершенный наш вид, поелику мы верим, что предлежащая нам, чаемые нами блага превыше зрения, и слуха, и мысли. Если же кто скажет, что отличительным видом каждого будет качественное, нравственное свойство, тот не совсем ошибется. Ибо как теперь различие отличительных свойств в каждом происходит от некоторого изменения в нас стихий, так как свойственный каждому облик получает (то или другое) очертание и цвет, смотря по увеличению, или уменьшению различных стихий: так и в той жизни, кажется мне, будут сообщать каждому особенный облик не эти стихии, но особенности порока или добродетели, качественное взаимное смешение которых сообщит тот или иной отличительный характер виду. Нечто подобное бывает почти и в настоящей жизни, когда внешнее выражение лица указывает на сокровенное состояние души, от чего мы легко узнаем, кого гнетет печаль, кого волнует гнев, кто пылает вожделением, и наоборот: кто весел, незлобив, украшен почтенным качеством целомудрия.

Итак, как в настоящей жизни известное расположение сердца выражается в облике, и внутренняя страсть отображается во внешнем виде человека: так, кажется мне, и но изменении нашего естества в более совершенное состояние, нравственные качества человека будут причиною того или другого вида его; не иным чем он будет (по существу) и иным являться (во вне), но каков есть, таким будет и явен всем, как то: разумным, праведным, кротким, чистым, полным любви, боголюбивым, и опять при этом, или имеющим все совершенства, или украшенным одним только, или обладающим большею их частью, или имеющим одно совершенство в меньшей, а другое в большей степени. По этим и подобным свойствам, относящимся как к совершенству, так и к тому, что противоположно ему, каждый получит различный и отдельный друг от друга вид, пока «не испразднится», как говорить Апостол, последний враг (1Кор. 15, 26.), и по совершенном устранении зла из всех существ, во всех снова воссияет боговидная красота, по образу которой были мы созданы в начале. Красота же сия есть свет, и чистота, и нетление, и жизнь, и истина, и подобное. Ибо не не прилично им и быть и являться чадами дня и света, а в свете и чистоте и нетлении не окажется никакого изменения или различия в отношении к однородному. Но для всех воссияет одна благодать, когда соделавшись сынами света, «просветятся яко солнце» (Матф. 13, 43.), по неложному слову Господа. Что все достигнут совершенства во едино, по обетованию Бога Слова, значит тоже самое, что во всех явится единая и та же самая благодать, так что каждый будет разделять с ближним одну и ту же радость. От сего каждый будет и сам радоваться, видя красоту другого, и сообщать свою радость; так как никакое зло не изменит облика души в безобразный вид. Вот что говорит нам наш ум от лица усопших, подражая, сколько возможно, их речам. Мы же совет скорбящим заключим словами великого Павла: «не хощу вас не ведети, братие, о умерших, да не скорбите, якоже и прочие не имущие упования» (1 Сол. 4,13.).

Итак если мы научились чему-либо заслуживающему внимания относительно усопших, по поводу коих любомудрствовало наше слово, то не станем более предаваться этой неблагородной и рабской скорби; а если и нужно скорбеть, то изберем оную похвальную и добродетельную скорбь. Ибо как есть удовольствие приличное животными и неразумное, и есть чистое и невещественное, так, и то, что противоположно удовольствию, разделяется на порочное и добродетельное. Есть и некоторый вид печали, достоблаженный и не непригодный для стяжания добродетели, который противоположен этому неразумному и рабскому унынию. Предавшийся последнему в последствии сам почувствует раскаяние, что, преступив должные пределы, допустил победить себя страданию. А достоблаженная скорбь производит несопровождаемую раскаянием и непостыдную печаль в тех, кои при помощи ее стремятся к совершенству добродетельной жизни. Ибо скорбит правильно тот, кто чувствует, каких благ он лишился, сравнивая эту временную и нечистую жизнь с оным бессмертным блаженством, которым обладал прежде, чем злоупотребил своею свободою на зло; и чем сильнее не настоящей жизни тяготит человека эта скорбь, тем более ускоряется для него стяжание вожделенных благ. Ибо чувство недостатка прекрасного бываете возбуждением к старательному исканию сильно желаемого нами. Итак, поелику есть и спасительная печаль, как мы сказали, то послушайте легко увлекающиеся недугом скорби, что мы не запрещаем печали, но только вместо предосудительной советуем благую. Печальтесь не печалью мира, соделывающею смерть, как говорит Апостол (2 Кор. 7, 10.), но печалью «по Бозе», которой цель есть спасение души. Ибо попусту и напрасно проливаемый над усопшим слёзы, может быть, будут причиною и осуждения для того, кто дурно употребляет полезную вещь. Если все Премудростью Сотворивший для того внедрил в наше естество это расположение к печали, чтобы оно служило средством очищения возобладавшего нами зла и споспешествования к усвоению чаемых благ, то попусту и бесполезно проливающий слёзы, быть может, будет виновен пред собственным Владыкою, по слову евангельскому, как худой приставник бесполезно расточивший вверенное ему богатство (Лук. 16, 1. 2.). Ибо всякое прирашение добра есть богатство, которое числится в честных сокровищницах. Итак, «не хощу вас не ведети, братие, о умерших» того, что мы узнали, и если кроме сего какое другое учение откроет более совершенным Дух Святый, «да не скорбите, якоже и прочии не имущие упования» (1Сол. 4, 12.). Ибо одним неверным свойственно ограничивать надежды жизни одною настоящею жизнью; потому они и считают достоплачевною смерть, что для них нет надежды на то, чему веруем мы. Мы же веруя великому Споручнику вокресения из мертвых, самому Владыке всей твари, который и умер и воскрес для того, чтобы делом удостоверить слово о воскресении, возымеем несомненную надежду благ, при существовании которой не будет иметь места печаль об усопших. Бог же наш и Господь Иисус Христос, «утешаяй смиренныя» (2 Кор. 7, 6.), да утешит сердца ваши, и своим милосердием да утвердит в любви своей, ибо ему подобает слава во веки веков. Аминь.*

