Иоанн Златоуст Письма к разным лицам

К Иннокентию, епископу римскому письмо 1-е^**

Первое письмо к Иннокентию было написано после праздника Пасхи, перед вторым изгнанием святителя. В нем рассказывается о всем, что произошло в Константинополе со времени прибытия Феофила. Святитель был низложен Халкидонским Собором, затем опять восстановлен на свою кафедру; потом опять подвергся преследованию, был обвинен и изгнан из Церкви. Воины вторглись в самую церковь и в крещальню, чем и заканчивается письмо.

Высокопочтеннейшему господину моему, боголюбезнейшему епископу Иннокентию, Иоанн – (желает) о Господе радоваться.

Еще прежде получения нашего послания ваше благоговение, думаю, слышали уже о совершившемся у нас здесь беззаконии. Бедствие так велико, что едва ли во всей вселенной осталось где-нибудь место, куда бы не проник слух об этой печальной трагедии, и везде этот слух, распространившийся до самых последних пределов земли, возбудил прискорбие и огорчение. Но так как не скорбеть только надобно, а стараться поправить дело и принять меры к тому, чтобы утишить эту прискорбнейшую церковную бурю, то мы сочли необходимым упросить почтеннейших господ моих, благоговейнейших епископов: Димитрия, Пансофия, Паппа и Евгения, оставив свои паствы, пуститься в это необъятное море, совершить такое дальнее странствование, прибегнуть к любви вашей и, разъяснив вам подробно все, по возможности ускорить таким образом исправление совершившегося. Вместе с ними мы послали также честнейших и возлюбленных диаконов Павла и Кириака; а в то же время и сами, как бы в виде частного письма, хотим вкратце изложить любви вашей все дело.

Именно, предстоятель александрийской церкви Феофил, вследствие разных жалоб на него, дошедших до слуха благочестивейшего императора, получив приказание лично явиться (в Константинополь) одной своей особой, прибыл сюда, взяв с собой весьма значительное число египетских епископов, и таким образом как бы желал показать с самого начала, что он прибыл собственно на войну, на сражение. Затем, прибыв в великий и боголюбезный город Константина, он не отправился прежде всего в церковь, как того требовал обычай и издавна заведенный порядок, не посетил и нас и не принял с нами участия ни в слове, ни в молитве, ни в приобщении; но, высадившись с корабля и пройдя мимо церковного преддверия, остановился на жительство где-то за городом, и хотя мы усердно просили и его, и прибывших с ним остановиться у нас (потому что все было для него готово – и помещение, и все, что было нужно), но ни он, ни другие не согласились. Видя все это, мы пришли в большое смущение, тем более, что никак не могли догадаться о причине такой незаслуженной вражды к нам; однако делали с своей стороны все, чего требовало от нас приличие, настоятельно упрашивая его пожаловать к нам и сказать, из-за чего с самого первого своего шага он повел против нас так решительно войну и возмутил весь город. Когда же он не хотел объяснить причины своего недовольства, а обвинители его, с другой стороны, настаивали на своем требовании, благочестивейший император, позвав нас, приказал нам переправиться на другой берег пролива, где он остановился, и разобрать там поданную на него жалобу. В ней шла речь о насильственном вторжении, об убийствах и множестве других подобного рода вещей; но мы, зная отеческие законы, уважая и почитая (столь высоко поставленную) особу и, сверх того, имея уже от него послание, гласившее, что судопроизводства не должно переносить за пределы епархий и что в каждой епархии епархиальные дела должны вестись своим судом, не взялись судить его и решительно отказались. Между тем он, как бы продолжая свои первые нападения, призвал к себе моего архидиакона и через него с полнейшим самовластием, как будто церковь уже вдовствовала и не имела епископа, переманил к себе весь клир: церкви, разумеется, стояли пустыми, так как то из той, то из другой клириков водили к нему, настраивали подавать на нас прошения и поощряли к доносу. Устроив это, он обратился к нам и прислал нам вызов на суд, еще сам не оправдавшись от существовавших против него обвинений, что было совершенно противно и церковным правилам, и всем законам.

2. Зная, что нас зовут не в судилище (сюда мы тысячу раз готовы бы были явиться), а к неприятелю и врагу, как это можно уже было видеть из предшествовавшего и как подтвердилось впоследствии, мы послали к нему епископов: Димитрия Писинунтского, Евлизия Апамейского, Лупикина Аппиарйиского, также пресвитеров Германа и Севера, и ответили со свойственною нам уступчивостью, сказав, что суда не избегаем, но избегаем явного неприятеля и открытого врага. В самом деле, кто еще до получения на нас прошений поступал с нами так, как он, с первого своего шага, кто удалил себя от церкви, от приобщения, от молитвы, кто поощрял обвинителей, увлекал к себе клир и приводил в запустение церкви, может ли тот с правом взойти на трон нашего судии, никаким образом ему не приличествующий? Да и несообразно (с постановлениями), чтобы пришлец из Египта судил обитающих во Фракии, притом – пришлец, сам подлежащий суду, враг и неприятель. Но, ни на что не обращая внимания, он порешил непременно исполнить то, что задумал. Хотя мы объявили, что мы готовы оправдываться от обвинений в присутствии хотя бы сотни, хотя бы тысячи епископов и доказать, что мы невинны, так как действительно – невинны, – он не хотел ничего слышать, и, несмотря на наше отсутствие, на наше обращение к собору, воззвание к правосудию, несмотря на то, что мы избегали не суда, а явной неприязни, принял (наших) обвинителей, разрешил бывших у меня лишенными приобщения, принял на нас прошения от таких лиц, которые еще сами не оправдались от обвинений, и составил протокол, во всем этом, от начала до конца, действуя противозаконно и с церковными правилами несообразно. Нужно ли много говорить далее? Употребляя все меры, все средства, он не успокоился до той минуты, пока насильственно и самовластно не изверг нас из города и из церкви, – в глубоко позднюю вечернюю пору, при следовании за нами всего народа. Городской куриос¹ протащил меня через весь город, насильно привели, бросили меня в корабль, и я поплыл ночью; – все это за то, что я осмелился сделать воззвание к собору о правосудии. Кто в состоянии выслушать это без слез, хотя бы имел каменное сердце?

Но, как я уже сказал выше, так как не оплакивать только должно бедственные события, но стараться их исправить, то я умоляю любовь вашу – возбудиться, проникнуться состраданием и сделать все, чтобы прекратить это зло. Впрочем, враги наши не закончили этим своих преступных действий, но и после продолжали действовать по-прежнему. Потом благочестивейший император с позором изгнал тех, кто в наше отсутствие бесстыдно ворвались в церковь, и многие из присутствовавших в городе епископов, видя их беззаконный образ действий, поспешили удалиться в свои епископии, чтобы не участвовать в их насилии, все сокрушавшем, как какой-нибудь всегубительный пожар; между тем мы снова были призваны в город и в церковь, из которой так неправедно были изгнаны: более тридцати епископов вводили нас, и боголюбезнейший император с своей стороны прислал для этого нотария; он же (Феофил) мгновенно обратился в бегство. Зачем и для чего? Вступая, мы просили боголюбезнейшего императора созвать собор для возмездия за прежде бывшее. Так, зная за собой дело и опасаясь обличения, он, когда царские грамоты были уже разосланы повсюду и отовсюду созывали всех, тайно, среди ночи, сел на корабль и уехал вместе со всеми своими.

3. Однако мы, несмотря на это, с полным дерзновением нашей чистой совести, снова обратились к благочестивейшему императору с настоятельной просьбой опять о том же, и государь, действуя с подобающим ему благочестием, послал к нему грамоту, снова вызывая его, вместе со всеми его споспешниками, из Египта, чтобы он дал отчет в происшедшем и не думал, чтобы то, что так несправедливо и своевольно, несмотря на отсутствие наше, сделано одной партией, было достаточно для его оправдания. Но он не послушался и царской грамоты, и остался дома – под предлогом будто бы возможного в противном случае возмущения со стороны народа и неуместной, обременительной подчас, привязанности к нему некоторых его почитателей, хотя до получения царской грамоты тот же самый народ неоднократно осыпал его бесчисленными поношениями.

Впрочем, не будем пересказывать теперь всего, так как тем, что сказали, хотим только показать, что он задыхался в злодеяниях. Довольно прибавить, что и после этого мы не успокоились и настоятельно просили, чтобы составлено было судилище, в котором можно бы было спрашивать и отвечать; мы говорили, что мы готовы доказать, что мы невинны, а они крайне преступны. Здесь оставалось еще несколько сирийцев, в то время заседавших с ним и делавших с ним все сообща; мы приступили к ним с готовностью судиться с ними, мы много раз настойчиво требовали этого, прося передать нам протокол, или обвинительные прошения, – по крайней мере, сообщить, какого рода эти обвинения, или кто эти обвинители; но ничего подобного не добились, и снова были извержены из церкви. В состоянии ли я буду рассказать теперь все сопровождавшие это обстоятельства, превосходящие уже всякую трагедию? Какое слово изобразит это? Чей слух узнает об этом без содрогания?

Между тем, как мы делали такого рода, как я выше сказал, предложения, вдруг, в самую Великую субботу, когда день склонялся уже к вечеру, огромная масса солдат ворвалась в церковь, силой разогнала весь бывший с нами клир и обступила алтарь с оружием в руках. Женщины, раздевшиеся в это время в молитвенных домах для восприятия крещения, бежали нагими со страха от этого ужасного вторжения, так как им не давалось времени позаботиться о подобающем женщинам благоприличии; многие из них были вытолкнуты даже ранеными, – купели наполнились кровью и святая вода в них окрасилась кровавым цветом. Но этим не кончились ужасы. Солдаты, из которых некоторые, как нам известно, были вовсе некрещеными, проникли даже в место, где лежали святые дары, осмотрели всю внутренность святилища, – святейшая кровь Христова, как это понятно при таком погроме, пролилась на одежды вышесказанных солдат, и все пришло в такой страшный беспорядок, как будто совершилось варварское нашествие. Жителей гнали вон; весь народ выбрался за город; церкви в такой праздник остались пустыми, без прихожан, и более сорока епископов, имеющих с нами общение, без повода и без причины были изгнаны вместе с народом и с клиром; везде стенания, вопли, слезы – на площадях, в домах, в уединенных убежищах, и во всем городе не осталось места, где бы не было видно следов этого бедствия; преступление было так громадно, что нам сострадали не только потерпевшие от него, но и не бывшие его жертвой, не только единоверные, но и еретики, иудеи, язычники; словом сказать, точно город взят был приступом – в таком все было смятении, волнении и ужасе! И это было сделано без ведома благочестивейшего императора, под покровом ночи, по распоряжению, а во многих случаях и под предводительством епископов, которые не постыдились идти, имея впереди себя отрядных командиров вместо диаконов. С наступлением дня все жители выселились уже за стены города, разместившись под деревьями по лесам, и там проводили праздник, как овцы рассеянные.

4. По описанному здесь вам легко догадаться обо всем прочем, потому что, как я выше сказал, словами невозможно обнять все в подробности. Особенно прискорбно то, что все эти столь многочисленные и столь тяжелые бедствия еще и теперь не кончились, да и нет надежды, чтобы кончились; напротив, зло с каждым днем распространяется, и мы сделались посмешищем для многих, или вернее, никто не смеется, даже самые безнравственные люди, а все оплакивают эту, как я сказал, громадность зла, это небывалое поругание над законами.

В состоянии ли кто описать беспорядки, возникшие в прочих церквах? Зло, разумеется, не остановилось здесь, но проникло и на восток. Подобно тому, как если в голове образуется жестокая боль, то прочие члены расслабевают, так точно и теперь, едва только начались описанные бедствия в этом великом городе, как уже мгновенно смятение разлилось повсюду, и везде клиры восстали против епископов, епископы разделились или намереваются разделиться с епископами, паствы – с паствами, везде страшные бедствия и всей вселенной преставление. Итак, честнейшие и благоговейнейшие господа мои, зная теперь все это, покажите подобающее вам мужество и усердие, чтобы остановить таковое, распространившееся в церквах, поругание законов. Если этот обычай войдет в силу, если позволительно будет всякому желающему, несмотря ни на какую дальность расстояния, вторгаться в чужие округи, извергать всех, кого угодно, делать по собственному произволу все, что захочется, то знайте, что все погибнет, своего рода беспощадная война обнимет всю вселенную, все будут всех извергать и, в свою очередь, извергаться другими. Поэтому, чтобы такое смятение не объяло всю подсолнечную, потрудитесь объявить посланием, что все, так противозаконно сделанное в отсутствие наше одной партией, когда мы притом отнюдь не уклонялись от суда, не имеет никакой силы, как оно действительно не имеет по существу дела, и обличенных в таковом преступлении предать наказанию по церковным законам; а нам, как мы ни в какой вине не уличены, не изобличены, и никакой вины за нами не доказано, дозвольте непрерывно пользоваться вашими посланиями, вашей любовью и всем прочим, как и прежде. Если же эти закононарушители вздумают теперь предъявлять какие-либо обвинения, по которым несправедливо извергли нас, не сообщив нам ни протокола, ни обвинительных жалоб, даже не указав, кто нас обвиняет, то пусть составится неподкупное судилище, и мы готовы судиться, защищаться, и доказать, что мы невинны в том, что на нас взводят, как и действительно невинны; теперь же сделанное ими совершенно несообразно ни с чем, ни с законами, ни с церковным каноном.

Но что я говорю о церковном каноне? Такой несправедливости никогда не допускалось даже в мирских судах, – скажу более: ни в каком варварском судилище; конечно, ни скифы, ни савроматы, никогда подобным образом не произносили приговора, выслушав дело только от одной стороны, в отсутствие обвиненного, который уклоняется не от суда, но от враждебности, который согласен предстать перед тысячью судей, который говорит, что он невинен, что он готов перед лицом всей вселенной опровергнуть обвинения против себя и доказать совершенную свою непричастность к ним. Обсудив все это и от господ моих, благочестивейших братии наших, упомянутых епископов, подробнее разузнав все, постарайтесь подать нам возможную с своей стороны помощь. Этим вы не нам только угодите, но всей совокупности церквей, и заслужите награду у Бога, Который ради мира церквей все делает. Постоянно здравствуя, молись обо мне, честнейший и святейший владыко.

К Иннокентию, епископу римскому письмо 2-е^***

Святитель, будучи уже три года в изгнании, написал второе письмо, в котором он обращается не только к папе, но и к нескольким епископам, находившимся в Риме или в окрестностях этого города. Он благодарит их за их любовь по отношению к нему и за ревность, с которой они старались утешить столь страшное обрушившееся на него бедствие.

Иоанн – о Господе радоваться.

Телом каждый из нас привязан к одной местности, но крылом любви свободно может летать по всей вселенной. Так и мы, несмотря на то, что отделены от вас такой дальностью расстояния, всегда близки к вашему благоговению и ежедневно соприсутствуем с вами, видя очами любви ваше душевное мужество, искренность вашего расположения, вашу твердость, непоколебимость, ваше великое, непрерывное и постоянное стремление нас утешить. Чем выше вздымаются волны, чем более открывается подводных камней и скал, чем чаще взрывы бури, тем более возрастает ваша неусыпность, и ни огромная дальность расстояния, ни продолжительность времени, ни затруднительное положение дел не могли породить в вас беспечности: с неутомимой бодростью вы соревнуете лучшим из кормчих, которые тогда особенно воодушевляются, когда видят, что волнение достигло крайнего предела, море бушует, всплеск волн оглушителен и день обратился в глубочайшую ночь. Поэтому мы глубоко благодарны вам и желали бы посылать к вам несчетное множество писем, находя в том величайшее для себя удовольствие. Но так как пустынность местности нам не дозволяет этого, потому что никто, не только из отправляющихся туда, но даже из обитающих вокруг нас, не может легко к нам добраться вследствие отдаленности места, в котором мы заключены, лежащего на самых крайних границах, и вследствие опасности со стороны разбойников, осаждающих все дороги, то мы просим вас, чем продолжительнее наше молчание, тем более сожалеть о нас, а не заключать из того о нашем нерадении. И что, действительно, не из небрежности мы молчали, то – вот, как только после долгого времени представился нам теперь случай видеть честнейшего и возлюбленного пресвитера Иоанна и диакона Павла, мы немедленно пишем и беспредельно благодарим вас за то, что вы показали себя любвеобильными отцами по своему к нам благорасположению и усердию.

Что только было во власти вашего благоговения, сделано все надлежащее, так что плевелы зла и соблазны должны бы были уже истребиться, церкви – получить мир и светлую тишину, все дела – идти в порядке, попранные законы и нарушенные постановления отцов – быть отомщены. Но так как на самом деле ничего этого еще не исполнилось, и прежде беззаконновавшие продолжают усиливать свои прежние беззакония новыми, – я не хочу уже в подробности рассказывать обо всем, что было сделано ими после того, так как такой рассказ превзошел бы пределы истории, не только письма, – то я прошу неусыпную вашу душу о том, чтобы, если распространившие повсюду смятения будут нераскаянно и неисцельно упорствовать в своей болезни, то и решившиеся уврачевать зло не приходили бы в отчаяние и не уступали, постоянно имея в виду высокое значение этого важного дела. Предлежащая вам борьба идет за всю почти вселенную – за попрание церквей, за рассеяние паств, за нападения на клиры, за ссылки епископов, за нарушение отеческих постановлений. Поэтому снова и снова несчетное число раз умоляем вашу рачительность, чем сильнее буря, тем более показать усердия. Мы надеемся, что дело поправится лучше. А если бы этого и не сбылось, во всяком случае вам уготован за ваш подвиг венец у человеколюбивого Бога, а неправедно гонимым такое проявление вашей любви послужит в немалое утешение.

Вот уже третий год живем мы в ссылке, будучи обречены в жертву голода, язвы, войн, непрерывных осад, невыразимой пустынности, исаврийских мечей и ежедневно грозящей смерти; но даже и нам постоянство и твердость вашего благорасположения и дерзновения и обилие вашей богатой и искренней любви доставляют не мимолетное облегчение и утешение. Это – наша стена, наша твердыня, необуреваемая наша пристань, наша сокровищница неисчислимых благ, наша радость и основа нашего удовольствия. И если бы нас снова перевели отсюда в страну еще более пустынную, мы отправились бы, унося с собой это великое утешение в наших страданиях.

Возлюбленному брату Иоанну Иннокентий

Письмо Иннокентия к св. Иоанну Златоусту сохранено Созаменом. Иннокентий старается утешить святителя. Письмо его дышит почтением и самой нежной любовью. Он говорит о терпении в бедствии и о венце, предназначенном для тех, которые самоотверженно переносят страдания. Письмо это представляет собой ответ на письмо святителя, доставленное Иннокентию диаконом Кириаком.

