Григорий Нисский Слова на дни святых

Святитель Григорий Нисский

Слова на дни святых

Оглавление

Похвальное слово святому первомученику Стефану. 1

Слово о жизни святого Григория Чудотворца. 5

Похвальное слово великомученику Феодору (Тирону) 21

Похвальное слово святым сорока мученикам (первое) 25

Похвальное слово святым сорока мученикам (второе) 27

Похвальное слово святым сорока мученикам, произнесенное во храме их. 30

Похвальное слово преподобному отцу нашему Ефрему. 34

Надгробное слово Мелетию Великому, епископу Антиохийскому. 42

Похвальное слово святому первомученику Стефану

Как прекрасно следует одно благо за другим! Какое приятное преемство радости! Ибо вот, мы получаем праздник за праздником, удовольствие за удовольствием. Вчера Господь вселенной устроил для нас пиршество; ныне, — подражатель Его. Как устрояет сей, и как Тот? Тот облекшись за нас в человеческое естество, сей за Него совлекшись человека; Тот ради нас вступая в пещеру жизни; сей исходя из пещеры ради Него; Тот ради нас будучи повиваем пеленами, сей,—побиваемый камнями за Него; Тот разрушая смерть, сей попирая низложенную смерть.

Потечем же и мы, братие, нашим словом на зрелище и посмотрим, как будет подвизаться великий борец, выступая на поприще исповедания против лукавого противника человеческой жизни. Ибо истинно, по слову Павла, сделался зрелищем для мира и ангелов и человеков (1Кор.4,9.) великий Стефан, первый украшенный венцем исповедания, первый открывший вход лику мучеников, первый противоставший греху даже «до крове» (Евр. 12,. 4.). И мне кажется, для всего премирного воинства и для всех тем Ангелов, как служащих так и предстоящих, для всех, какие нам известны, горних высших чинов, для начал, сил, престолов, властей, господств и для всего небесного сонма, служил тогда зрелищем сей подвижник борющийся с противником. Ибо жизнь человеческая простиралась пред борющимися как бы какое поприще, где они взаимно возбуждали к бою друг друга; с одной стороны лукавый противник человеков, со времени падения прародителей до времен Стефана искусившийся в одержании побед над людьми; с другой, — великий подвижник веры, ни во что ставящий нападение противника. Было у обоих и оружие друг протии друга: у виновника смерти,—угроза (смертью) у ученика жизни,—исповедание веры. И кто не подивится этому новому виду борьбы, когда основанием суждения об истине служила жизнь и смерть, когда доказательством истины была смерть? Ибо проповедник сокровенной веры и неведомой жизни самым делом провозгласил людям (истину) своего проповедания; поелику для людей здравосудящих готовность оставить сию жизнь служила доказательством того, что жизнь оставляемая переменяется на лучшую.

Но лучше постараемся точно живописать словом, как бы на картине, весь подвиг Стефана, чтобы последовательным изображением того, что было, удобнее показать целый ряд чудес. Незадолго прежде, бурное дыхание свыше, рассеявшее воздушную и лживую силу демонов, наполнило дом, в котором находились апостолы и Дух, разделившись в виде огненных языков по числу приемлющих благодать, пребыл на каждом из них. При виде необычайного чуда, обнаружившегося в звуках и языке, объяли ужас и смятение всех собравшихся в Иерусалим из всякого народа, когда они разделенные различными и разнообразными особенностями языков, все внезапно оказались понимающими речь учеников на этих языках, и когда у Апостолов способность говорить (иными языками) возникла не вследствие предварительного учения и какого-либо упражнения, но от вдохновения Духа, чрез внезапное дарование сей благодати. Ибо нужно было, чтоб утратившие единство языка при строении земной башни опять обрели сие единство при духовном созидании Церкви. Посему домостроительство Святого Духа хорошо начинает действие благодати тем, что общее для всех людей благодеяние одинаково соделывает доступным разумению на всяком человеческом языке, дабы проповедь благочестия, будучи заключена в пределах одного только языка, не осталась бы бесполезною и недействительною для говорящих на иных языках.

Итак, когда Фарисеи не верили собственным ушам и старались ввести в заблуждение изумленных чудодействием, насмешливо говоря, что такое необычайное состояние произвело в них сладкое вино; когда Петр одною речью, как бы какою сетью, уловил Христу три тысячи душ, и Церковь затем постоянно умножалась приращением спасающихся; когда хромой от рождения опять отверз спасающимся красные врата храма, сидя при которых, посредством своего чудесного исцеления, руководил к вере храмлющих душою, — и так в то самое время, когда многие стекались на проповедь веры и когда потребно было большее количество людей для служения благодати,—тогда на помощь Апостолам призывается Духом великий по мудрости и благодати Стефан. И пусть никто, останавливаясь на названии «служение» (Деян. 6, 2.), не думает, будто этим он ставится ниже апостольского достоинства, поелику и Павел признавал себя служителем Таин Христовых (1Кор. 6, 5.), и Господь вселенной, своею плотью совершивший домостроительство спасения человека, не стыдился именования служения, говоря, что Он посреди (учеников) «яко служай» (Лук. 22, 27.), совершая «разделение служений», как говорит Апостол (1Кор. 12, 5.). Ибо как огонь, охватив пригодное для него вещество, подъемлет пламень в высоту и производит больший прежнего свет; так и Дух Святой, вселившись в великую душу Стефана, соделал яснейшими лучи благодати. Посему на него обращали взоры все имевшие какое-либо знание и образование; и те, кои почитали себя в этом отношении сильнее других, согласившись вместе, образовали как бы какой плотный ратный строй, пытаясь таким образом отразить удары Стефана. Но он для всех был равно непреоборим, вступал ли в борьбу со многими, или с немногими. В настоящем случае, по видимости, вступали в борьбу с подвижником истины Александрийцы, Либертинцы, Киринейцы и другие отовсюду собравшиеся; но тот, кто скрывался за сею видимостию, был отец лжи, в лице людей восставший против глаголавшей в Стефане истины. Между тем хотя истина и восторжествовала над ложью, когда оный доблестный муж совершенно обратил в бегство всех поборников лжи; однако служитель истины терпит наветы от врага истины, как будто открывал не действительную, а измышлял мнимую истину. Я сказал бы диаволу: к чему ты строишь эти ковы против провозвестника (истины)? Если у тебя есть сила, то поражай истину говорящую в Стефане; если же она не доступна твоим ухищрениям, то что изощряешь злобу свою против сосуда истины и уничтожаешь содержащее, оставив (неприкосновенным) содержимое? Не подобное ли нечто делают псы, грызущие камни, которыми в них бросают, но не трогающие того, кто бросает? И так, поелику ложь была изобличена противопоставленною ей (истиною), и оный лукавый уже не в состоянии был найти какого-либо другого поборника лжи, так как все обратили взоры к ясно открытой истине; то он вспоминает о собственном своем ратном искусстве, разделяет свою силу между обвинителями и судьями и, действуя в тех и других, одних побуждает говорить ложь на Стефана, других с гневом принимать клевету; и различно настроив иудеев своими внушениями, становится против Стефана всем, и обвинителем и судьею и палачом и всем прочим, что могло служить к его смерти, не зная какому падению подвергнется сам после такого приговора против Стефана. Ибо как опытные борцы, уступая телесной силе противников, готовят им более тяжкое падение посредством некоторой искусственной ловкости; так и великий Стефан, простертый по земле, наносит тяжкое поражение противнику. Ибо с этой поры потекли апостолы по вселенной; здесь начало распространения учения повсюду; поелику, если б иудейский народ после убийства Стефана не восстал с неистовством на Апостолов, то благодать Евангелия ограничилась бы, может быть, одним Иерусалимом; теперь же, гонимые иудеями, они рассеиваются каждый по различным народам вселенной, отовсюду изгоняя диавола учением таинств. Так, приемлет слово Божие Самария; так, мимоходом на пути Филипп соделывает спасение евнуха; так великий сосуд Церкви Павел, вооруженный от диавола гневом и угрозами, обращает стрелы против того самого, кто вооружил его, изгоняя его за пределы всей вселенной, так как ни одной страны не оставил он недоступною вере во Христа. С этих пор Египтяне, Сирияне, Парояне и жители Месопотамии, Италийцы и Галаты, Иллирийцы, Македоняне (познают Христа), и ученее, распространяясь всюду, приводит все народы к вере. Видишь ли ратоборческое искусство Стефана? Видишь ли, сколь многими ударами сокрушен враг, мнивший посредством клеветы взять верх над своим противником?

Но возвратимся назад, на поприще борьбы. Какими словами клеветники возбуждают народ? «Этот человек не перестает- говорили они, - говорить хульные слова на святое место сие и на закон. Ибо мы слышали, как он говорил, что Иисус Назорей разрушит место сие и переменит обычаи, которые передал нам Моисей» (Деян.6,13. 14.). Таково обвинение риторов диавола. Но каково безумие слушающих? За что с гневом восстают против обвиняемого? Что худого усмотрели в сих словах? Что выставляли они как обвинение против него, то впоследствии совершилось. Говорили, будто он сказал, что место сие имеет быть разрушено и постановления Моисеевы будут отменены. Какое же преступление заключается в сих словах, истинны ли они, или ложны? Ибо если говорить ложь, то не произойдет этого печального события, если же правду, то что преступного в слове, которое предсказывает то, что сбудется? Чему быть непременно, то совершится, будем ли мы молчать о том; или нет, а улучшит ли сколько-нибудь участь опечаленных умерщвление предсказателя? Потом обвиняется Иисус Назорей, а к наказанию приговаривается Стефан. И если преступник возбуждает гнев, преступление же состоит в переустройстве места и обычаев, а это по словам обвинителя произведено не Стефаном, а Иисусом; то суд конечно должен был обратиться против обвиняемого. О несправедливый приговор слушающих! Поелику, говорят, Иисус изменит законы, то пусть будет побит камнями Стефан. Но каким образом изменит закон Иисус, Который так стоял за закон, Который все установил для утверждения древних (законов) и сказал: «не приидох разорити закон, но исполнити» (Матф. 5, 17.); Иисус, Который закон воспрещающей убийство подтвердил своим ученикам тем, что совершенно возбранил гнев (Матф.5, 21. 22.), Который вместе с вожделением изгнал прелюбодеяние (ст. 28), Который запрещением мстить за оскорбление узаконил не допускать даже и начала злых обид (ст.43.44.), Который заповедав раздаяние имущества искоренил страсть любостяжания. Как же этого и не припомнили и не подвергли исследованию и обсуждению? Желал бы я теперь присутствовать на собрании оных кровожадных судей и спросить о местах, из за которых они неистовствуют: где оный знаменитый храм, где те, до невероятности огромные камни, где оное золото, которое по цене едва ли не должно было равняться остальным материалам храма, где законные священнодействия, овен, телец, агнец, телица, голубь, горлица, козел отпущения? Если с тою целью осуждают на смерть Стефана, чтобы не постигло какое-либо из этих бедствий, то пусть покажут, что они сберегли для себя посредством этого беззаконного убийства? Если же ничего такого не уцелело, из за чего произнесен оный приговор, то пусть скажут, из за чего это убийство? Но мы увидим в дальнейшем изображении подвигов Стефана, как мстит кровожадным убийцам осыпаемый камнями, как хлопьями снега, какими ударами отражает тех, которые сыплют на него град камней. Пусть сыны иудеев узнают оружие христиан, которое великий Стефан, употребив для отмщения мучителям, слоим примером дал закон для нашей жизни. Они с зверскою и бесчеловечною яростью обступив Святого, все имели в виду одну цель: все, что было под рукою, обратить в оружие против Стефана; а он как некий Священник, по духовному закону закалающий чистую жертву, приносящий не чужое, а собственное тело, вместо возлияния изливающий кровь, сам собою за согрешивших умилостивлял Бога, Которого зрел в недоступных небесах, за убийство отмщая благодеянием, вопия в слух убийцам и говоря: «Господи, не постави им греха сего» (Деян. 7, 60.). Он молитвою изглаждал грех их, который убийцы вписали своими беззаконными руками, а они, раздражаясь даже молитвою, не переставали бросать камни до тех пор, как великий Стефан, засыпанный ими как нежными цветами, или как бы покрытый какою легкою росою, погрузился в сладкий и блаженный сон.

Но победа предварила (окончание) борьбы, и мы видим борца увенчанным прежде конца подвигов; ибо прежде чем мы рассмотрели самый подвиг, наше слово коснулось уже конца подвигов. Однако я думаю, наше слово не должно опускать из виду того, в чем особенно ясно открывалась доблесть мученика: каково было собрание замышлявших убийство и как у всех равно дух возбужден был к убийству, какое согласие на зло было у собравшихся, каков взор каждого, каков внешний вид, какой скрежет зубов, как дает знать о том божественное Писание: «распылахуся сердиы своими и скрежетаху зубы нань» (Деян. 7, 54.). Но стоявший посреди стольких и таких людей, восставший против всей силы вражией, действовавшей посредством сих кровожадных, во всем препобедил их величием души, противопоставив гневу, — долготерпение, угрозам, —пренебрежение, страху смерти,— презрение жизни, ненависти,—любовь, злобе,— благорасположение, клевете, — очевидность истины. Подвижник истины явил себя победителем не одним каким либо способом; но против всякого вида злобы, обнаруживаемой тогда иудеями, он противопоставлял в себе различные добродетели; со всеми видами зла сражался и все побеждал. Так я слышал, что в гимнастических упражнениях борцов те, кои превосходят других силою, часто, вступая в состязание со всеми участвующими в беге, одерживают победу над всеми противниками; таков был и предводительствующей на поприще мучеников; он, противостав всей силе противника, над всеми торжествуете победу. Ибо лжеименную, боровшуюся с ним мудрость Либертинцев, Киринейцев и Александрийцев, победил истинною мудростью; страх, — дерзновением, угрозу, — презрением, озлобление, — благодеянием, ложь,— истиною. Они готовились к убийству и уже вооружили руки камнями, выражая озлобление и взорами и тяжелым дыханием и скрежетом зубов; а он смотрел на них как на братьев и приветствовал как отцов; ибо, «мужие, - говорит он, братие и отцы послушайте» (Деян.7,2.). Они измышляли вероподобные клеветы; а для него сонмище убийц было местом преподавания истины; не прерывалось слово от страха, не ослабевало от ожидаемых опасностей, не было у него смерти пред глазами, но вознесшись духом горе и взглянув на тех, кто находился пред ним, он как неразумных детей руководит их словом, для доказательства их заблуждения относительно догматов пользуясь тем самым, чему они верили. В речь вводится Авраам и вся история его представляется в немногих словах; потом по порядку являются следующие святые; повествуется при этом о Моисее, о его рождений, воспитании, научении; о тайноводстве на горе; о том, как поразил он казнями Египет, как спас Израиля, как предвозвести тайну Господню (Деян.7.). Особенно же привело в волнение синедрион и воспламенило его гнев то, что Моисей, которого они, как им казалось, с особенным вниманием изучали, оказался защитником учения Стефанова. Посему, вставши, приводят дело к концу, достойному и их собственного озлобления и желания Стефана. Ибо он, переступив пределы естества, прежде исшествия из тела, чистыми очами видит отверстые пред ним небесные врата, открытое внутреннее святилище, и как самую божественную славу, так и «сияние славы» (Евр.1, 3.). Вид славы Отчей не может быть описан никаким словом; «сияние же» в видимом для людей образе созерцается подвижником, являясь настолько, насколько может то вместить человеческая природа. И так он став выше человеческой природы и преобразившись в ангельскую красоту (так что служил предметом удивления и для самих убийц, когда вид лица его изменился по подобно достоинства ангельского) увидел недоступное взору и громогласно возвестил явившуюся ему благодать. А они затыкали уши и не хотели слушать повествования о видении, поступая хорошо по крайней мере на сей раз; ибо слух нечистых не был достоин принять повествование о божественном явлении. И так, он сообщал всем предстоящим о благодати, передавая своим рассказом во всеобщее сведение то, чего был удостоен только он один; «вижу, - говорит он, - небеса отверста и Сына целостна одесную стояща Бога» (Деян.7, 50.). Они же, возопив громким голосом и затыкая уши, единодушно устремились на него. Очень хорошо в повествовании о них и вопль их причислен к делам, чтобы показать сродство произволения их с произволением Содомлян. Ибо и их беззаконие Судьею названо воплем; «вопль,- говорит он, Содомский и Гоморрский взыде ко Мне» (Быт. 18, 20.). И так они вопияли для того, чтобы был услышан их вопль против Стефана. Подвижнику же не было неизвестно, что чрез озлобление убийц он получает благодеяние; ибо как бы венцем увенчанный в кругу побивавших его камнями, он так принимал происходившее, как будто руки противников сплетали ему победный венец. Посему-то убийцам и мстит благословением, прося не возмездия за содеянное над ним, в противоположных последствиях, —чтобы ему принесло это жизнь, противникам же его погибель; но моля, чего удостаивался сам, того не лишать и врагов, как содействовавших ему в достижении благ. Так умеет относиться ко врагам тот, который зрел Христа; поелику он увидел Законодателя терпения, то припомнил закон, повелевающий любить врагов, добро творить ненавидящим нас и молиться за враждующих с нами (Матф.5, 44.).

Но не людские похвалы могут прославить подвижника, да и цель его подвига состояла не в достижении славы от людей; превзошедши целый мир величием деяния и превысивши меру человеческих сил, он тем самым соделал совершенно бессильным всякое хвалебное красноречие. И так его подвиги превыше всякого человеческого слова; но нам его деяния пусть послужат для спасения душ. Ибо как между борцами телесными, те, которые перестали состязаться, обучают гимнастическим упражнениям юношей, наставляя их, как посредством искусственной ловкости отражать нападения противников; так думаю и нам должно учиться благочестию у великого Стефана, чтобы, при его помощи, избежать нападений духоборцев. Безумно восстающие против славы Духа называют соучастником своего безумия Стефана, который воззрев на небо, увидел славу Божию и Иисуса, стоящего одесную Бога. И так, извращающие догматы благочестия говорят, что если Дух должен быть несомненно счисляем со Отцом и Сыном, то как Стефан, в видении, с Сыном не видел и Духа? Как же Стефан прострет руку помощи тем, которые обольщаются такими словами? Как поможет тем, кои слабы в искусстве спорить? В том же самом (месте писания) помощь, которая ниспровергает неверие противника. Ты, духоборец, спрашиваешь: если видима была слава Отца и Сын, стоящий одесную, то где Дух? Если бы в тебе был Дух, то ты не пропустил бы предложенного о Нем слова, как потерявшие зрение проходят, не узнавая лежащего у их ног золота. По крайней мере теперь послушай, если ты не затыкаешь ушей подобно иудеям. Каким образом Стефан видел пренебесную славу? Кто отверз ему небесные врата? Человеческих ли сил то было дело? Или кто из ангелов подъял на оную высоту долу находящуюся человеческую природу? Нет; не то говорить дееписание о Стефане, будто бы он видел, что видел, в следствие особенной своей силы, или будучи исполнен ангельской помощи. А что говорит? «Стефан же сый исполнь Духа Свита, виде славу Божию» и Единородного Сына Божия (Деян.7, 55.). Нельзя, как говорит пророк, увидеть свет иначе, как видя его при посредстве света; ибо «во свете Твоем», говорит, «узрим свет» (Псал. 35, 10.). И так, если созерцание света возможно не иначе как при посредстве света же, то каким образом может взирать на солнце тот, кто находится вне лучей солнца? И так, поелику Единородный Свет созерцается в Свете Отца, то есть, во Святом Духе, от Него исходящем, то посему предъовсещенный славою Духа уразумеваете Славу Отца и Сына. Потом как назовем истинным Евангельское изречение, что «Бога никтоже виде нигдеже» (Иоан.1,18)? Как слова Апостола не будут противоречить рассказанному, когда он говорит: «Его же никтоже видел есть от человеке, ниже видити может»(1Тимоф. 6, 16.)? Ибо если слава Отца и Сына признается вместимою для человеческой природы и силы, то конечно был бы лжецом тот, кто сказал, что видение божества невозможно для людей. Но необходимо допустить, что он не лжет и то, что повествуется, истинно. Итак, ясно открывается зломыслие духоборцев, потому что, по свидетельству Писания, подобное усматривается подобным. Стефан зрит Божество не с человеческою природой и силами оставаясь, но исполнившись благодати Святого Духа, которою он возвысился до созерцания Бога. Посему, если без Духа нельзя даже «рещи Господа Иисуса» (1Кор. 12, 3.), как говорит Апостол, ни уразуметь Отчую славу, то ясно открывается, что где есть Дух, там зрится и Сын и вместе созерцается Отчая слава.

Другое оружие нечестия находят против нас в том же повествовании христоборцы. Они говорят, что в этом событии обнаруживается низшее достоинство Единородного; ибо тем, что Оп стоит одесную Отца, дастся указание на то, что Он подвластен Отцу. Что же Павел, —сказал бы я таковым, что же прежде его живший Пророк Давид, —оба но научению от Духа повествующие о славе Единородного? Ибо Давид говорит: «рече Господь Господеви Моему: сиди одесную Мене» (Псал.109; 1.); а Апостол говорит, что Господь седит «одесную» престола Божия (Колосс. 3, 1.). Следовательно, если стояние есть знак умаления, то сидение конечно есть знак равночестия. Пусть же они, или уничтожат свидетельства о Божеском достоинстве, которыми обозначается высота (пребывания) одесную, или благочестно примут си1е, ибо один учитель у каждого из сказанных, —благодать Духа. Стефан видел то, что видел, будучи исполнен Святого Духа (Деян. 6, 8.), и то, что видел, рассказал; «Давид же Духом Господа Его нарицает» (Матф. 22, 44.), как говорит Евангелие, а Павел, как сам говорит, «Духом глаголет тайны» (1Кор. 14, 2.). И так, если один Учитель, не разногласящий сам с собою (ибо учитель есть Дух истины, пребывающий в богодухновенных мужах); то каким образом мог бы кто подозревать какое либо разногласии в догматах!—Но по обыкновенному разумению, говорят, иной смысл соединяется с понятием сидения и иной с понятием стояния. И я соглашаюсь с этим. Но слово, в том значении, в каком оно прилагается к предметам телесным, не может быть правильно применяемо к природе бестелесной. По отношению к человеку, сидение означает успокоение тела на бедренных частях, чтобы коленные чашки, держа на себе тяжесть тела, не страдали от постоянного напряжения; наоборот, стояние обозначает прямое положение человека на ногах, не успокаивающегося сидением на бедрах. В отношении же к высшей природе, сидение и стояние не соединены с сими понятиями; то и другое равно далеко и от обыкновенного значения (сих слов); ибо мы не поймем ни стояния на ногах того, что бестелесно, ни сидение на бедрах того, что не имеет внешнего вида; но под каждым из сих слов благочестно будем разуметь твердость во всяком добре и неизменяемость во всем. Говорящий, что Божество сидит и говорящий, что Оно стоит, ни сколько не разногласят между собою относительно смысла, не смотря на различие речений; первый утверждая, что Божество твердо стоит в добре, и последний, что Оно неизменно пребывает в нем. И как Пророк Давид и Апостол Павел, каждый в свойственных себе выражениях говоря о сидении Единородного, не дают тем разуметь, что Сын сидит на престоле, тогда как Отец стоит; так и в словах Стефана, услышав о стоянии Сына, ты неправильно стал бы предполагать, что сидение свойственно только Отцу. Ибо как у Павла и Давида сидением Сына одесную предполагается вместе и сидение Отца, хотя прежде и не было речи об Отце; таким же точно образом и у Стефана стоянием Сына указывается вместе на такое же положение и относительно славы Отца. Ибо понятие «образа» (Евр.1, 3.) может сохраниться только тогда, если мы все, что ни разумеем и усматриваем в нем, будем признавать находящимся и в первообразе. Как во благе благо, в свете свет, и во всем соответственными свойствами отображается в образе первообразная красота; так и в сидении Сына (что бы ни давало разуметь сие наименование), вместе разумеется и сидение Отца, подобно тому и в стоянии Его, стояние Отца; иначе исчезло бы понятие образа, как скоро с изменением свойств он стал бы иным, чем Первообраз. Вот что, братие, мы могли сказать мимоходом на представившийся вопрос, так как видение Стефана подало повод нашему слову коснуться рассмотрения этого предмета. Нам же, дай Бог, быть не зрителями только подвига Стефанова, но и участниками благодати, исполненными Святого Духа, в низложение противников, во славу Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.

Слово о жизни святого Григория Чудотворца

Цель нашего слова и настоящего вашего собрания одна: ибо как для вас причиною собрания, так для меня предметом собеседования служит Григорий великий. Но я думаю, что одинаковая требуется сила, — деятельно подвизаться в добродетели и достойным образом изложить подвиги добродетели словом. Посему нам должно призвать ту помощь, с которою он в жизни совершал дела добродетели: а сия помощь, по моему мнению, есть благодать Духа, которая, как в жизни, так и в слове, подкрепляет ревнующих о той и о другом. Итак, поелику оная славная и чудная жизнь свершилась силою святого Духа: то нужна молитва, чтобы сему слову снизошла такая же помощь, какою пользовался он во время жизни, дабы похвала сия не оказалась ниже достоинства самых совершенств; но чтобы оный муж чрез воспоминание о его добродетелях явился присутствующим таким же, каким он сам был для видевших дела его, современников. Если бы воспоминание о людях, более прочих совершенных в добродетели, было бесполезно и слушающим не приносило никакого содействия к добру; тогда, быть может, было бы излишне и совершенно бесполезно произносить похвальное слово, которое без всякой цели повествовало бы о нем и напрасно обременяло слух. Поелику же сей благодатный предмет слова, если надлежащим образом воспользоваться им, принесет общую пользу для слушающих, как для плывущих на море маяк, направляя к себе во мраке блуждающих по морю; то думаю я, нам обоим равное нужно приложить старание: вам к слышанию, а мне к составлению слова; поелику ясно, что добродетельная жизнь его, на подобие светильника, чрез воспоминание светя душам нашим, указывает путь к добру как описывающему его жизнь, так и слушающим; ибо мы, как люди, по природе своей, имеем стремление ко всему похвальному и честному и желаем достигать оного. Таков предмет сей речи! Впрочем я совершенно безопасно осмеливаюсь приступить к такому предмету, в состоянии ли будет мое слово возвыситься до величия предмета, или нет; потому что в том и другом случае слава прославляемого останется одинаковою. Если слово мое будет соответствовать чудным делам (его), то непременно изумит слух изображением совершенств; если же окажется ниже величия дел, то и тогда слава прославляемого воссияет; ибо оказаться выше способности хвалящих есть самая лучшая похвала для человека.