В сем слове св. Григория Нисского содержатся некоторые мысли и выражения, которые могут подать повод к недоразумениям, и в которых уже издревле неправомыслящие старались найти подтверждение некоторым своим, уклоняющимся от чистоты православного учения, мнениям. Св. Григорий по-видимому допускает мысль, что не только люди преуспевшие на земле в жизни духовной и бесстрастии, каковы были патриархи, пророки, апостолы, мученики, достигнут вечного блаженства, но и прочие, путем исправительного воспитания в последующей жизни, отрешившись в очистительном огне пристрастия к веществу, посредством свободного вожделения того, что благо, возвратятся к предназначенной от начала в удел нашему естеству благодати; что по совершенном устранении зла из всех существ, во всех снова воссияет боговидная красота, по образу которой мы были созданы в начале. В этих и подобных выражениях, в древности последователи Оригена находили подтверждение мнения своего учителя о восстановлении всего в состояние первобытного совершенства, а в последствии латиняне думали видеть подкрепление своего учения о чистилищном огне. От нареканий оригенистов старались защитить св. Григория, преп. Варсануфий, св. Максим Исповедник, препод, Феодор Студит, патриархи Герман и Фотий. Они указывали отчасти на то, что учение о восстановлении всего имеет у св. Григория значение отличное от Оригенова (св. Феодор и Максим), отчасти на повреждение сочинений Григориевых еретиками (блаж. Герман и Фотий), отчасти на необходимость различения в писаниях св. Отцев учения догматического, внушенного Духом святым и посему принятого церковью, и частных мнений, которые они могли заимствовать от своих учителей (преп. Варсануфий). На ту же необходимость отличать в писаниях отеческих личные и частные мнения от учений вселенской церкви, указывал и блаженный Марк Ефесский латинянам, находившим в творениях св. Григория подтверждение своего учения о чистилище. «Человеку, - говорил он, -хотя бы он достиг и верха святости, не возможно не погрешать, и особенно в таких предметах, о которых прежде не было исследования и не было дано отцами общего, соборного решения». (Как сии свидетельства отцев и учителей церкви в защиту св. Григория, так и доказательства вообще чистоты его учений, заимствованные из других его сочинений, с подробностью изложены в статье: „Св. Григорий Нисский", в Прибавлениях к Твор. Св. Отцев, Часть XX, 1861 г., стр. 77—92). Впрочем внимательное чтение и сего одного слова, без сличений его с другими творениями св. Григория, может достаточно убедить, что не смотря на некоторую своеобразность мнений, учение пастыря Нисского равно далеко как от оригенизма, так и от мнений латинян о чистилище.. Необходимо иметь в виду, что св. Григорий предлагая в сем слове утешение скорбящим об отшедших из сей жизни и указывая на превосходство жизни будущей пред настоящею, говорит только об усопших христианах, скончавшихся в уповании жизни вечной и чаянии ее благ, следовательно о тех, кои уже здесь, на земле, по благодати, которой сподобились и по своей вере и делам, соделались достойными сего чаяния. От них он отличает неверных, ограничивающих надежды жизни одним настоящим, которые „по тому и считают достоплачевною смерть, что для них нет надежды на то, чему веруем мы". Что как сим неверным, так и нераскаянным грешникам предлежит вечное мучение, о сем св. Григорий учит ясно (Приб. к Тв. Отцев. Часть XX, стр. 77—81). Отсюда видно, что учение св. Григория о конечном изглаждении зла и восстановлении всего в первобытное совершенство относится только до части спасаемых, до верующих во Христа, из коих. одни (как патриархи, апостолы, пророки, мученики) и на земле достигли возможного совершенства, а прочие (т. е. верующие же во Христа), хотя и положили в настоящей жизни начало нравственному преуспеянию, но по немощи воли еще не совершенно очистили себя от греховности. Эти останки греховности, эти следы нравственного несовершенства, в жизни будущей „путем исправительного воспитания, как говорит св. Григорий, постепенно отпадут и исчезнут, как отпадает изгарь от плавимого металла. В сем смысле св. Григорий мог, не уклоняясь от чистоты православного учения говорить о совершенном исчезновении зла не вообще из мира, но из царства Божия, где будет Бог всяческая во всех, и о восстановлении в нем всего в состояние первобытного совершенства. Что же касается теперь до способа сего исправительного воспитания, который св. Григорий называет очистительным огнем или пещию очищающего огня, то он ясно дает разуметь, что выражения сии имеют у него иносказательное значение. Они заимствуются из сравнения, которым св. Григорий изъясняет необходимость изменения нашей природы при переходе ее в высшее состояние. Для сравнения употребляет он глыбу железа, сперва служащую наковальнею, потом, при посредстве огня и молота, переделываемую в тонкое оружие. Заимствуя отсюда выражение: огнь очистительный, он далее дает разуметь, что огнь сей и его действие, выражают лишение в жизни будущей с разрушением тела смертью, как чувстве и стремлении чувственной природы необходимых для поддержания телесной жизни, так и всего того, что посредством сих чувств и стремлений услаждало несовершенных и увлекало порочную волю ко греху. Сие лишение, пробудив в душе сознание суетности земных и вещественных благ и стремление к благам вечным, невещественным, будет служить путем к окончательному ее очищению. Очевидно, что в сем учении нет ничего несогласного с словом Божиим и подобного учению латинян об огне чистилищном.

На свое рукоположение

Служение духовному пиру дошло и до нас, способных более пользоваться услугами других, нежели себя предлагать в услугу другим. И я всячески упрашивал освободить меня от таких даней по убожеству моему в слове, ссылаясь на некий закон пиршеств. Ибо слышу, что, когда готовится круговой пир с общим ужином, распорядители учреждения, если кто в списке угощаемых беден, приглашают его на ужин, освобождая от общего вклада. Так хотелось бы и мне насытиться пищею богатых. Но поскольку прекрасный и богатый этот учредитель пира не щадит и нас, но повелевает служить, то скажу ему: Друже, даждь ми взаим хлебы твои (Лк. 11, 5), а хлебами называю содействие молитв. Ибо слух ваш, услаждавшийся духовными этими сотами, можно ли удовлетворить убогим и скудным словом? Может быть, лучше было бы, если бы, как в телесной борьбе (а там одним сильным принадлежит поприще, прочие же бывают зрителями подвизающихся), так и на духовное это поприще уготовлялись в подвижники одни преисполненные силою святых. А если кто походить будет на меня, у которого и волос сед, и сила от времени ослабла, речь запинается и дрожит, тому пусть позволяют увеселяться подвигами борцов. Посему не продлим для вас, братия, этого вступления; вы исполнены удивления к предшественникам. Се сыты есте, се обогатистеся (1 Кор. 4, 8), насытились вы сладостей потому, что ими напитало вас предшествующее слово. Потому, может быть, бесполезную сытость к сытости прибавляло бы оно, сверх златых речей как бы свинцовыми какими монетами обременяя память, разве только в содействие красоте служит нередко и худшее вещество, примешанное к лучшему, доказательство этому близко. Видишь ли этот над головою свод? Как прекрасен на вид! Как красиво на резьбе блестит позолота! И этот свод, по видимости, весь золотой, исписан какими то кругами с многоугольниками, покрытыми лазурью. Что же производит у художника эта лазурь? То, думаю, что золото, когда видим, что оно перемешано с красками, больше блестит. Поэтому если лазурь, перемешанная с золотом, сияние его показывает прекраснейшим, то, может быть, не неблаговременно будет к светлости произнесенных прежде речей приписать и черную нашу черту. Вот вам наше вступление. Теперь слушайте.

Слышу, что великий Моисей, когда воздвигал скинию у израильтян, и этот Веселиил, который от Духа Божия (Исх. 31, 3) имел неизученную наукою мудрость зодчества, предлагают богатым и бедным сообща сделать пожертвование, и собирают у богатых золото, багряницу и дорогие камни, но не отвергают и бедными жертвуемые деревья, кожи и козьи волосы. И не неблаговременно, может быть, напоминание этого сказания. Ибо мысль, которая пришла мне на сердце, хочу предложить всему собранию. Веселиил Духом Божиим из неученого соделался мудрым, ибо так говорит история. Поэтому да слышит духоборец: Божиим нарекший Духа Святого, Которого сошествие как бы некий след, отпечатлевает в душе благодать мудрости, неужели названием Божия оскорбляет достоинство Духа? Неужели заставляет думать о Нем что-либо малое и унизительное? Что из тварей означается этим именем? Не думает ли он, что Божество приобретено Духом? Не представляет ли себе простого и несложного чем-то двояким и сложным? Но, может быть, невозможно согласиться на такие предположения? Напротив того, и он признает, конечно, что Дух, будучи Божиим, и есть, и именуется таковым по естеству. Видишь ли, как сама собою открывается тебе истина? Но христианская проповедь не знает многих Божиих естеств, иначе по всей необходимости выдумаешь и многих Богов, потому что невозможно представить себе многих Богов, если о множестве Богов не возвещает инаковость естества. Поэтому если, по верованию всех, естество Божие одно и Дух Святой по естеству Божий, то для чего разделяешь в слове соединенное естеством? Но кто даст мне силу того слова, концом которого — спасение слушающих? Одно слово провозгласил иерусалимлянам Петр, и столько тысяч человек простертым к ним словом уловлено в мрежу рыбаря. А так много и таких слов тратится учителями у нас, и какое приращение спасаемых! Исчезающее исчезает, говорит некто из пророков, умирающее умирает (Зах. 11, 9), заблудший не возвращается, союз любви расторгнут; похищен мир из сокровищниц наших. О, какое бедствие! Не могу не восстенать от страдания! Достоянием нашим была некогда любовь — это отеческое наше наследие, которое через учеников своих сокровищем нашим соделал Господь, сказав: Заповедь новую даю вам, да любите друг друга (Ин. 13, 34). Это наследие последующие преемники, получая каждый от отцов, хранили и до наших отцов; этот только развращенный род не соблюл его. Как из рук наших утекло и исчезло это богатство нашего жития? Обнищали мы любовью, и другие гордятся нашими благами. Возревновал на беззаконныя — так говорит псалмопевец (Пс. 72, 3). А я, изменяя несколько сказанное, прочту так: Возревновах на беззаконныя, возревновах, мир грешников зря. Они тесно соединены друг с другом, а мы друг от друга отделяемся. Они взаимно себя ограждают, а мы разрушаем свою ограду. Наше похитив достояние, грабитель душ отнес и поверг врагам истины, не им оказывая благодеяние (никто да не подумает этого! Изобретатель зла не может сделаться благодетелем), но чтобы их привести в худшее состояние согласием во зле.