Хотя человеку невинному приличествует ожидать всех благ и просить милости от Бога, однако и мы, советуя терпеть, отправили с диаконом Кириаком подобающее послание, дабы оскорбление с его нападениями не было сильнее чистой совести с ее надеждами. Тебя, учителя и пастыря стольких людей, не требуется наставлять в том, что все лучшие люди всегда и постоянно испытываются – пребывают ли они в силе терпения и не падают ли под тяжестью труда и страданья, и что совесть есть крепкий оплот против всех незаслуженных несчастий, не преодолевший которых терпением дает основание для неблагоприятных о себе предположений. Все должен переносить тот, кто полагается прежде всего на Бога, а потом на собственную совесть. Добрый муж может быть испытываем в терпении, быть же побежденным не может: мысль его охраняется Божественным Писанием, так как чтения из божественных книг изобилуют примерами, которые нами указываются народу и которые свидетельствуют, что почти все святые различными способами и часто были притесняемы и как бы некоторому испытанию подвергались, и таким путем получили венец терпения.

Да утешает любовь твою, дорогой брат, сама твоя совесть, которая в несчастьях должна служить отрадой для добродетели. Перед очами Господа Христа чистая совесть да утверждается в пристани мира.

Иннокентий епископ, пресвитерам, диаконам и всему клиру и народу церкви константинопольской, подчиненным епископу Иоанну, возлюбленным братьям, радоваться.

Письмо Иннокентия к духовенству константинопольскому представляет собою ответ на послание того же духовенства, которое доставлено было папе священником Германом и диаконом Кассианом. Иннокентий оплакивает в нем бедствия восточной церкви. Для исцеления стольких зол нужно созвать собор, и он выражает живейшее желание, чтобы стихли все эти смятения.

Из письма любви вашей, посланного с пресвитером Германом и диаконом Кассианом, с тревогой и беспокойством ознакомился я со зрелищем зол, которое представили вы перед моими глазами; неоднократно перечитывая письмо, я узнал, от каких великих бед и затруднений страдает вера. Здесь может помочь одно утешение – терпение: Бог наш скоро даст конец таким бедствиям, и самое перенесение их послужит во благо. Это необходимое утешение мы усматриваем изложенным в начале письма любви вашей, превознося похвалами вашу мысль, которая обставлена многими свидетельствами, располагающими к терпению, – так что утешение, которое мы должны были дать вам своим письмом, вы сами предвосхитили в вашем письме. Господь наш обыкновенно дает страждущим это терпение для того, чтобы даже и в скорбях рабы Христовы сами утешали себя, размышляя о том, что переносимое ими уже раньше случалось со святыми мужами. Даже и мы сами из письма вашего можем почерпнуть утешение, так как мы не чужды соучастия в скорби вашей и сами сострадаем вам.

Да и кто мог бы снести злодеяния людей, которым прежде всего приличествовало быть ревнителями спокойствия, мира и согласия? Теперь, в противность этому, неповинные епископы прогоняются с занимаемых ими в своих церквах кафедр. Брат и сослужитель наш Иоанн, ваш епископ, первый несправедливо испытал это, не будучи выслушан и на суде: никакого обвинения не предъявляется и не выслушивается. И что за пагубное измышление! Чтобы не было и не изыскивалось повода для суда, на место живых иереев ставятся другие; как будто люди, начавшие с такого преступления, могли быть кем-либо признаны имеющими добрую цель и поступившими справедливо. Мы не знаем, чтобы так когда-нибудь поступали наши отцы; напротив, такие действия воспрещались, и никому не предоставлялось – на место кого-либо, бывшего в живых, посвящать другого. Незаконное посвящение не может отнять у другого его достоинства; не может быть епископом тот, кто поставляется несправедливо на место другого.

Что касается соблюдения канонов, то мы говорим, что нужно подчиняться только тем, которые определены в Никее; им одним должна следовать кафолическая церковь и их одних признавать. Если же кем-либо будут предложены другие каноны, отличающиеся от никейских, и если бы было обнаружено, что эти каноны составлены еретиками, то кафолические епископы должны их отвергнуть. Измышленного еретиками нельзя объединить с кафолическими канонами: они всегда стремятся ослабить мысль никейских отцов чем-либо противным и недозволенным. Итак, мы говорим не только то, что не следует держаться этих канонов, но то, что их должно осудить вместе с еретическими и схизматическими учениями, как это и прежде сделали на сардикийском соборе епископы, раньше нас жившие.

Честнейшие братья, лучше, если будет осуждено сделанное должным образом, чем если получит некоторую устойчивость то, что сделано вопреки канонов. Но что против этого сделаем мы в настоящее время? Необходимо будет расследование, произведенное собором, о необходимости созвания которого мы говорили уже давно: один он мог бы утишить эти бури. Для того, чтобы собор состоялся, полезно будет ожидать врачевания зол от мановения великого Бога и Христа Его. Все волнения, воздвигнутые ныне завистью диавола для испытания верных, улягутся; твердые и стойкие в вере, мы не должны терять надежды на получение от Бога чего бы то ни было. Мы много размышляем о том, как должен состояться вселенский собор, чтобы волею Божией успокоились тревога и смятение. Итак, будем пока ждать и, окружив себя стеной, терпения, станем надеяться, что с помощью Божией все будет восстановлено. О всем же, вами перенесенном, мы уже раньше посредством расспросов вполне осведомились от соепископов, бежавших в Рим, хотя и в разное время, именно от Димитрия, Кириака, Евлисия и Палладия, которые теперь находятся с нами.

Сакра² Гонория Августа, посланная к государю востока Аркадию

Это послание императора Гонория к императору востока Аркадию относится к делу св. Иоанна Златоуста. Император сначала говорит в нем об изображении императрицы Евдоксии, которое было пущено по провинциям в честь императрицы. Сначала воздвигнута была статуя Евдоксии перед церковью св. Софии. По этому случаю даны были разные игры, постыдные зрелища, способные отвращать народ от дел благочестия. Св. Иоанн Златоуст в своей беседе восстал против этого соблазна и навлек на себя гнев императрицы. Гонорий в своем письме негодует на все то, что произошло в Константинополе, а затем и на несправедливость низложения святителя. Он напоминает о жертвеннике, орошенном человеческой кровью, о священниках, отсылаемых в изгнание, и об Иоанне Константинопольском, изгнанном из своей церкви.

Хотя по поводу женского изображения³, в новой копии пущенного по провинциям и, по причине толков людей недоброжелательных сделавшегося известным во всем свете, я напоминал в другом письме, что, вследствие сожаления о таком факте и вследствие приостановки в выполнении предположения, завистливая молва ослабевает, и народный, язык не имеет материала для своих обличений, – хотя и относительно гибели Иллирии с искренним расположением выразили мы перед вами свое сожаление о том, почему вы не хотите признать этого ущербом для государства и отчего это сделалось известным из других источников, а не из письма вашей любви, – но не подобает нам скрыть перед вашей светлостью и того, что недавно произошло в церковных делах, не без опасности для государства, и о чем быстрая молва, всегдашняя вестница всего худого, не умолчала, и, соответственно природе человеческой, всегда возбуждающейся к злословию новыми случаями, она, при оказавшемся поводе к порицанию, по пристрастию к жестоким пересудам, направляет свою злобу на несчастные случаи.

Недавно передавали, что в Константинополе, в священнейший день досточтимой Пасхи, когда богослужение, долженствовавшее совершиться в присутствии государей, собрало в одно место почти все население соседних городов, вдруг кафолические церкви были заперты, священнослужители заключены под стражу, чтобы именно в то время, когда милостию государевой открываются для преступников печальные затворы темниц, ужасная тюрьма заключила в себе служителей благочестивого закона и мира; совершение всех таинств встретило препятствия, как в военное время; некоторые убиты в самых святилищах церковных, и около алтарей свирепствовало такое насилие, что и досточтимые епископы отправлялись в ссылку, и кровь человеческая – страшно сказать! – обагряла небесные тайны.

Внезапно услышав об этом, мы, признаюсь, были встревожены. Да и кто при таком кровавом преступлении не побоялся бы гнева всемогущего Бога? Или каким образом он мог бы считать себя находящимся вне крайней опасности, угрожавшей римскому миру и всем людям, когда – о, великие государи, брат и племянник, досточтимые Августы! – сам основатель нашей империи и правитель вверенного нам государства, всемогущий Бог, гневается на гибельные и отвратительные преступления? И если бы между представителями церкви шло дело о каком-нибудь религиозном вопросе, должно бы состояться совещание епископов, так как им принадлежит истолкование предметов веры. Однако, пусть попечение государево простирается несколько дальше – на таинственные и кафолические вопросы; неужели же возбужденное неудовольствие должно было доходить до изгнания священнослужителей, до убийства людей, так что там, где приносятся чистые молитвы, даются искренние обеты, совершаются жертвоприношения, там же обнажился бы меч, не легко устремляемый и на гортань преступников? Сами наконец факты показывают, какими очами воззрел на это Бог. Прежде всего именно это было признаком предстоящего напоминания, и – о, если бы только это одно! Боязливость человеческая, проникнутая сознанием такого великого преступления, производит то, что, испытав ужасное мщение, мы боимся чего-либо более тяжкого, от чего да избавит всемогущий Бог.

Слышу, что святой храм, украшенный от богатств столь многих императоров, знаменитый ценными украшениями, почитаемый вследствие моления в нем государей, горел, и это несравненное украшение константинопольской церкви, по Божию попущению, превратилось в пепел: Бог оставил оскверненные тайны и отвратил Свои глаза от того места, которое напитала уже кровь, чтобы никто не мог обращаться с мольбами к небесному милосердию у окровавленных алтарей. Священные здания, славившиеся не меньшим великолепием, вследствие свирепствовавшего пожара, когда пламя распространилось шире, также были пожраны огнем; и устроенные нашими предками украшения общественных мест также сгорели, – как будто наступил некоторый конец мира. Хотя я, довольно часто испытывавший несправедливости, должен был бы молчать, и любезнейшему брату своему и соучастнику в царстве не указывать на это с такой точностью, но, выполнение обязанностей родственных предпочитая мучениям безмолвной скорби, я убеждаю и увещеваю, чтобы все это, если возможно, было исправлено с изменением образа действий в последующее время к лучшему, и чтобы божественный гнев, который, как видно из обстоятельств, возбужден, усердными молениями был утолен.

Примите от меня высшее доказательство откровенности. Потому именно считаю я нужным указать на это вашей милости, чтобы самое молчание мое не сделало меня перед кем-либо подозрительным, как будто я приношу безмолвное поздравление, и чтобы кто-нибудь не подумал, что я единомышлен с этим, и чтобы не показалось, что я, часто напоминавший, как бы этого не случилось, не скорблю, когда факт совершился. Кто, не забывший, что он – христианин, мог бы не испытывать скорби при виде внезапно проникших в область религии волнений, настолько значительных, что все положение кафолической веры необходимо колеблется? Указанное дело было делом внутренним епископов, и оно должно было кончиться по созвании собора; после отправления той и другой стороной послов к епископам вечного города и Италии, ожидалось, на основании общего взгляда, решение, которое определило бы правила дисциплины; следовало бы быть беспристрастным и ничего нового не предпринимать, пока вырабатывалось бы определение. Между тем, явилась удивительная какая-то поспешность, так что, не дождавшись писем епископов, к которым обратились за советами обе стороны через своих послов, не исследовав дела, отправляют в изгнание предстоятелей, присужденных к каре прежде, чем стало известно решение епископского суда. Наконец, как преждевременно было это осуждение, показало само дело. Те, отзыв которых ожидался, предварительно сообщив епископу Иоанну об общении мира, решили утвердить это единение и положили, что раньше суда никто не должен быть удаляем от общения.

Что теперь остается иного, как не то, чтобы кафолическую веру раздирали схизмы, чтобы на почве такого разномыслия возникали ереси, всегда враждебные единению, чтобы народу уже не вменялось в вину его разделение на несогласные секты, если сама государственная власть дает материал для несогласий и если ею раздувается горящий трут раздоров. Дабы этого вновь не произошло, на великую пагубу роду человеческому, нужно молиться, чтобы Бог, снисходя к человеческим прегрешениям, дурное дело направил к доброму концу и благопоспешению. Что касается нас, мы можем только бояться современного; что же касается милости всегда милосердого Бога, то освобождение от наказания будет свидетельствовать не о заслуге, а о снисхождении.

Епископам, пресвитерам и диаконам, заключенным за благочестие в темницу^****

Блаженны вы в темничном заключении, в цепях и узах; блаженны троекратно, тысячекратно блаженны вы, возбудившие во всей вселенной неложное участие к себе и соделавшие своими приверженцами даже людей, далеко от вас находящихся! Повсюду, на море и суше, прославляются ваши подвиги, ваше мужество, ваша непреклонная воля, ваш чуждый раболепства образ мыслей. Не сломило вас ничто – из всего, что считается страшным, – ни судилище, ни палач, ни бесчисленные пытки, ни тысячекратные угрозы смертью, ни судьи с пламенем в устах, ни враги, скрежещущие зубами и воздвигающие всевозможные интриги, ни бессовестная клевета, ни бесстыдные обвинения, ни ежедневно пред глазами являющаяся смерть; для утешения во всем этом вам достаточно было причины всего этого. За то все открыто возлагают на вас венцы и провозглашают вашу славу, – не друзья только, но и сами враги и виновники ваших истязаний; если же иные – и не открыто, то стоит только заглянуть в их совесть, в глубине ее и у них окажется великое удивление вам. Таково свойство добродетели: ей удивляются даже и те, кто ее преследует. Таково свойство зла: его презирают даже те, кто его делает. И все это еще здесь; а что – там, на небе, какое слово в состоянии это выразить? Ваши имена уже вписаны в книгу жизни и вы сопричислены к сонму святых мучеников.

Ясно знаю я все это, не потому, чтобы входил на небо, но потому, что узнал из божественных вещаний. Если (Иоанн), этот плод неплодной, этот гражданин пустыни, восставший против беззаконного брака (Ирода Филиппа) и могший не отвратить беззаконие, а только обличать его, будучи ввержен за то в темницу и обезглавлен, соделался мучеником и первым из мучеников, – то подумайте, какую получите награду вы, восставшие за преступление отеческих законов и постановлений, за попрание и нарушение прав священства, и столько пострадавшие за правду и за праведное обличение бесстыдных клевет! «Не достоит ти имети... жену Филиппа, брата твоего" (Матф.14:4) – сказал тогда этот добродетельный и великий муж, и этого было достаточно, чтобы получить ему неизреченное дерзновение. Так и вы сказали: вот наши тела, – их можно подвергнуть наказаниям, мучениям, пыткам, – губи, изводи их, какими хочешь, мучениями; но мы не соглашаемся клеветать и лучше готовы тысячу раз умереть. Правда, вы не обезглавлены; но вы подвергнуты еще гораздо большим жестокостям.

Не одно и то же – сложить голову в краткое мгновение времени, или бороться так долго со столькими скорбями, опасениями, угрозами, темницами, ссылками, судилищами, усилиями палачей, бесстыдными устами клеветников, со столькими порицаниями, поношениями, насмешками. Это – гораздо высший вид подвижничества, и блаженный Павел полагает его в числе великих подвигов, говоря так: «воспоминайте... первыя дни ваша, в нихже просветившеся, мног подвиг подъясте страданий». Говоря далее о самом подвиге, он описал его следующими словами: «ово убо поношенми и скорбьми позор бывше, ово же общницы бывше страждущим тако" (Евр. 10:32–33). Если и разделявшие поношения были уже подвижники, то тем более претерпевшие их. Вы не одну, не две, не три, вы перенесли много смертей, если и не на деле, то в душе. "Радуйтеся убо и веселитеся» (Мф.5:12): так повелел Владыка небесный – не скорбеть только и не сокрушаться, но веселиться и радоваться, когда имя ваше проносят яко зло. Если же при клевете радоваться должно, то, когда к клеветам привходят еще удары, мучения, наточенные мечи, темницы, оковы, ссылки, новые ссылки, бесчисленные скопища врагов, подумай, какая тогда награда, до какой степени тогда высоко будет воздаяние!

Итак радуйтесь, веселитесь, мужайтесь, укрепляйтесь, помышляйте, сколько других людей вы воздвигли на подвиг вашими страданиями, у скольких подняли дух, сколько утвердили колебавшихся, – не только находящихся при вас, но и отсутствующих, – принесши величайшую пользу не только тем, кто мог видеть все, что вы перенесли, но и тем, кто в своей дали мог только о том слышать. Постоянно да будет в устах ваших это апостольское слово, что «недостойны страсти нынешняго времене к хотящей славе явитися в нас» (Рим.8:18). Надейтесь, что очень скоро наступит конец испытаний и совершенное освобождение, и молитесь всегда о нас. Хотя мы отделены от вас большим протяжением пространства и уже много времени с вами разлучены, но обнимаем вас, как бы живя и находясь вместе с вами, и целуем каждого из вас в любезную главу, с распростертыми руками принимая увенчанных борцов и надеясь даже отсюда, от великой нашей любви к вам, получить себе величайшую пользу. Если же любящие вас должны ожидать себе великой награды, то подумайте, какие уготованы воздаяния вам, просиявшим во стольких подвигах.

Письма к Олимпиаде

Письмо 1-е

См. также АУДИО: Письма к Олимпиаде

Семнадцать писем, адресованных к Олимпиаде, представляют собой самые длинные, самые прекрасные и полезные из всех писем святителя, говорит Фотий. Олимпиада была дочь князя Анисия. Ее отец отдал ее замуж за префекта Небридия (вероятно, в 384 году). Св. Григорий Назианзин, приглашенный на брак, извинился, что не может на нем присутствовать, и обратился к молодой супруге с похвальным словом. Олимпиада была замужем только один год и восемь месяцев. Овдовев в столь юном возрасте, она решила остаться вдовой и ничто не могло поколебать этого ее решения. Напрасно император Феодосий прибегал к просьбам и угрозам, чтобы заставить выйти ее замуж за своего родственника испанца Елпидия. Ее отказ разгневал императора, который прежде чем отправиться в поход против Максима, приказал префекту города секвестровать все ее имения, пока она не достигнет тридцатилетнего возраста. Олимпиада отнеслась к этому возмутительному действию с таким мужеством, что казалась даже счастливее при виде ограбления своего имущества. Между тем Феодосий, поняв, что ничем нельзя было побороть этого противодействия, велел возвратить ей имения. С этого времени дом ее сделался открытым для епископов, монахов, священников и других духовных лиц, приходивших в Константинополь. Епископ Нектарий сделала ее диаконисой, и в этом достоинстве она и закончила свою жизнь. Письма к Олимпиаде с достаточностью свидетельствуют о том, как он была любезна святителю Златоусту. После изгнания святителя ее влачили по судам, обвиняли вместе с другими приверженцами святителя в поджоге храма св. Софии. Несмотря на основательность ее ответов, ее приговорили к большому штрафу; затем она оставила Константинополь, чтобы удалиться в Кизик, где и отошла в лучшую жизнь. Св. Григорий Назианзин, Палладий, Созомен, Аммиан и другие биографы сообщают многочисленные подробности об этой добродетельной женщине.