Впрочем никто из наученных божественною мудростью не должен стараться по обычаю язычников искусственными приемами похвальных речей восхвалять восхваляемого духовно; ибо у нас и у прочих суждение о прекрасном не одинаково,—и никто не найдет одинаковых понятий о тех же предметах у живущих по обычаю мира и ставших превыше мира. Для тех великим и достойным внимания и заботы представляется богатство, род, слава, мирское начальствование, мифы об основателях родного города и, отвратительные для имеющих ум, повествования, трофеи, сражения и бедствия, от войн приходящие; по нашему же суждению, одно отечество чтится рай,—первое жилище человеческого рода, один город — небесный, построенный из живых камней, коего «художник и содетель Бог» (Евр. 11, 10.); одна достопочтенность рода—сродство с Богом, не случайно кому-либо достающееся, по подобию благородства мирского, которое, последовательно и само собою передаваясь, часто переходит и к людям негодным; но которого не иначе можно достигнуть, как разве свободным изволением: ибо «елицы прияша Его», говорит божественный глас, «даде им область чадом Божиим бытии» (Иоан. 1, 12.). Что может быть достопочтеннее такого благородства? С именем отечества для всех прочих соединены басни, вымыслы и смешанные с баснословными сказаниями, демонские прельщения: наше же отечество не нуждается в повествователях. Ибо, кто взглянет на небо и его красоты и оком души рассмотрит всё творение, тот столько найдет в нем повествования о нашем отечестве, сколько в состояния будет объять своим умом чудес сего (творения);—да притом еще не о самом отечестве, а о месте пришельствия, о настоящем мире, который мы получили в удел, удалившись от горней жизни. Но если таково место пришельствия, то что должно подумать о том, каков главный город, от которого зависит сие преселение, какая в нем красота, какие царские дворцы, каково блаженство тех, коим довелось обитать в оном городе! Ибо если видимое в творении таково, что превыше похвал, то что подумать о том, чего нельзя ни оком объять, ни слухом воспринять, ни умом отгадать? Этою духовною похвалою, божественный закон хвалебных слов отстраняет от похваляемых земные глупости, считая постыдным, известных такими достоинствами прославлять тем, что в чести на земле. Пусть мирской человек, обращающий внимание на вещественные блага, собирает себе от них похвалу у людей; пусть хвалится, что его родина богата скотом; или что близ лежащее море изобилует предметами (лакомыми) для обжор, или что камни, друг на друга наложенные, украшают строения. Но кто имеет в виду высшую жизнь, для кого красота есть чистота души, богатство — нищета, отечество — добродетель, город — самые царственный обители Божии; тот земную славу будет считать позором. Итак и мы, отказавшись от такого рода похвал, не будем в похвалу великому Григорию ставить отечество, не будем брать на помощь нашему похвальному слову его предков, зная, что никакая похвала не истинна, которая не составляет собственности похваляемых; собственною же похвалою мы называем ту, которая пребывает всецело неотъемлемою от нас навсегда.

Итак, поелику мы, за отстранением всего: богатства, знатности, славы, чести, наслаждения, удовольствий, родственников, друзей,—нераздельно остаемся с одним только расположением к злу, или добру; то одного только добродетельного человека и почитаем блаженным. Никто впрочем пусть не думает, что я, не имея сказать ничего почетного об отечестве и предках сего мужа, под видом кажущегося пренебрежения к сему, скрадываю что-нибудь служащее не к чести его. Кто не знает о прозвании Понта, всеми по преимуществу присвояемом стране, которым указывается на известную добродетель первоначальных обитателей этой страны? Ибо один на всей земле и море Понт сей именуется Евксинским (гостеприимным), потому ли, что имя сие свидетельствует о приветливости их к посещающим их чужестранцам, или потому вместе, что эта страна не только местным жителям и туземцам, но и отовсюду стекающимся в оную (иноземцам) в изобилии доставляет средства к жизни; ибо такова природа сей страны, что она производит все необходимое для жизни, и не лишена произведений других стран, потому что море делает ее собственностью привозимое отовсюду. Но хотя весь народ сей таков, что какую бы часть его ни взять, подумаешь, что она превосходнее всех других; тем не менее, по общему суду народа, как бы некоторою главою всех других окрестных городов есть (отечественный) город великого Григория, который один знаменитый царь, державший власть у Римлян, по имени Кесарь, пленившись этою местностью и полюбив ее, признал достойным город ее назвать, по своему имени, Неокесариею. Но это нисколько не относится к нашему предмету, и я не думаю искать славы оного великого во святых в том, что страна его изобилует плодами, или что город украшен строениями, или что соседнем морем со всех стран в изобилии привозятся товары; не упомяну я также в своем слове и о родителях его, виновниках его плотского рожденья; не буду говорить об их богатстве, чести и морской знатности. Ибо гробницы, памятники, надписи, мертвые повествования, что могут прибавить к похвале того, кто вознес себя выше всего мера? Впрочем невозможно и допустить, чтобы разделяли с ним славу те, коих родство, разумею родство духовное, он сам отверг; ибо они осуетились лестью идольскою, а он, обратившись к истине, чрез веру стал членом горнего родства.

Посему, как, от кого он произошел, в каком сначала жил городе, — все это, как нисколько не ведущее нас к предположенной цели, мы опускаем; а началом для похвалы его возьмем то время, как он начал добродетельную жизнь. В самом юном возрасте оставленный без естественного присмотра, по кончине своих родителей, когда ум у большей части людей, по не совершенству возраста, погрешает в суждении о добре, он тотчас с самого начала показал, каков он будет в совершенном возрасте. И как благородные растения, когда с первого роста идут в прямой ствол, настоящею своею красотою указывают земледельцам на красоту будущую; таким же образом и он, в то время когда у прочих от неведения душа бывает неустойчива, ибо юношество большею частью весьма легко увлекается предметами суетными и бесполезными, первым избранием образа жизни показал на себе истину слов Давида, что «праведник, яко финикс, процветает» (Пс. 91, 13.). Подлинно одно это дерево (финик) выходит прямо из земли с совершенно полною по густоте листьев вершиною, и тогда как рост его прибывает в длину, время ничего не прибавляет к широте его. Так и он расцвел с первого появления ростка, избранием образа жизни тотчас же явясь совершенным с высокою вершиною. Ибо, отложив все, чем увлекается юношеский возраст, —верховую езду, охоту, украшения, одежду, игры, удовольствия, он тотчас весь устремился к стяжанию добродетели, приобретая одно за другим то, что всегда прилично его настоящему возрасту. Первою добродетелью, которую стяжать пожелал, является у него любовь к мудрости; за нею, как никое сопряженное с нею жребя, последовало целомудрие; обоим помогало воздержание; а негорделивость и незлобие последовали за презрением денег; ибо нет другого источника для тщеславия и гордости, если любостяжание не вводит за собою сии страсти. О патриархе Аврааме повествуют, что он, изучив философию Халдеев, когда уразумел стройное и правильное положение и движение звезд, знанием о сих предметах воспользовался как ступенью к созерцанию высочайшего блага, рассудив, что если таково подлежащее чувству, то каково должно быть то, что превыше чувства; и таким образом достиг искомого, как бы став на ступень внешней мудрости и ею настолько возвысившись, что чрез нее приблизился некоторым образом к предметам непостижимым. Так и сей великий муж, изучив прилежно внешнюю философию, тем самым, что для многих служит опорою язычества, был приведен к уразумению христианства, и оставив ложную религию отцов, взыскал истины сущего, из самых трудов внешней философии познав несостоятельность языческого учения. Ибо заметив, что философия как еллинская, так равно и иноземная, в учении о Боге разделяется на различный мнения, и что представители сих мнений между собою не сходятся, а каждый усиливается при помощи изысканных доказательств дать перевес своему мнению, — он их, как в междоусобной войне, взаимно друг друга ниспровергающих, оставил. Воспринимает же твердое слово веры, подкрепляемое не какими-либо утонченными умозаключениями и искусственными словоизвитиями, но простыми словами всем равно возвещаемое, которого достоверность заключается в том самом, что превышает вероятие. Ибо если бы учение, о котором говорим мы, было таково, что можно объять его силою человеческой мысли; то оно ничем не различалось бы от Еллинской мудрости, поелику и Еллины, что в состоянии понять, того и существование признают; но так как уразумение высочайшего естества недоступно мысли человеческой, то посему, место мышления заступает вера, досягающая до того, что превышает ум и разумение. Посему, как о Моисее писание говорит, что он научен был всей премудрости египетской (Деян.7, 22.): так и сей великий муж, прошедши все учение Еллинов и опытом дознавши слабость и несостоятельность их положений, делается учеником Евангелия. Впрочем, прежде нежели введена был (в церковь) чрез таинственное и духовное рождение, он достиг такого совершенства в жизни, что не внес в купель (крещения) ни какой греховной скверны. Когда же он жил в Египте, в большом городе Александрии, куда отовсюду стекалось юношество учиться философии и врачебной науке; то сей юноша украшенный целомудрием свыше своего возраста, был неприятным зрелищем для своих сверстников; потому что похвала чистоты его служила укоризною для ведущих жизнь нечистую. Итак, чтобы сколько-нибудь оправдать себя тем, что не одни только они кажутся таковыми, развратники придумали некоторый коварный замысел, чтобы нанести какое-нибудь пятно на жизнь великого. Для оклеветания его они употребляют распутную женщину из непотребного дома, известную бесчестным поведением; вот, когда он, по своему обычаю, в избранном обществе с важным видом рассуждал и беседовал с ним о каком то философском предмете, подступает женщина с притворною ласкою и нежностями, всеми своими словами и действиями показывая вид, будто она имеет с ним связь; далее говорит, что она обманута в условной плате, присовокупляя по бесстыдству и поводы, которые были причиною лишения сей платы. Когда знавшие его чистую жизнь вознегодовали и воспылали гневом на сию женщину, он нисколько не возмутился вместе с теми, которые из за него рассердились и, будучи оклеветан, не высказал ничего такого, что свойственно негодующему; не призывал свидетелей своей жизни, не отрицал порока клятвою, не обличал злобы тех, которые устроили против него этот замысел; но обратившись к одному из своих товарищей, спокойным и равнодушным голосом сказал: такой-то! Отдай ей деньги, чтоб она более не докучала и не мешала нашему предположенному занятно и разговору. Когда получивший такое приказание, узнав от блудницы, сколько она просила с него денег, тотчас же все ей отдал, и когда навет развратников против целомудрого достиг цели и плата находилась уже в руках бесчестной женщины: тогда от Бога является свидетельство о целомудрии юноши и обличение клеветы товарищей. Ибо тотчас же, как только приняла в руку деньги, поверженная лукавым духом и с диким скрежетом испуская нечеловеческий вопль, она падает ниц посреди собрания, внезапно представив собою присутствующим ужасное и страшное зрелище: распущенные волоса, терзаемые ее руками, глаза на выкате, рот, испускающий пену. И не прежде перестал душить ее демон, как оный великий муж воззвал к Богу и умилостивил Его за нее.

Таковы повествования о юности сего великого мужа, начало по истине достойное его после дующей жизни. Но и сие чудо таково, что, если бы нечего было еще другого сказать кроме сего, то и тогда за это одно, ни пред кем из прославившихся добродетели, он не должен занимать второго места в похвалах. Богатый, юноша, живущий на чужбине и поселившийся в многолюдном городе, в котором, потому что юноши свободно предаются удовольствиям, чистота жизни целомудренных служила укоризною неразумным, —когда ни мать не следила строго за его поведением, ни отец не руководил его в ежедневной жизни, бесстрастием возвысился до такой степени добродетели, что соделал свидетелем своей жизни Всевидящего, который жестоким ударом обличил клевету женщины! Можно ли что-нибудь еще больше сего придумать для похвалы его? можно ли достойно надивиться ему? Умом преодолев природу и, как некое ручное животное, подведши юность под ярмо разума, он стал выше волнения всех естественных страстей; возбудив к себе зависть, которая сопровождает все прекрасное, стал выше и ее, когда не захотел мстить друзьям за их коварство, и ту, которая служила для них орудием, чтоб обесславить его, облагодетельствовал, избавив ее от демонского мучения молитвою. Таков, как знаем мы из истории, был Иосиф; на его волю также представлялся случай совершить беззаконие с женою господина, когда она безумно увлеклась красотою юноши; свидетелем его дерзости не было бы никого из людей: однако он, взирая на (всевидящее) око Божие, предпочел лучше показаться порочным, чем быть таковым, лучше подвергнуться наказанию злодеев, нежели самому быть злодеем. Но можно, пожалуй, сказать в похвалу его больше того, что повествуется об Иосифе; ибо не одинаково возбуждает отвращение к осквернению: беззаконие прелюбодеяния и тот порок, который по-видимому имеет меньшую степень греховности. Итак, кто в таком случае, где не угрожало никакой опасности со стороны законов, самое удовольствие, от греха происходящее, почел страшнее наказания, тот или превзошел Иосифа величием дивного поступка, или никак не может быть поставлен ниже его.

Таково начало его жизни: какова же самая жизнь? Когда по окончании полного обучения внешней мудрости, он встретился с Фирмилианом, одним из благородных юношей Каппадокийских, подобным ему по нравам, как то показал сей последующею своею жизнью, соделавшись украшением Каппадокийской церкви; то открыв сему другу образ своих мыслей и своей жизни, как бы это было пред самим Богом и узнав, что и сей имеет такое же желание и стремление, оставляет все занятия внешнею философиею и приходит вместе с ним к главному в то время руководителю в Христианской философии,—то был Ориген, весьма славившийся своими сочинениями, показывая этим самым не только любовь к учению и прилежание, но также сдержанность нрава и смирение духа; ибо будучи сам исполнен такой мудрости, не счел для себя унижением прибегнуть к другому учителю в науках божественных. Проживши у сего учителя потребное для изучения их время, он, не смотря на то, что многие просили и удерживали его в чужой земле и убеждали остаться у них, предпочетши всему землю его родившую, возвращается опять в свое отечество, принося с собою богатство многоразличной мудрости и знания, которое подобно купцу нажил чрез обращение со всеми, получившими известность во внешних науках, мужами.

Для умеющего правильно судить о вещах, не совсем маловажным для похвалы его покажется конечно и то, что он пренебрег такой общей просьбою города, не обратил внимания на старание всех лучших в нем людей оставить его здесь, и на подобное желание пребывающих там знатных людей; ибо у всех у них была цель, чтоб остался при них такой великий муж и направляя к добродетели был законодателем их жизни. Но он везде, избегая поводов к гордости, так как знал, что порок надменности большею частью служит началом худой жизни, как в некую пристань, переселяется в тихую жизнь своего отечества. Здесь, когда весь народ обратил на него внимание, и все ожидали, что он обнаружит свою ученость всенародно в общих собраниях, дабы в похвалах и известности получить какой-нибудь плод долговременных трудов своих; сей великий муж, зная, с чего должны начать проповедовать истинную Философию тщательно усвоившие оную, дабы не уязвить души своей страстью любочестия, (ибо похвала слушателей сильна настроить душу к некоторого рода гордости и надмить ее честолюбием) — выказывает свою мудрость молчанием, делом, а не словами показывая находящееся в нем сокровище; удалившись от шума площадей и от всей вообще городской жизни в уединении пребывал сам с собою и чрез себя с Богом, мало заботясь о всем мире и делах его, не любопытствуя о делах государственных, не расспрашивая о начальниках, не слушая рассказов, как идут какие-либо общественный дела; но заботясь о том, как довести до совершенства душу путем добродетели, к этому направил все попечения в своей жизни, и распростившись со всем в мире, он соделался вторым Моисеем в наше время, по истине соревнующим ему в чудесах. Оба устранились от сей мятущейся и шумной жизни: Моисей и Григорий, и жили каждый в свое время отдельно, сами по себе, доколе божественное явление не открыло этому и другому пользу чистой жизни; но за Моисеем вместе с любомудрием следовала и жена, Григорий же избрал сожительницею себе одну добродетель. И так, когда они оба стремились к одинаковой цели, (ибо конечно причиною удаления каждого из них от многолюдства было то, чтобы чистым душевным оком созерцать божественные тайны); то умеющему хорошо оценивать степени добродетели можно судить, у кого из них жизнь была более бесстрастною: у того ли, кто снисходил к законному и дозволенному участию в удовольствиях, или у того, кто возвысился над сим и не давал никакого доступа к себе плотскому пристрастию. Когда, же Федим, который был в то время предстоятелем церкви Амассийской, и имел свыше от Святого Духа силу прозрения в будущее, употреблял все старание, завладевши великим Григорием, дать ему начальствование в церкви, чтоб он такую добрую жизнь не проводил праздно и бесполезно; то он, узнав о намерении святителя, задумал скрыться, переходя из одной пустыни в другую. Славный оный Федим испытывал все средства, употреблял все искусство и старание, но не мог привести к священству сего мужа, принимавшего все предосторожности, чтобы не быть как-нибудь взятым рукою святителя; и тот и другой препирались в своих усилиях, один желая поймать, другой избежать преследующего, ибо один знал, что принесет Богу священный дар, а другой боялся, чтобы присоединенный к жизни заботы священства, как некоторое бремя, не послужили ему препятствием в любомудрии. После сего Федим, объятый некоторым божественным порывом к предположенной цели, ни сколько не обращая внимания на расстояние, отделявшее его от Григория, (ибо он находился от него на расстоянии трех дней пути),— но воззрев к Богу и сказавши, что Бог в час сей равно видит и его самого и того, вместо руки налагает на Григория слово, посвятив его Богу, хотя он не присутствовал телом, назначает ему оный город, который до того времени был одержим идольским заблуждением, так что из бесчисленного множества жителей, населяющих самый город и его окрестности, находилось не более семнадцати человек, принявших слово веры.

Таким образом принужденный взять на себя иго сие, по совершении над ним после сего всех узаконенных (священнодействий), испросив у назначившего ему священство малое время для уразумения в точности таинства (веры) более не нашел нужным обращаться, как говорит Апостол (Гал.1.16.), к «плоти и крови», но свыше просил себе откровения тайн, и не прежде осмелился проповедовать слово, как некоторым явлением открыта была ему истина. Однажды когда он целую ночь размышлял о предмете веры и волнуем был различными помыслами, (ибо были и в то время некоторые люди, которые искажали благочестивое учение и вероподобными умствованиями часто представляли истину сомнительною, даже для разумных);— в это время, когда он озабоченный исканием сей истины проводил ночь без сна, является наяву некоторый муж в человеческом образе, по виду старец, святолепный по устроению одежды, как приятностью лица, так и стройностью вида, обнаруживающий признаки великой добродетели. Когда же он устрашенный видением боялся встать с постели и спросить, кто он такой и зачем пришел; сей, кротким голосом успокоив его душевное смущение, сказал, что он явился ему, по божественному повелению, для разрешения его недоумений, чтоб открыть истину благочестивой веры. При этих словах мужество возвратилось к нему и он смотрел на него с некоторою радостью и изумлением. Потом, когда тот протянул прямо руку и прямо направленными перстами как бы указывал стоящее в стороне явление: он, обратив свой взор по направлению его руки, увидел против лица явившегося другое видение в женском образе превосходнейшем человеческого, — и опять устрашился до того, что склонил лице свое, приведенный в замешательство видением, и не в состоянии будучи вынести сего явления очами; необычайность сего видения состояла особенно в том, что в самую глубокую ночь, такой свет окружал явившихся ему, как будто зажжена была некая светлая лампада. И так когда он не в состоянии был выносить сего явления глазами, услышал некий разговор между явившимися ему лицами, которые вели речь друг с другом о предмете его изысканий. Чрез этот разговор он не только научился истинному познанию веры, но и узнал явившихся по именам; потому что каждый из них называл другого собственным его именем. Так, говорит, он услышал, что явившаяся в женском виде просила Евангелиста Иоанна открыть юному (епископу) тайну благочестия, а тот сказал, что готов и в этом сделать приятное матери Господа, поелику сие ей угодно. Таким образом в стройных и кратких словах изрекши (сию тайну), опять скрылись с глаз. Григорий же и божественное оное откровение тотчас заключил в письмена, по оному после проповедовал слово Божие в церкви и оставил сие богодарованное ученее, как некое наследие потомкам; сим учением даже до ныне тайноводствуется народ оного города, пребыв неприкосновенным от всякой еретической злобы. Слова же сего тайноводственного учения таковы: «Один Бог Отец Слова живаго, премудрости ипостасной, и силы и образа присносущаго; совершенный, родитель совершенного, Отец Сына единородного. Один Господь, единый от единого, Бог от Бога, образ и изображение Божества, Слово действенное, мудрость, объемлющая состав всего, и творческая сила всей твари, истинный Сын истинного Отца, невидимый невидимого, нетленный нетленного, бессмертный бессмертного, присносущий присносущаго. И один Дух Святый, от Бога имеющий бытие и Чрез Сына явившийся, то есть, человекам; образ Сына, совершенного совершенный, жизнь,—вина живущих, источник святый, святость, податель освящения; в котором является Бог Отец, иже над всеми и во всех, и Бог Сын, иже чрез всех. Троица совершенная, славою, вечности и царством не разделяемая и не отчуждаемая.» И так нет в Троице чего-либо сотворенного, или служебного; нет чего-либо привнесенного, как бы прежде не бывшего, а в последствии привзошедшего. И так, ни в чем у Сына не было недостатка перед Отцем, и у Святаго Духа перед Сыном: но непременна и неизменна есть всегда та же Троица. Кто желает убедиться в этом, пусть послушает церковь, в которой он проповедовал сие учение: еще и до ныне хранятся там самые начертания блаженной оной руки. Не равняются ли они величием благодати тем богоустроенным скрижалям? Я говорю о тех скрижалях, на которых было начертано законодательство божественной воли. Ибо как о Моисее говорит слово Божие, что он, будучи вне видимого и поставленный душою внутрь невидимого, недоступного, (ибо на это указываем мрак Исх. 20, 21.), познал божественные тайны, и от себя научил богопознанию весь народ; так тоже самое домостроительство можно видеть и о сем великом муже. Для него горою было не что-либо чувственное, не земная возвышенность, но высота стремления к истинным догматам; мраком,—недоступное для прочих видение; дскою,—душа; написанными на дсках письменами, —голос явившегося: чрез все это ему и тайноводствуемым от него совершилось откровение тайн.

И так, получив чрез оное откровение некоторое дерзновение и смелость, как какой-нибудь боец, приобретши чрез (уроки своего) учителя достаточную силу и опытность в борьбе, смело снимает с себя одежду на арене и вступает в борьбу с противником; таким же образом и он, собственным упражнением и помощью явившейся ему благодати достаточно приготовив душу, выступает на подвиги: ибо не иным чем, как подвигами и борьбою должно назвать всю его жизнь в священстве, во время которой он верою, подвизался против всех сил противника. Тотчас, оставив пустыню, он стремится в город, в котором должен был устроить Богу церковь. Когда узнал, что вся страна сия одержима лестью бесовскою, что нигде не устроено храма истинному Богу, но весь город и соседние поселения наполнены жертвенниками, капищами и кумирами (поелику весь народ старался об украшении храмов и капищ идольских и об утверждении между людьми безумного идолослужения, поддерживая его торжествами и обрядами и нечистыми жертвоприношениями); то, подобно какому-нибудь доблестному воину, который сразившись с военачальником, чрез него обращает в бегство и подчиненное ему войско, и сей великий муж начинает подвиг брани с самих бесов. Каким же образом? Идя из пустыни в город, поелику наступил вечер и пошел сильный дождь, он по пути заходит с своими спутниками в один храм. Храм сей был из числа знаменитых; в нем открыто сообщались жрецам внушения чтимых там демонов, посредством издаваемых ими волшебных предсказаний. Вошедши с спутниками своими в сей храм, он тотчас же привел в ужас бесов призванием имени Христова, и знамением креста очистив оскверненный жертвенным дымом воздух, провел, по обычаю своему, всю ночь бодрствуя в молитвах и песнопениях, так что оскверненное жертвенною нечистотою и кумирами место сие обратилось в дом молитвы. Таким образом проведши ночь, поутру опять продолжал свой путь далее. Когда же жрец утром начал совершать обычное служение демонам, говорят, что явившиеся ему демоны сказали, что храм сей недоступен для них по причине пребывавшего в нем. Сколько потом ни употреблял он некоторых очистительных омовений и жертв, чтобы водворить чрез то опять в сем храме демонов; несмотря на все попытки, его старание было напрасно; демоны никогда, по прежнему обычаю, не повиновались его призыванию. Тогда жрец, пылая гневом и яростью, настигает оного великого мужа, грозя ему всеми страшными угрозами, — что он и донесет на него начальникам и употребит против него силу, и доведет до сведения царя о его дерзости, что он, будучи христианином и врагом богов осмелился войти в храм, что от входа его сила, действующая в святилище, удалилась и обычных пророческих вещаний демонов в сих местах более уже не бывает. Когда же Григорий сию дерзкую в грубую ярость жреца укротил великодушием и всем угрозам противопоставлял помощь Божию и говорил, что он столько уверен в могуществе Поборающего ему, что по произволу может прогонять демонов, откуда ни захочет и поселять в такие места, какие ему угодно, обещаясь представить на все сказанное тотчас же доказательства: то жрец, удивившись и изумившись величюю власти, просил показать его власть над этими самими демонами и поселить их опять в храме. Выслушав сие, великий муж оторвал небольшой клочок из книги и дал оный жрецу, написав на нем некоторое повелительное изречение демонам, самые же слова, написанные на нем, были таковы: — «Григорий сатане: войди.»—Жрец, взявши эту записку, положил на жертвенник; потом, когда совершил обычные жертвоприношения и мерзости, опять увидел то самое, что видел прежде чем демоны вышли из кумирни. После сего происшествия, он убедился, что Григорий владеет некоторою божественною силою, при помощи коей является сильнее демонов, и снова с поспешностью догнав его, пока еще не ушел в город, просил открыть ему тайну,—и кто сей Бог, имеющий власть над природою демонскою. Когда же сей великий муж в кратких словах изложил тайну благочестия, с жрецом сим случилось нечто такое, что обыкновенно бывает с людьми еще непосвященными в божественные таинства: он веру в явление Божества людям во плоти почел унижением понятия о Боге. Когда тот сказал ему, что вера в сие таинство утверждается не словами, но действительность его удостоверена чудесами, жрец пожелал видеть от него еще чудо, чтобы таким образом он мог придти к убеждению в вере. Тогда, говорят, оный великий муж совершил самое невероятное великое чудо. Жрец требовал, чтобы какой-нибудь из великих, пред глазами у него лежащих камней, без помощи человеческой руки, одною силою веры, по приказанию Григория, двинулся и перешел на другое место; — и великий оный, нисколько не медля, тотчас приказал сему камню, как бы одушевленному существу тотчас же передвинуться в доказанное жрецом место. После сего чуда, этот человек тотчас уверовал слову (Григория), и оставив род, дом, жену, детей, друзей, жречество, дом, имущество, вместо всех принадлежащих ему благ, предпочел сообщество с оным великим мужем и соучастие в трудах его и в божественном оном любомудрии и учении. Да умолкнет при этом всякая искусственная изобретательность дееписателей, красноречием преувеличивающая размеры дивных деяний; ибо не таково вышесказанное чудо, чтобы сила красноречия повествующего о нем сделала его большим или меньшим, нежели каково оно есть. Кто сказавши что-нибудь сверх сказанного, увеличит это чудо? Возможно ли кому-нибудь уменьшить в слушателях удивление к совершившемуся? Камень отторгается от камней служащих камням; камень делается проповедником божественной веры и путеводителем неверных к спасению, не каким либо голосом или словом проповедуя божественную силу, но тем, что сделал, показывая, что возвещаемый Григорием есть Бог, которому одинаково подчинена и повинуется вся тварь,—не только одна чувствующая, живая и одушевленная, но и кроме сей, всякая другая так раболепно служит Ему, как будто не лишена была чувств. Есть ли какой слух у камня? Есть ли какое ощущение власти повелевающего? Какая в нем способность к передвижению? Есть ли какое строение членов и органов? Но все это и подобное сему заменяет сила повелевающего, узрев которую оный жрец тот час уразумел направленную на обольщение человеческой природы демонскую лесть, возгнушался оною и обратился к истинному Богу, от соделанного рабом заключив о неизреченном могуществе Владыки. Ибо если такова сила у раба, что он словом движет неподвижное, дает приказание вещам бесчувственным, повелевает неодушевленному: то можно уразуметь, какое обилие силы у Владыки всего, воля которого была как бы некиим веществом и устроением, и силою самого мера и всего находящегося как в нем, так и превыше его!

Таким образом сей великий муж, начав счастливую брань с демонов, и, как некий победоносный трофей, ведя с собою жреца, приведши сначала в изумление народ молвою о себе, теперь с уверенностью и дерзновением входит в город, величаясь не колесницами, конями и мулами, не множеством спутников, но со славою окружаемый добродетелями. Все жители города всенародно вышли посмотреть (на него) как бы на какое новое зрелище, увидеть, кто это такой Григорий, который, будучи человеком, как какой-нибудь царь, имеет власть над теми, кого они почитали за богов, действует приказаниями, и демонов, как рабов, по своему усмотрению поселяя куда хочет и изгоняя откуда пожелает, —и который поработив их какою-то властью, ведет с собою и служителя их, презревшего ту честь, в которой был прежде, и все блага свои променявшего на жизнь вместе с ним.