Но что ми внешних судити? — говорит изрекший это (1 Кор. 5, 12). А я как без слез перенесу отчуждение братии? Как ушел, оставив отеческое имение, юный этот брат? Как этот другой после описанного в Евангелии, хотя душевную юность прикрывает телесною сединою, удалился на страну далекую (Лк. 15, 13), бежав от веры? Как уходит, сам отделив себе половину отеческого имения тем, что высокие догматы низвел до низких и свиных понятий, иждив богатство с еретическими блудодейцами? Ибо ересь — блудодейца, сладострастными любимыми удовольствиями. Если придет когда в себя, как и тот блудный сын, если опять пожелает отеческой снеди, если возвратятся к богатой трапезе, где много насущного хлеба, питающего наемников Господних (а Божий наемники — все те, которые по надежде обетования возделывают виноградник Божий), с какою поспешностью не один отец побежит к нему, но столько отцов выйдут навстречу, будут обнимать, с любовью целовать его! Припасена первая одежда веры, которую исткали прекрасно потрудившиеся для Церкви триста восемнадцать душ; там на руку перстень, имеющий изображенную на себе печать веры: там лики, телец, стройное пение и все прочее, о чем сказано в Евангелии, кроме братней зависти! Но для чего напрасно измышлять нам для себя сонные эти мечты? Сердца братии ожесточены и пребывают в упорстве, ссылаются на общих отцов и не принимают следующего от них наследия, изъявляют притязание на общее благородство и чуждаются родства с нами. Противятся врагам нашим, но и нам неприязненны; соделавшись чем-то средним между нами и врагами, они — и ни то, и ни другое; и вместе то и другое; и правого учения не исповедуют, и гнушаются имени еретиков. Странное дело! Равно объявили войну и истине и лжи, подобно какому-то дереву без корня, легко при противоположных устремлениях склоняясь на ту и на другую сторону. Слышу, что Евангелист Иоанн в таинственных писаниях говорит таковым загадочно, что в точности должно непременно гореть духом и быть хладным для греха. О дабы студен был еси, или горящ! — говорит он (3, 10). А что ни тепло, ни холодно, но близко к тому и другому, то возбуждает тошноту и рвоту. Какая же тому причина, что древле при учениках великое множество приводится в Церковь Господом, а ныне длинные и приукрашенные речи учителей остаются без результата?

Иной, может быть, скажет: тогда содействовали апостолам чудесные дела и учение приобретало достоверность по причине дарований. Согласен и я, что сила дел служит великим побуждением к доверию. Но что же надлежит думать о совершающемся ныне? Не видишь разве подобных чудес веры? Ибо себе присваиваю преспеяния служителей наших, которые тем же духом водятся в силе исцелений. Об истине этого слова свидетельствуют мужи, приходящие из земли чуждой, сограждане отца нашего Авраама, оставившие Месопотамию, исшедшие также от земли и от рода своего (Деян. 7, 3), даже из всего мира, взирающие на небо, переселяющиеся некоторым образом из естества человеческого, ставшие выше естественных страстных расположении, столько касающиеся настоящей жизни, сколько это необходимо, большею же частью парящие ввысь с бесплотными силами, престарелые видом, достопочтенные по наружности, сияющие сединою, молчанием заграждающие уста, не умеющие вести словопрений, не учившиеся совопросничать, — такую имеют они власть над духами, что совершают чудеса одним изволением, и демоны уступают не искусству умозаключений, но власти веры, не доводимые до трудности прекословить, но изгоняемые во тьму кромешную. Так умозаключать умеет христианин! Вот преспеяния нашей веры! Итак, почему же не убеждаемся мы, если благодать исцелений преизобилует, если учение слова преизбыточествует? Вся же спя действует един и тойжде Дух, разделяя особо коемуждо, якоже хощет (1 Кор. 12, 11). Почему же не бывает приумножения спасающихся? И никто да не помыслит настоящую благодать признавать малою! Вижу виноградник преукрашенный, многоветвистый, изобилующий плодом, вижу ниву волнующуюся множеством колосьев, жатва густа, сноп зрел, посев обилен. Но что же делается со мною? Естество мое ненасытимо подобным этому, и я страдаю страстью богатолюбцев. Никакой предел обилия не останавливает вожделения. Непрестанно прибывающее возбуждает пожелание большего, служа под гнетом к вожделению большего. Веселит меня видимое, восхищаюсь тем, что есть, и скорблю о том, чего нет; общая какая-то страсть, смешанная из противоположностей, объемлет душу, потому что удовольствие сорастворено с печалью. Если обращаю взор к вам, в вас успокаиваю рвение, если подумаю о прочем, нет у меня сил оплакать бедствие. Люди, оставив то, чтобы насладиться Господеви (Пс. 36, 4) и веселиться миру Церкви, ведут тонкие разыскания о каких-то сущностях и измеряют величины, измеряя Сына сравнительно с Отцом и избыток меры уступая Отцу. Кто скажет им: неколичественное не меряется; невидимое не оценивается; бесплотное не взвешивается; беспредельное не сравнивается; несравнимое не допускает до себя понятия о большем или меньшем, потому что большее познаем из взаимного сравнения вещей между собою; а у чего недостижим конец, в том немыслимо и большее. Слышал я псалом, сообща воспевая который вошли мы: Велий Господь, и велия крепость Его: и разума Его несть числа (Пс. 146, 5). Что же это значит? Исчисли сказанное и уразумеешь тайну. Велий Господь, а не сказал, какая Его величина, потому что невозможно было и сказать ее количества, но неопределенностью значения возводит мысль к беспредельному. А так же говорит: Велия крепость Его. Слыша о крепости, разумей силу. Христос же есть Божия сила и Божия премудрость (1 Кор. 1, 24). Но разума Его несть числа. Исаия ясно истолковывает слово разум, говоря: Дух премудрости и разума (Ис. 11, 2.). Слышу, что в блаженствах ублажаются жаждущий (Мф. 5, 6) Господа. Поэтому, может быть, не безвременно и то, что у меня на уме (примите мое слово), хотя, по-видимому, и не идет это к настоящему.

Если кто совершает путь среди полдня, когда солнце знойными лучами опаляет голову и жаром иссушает все влажное в теле, а под ногами у идущего лежит земля жесткая, неудобопроходимая, безводная, потом же такому человеку встретится источник, из которого прекрасная, прозрачная, приятная, прохлаждающая струя льется обильно, — то неужели сядет он у воды и начнет любому дрствовать о ее естестве, доискиваясь, откуда она, как, отчего, и о всем тому подобном, о чем обычно рассуждать празднословам, а именно что некая влажность, распространенная в земной глубине, пробивающаяся вверх и сгнетаемая, делается водою, или что жилы, проходящие дольними пустотами, как скоро отверстия их делаются свободными, изливают воду? Или, распростившись со всеми рассуждениями, приклонит голову к струе и приложит уста, утолит жажду, прохладит язык, удовлетворит желанию и возблагодарит Давшего сию благодать? Поэтому подражай и ты этому жаждущему. Скажи: И речено, как и действительно изречено: блажени жаждущии, и дознав, какие и сколь многие блага источает Святой Дух, сделай то же, что и пророк, отверзи уста твои и привлеки дух (Пс. 118,131), расшири уста твоя, и исполни я (Пс. 80, 11), имея власть над дарованиями. Хочешь ли знать, сколько благ изливается из источника Духа? Бессмертие души, вечность жизни, Царство Небесное, непрекращающееся веселье, радость, не имеющая конца. Но, обращая взор на то, что предстоит мне, я ущерб в остальном признаю маловажным. Наполнен у меня благами дом, сокровищницы наполнены аравийского злата; а, может быть, скоро придут и послы из Египта и предупредят вознести руки свои к Богу и царства земные вместе с нами воспоют победную песнь Призывающему всех в царствие Его. Ему слава и держава во веки! Аминь.