Госпоже моей достопочтеннейшей и боголюбезнейшей диаконисе Олимпиаде, епископ Иоанн, о Господе радоваться.

1. Утешение в скорби. Нужно бояться только греха. 2. Бедствия приготовляют нам великую награду, почему Бог и попускает на нас страдания. – Пример трех отроков в пещи вавилонской. – 3–4. Во все времена Господь попускал соблазн и гонения, чтобы лучше проявить Свое могущество и Свою мудрость. – 5. Заключение: Олимпиада должна изгнать из своей души скорбь, которую причиняют ей настоящие смятения.

1. Хочу излечить рану твоего уныния и рассеять мысли, собирающие это облако скорби. Что, в самом деле, смущает твой дух, почему ты печалишься и скорбишь? Потому, что сурова и мрачна эта буря, которой подверглись церкви? Потому, что все превратила она в безлунную ночь и день ото дня все более усиливается, причиняя тяжкие кораблекрушения? Потому, что растет гибель вселенной? Знаю это и я, да и никто не будет прекословить этому. Если желаешь, я изображу даже тебе и картину того, что теперь происходит, чтобы сделать для тебя более ясными настоящие печальные события. Мы видим, что море бурно вздымается от самого дна; одни корабельщики плавают по поверхности вод мертвые, другие ушли на дно; корабельные доски развязываются, паруса разрываются, мачты разламываются, весла повыпадали из рук гребцов, кормчие сидят, вместо рулей, на палубах, обнимают руками колена и только рыдают, громко кричат, плачут и сетуют о своем безысходном положении; они не видят ни неба, ни моря, а повсюду лишь такую глубокую, беспросветную и мрачную тьму, что она не дозволяет им замечать даже и находящихся вблизи, слышится шумное рокотание волн, и морские животные отовсюду устремляются на пловцов. Но до коих пор, впрочем, гнаться нам за недостижимым? Какое бы подобие не нашел я для настоящих бедствий, слово слабеет перед ними и умолкает. Впрочем, хотя я и вижу все это, я все-таки не отчаиваюсь в надежде на лучшие обстоятельства, памятуя о Том Кормчем всего этого, который не искусством одерживает верх над бурей, но одним мановением прекращает волнение моря. Если же Он делает это не с самого начала и не тотчас, то потому, что таков у Него обычай: не прекращает опасностей вначале, а тогда уже, когда они усилятся и дойдут до последних пределов, и когда большинство потеряет уже всякую надежду; тогда-то Он, наконец, совершает чудесное и неожиданное, проявляя и собственное Свое могущество и приучая к терпению подвергающихся опасностям. Итак, не падай духом.

Ведь одно только, Олимпиада, страшно, одно искушение, именно только грех – и я не перестаю до сих пор напоминать тебе это слово, все же остальное – басня, укажешь ли ты на козни или на ненависть, или на коварство, на ложные доносы или бранные речи и обвинения, на лишение имуществ или изгнания, или заостренные мечи, или морскую бездну, или войну всей вселенной. Каково бы все это ни было, оно и временно и скоропреходяще, и имеет место в отношении к смертному телу и нисколько не вредит трезвой душе. Поэтому и блаженный Павел, желая показать ничтожество радостей и печалей, приключающихся в настоящей жизни, разъяснил все одним изречением: «ибо видимое временно» (2Кор. 4:18). Итак, зачем тебе бояться временного, протекающего подобно речным потокам? Потому что таково настоящее – все равно, будет ли оно радостно или печально. Другой же пророк все человеческое счастье сравнил не с травой даже, а с другим, более ничтожным веществом, назвав все вместе цветом травы, и счел этим цветом не часть только счастья, например, только богатство, или только роскошь, или обладание властью, или почести; но все, что у людей считается славным, обняв одним именем «славы», уподобил затем траве, сказав: «всяка слава человеча, яко цвет травный» («всякая плоть – трава, и все красота ее – как цвет полевой») (Ис. 40:6).

2. Однако ужасно и тяжело, скажешь, несчастье. Но смотри, как и оно, в свою очередь, приравнивается пророком к другому образу – и относись с презрением и к нему. Именно, уподобляя бранные речи, оскорбления, укоризны, насмешки со стороны врагов и злые замыслы изветшавшей одежде и изъеденной молью шерсти, пророк говорил: «Не бойтесь поношения от людей, и злословия их не страшитесь», потому что состарятся как одежда, и будут изъедены, как шерсть молью (Ис. 51:7–8). Итак, пусть не смущает тебя ничто из того, что происходит. Перестань звать на помощь то того, то другого, и гнаться за тенями (а такова человеческая помощь), но призывай непрестанно Иисуса, Которому ты служишь, чтобы Он только благоизволил – и все бедствия прекратятся в один миг. Если же ты призывала, а бедствие не устранено, то таков у Бога обычай: не сначала (я повторю то, сказал выше) удаляет бедствия, но когда они достигнут наибольшей высоты, когда усилятся, когда враждующие изольют почти всю свою злость – тогда, наконец, все сразу изменяет в состояние тишины и производит неожиданные перемены.

Он может произвести не только те блага, каких мы ожидаем и надеемся (получить), но и гораздо большие и бесконечно ценнейшие. Поэтому и Павел говорит: «а Тому, Кто... может сделать несравненно больше всего, чего мы просим, или о чем помышляем» (Еф. 3:20). Разве Он не мог, в самом деле, сначала же не допустить трем отрокам подвергнуться искушению (Дан. 3)? Мог, но не пожелал, чтобы доставить им через это большую выгоду. С этой целью Он допустил и то, чтобы они были преданы в руки иноплеменников, и чтобы печь была разожжена до несказанной степени, и чтобы гнев царский пылал сильнее печи, и чтобы крепко связаны были их руки и ноги, и чтобы, наконец, ввергнуты они были в огонь; и когда все, созерцавши их, отчаялись в их спасении, тогда-то нежданно и вопреки всякой надежде проявилось чудное дело превосходнейшего Художника – Бога, и просияло с превосходною силою. Именно – огонь связывался, а узники разрешались; печь сделалась храмом молитвы, источником и росою, и стала почетнее царских дворцов – и над огнем, этой всепожирающей силой, которая преодолевает и железо, и камни, и побеждает всякое вещество, одержала верх природа волос. И здесь стоял согласный хор святых, призывавших всю тварь, и небесную и земную, к дивному песнопению: они пели, воссылая благодарственные гимны за то, что были связаны, за то, что – насколько это зависело от врагов – били сжигаемы, за то, что были изгнаны из отечества, за то, что стали пленниками, за то, что были лишены свободы, за то, что сделались не имеющими городов, бесприютными и переселенцами, за то, что жили в чужой и иноплеменной земле, – таково свойство благодарной души. И вот, когда и злодеяния врагов были кончены (что еще могли бы они предпринять после смерти?), и добродетель борцов проявилась во всей своей полноте, когда сплетен был для них венец, собраны были награды, и ничего уже не осталось больше для их прославления – тогда-то именно бедствия и устраняются, и тот, кто возжег печь и предал отроков столь великой муке, начинает дивно прославлять этих святых борцов и делается вестником необычайного чуда Божия, посылает во все стороны вселенной письма, полные хваления, повествуя в них о случившемся, и делается таким образом достоверным вестником чудес дивнотворца Бога, потому что если он сам (прежде) был врагом и неприятелем, то писанное им не возбуждало уже к себе подозрения и у врагов.

3. Видишь искусство Бога? Видишь Его мудрость? Видишь, что Он совершает не то, что согласно с обычными мнениями и ожиданиями? Видишь его человеколюбие и попечительность? Поэтому не смущайся и не тревожься, но пребывай постоянно, благодаря Бога за все, славословь его, призывай, проси, умоляй, и хотя бы наступил бесчисленные смятения и волнения, или происходили пред глазами твоими бури, пусть ничто это не смущает тебя. Господь ведь у нас не сообразуется с затруднительностью обстоятельств, даже если все впадает в состояние крайней гибели, так как Ему возможно поднять упавших, вывести на дорогу заблудших, исправить подпавших соблазну, исполненных бесчисленных грехов освободить от них и сделать праведными, оживотворить лишенных жизни, восстановить еще с большим блеском то, что разрушено до основания и обветшало. В самом деле, если Он делает так, что рождается то, чего не было, и дарует бытие тому, что нигде вовсе не проявлялось, то гораздо скорее Он исправит существующее уже и происшедшее. Но, скажешь, много погибающих, много соблазняющихся? Много и подобного часто уже случалось; но впоследствии все однако получало соответствующее исправление, исключая тех, кто упорно пребывал в неисцелимой болезни и после перемены обстоятельств. Зачем ты смущаешься и грустишь, если тот изгнан, а тот, напротив, возвращен? Христа распинали и требовали освобождения разбойника Вараввы, развращенный народ кричал, что лучше должен быть спасен человекоубийца, чем Спаситель и Благодетель. Скольких людей, ты думаешь, это тогда соблазнило? Скольких это тогда погубило?

Но лучше следует повести речь с более ранних событий. Этот Распятый не тотчас ли по Своем рождении сделался переселенцем и беглецом, и со всем Своим домом, находясь еще в колыбели, переселялся в чужую землю, отводимый в страну иноплеменников, отделенную от Его родины столь большим пространством пути? И вот по этой причине явились потоки крови, беззаконные убийства и заклание; все только что явившееся на свет поколение убивалось, как бы в бою на войне; дети, отрываемые от сосцов, предавались закланию, когда еще было молоко в гортани, вонзался меч через горло и шею. Что тяжелее этого печального события? И это делал искавший убить Христа; и долготерпеливый Бог терпел, когда дерзко измышлялось такое ужасное злодеяние, когда лилось столько крови – терпел, хотя мог бы воспрепятствовать, показывая столь великое долготерпение вследствие тайных и мудрых своих планов.

Когда затем Христос возвратился из страны иноплеменников и вырос, против Него начала возбуждаться вражда отовсюду. Сначала недоброжелательствовали и завидовали ученики Иоанна, хотя сам Иоанн относился с почтением к делу Его, и говорили, что «Тот, Который был с тобою при Иордане и о Котором ты свидетельствовал, вот, Он крестит и все идут к Нему» (Ин. 3:26); это были слова людей, находившихся в состоянии раздражения, одержимых завистью и изнуряемых этой болезнью. Потому-то один из учеников, сказавших эти слова, даже спорил с неким иудеем и состязался об очищении, крещение сравнивая с крещением, крещение Иоанново – с крещением учеников Христа. "Тогда, – говорится, – у Иоанновых учеников произошел спор с неким Иудеем об очищении» (Ин. 3:25). Когда опять Христос начал творить знамения, сколько было злословия? Одни называли Его самарянином и беснующимся, говоря, что «Ты Самарянин и... бес в Тебе» (Ин. 8:48), другие – обманщиком, говоря: "нет, Он не от Бога, но обольщает народ» (Ин. 7:12), иные – волшебником, говоря, что «изгоняет бесов силою князя бесовского» Вельзевула (Мф. 9:34), и это повторяли постоянно; называли врагом Богу и любящим есть и служить чреву, любящим пить вино и другом людей порочных и разращенных: "Пришел, – говорится, – Сын Человеческий: ест и пьет; и говорите: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам» (Лк. 7:34). Когда же беседовал с блудницей, называли Его лжепророком: «Если бы Он был пророк, то знал бы, кто и какая женщина» говорит с Ним (Лк. 7:39); и ежедневно изощряли зубы против Него. И не иудеи только так враждовали против Него, но и те сами, которые, казалось, были братьями Его, не относились к Нему искренне, и из среды домашних была возбуждена против него вражда. Как растленны были и они, это усматривай из слов, которые сказал евангелист: «Ибо и братья Его не веровали в Него» (Ин. 7:5).

4. Если затем ты вспоминаешь, что многие соблазняются и вводятся в заблуждение теперь, то (спрошу тебя): сколько, думаешь ты, из учеников Его соблазнились во время креста? Один предал, другие убежали, третий отрекся, и когда все отстали – был ведом только один связанный. Сколько, ты думаешь, соблазнилось в то время из тех, которые недавно зрели Его творящим знамения, воскрешающим мертвых, очищающим прокаженных, изгоняющим бесов, источающим хлебы и совершающим другие чудеса, (соблазнились при виде того), как Его только вели связанным, когда Его окружали ничтожные воины и священники иудейские следовали за Ним, производя шум и смятение, при виде того, что все враги только, захватив Его, держали в свой среде, и что предатель присутствует при этом и торжествует? А что, когда Его бичевали? И, вероятно, при этом присутствовало бесчисленное множество людей, потому что был славный праздник, который собирал всех, а городом, принявшим это зрелище беззакония, была столица, и происходило это в самый полдень.

Итак, сколько людей, ты думаешь, присутствовало тогда и соблазнялось, видя, как Он был связан, подвергнут бичеванию, обливался кровью, испытывался судилищем игемона, и при этом не было никого из Его учеников? А что, когда совершались над ним разнообразные издевательства, следовавшие непрерывно одно за другим, когда то увенчивали Его тернием, то облекали в хламиду, то давали в руки трость, то, падая, поклонялись Ему, проявляя все виды издевательства и осмеяния? Сколько людей, ты думаешь, соблазнялось, сколько приходило в смущение, сколько приводилось в замешательство, когда били Его по ланите и говорили: «Прореки нам, Христос, кто ударил Тебя?» (Мф.26:68). Когда водили Его туда и сюда, истратили весь день на остроты и ругательства, на издевательство и осмеяние, и это – в середине иудейского зрелища? А что, когда раб архиерея ударял Его? А что, когда воины разделяли Его одежды? А когда Он, обнаженный, был вознесен на крест со следами бичей на спине и был распинаем? Ведь даже и тогда эти дикие звери не смягчались, но делались еще более бешеными, и злодеяния усугублялись, и издевательства усиливались. Одни говорили: «Разрушающий храм и в три дня Созидающий» (Мф.27:40). Другие говорили: «Других спасал, а Себя Самого не может спасти» (Мф.27:42)? Иные говорили: «Если Ты Сын Божий, сойди с креста, и уверуем в Тебя» (Мф.27:40, 42). А что, когда напитав губку желчью и уксусом, оскорбляли Его? А что, когда разбойники поносили Его? А что (о чем я и прежде говорил: о том страшном и беззаконнейшем деле), когда говорили, что более достойно требовать освобождения не Его, а того разбойника, вора и виновника бесчисленных убийств, и, получив от судьи право выбора, предпочли Варавву, желая не только распять Христа, но и запятнать Его дурной славой? Думали, что отсюда можно сделать вывод, что Он был хуже разбойника и так беззаконен, что Его не могли спасти ни человеколюбие, ни достоинство праздника. Ведь все они делали ради того, чтобы переменить мнение о Нем в дурную сторону, потому-то и распяли вместе с Ним и двух разбойников. Но истина не осталась скрытой, просияла даже сильнее.

И в присвоении царской власти обвиняли Его, говоря: «Всякий, делающий себя царем, ...не друг кесарю» (Ин.19:12), – на Того, Кто не имел, где преклонить главу, возводя обвинение в желании царской власти. И в богохульстве давали Ему ложное обвинение: первосвященник разодрал свои одежды, говоря: «Он богохульствует! на что́ еще нам свидетелей?» (Мф.26:65). А смерть какова? Разве не насильственная? Разве не смерть осужденных? Не смерть проклятых? Разве не самая постыдная? Разве не смерть самых последних беззаконников, недостойных даже испустить и дыхание на земле? А устройство погребения не совершается ли в качестве милости? Некто, придя, испрашивал себе Его тело. Таким образом, даже и погребающий Его не был из числа близких, облагодетельствованных Им, из числа учеников, насладившихся столь полной близостью к Нему и вкусивших спасения, так как все они сделались беглецами, все убежали. А та худая молва, которую распустили по воскресении, сказав, что пришли ученики Его и «украли Его» (Мф.28:13), сколь многих соблазнила, сколь многих вела в обман? Эта молва тогда находила доверие, и хотя она была ложна и куплена за деньги, все же возымела силу в сознании некоторых после печатей, после столь великой очевидности истины. Народ же и не знал учения о воскресении. Это и неудивительно, когда и сами ученики не верили – тогда они и не знали, говорится, «что Ему надлежало воскреснуть из мертвых» (Ин.20:9). Итак, сколько, думаешь, соблазнилось в те дни? Но долготерпеливый Бог переносил, все устраивая по Своей неизглаголанной мудрости.

5. Потом, после трех дней, ученики опять скрываются, прячутся, становятся изгнанниками, пребывают в трепете и постоянно меняют место за местом, чтобы укрыться, и после пятидесяти дней начав показываться и творить знамения, даже и тогда не пользовались безопасностью. Но и среди более слабых происходило множество соблазнов, когда ученики были подвергаемы плетям, когда церковь была потрясаема, когда ученики изгонялись, когда враги во многих местах делались сильными и производили смятения. Так, когда благодаря знамениям ученики приобрели большее дерзновение, тогда опять смерть Стефана причинила тяжелое преследование, рассеяла всех и ввергла церковь в смятение; ученики опять в страхе, опять в бегстве, опять в тревоге.

И все же дела церкви постоянно росли, процветали через знамения, светлели вследствие (положенных в их основание) начал. Один был спущен через окно и таким образом избежал рук начальника; других вывел ангел и таким образом освободил от уз; иных, изгоняемых теми, которые обладали могуществом, принимали и услуживали им всяким образом торговцы и ремесленники, торгующие пурпуром женщины, приготовляющие палатки и кожевники, живущие на самых окраинах городов, подле самого берега моря. А часто ученики Христовы даже не осмеливались и показываться в середине городов; если же они сами и осмеливались, то не дерзали оказывавшие им гостеприимство. так-то текли дела посреди искушений, посреди успокоений, и раньше соблазненные впоследствии поправлялись, заблудшие приводились опять на путь и разрушенное до основания устраивалось еще лучше. Поэтому когда св. Павел просил, чтобы проповедь распространялась только среди тишины, всемудрый и все прекрасно устраивающий Бог не сделал по воле ученика, не внял ему, несмотря и на частые его просьбы, но сказал: «Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи» (2Кор.12:9). Если желаешь и теперь поразмыслить наряду с печальными событиями и о радостных, то увидишь много если не знамений и чудес, то, во всяком случае, похожего на знамения, и неизреченное множество доказательств великого промышления Божия и помощи. Но чтобы ты не все услышала от нас без всякого труда, эту часть я оставляю тебе, дабы ты тщательно собрала все (радостное) и сопоставила с печальным, и, занявшись прекрасным делом, отклонила себя таким образом от уныния, потому что и отсюда ты получишь большое утешение. Утешь весь твой благословенный дом, передав от нас великое приветствие. Пребывай сильной и радостной, достопочтеннейшая и боголюбезнейшая моя госпожа!