Когда с такими мыслями все ожидали его пред городом и, видя его приближающимся, пристально смотрели на него, он проходит между людьми, как между бездушными деревьями; ни к кому из встречающихся не обращается, идет прямо в город, чем самым приводит их еще в большее изумление, и кажется зрителям еще выше молвы о нем. Входя в первый раз в великий город при необыкновенной для него обстановке, он не изумился такому множеству народа, собравшемуся ради его, но идя как бы в пустыне, смотрел только на себя и на дорогу, не обращаясь ни к кому из собравшихся около; это самое показалось людям выше чуда, произведенного над камнем. По этой причине, хотя и мало было, как мы сказали прежде, принявших веру до управления его,—он входил в город так отовсюду теснимый сопровождающими, как будто весь город уже почтил его святительство. Но так как он тотчас же вместе с тем, как посвятил себя любомудрию, освободил себя от всего, как от какого бремени, так что не было у него ничего из необходимых для жизни вещей: ни поля, ни места, ни дома, но всем был он для себя сам, или лучше сказать вера и добродетель были для него и отечеством, и домом, и богатством; то, когда он вошел в город, а дома ему для успокоения нигде не было, ни церковного, ни собственного, его спутники пришли в смущение и беспокойство, где им пристать и у кого найти себе кров. Учитель говорить им: «что это вы, как будто находящиеся вне покрова Божия, беспокоитесь, где можно вам успокоить ваши тела? Ужели для вас малым домом кажется Бог, хотя о Нем мы и живем, и движемся и есмы? Или тесен для вас кров небесный, что вы ищете, кроме сего, другого жилища? Да будет забота у вас о том лишь одном доме, который есть собственность каждого, который созидается добродетелями и воздвигается в высоту; о нем одном вы должны заботиться, чтобы такое жилище не было неустроено у вас; а окружать себя земными стенами не приносит пользы ведущим жизнь добродетельную. О построении стен, как о деле нужном, особенно заботятся, как и должно быть, люди, преданные пороку, потому что дом часто скрывает тайные их беззакония; но ведущие жизнь добродетельную не имеют ничего такого, что укрывать стенам.» Когда это он говорил к своим спутникам, находившийся при этом один знаменитый муж, по роду, богатству и всему прочему, чем обладал, считающейся в числе первых, (имя мужу сему Мусоний), видя, что у многих одно и тоже желание и забота, как бы принять сего мужа в свои дома, предупреждая прочих, предвосхищает благодать, прося великого мужа остановиться у него и почтить своим входом его дом, чтобы быть ему почетнее и известнее и по смерти, так как время передает память о таковой чести и потомкам. Поелику же и многие другие собравшиеся просили Григория о том же, то он, считая справедливым отдать честь начавшему просить, прежде, поблагодарив прочих в ласковых и почтительных выражениях, идет к первому. Если описание дел его есть одно только простое и без искусственное повествование, так как слово наше с намерением оставляет искусственную изобретательность в преувеличении деяний: то пусть и оно для тех, кои правильно судят о сих делах, будет не маловажным свидетельством того, что упоминая о дивных делах его не станем прибегать к вымыслам, а достаточно нам будет для совершеннейшей похвалы одного воспоминания о его делах; так природная красота на лице цветет нисколько не нуждаясь в содействии искусственных прикрас.

Слушавших слово его сперва было малое число; но прежде нежели окончился день и зашло солнце, столько присоединилось их к первому собранию, что множество уверовавших достаточно было, чтобы составить народ. Утром опять появляется народ у дверей, вместе с ними и жены, и дети, и преклонные летами и страждущие от демонов или другого какого-нибудь недуга. И он, стоя в средине, уделял сплою Святаго Духа каждому из собравшихся то, что соответствовало его нуждам: проповедовал, рассуждал, увещевал, учил, исцелял. И тем особенно привлекал он многих к своей проповеди, что одинаково действовал и на зрение, и на слух, и чрез то и другое являл в себе ясные признаки присутствия божественной силы: ибо слух поражало слово, а зрение,—чудеса, совершаемые над больными. Плачущий получал утешение; юноша вразумление; старик наставляем приличными речами; рабы, — чтобы повиновались господам своим, владельцы, чтобы человеколюбиво обращались с подчиненными; бедного учил он, что единственное богатство есть добродетель, что это имущество может приобрести каждый, кто ни захочет; напротив того обладающего богатством вразумлял и учил, что он только распорядитель своего имения, а не господин. Женам подавая пристойные, детям — соответственные возрасту, отцам —приличные правила и, будучи всем вся, он, при содействии Духа, столько вдруг привлек к себе народа, что тотчас приступил к построению храма, потому что все деньгами и трудами содействовали этому предприятию. Этот храм есть тот самый, начало строения коего он сам положил, а достойно украсил его один из его преемников. Храм сей видим до ныне. Тотчас же приступив (к построению его), оный великий муж заложил его на самом видном месте города, полагая как бы некоторое основание своего святительства, и совершил это дело при помощи некоторой божественной силы, как свидетельствует последующее время. Ибо во время случившегося однажды в наши времена в городе сильнейшего землетрясения, когда почти всё до основания погибло, когда все здания, как частные, так и общественные разрушились и обратились в развалины,—один сей храм остался целым и невредимым, так что и из сего открывается, с помощью какой силы великий оный муж приступал к делам своим. Но этим божественная сила показала и засвидетельствовала веру сего великого мужа для отдаленных потомков. А в то время, так как все жители как города, так и окрестностей его поражены были его апостольскими чудесами и верили, что все, что он ни говорит и делает, делает и говорит силою божественною: то и в спорных житейских делах никакого другого судилища не знали выше его, но всякий спор и все неудоборазрешимые и запутанные дела разрешались его советами. Отсюда чрез его благодатное влияние водворились в городе законная справедливость и мир как для всех вообще, так и для каждого в частности; много прибыло добра, как в частности, так и вообще, потому что никакое зло не нарушало взаимного согласия.

Здесь не излишне, может быть, упомянуть об одном суде его, так как, но пословице, вся ткань узнается нами по обращику. И божественное Писание, хотя Соломон много чинил судов между своими подданными, сочло достаточным, в одном представить всю мудрость сего мужа. Будучи судьею между двумя матерями, он, так как преступления невозможно было изобличить, потому что каждая одинаково отказывалась от мертвого младенца и удерживала с собою оставшегося в живых, хитростью сумел выпытать сокровенную истину. Так как преступление совершено было без свидетелей и подозрений как в истине, так и во лжи могло одинаково падать как на ту, так и на другую: то он призвал к себе на помощь, для засвидетельствования истины, природу, вымышленною угрозою скрывши цель своего намерения. Притворно приказав тело как мертвого, так и живого младенца рассечь поровну мечем и раздать ровный половины детей матерям, предоставил природе решить спор об истине дела. Одна из них охотно приняла это приказание и торопила палача, другая же, тронутая материнскою жалостью, решилась уступить, прося пощадить дитя, (она считала милостью и то, если он хоть как-нибудь спасется): тогда царь, нашедши здесь средство для узнания истины, дарует уступившей добровольно оправдательный приговор, рассудив, что не, жалеющая о смерти дитяти природою обличается в том, что она не мать того, коего смерти желает. О каком же суде великого Григория рассказать и нам? Два брата, юные по возрасту, недавно разделив между собою отцовское наследство, присвоили себе каждый озеро, стараясь каждый завладеть им всем и не допуская друг друга пользоваться этим владением вместе. Судьею в решении сего спора становится учитель. Пришедши в назначенное место, он сперва употребил в дело свои собственные законы посредничества, склоняя их к примирению и убеждая юношей сойтись между собою дружелюбно и пользу мира предпочесть выгоде от дохода; ибо мир во веки пребывает и с живыми и с умершими, а пользование доходами временно, осуждение же за обиду вечно; это и прочее, что находил приличным, говорил он для укрощения юношеской беспорядочности. Но когда увещание сие оказалось недействительным, и юноши горячились, и возбуждаемые надеждою прибыли, воспламенялись более и более гневом; когда уже готовилось с обеих сторон войско из подвластных им, множество рук под предводительством гнева и юности жаждало крови и назначено было время битвы: (тогда) накануне имеющего произойти с обоих сторон боя, человек Божий, остававшийся на берегу сего озера и проведшей ночь в бодрствовании, сделал над водою некоторым образом Моисево чудо, не ударом жезла разделив воду на две части, но молитвою всю ее внезапно иссушив, к утру сделал озеро землею, сухою и безводною; так что и в углублениях его нисколько не оставалось воды, тогда как до молитвы сего мужа оно было подобно морю. Решив так этот спор божественною силою, он опять удалился к себе, а решение, высказанное самыми делами, прекратило препирательство между юношами; ибо с уничтожением предмета, из за которого готовилась у них между собою ссора, мир заступил место гнева и природа опять дала себя знать в братьях. И ныне можно видеть явные следы этого божественного решения; ибо вокруг тогда бывшего озера еще и до ныне сохраняются некоторые следы разлива воды, но, что тогда было погружено в воде и находилось в самой глубине, все это теперь обратилось в лес, жилище, луга и пашни. Мне кажется, что сам знаменитый Соломон не будет оспаривать превосходства такого суда. Ибо что более важно в рассуждении добродетели: спасти ли грудного младенца, которого присвояли себе две матери и которому для здоровья было совершенно равно, родившая его, или другая женщина станет заботиться о его воспитании, — или даровать спасение двум юношам, которые, только что вступив в общественную жизнь, подстрекаемые гневом ко взаимному убийству, спустя несколько времени должны были подняв вооруженные руки друг на друга, представить зрелище, скорбное для современников, —юношам, которым предстояла опасность, или обоим быть умерщвленными друг другом, или одному совершенно опозорить себя братоубийством ? Не говорю о тех, кои были собраны для боя тем и другим, и возбуждены одинаковым гневом, у которых цель взаимного стремления друг против друга была смерть противников. И так, кто молитвою отвратил определенный по вражде лукавого смертный приговор против них и восстановил природные чувства, стремлению к убийству изменив в мирное расположение: тот, по справедливости, во сколько раз больше достоин удивления в деле суда, в сравнении с тем, кто открыл коварство блудницы? А о чуде над водою, — как вдруг судоходное место изменилось в твердую землю, озеро сделалось углубленною равниною, и что прежде как бы заменяло собою море, то теперь пригодно для принесения плодов, — об этом чуде, я думаю, лучше молчать, чем распространяться словом, потому что рассказ не может по достоинству сравняться с величием самого предмета. Ибо какое знаем мы из упоминаемых в писании чудес, которое могло бы быть, но сравнении, равным сему чуду? Иисус Навин остановил воды реки Иордана, но только до тех пор пока стоял в воде ковчег завета; когда же перешел народ и перенесен был ковчег, он опять возвратил реке обычное течение. Открывается дно водной глубины в Чермном море, когда ветер разогнал море на обе стороны; но время чуда сего продолжалось дотоле, пока совершился переход воинства по глубине морской сухим путем. После же того является опять одна поверхность воды, и раздоившееся на малое время опять соединилось вместе: а здесь случившееся однажды так и осталось, как было, так что время не лишает достоверности сего чуда, о котором постоянно свидетельствует видимость. Такого рода было чудо его над озером, о котором рассказывают и следы которого показывают.

Указывают также и сохраняют в памяти чудо, совершенное им после сего, иного рода. По стране Понтийской протекает одна река, самым именем указывающая на быстроту и неукротимость течения, ибо, по вреду, причиняемому ею, жителями именуется «волк». С такою силою несется она от истоков своих из Армении, потому что высокие горы сей страны доставляют ей обильную воду. Но будучи глубока во всех местах, протекая по подошвам гор, особенно переполняется зимними потоками, принимая в себя все стекающие с гор воды. В низменностях же той страны, чрез которую протекает, стесняемая с обеих сторон берегами, в некоторых местах часто выходит из русла по обе стороны, затопляя водою все, что выше ее ложа, так что жители этих мест постоянно подвергаются неожиданным опасностям, потому что река часто в ненастную ночь, а нередко и днем наводняет поля. Посему не только растения, посевы и животные погибают от такого стремления воды; но даже и сами жители подвергаются опасности, неожиданно испытывая от сего наводнения как бы кораблекрушение в домах своих.

Итак, когда слух о совершенных оным великим мужем чудесах распространился повсеместно, то все жившие близ этой части реки: мужи, жены, дети, всенародно поднявшись идут к нему с прошением, умоляя его даровать им какое-нибудь облегчение от неожиданно постигающих бед. Ибо он говорил, что чрез него Бог может сделать все, что недоступно искусству и уму человеческому; они же с своей стороны не упускали ничего, что зависело от воли и сил человеческих, бросали камни, устрояли насыпи, делали и все прочее, что, обыкновенно, придумывается для избегания сих зол, но не могли остановить наносимых водою бед. И чтоб еще более возбудить в нем сострадание, просили чтоб он сам лично посмотрел на сие несчастье и убедился что им даже невозможно перенести своих жилищ, и что во всякое время им грозит смерть от напора воды. И так он пришел на (означенное) место, потому что леность никогда не служила ему препятствием в заботах о добре, и он не нуждался ни в колеснице, ни в конях, ни в другом чем либо для своего, проезда, но опираясь на один жезл, совершил весь путь, любомудрствуя, с своими спутниками о чаемой горней жизни, чем всегда по преимуществу занимаясь, прочие дела считал посторонними в сравнении с сим превосходнейшим занятием. И когда путеводители показали ему уклонение реки, и самые следы бедствия были явны, потому что это место от разлива вод было изрыто и представляло глубокие ямы, то он так сказал собравшимся: «не человеческое дело, братия, изменять направление течения воды; одна только божественная сила может сделать это и заключить стремление вод в известные пределы; ибо так говорит пророк к Богу: «предел положила еси, его же не прейдете» (Пс.103, 9); одному владыке твари—Христу подвластна природа стихий, неизменно пребывай в тех местах, в которых поставлена. И так, поелику есть Бог, законополагающий пределы водам, то Он один своею силою и может удержать беспорядочное течение этой реки. Сказал, — и как бы вдохновенный божественною мыслью, великим гласом молитвенно призвав Христа придти к нему на помощь в предстоящем деле, водружает жезл, который имел в руке, в испорченное водою место берега. Так как земля в этом месте была влажна и илиста, то удобно вдавливалась в глубь, уступая тяжести жезла и руке втыкающего. Потом, помолившись Богу, чтоб это было как бы некоторым запором и преградою беспорядочному стремлению вод, опять возвратился назад, показав самым делом, что все им производимое совершается божественною силою; ибо немного времени спустя, жезл сей, пустив корень в берег реки, возрос в дерево. Для реки это дерево послужило пределом течения, а для жителей того места оно служить зрелищем и предметом исторического рассказа; ибо когда оная река, переполняясь от дождей и ручьев, несется с быстрым стремлением и страшным шумом, то ударяясь поверхностью волн о ствол сего дерева, опять поднимается в верх и направляет стремление вод к средине (русла), и как бы боясь коснуться сего дерева, косвенным течением обходить сие место. Такова сила великого Григория, лучше же,—совершающего им чудеса Бога! Ибо природа стихий, как бы какая-нибудь невольница, является изменяющеюся как угодно, соответственно приказаниям, так что озеро переменяется в сухую страну, и затопляемое водою место заселяется, потому что жезл сделал его безопасным для жителей. Имя этому дереву даже до ныне—жезл, и оно во все время сохраняется местными жителями на память благодати и силы Григория. Какое из пророческих чудес можно поставить в сравнение с сими чудесами? Укажу ли на разделение Иордана, которое ударом милоти совершил Илия пред восшествием на небо, а после его Елисей, наследник его милоти и духа? Но тогда поелику вода разделялась на время, какое было потребно для одних пророков, то Иордан сделался проходимым, оставив проход между своими волнами, только на то время пока ноги пророков прошли посуху чрез дно его; в последующее же время и для прочих людей он остался таким же, каким был и прежде. Река же Ликос, после того как однажды была удержана в своем беспорядочном стремлении, делает чудо Григория постоянными во все последующее время, оставаясь такою, какою сделала ее вера великого мужа во время чудотворения. И цель того, что было совершено, было невозбуждение удивления зрителей, но спасение живущих около сей реки, так что хотя чудо и одинаково, (поелику естество воды одинаково повинуется как пророкам, так и подражателю пророков): но, если можно сказать с дерзновением, чудо совершенное Григорием по отношению к человеколюбию, преимуществует пред теми (чудесами); потому что чрез оное сделалась безопасною жизнь жителей; так как вода однажды направленная в своем течении, осталась неизменною и на последующее время.

Когда слух о таких чудесах распространился по всей стране и все уверовали, что они производятся силою веры во Христа: тогда все пожелали быть общниками сей веры, свидетельствуемой такими чудесами; повсюду распространялась проповедь, было в действии таинство (крещения и усиливалось стремление к добродетели; повсюду учреждалось священство), дабы чрез то увеличивалась и возрастала вера. Посему посылается к нему посольство из одного соседнего города, чтоб он пришел к ним и находящуюся у них церковь утвердил священством. Имя сему городу Комана; все жители этого города как милости просили, чтобы сей великий муж удостоил посетить их. И так он пришел к ним и в течение нескольких дней своего пребывания у них словами своими и делами воспламеняет в них еще больше желание таинства. Когда же пришло время выполнить цель посольства и назначить кого-либо из них в епископы устроенной у них церкви: тогда умы всех главных лиц в городе обращены были на тех, которые, по-видимому, превосходили прочих красноречием, знатностью рода и прочими внешними достоинствами. Они думали, что, так как и великий Григорий обладал всем этим, то и имеющей получить оную благодать не должен быть лишен этих преимуществ. Когда же мнения их сильно разделялись и одни предпочитали того, другие,—другого, великий ожидал себе на предстоящее дело какого-либо указания свыше. И как упоминается о Самуиле, что он, избирая на царство не увлекался красотою и величием тела, но искал царской души, хотя бы она обрелась и в презренном теле: так и сей не обращая внимания на мнения о каждом из избираемых лиц, на то одно смотрел, не проявлял ли кто и прежде сего избрания, строгостью жизни и добродетели, в своей нравственности священства. Когда те представляли избранных ими с похвалами, превознося каждый своего, он приказал обратить внимание и на тех, которые по внешнему образу жизни беднее других: ибо и между таковыми может найтись человек, который по богатству душевному выше обладающих внешними достоинствами жизни. Один из принимавших главное участие в избрании почел за оскорбление и обиду то мнение великого, что если никто из прочих, отличающихся красноречием, достоинством и в пользу которых свидетельствует внешняя жизнь, не будет допущен к святительству, то быть может найдутся и из простого народа некоторые более достойные для такой благодати; вместе с тем подошедши к нему с насмешкою сказал: «если ты велишь, чтобы такие и столь известные, из всего города избранные люди, были обойдены, а чтобы в предстоятели священства был избран кто-либо из черни: то тебе остается призвать к святительству угольщика Александра; если угодно, мы целым городом перейдем на его сторону и единогласно изберем его.» Он говорил это в укор суждению Григория, и чтобы сим насмешливым выбором высказать порицание его строгости в отношении к лучшим людям. У великого же от сих слов является в душе мысль, что не без воли Божией Александр пришел на память избирателям и о нем заговорили. «Кто это такой Александр, спросил он, о котором вы упомянули?» Потому когда один из присутствующих со смехом вывел на средину упомянутого, одетого в худое рубище и то не на всем теле, и вместе всею внешностью,—руками, лицом и всем телом, запачканным от делания углей, указывающего на свое ремесло, то в таком виде стоящий на средине Александр был предметом смеха для прочих. Но для прозорливого оного ока настоящее зрелище было предметом великого изумления: муж в крайней бедности и в презренном виде обращает внимание только на себя и как бы радуется этой наружности, которая для неопытных глаз служила предметом смеха. Дело было вот в чем: не по нужде и бедности сей муж избрал такой образ жизни, но был некоторого рода философом, как показала последующая его жизнь, и был выше прочих, так что сподобился даже мученичества, окончив жизнь свою огнем; но вознамерился, или лучше старался скрыть это, потому что низко ценил то благополучие, о котором заботятся многие и за ничто считал сию жизнь, стремясь к высшей и истинной жизни. И чтобы лучше успеть в стремлении к добродетели, он старался искусно скрыть свои достоинства под самым низким родом занятий, прикрываясь ими как бы какою безобразною личиною. Кроме того, находясь в цветущей юности, считал опасным для достижения целомудрия, обнаруживать красоту своего тела, и как бы гордиться счастливым даром природы; ибо знал что этот дар бывает для многих поводом к тяжким падениям. И так, для того, чтобы с ним не случилось чего-либо им не желаемого, ни самому не послужить для чужих очей предметом страсти, он как бы некоторую безобразную личину, добровольно берет на себя ремесло угольщика. При таком роде занятия тело упражнялось в трудах для добродетели, красота покрывалась угольною нечистотою и вместе с тем добываемые сими трудами деньги употреблялись в пособие к исполнению заповедей. Григорий, после того как, выведши его из собрания, тщательно расспросил его обо всем до него касающемся, поручает его прибывшим с ним, приказав исполнить, что было нужно; а сам возвратившись опять в собрание, из настоящего случая берет предмет для поучения народа, предлагая ему беседу о священстве и изображая в ней добродетельную жизнь. Такого рода беседу продолжал он, удерживая собрание до тех пор, пока служащее ему, исполнив его повеление, возвратились с Александром, уже омытым от нечистоты сажи в бане и одетым в (собственные) одежды великого; ибо это им приказано было сделать. Когда же все обратили взоры на Александра и дивились такому явлению: «нет ничего необыкновенного», сказал им учитель, «в том, что зрение обмануло вас, когда вы одному чувству дозволили судить о красоте; чувство, заграждая (нам) вход в глубину разумения, есть неверное средство для суждения об истине вещей; да притом же и самому врагу благочестия,—демону, было в вполне приятно, чтоб избранный сосуд пребывал в бездействии, скрываясь в неизвестности, и чтобы не выставлялся на вид муж, имеющий быть истребителем его владычества.» Сказав это, посвящает Богу сего мужа, законным образом низведши на него благодать священства. Когда все обратились взорами к новопоставленному святителю и просили сказать некоторое слово к церкви, то Александр тотчас же, при самом вступлении в сей сан доказал, что суд об нем великого Григория не ложен: ибо слово его было исполнено ума, хотя и мало украшалось цветами красноречия. По этому поводу один дерзкий юноша из Аттики, проживавший у них, посмеялся над недостатками его речи, (сказав) что она не украшена аттическим искусством, но был, говорят, вразумлен божественным видением; он увидел стадо голубей, сияющих некою неописанной красотою, и услышал как кто-то говорил, что это те самые голуби Александра, над которыми он посмеялся. Какому из сих чудес более удивляться? Тому ли, что сей муж не посмотрел, как судили о достоинствах другие и не увлекся свидетельством людей знатных? Или более удивляться сокровенному в углях сокровищу, правильное суждение о котором (Григория) тотчас засвидетельствовано Богом чрез последовавшее ритору видение? Мне кажется, что то и другое чудо само по себе такого рода, что может соперничествовать одно с другим, а пред всеми прежде упомянутыми чудесами оба едва ли не преимуществуют. Ибо противоречить желанию сильных было яснейшим признаком духа твердого и возвышенного, который одинаково смотрит на все явления в мире, к величию ли и славе относятся они, или к унижению и презрению; но так как он отдавал предпочтение одной добродетели и одну порочную жизнь считал презренною, то в ничто вменял все, что в жизни считается достойным какого-нибудь уважения пли презрения. Так действительно он и поступил тогда; ибо, стараясь найти человека Богу угодного и достойного, он не думал почитать достоверными доказательством сего ни богатства, ни достоинства, ни мирской знатности, так как ни того, ни другого слово Божие не включает в число благ. И так не то одно достойно похвалы и удивления, что он не согласился с желаниями начальников, но и то, что он превзошел сам себя в том, что последовало далее: если б он только отстранил недостойный выбор, но не представил бы, что еще требовалось затем, то конечно воспрепятствовал бы злу, но добра еще не совершил. Но он, кроме того, что не дал согласия на худое, нашел даже лучшее; таким образом тем и другим действием совершил благое дело, — и не дав доступа злу, и приведя в действие добро; так что в том и другом отношении Григорий великий явился благодетелем городу,—предохранив их от погрешности неведения и обнаружив сокровенное у них благо.

Поелику же при содействий святого Духа все совершилось успешно по желанно сего великого мужа; то не будет не благовременно, всем рассказать здесь и об одном обстоятельстве, случившемся с ним на пути, дабы во всем видна была соприсущая сему мужу благодать. Так как всем было известно, что муж сей преимущественно заботился о том, чтобы всегда подавать утешение нуждающимся: то два Еврея, имея ли в виду прибыль, или вознамерившись посмеяться над сим мужем, что его легко можно обмануть, стерегут его на возвратном пути; один из них, притворившись мертвым, лежал на краю дороги, растянувшись навзничь, другой же, будто бы в самом деле, оплакивая умершего, подражал воплю рыдающих и звал мимоидущего великого, говоря, что сей несчастный, пораженный внезапно смертью, лежит нагой и без приготовления к погребению. И так просил сего великого мужа не пренебречь усопшего, но сжалившись хоть сколько-нибудь над бедностью, подать сколько возможно на прикрытие тела; сими и подобными словами упрашивал он. Сей ни мало не медля, бывшую на нем верхнюю одежду возложив на умершего, отправился в дальнейший путь. Когда, по удалении его, так дерзко наругавшиеся наг ним остались одни, обманщик, переменив притворный плач на смех, заставлял лежащего встать, хохоча и радуясь той прибыли которую доставил им обман. Но тот оставался в одинаковом положении, ни сколько не слушая его слов. Когда он стал звать его более громким голосом и вместе с тем толкать его ногою, лежащий тем не менее ни голоса не слыхал, ни удара не чувствовал, но лежал протянувшись в одинаковом положении; потому что тотчас же, как была возложена на него одежда, в самом деле сделался мертв за то, что притворился им, чтоб обмануть оного великого, так что сей человек Божий не был обманут, но для какого употребления дал одежду, для того она и оказалась пригодною взявшим ее. Если такое дело веры и силы сего великого мужа кажется жестоким, то никто не должен удивляться сему, имея в виду великого Петра. Ибо и он не одними только благодеяниями выказывал присущую ему силу, хромого от рождения являя народу бегающим и скачущим, или страдания больных исцеляя тенью своего тела, которую наводило на них солнце, отбрасывая оную, когда проходил Апостол, на противоположную (его телу) сторону; но и Ананию, за то что он пренебрежительно относился к обитающей в Апостоле силе, наказывает смертно для того, думаю, чтобы страшная казнь его сделала всех, кто пренебрегал им в народе, благоразумнее, научив их сим страшным примером воздерживаться от подобных поступков. И так справедливо подражатель Петра, показав величию силы многими благодетельными чудесами, и покушавшегося употребить обман против Духа заставил высказать о себе истину. Ибо истребителю лжи, думаю я, должно было даже ложь обманщика переменить на истину, дабы всем было явно, что все, что ни говорил сам оный великий, было истинно, и что от других принимал, как истину, то не было ложно. И так сии иудеи, сказанным образом посмеявшиеся, как казалось им, над силою великого, послужили в наставление для прочих, чтобы не покушаться обманывать тех, за которых сам Бог является обличителем дерзости.

После сего, когда было некоторое собрание под открытым небом в одном из мест этой страны, и все удивлялись его поучениям, один мальчик взывал к собравшимся, что учитель не от себя говорит это, но другой, стоящий близ него произносит слова. Когда, по распущении собрания, привели к нему мальчика, говорят, что великий сказал присутствующим, что отрок не свободен от (насилия) демона, и тотчас же снявши с плеч своих омофор и приложив к дыханию своих уст возлагает таким образом на юношу. Когда это было сделано, юноша начал биться, кричать, бросаться на землю, метаться туда и сюда, словом, —испытывать все, чем страдают одержимые демонами. Когда потом святой возложил руку и прекратил его припадки, демон оставил юношу и он пришедши в прежнее состояние, уже не говорил более, что видит кого-то близ святого, говорящего вместе с ним. И это также принадлежит к великим чудесам Григория, потому что совершает чудеса исцелений не каким либо изысканным способом искусством, но для прогнания бесов и исцеления телесных болезней достаточно было дыхания уст его, прилагаемого к больному чрез облачение.