О младенцах, преждевременно похищаемых смертью. К Иерию

Тебе, доблестный муж, все витии и словесники покажут, конечно, силу в слове, пускаясь, как бы на поприще какое, на описывание множества чудных дел твоих; потому что какой-либо важный и обширный предмет, о котором и слово бывает высоко, возвышаемое величием дел, когда предложен он сильным в слове, обыкновенно делает речь как-то еще более велегласною. Но мы, подобно устаревшим коням, оставаясь вне поприща, на котором состязаются, напряжем только слух к состязаниям, произносимых о тебе речей, не достигнет ли до нас какой либо звук от слова, летящего на стремительной и быстрой колеснице, при описании чудных дел твоих. Поелику же бывает, что конь, хотя по старости остается вне ристалища, но нередко топотом скачущих возбужденный к ретивости, поднимает голову, смотрит, как готовый к ристанию, дышит раздраженно, часто двигает ногами, ударяя копытами в помост, и одна только ретивость у него к ристанию, а сила бежать давно истощена временем; подобным сему образом и наше слово, по старости, не входя в состязание и уступая поприще сильным ученостью, показывает тебе одно усердие, с каким желал бы подвизаться за тебя, если бы и мои силы процветали, как и у тех, которые ныне стали сильны в слове. Доказательство же усердия моего состоит не в том, чтобы повествовать что-либо о твоих делах: ибо в этом едва ли успеет сильное и напряженное слово, и не останется много ниже достоинства, истолковывая эту необъяснимую стройность нрава, срастворенную из противоположностей. Как природа, нависшими бровями оттеняя чистый блеск лучей, доставляет глазам срастворенный свет, так что приятнее делается сияние солнца, соразмерно потребности срастворяемое тенью бровей: так степенность и высокость права, соединенные в меру с смиренномудрием, не отвращают от себя взоров взирающих на это, но делают, что смотрят с удовольствием, так что блистательность степенности не помрачается, и утаеваемое внутри не пренебрегается за смирение, но в чем либо одном из этого равно усматривается и другое,—в высоком простота, и наоборот в смиренном – степенность. Пусть другой описывает это, и воспевает многоочитость души: власам на главе равночисленны, может быть, душевные очи, всюду равно быстро и верно видящие так, что и далекое усматривают и о близком не остаются в неведении, учителем полезного не ждут себе опыта; а напротив того одно провидит очами надежды, другое знает по памяти, а иное обозревает в настоящем, и все это в совокупности, не смешивая, приводит в исполнение на все таковые действия применительно разделяющийся ум.

Досточтимому же богатству нищеты да дивится опять, кто в наш век умеет подобное сему вменять в похвалу и чудо. Но может быть, если не было сего прежде, то ныне ради тебя процветет любовь к нищете, и вместо многоталантных плинф Крезовых ублажено будет то, что сам ты уподобился плинфе; ибо кого столько блаженным показали суша и море, снабжающие тем, что доставляют, сколько блаженною показало твою жизнь нерасположение к вещественному изобилию? Как очищающие с железа ржавчину, делают его светлым и серебристым, так у тебя луч жизни стал явственнее, непрестанно с рачительностью очищаемый от денежной ржавчины. Пусть предоставлено будет и это сильным в слове, а также и то как хорошо знаешь, что в некоторых случаях славнее брать, нежели быть чистым от взяток. Ибо позволь мне с дерзновением сказать, что не всякие взятки ты презираешь: но до чего из бравших прежде тебя никто не мог еще коснуться, за то один хватаешься обеими руками: ибо вместо какой либо одежды, или невольников, или денег, берешь самые души человеческие, и слагаешь их в сокровищницу любви. Пусть изображают это словесники и витии, которые в украшение себе ставят красно описать что либо подобное; а наше старческое слово в такой только мере движется, чтобы, идя шаг за шагом, решить твоею мудростью предложенную нам задачу: что надлежит знать о похищаемых преждевременно, у которых рождение едва не соприкасается с смертью? И мудрый из язычников Платон, от лица одного ожившего много любомудрствовав о судилищах за гробом, вставил это необъясненным, очевидно, потому, что это выше подходящего под человеческий рассудок. Посему, если в исследованном есть нечто такое, чем решаются затруднения в задаче, то конечно, примешь, найденное решение; а если нет, то извинишь, без сомнения, старость, приняв одно усердие наше сделать для тебя что-либо приятное. Ибо и оный Ксеркс, который всю подсолнечную едва не обратил в военный стан, и не подвиг с собою целую вселенную, когда ополчился на еллинов, с удовольствием, как говорит история, принял дар от никоего бедняка, и подарком была вода, притом не в сосуде принесенная, но захваченная во впадину ручной ладони. Так в ты по свойственной тебе высоте духа, без сомнения, будешь подражать тому, для кого произволение сделалось даром, если даже дар наш окажется и малым и водянистым.