Если желаешь писать мне пространно, то извести меня об этом, не обманывая меня однако, что ты оставила всякое уныние и проводишь жизнь в спокойствии. В том ведь и заключается лекарство моих писем, чтобы доставить тебе большую радость – и ты будешь получать от меня письма постоянно. Но не пиши мне опять: «я получаю большое утешение от твоих писем», потому что это знаю и я; (пиши), что получаешь такое (утешение), какое я хочу, что не смущаешься, не плачешь, а проводишь жизнь в спокойствии и радости.

Письмо 2-е.

1. Опасно предаваться унынию. – 2. Пример: ап. Павел, отлучив коринфского грешника, потом примирил его с церковью, чтобы не дать ему впасть в отчаяние. – 3. Душу Олимпиады должна занимать мысль о муках ада или, скорее, о небесном счастье. – 4. Пусть она почерпает утешение в воспоминании своих добрых дел и в надежде на вечную награду. – 5–6. Возвышенная похвала трезвенности, терпению, скромности и другим добродетелям Олимпиады. – 7. Похвала девственности. – 8–10. Вставочное рассуждение об Иове и его бедствиях. Возвращение к предмету. – 11–13. Утешение Олимпиады, скорбевшей об отсутствии святителя.

1. Хотя и того письма, которое недавно пришло к твоей благопристойности, достаточно было, чтобы успокоить горючесть твоей скорби, но так как властная сила уныния весьма изнурила тебя, то я счел необходимым к первому письму присоединить и второе, чтоб ты могла воспользоваться изобильным утешением и чтоб твое здоровье на будущее время не подвергалось опасности. Итак сюда! Я хочу развеять пепел твоего уныния, прибегнув к другим средствам. Хотя я и думаю, что уныние из гнойной раны и опухоли превратилось в пепел, однако даже и при таких обстоятельствах не следует пренебрегать заботою о твоем здоровье, потому что и пепел, если тщательно не сдувать его, наносит вред самому лучшему из членов, мутя прозрачность глаза и расстраивая все зрение беспечного человека. Итак, чтобы не случилось того же и здесь, уничтожим старательно и остаток зла. Но и ты восстань и протяни нам руку, потому что как обычно случается с телами больных, что уничтожается (всякая) польза для здоровья, если врачи будут исполнять свой долг, я те не станут выполнять требуемого от них, так обыкновенно бывает и с душою. Чтобы этого не случилось, старайся же и ты с подобающей тебе рассудительностью содействовать нам со своей стороны, чтобы таким образом польза происходила с обеих сторон. Но, может быть, ты скажешь: «Я желаю, но не могу, потому что не в состоянии удалить от себя густое и мрачное облако уныния, даже и при упорной настойчивости». Это только отговорка и предлог. Я знаю благородство твоего ума, знаю крепость твоей богобоязненной души, знаю обилие рассудительности, силу любомудрия, знаю, что тебе достаточно только приказать свирепствующему морю уныния, чтобы все сделалось спокойным. А что это стало для тебя более легким, окажем и мы, со своей стороны, содействие. Как же именно будешь ты в состоянии легко сделать это? С одной стороны, обдумывая все, заключающееся в первом письме (потому сто многое в нем сказано нами в виду этого предмета), с другой – делая вместе с тем и то, что я теперь приказываю.

Что же именно? Когда услышишь, что одна из церквей пала, а другая колеблется, третья заливается свирепыми волнами, иная претерпела другие непоправимые бедствия. одна взяла волка вместо пастыря, другая морского разбойника вместо кормчего, третья – палача вместо врача, то хотя скорби, – потому что не должно переносить этого без боли, – но скорби так, чтобы печаль не переходила должных границ. В самом деле, если и в тех делах, в которых мы сами погрешаем и в которых имеем дать отчет, излишняя скорбь не необходима и не безопасна, а напротив даже очень пагубна и вредна, то еще более излишнее и напрасное и, сверх того, сатанинское и пагубное для души дело малодушествовать и сокрушаться о погрешностях других.

2. И чтобы знать тебе, что излишняя скорбь действительно дело сатаны, я расскажу тебе древнюю историю. Один коринфский муж (1Кор.5), причастившийся святых вод и очищенный через таинство крещения, получивший участие в страшной трапезе и сделавшийся участником всех вообще наших таинств (а многие говорят, что он занимал даже место учителя), после этого священного введения в общение таинств, после того как был допущен ко всем неизреченным благам и занимал в церкви первые ступени, согрешил тягчайшим грехом. Посмотрев нечестивыми глазами на жену своего отца, он не остановился на этой бесчестной похоти, но привел свое необузданное желание даже и в действие: и то, на что он отважился, было не только блуд, но и прелюбодеяние, а лучше сказать, дело гораздо более тяжкое, чем прелюбодеяние. Поэтому и блаженный Павел, услышав (о преступлении) и не в силах будучи дать свойственное греху и надлежащее имя, иначе показал тяжесть этого беззакония, говоря так: «Есть верный слух, что у вас появилось блудодеяние, и притом такое блудодеяние, какого не слышно даже у язычников» (1Кор.5:1). Не сказал «и не терпимо», но «и... не слышно даже», желая показать крайнюю степень этого беззакония. Он предает его диаволу, отлучает от всей церкви и не дозволяет, чтобы он с кем-либо участвовал в общей трапезе. "С таким, – говорит он, – даже и не есть вместе» (1Кор.5:11). Наконец проникается духом (ревности), требуя для грешника высшей меры наказания, воспользовавшись для этого вместо палача сатаною, чтобы через этого последнего измождить плоть преступника.

И однако тот самый Павел, который отсек грешника от церкви, не позволил ему даже участвовать с кем-нибудь в общей трапезе, повелел всем плакать за него [«И вы возгордились, – говорит, – вместо того, чтобы лучше плакать, дабы изъят был из среды вашей сделавший такое дело» (1Кор.5:2).], отовсюду изгонял его как какую-нибудь заразу, закрыл для него доступ во всякий дом, предал сатане, требовал для него столь великого наказания, – этот самый Павел, когда увидел, что он поражен скорбью и раскаялся в своем грехе, и что самыми делами свидетельствует об отречении (от греха), и сам так опять изменился, что тем, кому предписал вышесказанное, дал затем противоположное приказание. В самом деле, сказав: «отсеките, отвергните, плачьте и да возьмет его диавол», что говорит он теперь? «Прошу вас оказать ему любовь... дабы он не был поглощен чрезмерною печалью, чтобы не сделал нам ущерба сатана, ибо нам не безызвестны его умыслы» (2Кор.2:7–8, 11). Видишь, как неумеренная скорбь является сатанинским делом и произведением его коварства; видишь, как и спасительное лекарство он делает вредоносным вследствие неумеренности? И действительно оно становится вредоносным и предает ему (сатане) человека; когда он впадет в неумеренность. Вот почему Павел и говорил: «чтобы не сделал нам ущерба сатана». Смысл его слов таков: овца покрылась множеством шелудей, была отчужден от стада, отлучена от церкви, но поправилась от болезни и сделалась овцой, какою была прежде (такова сила покаяния), наконец, возвратилась в наше стадо; привлечем же ее к себе всецело, примем с распростертыми руками, обхватим, обнимем, введем в единение с нами самими, потому что если бы мы не захотели сделать этого, то значило бы, что диавол обманывает нас, захватывая не своего, но того, который сделался нашим, захватывая по причине нашей беспечности, утапливая его благодаря неумеренному унынию и, наконец, делая его своей собственностью. Поэтому-то апостол и присоединил: «ибо нам не безызвестны его умыслы», так как диавол имеет обыкновение вовлекать неосторожных в обман даже и при посредстве того, что часто приносит пользу, если это полезное получает не должное применение.

3. Если же Павел не дозволяет предаваться излишней печали даже и ввиду допущенного греха, и притом греха столь тяжкого, но спешит, торопится, делает все и заботится, чтобы уничтожить бремя уныния, называя неумеренность сатанинскою, говоря, что она выгодна для диавола и есть дело его злости и бесчестных его намерений, то как же не признак крайнего безумия и сумасшествия убиваться и скорбеть из-за того, в чем согрешили другие, и за что другие же должны дать отчет, – убиваться и скорбеть до такой степени, чтобы привлекать в свою душу неизреченный мрак, беспокойство, смущение, тревогу и невыразимую бурю? Если же ты опять скажешь мне то же самое, что хотя я и желаю, но не имею силы, то и я опять скажу тебе то же самое – что это только предлог и отговорка, потому что я знаю силу твоей любомудрой души.

А чтобы и иным способом делать для тебя более легкими и сопротивление этому неуместному и пагубному унынию и победу над ним, для этого опять исполняй, что я приказываю. Когда услышишь, что кто-либо рассказывает об этой гибели, то быстро убегай от размышлений об этом, беги к мысли о том страшном дне и размышляй о страшном седалище, о Судье неподкупном, о реках огня, протекающих пред тем седалищем и шумящих сильнейшим пламенем, об изощренных мечах, жестоких наказаниях, о мучении, не имеющем конца, мраке беспросветном, тьме кромешной, черве смертоносном, узах неразрешимых, скрежете зубов и плаче неутешном, о зрелище вселенной, лучше же – зрелище той и другой твари: высшей и низшей. «И силы небесные, – говорится, – поколеблются» (Мф.24:29), потому что, хотя они и ничего не сознают за собой и не должны давать отчета, но, созерцая судимыми весь род человеческий и бесчисленные народы, предстоят там не без страха. Столь велик тогда будет страх. Итак помышляй об этом и о тех обличениях, спастись от которых не будет никакой возможности. Тот Судья не нуждается ни в обвинителях, ни в свидетелях, ни в доказательствах, ни в уликах, но все, как оно было сделано, объявляет публично и пред глазами согрешивших. Тогда не будет никого, кто явился бы и спас бы от наказания, (не помогут) ни отец, ни сын, ни дочь, ни мать, ни другой какой-либо родственник, ни сосед, ни друг, ни защитник, ни деньги, ни обилие богатства, ни величие власти; все это удалено, как пыль от ног, и один только подсудимый ожидает за свои дела или оправдательного или обвинительного приговора. Тогда никто не судится за то, в чем согрешил другой, и лишь за то, в чем погрешил каждый сам. Итак, соединив все это, приумножив тот страх и противопоставив его сатанинской и душевредной печали, стань таким образом против нее в боевом строю, в котором и показавшись только, ты будешь в состоянии рассеять и уничтожить ее легче, чем паутину. В самом деле, печаль эта, кроме того, что суетна и бесполезна, еще и очень гибельна и вредна: а этот страх и необходим, и выгоден, и полезен, и соединен с большой прибылью.

Но я, впрочем, незаметно увлекся полетом слова и предложил неподходящее к тебе увещание. Ведь это для меня и для тех, которые подобно мне погружены во множество грехов, необходима эта речь, потому что она устрашает и возбуждает, а тебя цветущую таким множеством добродетелей и коснувшуюся уже самого свода небес, она вовсе не может поражать страхом. Поэтому, беседуя с тобой, я обращусь к песне другого рода и стану ударять по другой струне, потому что этот страх не может поразить тебя, а если и поражает, то только в такой разве степени – в какой и ангелов. Итак, перейдем к другому, а вместе с нашей речью перейди сюда и сама ты, а именно, помышляй о воздаяниях за свои добродетели, о блестящих наградах, о светлых венцах, о хороводе вместе с девами, о священных обителях, о небесном брачном чертоге, об уделе, общем с ангелами, о полном дерзновении и общении с Женихом, о том удивительном шествии с факелами, о благах, превосходящих и слово, и ум.

4. Не противоречь моим словам, если даже я и причислил тебя, прожившую во вдовстве, к хору тех святых дев. Ты часто слышала меня и наедине, и публично беседовавшего о том, как вообще определяется девство, и что никогда нельзя было бы воспрепятствовать тебе быть сопричисленною к хору тех дев, а лучше сказать – превзойти их в значительной степени тебе, которая проявила великое любомудрие и в остальных добродетелях. Вот почему и Павел, давая определение девства, назвал девою не ту, которая не знает брака и свободна от сожительства с мужем, но ту, которая «заботится о Господнем» (1Кор.7:34). И Сам Христос, показывая, насколько важнее девства милостыня, скипетр которой ты сама крепко держишь и за которую давно стяжала себе венец, изгнал из того сонма половину дев, так они вошли без этой добродетели, лучше же сказать, потому что не владели ею в достаточной степени – потому что масло у них было, но не достаточной мере; а тех, которые вошли без девства, но облечении были добродетелью милостыни, принял с великой честью, называя их и благословенными Отца, и призывая к Себе, даруя им участие в царстве Своем и провозглашая (об их добродетели) перед всей вселенной (Мф.25:1–12), и в присутствии ангелов и всей твари не отказался назвать их питавшими Его и оказывавшими гостеприимство. Этот блаженный голос и сама ты услышишь, тогда и в изобилии вкусишь эту награду.

Если же только за милостыню такое великое воздаяние, такие венцы, такое отличие, такой почет и слава, то, если бы я перечислил и остальные твои добродетели, какой великой милости ты заслуживала бы – ты, которая должна бы в силу этого уже праздновать, радоваться и ликовать, и увенчивать себя; а между тем убиваешь себя печалью из-за того, что такой-то неистовствует, а такой-то низринулся с крутизны, и делаешь более легким нападение на твою святую душу для диавола, которого ты до сего дня непрестанно уничтожала. В самом деле, что мог бы кто-нибудь сказать о твоем терпении, которое так разнообразно проявляется во множестве видов и образов? Какое слово, опять, будет у нас достаточно, каковы должны быть рассказы, если кто-нибудь стал бы перечислять твои страдания, начиная с детского возраста до настоящего времени, страдания от домашних, от чужих, от друзей, от врагов, от находящихся в родстве, от тех, кто ни в каких родственных отношениях не состояли, от обладающих могуществом, от людей простых, от начальников, от частных людей, от принадлежащих к клиру? Ведь каждое из этих страданий, если бы кто стал излагать его только само по себе, в состоянии превратить рассказ о нем в целую историю. А если бы кто перешел к другим видам этой добродетели и стал повествовать о страданиях, причиненных тебе уже не со стороны других людей, а тобою же, то какой камень, какое железо, какой адамант он найдет не побежденными тобою! В самом деле, получив такое мягкое и нежное тело, выросшее во всяком виде роскоши, ты так преследовала его разнообразными страданиями, что оно находится теперь в положении нисколько не лучшем того, как если бы оно уже умерло: ты зажгла в себе такое множество болезней, что стали напрасны и искусство врачей, и сила лекарств, и всякие попечения, и всецело предалась непрерывным страданиям.

5. Если же кто-нибудь пожелал бы рассказать о твоей воздержности и терпеливости, проявляющихся за обедом и во время ночей, то как много ему пришлось бы говорить! Впрочем, в отношении к тебе эти добродетели нельзя уже назвать ни воздержанием, ни терпеливостью, для них нам следует искать другое, гораздо более сильное название. В самом деле, мы говорим, что тот воздержен и тверд, кто одерживает верх над беспокоящей его страстью. Тебе же не над чем одерживать верх, потому что ты, с самого начала напав на плоть, с большой стремительностью потушила ее страсти, не обуздав коня, но связав и повергнув на землю, и заставив его лежать неподвижно. И если тогда ты вполне овладела воздержанием, то теперь владеешь наконец бесстрастием. Страсть к роскоши не надоедает уже тебе, и ты не трудишься, чтобы преодолеть ее, но, раз и навсегда истребив ее и сделав плоть свою недоступной для нее, ты приучила свой желудок вкушать пищи и питья лишь столько, сколько нужно, чтобы не умереть и не потерпеть за это наказания. Вот почему я и называю это не постом и не воздержанием, но чем-то иным, большим этого. То же самое можно видеть и в твоем священном бодрствовании, потому что когда потушена была вышеупомянутая страсть, вместе с ней была потушена и страсть ко сну, так как сон питается пищей. Ты уничтожила эту страсть и другим образом, сначала насилуя саму природу и проводя целые ночи без сна, а впоследствии, в силу постоянной привычки, возведя это и в степень природного свойства, до того что как для других спать – дело сообразное с природой, так для тебя – бодрствовать. Все это удивительно и изумительно уже и само по себе. Если кто-нибудь обратит внимание на время, на то, что достигла этих добродетелей в незрелом возрасте, затем на отсутствие людей, которые могли бы научить, и на множество соблазнителей, а также и на то, что все это совершалось в душе, недавно вышедшей из нечестивого дома и только что обратившейся к истине, и что все это происходило в женском теле, и притом, вследствие знатности и роскоши предков, теле нежном – то какие моря чудес откроются пред ним, если он станет рассматривать все это в отдельности одно от другого!

Об остальном – смиренномудрии, любви и прочих добродетелях твоей святой души не стану поэтому и упоминать. И в самом деле, только что я вспомнил об этих добродетелях и перечислил их, как ум мой опять заструился бесчисленными источниками, и вынуждается сказать, хотя бы отчасти, о видах и этих добродетелей, подобно как и предшествующей, или лучше – только об их основаниях, потому что об этом надо бы говорить без конца. Но чтобы не уклониться от того предмета, который я решился раскрыть, я не дозволяю себе унестись в беспредельное море. Если бы теперь не было у меня назначено с корнем исторгнуть у тебя уныние, то я с удовольствием занялся бы этими речами и поплыл бы по беспредельному морю, а лучше сказать – по морям, пролагая разнообразные пути каждой твоей добродетели, из которых всякий путь рождал бы опять море; и у меня была бы речь или о терпении, или смиренномудрии и милостыне, разнообразно проявляющейся и распространившейся до самых концов вселенной, или о любви, одерживающей верх над бесчисленными страстями, или о безмерном благоразумии, исполненном великой благодати и превосходящем меры природы. А если бы кто желал перечислить порожденные отсюда добродетели, то он стал бы делать то же самое, как если бы кто вздумал считать морские волны.

6. Поэтому, пробежав мимо беспредельных этих морей, я попытаюсь показать льва по когтю, сказав несколько слов о твоем платье, об одеждах, облегающих тебя просто и кое-как. По-видимому, эта добродетель меньше остальных; но если бы кто исследовал ее тщательно, то нашел бы, что она очень велика и требует души мудрой, презирающей все житейское и стремящейся к самому небу. Вот почему не только в Новом Завете, но и даже и в Ветхом, когда Бог вел человеческий род посредством тени и образа, и когда образ жизни устоялся более плотски, когда не было еще никакой речи о небесном, никакого указания на будущее, никакого намека на господствующее теперь любомудрие, когда законы евреев писались в очень грубой и плотской форме, в то еще время Бог строго запрещал проявляющуюся в одеждах страсть к украшениям, говоря через пророка: «И сказал Господь: за то, что дочери Сиона надменны и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавою поступью, и гремят цепочками на ногах, – оголит Господь темя дочерей Сиона и обнажит Господь срамоту их; в тот день отнимет Господь красивые цепочки на ногах, ...и будет вместо благовония зловоние, и вместо пояса будет веревка, и вместо завитых волос – плешь, и вместо широкой епанчи – узкое вретище» (Ис. 3:16–18, 23): это тебе будет вместо украшения. Видишь, какой чрезвычайный гнев? Видишь, какое сильное наказание и мщение? Видишь, какой жестокий плен? Отсюда догадывайся о величине греха, потому что Человеколюбец никогда не наслал бы столь тяжелого наказания, если бы грех, навлекавший его, не был еще более тяжким.