Впрочем излагать по порядку все чудеса его, потребовало бы длинного описания и слова, выходящего за пределы настоящего досуга; по сему упомянув еще об одном или двух чудесах, которые рассказывают о нем, ими закончу свое слово. Когда божественная проповедь распространилась повсюду и все жители как города, так и окрестностей его, были обращены к благочестивому учению веры, жертвенники, капища и кумиры в них были разрушены; когда жизнь человеческая уже очистилась от идольских скверн, и угасло нечистое курение жертв, жертвенная кровь и нечистоты от заклания животных были смыты; когда все на всяком месте заботливо воздвигали молитвенные храмы во имя Христа: гнев и зависть пробуждаются в представителе Римской власти в здешнем месте, за то, что ложные отеческие обряды его презрены, а христианское таинственное учение умножается и церковь повсюду во вселенной распространяется, возрастая и увеличиваясь постоянно присоединяющимися к сему учению. И так, возмечтав, что можно божественной силе противопоставить свою жестокость, остановить проповедь таинства, разрушить устроенные церкви и обратившихся к сему учению возвратить к служению идолам, —посылает к начальникам народов указ, угрожая страшными наказаниями, если они всякого рода истязаниями не станут мучить поклоняющихся имени Христову и страхом и силою сих истязаний (не станут) опять приводить их к отеческому служению демонам. Как скоро объявлен был этот страшный и безбожный указ начальникам, поставленные для этого самого дела жестокими тиранами, повсюду в государстве разошлись по своим местам. Над жителями той провинции правителем был поставлен такой человек, который для исполнения злого намерения нисколько не нуждался в высочайшем повелении, будучи сам собою от природы кровожаден, жесток и ненавидя уверовавших Слову (Божию). И так, он объявляет всенародно строгое приказание, что должны или отречься от веры, или подвергнуться всякого рода мучениям и смерти. И имеющие в руках своих дела общественные никакого другого дела ни общественного ни частного не производили и ни о чем не заботились, как о том только, чтоб преследовать и мучить твердо держащихся веры. Страшили не одни только угрозы на словах, но вместе с тем наводили всякого рода ужас различные орудия мучений, поражая людей страхом еще прежде самой казни: мечи, огонь, звери, ямы, орудия для вывертывания членов, раскаленные железные седалища, деревянные дыбы, на которых тела стоящих, растянутые, строгались страшными когтями, и другие бесчисленные орудия для многоразличных видов мучений были изобретаемы и придумываемы ими; и одно было стремление у всех, получивших такую власть,—никому в чрезмерной жестокости не оказаться снисходительнее другого. И одни доносили, другие доказывали, иные отыскивали укрывающихся, некоторые преследовали бегущих, а иные, обращая взоры на имения верных, чтобы завладеть их имуществом, под видом благочестия, изгоняли держащихся веры. Всеобщее было смятение в народе и большое замешательство; потому что все подозрительно смотрели друг на друга; отцы не доверяли расположению детей при опасностях; дети не полагались на верность отеческого попечения, залогом которого служила природа; члены семейства, разделенного религиозными верованиями, враждовали друг против друга: сын язычник делался предателем верных родителей; отец, остающейся в неверии, был доносчиком на уверовавшего сына; брат по той же причине вооружался против природы, считая делом благочестивым предавать казни единокровного, если он держался благочестия. От этого пустыни наполнились преследуемыми; дома опустели, лишившись жителей; многие общественные здания были назначены для заключения узников, потому что темницы не могли вместить в себе множества мучимых за веру; все площади и собрания, как общественные, так и частные, вместо обычного веселия разделяли таковые же бедствия; потому что и здесь одних тащили, других уводили; прочее же при этом зрелище или смеялись, или плакали. Не было ни сострадания к младенцам, ни почтения к сединам, а уважение к добродетели и в ум не приходило враждовавшим против нее, но как во время пленения всякий возраст был выдаваем врагам веры; не делалось снисхождения к естественной слабости женского пола, чтобы изъять оный от таких мучений; один был закон жестокости для всех, подвергающий равному наказанию всякого, чуждающегося идолов, не различая пола и возраста. Тогда оный великий муж, видя слабость человеческой природы, что многие не могут подвизаться за благочестие до смерти, советует (сынам) церкви на некоторое время удалиться от сей страшной напасти, считая для них за лучшее бегством спасти свою душу, чем стоя в ряду сражения оказаться беглецами веры. И чтобы сильнее убедить людей, что нет никакой опасности для души, спасать веру бегством, собственным примером подает совет к удалению, сам прежде других удалившись от грозящей опасности. Между тем у начальников особенною целью было и то, чтобы чрез него, как плененного вождя, разрушить весь строй веры, и по этой причине враги старались захватить его в свои руки.

И так он занял один уединенный холм, имея при себе того жреца, которого он вначале обратил к вере и который был облечен уже благодатью диаконства. Когда же гонители последовали по следам их в великом множестве, и некто указал им место, где они скрывались, то одни из них, окружив со всех сторон подошву горы, стерегли, чтобы ему не удалось куда-нибудь убежать, если бы решился на это, а другие, взошедши на гору, разыскивали его по всем местам, и уже были в виду у великого, направляя свой путь прямо к нему. Но он, приказав своему спутнику стоять с твердым и непоколебимым упованием на Бога и Ему вверить свое спасение, воздев руки на молитву, и если бы даже гонители были вблизи, не сокрушать своей веры страхом, сам себя поставил диакону в пример (исполнения) сего увещания, с неподвижным взором, распростертыми руками и в прямом положении взирая на небо. В таком положении они находились; прибежавшие же к ним, осмотрев со всех сторон место, обойдя всякий куст на дороге, расследовав со всею тщательностью все возвышения скал и все углубления ущелья, опять устремляются к подошве горы, полагая, что он, в страхе пред обыскивающими гору, обратившись в бегство, попался в руки тех, кои окружали подошву горы. И так у этих не оказалось его, ни у тех его не было; и хотя подсмотревший место пребывания великого описал оное ясными признаками, но искавшие его утверждали, что никого там не видали, кроме двух деревьев на недалеком расстоянии друг от друга. Когда искавшие его удалились, то оный доносчик, оставшись и найдя великого со спутником стоящими на молитве и уразумев божественное охранение, по которому они гонителям показались древами, припадает к нему и верует Слову (Божию); таким образом тот, кто за несколько времени до сего был гонителем, делается одним из гонимых. В пустыне они пребывали долгое время; потому что брань против веры усиливалась; начальник сильно ожесточался против приверженных учению благочестия, и все обратились в бегство. Поелику гонители потеряли надежду, чтобы великий когда-нибудь попался им в руки, то, обратив неистовое зверство против остальных, везде во всех частях провинции отыскивали всех, для кого было досточтимо имя Христово,—мужей, жен и детей, влекли их в город и наполняли ими темницы, вместо какого либо другого преступления, поставляя им в вину благочестие, так что судилища тогда не занимались никакими обыкновенными делами, но только о том одном заботились власти, чтобы измышляя всякого рода муки и пытки употреблять их против стоявших за веру. Тогда еще более стало ясно для всех, что оный великий (муж) ничего не предпринимает без воли Божией; потому что бегством сохранив себя для народа, он был общею помощью для всех подвизающихся за веру. Ибо как мы слышим о Моисее, что, находясь вдали от ратного строя Амаликитян, он своею молитвою подавал единоплеменникам силу на врагов; так точно и он, как бы наблюдая духовным оком совершающееся, призывал божественную помощь на подвизающихся за исповедание веры. Так однажды, по обычаю молясь Богу вместе с бывшими при нем, он внезапно исполнился томления и страха; присутствующим ясно было, что он как бы приходит в ужас и трепещет пред (каким то) видением, прислушивается, как будто до него доносится какой-то шум; прошло не мало времени; он во все это время оставался неподвижным и в том же положении; потом, когда представлявшееся ему зрелище как будто кончилось благополучно, опять пришел в обыкновенное состояние и восхвалил Бога радостным голосом, возгласив победную и благодарственную песнь, которую мы многократно встречаем в книге псалмов Давида: «благословен Бог, иже не даде нас в ловитву зубом их» (Псалм. 123, 6). Когда же окружавшие его пришли в изумление и пожелали узнать, какое видение представлялось очам его, он, говорят, сказал, что видел в это время великое падение,—(видел) поражение диавола некоторым юношею, в борьбе за благочестие; и когда они еще не понимали, что бы значило сказанное им, он яснее рассказал, что в этот час один юноша из благородных, приведенный палачами к начальнику, при высшей помощи, крепко подвизался за веру, присовокупил он и имя его, назвав его Троадием, а также и то, что после многих мучений, доблестно перенесенных им, он увенчался венцем мученическим. Диакон, изумленный слышанным, но не смея не верить сказанному, а вместе помыслив и то, что превосходит человеческую природу, находясь вдали от города и ни от кого не получая известий оттуда, говорит окружающим его о совершающихся там делах, как бы присутствуя при них, умоляет учителя позволить ему посмотреть своими глазами и узнать о произошедшем и не запрещать ему побывать на том самом месте, где совершилось это дивное дело. А когда. Григорий говорил, что опасно идти в среду убийц и что он не раз может подвергнуться тому, чего не желает, от насилия противника, диакон сказал, что смело решается, надеясь на помощь его молитв, обратившись к нему с такими словами: «ты поручи меня Богу и никакой страх врагов не коснется меня»; и когда Григорий своею молитвою, ниспослал ему, как бы какого спутника, помощь Божию, он с уверенностью совершил путь, не укрываясь ни от кого из встречавшихся. Вечером пришедши в город и утомленный путешествием, он почел необходимым облегчить свое изнурение омовением в бане. В этом месте властвовал какой-то умерщвлявший людей демон, пагубная сила которого действовала на приближающихся сюда во время (ночной) темноты, отчего в эту баню не ходили и не пользовались ею после захождения солнца. Диакон остановившись около бани просил приставника отворить ему дверь, позволить войти и не отказать ему попользоваться омовением в бане. Приставник уверял его, что никто из осмелившихся мыться в этот час не выходил на своих ногах, но что после вечера здесь всеми овладевает демон, и что многие по незнанию уже подверглись неисцельным болезням, что вместо ожидаемого облегчения они возвращались с плачем и воплем. Когда приставник рассказывал это и подобное сему, то диакон не только не оставил своего желания, но еще более настаивал, всеми способами понуждая его позволить ему войти внутрь. Приставник, полагая, что ему выгоднее будет не подвергаться опасности вместе с незнающим чужестранцем, отдавши ему ключ, отходит сам на далекое расстояние от бани. Когда же диакон раздевшись вошел в баню, демон употреблял против него различные страхи и ужасы: показывал ему всевозможные призраки, представлявшее нечто из огня и дыма состоящее; они являлись его глазам в образе зверей и людей, оглашали его слух, приближались дыханием, охватывали со всех сторон его тело. Но диакон, защищая себя (крестным) знамением и призывая имя Христово, без вреда для себя прошел первое отделение бани. Когда же вошел во внутреннюю часть, то был окружен еще более ужасными видениями, так как демон принял вид еще более страшный; ему вместе представлялось, что от землетрясения пошатнулась баня, сквозь треснувший пол видится подземное пламя, из воды выходят горящие искры; опять тем же оружием, —знамением (креста), именем Христовым и помощью молитв своего наставника, он рассевает и кажущиеся и действительные страхи. Наконец уже в то время, когда вышел из воды и спешил к выходу, он был снова задержан демоном, который ухватился за дверь; но и это препятствие он опять устранил сам собою помощью той же силы, потому что знамением (креста) дверь была отворена. После же, того, как все совершилось по его желанию, демон, говорят, закричал к нему человеческим голосом, чтобы он не считал своею ту силу, которою избавился от гибели; ибо сохранил его невредимым глас того, кто вверил его охранению (Божию). И так, спасшись сказанным способом, он привел в изумление приставников той бани, так как ни разу не случалось, чтоб кто-нибудь из осмелившихся входить в такую пору в воду, оставался в живых. После сего он рассказал им о всем, что с ним случилось, узнал, что доблестные подвиги мучеников, в городе, совершились точно таким образом, как предвозвестил о том живущий в пустыне великий муж, и приложив к повествованиям о нем и чудесах его то, в чем видел, слышал и собственным опытом дознал силу веры великого Григория, о которой засвидетельствовал и демон, — опять возвращается к наставнику, оставив для людей как своего времени, так и последующего, общее охранительное средство, состоящее в том, чтобы каждый поручал себя при посредстве священников Богу. И ныне, как во всей церкви, так преимущественно у них, употребляемые эти слова служат памятником поданной тогда Григорием сему мужу помощи.

Когда же при помощи Божией время тиранства прекратилось и снова водворился между людьми мир, при котором невозбранным и свободным стало для всех служение Богу, тогда, возвратившись опять в город и обошедши всю окрестную страну, Григорий повсюду учредил некое прибавление в богослужении, узаконив (совершать) торжественные праздники в честь пострадавших за веру. Останки мучеников были распределены по различным местам и народ, собираясь ежегодно в определенные времена, веселился, празднуя в честь мучеников. Ибо и то служит доказательством его великой мудрости, что он вдруг переводя к новой жизни современное себе поколение и как бы некий возница, приставленный к (человеческому) естеству, твердо держа их уздою веры и богопознания, послушным попускал несколько и поиграть веселеем под игом веры. Заметив, что неразумное и невежественное большинство народа держится заблуждения идолопоклонства вследствие (соединенных с ним) плотских увеселений, чтобы достигнуть по отношению к ним успеха преимущественно в главном, то есть чтобы они вместо суетных предметов своего благоговения, обратили взоры к Богу, он позволил им веселиться в дни памяти святых мучеников, предаваться радости и ликованию, дабы с течением времени сами собою перешли они к жизни более святой и строгой под руководством веры, и это совершилось со многими уже; у них всякое удовольствие, утратив (характер) телесного увеселения, приняло вид духовной радости.

Совершая таким образом свое служение Церкви и заботливо желая видеть прежде своего отшествия из сей жизни всех обращенными от идолов к спасительной вере и уже предузнав свою кончину, он тщательно расследовал по всей окрестности, желая знать, не остался ли еще кто либо чуждым веры. И когда узнал, что оставшихся в старом заблуждении не более семнадцати, возведши взоры к Богу, сказал, что хотя и прискорбно то, что недостает нечто для полноты спасаемых, однако достойно великой благодарности и то, что он оставляешь своему преемнику по управлению Церковью столько же идолопоклонников, сколько сам принял христиан. Заповедав уверовавшим уже преуспевать в совершенстве, а не веровавшим обратиться, отходит таким образом от жизни человеческой к Богу, завещав приближенным к нему не покупать особенного места для его погребения. Ибо, если при жизни он не хотел называться господином какого-нибудь места, но проводил жизнь в чужих домах, то и по смерти конечно ему не будет стыдно лежать в чужом владении; но пусть, говорит, и в последующие века рассказывают, что Григорий, как при жизни не носил прозвания по какому либо месту, так и после смерти остался пришельцем среди чужих могил, потомку что, отказавшись от всякого приобретения на земле, он не допустил даже и погребсти себя на собственной земле; ибо он считал для себя драгоценным одно только стяжание, которое не допускает до себя даже и следа любостяжания.

Что же касается до быстрого обращения целого народа от еллинской суетности к познанию истины, то пусть подивится тому каждый из читателей рассказа об этом, но никто да не усумнится и этом, имея в виду пути Промысла, которыми совершилась такая перемена в обратившихся от лжи к истине. Для сего, возвращаясь назад, я расскажу теперь о происшествии, случившемся в первое время его епископства, о котором не упомянуло наше слово, спеша к описанию прочих его чудес. Был в городе некоторый всенародный праздник, совершавшийся по древнему обычаю в честь одного местного божества, на этот праздник стекался почти весь народ, так как сельские жители праздновали вместе с городом. Театр был переполнен собравшимися; вновь прибывающее отовсюду теснились за самыми седалищами, так как все стремились ближе к сцене, желая лучше видеть и слышать, то в театре поднялся сильный шум и представление для фокусников стало невозможным, потому что смятение по случаю давки не только препятствовало наслаждаться музыкою, но и фокусникам даже не давало возможности показать свое искусство. В это время у всего народа исторгается общий вопль, все взывают к божеству, в честь которого праздновали и просят, чтобы оно дало им простор. Так как при общем вопле голоса их разносились далеко, и казалось будто весь город говорит как бы одними устами, вознося к демону такую молитву: «Зевс, дай нам место»; то великий Григорий, услышав голоса по имени призывающих демона, от которого они требовали простора городу, сказал им, пославши одного из находившихся при нем, что скоро будет дан им простор даже более того, о каком они молятся. Эти слова его оказались как бы печальным приговором ; в след за этим всенародным празднеством распространяется язва; тотчас с веселыми песнями смешивается плачь, так что веселье для них превратилось в горе и несчастье, а вместо звуков труб и рукоплесканий, город оглашается непрерывным рядом плачевных песней. Болезнь, зараз появившись между людьми, распространялась быстрее, чем можно было ожидать, опустошая дома подобно огню, так что храмы наполнились зараженными язвою, бежавшими туда в надежде исцеления; около источников, ключей и колодцев толпились томимые жаждою в беспомощной болезни; но и вода была бессильна угасить болезненный жар, потому что однажды пораженные болезнью оставались в одинаковом положении, пили ли они воду, или нет. А многие сами уходили на кладбища, так как оставшихся в живых недостаточно было для того, чтобы погребать умерших. И это бедствие поражало людей не неожиданно; но как будто какой призрак приближался (сначала) к дому, где имела появиться зараза; а затем следовала гибель. Итак, после того как для всех стала ясною причина болезни, (именно) —что призванный ими демон злобно исполнил просьбу сих неразумных, доставив городу, посредством болезни, этот злосчастный простор, все они обратились с мольбою к великому (Григорию), умоляя его остановить распространение болезни силою признаваемого и проповедуемого им Бога, коего одного они исповедуют истинным Богом, имеющим власть над всем. Ибо как скоро являлся оный призрак, предвещая появление язвы в доме, и тотчас порождал отчаяние в жизни, у подвергшихся такому бедствию оставалось одно средство спасения, чтобы вошел в оный дом великий Григорий и молитвою отразил проникшую в дом болезнь. Когда же молва об этом от тех, которые в числе первых спаслись от язвы таким образом, очень скоро распространилась между всеми, то было оставлено все, к чему прежде прибегали по своему неразумию: оракулы, очищения, пребывание в капищах идольских, так как все обратили взоры свои к великому святителю и каждый старался привлечь его к себе для спасения всего семейства. Наградою же для него от спасшихся было спасение душ; ибо, когда благочестие оного иерея было засвидетельствовано таким опытом, то для дознавших на самом деле силу веры не было причины медлить принятием таинства (крещения). Таким образом болезнь для тех людей была могущественнее здоровья; потому что, в какой мере во время здоровья они недуговали своими помыслами относительно восприятия таинства, в такой мере телесною болезнью укрепились касательно веры. Когда таким образом обличено было заблуждение идолопоклонства, все обратились к имени Христову, одни будучи приведены к истине приключившеюся им болезнью, другие прибегши к вере во Христа как к предохранительному врачевству против язвы.

Есть и иные чудеса великого Григория сохранившиеся в памяти даже до ныне, которых мы не присовокупляем к описанным нами, щадя слух недоверчивых и чтобы не повредить тем, которые, по великости рассказываемых событий, готовы самую истину признать ложью. Христу же, совершающему чрез рабов своих таковые чудеса, подобает слава, честь и поклонение, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Похвальное слово великомученику Феодору (Тирону)

Вы, народ Христов, святое стадо, царское священие, отовсюду стекшиеся из городов и из сел, —кто подал вам условный знак к пути, что вы собрались к этому священному месту? Кто принудил вас так заботливо и к определенному сроку прибыть сюда, и притом во время зимы, когда война затихает и ратник отлагает свои доспехи и пловец кладет свое кормило под дым и земледелец покоится, поставив к яслям рабочих волов? Не ясно ли, что вострубил из ратного строя святой мученик и, подвигнув множество народа из различных местностей, призвал их к месту собственного упокоения и своей обители, собрав их не для приготовления к военному делу, но для сладостного и наиболее христианам приличного мира? Ибо он, как веруем, и в прошлом году утишил бурю варварского нашествия и предотвратить ужасную войну с дикими Скифами, помавая пред ними, уже бывшими на виду и вблизи, бедственным и страшным для них оружием, — не косматым шлемом, не мечем хорошо изощренным и сверкающим на солнце, но от бед избавляющим и всесильным крестом Христовым, за который и сам пострадав, стяжал сию славу. Теперь вы, служители сего чистого благочестия и чтители мучеников, рассмотрите внимательным умом, чего по справедливости он заслуживает и каких достоин наград, (говорю о наградах в мире и у нас, ибо о величии тех (наград), кои невидимы, никто не может составить понятия), и точно узнав плод благочестия, поревнуйте расположению тех, кои так предпочтены пред другими; возжелайте и тех почестей, которые Христос раздает подвижникам по достоинству каждого.

А мы, если угодно, оставив речь о наслаждении будущими благами, благая надежда которых отложена праведным до тех пор, когда придет Судия нашей жизни, рассмотрим настоящее состояние святых, как оно прекрасно и величественно. Ибо душа их отшедшая горе пребывает в свойственном ей месте и отрешившись от тела обитает вместе с подобными ей: а тело, честный и нескверный ее орган, нисколько не повредивший своими страстями нетления обитавшей в нем души, погребается с большою честью и благоговением, честно полагается в священном месте, как бы какое многоценное сокровище соблюдаемое до времени пакибытия, во многом несравнимое ни с какими другими тьмами, разрушаемыми общею всем и обыкновенной) смертью, — и притом в одинаковом по природе веществе. Ибо все ми другими останками большая часть людей гнушаются; никто с удовольствием не проходить мимо гроба, а когда нечаянно увидит открытый гроб, то посмотрев на безобразие того, что лежит там, полный неприятного чувства и с тяжелым вздохом об участи человечества, скорее бежит прочь. Но кто взойдет в какое-либо место подобное сему, где сегодня мы собрались, где (совершается) память праведного и где святые останки его, тот во-первых утешит свою душу великолепием того, что представляется его взорам, видя сей дом, как храм Божий, светло благоукрашенным и величием постройки и благолепием украшений, где и резчик придал дереву вид различных животных, и камнетес каменные плиты довел до гладкости серебра. И живописец украсил искусственными цветами, изобразив на иконе доблестные подвиги мученика, его твердое стояние на суде, мучения, зверообразные лица мучителей, их насильственные действия, пламенем горящую печь, блаженнейшую кончину подвижника, начертание человеческого образа подвигоположника Христа; все это искусно начертав нам красками, как бы в какой объяснительной книге, ясно рассказал подвиги мученика и светло украсил храм, как бы цветущий луг (ибо и живопись молча умеет говорить на стенах и доставлять величайшую пользу). И слагатель разноцветных камней сделал попираемый пол достойным описываемого события.

Утешив взор этими чувственными произведениями искусства, (посетитель храма) желает наконец приблизиться и к раке, почитая освящением и благословением самое прикосновение к ней. Если кому позволено бывает взять земли лежащей на поверхности места его упокоения, тот прах приемлет как дар и землю собирает как сокровище. Если кому счастье доставит возможность прикоснуться к самым останкам, то, как это вожделенно и какой возвышенной молитвы почитается даром, знают те, кои испытали это и которые сами одушевляемы были этим желанием. Взирающее на них лобызают оные, как самое живое и цветущее жизнью тело, приближая их к глазам, устам, ушам, ко всем чувствам; за тем проливая слезы благоговения и сердечного умиления, приносят молитву о ходатайстве, как бы самому в целости видимому мученику, умоляя его как оруженосца Божия, взывая к нему, как к преемлющему дары (молитвы) когда ему угодно. Из всего сего познай, благочестивый народ, что «честна пред Господем смерть преподобных Его» (Пс.115, 6.). Ибо одно и тоже тело у всех людей, будучи составлено из одного и того же вещества; но одно умирает простою смертью, повергается как случится; другое же, облагодатствованное страданием мученическим, так достолюбезно и всем вожделенно, как мы выше сказали. Посему, на основании видимого будем веровать невидимому, на основании того, что опытом дознаем в мире,—тому, что обещано в будущем. Ибо многие, ценя выше всего чрево, тщеславие и здешний сор, ни во что вменяют будущее думая, что все ограничивается пределом сей жизни. Но мыслящий так от малого научись великому, по тени уразумей первообраз. Кто из царей почитается такою честью? Кто из людей, получивши преимущественную известность, прославляется такою памятью? Кто из военачальников, бравших укрепленные города, порабощавших множество народов, стал так знаменит, как сей убогий воин, новобранец, которого вооружил. Павел, которого приготовляли к подвигу ангелы, которого после победы увенчал Христос? Но теперь, поелику мое слово приблизилось к подвигам мученика, лучше, оставив общие похвалы, повести речь преимущественно о сем святом; ибо каждому любезно свое.

И так, отечество сего доблестного мужа,— страна лежащая на восток солнца, ибо и он, подобно Иову, был «благороднейшии сущих от восток солнца» (Иов. 1, 3.) и имея общее с ним отечество, был подражателем и нравам его. Ныне же мученик сей есть общее достояние всей вселенной, будучи гражданином всей подсолнечной. Будучи зачислен там в воинские списки, он с своим полком приходит в нашу страну, так как начальствующими был назначен здесь зимний отдых для ратников. Когда же внезапно вспыхнула война, не вследствие нашествия варваров, но по повелению сатанинскому и богоборному постановлению, (ибо но нечестивому указу, каждый христианин повергался преследованию и осужден был на смерть), тогда оный преблаженный, будучи известен благочестием и повсюду открыто являвший свою веру во Христа, едва не на челе начертавший исповедание сей веры, оказался уже не новобранцем по мужеству и не неопытным в деле воины и битвы, но доблестным душою, твердо стоящим в виду опасностей, не малодушным, не боязливым, не робким в речах. Ибо когда открылось заседание этого злого суда, правитель и воинский начальник собравшись на сие как некогда Ирод и Пилат (Деян. 4, 27) также поставляют пред судом раба Распятого, как те его Владыку. «Скажи, говорят ему, откуда у тебя явилась дерзость и смелость, что ты оскорбляешь царский закон, не подчиняешься с трепетом приказаниям Государя, не покланяешься, как угодно твоим властителям?» (Ибо тогда царством правили соправители Максимиана.) А он с мужественным лицом и неустрашимым духом дал такой прямой ответ на их слова: «богов я не знаю, да они и не существуют по истине; вы же заблуждаетесь, почитая и называя именем Божиим льстивых демонов. Для меня Бог, — Христос, единородный Сыне Божий. И так за благочестие и исповедание Его, и наносящий раны пусть рассекает меня, и бичующий пусть бичует, и жгущий пусть приближает огонь, и кому несносны эти слова мои пусть вырывает язык; ибо в каждом член в своем тело обязано терпением Создавшему его.» Поражены были сими словами мучители и не выдержали первого нападения доблестного воина, видя юношу стремящегося к страданию и жаждущего кончины, как какого приятного пития. Когда же в недоумении остановились несколько и стали советоваться, что делать, один из должностных воинов, почитая себя остроумным и вместе посмеиваясь над ответом мученика, сказал: «и так, Феодор, у твоего Бога есть Сын? И он рождает, страстным образом как человек?» «Мой Бог не родил страстным образом, -отвечает мученик, - но и Сына я исповедую и о рождении говорю богоприличном; а ты, малосмысленный и жалкий, не краснеешь и не закрываешь от стыда лице, признавая бога-женщину, и поклоняясь, как матери двенадцати детей, какому-то многоплодущему демонскому существу, которое подобно зайцам и свиньям легко и зачинает и рождает.» Когда таким образом святой отразил двойную насмешку идолопоклонника, мучители, приняв на себя вид человеколюбия, говорят: «пусть будете дано этому сумасшедшему немного времени для размышления; может быть одумавшись на свободе, изменится к лучшему.» Сии безумцы здравомыслие называли сумасшествием, а благочестие исступлением и повреждением ума, подобно тому как пьяные уверяют в собственной страсти трезвых. Но благочестивый муж и воин Христов воспользовался данным ему временем для мужественного дела. Для какого же? Об этом время вам с радостью выслушать рассказ. В главном областном городе Амасии был храм баснословной матери богов, который заблуждавшие тогда люди, по суемудрию соорудили где то на берегу реки. Этот храм, доблестный муж, во время дарованной ему свободы, улучив удобный час и благоприятный ветер, поджегши предал пламени, самым делом дав злодеям ответ, которого они конечно ожидали после размышления. Когда же его дело скоро стало явно для всех (ибо яркий огонь запылал посреди города), то он не таил своего поступка и не старался скрыть его, но явно выдавал себя, весьма торжествуя успехом дела и радуясь смятению безбожников и тому смущению, с каким оплакивали они гибель храма и истукана. И вот доносят на него начальникам, как на виновника поджога; опять суд страшнее прежнего, чему и следовало быть, когда случай такой важности раздражил судей. Они всходят на судейское место, а благодерзновенный Феодор предстоит посреди, смело отвечая на вопросы судящего его начальника и скоростью признания пресекая самый допрос. Поелику же он был неустрашим и не уступал пред угрозами тяжких мук, то судьи совершенно переменили свое обращена с ним, и человеколюбиво разговаривая, пытались увлечь праведника обещаниями. «Знай, - говорили они, что если захочешь покорно принять наш совет, то мы тотчас из незнатного сделаем тебя знатным, из бесславного почтенным; обещаем тебе достоинство главного жреца.» Когда же треблаженный услышал о достоинстве главного жреца, то много посмеявшись сказал: «Я и жрецов идольских считаю жалкими и сожалею о них, как служащих суетному делу; а о начальниках жрецов сожалею еще более и гнушаюсь ими; ибо старший над худыми и занимающий первое место еще более жалок, точно также как между неправедными более неправедный, между убийцами более свирепый, между распутными более развратный; посему оставьте теперь же ваши гибельный обещания, ибо вы забыли, что ваши обещания для меня верх зол; тому же, кто избрал жизнь благочестивую и правую, хорошо «приметатися в дому Бога паче, неже жити в селениих грешничих» (Пс.83. 11.). Я и о царях сих, беззаконный закон которых постоянно читаете нам, сожалею, потому что имея достаточно великое между людьми достоинство, — власть царскую, присвоили себе еще и звание первосвященника; они надевают эту плачевную и темную порфиру, подражая первосвященникам злых демонов, и унижают светлое достоинство мрачною одеждою; а бывает и то, что приближаясь к скверному жертвеннику, вместо царей становятся поварами, закалая птиц и исследуя внутренности несчастных животных и как бы какие мясники марая одежду нечистотами крови.»