Как в небесных чудесах равно усматривает видимые красоты и ученый и человек простой, кому только случится обратить взор на небо, но разумеют их неодинаково, одним движет любомудрие, а другой предоставляет видимое одним чувствам. Последит или услаждается лучами солнечными, или красоту звезд признает достойною удивления, или наблюдает число дней лунного течения в месяце. А первый, прозорливый душою, очистивший себя учением к уразумению небесных явлений, оставляет то, чем увеселяется неразумных, обращает взор на стройность вселенной, по круговому движению наблюдает доброе согласие движущихся противоположно, а именно, как правильным вращением внутренние круги совершают обратное движение, — как усматриваемые на них звезды принимают многообразные виды, своими сближениями, отдалениями, прохождениями внизу, затмениями, движениями по бокам, всегда одним и тем же и одинаково производя непрерывную оную стройность; у них положение и наималейшей звезды не остается неусмотренным, но все возбуждает равную заботливость в преселивших по мудрости ум в горнее. Подобно и ты, почтенная для меня глава, обращая взор на Божие в существующем домостроительство, минуешь то, чем занята мысль многих (разумею богатство, кичливость, пожелание суетной славы, что блистая на подобие лучей, изумляет обыкновенно неразумных), но даже, по видимому, маловажного из примечаемого в существующем не оставляешь неисследованным, разыскивая и рассматривая несходство в человеческой жизни, не только открывающееся в богатстве и бедности, или в разности достоинств и родов (ибо знаешь, что это ничтожно потому что существует не само в себе, но в суетном мнении людей, удивляющихся несуществующему, как действительному; почему, если кто у блистающего славою отымет уважение имеющих в виду это, ничего не останется у думавшего высоко о пустой надутости, хотя бы у него но случаю зарыто было все из чего делаются деньги) Но у тебя забота знать и иное в Божием домостроительстве к чему клонится каждое событие в мире, почему у одного жизнь продолжается до отдаленной старости, а другой столько времени пользуется жизнью, чтобы дохнуть раз воздухом и тотчас перестать жить. Ежели ничего нет в мире без Бога, все же зависит от Божия произволения, а Божество премудро и промыслительно: то, конечно, и сему есть разумная причина, заключающая в себе признаки Божией премудрости и вместе промыслительной попечительности. Ибо происходящее напрасно и без разумной причины не будет Божиим делом: потому что Богу свойственно, как говорит Писание. творить «вся премудрости (Псал.103, 24). Посему что же премудрого в этом? Человек рождением вступил в жизнь, дохнул воздухом, начал жизнь воплем, отдал долг природе слезою, в начаток жизни принес плач и прежде нежели вкусил жизненных приятностей, прежде нежели развилось у него чувство. Не владеющий еще связями в членах, слабый, с неокрепшими, даже с не образовавшимися вполне членами, словом сказать, прежде нежели стал человеком (если только отличительное свойство человека дар разума, а этот не вместил еще в себя разума, ничего больше не имя сверх принадлежавшая ему в матерней утробе, кроме одного появления на воздух), и в этом возрасте поражается смертью, или подкинутый, или задушенный, или сам собою от недуга покончивший жизнь. Что надлежит думать о нем? Как судить о скончавшихся так? Увидит ли и эта душа Судию? Предстанет ли с другими судилищу? Подвергнется ли суду за сделанное в жизни? Примет ли воздаяние по достоинству, или очищаемая огнем, по слову евангельскому, или прохлаждаемая росою благословенья (Лук. 16, 44.)? Но не знаю, как надлежит разуметь о такой душе: ибо слово—воздаяние значит, что непременно надлежит чему либо принесенным быть наперед; но кто вовсе не жил, у того нет ничего такого, что мог бы он принести, а где нет даяния, там не в собственном смысле употребляется и слово воздаяние: и когда нет воздаяния, тогда и упоеваемое ни добро, ни зло: потому что разумеемое под тем или другим из двух имен обещает возмездие. А что не причисляется ни к добру, ни к злу, то без сомнения не принадлежит ни к чему; потому что в таком противоположении нет средины между крайностями, разумею между добром и злом, и того и другого из них не будет у не начавшего ни то, ни другого. Посему что ни и добре, ни в зле, о том иной скажет. что того вовсе нет. А если это будет говорить, что нечто таковое и есть и принадлежит к добру, то, поелику Бог дает, а не воздает таковому блага, какую укажет причину такого надела? На каком основании будет доказывать справедливость сего? Как покажет согласие мысли с евангельскими словами? Там говорится, что у сподобившихся будет условная некая купля царствия: поелику, сказано, сделали вы то и то, за сие приять царствие. А здесь, поелику нет никакого ни действия, ни произволения, есть ли какой повод говорить, что и сим будет от Бога уповаемое воздаяние? Если же кто без исследования примет такое мнение, что исшедший так из жизни непременно будет причастником благ: то окажется из сего, что блаженнее жизни не быть причастным жизни: если для умершего в младенчестве причастие благ несомненно, хотя бы родился он от варваров, или был зачат от незаконного брака, а у прожившего определенное в узаконенное природою время, без сомнения, к жизни больше или меньше примешивается скверна порока; или, если намерен совершенно быть вне общения с злом; то для сего самого потребно ему много потов и трудов,. потому что не без усилий преспевает добродетели усердствующий о ней, и не без труда бывает для людей отчуждение от удовольствий такт, что пользующемуся долговременного жизнью непременно должно потерпеть одно из двух огорчений, или в настоящей жизни бороться с многотрудностью добродетели, или в будущем мучиться при воздаяниями скорбями за порочную жизнь. Но для умирающих прежде времени нет ничего подобного. Напротив того, преждевременно преставившихся немедленно сретает добрый жребий, если только справедливо мнение так думающих. Посему вследствие этого и неразумие окажется предпочтительнейшим разума, и добродетель представится ничего поэтому не стоящею. Ибо если не бывает ни какой утраты в причастии благ у не участвующего в добродетели: то суетное и бесполезное дело трудиться о ней, когда на суде Божием берет первенство состояние неразумное.

Все это и подобное сему, соображая в уме, приказываешь исследовать мнение об этом, чтобы вследствие разыскания мысль наша о сем обосновалась в каком-либо твердом понятии. А я, примечая непроницаемость предложенного нашему разумения, думаю что к настоящей речи применимо сие апостольское слово, в котором изрек он о непостижимом, говоря: «О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его! Ибо кто познал ум Господень?» (Рим.11 33.34). Поелику же Апостол говорит еще, что духовному свойственно судить о всем (1Кор.2,15.), и одобряет тех. кого благодать Божия обогатила «во всяком слове и всяком разуме» (1Кор.1,5.): то хорошо, полагаю, будет не вознерадеть о посильном исследовании и не оставить вопроса об этом не разобранным и не рассмотренным, чтобы, подобно предмету задачи, и речь о нем не обратилась в нечто еще несовершенное, или недозрелое, похожее на какого-то новорожденного младенца, подобно ему, прежде нежели произошла на свет и укрепилась в силах, как бы от смерти какой погибая от лености без сильных к изысканию истины. Посему полагаю, хорошо будет не вдруг, по примеру витий и борцов, вступить в устное состязание, напротив того, дав речи какой-либо порядок, последовательно произвести обозрение предложенного вопроса.

Какой же это порядок? Сперва узнать, откуда естество человеческое и для чего пришло оно в бытие. Ибо если мы в этом не погрешим, то не погрешим и в предстоящем нам обозрении. Все от Бога, все что после Него в числе существ в природе представляем и видим имеющим бытие, доказывать сие в слове было бы излишним, потому что никто, думаю, из сколько-нибудь вникавших в действительность существ, не будет оспаривать такого мнения. Все признают, что все зависит от одной причины, и ни одно из существ не имеет бытия само от себя, и не служит само себе началом и виною: напротив того Одно Естество не создано и вечно, всегда одно и тоже и одинаково имеет выше всякого пространственного представления, не возрастает, и не убывает, и представляется преступающим всякий предел. Его дело —и время, и место, и все, что в них, и если еще что прежде сего умное и премирное объемлется мыслю. Одним же из сотворенных естеств есть и естество человеческое, как утверждаем, путеводителем к сему пользуясь некиим словом богодухновенного учения, которое говорит, что, по приведении всего в бытие Богом, явился на земле и человек, естество срастворенное из инородного, между тем как Божественная и духовная сущность вступила в единение с уделенною ему долей каждой стихии. Приведен же человек творцом в бытие, чтобы ему быть одушевленным неким подобием Божественной и превысшей силы. Но лучше представить самое изречение, которое читается так: сказано: «и сотвори Бог человека, по образу Божию сотвори его» (Быт.1, 27.).