Если же грех велик, то очевидно, что и добродетель, которая ему противостоит, весьма велика. Поэтому-то и Павел, беседуя с женщинами, любящими мирскую жизнь, не только отклоняет их от ношения золотых украшений, но не дозволяет облекаться и в дорогие одежды. Он знал, знал ясно, что это опасная и трудноодолимая болезнь души, болезнь, которая служит величайшим доказательством растленного ума, и для борьбы с которой нужен ум очень мудрый, что и доказывают не только женщины, следующие обыкновенному образу жизни и вступившие в брак с мужьями, из которых ни одна без труда не оказалась послушной этому совету, но и такие женщины, которые, по-видимому, были мудры и принадлежат к сонму дев. Многие из таких женщин, приступив к борьбе с властной силой природы и в чистоте совершая путь девства, подражая в этом ангельскому образу жизни и в смертном теле показывая зачатки воскресения, потому что в том веке, говорит Христос: «ни женятся, ни замуж не выходят» (Лк. 20:35), соревнуя бесплотным силам и в тленом теле споря с нетлением, и – что для многих даже и слышать трудно – самыми делами счастливо выполняя это, отталкивая от себя похоть, как бы бешеную и постоянно нападающую собаку, успокаивая свирепеющее море и спокойно плывя среди диких волн, счастливо несясь с попутным ветром по взволнованному морю, стоя в печь естественной страсти и не будучи сжигаемы, но попирая эти угли, как грязь; многие и из таких дев были постыдно и плачевно пленены этой страстью и, превозмогши большее, были покорены этим пороком.

7. Действительно, девство столь великое дело и требует такого великого труда, что Христос, сойдя с неба для того, чтобы сделать людей ангелами и здесь насадить вышний образ жизни, не решился даже и при такой цели предписать его и возвести в степень закона; несмотря на то, что дал закон умирать (что могло бы быть тяжелее этого?), постоянно распинать себя и благодетельствовать врагам, девства тем не менее не узаконил, а предоставил на добровольный выбор слушателей, сказав: «Кто может вместить, да вместит» (Мф.19:12). Действительно, велико бремя этого дела, трудность этих подвигов и пот от этих состязаний, равно как и место этой добродетели весьма обрывисто. Это доказывают и те, которые процветали многими добродетелями в Ветхом Завете.

Так, даже тот великий Моисей, глава пророков, преискренний друг Божий, насладившийся таким дерзновением, что мог исторгнуть от ниспосланного Богом поражения шестьсот тысяч подлежавших наказанию, этот столь великий и славный муж, несмотря на то, что приказал морю и разделил воды, расторгнул скалы, изменил воздух, воду нильскую превратил в кровь, воздвигнул против фараона полчище жаб и саранчи, изменил всю тварь, показал другие бесчисленные чудеса и представил много примеров добродетели – а он блистал и тем и другим – даже и он был не в силах посмотреть на эти состязания, но нуждался в браке, сожительстве с женой и проистекающей отсюда безопасности; даже и он не отважился пуститься в море девства, боясь несущихся оттуда волн.

Равным образом и патриарх, приносивший в жертву сына, был в состоянии преодолеть самое властное чувство природы и мог убить сына, и притом сына Исаака в самом цветущем возрасте, в самую лучшую пору юности, единородного, дорогого, данного вопреки всякой надежде, сына, который был единственной его опорой, и притом во время глубокой старости, сына, украшенного многими добродетелями; и его-то он был в состоянии возвести на гору, намеревался на ней совершить свое дело, построил жертвенник, сложил дрова, положил жертву, взял нож и вонзил его в гортань сына (Быт.22:1–19). И в самом деле он вонзил, и этот адамант обагрился кровью, а лучше сказать, адаманта твердейший, так как тот владеет твердостью по природе, а этот подражал естественной твердости через свою мудрость, проистекавшую из твердой его воли, и проявил своими делами бесстрастие ангелов. И все же, оказавшись в состоянии довести до конца столь великое и прекрасное состязание, выступив из границ самой природы, он не отважился приступить к подвигам девства, но убоялся и сам этих опасностей и предпочел покой, какой дает брак.

8. Если угодно, к упомянутым лицам присоединю и Иова – праведного, любящего истину благочестивого, воздерживающегося от всякого дурного дела (Иов.1:1). Этот Иов сокрушил уста диавола, ударяемый, не ударяя, он опустошил весь его колчан и, постоянно поражаемый от него стрелами, он выдержал всякий вид искушений, и каждый – с совершенным превосходством. В самом деле, что в жизни кажется печальным и в действительности является таковым? Это, по преимуществу, бедность, болезнь, потеря детей, восстание врагов, неблагодарность друзей, голод, постоянные страдания плоти, обиды, клевета и стяжение дурного о себе мнения. Все это излилось на одно тело и было приготовлено против одной души; и что было еще тяжелее – все это налегло на человека неприготовленного к тому. Этими словами я хочу сказать следующее: тот, кто родился от бедняков и воспитался в такого же рода доме, легко может перенести тяжесть бедности, так как он упражнялся в перенесении ее и привык к ней; тот же. кто обладает великим имуществом и изобилует великим богатством, а потом сразу подвергнется изменению своей участи на противоположную ей, не может легко перенести перемены, потому что она, приключившись внезапно, человеку неопытному кажется более тяжелой.

Опять же, человек незнатный и родившийся от незнатных же родителей, живущий в постоянном пренебрежении со стороны других, был бы не особенно смущен, если бы его стали злословить и оскорблять; но тот, кто пользовался великой славой, кого все охраняли, кто был на устах у всех и о ком повсюду громко говорили – ниспав в бесславие и ничтожество, испытал бы то же самое, что и человек, который из богатого вдруг сделался бедным. Равным образом, опять, человек, лишившийся детей, даже если бы он лишился всех их, но не одно и то же время, имеет утешение за умерших в остающихся; и когда горе, вызванное смертью первых, прекратится, то, если со временем присоединится и смерть еще следующего, это горе бывает для него уже боле тихим, потому что но приходит не тогда, когда рана свежая, но когда она уже успокоилась и исчезла, что, конечно, немало убавляет скорби.

Иов увидел, что весь сонм похищен у него в один миг, и притом горчайшим родом смерти. В самом деле, смерть была и насильственная и безвременная, даже время и место немало увеличивали скорбь, потому что смерть произошла во время пира и в доме, открытом для гостей, так что дом этот для них сделался могилой. Что мог бы кто-нибудь сказать о том необыкновенном, неподдающемся объяснению голоде, голоде добровольном и невольном? Не знаю, как мне назвать его, потому что не нахожу и имени, которое можно бы приложить к этому виду неожиданного обрушившегося несчастья. И в самом деле, он воздерживался от находящейся пред ним трапезы и не касался лежавшей пред его глазами пищи, потому что зловоние от бывших на теле ран, встречаясь с желанием пищи, уничтожало это желание и самую трапезу делало отвратительной. Указывая на это, он говорит: «То составляет отвратительную пищу мою» (Иов 6:7). Сила голода заставляла его касаться предлежавших яств, но невероятное зловоние, происходившее от тела, преодолевало силу голода. Вот почему я и сказал, что не знаю, как его назвать. Добровольным? Но он желал вкусить предлежавших яств. Невольным? Но пища была налицо, и никто не препятствовал вкушать ее. Как мог бы я рассказать о муках, потоках червей, о стекавшем гное, об упреках от друзей, презрении от слуг? Слуги мои, говорит, не пощадили меня от оплеваний лица (Иов 30:10). А об оскорблявших, нападавших на него? «Те, которых..., – говорит он, – я не согласился бы поместить с псами стад моих» (Иов 30:1), теперь напали нам меня, и дают наставления мне люди ничтожные». Тяжело и на самом деле.

Сказать ли мне о главнейшем из бедствий, о вершине несчастья, наиболее давивишей его? Буря смятений, бывших в его рассудке – вот что больше всего невыносимо давило его, и чистая совесть его более всего превращала это во внутреннюю бурю, помрачала рассудок и приводило в замешательство кормчего. В самом деле, люди, сознающие за собой много грехов, если и потерпят какое-либо несчастье, по крайней мере, могут найти причину происходящего, взвешивая свои грехи и таким образом устраняя смущение, рождающееся от неизвестности. Опять же, если что-нибудь подобное испытают люди, не сознающие за собой ничего, не украшенные добродетелями, то, зная учение о воскресении и помышляя о будущих воздаяниях, знают, что приключающаяся им борьба служит основанием и для бесчисленных венцов. Этот же, и будучи праведным, и ничего не зная о воскресении, больше всего обуреваем был сомнением, не зная причины тогою, что испытывал, и мучался незнанием ее более, чем червями и страданиями. И чтобы ты поняла, что это так, обрати внимание на следующее: когда человеколюбивый Бог счел Иова достойным того, чтобы казать ему причину этой борьбы, сказать, что все это допущено затем, чтобы обнаружилась его праведность, то он так ожил духом, как будто бы не испытал ни одной из тех печалей, что он и выразил в произнесенных им тогда словах. И все-таки, несмотря на то, что он страдал, прежде чем понял причину, он мужественно переносил страдания, и после потери всего произнес те удивительные слова: «Господь дал, Господь и взял; ...да будет имя Господне благословенно!» (Иов 1:21)

9. Но под влиянием любви к этому мужу я, кажется, ушел очень далеко от предложенного для рассуждения предмета; поэтому, присоединив еще несколько слов, я снова займусь тем, что мною раньше предложено. Итак, этот столь великий и славный муж, поправший столько законов природы – даже и он не осмелился устремиться на это состязание, а насладился и жизнью с женой и сделался отцом многих детей. Столь велика трудность девства, так высоки и велики соединенные с ним подвиги и тяжелы труды, и требуют для себя большой твердости духа. И все же многие из приступивших к этому подвигу не побороли страсти к щегольству в одеждах, но были пленены и покорены ею более, чем даже мирские женщины. Не говори мне того, что они не носят на себе золота, не одеваются в шелковые и шитые золотом платья и не имеют украшенных драгоценными камнями ожерелий. Что всего тяжелее и что особенно ясно обнаруживает их болезнь и властную силу страсти – это то, что они всеми мерами старались и усиливались посредством простых своих одежд превзойти украшение облеченных в золото и в шелковые платья, и таким образом казаться более их прелестными, занимаясь, как сами они думали, безразличным делом; а как показывает сущность дела, гибельным и вредным, и ведущим в глубокую пропасть. Вот почему тысячами уст должно провозглашать о тебе, по той именно причине, что с чем бороться оказалось трудным для дев, то оказалось так не трудно и легко для живущей во вдовстве, как и показано на опыте.

В самом деле, не невыразимой только простоте одеяния, превосходящей простоту одежд и самих нищих, дивлюсь я, но в особенности отсутствию всякой изысканности и искусственности в одежде, обуви, походке, а это все – краски добродетели, извне живописующие таящуюся в душе мудрость. "Одежда, – говорится, – и осклабление зубов и походка человека показывают свойство его» (Сир. 19:27). В самом деле, если бы ты со всей решительностью не низвергла долу и не попрала земных размышлений о блеске этой жизни, то ты и не обнаружила бы в такой степени презрения к ним, не победила бы и не отогнала бы с такой силой этого тягчайшего греха. Никто да не обвиняет меня в излишней резкости слова, если я назвал этот грех тягчайшим. Если этот грех и на мирских еврейских женщин, и в то еще время, навлек столь великое наказание, то какое могут получить извинение те, которые должны иметь жительство на небесах и подражать ангельской жизни, которые проводят жизнь в благодати, если они отваживаются на тоже самое еще в гораздо большей мере? В самом деле, когда увидишь, как дева нежится в одеждах, влечет платье по земле, за что пророк произнес обвинение, ступает гордой поступью, и голосом, и глазами, и одеждой готовит губительную чашу для взирающих на нее бесстыдными глазами, более и более роет ямы для проходящих мимо и отсюда расставляет силки, то как ты назовешь ее после этого девой, а не причислишь ее к женщинам-блудницам? Не столько, действительно, последние обольщают, сколько первые, отовсюду распростирающие крылья удовольствия. Вот почему ублажаем тебя, вот почему удивляемся тебе, так как ты, освободившись от всего этого, и здесь показала образец умерщвления, не наряжаясь, но обнаруживая юношескую отвагу, не украшаясь, но вооружаясь на борьбу.

10. Теперь, когда мы показали льва по когтю, да и то отчасти (потому что я не раскрыл вполне и этой твоей добродетели, боясь, как я раньше сказал, войти в беспредельные моря остальных твоих добродетелей, впрочем, мы теперь и не ставили себе цели сказать похвалу твоей святой душе, а старались приготовить лекарство утешения), снова повторим сказанное прежде. А что мы прежде сказали? Перестав размышлять о том, почему тот согрешил и почему другой впал в ошибку, помышляй постоянно о подвигах твоей выносливости в трудах, твоего терпения, поста, молитв, священных всенощных бодрствований, воздержания, милостыни, страннолюбия, разнообразных трудных и частых испытаний. Помышляй, как с первого возраста до настоящего дня ты непрестанно питала алчущего Христа, поила жаждущего, одевала нагого, гостеприимно принимала Его странником, посещала больного, приходила к связанному. Имей в мыслях море твоей любви, которое ты открыла до такой степени, что оно с большой стремительностью достигает самых границ вселенной, потому сто не только твой дом открыт для всякого пришедшего, но и повсюду на земле и на море многие воспользовались твоей щедростью благодаря твоему гостеприимству. Объединив все это, наслаждайся и увеселяйся надеждой на будущие венцы и награды. Если же желаешь увидеть наказанными этих беззаконников, питающихся кровью и совершивших гораздо более еще тяжкие преступления, то увидишь тогда и это, подобно тому как и Лазарь видел горящего в пламени богача (Лк.16:23); хотя вследствие различия их жизни им было назначено и различное место, и пропасть разделяла их, и один был на лоне Авраама, другой в огне невыносимом – все же Лазарь и увидел его, и услышал его голос, и отвечал. Это тогда будет и с тобой.

Если, в самом деле, презревший и одного человека терпит такие наказания, и если, опять, соблазнившему и одного лучше повесить себе мельничный жернов на шею и броситься в море (Мф.18:6), то соблазнившие такую великую часть вселенной, истребившие столько церквей, наполнившие все смятением и замешательством, превзошедшие даже разбойников и варваров жестокостью и бесчеловечием, и приведенные в такое крайнее неистовство их вождем диаволом и содействующими ему демонами, что сделали смешным и для иудеев и для эллинов то страшное учение, полное святости и достойное давшего его, потопившие бесчисленные души и причинившие по все вселенной бесчисленные кораблекрушения, зажегшие столь великий костер, рассекшие тело Христа и члены его рассеявшие во многих местах (говорит ведь апостол: «И вы – тело Христово, а порознь – члены» (1Кор.12:27); впрочем, зачем я стараюсь изобразить их безумие, для разъяснения которого слово бессильно), – так какому наказанию, думаешь ты, подвергнутся эти губители и кровопийцы? Если не напитавшие алчущего Христа присуждаются вместе с диаволом к неугасимому огню, то подумай, какое наказание потерпят люди, предавшие голоду сонмы монахов и дев, обнажившие одетых, не только не принявшие гостеприимно странников, но даже и выгнавшие их, не только не посетившие больных, но измучившие их еще более, не только не обращавшие внимания на связанных, но и устраивавшие, чтобы были ввергнуты в темницу и разрешенные от уз. И вот ты увидишь тогда, как они будут гореть в пламени, будут сжигаемы, связаны, как будут скрежетать зубами, вопить, наконец, напрасно плакать и бесполезно и без выгоды для себя раскаиваться, подобно тому, как тот богач. И они, в свою очередь, увидят тебя, увенчанную в том блаженном уделе, ликующую вместе с ангелами, соцарствующую Христу; и сильно будут призывать на помощь, и плакать, раскаиваясь в тех обидах, какие они тебе причинили, принося к тебе мольбу, вспоминая о твоем сострадании и человеколюбии – и ничто уже для них более не будет.

11. Итак, помышляй и постоянно напоминай обо всем этом своей душе, и ты будешь в состоянии рассеять этот пепел. А так как есть еще, как мне думается, и нечто другое, что заставляет тебя сильно страдать, то приготовим и для этого размышления лекарство через то, что сказано и что теперь скажем. В самом деле, я думаю, что ты страдаешь не только по указанным причинам, но и вследствие того, что разлучена с нашим ничтожеством, думаю, что об этом ты постоянно плачешь и всем говоришь: не слышим того языка, не наслаждаемся учением, к которому привыкли, и томимся голодом, и чем Бог угрожал некогда евреям; теперь терпим мы не алкание хлеба и не жажду воды, но голод божественного учения (Ам.8:11). Что же мы на это скажем? А то, что тебе вполне возможно и при нашем отсутствии беседовать с нами письмами. И мы будем прилагать старание, всякий раз, как встретимся с доставителями писем, постоянно посылать тебе частые и длинные письма. Если же ты желаешь слышать наше учение в живой речи, то может быть и это случится, и ты опять увидишь нас, а вернее, не может быть, а нисколько не сомневайся в этом. Напомним тебе, что мы сказали это не необдуманно и не с целью обмануть тебя и ввести в заблуждение, но ты услышишь и от живого голоса то, что теперь узнаешь через письма. Если же ожидание печалит тебя, то пойми, что и оно для тебя не бесполезно, а принесет тебе великую награду, если ты будешь мужественна, не станешь произносить ни одного горького слова, а будешь и за то прославлять Бога, что ты действительно постоянно и делаешь. Перенести разлуку с любимой душой, это подвиг не малый, для него нужна и очень мужественная душа и любомудрый ум. Кто это говорит? Если кто умеет любить искренне, если кто знает силу любви, тот знает, что я говорю.