После этих ре чей праведного, начальники уже не стали выказывать ложного и притворного человеколюбия; но объявив его нечестивейшим по отношению к богам и кроме того оскорбителем и хульником царей, во-первых повесив его на дереве устроенном для пыток, терзали его тело. А он в то время, когда палачи сильно делали свое дело, оставался твердым и непоколебимым, припевая среди мук стих псалмопения: «благословлю Господа на всякое время, выну хвала его во устех моих» (Пс.33, 1.) Они терзали его плоть, а он пел, как будто не он, а другой кто терпел казнь. Это наказание сменяет темница; и здесь опять над святым свершилось чудо; ночью слышались голоса множества поющих, и находящимся вне (темницы) виделся блеск светящихся лампад, как бы на всенощном бдении, так что и тюремный сторож, смущенный необычайностью того что видел и слышал, прибежал в темницу, но никого не нашел в ней, кроме покоящегося мученика и других спящих узников. Когда же после многих страданий (мученик) явился мужем вполне созревшим в исповедании и благочестии, произносится над ним судебный приговор и выходит повеление предать его огню; так он прекрасным и блаженным путем отошел к Богу, а нам оставил назидательную память о своем подвиге, собирая народы, наставляя церковь, прогоняя демонов, низводя мирных ангелов, испрашивая нам у Бога полезное, соделав сие место врачебницею различных болезней, пристанью обуреваемых скорбями, изобильною сокровищницею бедных, удобною странноприимницею для путешественников, постоянным местом праздника для празднующих. Ибо, хотя мы и чтим этот день ежегодными празднествами, но никогда не прекращается усердие множества стремящихся сюда, но ведущая сюда дорога похожа на путь, усеянный муравьями; одни идут вперед, другие уступают место вновь приходящим.

Мы, о блаженный, человеколюбием Создателя свершивши годовой круг, собрали для празднования тебе священное собрание мучениколюбцев, поклоняясь общему Владыке и совершая победное воспоминание твоих подвигов. Ты же, предстоятель праздника, (ибо к тебе созвавшему нас взываем), приближися к нам, где бы ты ни был, обитаешь ли в эфирной высоте или обходишь какой небесный свод, предстоишь ли Владыке вместе с ликами ангельскими, или как верный раб покланяешься Ему вместе с Силами и Властями,—оставив на малое время горнее, приди как невидимый друг к чтущим тебя; посмотри на совершающееся здесь, чтоб удвоить свою благодарность к Богу, за одно страдание и за одно благочестивое исповедание воздавшему тебе такие награды, и возрадоваться за (пролитую тобою) кровь и огненное мучение; ибо сколько было тогда у тебя зрителей твоей казни, столько теперь у тебя служителей твоей чести. Во многих благодеяниях имеем нужду; молися за отечество пред общим всех Царем; ибо отечество мученика - страна, где он пострадал, а сограждане и сродники—те, кои его погребли, у которых его тело, кои чтут его. Предусматриваем скорби; ожидаем опасностей; не далеко ужасные Скифы, замышлявшие войну против нас; как воин поборай по нас, как мученик яви (молитвенное) дерзновение (к Богу) за служащих Ему вместе с тобою. Хотя ты и прешел от сей жизни, но знаешь страдания и нужды человечества; испроси нам мир, чтобы не прекратились сии празднества, чтобы не стал ликовать над храмами и жертвенниками неистовый и необузданный варвар, чтобы не попрал святая сквернитель. Ибо мы и то, что до сих пор сохранились невредимы,—твоим считаем благодеянием; просим у тебя и на будущее время безопасности. А если б оказалась нужда в большем молитвенном предстательстве, собери лик своих братьев мучеников и молись со всеми ими; молитвы многих праведников да разрешат грехи народов и племен. Напомни о нас Петру, возбуди Павла, равно как и Иоанна Богослова и возлюбленного ученика, да позаботятся о церквах, которые они устроили, за которые носили узы, за которые подверглись опасностям и смерти, чтоб идолослужение опять не подъяло главы над нами, чтоб ереси, как терния не произросли в винограднике, чтобы вновь оживили плевелы не заглушили пшеницы, чтобы не было среди нас каменистой почвы (Матф. 13, 20), лишенной тука, истинной росы и препятствующей укорениться силе слова для принесения благих плодов; но силою твоей и сущих с тобою молитвы, о, дивный и пресветлый среди мучеников, да соделается гражданство христианское до конца времен местом жатвы на тучной и плодоносной пажити веры во Христа, всегда плодоносящим жизнь вечную, жизнь во Христе Иисусе Господе нашем, с Коим Отцу, вместе со Святым Духом, слава, держава, честь, ныне и присно и во веки веков. Аминь

Похвальное слово святым сорока мученикам (первое)

Чем, предполагаю, многие тяготятся, тому я мысленно радуюсь. Многим, вероятно, неприятно толпиться между собою в тесноте, а для меня это верх радости. Ибо радуется око пастыря, видя, как его стадо теснится от множества и переполняет ограду; хотя и не мала эта ограда овчая, но просторное место делается тесным для стада многочисленного. Видя нечто таковое и около Господа, Петр сказал ему в ответ: «наставниче, народи одержат Тя и гнетут» (Лук. 8, 45). Подлинно, это значит, как говорит негде божественный Апостол, быть утесняему, но не стеснену; ибо мы отовсюду, говорит, притесняемы, но не стеснены (2 Кор. 4, 8). Но мне какого рода держать речь пред столь многочисленным собранием? Кто даст мне голос, звучнейший трубы, чтобы покрыть шум множества и сделать слова доступными слуху собравшихся? К чему из прочитанного обратив свою мысль, найду приличное для присутствующих слово? Обилен Иов, своим примером научающий мужеству в жизни; обилен загадками приточник. Что сказать и о священном апостоле, который в своем учении к Ефесянам может быть открыл бы и нам нечто из тех неизреченных глаголов, которые называет превышающими человеческое разумение (2 Кор.12,4), в загадочных речениях открывая неизреченную тайну креста (Ефес.3,18-19)? Такого же рода и другие, в псалмопениях заключающиеся, тайны: «воспоминание» (Псал.69,1), «столпописание» (Псал.15,1), «точило» (Псал.80, 1). Ибо обратив внимание на эти надписания прочитанных нам псалмов, видим, что сии загадочные речения могли бы дать не малый предмет для слова. Но мне кажется благовременным, исследование о сказанном приберечь до другого времени; я желаю найти какое либо изречение (писания) приличное и соответствующее радости настоящего праздника. Какое же? Я знаю один, свойственный природе, на самых божественных скрижалях Законодателем природы начертанный, закон, который повелевает воздавать своим родителям всяким благим воздаянием, какое только возможно. Ибо, «чти, - говорит,- отца твоего и матерь твою, яже есть заповедь первая во обетовании, да блого ти будет» (Исх. 20, 12; Ефес. 6, 2) Если же сей закон есть первый с обетованием и исполнение его приносит пользу самому исполняющему, ибо почитание родителей обращается на исполнившего закон; то хорошо бы всякому размышляющему иметь в виду эту заповедь, которой конец — благодеяние и благодать исполняющему оную. Но плотские наши отцы, послужившие своему роду в продолжение назначенного им от начала времени, как давно уже умершие, не имеют нужды в нашем почтении, так что невозможно исполнить сей закон, за несуществованием тех, кои могли бы принять от нас благое воздаяние. Закон же повелевает нам исполнять на деле заповедь, чтобы получить обетованное; ибо невозможно неделающим получить награду делающих. И так что же нужно делать, когда нет родителей, тому, кто и обетованного ищет и не имеет возможности, как достигнуть того, к чему стремится? Подлинно, сие затруднение совершенно разрешает для нас то, что мы видим. Ибо, видя вас, я не имею нужды слишком заботиться об иных отцах. Вы — мои отцы, отцы и самых отцев для меня; потому что отчество родившихся заключает в себе и достоинство родителей. Итак — каким же делом исполним в отношении к вам закон почтения? Признательный, нежно любящий сын, своим служением подкрепляя старческий возраст отца, служит опорою хилой немощи, сам будучи всем для отца. Посему отец представляется молодеющим в сыне, и дрожащая старческая рука, покоясь на юношеской крепости, пользуется силою юноши; и движение ног, сгибающихся уже от искривления членов, делается крепким, при заботливости сына, поддержка со стороны которого как бы опять возвращает прямизну ногам старца. Если от времени помрачилось и зрение, опять при помощи сына старец делается зорким, водимый за руку в движениях, необходимых для жизни. Вы же, мои отцы, не таковы чтобы нуждаться в чем-нибудь подобном.

И так за какое же дело мы можем получить плод, — благословение заповеди? Что приятного принесем вам в дар, когда вы не имеете недостатка ни в каком благе? Или и самое повествование о тех прекрасных вещах, какие у вас есть, может заменить честь, которою мы обязаны вам? И так не время ли сказать и о том, какие и сколь многочисленные блага служат украшением вашей жизни, — лучше же нам следует не сказать только, но и указать на сии блага. Может быть вы думаете, что я стану говорить об этих обыкновенных и всем известных благах, — о плодородии земли, изобилии плодов, о реке, разделяющей ваше местообитание? Я говорю об этой реке, замыкающей свое течение в кругу равнины и образующей озеро, которая и выше озера и по выходе вновь из него, будучи разделена (на каналы), соответственно потребностям каждого из жителей, искусственно орошает рощи и луга и доставляет живущим бесчисленные выгоды, позволяя разделять себя сообразно со всяким желанием жителей города. Пусть говорят об этом другие, те, для которых слово служит и средством тщеславия и доставляет опытным (в этого рода красноречии) некоторую честь, — умножать чрез то хвалу отечества. А кто-нибудь, мирской человек, умеющий судить о благах сей жизни, к этим похвалам пусть присоединит, если хочет, похвалу и другой реке; я говорю о соседней, причисляемой, по величине, к знаменитым рекам во вселенной, которая, начинаясь у нас, протекает вблизи города, принося собою не мало хорошего для увеличения красоты страны и содействия удобствам жизни. Если нужно перечислять основателей города, или прославлять роды населивших колонии его, или повествовать сверх того об успехах совершенных у нас силою оружия, о трофеях, сражениях, удивительных делах храбрости, которые бытописатели собрали в книгах, то все это чуждо нашему собранию. Ибо христианское слово стыдится вменять христолюбцам в похвалу то, что чуждо вере; это значило бы прославлять тень храброго, вместо его трофеев. И так слово наше пусть возвратится к настоящему и представит нашим взорам ваш собственный плод. Да умолкнет же речь о мирских красотах, хотя и этот предмет мог бы дать обильное содержание для похвального слова. Ибо ни целое небо, которое есть самое прекрасное и величайшее во всем сотворенном, ни сияние светил, ни широту земли, ни иное что, по стихийному составу своему входящее в состав вселенной, боговдохновенное слово не признает чем либо великим и достойным удивления. Божественное повеление научило меня не относиться с удивлением ни к чему преходящему. И так, если все небо и земля прейдет и весь образ мира «преходит», как говорит Апостол (1 Кор. 7, 31); то найдет ли кто приличным, если мы сделаем предметом похвал плодородие земли и (обилие) воды? Ибо хотя в вашей местности таковых земных удобств и более, чем в других местах; но в сравнении с вашими благами, слово (Божие), как известно, вменяет их ни во что. И так, обратим наши хвалы к тому, что предпочтительнее по природе. На это укажут вам уже не слова наши, но и сами вы можете видеть главное из ваших благ. Ибо кто не знает ваш плод, — что вы произрастили сей многоплодный колос мучеников, числом плодов превысивший число тридцать? Посмотрите на сию священную ниву; здесь (собраны) снопы мучеников. Если хочешь узнать, о какой говорю ниве, посмотри вокруг не далее настоящего места. Какое это место, в котором находится сие собрание? Что говорит тебе это ежегодное обхождение круга (времен)? Какие повествования приносит тебе воспоминание сего дня? не те ли это «речи» и «словеса, ихже только», как говорит Пророк, «не слышатся гласи их» (Псал. 18, 4), повествующие о чудесах благозвучнее всякого слова? Если ты посмотришь на сие место, оно скажет о себе, как о поприще мучеников; если помыслишь о дне, он как бы некоторый велегласный вестник возглашает о венце мучеников. Кажется мне, я слышу, как провозглашает сей день: один (день) гордится сотворением светил, другой — неба, а иной величается устроением земли; мне же для украшения моего довольно чудес мучеников; довольно величаться красотою венцев; довольно хвалиться знаками победы над диаволом. Какие в часы мои произошли события, достойные повествования! Какое я произвел приращение к лику Ангелов! Какой плод дала Богу земля! Какой сад насадил в мое время Господь! Отсюда вся почти вселенная насадилась отпрысками здешних отраслей, подобно тому, как полная силы виноградная лоза производит из себя и другие виноградные лозы и сама остается без убыли. Сие и другое сему подобное, мне кажется, благовествует благодать сего дня и место сего собрания. Но что делать мне при таком множестве народа, мне тихогласному и медленному в слове, речь которого едва слышна предстоящим, при шуме, заглушающем слова? Ибо иначе, я занял бы ваше внимание добрыми повествованиями о том, каким образом прекрасное сообщество сорока (мучеников) вместе подвизалось и вместе повсюду нашло себе жилище; как они и повсюду разделяются и друг у друга гостят по местам. Каждый, получивший как благодатный дар, часть их останков, приял все целое явление мучеников; ибо все они, соделавшиеся едино о Господе, чрез одного вселяются и все, в полном своем числе. Но не заслужит ли порицания наше слово за то, что умолчало о начале повествования о них? Какое же начало? Добрая и досточтимая юность, превосходная вера, которая соделала всех их избранными, сияющими красотою, величием подобными молодым деревьям в летнем цвете.... Видите ли как речь заглушается смятением и слово прерывается шумом, так что мы, обуреваемые возгласами народа, как бы некоторым волнующимся морем, по необходимости должны прибегнуть в тихую пристань молчания? Если же по благодати Божией у нас будет для второй (части) слова удобство при спокойствии слушающих, то ныне оставленное восполнится Богу содействующу. Ему слава во веки веков. Аминь.

Похвальное слово святым сорока мученикам (второе)

Вчера мученики призывали к себе народ; ныне сами пришедши, приемлются как гости, в гостинице Церкви. Но есть некоторый закон для пиршеств, чтобы круговые эти угощения давались пирующими взаимно по очереди. И так необходимо и нам воздать мученикам за их угощение подобным же пиршеством. Но поелику у нас недостаточны средства слова, то хорошо нам угостить их остатками их же (трапезы),— их, вчерашних хозяев, а нынешних же гостей. Ибо достаточно и малой некоторой части от богатой трапезы для приготовления великого пира, как скоро таков остаток. Какой же это остаток? Помните, конечно, на чем остановились мы в слове, когда сей вожделенный и приятный для нас от множества собравшихся шум помешал слушать, что говорилось; когда одушевленное сие церковное море, переполняясь множеством притекающих, волновалось от напора постоянно теснящихся, подобясь действительному морю и по шуму, поражавшему наш слух, подобно шуму волн. И так на чем остановили мы слово, обуреваемое шумом, конечно, помните вы, заботящиеся иметь мучеников в памяти. Мы, как кажется, остановились на том, что избранные на сей подвиг были не кто либо из обыкновенных людей, и не какая-нибудь простая и безвестная толпа от низких занятий возвысилась до такого достоинства; но во-первых, превосходя прочих стройностью тела, красотою, крепостью и избытком силы, они зачислены были в воинские списки; затем отличившись добродетельною жизнью и целомудренным житием, они при кончине своей получили благодать мученичества, как бы некоторую почесть и награду за мужество. И, чтобы слово наше было приятнее, если угодно, мы опять по порядку припомним все о мучениках, как бы на зрелище представляя взорам настоящего собрания их подвиги.

Был древле в соседнем городе воинский отряд, защищавший весь народ от нападений варваров. Сии воины, по некоторому прежде бывшему божественному явленно, ревновали более о вере, чем о воинских делах. И может быть не безвременно рассказать мимоходом об одном деле веры сих мужей. Однажды, когда у них происходила война с варварами и все удобные места были прежде заняты войском противников, так что вода находилась во власти врагов, они пришли в крайнюю опасность, или по неопытности наших вождей или же но никоему лучшему и более божественному домостроительству, чтобы сильнее всего чрез это проявилось различие христиан от чуждых вере. Когда они не знали что делать в этих обстоятельствах и было большое затруднение, потому что не было у них в виду в этом месте никакого источника или потока воды, так что была опасность подпасть власти противников вынужденным (к тому) жаждою; тогда сии доблестные (воины), оставив надежду на оружие, решились в этих страшных обстоятельствах призвать непобедимую и непреоборимую помощь. Оставив в лагере еще не принявших веры и сами отделившись от них, они подражают чудотворению, бывшему при Илии пророке, общим и совокупным гласом прося избавления (их) от неотвратимого бедствия. Они молились; молитва же немедленно исполнилась. Когда они еще оставались коленопреклоненными, сильным ветром откуда то взятое облако стало в воздухе над неприятельским лагерем; потом разразившись необычайным громом и ударив на находившихся под ним пламенною молниею, оно низвергло воду, обильнейшую рек, так что для неприятелей оно было причиною совершенной гибели как от беспрерывного вихря с молниею, так и от множества дождя, а для тех, кои сражались молитвами, это облако было достаточно для того и другого,—и для победы над противниками, и для утоления жажды, поелику потоки дождя доставили им обильное питье. К сему сонму воинов был причислен и наш воинский лик; укрепившись и сами в вере повествованиями о сем событии, и воспитав себя подобного ради упражнениями, они возвысились до такого величия, что превосходством добродетели возбудили против себя зависть. Ибо, как мы научились из прочитанного нам ныне из истории Иова, враг рода человеческого считал обидою себе прославление Иова и потому домогался ему несчастна, что печалил его Иов, будучи истинен, справедлив и непорочен; таким же точно образом и на сих великих подвижников смотрел лукавым оком восстающий на добрых и не сносил, видя нравственную доблесть в юношеском возрасте. Видел он цветущее состояние тела, украшаемого целомудрием; видел некий вооруженный строй, воински ликующий пред Богом; узрел мужей прекрасных на взгляд, грозных на вид, бодрых духом, увидел быстроту их ног, обилие силы, соразмерность членов тела, и при всех преимуществах, какими они обладали, душевную добродетель затмевающую своим сиянием телесные совершенства. Ходит и между ними с завистью обходящий вселенную (Иов. 1, 7); он видит не одного истинного человека, но целый божественный сонм людей, которые все истинны, праведны, благочестивы, — видит, выпрашивает и их в свою волю.

И сперва внушает идолонеистовстующему военачальнику совет, что он не иначе одержит победу над варварами, как только принесши в жертву поклоняющихся имени Христову. Когда же они весьма скоро заявили себя добрым своим исповеданием и сами устремились к кончине чрез страдания; тотчас враг устроил, что им назначают, как нечто человеколюбивое, смерть от меча; их сковали железными узами, и это было началом их мучения. Но для них и узы были украшением; то было прекрасное и приятное очам Христиан зрелище: избранные юноши в таком числе цветущие красотою, превосходные возрастом, все связывались один с другим узами, как некоторый венец или ожерелье кругом увязанное ровным жемчугом. Таковы были сии святые с верою соединенные, и узами вместе связанные, каждый сам по себе был прекрасен и служил к возвышению красоты другого. Какое чудесное зрелище представляет собой ясное и чистое небо, испещренное прекрасными звездами, когда каждая из них привносит свой блеск в общее украшение неба: так же прекрасно было и зрелище сих святых, поистине как говорит негде Пророк Иезекииль, «видение света сообращающихся» (Иез.1, 13). На видимой красоте охотно останавливается наше слово; ибо оно умеет, как говорит Премудрость «от величества и красоты созданий» познавать и сокровенную красоту (Прем. 13,5), поелику и чистота души сияла в их внешнем виде и видимый человек был достойным обиталищем невидимого. И так прекрасное зрелище представляли тогда дли зрителей—прекрасное, говорю, для желающих видеть прекрасное, прекрасное ДЛЯ Ангелов, прекрасное для премирных сил, но горькое для демонов и для последователей демонов,—сии люди, если только могут быть названными людьми столь превзошедшие других, величием природы,—сии ратоборцы Христовы, воины Святого Духа, защитники веры, оплоты града Божия! Как бы над каким-то детским неразумием посмеиваются они над всяким мучением и оскорблением, над всяким устрашением, над всяким приражением угроз, как будто они отдавали на биение не тело, но тени тел; поборовши плоть плотию, пренебрежением смерти выказав презрение ко всем устрашениям мучителей, они явили себя высшими человеческой меры. О как прекрасно упражнялись вы для получения вещественных трофеев, и как прекрасно применили воинскую опытность к борьбе с диаволом! Они шли против сопротивной силы не мечем, вооруживши руки, и не деревянным щитом прикрывшись, не медным шлемом и наколенниками оградившись, но восприявши всеоружие Божие, которое вождь Церкви, божественный апостол называет щитом, бронею, шлемом и мечем (Еф.6,13 —17.). Предводительствовали же им небесная благодать; а ратью диавола — имеющий «державу смерти» (Евр. 2,14). Местом сражения для них было судилище кровожадных убийц: здесь, ставши вместе, они вступили в брань, одни метая стрелы угрозами, другие отражая их терпением.

Противники предложили им, или отречься от веры в Господа, или, быть казненными смертью; доблестные (ратоборцы) отвечали, что до самой смерти пребудут в исповедании. Грозили им при этом огнем, мечем, низвержением в пропасть и иными видами казней. На все это слышался один глас: Христос, исповедуемый устами святых. Это было ударом для противников; такого рода копие выставили они против неприятеля; этим гласом противник был поражен в самое сердце. Это был камень, брошенный из пращи рукою Давида, попавший под шлем противника (1Цар. 17, 49), ибо исповедание Христа есть праща доброго воина. Враг падает обезглавленный. Но дерзновенное слово наше несется далее, переходит пределы, осмеливается коснуться неизреченного, побуждается говорить о невидимом, как бы само было очевидцем: при сем гласе дерзновенного исповедания Христа были одобрения горе, похвала от святых Ангелов, приветствие от граждан небесного града рукоплескавших подвигу, радость всего собрания небесного. Ибо какое тогда представилось для Ангелов зрелище в человеческом мире! Какую борьбу диавола и людей видели зрители нашей жизни! Как противоположен был исход этой борьбы в сравнении с первою, когда змий победил Адама! Не вынес тогда человек даже одного нападения от врага; (обольщенный) красивым видом предложенного ему лакомства, лишь только подвергся нападению, как ниспровергнут был и пал. Против них же тщетно и не действенно было все воинское искусство врага. Подавал он надежды,— они попирали; грозил ужасами, — они посмеивались. Одно только страшно было для них, —отрешиться от Христа; одно благо,— быть с одним Христом; все же прочее, — смех и тень, пустословие и сонные мечтания. Посему то дерзнуло наше слово коснуться невидимого и сказать, что все премирные силы радовались при подвиге сих борцов. Но и еще наше слово решается на то, что не доступно дерзновению; еще осмеливается поведать о премирном, о том что когда сие совершалось здесь, в сей борьбе с противниками праведный Подвигоположник возлагал победные венцы, Началовождь божественных сил готовил победителям награды, а Святый Дух дарил их многоразличными благодатными дарами; так как они исповедали веру в Троицу, то и благодать воздана им от Троицы. Какая же благодать? То самое, что они явили себя высшими первых ратоборцев Адама и Евы. Те грехом ниспровергли человеческую природу, еще стоявшую; сии — ее, низложенную падением прародителей, опять восставили терпением. Те из рая изринуты на землю; сии отсюда преселились в рай. Те дали на себя самих оружие смерти; ибо как сказано: оружие «смерти,—грех» (1Кор.15, 56); сии своим мужеством обессилили вооруженную грехом смерть, терпением страданий притупивши острее жала, так что уместно оказать: «где ти, смерте, жало, где ти, аде, победа?» (1Кор. 15, 55.). Что ничтожнее древесного плода? Что маловажное дерева? Но плод, прикрашенный красивым видом и приятным вкусом, сделал то, что пренебрежена была приятность рая сими же великим подвижникам и самое солнце не показалось приятным; и сего они добровольно лишили себя, чтобы не отпасть от света истинного. Что говорит писание об Еве? (Продолжаю сверх должного повествование о прародителях). «И виде,- сказано, яко добро древо в снедь, и яко угодно очима видети» (Быт. 3, 6); таким образом на приятность этих плодов они променяли рай. А сим для наслаждения и удовольствия предлежало все видимое: небо, солнце, земля, люди, отечество, матери, братья, друзья, сродники, сверстники. Что видеть приятнее сего? Что лучше наслаждения сим? Дети, вы знаете любовь к родителям; отцы,—знаете привязанность к детям; ты, видящий, знаешь приятность света солнечного; тебе братолюбцу не безызвестна естественная привязанность к братьям; ты, юноша, знаешь приятность товарищества, как оно услаждает твою жизнь. Но им все было враждебно, все чуждо. Одно благо для них было,—Христос; от всего они отреклись, чтобы приобрести Его. Время заключения в узах было не мало; но у святых вместе с протяжением наказания возрастало желание совершенства. И как заботящееся о телесной крепости, после того как приобретут достаточную силу в школе гимнастики, за тем смело идут на состязание; подобным образом и сии, узами и темницею достаточно усовершившись в благочестии, стремятся к венцу подвигов.