Причиною же устроения сего живого существа некоторые из бывших прежде нас представляли следующее: вся тварь делится на две части, как говорит Апостол, на «видимая и невидимая» (Кол. 1, 16.); невидимым означается умопостигаемое и бесплотное, а видимым—подлежащее чувствам и телесное. Итак, поелику все существа делятся на две сии части, то есть на чувственное и на умопредставляемое, и поелику естество ангельское и бесплотное, которое принадлежит к невидимому, обитает в местах премирных и пренебесных, так как место обитания сообразно естеству (естество духовное есть некое тонкое, чистое, не тяжелое и удобоподвижное, и тело небесное тонко, легко, приснодвижно), а земля, которая составляет нечто крайнее в чувственном, несвойственна и неприлична к пребыванию на ней существ умопредставляемых (ибо какое будет общение несущегося ввыспрь и легкого с тяжелым и гнетущим вниз): то, чтобы земля не осталась совершенно не имеющей части и доли в пребывании естеств духовных и бесплотных, для сего наилучшим промышлением приведено в бытие естество человеческое, когда духовная и Божественная сущность души облечена землянистою частью, чтобы, сообразно этой части, сродной с гнетущим вниз и телесным, душа жила в земной стихии, имеющей нечто близкое и однородное с сущностью плоти.— Цель же сотворенного та, чтобы во всей твари духовным естеством прославляема была всего превысшая Сила, когда небесное и земное одним и тем же действованием, разумею обращение взора к Богу, соединяется между собою к одной и той же цели. Это же действование— обращение взора к Богу, не иное что есть, как жизнь, свойственная и сообразная духовному естеству. Ибо как тела, будучи земными, поддерживаются земными снедями, и в них примечаем некоторый род жизни телесной одинаково совершающийся в бессловесных и словесных: так надлежит предположить, что есть некая умом постигаемая жизнь, которою естество соблюдается в существовании. Если же плотская пища, будучи чем-то притекающим и утекающим, самым прохождением своим влагает некую жизненную силу тем, в коем она бывает; то приобщение истинно сущего, всегда пребывающего и вечно не изменяющегося, не гораздо ли паче сохраняет в бытии приобщающегося? Посему, если свойственная и приличная духовному естеству жизнь та, чтоб быть причастным Бога; то не произойдет приобщения между противоположными, если желающее приобщения не будет некоторым образом сродно с тем, чего приобщается. Ибо как глаз услаждается светом, потому что в себе самом имеет естественный свет для восприятия однородного с ним, и ни персть, ни другой какой из членов тела не производит зрения, потому что ни в коем другом члене не заготовлено природою света: так, чтобы соделаться причастником Божиим, совершенно необходимо в естестве приобщающегося быть чему либо сродному с тем, чего оно приобщается. Посему Писание говорит, что человек сотворен по образу Божию, чтобы, как думаю, подобным взирать на подобное; обращать же взор к Богу, как сказано выше, есть жизнь души. Поелику же незнание истинно доброго, подобно какому-то туману, потемняло несколько зрительную силу души, а сгустившийся туман стал облаком, так что в глубину незнания не проникает луч истины, то с удалением света необходимо оскудела и душе и жизнь. Ибо сказано, что истинная жизнь души производится приобщением доброго, а при незнании, препятствующим богопознанию душа, не будучи причастницею Божиею, лишается жизни.

Никто да ни требует от вас родословия неведению, спрашивая: откуда оно, и от чего? Напротив того из самого значения имени да разумеет, что ведение и неведение показывают, что душа имеет некое отношение к чему-то. Но ничто умопредставляемое и сказуемое о чем либо не выражает сущности. Ибо иное понятие относящегося к чему либо, и иное сущности чего либо. Посему, если и ведение есть не сущность, но околичное действие мысли, то тем паче неведение должно признать далеко отстоящим от того, что в сущности; а что не в сущности, того вовсе нет. Посему напрасно было бы о том, чего нет, доведываться, откуда оно. Итак, поелику Писание говорит, что причастие Бога есть жизнь души, а причащение, по мере вместительности, есть ведение же есть неосуществление чего либо, а напротив того отъятие деятельности ведения, и как скоро не стало совершаться причастие Бога, необходимо последовало отчуждение от жизни, это же было бы крайним из зол; то в следствие сего Творец всякого блага производит в нас врачевание от зла (ибо врачевание есть благо), - но способа врачевания конечно не знает тот, кто не обращает взора к евангельскому таинству. Посему, как по доказанному, худо быть отчужденным от Бога, Который есть жизнь: то к врачеваниям от такого недуга служит усвоение Бога и вступление снова в жизнь. И как жизнь сия естеству человеческому предлежит в уповании, то нельзя в собственном смысле сказать, что воздаянием за прежние добрые дела бывает причастие жизни, и обратно наказанием за дела худые. Напротив того утверждаемое подобно сказанному в примере о глазах. Ибо не говорим, что какою либо наградою и отличием имеющим чистое зрение служит понимание видимого, или на обороте больному глазами — наказанием или карательным последствием то, что лишен он зрительной деятельности. Напротив того, как потому, у кого расположено все естественно, необходимо следует видеть, а кто болезнью выведен из естественного положения, у того зрению оставаться бездейственным; так, подобно сему, и блаженная жизнь сродна и свойственна имеющим чувствилища души, а у кого болезнь неведения, подобно какому то гною, служит препятствием к приобщению истинного света, для того необходимым последствием бывает - не иметь части в том, приобщение чего называем жизнью для приобщающегося.

А при таком разделении сих понятий, время уже нам приступить к исследованию в слове предложенного вопроса. Говорено же было нечто подобное сему. Если воздаяние благ делается по справедливости; то в числе будет окончивший жизнь в младенчестве и в продолжение сей жизни не сделавший ни добра, ни зла, чтобы за сие сделано ему было воздаяние по достоинству? На сие, взирая на вытекающее из исследованного, отвечаем, что ожидаемое благо, хотя по природе свойственно человеческому роду; однако же оно же самое в некотором смысле называется и воздаянием. И сия мысль уяснится опять тем же примером. Предположим в слове, что два человека имеют зрение, постигнутое каким-то недугом, и одни из них с большим тщанием предал себя врачеванию, перенося все предписания врачебного искусства, как бы трудны они не были: а другой пусть до невоздержанности расположен будет к баням и употреблению вина, не принимая от врача никакого совета к сохранению здравия глаз. Посему, смотря на конец, постигающий того и другого, говорим, что оба достояно восприемлют плоды своего произволения, именно же одним— лишением света, а другой наслаждение светом. Ибо что по необходимости следует, то по неточному словоупотреблением называем воздаянием. Это можно сказать и на вопрос о младенцах: наслаждение оною жизнью свойственно человеческой природе: но как всем почти живущим в плоти обладает болезнь неведения; то очистивший себя надлежащим врачеваниями, и как бы гной какой с душевного ока смывший неведение, достойно пользуется выгодою рачения, вступая в жизнь для него естественную, избегающий же очистительных средств добродетели и обольстительными удовольствиями болезнь неведения делая в себе неисцельною, по противоестественному расположению, отчуждается от того, что естественно, и делается не имеющей части в свойственной и приличной нам жизни; не искусившийся же в зле младенец, поелику душевным очам его никакая болезнь не препятствует в причастии света, пребывает в естественном состоянии, не имея нужды в очищении к восстановлению здравия: потому что в начале не приял в душу болезни.

И мне кажется, что настоящий образ жизни по некоторому сходству и близок у него с жизнью ожидаемою. Ибо как первый младенческий возраст воспитывается насыщаемый сосцем и молоком, потом за сею пищею следует другая, сообразная возрасту, свойственная и пригодная питаемому, пока не придет он в совершенство: так, думаю, и душа свойственной естеству ее жизни приобщается в некоем порядке, и в последовательности всегда посредством приличного ей, сколько вмещает и может, приемля предлагаемое в блаженстве, как подобное сему дознали мы и от Павла, который иначе питает возросшего уже в добродетели, и иначе младенца и несовершенного. Ибо таковым говорит: «Я питал вас молоком, а не (твердою) пищею, ибо вы были еще не в силах» (1Кор. 3, 2.), а исполнившим меру духовного возраста: «твердая же пища свойственна совершенным, у которых чувства навыком приучены» (Евр.5,14.) Посему, невозможно сказать, что в одинаковом состоянии муж и младенец, если и никакая болезнь не коснулась ни того, ни другого из них (ибо как ощутят равное услаждение не причащающийся одного и того же?): напротив того, хотя о муже и о младенце подобным образом говорится, что не страждут какою либо болезнью, пока тот и другой не подлежат страсти, однако же наслаждение приятным неодинаково в них совершается (мужу можно увеселяться словами, быть первым в делах, с похвалою проходить начальственные должности; прославляться благодеяниями нуждающимся, сожительствовать с супругою, если найдется ему по сердцу, управлять домом, иметь все приятности, какие только можно находить в преходящей сей жизни, занимательное для слуха и зрения, ловли, бани, телесные упражнения, пиры, забавы, и если еще есть что иное сему подобное; а младенцу забава – молоко, объятия кормилицы и тихое движение, наводящее сон и услаждающее; другого же веселия, которое было бы выше сего, несовершенство возраста не имеет возможности и вместить). Сим образом воспитавшие души добродетелью в настоящей жизни и, как говорить Апостол, обучившие духовные «чувствия» свои, если переселятся в оную бесплотную жизнь, то, соответственно тому навыку и той силе, какие приобретены, причастятся божественного наслаждения, больше или меньше, по настоящей силе каждого, участвуя в предлежащих благах. Душа же, не вкусившая добродетели, хотя пребывает непричастною зол, следствий греха, как в начале еще необъятая недугом порока: в той жизни, которую предшествующее слово определило состоящею в богопознании и общении с Богом, столько участвует на первый раз, сколько вмещает питаемое, пока, как бы некоею приличною снедью, приведенная в мужество созерцанием Сущаго, не соделается вместительною для больших, свободно в обилии причащаясь действительно сущего.