Но чтобы нам не блуждать в поисках искренне любящих (а, действительно, это редкое явление), поспешим к блаженному Павлу, и тот скажет нам, как велик этот подвиг и сколь великой души требует он для себя. В самом деле, этот Павел, совлекший с себя плоть и сложивший тело, обходивший вселенную почти обнаженной душой, изгнавший их духа всякую страсть, подражавший бесстрастию бестелесных сил, обитавший на земле, как бы на небе, стоявший вверху с херувимами, участвовавший с ними в той таинственной песни, хотя и переносил без труда все остальное, как бы страдая в чужом теле (и тюрьмы, и узы и изгнания, и бичевания, и угрозы, и смерть, и побиение камнями, и погружение в море, и все виды наказания) – но, разлученный с одной любимой им душой, он так был расстроен и смущен, что тотчас и ушел из города, в котором ожидал увидеть любимого человека и не нашел его. И об этом вместе с ним знает Троада, оставленная им по этой причине, так она тогда не могла показать ему того, кого он любил. "Придя, – говорит он, – в Троаду для благовествования о Христе, хотя мне и отверста была дверь Господом, я не имел покоя духу моему, потому что не нашел там брата моего Тита; но, простившись с ними, я пошел в Македонию» (2Кор.2:12–13). Что это, о Павел? Заключенный в колодки, живя в тюрьме, имея отпечатавшиеся следы бичеваний, с текущей по спине кровью, ты вводил в таинства, крестил, приносил жертву и не пренебрег даже одним человеком, который должен был получить спасение. А придя в Троаду и видя, что нива расчищена и готова принять семена, что рыбная теня наполнена и доставляет тебе большую легкость, ты выбросил из рук такую прибыль и, несмотря на то, что по этой причине ты и пришел ("придя, – говорит, – в Троаду для благовествования», т.е. ради евангелия), и никто не оказывал тебе противодействия ("отверста, – говорит, – была дверь»), ты, однако, тотчас ушел? Да, говорит, потому что я был одержим силой уныния, потому что мой дух очень смущало отсутствие Тита, и печаль так овладела и осилила меня, что принудила сделать это. А что действительно он испытал это вследствие уныния, о том нам нет нужды заключать по каким-нибудь догадкам; мы можем заключать и узнать это от самого же Павла, так как он, указав причину своего удаления, сказал: «Не имел покоя духу моему, потому что не нашел там брата моего Тита; но, простившись с ними, я пошел».

12. Видишь, какой величайший подвиг – быть в состоянии спокойно перенести разлуку с любимым человеком, и как горестно и печально это дело, как оно требует для себя души возвышенной и мужественной? Этот подвиг совершаешь и ты сама. Но чем более велик подвиг, тем больше и венец, и блистательнее награды. Да будет тебе это утешением в ожидании, равно как и то, что мы опять во всяком случае увидим тебя, изобилующую наградой за этот подвиг, увенчиваемую и осыпаемую славнейшими похвалами. В самом деле, для любящих недостаточно одного лишь соединения друг с другом душой, они не довольствуются этим для утешения себя, а нуждаются и в телесном присутствии друг подле друга; и если это не приходит, то исчезает немалая доля радости. Что действительно так; и это мы узнаем, если опять придем к питомцу любви. Посылая письмо македонянам, он так говорил: «Мы же, братия, быв разлучены с вами на короткое время лицем, а не сердцем, тем с большим желанием старались увидеть лице ваше. И потому мы, я Павел, и раз и два хотели прийти к вам, но воспрепятствовал нам сатана. И потому, не терпя более, мы восхотели остаться в Афинах одни, и послали Тимофея» (1Фес.2:17–18, 3:1–2). О какая сила заключается в каждом выражении! Хранящееся в его душе пламя любви он показывает с большой ясностью. В самом деле, не сказал: «будучи отделены от вас», или «расставшись», или «будучи в отсутствии», но «быв разлучены с вами». Он отыскал выражение, достаточно сильное, чтобы показать страдание его души. Хотя для всех он сам был в качестве отца, но говорит словами осиротевших детей, в незрелом возрасте лишившихся своего родителя, желая показать крайнюю степень своей печали.

Действительно, нет ничего горестнее преждевременной разлуки, когда возраст не может помочь сиротам ни в каком деле, и нет людей, которые бы искренне позаботились о них, (а наоборот) является внезапно множество готовых напасть и имеющих против них злые замыслы, когда сироты, как агнцы бывают поставлены в середину волков, которые отовсюду терзают их и наносят удары. Никто не может изобразить словом величину этого несчастья. Вот почему и Павел, отыскивая повсюду слово, которое могло бы выразить как одиночество, так и тяжелое несчастье, употребил это выражение, чтобы показать то, что он терпел в разлуке с любимыми. Дальше он опять усиливает его непосредственно следующими за ним словами. «Быв разлучены с вами, – говорит он, не на (долгое) время, но – на короткое время», и будучи разлучены не мыслью, но одним только "лицем", мы даже и при таких обстоятельствах не переносим происходящей от этой разлуки скорби. Хотя мы и имеем достаточное утешение в том, что соединены душой, что вы находитесь в нашем сердце, что мы видели вас вчера и третьего дня, однако все это не избавляет нас от уныния. Чего же ты хочешь и желаешь, скажи мне, и желаешь так сильно? Видеть само лицо их. «Тем с большим желанием, – говорит, – старались увидеть лице ваше». Что говоришь ты, высокий и великий муж? Ты, который имеешь мир распятым в себе и сам распят миру, ты, который освободился от всего плотского, стал почти бестелесным – до такой степени сделался плененным любовью, что спустился в бренную, сотворенную и чувственную плоть? Да, говорит, и я не стыжусь своих слов, но еще и горжусь, и ищу этого потому, что имею изобилующую во мне любовь, мать благ. И не просто телесного присутствия ищет он, но более всего желает увидеть их лицо. «Тем с большим желанием, – говорит, – старались увидеть лицо ваше». Итак, скажи мне, ты стремишься увидеть их очи и желаешь созерцания их лица? Даже и очень, говорит он, так как здесь место собрания органов чувств. Обнаженная от тела душа, сама по себе сблизившись с другой душой, не будет в состоянии ни сказать чего-либо, ни услышать, а если я буду пользоваться телесным присутствием, то и скажу что-нибудь и услышу от любимых. Поэтому я желаю увидеть ваше лицо: там есть и язык, который издает звук и сообщает нам о происходящем внутри нас, и слух, который воспринимает слова, и глаза, живописующие душевные движения, так что при посредстве их можно лучше насладиться беседой с любимой душой.

13. И чтобы ты поняла, как он пламенеет желанием этого созерцания, обрати внимание на следующее. Сказав «тем с большим желанием», он не удовольствовался этим выражением, но прибавил: «многим желанием» (1Фес.2:17). Потом не перенося того, чтобы его смешивали с прочими, но показывая, что он любит сильнее прочих, словами «тем с большим желанием» и «хотели прийти к вам» (1Фес.2:18) он отделил себя от остальных и, поставив только себя одного, прибавил: «И потому мы, я Павел, и раз и два», чем и показывает, что он старался больше остальных. Затем, так как ему не удалось (прийти к солунянам), он не довольствуется письмами, но посылает своего спутника Тимофея, который должен был быть для него вместо писем, почему и прибавляет: «И потому, не терпя более». Какое опять благородство в выражении! Какая сила изречения, показывающая неудержимую и нестерпимую его любовь! И подобно тому, как кто-нибудь, будучи сжигаем огнем и стараясь найти какое-нибудь облегчение от пламени, употребляет все средства, так и он, пламенея, задыхаясь и сгорая любовью, придумывал, насколько ему позволяли обстоятельства, возможное утешение. "И потому, – говорит, – не терпя более, мы... послали Тимофея, ...служителя Божия и сотрудника нашего в благовествовании Христовом» (1Фес.3:1–2), отделив самый необходимый член нашего собрания и променяв печаль на печаль. А что он нелегко переносил и отсутствие Тимофея, а избрал себе эту великую печаль из-за них, это он показал словами «мы восхотели остаться одни». О душа, совершенно претворившаяся в саму любовь! Как только был разлучен с одним братом, уже говорит, что сделался одиноким, и это тогда, когда имел с собой многих других.

Вот об этом постоянно заботься и сама, и чем это дело для тебя мучительнее, тем более считай его полезным – если переносишь с благодарностью. Ведь не только наносимые телу удары, но и страдание души приносит неизреченные венцы, и душевное страдание даже больше, чем телесное, если поражаемые переносят с благодарностью. Подобно тому, как если бы ты мужественно переносила терзания и бичевания тела. прославляя за это Бога, то получила бы большое вознаграждение; так точно и за эти страдания души ожидай теперь великих воздаяний. Ожидай же и того, что во всяком случае ты опять увидишь нас, освободишься от этой скорби и получишь происходящую из печали большую прибыль – и тогда, и теперь. Этого достаточно тебе для утешения, лучше же не тебе только, но и кому угодно, хотя бы то был безумный и имел каменную душу. А где столь великое благоразумие, где такое богатство богобоязненности, и высота мудрости, и душа, презревшая блеск житейских благ, тем легче и уход за болезнью. Покажи же и в этом твою любовь к нам, покажи, что мы и через письма имеем у тебя большую силу, и именно такую же, какую имели при личном присутствии. А ясно ты покажешь это, если мы узнаем, что наши письма принесли тебе некоторую пользу, лучше же – не только некоторую пользу, но и такую именно, какой мы желаем. А желаем мы, чтобы ты теперь пребывала в той же самой радости, в какой мы видели тебя, живя там. И если мы узнаем это, то и сами будем наслаждаться немалым утешением в том одиночестве, в каком мы находимся. Поэтому, если желаешь и нам сообщить хорошее расположение духа (а я знаю, что желаешь и даже весьма озабочена этим), то покажи, что удалила весь сор уныния и что живешь спокойно; и дай нам эту награду за наше к тебе благожелание и любовь, а ты знаешь, ясно знаешь, что опять ободришь наш дух, если счастливо совершишь это и согласно с истиной известишь нас об этом письмом.

Письмо 3-е

Печаль есть самое ужасное из всех бедствий. – Она ужаснее самой смерти. – Доказательство этой мысли на нескольких примерах. – Страдания более служат основой для заслуг, чем даже добрые дела. Размышления о страданиях Иова, ап. Павла и Иосифа.

1. И тела, которые боролись с сильными лихорадками не сразу освобождаются от вреда, причиняемого лихорадками, и моря, которые вели состязание с суровыми ветрами, не сразу стихают от волнения поднявшихся волн, а медленно и постепенно. Для тел требуется много времени, чтобы после избавления от лихорадок возвратиться в состояние полного здоровья и уничтожить слабость, оставшуюся в них после болезни; равно и воды, и после того как прекратятся ветры, долго еще бурлят и волнуются, то уносясь вдаль, то с большой стремительностью возвращаясь назад, – и им нужно время, чтобы, возвратиться в состояние полного покоя. Эти вступительные слова сказаны мной к твоей богобоязненности не без цели; а для того, чтобы ты поняла, что и это письмо мы посылаем тебе, вызванные к тому необходимостью. В самом деле, хотя предыдущими письмами мы и уничтожили власть уныния, и разрушили до основания ее крепость, но речь наша должна ревностно наблюдать за тем, чтобы приобрести для тебя и полный мир, уничтожить воспоминание о всех тревогах, происшедших от уныния, дать тебе чистый и постоянный покой и доставить тебе полную радость. О том мы и стараемся, чтобы не только освободить тебя от уныния, но и исполнить еще большой и постоянной радости. Это возможно, если ты захочешь. Причины радости лежат не в неизменных законах природы, которых уничтожить и переменить для нас невозможно, а в свободных размышлениях нашей воли, управлять которыми для нас легко. И ты знаешь, если только помнишь, что недавно (а немного времени прошло с тех пор) я сказал много пространных бесед об этом, когда именно я постоянно собирал истории, которые, затем, и предлагал слушателям. В самом деле, причина радости обыкновенно лежит не столько в природе обстоятельств, сколько в разуме людей. Если же это так, если многие, изобилуя богатством, считают жизнь невыносимой, а другие, живя в крайней бедности, всегда остаются радостнее всех, если люди, пользующиеся охранной стражею и славой и честью, часто призывают проклятие на свою жизнь, а незнатные и рожденные от незнатных и никому неизвестные считают себя счастливее многих, – потому что не столько в природе обстоятельств, сколько в разуме людей, лежит причина радости (не перестану постоянно повторять это), – не падай духом, сестра, а восстань, протяни руку нашему слову и доставь нам эту прекрасную помощь, чтобы мы совершенно исхитили тебя из горького плена размышлений. Если ты не пожелаешь и сама проявить такого же усердия, какое и мы проявляем, то у нас не будет никакой пользы от лечения.

И что удивительного, если так бывает у нас? Ведь даже и тогда, когда увещевает и советует всемогущий Бог, а слушатель не повинуется Его словам, не бывает никакой пользы; напротив, это служит лишь к большему наказанию не повиновавшегося. Указывая на это, Христос говорил: «Если бы Я не пришел и не говорил им, то не имели бы греха; а теперь не имеют извинения во грехе своем» («аще не бых пришел и глаголал им, греха не быша имели: ныне же вины не имут о гресе своем») (Иоан. 15:22). Вот почему и оплакивая по той же самой причине Иерусалим, Он говорил: «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст» («Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки и камением побивали посланныя к нему колькраты восхотех собрати чада твоя... и не восхотесте? Се оставляется... дом ваш пуст») (Матф.23:37–38).

2. Итак, зная это, моя боголюбезнейшая госпожа, трудись, соревнуй и, имея помощь в сказанном нами, старайся всеми силами вытеснять и изгонять те размышления, которые смущают тебя и производят беспокойство и такую бурю. Впрочем, мне думается, что никто не должен и сомневаться в том, что ты станешь делать это и будешь послушна нашему увещанию. Нам же остается теперь только приготовить для тебя мечи и копья, лук и стрелы, панцирь, щит и поножи, чтобы одним ты могла защищать себя, и другим поражать, уничтожать и умерщвлять нападающие на тебя тревожные размышления. Откуда же мы приготовим для тебя эти орудия и пращи, так чтобы ты не позволяла даже близко и подходить неприятелям, а чтобы победоносно гнала их прочь как можно дальше? От самого же уныния, если мы немного порассудим о нем и покажем, как оно тяжело и несносно. Подлинно, уныние есть тяжкое мучение душ, некоторая неизреченная мука и наказание, горшее всякого наказания и мучения. И в самом деле, оно подобно смертоносному червю, касаясь не только плоти, но и самой души, оно – моль, поедающая не только кости, но и разум, постоянный палач, не ребра рассекающий, но разрушающий даже и силу души, непрерывная ночь, беспросветный мрак, буря, ураган, тайный жар, сжигающий сильнее всякого пламени, война без перемирия, болезнь, затемняющая многое из воспринимаемого зрением. И солнце, и этот светлый воздух, кажется, тяготят находящихся в таком состоянии, и самый полдень для них представляется подобным глубокой ночи.

Вот почему и дивный пророк, указывая на это, говорил: «произведу закат солнца для них в полдень" («зайдет солнце для них в полудне") (Амос. 8:9), не потому, что светило скрывается, и не потому, что прерывается обычный его бег, а потому, что душа, находящаяся в состоянии уныния, в самую светлую часть дня воображает себе ночь. Подлинно, не так велик мрак ночи, как велика ночь уныния, являющаяся не по закону природы, а наступающая с помрачением мыслей; ночь какая-то страшная и невыносимая, с суровым видом, жесточайшая всякого тирана, не уступающая скоро никому, кто пытается бороться с ней, но часто удерживающая плененную душу крепче адаманта, когда последняя не обладает большой мудростью.

3. Что за нужда мне много говорить от себя, когда можно обратиться к тем, которые были пленены унынием, и отсюда понять всю его силу? Впрочем, если тебе угодно, раскроем его сначала с другой стороны. Когда Адам совершил тот тяжкий грех и вместе с собою подверг осуждению весь человеческий род, тогда он был осужден на труд (Быт. 3); совершившая же больший грех, и настолько больший, что грех Адама по сравнению с этим может даже и не считаться грехом, – «Не Адам прельщен, – говорится, – но жена, прельстившись, впала в преступление» («Адам не прельстися, жена же прельстившися, в преступлении бысть») (1Тим. 2:14), – эта, говорю, которая прельстилась и «впала в преступление», и приготовила как для самой себя, так и для мужа, смертоносный напиток, осуждается на великую печаль, потому что последняя может угнести сильнее, чем труд. "Умножая, – говорится, – умножу скорбь твою... в печалях будешь рождать детей» («Умножая, умножу печали твоя, и воздыхания твоя: в болезнех родиши чада») (Быт. 3:16). Нигде не назначается ей работа, нигде – пот и нигде – труд, но уныние и стенание, и проистекающее отсюда наказание, равносильное и трудам, и бесчисленным смертям, а вернее – даже и много тягостнее их.

Впрочем, что хуже смерти? Не кажется ли она главным из людских бедствий, страшным и невыносимым, и достойным бесконечного плача? Не сказал ли Павел, что она – наказание за самое тяжкое беззаконие? Он сказал, что этому наказанию подвергаются те, кто недостойно приступает к священным таинствам и принимает участие в той страшной трапезе, говоря так: «Оттого многие из вас немощны и больны и немало умирает» («сего ради в вас мнози немощни и недужливы, и спят доволни») (1Кор. 11:30). И все законодатели не присуждают ли к этому наказанию тех, кто совершил самые ужасные злодеяния? И Бог в законе не наложил ли этого крайнего наказания на великих грешников? Не из-за страха ли перед смертью тот патриарх, победивший и самую природу, решился отдать свою собственную жену в жертву варварского сладострастия и египетской тирании, сам устраивал это деяние бесчестия и увещевал жену вместе с ним притворствовать в этом тяжком и печальном деле? И он даже не стыдится указать причину такого притворства: «Когда Египтяне, – говорит, – увидят тебя,» так блистающую юностью и обладающую красотой лица, «то скажут: это жена его; и убьют меня, а тебя оставят в живых; скажи же, что ты мне сестра, дабы мне хорошо было ради тебя, и дабы жива была душа моя чрез тебя» («будет... егда увидят тя... убиют мя, тебе же снабдят: рцы убо, яко сестра... моя, да добро мне будет тебе ради, и будет жива душа моя, тебе ради») (Быт.12:12–13). Видишь страх, видишь трепет, потрясающий эту высокую и любомудрую душу? Видишь адамант, сокрушенный страхом? Он лжет об ее происхождении, дает жене одно лицо вместо другого и делает агницу легко уловимой для волков, и что всего невыносимее для мужей, именно видеть, что жена обесчещивается, лучше же – даже только подозревать ее, то самое, и даже еще более тяжкое (потому что в данном случае было не подозрение, но обесчещение, на которое дерзали самым делом), он не только видит, но и устраивает так, чтобы на него дерзнули, – и это кажется ему и легким, и выносимым. Так страсть преодолевала страсть, страсть тяжкая побеждалась тягчайшей, и боязнь смерти одержала верх над ревностью. И тот великий Илия из-за страха перед смертью стал беглецом, изгнанником и переселенцем, испугавшись только угрозы распутной и нечестивой женщины (3Цар.19:2–4), – тот, кто заключил небо и совершил столько чудес, не перенес страха перед ее словами, но ужас так потряс эту возвышавшуюся до небес душу, что он оставил разом и отечество, и такой народ, из-за которого раньше подвергнулся столь великим опасностям, и один только прошел сорокодневный путь, и переселился в пустыню, – и это сделал после того дерзновения, после такой свободы речи, после столь великого проявления мужества.