Наше слово последовательно пришло к окончанию или, лучше, к самому верху всего подвига. Это самое тогда было время, эти самые дни подвигов; сие преддверие пасхи,—таинство святой четыредесятницы. Сорок дней (назначено) нам для умилостивления и столько же венцев для святых. Не говорил ли я лишнего и не кажусь ли вам слишком болтливым, повествуя у вас о ваших чудесах, и теша ваш слух вашим же? Но чтобы слово не осталось недоконченным, и мы вместе с святыми потечем до конца их подвигов. В этот день был мороз. Конечно нет нужды говорить вам, каков был мороз; вы можете судить о том по настоящему дню, когда мороз проникает даже самые волосы. И пришельцы в сих местах и туземцы знаете чрезмерную суровость стужи, и нет никакой нужды говорить о том. Да и может ли посторонний рассказать об удивительных ваших зимах, как постоянно текущие реки останавливаются, задержанные в течении морозом, окаменяющим волны. А соседнее озеро имеет нужду в каких либо знаках, чтобы распознать, что это озеро; оно так отвердевает от мороза, что желающее, обыкновенно, ездят по нему верхом на лошадях, поверх волн его. Известно мне и то, что туземцы часто прибегали к добыванию воды посредством огня, когда, отколов кусок льда, растопляли его как бы какую медь или железо и делали из камня воду. Такова была погода во время их подвига, и это бедствие еще усиливалось от необычайных северных ветров, как слышали мы то от повествователей о их чудесах.

И так, когда открыто пред всем народом возвестив имя Господа и, явив уже себя венчанными победителями за такое исповедание, они текли к завершению (страданий) смертью, измышлен был для них такой образ подвига: от тирана выходит повеление,—лишить жизни подвижников морозом. О как бессильны и слова мои и мысли! Насколько слово ниже достоинства (предмета)! Приказ о смерти, — мороз, мучение, ожидание такой казни, — и блаженная юность со смехом и детскою веселостью устремилась на место казни; бегом устремились подвижники на страдание; то был священный и стройный бег; то было соревнование предвосхитить венец исповедания; одинаково у всех их было рвение победить; никто не оказался последним в готовности, напротив все единодушно, достигши сего самого места, как будто не было тогда общенародных бань, и как бы сами имея намерение освежить свои тела омовением, не медля сняли одежду, все повторяя слова Иова: наги вошли мы в мир, наги и отойдем ко Введшему нас в мир (Иов: 1, 21); ничего не принесли мы в мир, ничего недолжны и выносить; лучше же, — вошедши нагими, мы выйдем исполненными сокровищ доброго исповедания. Говоря сие и такого рода словами ободряя себя, они предали тело на заморожение; природа видимая страдала от холода, а естество мучеников как будто не было подвластно ему; или лучше сказать, естество тела терпело, что ему свойственно, и принимало страдания, а великий дух подвижников сражался с самым естеством. Ибо тогда как сила тела истощаемая и уничтожаемая замерзанием мало помалу исчезала; сила духа становилась больше и больше. Прекрасный вид тела помрачался, краса его увядала; пальцы отпадали, морозом мало по малу обсекаемые; все члены и органы чувств замирали от суровости стужи. Тело мало помалу покрывалось смертною бледностеью и, вспухая и растрескиваясь на членах, отставало от костей; чувствуемы были предсмертные страдания, — и таким образом смерть, понемногу приближаясь, продлилась на три дня. Во все это время ощущение их не оставляло и они оставались в том же самом порядке, как стали сначала, будучи во всем победителями над противником. Но кто достойным образом расскажет мне о том, что за сим последовало? Какое слово опишет оное божественное торжественное шествие, когда сии святые тела на повозках были везены на сожжение? Как вместо отторгнутого диаволом введен благодатью в число мучеников темничный сторож? Кто расскажет мне об оной матери,—достойном корне мученика, которая, когда рожденный ею, как еще дышавшей, был оставлен палачом, а не положен с другими на колесницу, увидев человеколюбие палача к подвижнику, не снесла такой обиды, но бранила его за то, что он разлучил подвижника от сподвижников? Сама же она стояла около мученика, уже окоченевшего, неподвижного от холода, видела холодное и слабое его дыхание, видела как он настолько еще живой, чтобы чувствовать страдания, слабым и гаснущим взором смотрит на мать свою, мертвеющею и бессильною рукою ободряет и утешает ее, увещевая мужественно переносить (несчастие). Видя все это, мать позволила ли себе что-либо материнское? Содрогнулась ли ее утроба? Растерзала ли одежду? Или, обняв сына, теплыми руками согревала ли коченевшего? Довольно! И говорить что-нибудь подобное не уместно. Подлинно узнаем дерево по плоду; не может гнилое дерево принести хорошие плоды.

И так поелику плод мучения хорош, восхвали доблестную родительницу, — мать, по слову Апостола, спасающуюся «чадородия ради» (1Тим. 2, 15); ибо представив Богу таковой плод, она явилась защитницею прав всего женского пола. Не мое дитя, говорила она, не моей утробы порождение ты; Бога восприявшнй, от Бога ты рожден; ты получил власть быть чадом Божиим (Иоан.1, 12.). Спеши к своему Отцу, не отставая от сверстников, чтобы не придти к венцу вторым; не сделай напрасною материнскую молитву; ты не огорчишь мать, ставши увенчанным, победителем, украшенным победными знаками. Говоря так и укрепившись сверх естественным мужеством, или лучше сказать, укрепленная Духом, сама относит рожденного ею к прочим на колесницу, со светлым лицом провождая подвижника. Что же было после сего? Подвизались святые в воздухе; освятили они и огонь, коснувшийся их, когда стали пищею пламени; принесли благословение и на воду. Во всем исполнялись Божественные речения. Три отрока включают в общее песнопение стужу и зной (Дан. 3, 66, 67): стужу от мороза, зной, — от жжения; таким образом они прошли сквозь огонь и воду.

Но слово наше хочет миновать это, как известное, а теперь кстати сказать нечто относительное того, о чем прежде был у нас вопрос. Когда человек был изгнан из рая, было «приставлено пламенное оружие обращаемое» (Быт. 3, 24), чтоб охранять вход в рай; причиною таковой воли божественнго промысла было то, чтобы человек не пришел к древу жизни, не коснулся его и не стал бы бессмертным. Помните, конечно, то, о чем мы говорили; вспомните же как следует и решите, которое мы нашли для данного вопроса. Но если бы мы захотели опять вести исследование сначала и повторять сказанное нами, то наше слово продолжилось бы более, чем сколько позволяет настоящее время. Вопрос же состоял в том: ужели и для святых недоступен рай от обращаемого оружия? Неужели и для подвижников заключен рай? Где же наконец обетование, ради которого они предпринимают подвиги благочестия? И не получат ли они меньше, чем разбойник, которому Господь сказал: «днесь со Мною будеши в раю» (Лук. 23, 43)? так как разбойник восшел на крест не добровольно: но поелику находился близ спасения, то усмотрел этот проницательный и доброродный хищник сокровище и, улучив время, похитил жизнь, прекрасно и догадливо употребив в дело свое искусство похищать, когда сказал: «помяни мя, Господи во царствии Твоем». И так он удостаивается рая; а святым ужели пламенный меч заграждает вход? Но здесь же вопрос находит и разрешение; потому то Писание и называет меч не стоящим постоянно против входящих, но представляет обращающимся, чтобы для недостойных он мог являться направленным острием вперед, а для достойных обращенным назад, открывая им свободный вход в жизнь. И сию жизнь уже вошли святые мученики дерзновением подвигов безболезненно прошедши огонь, который и мы безбоязненно прошедши, достигнем рая, укрепляемые молитвою их к доброму исповеданию Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава во веки веков. Аминь.

Похвальное слово святым сорока мученикам, произнесенное во храме их

Римские воины в силу отечественного закона и древнего обычая, который приняли потомки от предков и сохраняют даже до настоящего времени, в начале настоящего месяца, облекшись во всеоружие и выступив в поле, достаточно открытое и ровное, где можно и раскинуть конский бег и устроить военные упражнения и обучаться с оружием во всякого рода борьбе, совершают вместе и начало нового года и проводят этот день как знаменательный. Я же, совершая память мучеников, о чем возвестил вам в предыдущий день, сегодня, на удивление всем способным видеть, посредством воспоминания, представляю сорок вооруженных христовых воинов, превосходящих в подвигах всякую доблесть, украшение церкви, радость народов и славу даровавшего им крепость Бога. Вполне прекрасно и весьма полезно повествованиями о добродетели питать юношей и укреплять мужей. Слух есть вид чувства самый полезный и не менее зрения способный служить к научению; ибо посредством ушей ясно вводит учение в душу, и не маловажно то, хорошие или дурные слышат повествования. Говорят, каковы они, таковы необходимо от них бывают и представления в мыслях, а размышление и постоянное созерцание умом приводит человека к желанию делать то, о чем он мыслит: посему приготовьте для меня спокойный и внимательный слух, дабы и блаженные мученики почтены были достойно и вы чрез воспоминание о них научились тому, что благочестиво и боголюбезно.

Мне предстоит двойной труд и страх, как бы не унизить предмет моего слова слабостью изложения. Размыслит ли кто о величии самого предмета настоящей беседы,— он превышает всякое красноречие. Обратится ли мыслью к тому, кто еще прежде нас увенчал посредством своей мудрости сих святых, —(найдет), что это муж, которому удивляется вся вселенная, точное правило просвещения как христианского, так и внешнего, краса любомудрия, образец епископов опасный для сравнения, учитель согласно поучающий делом и словом; муж, который имеет непререкаемую добрую славу между всеми людьми, за исключением разве тех, у которых не избегает хулы даже и Христос. Как никто не противоречит тому, что солнце светит и согревает, так никто не отрицает и того, чтобы Великий Василии не был украшен всем благолепием добродетели. И так, высокий! хвалитель высоких, святой служитель святых, присущею ему силою исполнил долг хвалы сим доблестным мужам. Но и мне не должно молчать оттого, что предварившей меня величественно возвестил дивные дела их; ибо у меня ныне цель,—не соперничество с говорившим, но попечение о пользе вашей, слушатели: каждый же конечно пользуется сколько может тем лучшим, что доставляют ему более богатые.

И так сорок воинов, по роду жизни служили в рядах войска римского царя, но по вере были Христианами и благочестивыми по богопочтению. Когда же тогдашний властитель, будучи одним из многобожников, после того как демоны внушили ему этот жестокий совет, издал новый закон и предписание гнать Христиан и повелел всем своим подданным совершить жертвенное курение фимиама демонам, а тех, которые этого не делали,—осуждать на смерть, прежде кончины подвергая всякого рода телесным истязаниям: тогда блаженные, жестокость тирана и богоненавистный закон обращая в повод к обнаружению своей доблести, отделившись от прочих воинов и составивши избранное и христолюбивое ополчение, предводимое силою Духа, явно противостали этим гнусным предписаниям и все согласно, как бы едиными устами, исповедали нашу веру, говоря, что они мало заботятся о сей временной жизни и предоставляют и выдают тела свои на разнообразные виды мучений. Еще более жестокий исполнитель жестокого закона, узнав твердость святых, поспешил измыслить равносильное их готовности (пострадать) наказание, придумав для неустрашимых душ новую и необыкновенную угрозу. Если я стану грозить им мечем, говорил он, то этот страх мал для того, чтоб ужаснуть их, и они никаким образом не преклонятся; ибо это мужи с детства знакомые с оружием и привыкшие носить меч; если присоединю другие мучения, то они доблестно вынесут их, изведав на опыте раны и удары; и огонь не страшен людям столь стойким, как эти. Посему нужно изобрести такое наказание, которое бы имело силу производить мучительную боль и было долговременно и продолжительно. Что же так тщательно придумал против святых этот лукавый изобретатель зла? После долгих забот он нашел мучение на открытом воздухе, которое с удобством представили ему и время и страна; время,— была зима, а место,—Армения,—страна, как знаете, смежная нам и весьма холодная, не доставляющая своим обитателям теплоты даже во время лета, но едва лишь на столько согреваемая, сколько нужно для вызревания хлебных растений; виноградная же лоза им даже неизвестна, и кто хотя не далеко путешествовал, не видал (у них) виноградной ягоды; не спрашивайте у них виноградного грозда, как у нас того, что произрастает в Индии; сеятель бороздит землю еще во время зимы и снег захватывает жатву; ветры срывают с жнеца одежды, если он не станет бороться с их силою, плотно обвернувши себя одеждами: у них почти нет весны и осени, которые увлекаются худым соседом своим зимою, под его власть.

И так в сей-то стране и в настоящем месяце (мучитель), совлекши со святых одежду, совершенно обнаженных поставил на открытом воздухе, измыслив для учеников благочестия казнь противоположную вавилонской пещи царя Ассирийского. Но нет ничего сходного, но отношению к жестокости боли, между жгущим огнем и приводящим в оцепенение и замораживающим холодом: первый по его действию подобен мечу, нанося скорую смерть; последний же, нанося равносильную боль, при этом надолго замедляет кончину. Вообще самые продолжительные страдания суть те, которые происходят от холода; таковые например чрез четыре дня перемежающаяся лихорадка, рак, карбункул и другие болезни, которые по рассуждению врачей производятся в телах холодною материей; так люди более холодные и тучные отличаются большею вялостью и имеют тело не столь способное к деятельности. Тоже и относительно бессловесных животных: более горячая из них быстры и легко подвижны, когда настоит нужда; противоположного же свойства,— медлительны и как бы связаны неповоротливостью; так лошадь быстра и возбуждается свистом прежде удара бича; осел напротив ленив, едва палкою принуждается к продолжению пути. Леопард — жив и быстро летит по лесам с своим теплым и сухим телом; медведь напротив медлен, обладая более плотными членами тела.

Я изложил пред вами эти сведения из природы не без цели, но чтоб вы поняли терпение сих мужей, обратив внимание на образ их мучения. Зима делает судоходные реки пешеходными и претворяет текучую коду в твердый камень; холод разрывает скалы, когда проникает в глубину; и в телах противоположного свойства производит равно вредное действие, превращая в камень жидкие и разрешая твердые. Так вино, когда замерзает, принимает вид содержащей его бочки и жидкое масло твердеет, получая форму своего сосуда; стекло и черепица, подвергаясь действию влажности, разрушаются. Животные, ведущие жизнь в горах и под открытым небом, одни (от холода) погибают, другие же от чрезмерной стужи забывают свою дикость: олени и дикие козы ищут приюта в укрытых местах; в это время они не боятся даже собак, не бегут от подходящих к ним, потому что большее зло всегда изгоняет боязнь меньших опасностей; птицы ищут тогда жилища вблизи людей и остаются под одною с ними кровлею. Люди копают море и орудиями каменсечцев режут воду; живущие вблизи не сообщаются между собою. Такое время и сделалось для тирана оружием против мучеников. Ибо должно было, как кажется, великому и согласному строю блаженных подвергнуться новому роду мучения для того, чтоб пред множеством других мучеников могли они получить несравненную славу благочестия. И так они стояли, дрожа от холода; члены их замерзали, но образ мыслей их был непреклонен; они стояли, представляя зрелище подвига для ангелов, людей и демонов. Ангелы ожидали отрешения (от тела) душ, чтоб, прияв их, возвести в назначенное им место; люди с напряженным вниманием ждали окончания (их подвига), испытывая силу общей всем природы, — в силах ли мы превозмочь столь великие мучения из страха и надежды будущего? Демоны же с особенным вниманием следили за происходящим, сильно желая видеть падение борцов и малодушное уклонение от опасностей; но надежда их была посрамлена укрепляющим Богом... Видели (мученики) изувечение членов, каждый своих собственных и все друг у друга: один лежал с разрушающеюся от холода ногою или пальцами; у другого лежащего природная теплота тела уже готова была до конца охладиться. Как сильные ветры, пронесшись над покрытою деревьями местностью и потрясши вершины дерев, низвергают их с корнем на землю: так повергнут был зимнею стужею строй блаженных, — благородные произрастения рая, украшение человеческого рода, корни нашего произрастения, воины Павловы, копьеносцы Христовы, разрушители жертвенников, строители церквей, предназначенные ратовать против варваров и окончившие подвиг против общего врага человечества. Смерть же для них не была неизбежною или неотвратимою, необходимостью, сохранение жизни для них было очень удобно и в их власти, если бы они только захотели малодушно воспользоваться тем, что было у них в виду. Неподалеку находилась баня, которая с особенною мыслью устроена была в соседстве с местом мучения. Дверь ее отворена и стояние около нее приглашали (войти); ибо тиранит, и коварный изобретатель гонения и всякого рода козней, предложил замерзающим близкую приманку к преступлению и советовал самим стремиться к врачевству, подобно тому как и отец его советовал первозданным вкушение от древа. Они же тогда еще более явили свое мужество, зная, что терпение тогда только выдерживает искушение, когда воздерживается от наслаждения предоставленного нашей свободе. Это в древнее время на самом деле и показал дивный Даниил; ибо когда его убеждали принять обильную и приятную пищу и питие, он по презрению и отвращению от идоложертвенного предпочел употребление злаков; при скудной пище, постясь, он процветал и был телом здоровее питавшихся обильно: ибо в том особенный дар Божий, что Он верным рабам, в их лишении, дарует более, чем можно надеяться.

Впрочем, поелику к высоким делам примешивается зависть, то блаженное ополчение находилось в опасности потерпеть поражение, и полнота его четвертей десятерицы едва не погибла; ибо один из них, измученный холодом, увы, при самом конце победы оставил соратников и по коварству тирана удалился к бане; жизнелюбец пожалел о плоти уже истощенной, отпал от надежды, но не получил и самой временной жизни, тотчас скончавшись после преступления. Несчастный Иуда между мучениками, ни ученик, ни обогатившийся, сам налагающей на себя петлю. И да не удивляется тому никто; ибо диаволу обычны такого рода козни над подпадающими его власти. Он обольщает и разными способами ласкательствует чтобы ниспровергнуть; а ниспровергнувший тотчас попирает и смеется над лежащим, присоединяет к несчастью посрамление и радуется посрамлению обольщенного. Посему и псалмопевец назвал его «врагом» и «местником» (Пс.8,3.), противоположностью имен означая изменчивость его нрава; он никогда не бывает союзником и другом людей, но только притворяется другом, когда пожелает надеть на себя личину обольщения. Но Помощник в немощи нашей, Сеятель благих и слов и дел, подобно Аврааму, нашел себе овцу для жертвы из числа враждебных: из хулителей - исповедника, из сборища гонителей—мученика; ибо один из служителей казни при тиране, удостоившись видения ангелов, нисшедших к мученикам и осияный явлением святых духов, как некогда Павел, когда путешествовал в Дамаск, славою Христа, тотчас изменил свой образ мыслей и, снявши с себя одежду, присоединился к замерзающим и, в короткий промежуток времени соединив все, стал новообращенным, исповедником, мучеником, омывшись банею пакибытия, в собственной крови, но крови замерзшей, а не текущей. Муж увенчанный, муж достойный всякой похвалы! Чрез него в церкви Божией я имею сорок венценосцев; чрез сего доблестного мужа соблюлась целость мучеников: ради сего новообращенного совершаем мы совершенное; торжество при совершенном числе (святых): диавол же испытал забавное и достойное смеха дело; ибо похитив воина, он потерял гонителя и исполнителя казни.

Что же после сего? Треблаженные достигли, куда стремились. Тогда распорядитель казни, не вынесши терпеливо победы мучеников., вступил в воину с мертвыми их телами, приказав предать огню жилища святых душ и в одном деле явился подражателем диких зверей и жестоких людей; ибо первые терзают одежду, брошенную бегущими от них людьми, которых они преследуют, а последние предают пламени и разрушают жилища ушедших неприятелей. И кто из мучеников с полным правом не мог сказать ему: Я уже не боюсь твоей жестокости, неразумный; пока души были соединены с замерзающими телами, я боялся, как бы чрезмерность мучения не победила мужества е благочестивых: но когда эта опасность прошла, пользуйся, как хочешь оставшеюся перстию: мне нет заботы, что ты воспользуешься нашими телами; и чем больше обнаружишь свою неистовую жестокость, тем более увенчаешь победу отшедших; ибо сильные нападения противников служат прямым доказательством мужества тех, которые их одолели.

Но зачем долгие рассуждения? Тела мучеников были сожжены и огонь принял их; но пепел их и все оставшееся от огня разделил между собою мир, и почти вся земля получает благословение от сих святынь. И я имею частицу этого дара, и тела моих родителей я положил рядом с останками сих воинов, чтоб в день воскресения восстали они вместе с дерзновенными помощниками. Ибо я знаю, какую силу они имеют: я видел ясные доказательства их дерзновения пред Богом и хочу сказать об одном из чудес совершенных силою их. В соседстве с принадлежащим мне селением, в котором покоятся останки сих треблаженных, есть небольшой городок называемый Ивора. По закону обычному у Римлян в нем производился набор воинов. Один из воинов прибыл в сказанное селение, будучи назначен воинским начальником для того, чтоб удерживать своих товарищей от насилия и обид, которые люди воинского звания по их дерзости обыкновенно наносят поселянам. У этого воина болела нога, и он хромал: болезнь была продолжительная и трудно излечимая. И вот, когда он находился в храме мучеников на месте упокоения святых и, молившись Богу, просил ходатайства святых: является ему ночью некоторый величественного вида муж, который, между прочим, ему сказал: «ты хромаешь, воин? и тебя нужно полечить? Дай мне ощупать твою ногу», и взявши,—это было во сне,—сильно потянул ее. Когда это совершалось в ночном видении, на самом деле послышался такой звук, какой бывает, когда кость вы водится из своей естественной связи и затем насильственно вправляется, так что и спавшие вместе с ним пробудились и сам воин тотчас проснулся и начал ходить, как обыкновенно ходят здоровые по природе. Я сам видел это чудотворение, встретившись с самым этим человеком, который объявлял пред всеми и разглашал о благодеянии мучеников и восхвалял человеколюбие (святых) воинов.

Если еще что-нибудь следует присоединить к сказанному, то скажу о том, что по преимуществу касается меня. Когда мы вознамерились совершить первое торжество при мощах и поместить ковчег во святилище храма, мать моя (она ради Бога собирала и учреждала и этот праздник) приказала мне прибыть для участия в происходившем; но я находился далек, был еще молод, принадлежал к числу мирян, и как обыкновенно бывает в делах, не терпящих отлагательства, будучи занят, но неразумно принял с неудовольствием этот зов и даже в душе упрекал мать свою за то, что она не отложила этого праздника до другого времени. Однако зов этот отвлекши меня от моих занятий, привлек сюда, и я прибыл в селение за день до собрания. И вот, в то время, когда совершалось всенощное бдение в саду, где находились и мощи святых, в честь которых совершали псалмопения, мне, спавшему по близости в одной комнате, представилось во сне такое видение. Мне казалось, будто я хочу войти в сад, где совершалось всенощное бдение; в то время, когда я находился близ дверей, показалось множество воинов, сидевших у входа; все они вдруг встали и, поднявши жезлы, устремились на меня с угрозою и не допускали до входа. Я. получил бы и удары, если бы не упросил их один, как казалось, более человеколюбивый. Когда сон оставил меня и мне пришло на мысль мое прегрешение против зова, я понял, к чему относилось это страшное видение воинов, многими слезами оплакал свое неразумие и пролил горькие слезы над самою ракою мощей, чтобы Бог явился милостивым ко мне, а святые воины даровали прощение.

Я сказал это, дабы убедиться нам, что мученики сегодня так послужшие нашей Церкви и соделавшиеся ее украшением, живы пред Богом, суть его копьеносцы и приближенные. Эта четыредесятница, от памяти сорока мучеников, становится блистательнее и значительнее; месяц этот славнее других месяцев, и лютая зима уже не кажется мне тяжелою. Я не жалуюсь на суровость настоящего времени; ибо оно, сделавшись оружием для гонителя, произвело для меня это священное ополчение. И как матерь семи Маккавеев, оттого что имела более боголюбивую, чем плотолюбивую душу, не жаловалась на жестокость Антиоха Сирийского тирана, не огорчалась мучениями и злополучием своих сыновей, но приняла одиночество как благодеяние и лишение детей как помощь; как Стефан, побиваемый камнями, не считал себя поражаемым, но скорее оживотворяемым: так и мы обязаны благодарностью богоборцам за доброе последствие, — за то, что они сделались для нас виновниками столь многих благ, хотя и поступили так не с целью благодетельствовать, но как враги. Ибо благодетельствуют, не желая того, и враги, иногда не менее самых искренних друзей; диавол принес Иову больше пользы, чем вреда; царь Ассирийский стал "благодетелем Даниила. Три отрока да исповедают благодарность пещи вавилонской; претренный Исаия да хвалит евреев; Захария, закланный между храмом и жертвенником, да воздаст честь своим убийцам; Иоанн, которому отсекли голову, да назовет Ирода своим благодетелем, а Апостолы тех, которые их вязали и бичевали, и все мученики да возлюбят своих гонителей; потому что если бы они не открыли поприще, то борцы не могли бы проявить своего мужества. И так, чему же нам более удивляться в предлежащих нашему прославлению мужах, множеству их, мужеству или нелицемерному единодушию? Но не пройдем прежде всего бесчувственно и неблагодарно числа их; ибо имеющий стольких заступников никогда не отойдет без исполнения своих молитв и прошений, хотя бы обременен был множеством грехов. В пользу этой мысли и надежды свидетель,— сам Бог в беседе с Авраамом. Когда Он принимал ходатайство за Содомлян, то искал не сорока, но только десяти праведников для того, чтобы пощадить город, готовый к погибели. Мы же, по Апостолу, имея «толик облежащий нас облак свидетелей» (Евр.12, 1.), признаем себя блаженными, радуясь в надежде, терпя в молитве и приобщаясь памяти мучеников; ибо сорок мучеников суть крепкие защитники от врагов и надежные ходатаи в молитве пред Господом. В надежде на них да дерзает Христианин, хотя бы диавол измышлял на тебя искушения, и лукавые люди восставали, и тираны пылали яростью, и море бушевало, и земля не приносила того, что ей назначено производить для людей, и небо угрожало бедствиями. Ибо при всякой нужде, при всяком обстоятельстве, ему достаточно их силы, и он может получить обильную благодать от Христа, Которому подобает всякая слава во веки. Аминь.

Похвальное слово преподобному отцу нашему Ефрему

К настоящей беседе побуждает меня таинственная притча божественного Евангелия о светильнике (Матф.5, 14—17): она освобождает язык от узе молчания, уравнивает пути мыслей, делая их удобными как гладкие стези, для торжественного шествия приготовляет величественную колесницу слога, громогласно провозглашая следующие слова: «И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме» (Матф. 5, 15), и затем указывает сокровенный смысл сего, говоря: «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела» (16). Итак не будет ли грехом скрываться и боязливо молчать там, где сам Господь повелел быть дерзновенным. Он возжег как бы ясный и светлейший солнца светильник, —жизнь сего божественного Отца нашего, для того, чтобы мы повествовали о ней; Он хочет, чтобы жизнь сия не была сокрываема под спудом молчания, но чтобы поставлена была на самой выси церковной, так чтобы видна была всем живущим в доме вселенной; и чтобы люди, смотря на нее, прославляли Отца, «иже на небесех».