Взирая на это, хотя и утверждаем, что равно свободна от зол, следствий греха, душа, как у ходящего во всякой добродетели, так и вовсе не имевшего части в жизни, однако же не представляем себе жительство того и другого из них одинаковых. Ибо один, как говорит Пророк, слышал поведания небес, которыми возвещается Божия слава (Пс.18,2) и путеводим был тварью к познанию Владыки твари, и усматриваемою в существах премудростью пользовался, как наставницею действительной Мудрости, представив себе красоту сего света, по сходству представлял мысленно красоту истинного Света, и по твердости земли обучался познавать неизменяемость Сотворившего ее, помыслив о неизмеримой величине неба, приводим был сам в беспредельности и неограниченности всеобъемлющей Силы, видя же солнечные души, доходящие до нас с таких высот, удостоверялся видимым, что промыслительные Божии действия не бессильны нисходить с высоты Божества до каждого из нас. Ибо если светило, будучи единым, общею светоносною силою объемлет все подлежащее, и уделяя себя всем и пользующимся светом его, каждому представляется целым и нераздельным; - то кольми паче Создатель сего светила, и бывает «всяческая во всех», как говорит Апостол (1Кор. 15, 28.), и присущ каждому, в такой мере сообщая Себя самого, в какой вмещает приемлющий. Да и кто, увидев на земле колос и отпрыск растения, и зрелую гроздь, и красоту осени в плодах или цветах, и свободно изникающий злак, и гору, вершиною простирающуюся в эфирную высоту, и в подгорьях источники, как из сосцев вытекающие из пустот в горе, реки, текущие по руслам, море, отовсюду принимающее в себя потоки и пребывающее в мере своей, ограничивающее волны берегами, это море, не выступающее за установленные пределы на сушу, - обращая внимание на это и на подобное сему, не пренебрегает в уме всего, что служит к изучению Сущего, если хотя мало запасся силою к участию в оном наслаждении? Умолчу о тех науках, которыми ум поощряется к добродетели, о геометрии, об астрономии, о познании истины с помощью числа, о всяком способе доказывать неизвестное и подтверждать понятое: прежде же всего о любомудрии богодухновенного Писания, производящем совершенное очищение в обученных им Божественных тайнах.

Но кто не приобрел познания ни о чем этом, не руководился миром к уразумению премирных благ, но каким то слабым, необученным,. необразованным по уму проходил жизнь, тот не в том же будет состоянии, в каком слово изобразило пред сим представленного, так что от сего по изложенному нами противоположению, не вкусивший жизни не окажется блаженнейшим того, кто жил хорошо. Ибо жившего порочно будет блаженнее не только не искусившийся во зле, но и вначале не вступавший в жизнь. Подобное сему из евангельского слова дознали мы об Иуде, а именно, что в таком случае вовсе не существовать—лучше существования во грехе (Матф. 26, 24.); ибо для одного, по причине глубоко укоренившегося порока, очистительное наказание продолжится в бесконечности, а несуществующего как коснется мучение? Но если кто жизнь младенческую и незрелую сравнивать будет с жизнью добродетельною, то таковой, произнося о существах подобное суждение, сам не зрел.

Итак спрашиваешь: почему находящийся в таком возрасте изводится из жизни? Что достигается чрез это промыслом Божественной Премудрости? Но если говоришь о детях, которые служат обличением беззаконного зачатия, и потому истребляются родившими, то несправедливо будет отчета в делах порочных требовать у Бога, Который не хорошо в этом сделанное подвергает суду. Если же кто из воспитываемых родителями и пользующихся попечительным за ними уходом и усердными о них молитвами, при всем том не наслаждается однако же жизнью по причине до смерти одолевающего недуга (в сем, без сомнения, состоит единственная причина; то гадаем о подобном сему так: совершенному промыслу свойственно не только врачевать обнаружившиеся немощи, но и промышлять, чтобы и первоначально не впал кто в запрещенное. Ибо Тому, Кто будущее знает наравне с прошедшим, справедливо воспрепятствовать продолжению жизни младенца до совершенного возраста, чтобы силою предвидения предусмотренное зло не было совершено, если младенец останется в живых, и чтобы жизнь того, кто будет жить с таким произволением, не сделалась пищею греха. И эту мысль не трудно представить в каком либо примере. Пусть предположительно на пиру предложено какое либо всякого рода угощение, распоряжается же некто такой из пирующих, который в точности знает свойства природы каждого, и что такому то сложению тела прилично, а что вредно и несвойственно; и придана ему полномочная некая власть, по собственному своему изволению, одному дозволять, а другому воспрещать вкушение предлагаемого, и все делать, чтобы каждый, по сложению своему, касался приличного ему, и человек болезненный не возбудил в себе болезни, вкушенною снедью, прибавив ей пищи, и крепкий здоровьем во пострадал от непригодной ему пищи, впав в отяготительное многосочие. При этом кто-нибудь из пристрастных к пьянству выводится, или в половине пира, или в начале опьянения, или остается до конца вечери, как заблагорассудит об этом распорядитель, чтобы трапеза была достаточно благоприличною, без худых последствий пресыщения, упоения и помрачения в уме. Посему, как отвлекаемый от наслаждения запахом приправ, не с удовольствием принимает лишение того, что ему нравится, но осуждает распорядителя в некоей безрассудности, будто бы по какой то зависти, а не по предусмотрительности, удерживает от предлагаемого; если же посмотрит, как еще с продолжающимся употреблением вина ведут себя неприлично, чувствуя тошноту, отяжеление в голове и говоря, чего бы не должно было; то признает свою благодарность тому, кто прежде такого неприличия не допускал до неумеренного пресыщения. Так если понят нами этот пример, то нетрудно будет сокрытое нами в нем начало распространить на предложенную мысль. Ибо, что было у нас предложено? Почему Бог, когда родители прилагают великое старание сохранить себе преемника в жизни, часто попускает, что рожденное под конец жизни бывает похищено преждевременно? Возражающим так, отвечаем этим примером пира, что для жизненной трапезы уготовано много и всякого рода снедей, разумей же это подобно опытным в поваренном искусстве, что не все в этой жизни подслащено медом удовольствия. Напротив того бывает иногда, что жизнь приправляется жестокими событиям, как ухитряются искусники доставлять удовольствие чреву на пирах, возбуждая в угощаемых позывы или острым, или соленым, или вяжущим. Итак, поелику жизнь не во всем сладка, как мед, но и иных случаях приготовленная снедь бывает или соленая, или вяжущая, или кислая, или какое либо острие и едкое качество, ощущаемое в обстоятельствам жизни, делает приправу ее неудобосъедемою, а обольстительные чаши наполнены всякого рода снедями: одни обольстительною кичливостью производят страсть надмения, другие доводят пьющих до затмения ума, а в иных возбуждают извержение и срамное возвращение приобретенного худо. Посему, чтобы, при таковом уготовлении трапезы, не замедлил на пиру воспользовавшийся им, не как было должно, скорее выводится он из собрания угощаемых, приобретая ту выгоду, что не доходит до состояния, причиною которого для ненасытных делается неумеренность наслаждения. Сие то и называю добрым делом совершенного промышления, не только уврачевать обнаружившуюся страсть, но и положить ей препятствие прежде обнаружения. Вот наша мысль о смерти недавно рожденных, а именно: Кто все вторит с разумом, тот по человеколюбию отъемлет пищу у порока, не давая времени произволению, предусмотренному силою предведения, обнаружить себя делами в преизбытке порока, какого достигнет оно, когда имеет стремление к злу. Нередко же учредитель жизненного пира подобным сему обличает примышленную необходимость сребролюбия, чтобы, как думаю, недуг сребролюбия оказался обнаженным от благовидных покровов, незатеняемый ни одною ложною завесою. Ибо многие говорят, что для того и расширяются в пожеланиях большего, чтобы рожденных ими соделать более богатыми. А это собственная их болезнь, происходящая не от нужды, чт'о изобличает, лишенная всякого предлога любостяжательность бездетных. Ибо многие, не имея и не надеясь иметь наследника тому, над чем так много трудились, вместо множества чад питают в себе тысячи пожеланий, не зная, на кого и сложить необходимость сего недуга.