Подлинно, весьма страшна природа смерти. Вот почему, несмотря на то, что она ежедневно нападает на наш род, она при каждом мертвеце так устрашает, смущает и поражает нас, как будто бы она является тогда неожиданно. И ни врачевство со стороны времени, ни ежедневное упражнение в этом созерцании не в силах успокоить нас; уныние и ужас этот не стареет и от времени, но постоянно остается молодым и полным сил, и (смерть) ежедневно приходит, неся страх свежий и цветущий. И это очень естественно. В самом деле, кто может не устрашиться и не впасть в робость, когда увидит, как тот, кто вчера или за несколько дней перед тем ходил, действовал, занимался множеством дел относительно дома, жены, детей, слуг, а часто стоял и во главе целых городов, грозил, устрашал, отменял наказания, налагал их, совершал бесчисленные дела по городам и странам, вдруг лежит безгласнее камней и ничего не чувствует, в то время как рыдает несметное число людей, убиваются ближайшие, жена сокрушается скорбью, бьет себя по щекам, рвет волосы на голове и с великим воплем расставляет кругом себя сонмы служанок? Кто может не устрашиться, когда увидит, что все внезапно ушло прочь: и рассудок, и ум, и душа, и цвет лица, и движение членов, что на смену всему тому пришло не радостное: немота и бесчувственность, тление, сукровица, черви, пепел, прах, зловоние, совершенное уничтожение, и что все тело спешит открыть отвратительные и безобразные кости?

4. И все-таки смерть, внушающая такой страх, о чем свидетельствует и действительность и робость указанных святых, много легче уныния. Из-за него ведь я начал эти длинные речи, чтобы пояснить тебе, какому ты подвергаешься наказанию и какого в противовес ему ожидаешь вознаграждения благами, а вернее – и гораздо большего. И чтобы ты поняла, что действительно это так, обращусь теперь к тем, кто был пленен этой страстью, к чему я спешил и прежде. Так, когда пришел Моисей и возвещал освобождение и избавление от египетских бедствий, то еврейский народ не хотел даже и выслушать; и законодатель, указывая причину этого, говорил: «Моисей пересказал это» народу, и не послушал народ «Моисея по малодушию» (Исх. 6:9). Равным образом, когда Господь произносил иудеям великие угрозы за великое беззаконие, то, после угроз пленом, пребыванием в чужой земле, рабством, голодом, язвами, употреблением в пищу человеческого мяса, присоединяет и это наказание, говоря: «Дам им «трепещущее сердце, истаевание очей и изнывание души» («сердце печальное, и оскудевающая очеса, и истаявающую душу») (Втор. 28:65). Но зачем нужно говорить об иудеях, народе своенравном, неблагодарном, преданном рабству плоти, не умевшем любомудрствовать, когда можно заимствовать доказательство от мужей великих и возвышенных?

В самом деле, вот сонм апостолов, три года бывший вместе с Христом и наученный многому относительно бессмертия и прочих тайн; они творили дивные и необычайные знамения и видели Его столько времени творившим чудеса, получили участие в трапезе с Ним, в беседе и таких речах, и наставлены были во всяком роде учения; эти апостолы, постоянно удерживавшие Христа, привязанные к Нему, как грудные дети, и беспрестанно спрашивавшие Его: «Куда идешь?» («камо идеши?»), когда услышали слова, наводившие на них уныние, так были подавлены силой этого уныния и до такой степени исполнились печали, что уже не расспрашивали Его об этом. И укоряя их за это, Христос говорил: «Вы слышали, что Я «иду к Пославшему Меня», и иду к вам, «и никто из вас не спрашивает Меня: куда идешь? Но оттого, что Я сказал вам это, печаль... наполнила ваше сердце» (Иоан. 16:5–6). Видишь, как сила уныния затемнила любовь, как она сделала их своими пленниками и подчинила себе? А опять тот славный Илия (не отстану от него даже и теперь), после бегства и удаления из Палестины, не вынося тягости уныния (и действительно, он очень унывал; на это указал и писавший историю, говоря, что «пошел, чтобы спасти жизнь свою» («отиде души ради своея») (3Цар.19:3), – послушай, что говорит в своей молитве: «довольно уже, Господи; возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих» («довлеет ныне... Господи, возми... душу мою от мене, яко несм аз лучший отец моих») (3Цар.19:4). Так (смерть) – это страшилище, эту высшую степень наказания, эту главу зол, это возмездие за всякий грех, он просит как желанного и хочет получить в качестве милости. До такой степени уныние ужаснее смерти: чтобы избежать первого, он прибегает к последней.

5. Здесь я хочу разрешить тебе один вопрос. Я ведь знаю твою любовь к решениям подобных вопросов. Итак, что же это за вопрос? Если он думал, что смерть легче, то зачем он убежал, оставивши и отечество, и народ, чтобы не подвергнуться смерти? Почему он тогда избегал ее, а теперь ищет ее? Чтобы тебе знать и отсюда в особенности, насколько уныние тягостнее смерти. Когда потряс его один только страх смерти, он естественно делал все, чтобы избежать ее. А после того как обнаружило свою природу уныние, поедая, истощая, убивая его своими зубами, сделавшись для него невыносимым, тогда, наконец, он счел, что самое тяжелое (т. е. смерть) легче его. Так и Иона, избегая уныния, прибегнул к смерти, и сам просит себе смерти, говоря: «возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить» («приими душу мою от мене, яко лучше ми умрети, нежели жити» (Ион. 4:3). И Давид, пиша псалом или от собственного своего лица, или от лица других, печалившихся, показывает то же самое: «доколе нечестивый предо мною, – говорит он, – я был нем и безгласен, и молчал даже о добром; и скорбь моя подвиглась. Воспламенилось сердце мое во мне; в мыслях моих возгорелся огонь» («Внегда востати грешному предо мною. Онемех и смирихся, и умолчах от благ, и болезнь моя обновися. Согреяся сердце мое во мне, и в поучении моем разгорится огнь») (Пс.38:2–4); страсть уныния он обозначает через тот огонь, более сильный, чем этот огонь. Поэтому, уже не перенося ударов и страданий от уныния, он говорит: "я сказал" («глаголах языком моим») (Пс.38:2, 4).

И что ты говоришь, скажи мне? И этот просит смерти, говоря: «скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой» («скажи ми, Господи, кончину мою, и число дней моих, кое есть») (Пс.38:5). Хотя и другими словами, но теми же самыми мыслями, он говорит то, что и Илия; что сказал тот словами: «ибо я не лучше отцов моих» («яко несм аз лучший отец моих»), на то же намекнул и этот, говоря: «скажи мне, Господи, кончину мою... дабы я знал, какой век мой» («скажи ми, Господи, кончину мою, да разумею что лишаюся аз»). «По какой причине, – говорит он, – я оставлен, отхожу позже и пребываю в настоящей жизни, когда прочие отошли из этой жизни?» И до такой степени он ищет смерти, – сам ли он, или те, от лица кого он говорит, – что, хотя ее и нет еще налицо, он желает по крайней мере узнать время ее прихода: "скажи ми, – говорит, – кончину мою»«, чтобы и отсюда извлечь себе величайшее утешение. Так то, что страшно, делается вожделенным по причине огня, воспламеняющегося в душе: «в поучении моем разгорится огонь». Поэтому за столь великое наказание ожидай великих возмездий, многих наград, невыразимых воздаяний, светлых и весьма цветущих венцов за столь великие состязания, потому что не только делание чего-либо хорошего, но и претерпевание какого-либо зла влечет много воздаяний и великие награды. К речи об этом, очень полезной как для тебя, так и для всех, и достаточной для того, чтобы ободрить к терпению и возбудить сердце, и не позволять ему приходить в изнеможение при трудах, сопряженных с перенесением страданий, я теперь и обращусь.

6. Итак, что уныние тягостнее всех бедствий, что оно – вершина и глава несчастий, это достаточно доказало наше слово; поэтому остается сделать сравнение добродетелей и страданий, чтобы ты ясно поняла, что вознаграждения назначены не только за добродетели, но и за страдания; и вознаграждения очень великие, и за страдания не меньше, чем за добродетели, а скорее, иногда даже большие – за страдания. Введем, если угодно, великого борца терпения, блиставшего и тем и другим, адаманта, скалу, хотя бывшего в стране Авситидийской, но осветившего всю вселенную полнотой своей добродетели, и скажем как об его добродетелях, так и страданиях, чтобы тебе знать, чем он сильнее просиял. Итак, какие его добродетели? «Дом мой, – говорит он, – был открыт для всякого пришедшего и был общим пристанищем для странников» (Иов. 31:32). Почти всеми своими благами он владел для нуждающихся. «Я был, – говорит, – глазом слепых и ногою хромых отцом был я для нищих и тяжбу, которой я не знал, разбирал внимательно. Сокрушал я беззаконному челюсти, и из зубов его исторгал похищенное» («Аз бых отец немощным, распрю же, еяже не ведях, изследих: сотрох... членовныя неправедных, от среды зубов их грабление изъях») (Иов. 29:15–17). «Отказывал ли я нуждающимся в их просьбе?» («Немощнии же, аще когда чесого требоваху, не неполучиша») (Иов.31:16). И не вышел никто «из дверий моих тщим недром» (Иов.31:34).

Заметила ты различные виды человеколюбия, разнообразные пристани милостыни, заметила, как он помогает нуждающимся всяким способом? Видишь, как он облегчает бедность, покровительствует вдове, защищает обижаемых, страшен для оскорбляющих? Он показывал усердие не до такой только степени, что был готов оказать помощь и быть союзником (это свойственно многим), но и доводит дело до конца, и притом с большим рвением. «Сокрушал я беззаконному челюсти» («сотрох членовныя неправедных»), – говорит он, противопоставляя сварливости тех свою собственную предусмотрительность. Он противопоставил свою заботливость не только злобе людей, но даже и козням природы, исправляя ее погрешности избытком своей помощи. Так как он не мог возвратить им членов, слепым – глаз, хромым – ног, то был для них вместо членов, и те, у кого были попорчены глаза и повреждены голени – одни через него видели, другие ходили. Что могло бы быть равным этому его человеколюбию? Ты знаешь и остальные его добродетели, – чтобы мне, перечисляя все, не удлинить речи, – снисходительность, кротость, благоразумие, справедливость; знаешь, как он, будучи суровым для поступающих несправедливо (это, конечно, удивительно), был ласков и кроток, и слаще самого меда как для всех остальных, так и для своих слуг, которые, являя великое доказательство любви, какою они его любили, говорили «Не говорили ли люди шатра моего: о, если бы мы от мяс его не насытились? кто... дал бы нам от плотей его насытитися» (Иов. 31:31). Если же он был до такой степени вожделенным и для слуг, в отношении к которым часто необходимо быть и страшным, то гораздо более он был вожделенным для всех остальных людей.

7. Итак, собравши это и больше этого, иди сюда вместе со мной к перечислению его страданий, и, сравнив, посмотрим, когда он был более славным – тогда ли, когда он проявлял те добродетели, или когда терпел скорби, доставлявшие ему большое уныние? Итак, когда Иов был более славным? Тогда ли, когда он открывал свой дом всем приходящим, или когда он, после того как дом обрушился, не произнес ни одного горького слова, но прославил Бога? Однако, одно было добродетель, а другое – страдание. Когда он был более сияющим, скажи мне – тогда ли, когда он приносил жертвы за детей и сближал их между собою в целях единомыслия, или когда он, после того как они были засыпаны и окончили жизнь самым горьким видом смерти, перенес случившееся с большой мудростью? Когда он лучше заблистал – тогда ли, когда от стрижки овец его нагревались плечи обнаженных, или когда, услышавши что огонь упал с неба и истребил стадо вместе с пастухами, он не смутился этим, не пришел в замешательство, но кротко снес несчастье? Когда он был более великим – тогда ли, когда пользовался здоровьем тела для защиты обижаемых, сокрушая челюсти неправедных, исторгая из зубов их похищенное ими, и был пристанищем для угнетаемых, или когда видел тело свое, этот щит для обижаемых, съедаемым червями и, сидя на навозной куче, сам скоблил его, взявши глиняный черепок? «Тело мое одето червями и пыльными струпами; кожа моя лопается и гноится» («Обливаю... грудие земли гной стружа»), – говорит он (Иов. 7:5). Хотя то все были добродетели, а это все – страдания, однако последние показали его более славным, чем первые, потому что они составляли самую трудную часть состязания, требовавшую для себя большего мужества, более энергичной души, более возвышенного разума и обладания большей любовью к Богу (чем добродетели).

Вот почему, когда были только добродетели, диавол, хотя и бесстыдно и совершенно разбойнически, но все же возражал: «разве даром богобоязнен Иов?» («еда туне Иов чтит Бога») (Иов.1:9–10). А когда приключились и несчастья, то диавол, закрывши свое лицо, обратился в бегство, не имея уже возможности прикрыться даже и тенью какого-либо бесстыдного противоречия, потому что это – вершина венца, это – высшая степень добродетели, это – ясное доказательство мужества, это – тщательнейшее напряжение мудрости. И сам этот блаженный Иов, объясняя, насколько сила уныния тягостнее смерти, называет последнюю покоем. "Спал бы, – говорит он, – и мне было бы покойно» («Смерть... мужу покой») (Иов.3:13, 23), и просит ее себе в качестве милости, чтобы только освободиться от уныния, говоря: «О, когда бы сбылось желание мое и чаяние мое исполнил Бог! О, если бы благоволил Бог сокрушить меня, простер руку Свою и сразил меня!» («aще бо дал бы, да приидет прошение мое, и надежду мою дал бы Бог. Начен Господь да уязвляет мя, до конца... да не убиет мя. Буди же ми град гроб, на егоже стенах скаках в нем») (Иов. 6:8–10). До такой степени уныние тяжелее всего; а чем оно тяжелее, тем большими сопровождается оно и воздаяниями.

8. А чтобы ты узнала и с другой стороны, сколь велика выгода от страданий, даже если бы кто-нибудь пострадал и не из-за Бога (и никто да не считает этого преувеличением), а все-таки страдал бы и переносил бы благородно и кротко, за все прославляя Бога, – обрати внимание на то, что сам он не знал, что терпел это из-за Бога, однако за это награждался венцом, так как, и не зная причины несчастий, переносил их мужественно. И Лазарь, подвергшись недугу (это, конечно, ему случилось претерпеть не из-за Бога), так как всецело претерпел, показал стойкость и мужественно перенес отсутствие тех, кто прислуживал бы ему, перенес уныние, производимое язвами, голодом, презрением и жестокостью со стороны богача, – ты знаешь, сколь великие он получил венцы. Между тем, мы ничего не можем сказать об его добродетели – ни того, что он жалел бедных, ни того, что помогал обижаемым и делал что-нибудь хорошее в этом роде, а знаем только об его лежании при воротах богача, о болезни, языках собак, презрении к нему со стороны богача, что все относится к испытыванию несчастий. И все же хотя он и не совершил чего-либо благородного, он получил тот же самый удел, что и патриарх, совершивший столь много дел добродетели, получил только за то, что мужественно переносил уныние, производимое страданиями.

После этого я желаю сказать и о другом, что хотя и кажется странным, однако истинно: именно, если кто совершит весьма хорошее и благородное дело, но без труда, опасности и страданий, тот не получает какой-либо большой награды. «Каждый получит свою награду по своему труду» («Кийждо... свою мзду приимет по своему труду») (1Кор. 3:8), не сообразно с величиной добродетельного поступка, а соответственно тяжести претерпенного им. Вот почему и Павел, хвалясь, хвалится не только доброй деятельностью и совершением чего-либо благородного, но и перенесением несчастий. Произнесши слова «Христовы служители? (в безумии говорю): я больше» («служителие... Христовы суть? не в мудрости глаголю, паче аз») (2Кор. 11:23) и стараясь путем сравнения показать свое превосходство над ними, он не сказал: «Столь многим и столь многим я проповедовал», но, пропустив, что совершил он добродетельного, исчисляет страдания, какие потерпел он, говоря «Я гораздо более был в трудах, безмерно в ранах, более в темницах и многократно при смерти. От Иудеев пять раз дано мне было по сорока ударов без одного; три раза меня били палками, однажды камнями побивали, три раза я терпел кораблекрушение, ночь и день пробыл во глубине морской; много раз был в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратиями, в труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе. Кроме посторонних приключений, у меня ежедневно стечение людей" («в трудех множае, в ранах преболе, в темницах излиха, в смертех многащи. От иудей пятькраты четыредесять разве единыя приях, трищи палицами биен бых, единою каменми наметан бых, трикраты корабль опровержеся со мною, нощь и день во глубине сотворих. В путных шествиих множицею: беды в реках, беды от разбойник, беды от сродник, беды от язык, беды во граде, беды в пустыни, беды в мори, беды во лжебратии: в труде и подвизе, во бдениих множицею, во алчбе и жажди, и наготе. Кроме внешних, нападение еже по вся дни») (2Кор. 11:23–28).

9. Видишь ряд страданий и поводы к похвальбе? Затем он присоединяет к ним дела добродетели, но и здесь опять большее превосходство принадлежит страданию, а не подвигам добродетели. Сказав: «нападение» на меня «ежедневно»«, т. е. говоря о постоянных заключениях в тюрьму, беспокойствах, опасностях (это и значит выражение «нападение на меня»), он присоединил: «забота о всех церквах» («попечение всех церквей») (2Кор. 11:28). Не сказал: «исправление», но: «попечение», что более относилось к страданию, чем к делам добродетели. Подобным образом и следующие слова: «кто изнемогает, – говорит он, – и не изнемогаю?» (2Кор. 11:29). Не сказал: «исправляю», но: «изнемогаю», и опять: «Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся?» («кто соблазняется и аз не разжизаюся?») Не сказал: «я освободил от соблазна», но: «я сделался участником в унынии». Потом, показывая, что все это в особенности сопровождается наградами, присоединил: «Если должно мне хвалиться, то буду хвалиться немощью моею» («аще хвалитися подобает, о немощи моей похвалюся») (2Кор.11:30). Дальше опять прибавляет в том же роде: бегство через окно, с помощью корзины, по стене, – а это опять было страдание. Итак, если страдания несут великие награды, а уныние тягостнее и мучительнее всяких страданий, то подумай, сколь велики воздаяния. Не перестану постоянно повторять тебе это, чтобы исполнить теперь то, что я пообещал вначале, именно, чтобы из самого уныния заимствовать размышления, которые рождали бы тебе облегчение уныния.