Посему не до такой степени мы должны уважать отеческое запрещение почившего, чтоб уничижать Владычнее повеление; напротив, отсюда-то и нужно начать похвалу, хотя то, о чем теперь упоминаем, по правилам похвальных слов, должно бы иметь место на конце слова. Ибо кто способен хорошо обсудить дело, тому это запрещение никак не может помешать увенчать похвалами человека чуждающегося человеческой славы; эти узы запрещения — не узы; это удержание, — не удержание; но побуждение для любящих его к противоположному. Ибо в том самом, что он хотел избежать наших похвал, своим запрещением положив преграду нашему намерению, мы находим повод к похвальному слову (в честь его). Если каждое его совершенство подает повод к совершенной похвале, то всего более — то, что его не радует похвала: ибо он хотел не казаться, а быть добродетельным. Посему за одно только это, хотя бы он но совершил ничего другого достойного похвалы, его по справедливости можно восхвалить; он сказал, что радуется похвалам столько, что узами запрещения налагает на них печать осуждения. Но нам это запрещение отверзает первое поприще слова и дает полную возможность идти, имея в виду цель и не стремиться на удачу, но шествовать царским путем, верно умозаключая, что если б оный дивный Божий человек не чувствовал себя достойным похвал, то не возбранял бы желающим хвалить его. Ибо никакой человек, не славящийся самыми великими добродетелями, не завещает остающимся по нем предать забвению память о нем. К этому нужно сказать и следующее. Как Павел, вития благодати, невестоводитель церкви, уста Христовы, не лишил себя названия Апостола тем, что сказал о себе: «несть достоин наречещися Апостол» (1Кор. 15, 9); напротив чрез это самое смирение приобрел еще большую славу: так и великий наш отец, по смирению почитавший себя недостойным похвал, впоследствии окажется вполне достойным оных.

И так если наш церковный закон обыкновенно увенчивает ревнителей добродетели за совершение ее в различных видах, и из них особенно тех, кои духовно возвысились своим смиренномудрием, по слову. Господа, в Евангелии: «смиряяй себе вознесется» (Лук.18, 14.); то вовсе не заслуживают порицания, насмешки и даже осуждения те, кои описывают добродетели сего богоносного отца и восстановляют пред нами жизнь его как бы некий живой и одушевленный памятник. И сказанное нами мудрый слушатель признает за неложное, собрав в заключение слова разные роды его добродетелей, из коих мы, сплетая как бы некий позлащенный венец, украшенный драгоценными и разнообразными камнями, приносим оный как вожделенный дар невесте Христовой, — Церкви: ибо она с радостью принимает такие дары, когда приходит ежегодная память праведных. Круговращение времени привело нас ныне к прославлению Ефрема, и можно ли без великой радости встретить день его памяти?

Я буду говорить о том Ефреме, имя которого повторяется устами всех христиан — Ефреме из Сирии: ибо я не стыжусь рода того, чьими нравственными деяниями хвалюсь. Я буду прославлять того Ефрема, свет жизни и учения которого воссиял для всего мира: ибо он знаем почти всей подсолнечной и только тем неизвестен, кои не знают великого светила церкви, Василия: Ефрема,—по истине мысленный Евфрат Церкви, которым орошаемое множество христиан, стократно возращает семя веры; Ефрема,—плодоносную виноградную лозу Божею, как бы сладкими гроздами изобилующего плодами учения и услаждающего питомцев церкви полнотою божественной любви; Ефрема доброго и верного приставника благодати, соразмерно распределяющего ученее добродетелей работающим вместе с ним (Господу) и самым наилучшим образом устрояющего дом Владычний. О роде его и знаменитости, как собственной так и его предков, о доброй славе его родителей, о рождении и воспитании, о постепенном возрастании и телесных качествах, о счастливых дарованиях, образовании и прочих отличиях, которые исчисляются и превозносятся похвалами у внешних писателей,—все это выставлять на вид считаем излишним здесь; поелику нами не принято восхвалять святых мужей таким образом. И хотя и в этом отношении мы могли бы найти обильный предмет для достойной похвалы ему; но мы соплетем ему венец слова из того только, чем он сам прославил себя по жизни и учению; ибо похвалы нам следуют за то, что в нас самих, и награды за то, что зависело от нашей воли. Относительно же того, что перечислено, как порицания неосновательны, так и похвалы неуместны.

Ибо каким образом позволил бы хвалить свое происхождение тот, кто презрел всякое мирское благородство и кто возжелал соделаться чадом Божиим чрез усыновление благими делами? Или, каким образом позволил бы себя превозносить похвалами со стороны его отечества тот, кто считал чуждою себе всю землю, и кто отвращался от вещественного творения, как от чего-то враждебного, ради уготованного на небесах вечного блаженства? Как, опять, стал бы услаждаться славою предков или родителей тот, кто совершенно отрешился от плотских влечений и тяготился самым покровом души, то есть телом, находя его как бы препятствием к быстрейшему течению по пути добродетели? Каким образом, наконец возжелал бы похвал за телесное возрастание и воспитание, за ловкость или искусство, или за другое какое достойное презрение занятие, относящееся до сей жизни, тот, кто с раннего возраста воспитался и возрос в упражнении божественным писанием, кто напоен быль приснотекущими потоками благодати, и по слову Апостола, достиг в меру возраста Христова? Итак, когда мы узнали, что великий Отец наш не любит величаться такими смешными похвалами, какими величаются люди плотские; то попытаемся, хотя и скромно, почтить его от его собственных трудов: ибо слову не свойственно простираться свыше силы. Посему, дабы ни безмолвием не стеснить нашего желания, ни вступив на путь чуждый отцам, не заблудиться от пути царского, постараемся избегая той и другой крайности, украсить наше слово умеренностью.

Что же это такое, из чего мы предположили составить похвалу? Деятельность и созерцание, за которыми следует собрание частных добродетелей, вера, надежда, любовь, благочестие в отношении к Богу, упражнение в божественном Писании, чистота души и тела, постоянные слезы, пустынное житие, прехождение из места в место, удаление от пагубного, непрерывное учение, непрестанная молитва, пощение и бдение не знающие меры, возлежание на земле и строгий образ жизни превосходящие описание, нестяжательность и уничижение доводимые до высшей степени, милосердие поставляющее его выше естества человеческого, вдохновенная ревность против неистово восстающих на благочестие, проще сказать, все то, что составляет отличительные черты человека по Богу. Такими-то похвалами украшается Отец наш, и признает повествуемое о нем, и преимущества сии считает своими собственными и не отвергает слов (наших), как направленных не к его пользе, но к нашей; поелику и скудное повествование о нем становится для учащихся побуждением к добродетели. И мы не отынуду узнали сие, как из того, что он сам рассеял в своих писаниях, из которых мы, подобно трудолюбивой пчеле, из многих цветов собрав полезное, составили этот духовный сот. И конечно он не гневается на нас за это предприятие, поелику уже не страшится лукавого демона, по действию которого претыкаются многие даже при самом конце подвигов, но однажды достигши мирного пристанища существ бесплотных, пребывает вне бури и волнения. Итак понемногу останавливаясь в нашем слове на каждом из перечисленных нами совершенств постараемся показать сему собранию, каков был чудный (сей муж) и какой он достиг меры духовного восхождения.

Веры правой он строго держался, никуда не уклоняясь от благочестия, в чем мы удостоверялись как из писаний его, так и из суждения о нем церкви, ибо он равно отвращался и от нелепого Савеллиева слияния и от безумного Ариева разделения. Стоял же в пределах благочестия, единую и невинную и Пресвятую Троицу разделяя по числу и соединяя по существу, дабы и не оскорбить божество мнением о его скудости по-иудейски, и не допустить дерзкой мысли о множестве богов, по-язычески,—заблуждения, в которых можно уличить безумствующих о непостижимой Троице. Отрицающего же Слово учения Аполлинария он до того отвращался, что прилагал всевозможное старание исторгнуть его из всякой христианской души.

И необузданные уста Аномеев также заграждал многими доводами и свидетельствами из Писания, оставив нам величайшее утверждение, — свои богопросвещенные писания. Коли бы кто пожелал увидеть поражение крайне дерзкого Новата, в словесной борьбе, с ним Ефрема, пусть посмотрит на падение противника: здесь найдет, что наш учитель, в изложении учения, настолько превосходит силою (своего противника), насколько искусный в ратоборстве муж отрока слабосильного по малому возрасту. И не только ему современные и прежде возникавшие из худого семени плевелы ересей исторгал он правым словом веры, но низлагал и имевшие принести вред в будущем, предвидя их пророческим взором. Доказательствами сего наполнены его стихотворения и прочие писания. Так, никогда сей сын истины не изменял истине; надежда же у него была одна,—на Бога, от которого достойным чаемых благ воздаются награды. Посему во всю жизнь, словом и делом он любил повторять псаломское изречение: «на него упова сердце мое, и поможе ми» (Пс. 27, 7.). «Уповающего же на Господа милость сего обыдет» (Пс. 31, 10.). Упование на Господа не только уподобляет его горе Сиону (Пс. 124, 1), но и возводит стяжавшего оное до высочайшего блаженства, как можно научиться от самых пророков. Ибо Давид говорит: «блажен муж, ему же есть имя Господне упование его» (Пс. 39, 5); Иеремия: «блажен человек, иже надеется на Господа и будет Господь упование его; и будет яко древо насажденное при водах. и во влаге пустит корение свое, и не убоится, ада приидет зной» (Иер.17, 7—8): Исаия: «Господь царь наш», Господь Спас наш, «Сам спасет нас. Се Бог мой, Спас мой. Господь, уповая буду на него и не убоюся» (Пс. 35., 22. Пс. 12, 2); блаженный Павел увещевает и говорит: «да держим, исповедание упования: верен бо есть обещавый нам» (Евр.10, 23).

Питаемый сею божественною и непреложною надеждою он презрел все мирское и возжелал единой вечной славы. Любовь же к Богу и ближнему он соблюдал так тщательно, что отходя от жизни так говорил (прилично привести здесь самые речения богоносного отца, как превосходнейшие всякого доказательства): «ннкаким образом, во всю жизнь свою, я не роптал на Господа и слово безумное не исходило из уст моих; во всю жизнь свою я не клял никого и никогда ни с одним верным не бранился.» О, блаженный язык, дерзновенно изрекший такие слова, которые более приличны Ангелам, по невещественности и невозмутимости их жизни, а для нас, служащих плоти, чужды, выше естества, и трудно выполнимы.

И хотя много будешь трудиться, наследуя жизнеописания мужей, знаменитых по своим добродетелям: но нигде не найдешь для повествования такого знамения любви чистой и непорочной, как в этом отце. И если любовь выше всех добродетелей, то блаженный Ефрем исполнил ее так, как никто другой из отцов. Поелику же каждый получит по делам своим; то выводить о том заключение предоставим другим, дабы не показалось, что мы сравниваем отцов с отцами. Ибо не ради сравнения мы предложили сказанное; но ради того только, чтобы многим представить на вид, каким образом наш, или, лучше, вселенский учитель Ефрем, восшел на самый верх духовной лестницы добродетелей.

Благочестие же полагал он в стяжании подлинной мудрости, по сказанному у Иова: «се благочестие есть премудрость» (Иов. 28, 28.). Чрез это благочестие, как мы несколько выше показали, описывая чистоту веры его, он подобно Павлу восшел до третьего неба и стяжал себе в церкви бессмертную память и вечную славу.

Поучение в божественном Писании возжглось в нем от светильника Давидова, как сказано: «в поучении моем разгорится огнь» (Пс. 38, 4.). Ибо обитавшая в нем любовь к духовному созерцанию, возвела желание его в пламень горе стремящейся. Изучив все писание как ветхого, так и нового завета и более других занявшись исследованием оных, он изъяснил все Писание строго буквально, начав с сотворения мира до последней книги благодати, уясняя глубины сокровенных истин при свете Духа.

И он не только исчерпал весь духовный кладезь сей нашей богодухновенной мудрости и сообщил ее другим; но и будучи весьма знаком с мудростью внешнею мирскою, как занимающеюся изяществом и правильностью слова, так и исследующею глубину мыслей, полезное из нее он избирал, бесполезное же отвергал на весах правды, определяя приобретенное и для деятельности и для созерцания.

Чистоту душевную и телесную он соблюдал, сколько позволяла природа, или лучше сказать, выше природы; ибо она,—дар благодати. Он не допускал души своей уклоняться от навыка правильной жизни, но по истине был царем в душе и светло просиявал телом. О том, что мы говорили, свидетельствует перемена, последовавшая с известною блудницею, которою человекоубийца Велиар, воспользовавшись как орудием злобы для обольщения просвещенного мужа, столько обманулся в своей надежде, что сама блудница противостала сему сильному обольстителю, и при помощи увещания и наставлений, и наитием божественных словес, изменившись и обратившись на лучшее,— вместо бесстыдной стала целомудренною, вместо бесчестной, — честною, вместо скверной,—чистою.

Желающему изобразить постоянно текущие слезы его но истине приходится плакать, так как без сего, кто переплывет словом море слез его? Ибо как всем людям по природе свойственно дышать, что они постоянно и делают, так Ефрему свойственно было постоянно плакать; поелику не было ни одного дня, ни ночи, ни полночи, ни часа, ни малейшей части времени, когда бы не дремлющие глаза его видимы были сухими: то общие, то свои, как говорил, оплакивал он прегрешения. Впрочем, источники слез своих очей он мудро отводил воздыханиями, или, лучше излияниями глаз вызывал воздыхания. И была удивительная смена того и другого, потому что одно казалось причиною другого. Слезы у него порождали воздыхания, а воздыхания опять слезы, и причина была для многих неизвестна: они не разделялись промежутком времени, но постоянно воздыхания сменялись слезами и слезы воздыханиями, и когда происходил (таким образом) некоторый круг, то начало и причина того и другого скрывалась. В этом убедится всякий, кто займется его писаниями. Ибо он найдет его плачущим не только там, где он говорит о покаянии, о нравственности и правилах доброй жизни; но и в самых торжественных его словах, где почти все привыкли видеть радостный тон изложения. Таков он был везде и постоянно изобиловал даром сокрушения сердечнаго. А потому и ныне воззывает к истинной жизни почти всех, слушающих его поучения: таковую силу стяжало его боговдохновенное слово, растворенное слезами! В самом деле кто будете так жесток и окаменен сердцем, чтобы, послушать его речей, не смягчился, и отвергши жестокость нрава не сокрушился печалью о своих пороках? Кто до такой степени дик и зверонравен, чтобы склонив слух к его душеполезному учению, тотчас не сделался кротким, скромным и благонравным? Кто предаваясь только удовольствиям и радостям жизни и не любя плакать, послушав его и не многих слов, не восплачет и не возрыдает и не приведет себе на намять будущего воздаяния за все сделанное в своей жизни?

«Варишь камень», говорит языческая поговорка, когда хотят сделать что-нибудь невозможное; нам же возможность сего ясно показал опыт. Ибо сей божественный старец души ожесточенных и непреклонных убеждал и к бодрствованию над собою и к послушанию. В самом деле, кто, прочитавши его слово о смирении, тотчас не возненавидит самомнения и не признает себя ничтожнейшим всех? Кто прочитав его слова о любви, не будет готов, ради любви, подвергнуть себя опасности всякого рода? Кто изучив написанное им о девстве, не постарается представить себя чистым пред Богом и душевно и телесно? Кто остановившись на поучениях его о суде, или о втором пришествий Христовом, не вообразит себе, что он как бы предстоит пред оным судилищем, и устрашившись не представить себе, что против него уже произносится последний приговор? Ибо так этот славный и прозорливейший муж изобразил будущее судилище Божие, что для приобретения большего познания о нем не осталось ничего другого, как только опытно изведать и испытать его на самом деле.

Таковые-то представления суда (Божия), имея всегда в уме, блаженный избежал мира и того, что в мире, он удалился «бегая», как сказано в Писании, и водворился «в пустыни» (Пс. 54, 8), внимая только себе и Богу и чрез то возрастая в добродетелях. Он в совершенстве знал, что жизнь пустынная освобождает избравшего оную от мирских треволнений и чрез молчание соделывает его собеседником Ангелов, и насколько возможно, возвышает ум до созерцаний божественных. Когда же Дух Святый, назначая его к назиданию многих, возбуждал его к перемене одного места на другое, он не колебался и не противился; ибо как не всякий другой, он был послушен велениям божественным. Посему, подобно дивному Аврааму, получив повеление оставить отечество, он поселился в городе Едессян, ибо справедливость требовала, чтобы солнце долее не скрывалось под землею. По двум причинам он переселился в Едессу: чтобы посетить тамошние святые места, а затем и главным образом, чтобы найти ученого мужа, от которого мог бы получить или которому мог бы сообщить плод ведения.

Итак, приблизившись к городу, он, при самом входе в оный, как говорят, вместо мужа любомудрого, которого желал встретить, встретился с одною блудницею. И так как ему представилось иное зрелище, чем то, какого он ожидал, то встреча эта его тяжело поразила; посему он пристально посмотрев на блудницу, как обманувшийся в своей надежде, хотел отойти; она же заметив, что он пристально взглянул на нее, и сама начала внимательно смотреть на него. Тогда мудрый (Ефрем) спросил ее: «скажи мне, женщина, что ты так пристально смотришь на меня?» Она отвечала: «Я смотрю как мне следует и прилично, потому что я взята от тебя, мужа, а ты, так как взят от земли, лучше смотри не на меня, а в землю.» Выслушав такой неожиданный ответ, мудрый муж признал его для себя весьма полезным, и посему прославил непостижимое могущество Бога, который дарует нам то, чего надеялись, и чрез то, чего не надеялись (Римл. 4, 18.).

Когда же из Ефессы, путеводимый Духом Святым, пришел Ефрем в Кесарию Каппадокийскую, то там он увидел великого Василия — уста церкви, златого певца догматов. Узрев его, старец начал ублажать многими похвалами; ибо прозорливым оком он усмотрел, что на правом плече Василия сидел блестящие голубь, который внушал ему слова учения, а он передавал их народу. По внушению сего же учительного досточтимого голубя и Василий известился о прибытии его и узнал, что это Ефрем Сириянин. Так оба они взаимно насладились благовременным духовным сближением, и тяжелый труд пути доставил пользу Ефрему.

Природная непорочность жизни Ефрема располагала его избегать всего вредного. Она побуждала его предусмотрительно избирать лучшее и остерегаться худшего,—из помыслов допускать только одни отборные, чистые, наиболее пригодные при выборе добра и в особенности те, кои не препятствовали бы делу учения. Ибо этому божественному старцу Христос преизобильно даровал талант слова, который предлагал на трапезе торжников в душевную пользу народного множества, прежде всех других приносило пользу ему самому. Говорят, сам о себе он сказывал, что как только вышел из нежного детского возраста, то имел таинственное видение, будто на языке его произросла весьма многоплодная виноградная лоза, которая до того разрослась, что наполнила всю землю, и все небесные птицы слетались питаться плодами ее; сама же лоза, чем больше птиц прилетало и клевало с нее, тем боле е изобиловала ягодами. Кроме сего, вот еще что один прозорливый муж засвидетельствовал о Ефреме: видел я, говорит он, что множество Ангелов сходят с небеси и несут в руках книгу, исписанную внутри и снаружи и будто этот явившийся священный лик так между собою разговаривал: кому должно вручить эту книгу? В ответна это одни из них присуждали ее тому, другие - другому, иные—иному, кто только в то время пользовался известностью; потом перебрав и оценив всех, сказали: что хотя сии люди по истине святые и рабы Божии, но они не могут взять в свои руки оную книгу. И сколько многих из тогдашних святых ни перечисляли, ни на одном из них не остановились: наконец, с общего согласия изрекли, что книгу сию никто в руки свои принять не может, кроме Ефрема. Сказывают, что прозорливец тот видел и то, что божественные Ангелы передали оную книгу Ефрему. После сего таинственного видения, он вставши ночью пошел в церковь и. когда услышал самого Ефрема, поучающего словом обильным и благодати исполненным, понял, что значит это видение, прославил Бога и подивился о таком богатом даре слова, сообщенном сему Святому. Ибо такое даровано было ему обилие мудрости, что хотя потоки речи его не прерывались, но они не были достаточны для выражения его мыслей, что зависело не столько от его медленноязычности, сколько от обилия его мыслей, так что язык его, хотя скоро выражал мысли других, был однако же гораздо медлительнее для выражения его собственных умосозерцаний. Поэтому, говорят, сей великий старец, сдерживая в себе неудержимый дар высоких слов, в молитве о себе самом к Богу так говорил: «удержи, Господи, волны твоей благодати!» Ибо волнующаяся под языком его пучина учения не позволяла ему выносить набегающие одна на другую волны мыслей, когда органы слова отказывались служить изящному их выражению. Поучения же Ефрема не прерывались ничем иным, как только одною молитвою; за нею слова, за словами слезы, за слезами — опять молитва. И было в его слове другое слово; а лучше и соответственнее всего сказать, он и во время самого слова постоянно был занят созерцаниями божественными.

Самую плоть свою умертвил для наслаждений и чрез воздержание подчинив владычеству ума, он, по укрощении ее постом, соделал непреклонною ко всему запрещенному, а упорною в стремлении ко всему полезному и содействующему спасению души. Даже ночи, обольщавшие его сонными мечтаниями, не поставляли ему преграды на пути добродетели; ибо, при наступлении своем, находя его трезвенным, при исчезновении оставляли бодрственным, так как Он много заботился о том, дабы рука оного начальника тьмы не уловила его спящего. На сон же он употреблял столько времени, сколько необходимо было для поддержания жизни, дабы совершенное извращение естественного порядка не подвергло телесную природу насильственному разрушению. Чтобы удалить сон и отогнать его от очей, он употреблял много разных средств, преимущественно возлежание на голой земле, суровую жизнь и всевозможное измождение своей плоти; этими преимущественно средствами обыкновенно подавляется наклонность ко сну.

Нестяжательности достиг такой, которая была разве только у божественных Апостолов. Поэтому если кто назовет его образцом нестяжательных, не погрешит против истины. Ибо мы имеем его собственные сладчайшие и блаженные слова, которые он, пред отшествием в небесные обители, оставил нам как наставление в нестяжательности. Слова сии таковы: «у Ефрема никогда не было ни кошелька, ни посоха, ни сумы (Матф. 10,10.); я не приобрел ни золота, ни серебра, ни другой какой собственности на земле, ибо я слышал слова благого царя, сказавшего в Евангелии своим ученикам, чтобы они ничего не приобретали на земле; поэтому меня ничто и не привлекало к вещам подобного рода». Таким, образом поелику, он пренебрегал славою и богатством, и более возлюбил совершеннейшее, то и здесь он является соревнователем Апостолов в стремлении к равному с ними совершенству.

Нужно ли говорить что-нибудь об его смиренномудрии, когда каждое его слово и писание явно гласят нам об этой добродетели, к которой он и стремился преимущественно пред другими? Да и каким образом тот, кто вызывал слезы слезами, кто по своему суровому и чуждому удовольствий образу жизни, как говорит писание, «пепел яко хлеб» ел и «питие с плачем» растворял (Пс.101, 10.) мог преткнуться душевною стопою о камень гордости или самомнения? Мог ли страдать гордостью тот, кто пренебрегал всякою человеческою славою, и если во время земной жизни кто-нибудь хвалил его, то со скорбью переносил это, часто менялся в лице и опускал голову к земле, покрывался легким потом, упорно безмолвствовал, как будто стыд, связывал язык его?

Отходя же в блаженную и вечную жизнь, он опять с сильным прещением возбранял подобные похвалы себе, говоря: «не слагайте песней о Ефреме, не говорите ему похвальных речей, не погребайте меня, в драгоценной одежде, не воздвигайте особого памятника над телом моим; ибо мною дан обет Богу быть странником среди чужеземцев: «пресельник аз и пришлец яко же вси отцы мои» (Пс. 38, 13.). Таким образом ты имеешь в обилии ясные свидетельства и об этой добродетели, точно также как и о прочих.

Что же касается милосердия и сострадания; то истина требует и повелевает признать его не только исполнителем, но и учителем сих добродетелей. Потому что при совершенной нестяжательности, не имея возможности подавать что-либо нуждающимся, он исполнял дело милосердия тем, что своими частыми увещаниями возбуждал к милосердию других. Ибо его слово, и приличность отсутствия его, было богоустроенным ключом, отпиравшим сокровищницы богатых и раздававшим нуждающимся необходимое. А одного взгляда на ангелоподобный вид его, в котором отражалась простота, кротость и великая доброта, достаточно было, чтобы расположить к сострадание и милосердно человека самого неумолимого. И кто до такой степени был лишен всякого стыда, чтобы при взгляде на него не покраснеть и не сделаться, так сказать, лучшим самого себя?

Может быть, кто-нибудь слыша о таком множестве совершенств в этом божественном муже, подумает, что ему недоступна была глубина (разумения) церковных догматов. Имел ли он, скажет, на это время, отвлекаемый от сего исполнением столь многих добродетелей? Но у него не поверхностно было знание божественных догматов, потому что он владел им не в такой только мере, чтобы поговорить с другими и предложить увещание; но ему хорошо было известно и то и другое: и самые догматы церкви и то, что осмеливается им противоречить; первые на столько, насколько нужно было для успеха изучившему, последние, чтобы обличать еретиков; ибо он пылал ревностью против этих зверей церкви. Поэтому то и до нас дошло одно неписанное сказание, которое ясно показывает его ревность по истине, такого рода. Легкомысленный или лучше сказать безумный и бессмысленный Аполлинарий, измысливший и отрыгнувший из своего чрева много новизны, составил противное благочестию сочинение в двух книгах. Эти книги для хранения он вручил какой-то женщине, бывшей, как шла молва, с ним в связи. Когда великому Ефрему стало известно об этом сочинении, то сей мудрый приняв на себя вид его единомысленника, приходит к женщине, хранившей эти нечестивые книги, знакомится с нею, приносит ей подарки, как бы на благословение от пустыни, выдумывает, быть может, нечто и другое. За тем просит дать ему сочинения учителя, для полезного, как говорил, употребления, чтобы он мог успешнее бороться с еретиками (это нас он так называл). Она же по недогадливости, обманувшись сочла его одним из последователей Аполлинария и отдала эти книги Ефрему, прося его поскорее возвратить их. Этот же (новый) великий Иаков запнувший скверного Исава (Быт. 27, 36.) и похитивший лукавого первенца его мыслей, мудро поступил; ибо он склеил все листы, вымазав их рыбьим клеем, и из всей книги сделал одну массу, так как сильная склейка не дозволяла отделить одну страницу от другой. Отделавши так эти две книги, он возвратил той женщине, которая дала ему их. Она как женщина, и притом не знавшая о хитроумном умысле, видя по наружности книги целыми, не стала внимательно рассматривать того, что было внутри. По прошествии же нескольких, не многих дней, божественный старец предлагает некоторым из православных вызвать нечестивого Аполлинария на состязание. Тот принял это приглашение и сильно надеясь на нечестивые книги, явился в назначенный день. Будучи уже в преклонных летах, вести прение на словах он отказался, а просил принести к нему книги, чтобы по ним можно было давать ответы и возражать. Как скоро соучастники его принесли книги, сильно гордясь ими, то этот не на добро состарившийся в многолетней неправде судия, начинает раскрывать одну из книг. Когда же намазанные клеем листы не дозволяют этого, он старается сделать это по средине книги, но и там она оказывается склеенною. Оставив в покое первую, принялся за другую; но увидав, что и в том тоже нельзя разделить листов и развернуть ее, от стыда изменился в лице, и от неудачи так упал духом, что удалившись из собрания, впал в совершенное уныние и болезнь, и наконец чуть было не умер, будучи не в силах вынести такого унижения. Таков был в своей ревности о благочестии великий отец наш и учитель Ефрем. В известных случаях, когда не было нужды в борьбе, он показывал кротость и миролюбие, а в других, особенно когда представлялась какая-нибудь опасность для веры, являлся твердым и суровым, действовавшим мудро всеми средствами, каких требовало время: Таким образом и в своей ревности о славе Божьей он был не меньшим, чем в своих великих постах, слезах и непрестанных молитвах, а лучше сказать, гораздо большим, потому: что все то служило на пользу одному подвижнику, а это вело к общему благу. Истинная слава хорошего охотника выказывается в борьбе с дикими зверями, отличного кормчего, —во время противных кораблю ветров, мудрого врача,—при трудноизлечимых болезнях, храброго воина - в минуту жестокой битвы со врагом; и слава подвижника и ревнителя благочестия,—в минуту опасностей и нестроений, когда требуется спасать себя и других от наветов. Итак, не было такого рода добродетели у кого-либо из древних подвижников, в которой и он не преуспел бы. Душу его можно сравнить с источником, струящимся разнообразными потоками, где прекрасно соединены польза, сладость, приятность; или с лугом, украшенным различными душистыми цветами; или с небесным сводом, блистающим различными светилами; или с раем во Эдеме, как известно, светлоукрашенным бесчисленными плодовитыми деревьями (за исключением впрочем того, что сей рай был недоступен для лукавейшего змия,—виновника нашего изгнания); или вообще со всеми теми прекрасными и приятными предметами, которые природа украсила многими и различными, совершенствами. Таковою разумей блаженную душу великого Ефрема, отовсюду украшенную многими видами добродетелей, потому что в течение всей своей жизни сей дивный муж полагал свою заботу в том, чтобы стяжать всецелую добродетель, один старался приобрести все совершенства.