Но иные худо проводят жизнь, они мучители, жестоки произволением, порабощены всякому непотребству, до неистовства раздражительны, готовы на всякое неисцельное зло, разбойники, человекоубийцы, предатели отечества; и что еще преступнее этого, отцеубийцы, матереубийцы, детоубийцы, с неистовством, предаются беззаконным смешениям, и будучи таковыми, состариваются в этих пороках; как же скажет иной, согласится это с найденным выше? Ибо если преждевременно похищаемые смертью, чтобы, по сказанному в примере, не до конца пира с ненасытимостью предавались страстям жизни сей, по предусмотрительности уводятся с жизненного пира; то почему таковой до старости бесчинствует на пиршестве, и себе и сопиршественникам расточая дурную смесь зол? Почему, без сомнения, скажешь, один промыслительно изводится из жизни прежде, нежели произволение усовершилось во зле, а другой оставляется сделаться таким, что лучше было бы ему вовсе не приходить в бытие? На сие более сознательным дадим некий такой ответ, что часто жизнь проживших хорошо бывает причиною лучшей участи и для тех, которые от них произошли. Тысячи сему свидетельств в богодухновенном Писании, из которых ясно узнаем, что в благопопечительности Божьей, оказанной достойным, участвуют и происшедшие от них. Но главным будет добром—сделаться препятствием к пороку для кого-нибудь, кто, без сомненья, стал бы жить порочно. А поелику здесь речь гадает о неизвестном, то никто, конечно, не будет обвинять, что догадка ведет мысль ко многим заключениям. Ибо иной скажет, что Бог не из милости только к родоначальникам изводит из худой жизни того, кто будет жить худо, но если бы и ничего такого не произошло с похищаемыми преждевременно, то не безрассудно думать, что боле было бы опасностей от проведенной ими порочной жизни, нежели от жизни каждого из соделавшихся известными в продолжение ее дурными делами. Потому что ничего не бывает без Бога, как дознали мы из многого, и опять, что делается но Божию домостроительству, то неслучайно и не неразумно, как исповедует это всякий, кто знает, что Бог есть разум, и премудрость, и всякая добродетель, и истина. А что от разума, то не неразумно, и что от премудрости, то не есть невежество: и добродетель и истина не допустят недоблестного и чуждого истине. Посему по сказанным ли причинам похищаются иные преждевременно, или есть нечто иное, кроме сказанного: конечно, надлежит согласиться, что бывает это с лучшею целью.

Но наученный апостольскою мудростью, знаю и другое некое основание, по которому некоторые, по своему произволению превзошедшие других в пороке, оставляются в жизни. Надолго занявшись такою мыслью в слове к римлянам и противопоставив себе естественно следовавшее возражение, что несправедливо было бы порочному оставаться еще в ответе, если от Бога то, что он худ, каким бы, конечно, не был, если бы это было против воли Властителя существ, Апостол так встречает эту мысль при глубоком некоем взгляде решая возражение. Он говорит, что Бог каждому уделяет по достоинству, иногда и пороку дает место с лучшею целью. Ибо для того попустил придти в бытие и сделаться таким египетскому мучителю, чтобы поражением его научен был Израиль, великий этот народ, превосходящий всякое численное представление; потому что Божия сила равно во всем познается, когда она достаточна и благодетельствовать достойных и наказывай худых. Поелику же оному народу непременно надлежало быть преселенным из Египта, чтобы у него не произошло какого либо общения в худых качествах почтительной жизни египтян; то посему самому этот богоборец, всяким злом именитый, Фараон при жизни благодетельствуемых Богом высился и процветал, чтобы, когда двоякое Божие действие по достоинству делится на того и другого, Израиль приобрел сугубое ведение, на себе изучая лучшую долю, а на наказанные за порок видя горестную; так как Бог по преизбытку премудрости умеет и зло обратить в содействие добру. Ибо художник (если надобно, чтобы нашими словами подтверждалось апостольское слово), когда он искусством своим в какое либо полезное в жизни орудие обделывает железо, потребно бывает не то одно, которое по какой-то естественной мягкости легко уступает искусству, но хотя железо бывает крайне упорно, хотя не скоро умягчается в огне, и по его жесткости и твердости невозможно выделать из него сосуд, употребительный в жизни, искусство ищет и его содействия. Ибо употребляет такое железо на наковальню, чтобы ударами по ней из годного в дело и мягкого выколотить что-нибудь служащее к употреблению.

Но скажет иной: не все в этой жизни понесли наказание за свою негодность, да и живущие добродетельно не все в настоящей жизни пользуются трудами ради добродетели. Посему, спросит, что же им пользы от живших порочно и не наказано? И на это представлю тебе причину, которая выше человеческих помыслов. Ибо великий Давид в одном месте своего пророчества говорит, что для доблестных некую часть веселия составляет и подобное следующему, когда они в противоположность благам, какие им присвоены, видят гибель осужденных. «Возрадуется праведник, когда увидит отмщение; омоет стопы свои в крови нечестивого» (Пса. 57, 11), — не потому что радуется мучениям скорбящих, но потому что тогда наипаче познает приобретаемое достойными от добродетели. Ибо означает сказанным, что добродетельным к увеличению и усилению веселия служит сравнение противоположностей. Сие выражение «омоет стопы свои в крови нечестивого» заключает в себе такую мысль, что чистота деятельности его в жизни доказывается гибелью грешных. Ибо речение: «омоет» выражает представление чистоты. «Кровью» же никто не омывается, а напротив оскверняется: почему делается чрез это явным, что противоположение неприятного показывает блаженство добродетели.

Итак слово сие надлежит свести в краткую речь, чтобы исследованные мысли сделались для памяти более легкими. Преждевременная кончина младенцев не ведет к мысли, что скончавший так жизнь несчастлив, или что равен он очистившим себя в настоящей жизни всякою добродетелью; потому что Бог, по лучшему Своему промышлению, предотвращает безмерность зол в тех, которые стали бы жить во зле. А что некоторые из злых живут долго, сие не опровергает высказанной мысли; потому что по милости к родившим не допускается до них зло. Но теми, которые не имели от родителей какого либо дерзновения пред Богом, не передается этот род благодеяния и происшедшим от них. Или тот, кому смерть воспрепятствовала сделаться худым, оказался бы гораздо худшим приобретших известность порочностью, если бы невозбранно стал жить дурно. Или, если некоторые дошли до самой крайней меры порочности; то апостольский взгляд на сие успокаивает пытливость тем, что Творящий все с премудростью умеет и посредством зла соделывать нечто доброе. Если же кто достиг крайности в дурной жизни, и по приведенному нами примеру, ни на что полезное не выкован художеством Божиим, то си е служит к приращению веселья живших хорошо, как дает разуметь пророчество, чего да не вменяет кто-либо в маловажное из благ и в недостойное Божия промышления.