Подражая богоприятному жертвоприношению первого в числе праведных, Авеля, он подобно священнику принес Господу не приношение от агнцев и не тук, но жертву бескровную, разумное служение, всесожигаемое чистотою жизни; во всем будучи равен ему, за исключением того, что не погиб от лукавого убийцы, но преставился от сей жизни подобно ему, избежав сетей человеконенавистника демона, и став выше его коварных замыслов. Соревнуя Еноху в его уповании, он не только призывал сам имя Господа Бога, но научил вместе с ним призывать оное и других. Он заботился не о том, чтобы подобно Еноху странно преложиться от земли в рай, но чтобы прейти от вещественных пристрастий в область духа. Ною он уподобился не тем, что в деревянном ковчеге спас небольшую часть человеческого рода; но тем, что оградив отовсюду свою душу невредимо прешел треволнение жизни, ничего не утратив из груза добродетели. Подражая во многом другом Аврааму, как например: в вере и кротости, в любви к Богу, особенно же в удалении от мира, как тот, из отечественной земли и родства, он подражал ему и в жертвоприношении единородного тем, что как добровольное приношение принес Богу собственное тело, «умертвив уды, яже на земли» (Кол. 3, 5.). Исааку он подражал в добровольной готовности умереть, но не от отца, как тот. Ибо он на всяк день принося себя, подобно Апостолу, в жертву, телом, сколько то зависело от произволения, предавал себя в жертву, духом же жил и жил Богу чрез чистое приношение своего тела, как бы овна. Иакову в том, что запнул скверного Исава, то есть родоначальника ересей и восхитил первородство,—правые догматы церкви, и в том еще, что видел не лествицу, простирающуюся от земли до неба, но огненный, до неба досягающей столп, как бы озаривший большим светом глубину таинства. Кроме того, приближаясь к отрешению от тела, подобно Иакову, он изрекает благословенья ученикам своим, как тот своим сынам, и если кто тщательно вникнет в сии благословения, подумает, что это речи самого великого Иакова. Иосифу особенно уподобился целомудрием, телесною непорочностью и чистотою, а гораздо более раздаянием слова, подобным Иосифову раздаянию хлеба.

В весьма многом, если только не во всем, он уподобился также Моисею; ибо и он убежал от волхвователя Фараона, и водворился в пустыне, и видел Бога насколько то возможно для созерцания, и совершал чудеса, и руководил народ в качестве учителя, и перехитрил Египтян, похитив их богатства, то есть пленив еретически книги и восторжествовав над ними, и разделил море,—соленые и негодные для пития воды неверия, и перевел народ, — общество православных; потопил он также слуг фараона,—безбожные порождения еретиков, и обратил в бегство Амалика, если желаешь назвать этим именем кого-либо из еретиков. (Он) принял от Бога закон православия и передал его всем нам; видел на горе и образец скиний, не Моисеевой, но будущего страшного суда и устроения; законоположив правила священства, тем соделал совершенными священников; извел воду из камня, заставив каменные сердца источить слезы; как и тот, он напитал нас небесным хлебом, предложил всем словеса любви, чем преимущественно укрепляется всякая душа и с дерзновением приступает к тому божественному и таинственному хлебу, который исшел для вашего спасения из лона Отчаго. Дал он и крастелей, научив нас верных памятованием о Боге возноситься от земли к небу и мысленно зреть тамошние красоты. Словом, —если захочешь сравнить достославные деяния сего отца с подвигами древних, то совершенно не найдешь чего, в чем бы он уступал им. Подобно Иисусу Навину, он разделил Иордан, —то есть заключенные для подаяния руки богачей расторгнул для благотворительности: и народу разделил землю, но не земного обетования, а небесного царства. Как Самуил, он еще в отрочестве посвящен был Богу и слышал божественный глас. Как Великий Илия, он посрамил студных жрецов, и не раз, но часто низводил мысленный огнь на словесную жертву, и восседая на огненной колеснице добродетели, вознесся не в эфирные, но в небесная высоты. Как Елиссей, он стяжал сугубую благодать Духа, и как пророки, часто удостаивался богоявления. Наше слово дерзает даже сопоставить его с тем, выше которого не было в рожденных женами, с посредником между законом и благодатью. Как Предтеча он вселился в пустыне, и к нему было слово Божие, и он трудился как проповедник покаяния и учил приходящих исповедовать грехи. Как Павел, сосуд избрания, подвергся всяческим искушениям и неутомимо рассеивал семена покаяния, как тот семена веры. Но зачем сравнивать его порознь с каждым из сих (святых мужей), когда вся вселенная еще полна его добродетелями? Когда дела на лице, излишня длинная речь. Продолжительность слова обращается даже к умалению славы добродетелей, как будто бы давая разуметь, что дел самих по себе не достаточно для славы, но что они нуждаются еще в помощи слова. Но как самую приятную приправу нашего слова, мы должны присовокупить здесь и рассказ о его славной и чудесной кончине.

Приближаясь к отшествию на небеса, этот богоносный муж завещал присутствовавшим и повелел им не погребать тела его в драгоценной одежде; если же какой-нибудь почитатель святого отца задумал бы что подобное, или приготовил, то ни в каком случае не приводить в исполнение сего намерения, но то самое, что назначено было бы на его погребение, отдать нищим. И вот один из предстоящих, человек знатный, приготовивший драгоценную одежду с намерением погребсти в ней тело божественного старца, услышав это завещание, опечалился и не захотел отдавать бедным заготовленное платье, почитая гораздо лучшим в своем уме, раздать неимущим деньги, которых стоило платье. Пораженный лукавым демоном, он тотчас же за непослушание потерпел страшное наказание, будучи повергнут им пред одром преподобного старца в бешенство с пеною на устах. Тогда исполненный сострадания, человек Божий спросил мучившегося: какое ты сделал беззаконие, за которое подвергся такому бедствию? Тот, встав по его приказанию, хотя у него и был еще ослеплен демоном ум, рассказал о своем тайном размышлении и открыл свое непослушание. Сострадая раскаивающемуся, старец возложил на него святые руки и, молитвою освободив его от страданий, возвратил ему здоровье, сказав ему притом: «исполни свой обет, который ты прежде дал!».

Совершив это чудо пред концом жизни и возбудив присутствовавших многими увещаниями к ревности о добродетели, как показывает то последнее его слово, он отплыл к безмятежной пристани вечного царства, где с радостью и был принят. Ибо где должны мы представлять себе место упокоения души его? Очевидно в обителях небесных, где чины Ангелов, где лики Пророков, где престолы Апостолов, где радость мучеников, веселие преподобных, где сияние учителей, где торжество первородных и чистые лики там празднующих. В эти блаженный обители, куда и Ангелы желают проникнуть, в эту священную страну вселилась многоблаженная и святая душа блаженного и достославного отца нашего Ефрема. Я думаю, во время восхождения души его на небо, ее сопровождали все добродетели его жизни, и каждая из них показывала ей оные неизреченные и невидимые красоты; и быть может высшая из всех добродетелей любовь, приступив к ней, так сказала: «посмотри, возлюбленная душа, как прекрасно то, что я для тебя приготовила»,— и с этими словами показала на предметы наслаждений; затем смиренномудрие, притекши к ней, сказало: «воззри, возлюбленная Богом душа, какое место упокоения мною приготовлено тебе», так и все другие (добродетели) поочередно говорили ей и показывали те награды, которые за любовь и труды понесенные для них на земле, исходатайствованы были ими наконец. О достохвальное и возбуждающее ревность подражания преставление! О смерть ненуждающаяся в слезах! О разлучение, сподобляющее желанного союза! О преселение, не заставляющее раскаиваться преселяющегося! О погребение, чуждое сожаления! Ибо мы почерпаем утешение из того самого, в чем удивляемся его делам. Тогда как смерть других людей бывает причиною слез для оставшихся; кончина праведных доставляет радость и торжество, потому что это не смерть, а скорее преставление и переселение в лучную жизнь.

Вот надгробные похвалы, лучший из отцов и учитель вселенной, которые приносит тебе наш дерзновенный язык, как дар однако же тебя недостойный,—приносить не потому, чтобы ты нуждался в них, (ибо какую славу доставит слово, далеко уступающее достоинству прославляемого?) но скорее для того, чтобы принести пользу живущим, потому что прославление святых мужей, для большей части служит самым сильным возбуждением и поощрением к совершенству. Впрочем побудили нас к сему слову и соделали дерзновенными и многие другие причины. Я не говорю о разнообразных достоинствах, о жизни и учении, о которых говорит вся вселенная; самая главная причина,—это дивное заступление и освобождение, оказанное тобою твоему соименнику, который и побудил нас предпринять сей труд. Взятый и уведенный в плен варварами, потомками Измаила, немалое время живший вдали от отечества, он задумал возвратиться на родину, но не зная надежных путей, он удостоился твоего дивного заступничества; тобою был указан ему путь, наиболее удобный для спасения и он безошибочно достиг той цели, к которой стремился. Ибо он, находясь в величайшей опасности и ожидая смерти (так как путь был усеян варварами), как только вспомнил твое имя и воззвал: «Святый Ефрем помоги мне», невредимо избежал опасности заблудиться и освободился от страха, неожиданно спасся, и ограждаемый твоим попечением сверх ожидания возвратился в отечество. Посему то я дерзнул пространно изложить то, что сказано мною, и нечистыми устами осмелился произнести хвалу ему. Если в этом слове и достигли мы чего-либо достойного тебя, то виновником этого успеха признаем твое содействие и благодарим тебя; а если наши хвалы ниже твоего достоинства, то и в этом несоответствии тебя же признаем виновником, хотя эти слова и несколько дерзки. Потому что ты, желая избежать похвал, как это делал во время жизни, так и по смерти, по любви к смиренномудрию воспрепятствовал желающим прославлять тебя. Но как бы то ни было, то ли, или другое, сколько было возможно, мы исполнили наш святой долг и верим, что и ты не отвратишься от нас, пламенных чтителей нашего отца, но примешь наши похвалы, как любезный для отца детский лепет. Ты же, предстоя пред божественным жертвенником и вместе с Ангелами служа живоначальной и пресвятой Троице, помяни всех нас, прося об отпущении наших грехов и о получении вечного царства, во Христе Иисусе, Господе нашем, которому Слава со безначальным Отцом и божественным и животворящим Духом, ныне и присно и во веки в ков. Аминь.

Надгробное слово Мелетию Великому, епископу Антиохийскому

К числу апостолов присоединился у нас новый апостол, сопричтенный апостолам, ибо святые привлекли к себе подобного им по нравам, подвижники — подвижника, венчанные — венчанного, чистые сердцем — непорочного по душе, служители слова — провозвестника слова. Достоублажаем наш отец, пребывая теперь вместе с Апостолами и востекши ко Христу, но мы достойны сожаления; ибо преждевременность сиротства нашего не позволяет нам говорить о блаженной доле отца. Для него было несравненно лучше разрешиться и со Христом быть (Флп. 1, 23); но для нас тяжело лишиться отеческого руководства. Ибо в настоящее время необходим совет, а советник молчит. Брань вокруг нас, брань с еретиками, а военачальника нет. Все тело церкви страдает от болезней, а врача не находим. Видите, в каком положении наши дела! Как бы я желал, преодолевши, если бы то было возможно, свою немощь, вместе с тем возвыситься над тяжелым несчастием и изречь слово, вполне достойное такой утраты, подобно тому, как соделали сие эти доблестные мужи, велегласно оплакавшие несчастие потери отца. Но я что сделаю? Как могу принудить на служение слову свой язык, скованный несчастием, как бы какими тяжелыми узами? как отверзу уста, пораженные безмолвием? Как подам голос, обыкновенно ослабевающий от скорби и слез? Могу ли зреть очами душевными, покрытый мраком несчастия? Кто рассеет это густое и темное облако печали и с небес явит мне опять светлый луч мира? Да и откуда воссияет этот луч, когда светило сокрылось от нас? О, несчастная темная ночь, не подающая надежды на восхождение светила? Какая противоположность у нас в настоящем месте между речами прежними и нынешними! Тогда мы торжествовали как бы на брачном пире; теперь же жалостно стенаем от горести; тогда пели брачную песнь, теперь поем надгробную. Ибо вы помните тот день, когда мы праздновали с вами духовный брак, вводя в дом к прекрасному жениху деву, и предлагали словесные дары по мере сил наших, взаимно увеселяя и увеселяясь, а ныне в плач превратилась наша радость и одежда веселия стала вретищем. Не лучше ли было бы умолчать о несчастии и молчанием скрыть в сердце страдание, дабы, не имея светлого брачного одеяния, но произнося мрачные слова печали, не поразить скорбью сынов чертога брачного? После того как взят от нас прекрасный жених, мы все неожиданно омрачились скорбью и неприлично вести светлую речь, когда зависть (лукавого) лишила нас нашего прекрасного украшения. К вам мы пришли исполненные благ, от вас уходим нагими и нищими. Мы имели светильник высокопоставленный над нами, сиявший обильным светом; теперь уносим его погасшим, блеск его превратился в дым и пепел. Мы имели сие великое сокровище в скудельном сосуде; но сокровище сие сокрылось от наших взоров; а скудельный сосуд, лишенный богатства, сохраняется для тех, которые дали его. Что скажем мы, отпустившие это сокровище? Какой ответ дадут те, у кого потребуют его? О, несчастное кораблекрушение! Каким образом, находясь среди пристани, потерпели мы крушение нашей надежды? Как корабль, нагруженный бесчисленными богатствами, потонувший от самого своего груза, нас, некогда бывших богатыми, оставил нагими? Где то светлое ветрило, которым управлял всегда Дух Святой? Где то надежное кормило душ наших, благодаря которому мы безбедно плыли среди треволнений еретических? Где тот неподвижный якорь наших мыслей, держась за который мы с совершенной безопасностью отдыхали после трудов? Где превосходный кормчий, направлявший корабль к высокой цели? Уже ли незначительно все случившееся и я напрасно предаюсь печали? Или, скорее, я не в состоянии вполне изобразить скорбь, как бы ни возвышал своего голоса, говоря об этом? Плачьте вместе с нами, братие, плачьте слезами сострадания. Ибо когда вы радовались, и мы разделяли вашу радость, теперь и вы окажите нам эту взаимно-печальную услугу. «Радоватися с радующимися»: это сделали мы; «плакати с плачущими» (Рим. 12, 15): это воздайте нам вы. Некогда чуждый народ плакал по патриархе Иакове и чужое горе принял к сердцу, как свое, когда дети его, вынося отца своего из Египта, всенародно оплакивали смерть его на чужбине и продолжали свой плач по нем тридцать дней и столько же ночей (Быт.50,3. 10-11). Братья и соплеменники, подражайте иноплеменникам. Плакали тогда вместе и пришельцы и туземцы: пусть будет общий плач и ныне, так как и несчастие у нас общее. Посмотрите на этих патриархов: все это сыновья нашего Иакова: все они произошли «от свободные» (Гал. 4, 22-24); нет ни одного из них незаконнорожденного и подметного: ибо не позволительно было ему вводить в благородство веры поколение рабыни. Но он был вместе и наш отец, потому что был отцем нашего отца.

Вы слышали недавно, как Ефрем и Манассия рассказывали о подвигах отца нашего столь великих и многочисленных, что недоставало слов для изображения его дивных дел. Позвольте и мне сказать о них слово: потому что теперь нет опасности прославлять его; теперь я не боюсь зависти; ибо какой еще вред она сделает мне. Итак узнайте теперь, что это был за муж. Благородный «от восток солнца, непорочен, праведен, истинен, богочестив, удаляяйся от всякия лукавыя вещи»(Иов. 1, 1); ибо не возревнует великий Иов, если к подражателю его отнесем те прекрасные свойства, которые приписываются ему свидетельством слова Божия. Но завистник, злобно смотрящий на все прекрасное, с недоброжелательством взглянул и на наше благо и, обошедши вселенную, пришел и к нам и внес скорбь в среду нашего благополучия. Не стада волов и овец погубил он, если только, по таинственному смыслу, мы не станем разуметь под именем стада церковь; не в этом повредил нам завистник, и не в ослах и верблюдах мы потерпели ущерб; даже и не раною тела он огорчил наши чувства, но лишил нас главы; а с главою лишились мы благороднейших органов наших чувств. Нет более очей, созерцающих небесное; нет более слуха, внимающего Божественному гласу и этого языка, посвященного чистой истине! Где то привлекательное спокойствие взора? Где та светлая улыбка уст? Где та приветливая десница, которая с благословением на устах приводила в движение и слагала персты.

Но я вынуждаюсь пред всеми торжественно провозгласить о нашем несчастии. Мне жаль тебя, церковь; к тебе обращаюсь, город Антиоха. Соболезную с тобою о такой внезапной перемене. Как лишился ты красоты? Как отнято у тебя украшение? Как неожиданно исчез твой цвет? Подлинно «изсше трава, и цвет отпаде» (Ис. 40, 7). Какой недобрый глаз, какая злая зависть устремилась на эту церковь? Что было и что стало? Иссяк источник; высохла река; опять в кровь превратилась вода. О, ужасная весть, возвестившая церкви страдание! Кто скажет детям, что они осиротели? Кто возвестит невесте, что она соделалась вдовою? О несчастие! Что препослали они и что получают? Препослали ковчег и получают гроб. Братие! ковчегом был этот Божий человек, — ковчегом, вмещающим в себе божественные тайны. Здесь была стамна златая, полная божественной манны, полная небесной пищи; в нем скрижали Завета, написанные на скрижалях сердца Духом живого Бога, а не чернилами; ибо в чистом сердце его не было напечатлено ни одного темного и мрачного помышления; в нем были столпы, основания, верхние украшения, кадильница, свечник, очистилище, умывальники, завесы входов; в нем жезл священства, прозябший в руках его. И если, как знаем мы, в ковчеге заключалось и нечто другое, то и это все сокрывалось в душе сего мужа.

Но вместо всего этого, что у нас теперь? Да умолкнет наше слово. Чистые плащаницы и шелковые покровы, изобилие мира и ароматов — щедрый дар жены почтенной и знаменитой. Да будет позволено выразить желание, чтобы и ей было во свидетельство то, что она сделала для святителя, изливши изобильно алавастр мира на главу святительскую. Но что сохраняется в сих плащаницах? Мертвые кости, которые и прежде смерти приучены были к мертвенности, печальный памятник наших несчастий. О, какой вопль опять услышится в Раме. Рахиль плачет не о детях своих, а о муже и не хочет утешиться. Оставьте меня, утешающие, оставьте! Не старайтесь утешить меня. Пусть горько рыдает вдова. Пусть чувствует она ту потерю, которую испытала, хотя она и не была неприготовлена к разлуке, еще прежде привыкши переносить уединение во время подвигов сего подвижника. Вы конечно помните, как слово, прежде нашего сказанное, раскрывало вам подвиги сего мужа; как он, воздавая всякого рода честь Святой Троице, почтил ее и числом подвигов, выдержавши три приражения искушений. Вы слышали последовательный рассказ о трудах его, каким он был при начале их, каким в продолжении и каким при окончании. Повторение столь хорошо сказанного признаю излишним. Но вот о чем сказать может быть небезвременно. Когда оная честная церковь в первый раз увидела сего мужа, то видела в нем лице, по истине созданное но образу Божию: видела любовь текущую, подобно источнику; видела благодать исходящую из уст; самую высокую степень смирения, выше которой ничего и представить нельзя; видела кротость Давида, разум Соломона, благость Моисея, справедливость Самуила, целомудрие Иосифа, мудрость Даниила, ревность по вере великого Илии, чистоту тела великого Иоанна, непобедимую любовь Павла, увидела собрание таких добродетелей в одной душе. Блаженною любовью к нему была уязвлена церковь его, возлюбившая жениха своего любовью чистою и благою. Но прежде чем исполнилось желание, прежде нежели успокоилось влечение, она, еще пылавшая любовью, оставляется одна, потому что искушения призывали борца на подвиги. И он подвизался за благочестие до пота; она же, сохраняя брак, пребывала в целомудрии. Много прошло времени, и некто прелюбодейно коснулся чистого ложа. Но невеста пребывала чистою, и опять следовало возвращение и снова изгнание. Тоже случилось и в третий раз, пока Господь, рассеяв еретический мрак и послав луч мира, не дал надежды на некоторый отдых от великих трудов. Но после того как они увидели друг друга и возобновилась их целомудренная любовь и духовные радости и опять воспламенилась страсть, сия последняя разлука внезапно пресекает эту утеху.

Он пришел, чтобы украсить вас как невесту и не напрасны были его труды. На прекрасную чету он возложил венцы благословения. Он подражал Владыке. Как Господь творит в Кане Галилейской, так и здесь, подражатель Христов; ибо иудейские сосуды, исполненные еретической воды, он наполнил цельным вином, силою веры претворив естество; часто предлагал он вам трезвенную чашу, сладким Своим голосом обильно изливая вам благодать; часто предлагал вам словесное пиршество. Благословляя он шел впереди всех, а сии верные ученики служили народу, изъясняя его слова. И мы радовались, почитая славу вашего рода своею собственною. Как прекрасно то, о чем повествовали мы доселе, как хорошо было бы заключить этим наше слово! Но что следует за сим? «Призовите плачевниц» (Иер,9,17), говорит Иеремия; ибо иначе невозможно успокоить пылающее сердце, переполненное страданием, если не облегчишь его стенаниями и слезами. Тогда разлуку услаждала надежда на возвращение; теперь же разлучился он с нами последнею разлукою: пропасть великая утвердилась между им и церковью; он покоится в недрах Авраама, а человека, который принес бы каплю воды, чтобы устудить язык скорбящих, нет! Погибла красота сия, смолк голос, сомкнулись уста, отлетела благодать; счастье сделалось рассказом (о прошлом). Причинил некогда скорбь и народу Израильскому Илия, возлетев от земли к Богу; но тогда вознаградил за разлуку Елиссей, украшенный милотию учителя; ныне же рана не поддается уврачеванию; потому что и Илия взят и Елиссея не осталось. Обратите внимание на некоторые печальные и плачевные возглашения Иеремии, которыми он оплакивает опустошенный город Иерусалим; среди многого другого, чем выражает свою скорбь, он говорит следующее: «путие Сиона рыдают» (Плач. 1, 4). Что сказано было тогда, то исполнилось и ныне. Ибо когда распространится молва о несчастии, тогда наполнятся пути плачущими и потекут по ним пасомые им, подражая воплю Ниневитян в несчастии. Но у них скорбь болезненнее, чем у сих последних. Ибо рыдания одних избавили от страха, слезы же других не подают никакой надежды избавиться от несчастия. Знаю еще и другие слова Иеремии, из его песнопения, включенного в книгу Псалмов и составленного по поводу пленения Израиля; вот сии слова: «на вербиих обесихом органы наша» (Псал. 136, 2), осудивши на молчание и себя и свои орудия музыкальные. Эту песнь я считаю своей собственной. Ибо когда вижу еретическое смешение (Вавилон значит смешение), и когда вижу искушения, проистекающие от этого смешения; то я называю это самое реками Вавилонскими, сидя близь которых мы плачем, потому что не имеем того, кто б перевел нас чрез них. Если скажешь об ивах и висящих на них музыкальных орудиях, то и эта притча относится к нам; ибо по истине ивами изображается наша жизнь; ива есть дерево бесплодное, а у нас исчез сладкий плод жизни. И так мы сделались бесплодными ивами, повесив на древах праздными и недвижимыми органы любви. «Аще забуду, - говорит, - тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя» (Псал.136, 6). Позвольте мне несколько изменить написанное, потому что не мы десницу, но десница забыла нас. И язык, прилипнув к его собственной гортани, преградил исход его речи, дабы мы не услышали опять оного сладкого голоса.

Но осушите мне мои слезы; ибо чувствую, что, подобно женщине, оплакиваю несчастие более, нежели следует. Не отнят от нас жених; он стоит посреди нас, хотя мы и не видим его. Священник во святилище, во внутреннейшем завесы, «иде же предтеча вниде о нас Христос» (Евр. 6, 20); он оставил завесу плоти; он не служит уже более подобию и тени небесного, но взирает на самый образ вещей; не чрез зерцало и гадание, но самолично ходатайствует пред Богом, ходатайствует же за нас и за грех неведения народа (Евр. 9, 7). Он сложил с себя одежду кожаную (Быт. 3, 21); ибо тем, которые живут в раю, нет нужды в такого рода одеждах; но он украсил себя одеждами, которые соткал чистотою жизни своей. «Честна пред Господом смерть» его; лучше же сказать, — не смерть, но расторжение уз: ибо «растерзал еси, -говорит писание, - узы моя» (Псал. 105, 7). Отпущен Симеон, освободился от уз тела; сеть расторгнута, птица улетела. Он оставил Египет, — эту вещественную жизнь; он перешел, но не то Чермное море, а сие мрачное и темное море жизни; он вошел в землю обетования; на горе любомудрствует с Богом; снял обувь души, дабы чистою стопою разумения вступить на святую землю, где зрится Бог. Братие! имея такое утешение, вы, переносящие кости Иосифа в страну благословения, выслушайте наставление Павла: «не скорбите якоже и прочии, неимущии упования» (1Сол. 4, 13). Скажите народу тому, поведайте добрые вести, возвестите необычайное чудо: как подобно морю отовсюду нахлынувший бесчисленный народ составлял одну сплошную массу, подобно воде, обтекая торжественно несомый гроб; как прекрасный Давид, разделив себя на многие части и виды, в многочисленном строе, ликовал около скинии среди людей, говорящих и иными, и одним с ним языком; как огненные реки с той и с другой стороны, текущие непрерывным рядом светильников, разливались на необъятное для глаза пространство. Расскажите об усердии всего народа, о том как он разделял честь с Апостолами; как утиральники лица его разделялись на части верными, в охранение себе. Пусть присовокупят к рассказу и то, как царь сетует о несчастии и восстает с престола; как весь город стекается к торжественному сопровождению святого. Утешайте друг друга такими (речами). Соломон хорошо врачует печаль, ибо приказывает давать вино скорбящим (Прит. 31, 6), говоря это нам, делателям винограда. Итак дайте ваше вино скорбящим, не то, которое производит опьянение и помрачает мысли и вредно действует на тело, но то, которое веселит сердце и которое указал нам пророк говоря: «вино веселит сердце человека» (Псал. 103, 15). Растворите его в большем изобилии и почерпайте наиболее вместительными чашами духовного слова, так чтобы ваша скорбь опять обратилась в радость и веселие, благодатью Единородного Сына Божия, чрез Которого слава Богу и Отцу во веки веков. Аминь.

Святитель Григорий Нисский собрание творений. Слова на дни святых

Похвальное слово святому первомученику Стефану

Слово о жизни святого Григория Чудотворца

Похвальное слово великомученику Феодору (Тирону)

Похвальное слово святым сорока мученикам (первое)

Похвальное слово святым сорока мученикам (второе)

Похвальное слово святым сорока мученикам, произнесенное во храме их

Похвальное слово преподобному отцу нашему Ефрему

Надгробное слово Мелетию Великому, епископу Антиохийскому

Телеграм канал с цитатами святых

Телеграм бот с цитатами святых

Святитель Григорий Нисский собрание творений.
Слова на дни святых

Телеграм канал
с цитатами святых

Телеграм бот
с цитатами святых