А чтобы ты и с другой стороны поняла, как прекрасно делать что-нибудь со страданиями и сколь далеко от этого исполнять то же самое без труда, прими к сведению следующее. Навуходоносор, царь вавилонский, владевший царскими скипетрами и диадемами, некогда возвестил слово благовестия, именно: после события в печи и известного чуда он принял на себя дело проповеди во вселенной, не только языком, но и письмами, и во все стороны земли писал так: «Навуходоносор царь всем народам, племенам и языкам, живущим по всей земле... Знамения и чудеса, какие совершил надо мною Всевышний Бог, угодно мне возвестить вам. Как велики знамения Его и как могущественны чудеса Его! Царство Его – царство вечное, и владычество Его – в роды и роды» («Навуходоносор царь всем людем, племеном и языком, живущим во всей земли, мир вам да умножится. Знамения и чудеса, яже сотвори со мною Бог Вышний, угодно бысть предо мною возвестити вам, коль великая и крепкая: царство Его царство вечное, и власть Его в роды и роды») (Дан.3:98–100). И сделал постановление, что всякий народ, племя, язык, если скажет даже слово против Бога Сидраха, Мисаха и Авденаго, погибнет, и дом его предан будет разграблению. И присоединяет: «ибо нет иного бога, который мог бы так спасать» («понеже несть Бога другаго, иже возможет избавити сице») (Дан.3:96). Видишь угрозу в письмах? Видишь страх? Видишь наставление? Видишь высокого вестника и письма, рассеянные по всей вселенной? Итак, что же, скажи мне? Получит ли он одну и ту же награду с апостолами за то, что таким образом возвестил о силе Бога, за то, что проявил такое великое усердие всюду возвестить слово? Не получит даже и самой незначительной части ее, но меньшую последней в бесконечной степени. Однако, он совершил то же самое дело, что и они. Но так как здесь нет сопряженного с благовестием труда и страданий, то и воздаяние уменьшается. Один делал это, опираясь на власть и без опасения, а другие, совершая проповедь, встречали препятствия, были гонимы, подвергались мучению, бичеваниям, бедствовали, были низвергаемы, бросаемы в море, изнуряемы голодом, ежедневно умирали, терзаясь душой своей, болея с каждым из больных, воспламеняясь с каждым из соблазняющихся; вот за эти труды, и в особенности за уныние, и были им назначены очень большие награды. "Каждый, – говорится, – получит свою награду по своему труду» («Кийждо... свою мзду приимет, по своему труду») (1Кор.3:8); не перестану постоянно повторять этого.

Вот почему человеколюбивый Бог, несмотря на то, что Павел часто молил освободить его от страданий и уныния, и скорби, и опасностей, не исполнил его желания. «Трижды молил я Господа о том» («О сем трикраты Господа молих»), – говорит Павел (2Кор.12:8), и не имел успеха в просьбе. В самом деле, за что он должен был получить величайшие награды? За то, что проповедовал без труда, проводя спокойную и радостную жизнь? За то, что раскрывал рот и, сидя дома, приводил в движение язык? Но это было бы легко и первому встречному, и человеку очень ленивому, и ведущему жизнь изнеженную и распущенную. А теперь вполне, несомненно, получит воздаяния и венцы за раны, за разные виды смерти, за бегство по земле и по морю, за самое уныние, за слезы, за скорби ("три года, – говорится, – день и ночь непрестанно со слезами учил каждого из вас» (Деян. 20:31) ).

10. Итак, соображая и помышляя о том, как велика польза от скорбной и полной труда жизни, радуйся и веселись, так как ты с юного возраста шла по пути прибыльному и полному бесчисленных венцов и среди беспрерывных и сильных страданий. В самом деле, тебя не переставала постоянно осаждать болезнь тела различных видов и свойств, болезнь более тяжелая, чем бесчисленные виды смерти; бесчисленные ругательства, оскорбления и ябеды не переставали устремляться против тебя; сильные (наконец) и непрерывные приступы уныния и источники слез постоянно обеспокоивали тебя. Каждое из этих (страданий) само по себе было в состоянии принести большую пользу претерпевшим. Так Лазарь из-за одной только болезни получил одинаковый удел с патриархом, и злословие фарисея принесло мытарю оправдание, которое превосходило оправдание фарисея; равным образом и глава апостолов слезами излечил язву своего тяжкого греха. Итак, когда каждое из вышеуказанных страданий, даже и в отдельности только взятое, кажется достаточным (для принесения страдальцу большой пользы), то подумай, сколь великие награды получишь сама ты, претерпевши все вместе страдания с большим превосходством, и притом перенося их постоянно. Ничто ведь, ничто не делает людей так славными и достойными удивления, и ничто так не преисполняет бесчисленных благ, как множество искушений, опасности, труды, скорби уныния, постоянные козни даже и со стороны тех, от кого никоим образом не следовало бы этого ожидать, если все это притом кротко переносится.

Так и сына Иакова ничто не сделало так блаженным и славным, как тогдашняя клевета, темница, и узы, и происшедшее отсюда несчастье. Конечно, велика и добродетель его целомудрия, когда он одержал верх над египетской распущенностью и оттолкнул от себя ту жалкую женщину, призывавшую его к беззаконному сожительству; но не так велико это, как страдания. В самом деле, что похвального, скажи мне, не совершить прелюбодеяния, не разрушить чужого брака, не осквернить брачного ложа, отнюдь ему не принадлежащего, не причинить обиды своему благодетелю и не покрыть позором дома своего начальника? Но что сделало его великим – это, главным образом, опасность, злоумышление, неистовство плененной страстью женщины, причиненное ему насилие, неизбежная тюрьма спальни, которую приготовила ему прелюбодейка, сети, которые она повсюду расставила, обвинение, клевета, темница, узы, отведение его в противность всякой справедливости после столь великого подвига, за который должно было бы его увенчать, в крепость в качестве осужденного и подлежащего ответственности и заключение его вместе с самыми последними преступниками, грязь, железные цепи, бедствие тюрьмы. Я вижу, что он тогда сиял больше, чем когда, сидя на египетском престоле, раздавал нуждающимся хлеб, уничтожал голод и делался общею пристанью для всех. Тогда я вижу его более сияющим, когда его обнимали цепи на ногах и оковы на руках, чем когда в блестящих одеждах он был облечен столь великим могуществом. Одно время было временем труда и деятельности, – я говорю о времени темницы, – а другое временем роскоши и отдохновения от напряжений и чести, которое доставляло большое удовольствие, но не большую прибыль. Вот почему я не так ублажаю его, когда он был почитаем отцом, как прославляю, когда ему завидовали братья и когда он имел сожителями врагов. И в самом деле, с юного его возраста была возбуждена против него тяжкая война из отцовского же дома, когда враждовавшие хотя и не могли ни в чем его обвинить, но томились и разрывались от злобы вследствие того, что он пользовался большим расположением со стороны отца, – впрочем законодатель Моисей сказал, что эта сила любви свое начало вела не от добродетели сына, но от времени его рождения. Так как он был рожден после остальных детей и в глубокой старости отца (а такие дети вожделенны, потому что они рождаются сверх ожидания), поэтому и был любим. "Любил его отец, – говорится, – потому что он был сын старости его» («яко сын... старости ему бысть») (Быт. 37:3).

11. А написал это законодатель, как я думаю, повествуя не о том, что было, но указывая лишь предлог и отговорку отца. Так как он стал замечать, что мальчику завидуют, то, желая ослабить страсть братьев, выдумал причину любви, которая не рождала бы большой к нему зависти. Что действительно не это было причиной нежной любви, а процветающая добродетель души, более зрелая, чем возраст, ясно из отношений Иакова к Вениамину. В самом деле, если бы тот был любим по этой причине, то гораздо более следовало бы быть любимым тому, кто был моложе его. Ведь он был рожден после Иосифа, и скорее этот был для него сыном старости. Но, как я и сказал, это был вымысел отца, желавшего прекратить братскую войну; однако, и таким образом он был не в силах достигнуть цели, напротив, пламя разгоралось еще сильнее. И так как до поры они ничего не были в силах сделать, то наносили ему гнусное бесчестие, взводили постыдное обвинение; таким образом, братья предупредили варварскую женщину и явились гораздо худшими, чем она. Та была бесчестной в отношении к чужому, а эти в отношении к брату. Даже и здесь они не остановились в проявлении своей порочности, но вели борьбу все дальше и дальше, и, взявши одного в пустыне, хотели убить, затем продали, сделали рабом вместо свободного, и притом продали в самое горькое рабство. Ведь даже и не иноплеменникам каким-нибудь отдали они брата, а варварам, говорившим другим языком и уходившим в варварскую страну; Бог же, намереваясь сделать его более славным, выносил, когда это происходило, и долго терпел, когда одни опасности сменяли другие. После зависти и постыдной клеветы они предали его убиению и рабству, более тяжелому, чем убиение.

Не пробеги с небрежностью мимо того, что сказано, но поразмысли, каково было благородному мальчику, воспитанному в отцовском доме со всякой свободой, с такой любовью отца, вдруг быть проданным братьями, которые ни в чем не могли его обвинить, и быть выдану иноплеменникам иноязычным и свирепым, которые скорее были зверями, чем людьми; каково было сделаться ему изгнанником и переселенцем, рабом и чужеземцем вместо свободного и гражданина, и, насладившись столь великим счастьем, впасть в самое крайнее бедствие рабства, будучи совершенно к нему непривычным, получить самых жестоких господ и быть отведенным в чужую и варварскую землю. Но и здесь несчастия не остановились; напротив, после тех дивных сновидений, предвозвещавших поклонение ему братьев, опять одни злоумышления сменили другие. В самом деле, эти купцы, взявши его, не удержали у себя, но опять продали его другим, худшим варварам. Ты знаешь, что значит – в рассуждении несчастья – выменивать одних господ на других. Когда приобретающие опять чужеземцы, и притом более суровые, чем прежние владельцы, то это делает рабство более тяжким. Таким образом, он оказывается в Египте, том Египте, который тогда вел войну с Богом и неистовствовал, откуда являлись бесстыдные уста, откуда богохульные языки. И он оказывается у египтян, из которых и один только был в состоянии сделать великого Моисея беглецом и изгнанником. После того, как он там немного успокоился, так как человеколюбивый Бог, чудно устрояющий дела, сделал дикого зверя, купившего его, овцой, тотчас опять начали приготовляться для него арена, ристалище, и борьба, и состязания, и труды, более сильные, чем прежние. Госпожа, увидевши его беззаконными глазами и покоренная красотой его лица, и совсем плененная страстью, вследствие этого необузданного любовного влечения к нему сделалась львицею вместо женщины. И опять врагом был сожитель, имея к тому предлог противоположный предлогу прежних его врагов, потому что те выгнали его из дома по ненависти, а эта – любя и сжигаемая страстью к юноше; и произошла двойная, лучше же, тройная и многообразная война. В самом деле, ввиду того, что он перепрыгнул через сети и в краткий момент времени рассек петлю, не подумай, что он совершил этот подвиг без труда; он вытерпел действительно великий труд.

12. И если хочешь ясно понять и это, поразмысли, что такое молодость и цветущая пора юности. Он был тогда в самом цветущем возрасте, когда пробуждается очень сильное пламя природы, когда поднимается большая буря страсти, когда рассудок делается более слабым. Ведь души юношей ограждают себя не очень большим благоразумием и не проявляют большого рвения к добродетели; между тем буря страстей бывает очень тяжкой, а управляющий страстями рассудок – слабым. Вместе же с природой и возрастом была к тому же сильная необузданность и женщины. И подобно тому, как те персидские руки зажигали с большим усердием вавилонскую печь, доставляя огню обильную пищу и бросая в пламень разнообразные воспламеняющие средства, – так точно и тогда та жалкая и несчастная женщина зажигала пламя более тягостное, чем та печь, – женщина, от которой пахло благовониями, которая околдовывала юношу подрумяненными щеками, подкрашенными глазами, изнеможенным голосом, движениями, сладострастной походкой, мягкими одеждами, золотыми украшениями и другими подобными бесчисленными чарами. Как искусный охотник, намереваясь овладеть трудноуловимым животным, пускает в ход все орудия своего искусства, так точно и она, зная целомудренность юноши (потому что в течение такого времени она не могла оставаться незамеченной), пришла к решению, что для пленения юноши ей нужно большое вооружение, и потому употребляла в дело все оружия необузданности. Даже и этими одними она не довольствовалась, но выжидала удобного времени и места, удобного для охоты. Поэтому, плененная страстью, она не тотчас сделала нападение, но ждала долгое время, страдая этою бесчестной страстью и приготовляясь, боясь, чтобы вследствие поспешности и небрежно обдуманных ее замыслов добыча не ускользнула. И однажды, найдя его одного только в доме, исполнявшего обычные дела, она, наконец, копает глубочайшую пропасть и, отовсюду распростерши крылья удовольствия, как бы уже имея юношу в сетях, входит, напав одна на одного; лучше же – не одна, потому что она имела себе помощниками и возраст, и природу, и свои орудия; наконец, она насильно влечет этого благородного юношу к беззаконному делу. Что тяжелее этого искушения? Какой печи и пламени не сильнее этого – чтобы цветущий юноша, раб, одинокий, изгнанный из отечества, чужеземец, переселенец, захваченный в таком уединении (потому что и это также ведет к таковому пленению) столь сладострастной и неистовствующей госпожою, столь богатой и облеченной таким великим могуществом, был ею удерживаем, и обольщаем, и ведом к господскому ложу, и это после столь великих опасностей и злокознений? Ведь ты знаешь, что большинство людей, когда случится быть искушенными бедствиями и находиться в несчастьях, а потом призванными к роскоши и покою и жизни изнеженной и распущенной, бегут на зов очень охотно. Но не таков этот; напротив, он твердо стоял, во всем показывая свою твердость.

Я смело мог бы назвать равными между собой эту спальню и вавилонскую печь, и Даниилов ров со львами, и чрево морского зверя, в которое попал пророк; скорее же, я назвал бы ее даже гораздо более тяжелой, чем те. Там победа со стороны злоумышления была погибелью тела, здесь же – совершенной гибелью души и смертью бессмертной, несчастьем, не имеющим облегчения. Здесь был не только опасный этот ров, но и то, что вместе с насилием и коварством (эта спальня) была полна великого ласкательства, сильного и различного, многообразного огня, не тело жгущего, но сжигающего самую душу. Указывая на это самое, Соломон, который в особенности точно знал, каково сходиться с женщиной, имеющею мужа, говорит: «Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его? Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих? То же бывает и с тем, кто входит к жене ближнего своего: кто прикоснется к ней», не будет оставлен без наказания (Притч. 6:27–29). Смысл его слов таков: «Как невозможно, – говорит он, – чтобы кто-нибудь, находясь в огне, не горел, так невозможно и то, чтобы кто-нибудь, находясь в связи с женщинами, избежал происходящего отсюда воспламенения». Этот же перенес то, что было гораздо более тяжело. Сам он не коснулся ее, но той был удерживаем, схваченный один только одной, и это после того, как он был приведен в изнеможение столь великими уже бедствиями, изнурен такими злыми кознями и желал успокоения и безопасности.

13. И все-таки, находясь в таких сетях и видя, что на него нападает многообразный зверь и всячески терзает его – прикосновением, голосом, глазами, румянами, подкрашиванием, посредством золотых вещей, благовоний, одежд, обращений, слов, наряда, в который она была облечена, посредством одиночества, посредством того, что это оставалось скрыто от других, посредством богатства, могущества, посредством того, что эта женщина вместе с тем имела своим союзником, о чем я прежде сказал, возраст, природу, рабство, пребывание его в чужой стране, – он победил все то пламя. Я говорю, что это искушение много тяжелее и зависти братьев, и родственной ненависти, и продажи, и власти варваров, и длинного путешествия, и пребывания в чужой земле, и темницы, и уз, и продолжительного времени, и бывшего здесь бедствия; подлинно, опасность превышала крайние пределы. А после того как он избежал и этой войны, и повеял здесь исполненный росы ветер, явившийся как по благодати Божией, так и вследствие добродетели юноши, – а у него было столько спокойствия и целомудрия, что он постарался положить конец ее бешенству, – после того как, говорю, он вышел неприкосновенным, подобно юношам, избежавшим персидского племени – «и даже запаха огня не было от них», – говорится (Дан.3:94); после того как показал себя великим борцом целомудрия и уподобился адаманту, посмотрим, чего он тотчас вкусил, и какие награды следуют за победителем.

Опять злые козни и пропасти, смерть и опасности, клевета и безрассудная ненависть. В самом деле, та жалкая женщина удовлетворяет тогда любовь гневом, и страсть соединяет со страстью, к бесстыдному влечению присоединяет беззаконный гнев, и после прелюбодеяния делается и человекоубийцею. Дыша крайней свирепостью и смотря кровожадными глазами, она учреждает развращенный суд, ставит судьею господина того юноши, своего собственного мужа, варвара, египтянина, и вносит обвинение без свидетеля. Она не позволяет обвиняемому даже и войти в судилище, но обвиняет без опасения, полагаясь на безрассудство и благосклонность к ней судьи, на достоверность, внушаемую ее собственным лицом, и на рабское положение обвиняемого, и, сказав противоположное тому, что было на самом деле, она победила судью и склонила его вынести согласный ее желаниям приговор, осудить невинного и наложить тягчайшее наказание, и тотчас – темница, заключение и узы. И тот достойный удивления муж был осужден, даже и не увидев судьи. И что было особенно тягостно, он осуждался как прелюбодей, как пожелавший господского ложа, как осквернивший чужой брак, как пойманный, как изобличенный. И судья, и обвинительница, и последовавшее наказание делали то, что это деяние во мнении большинства людей, не знавших истины, казалось достойным доверия. Но ничто это не смутило юношу, и он не сказал: «Это ли ответы на сновидения? Это ли конец тех видений? Это ли награды за целомудрие? Безрассудный суд, несправедливый приговор, и опять бесчестная молва! Как распутник, я был выгнан недавно из отцовского дома, как прелюбодей и осквернивший целомудрие женщины, теперь ввожусь в темницу, и все думают так обо мне. И братья, которые должны бы покланяться мне (потому что так вещали сновидения), находятся на свободе, в безопасности и неге, в отечестве и отцовском доме, а я, который должен бы царствовать над ними, связан здесь вместе с расхитителями гробниц, вместе с разбойниками, вместе с ворами; и после изгнания из отечества я не освободился от беспокойств и неприятностей, но и в чужой земле опять следуют за мной пропасти и изостренные мечи. Тогда как сделавшая это и оклеветавшая меня, и за каждый из обоих дерзких поступков заслуживавшая бы казни, теперь ликует и торжествует, как бы увенчанная трофеями и блестящими наградами за победу, я, ни в чем не поступивший несправедливо, подвергаюсь крайнему наказанию». Ничего подобного не сказал он и не подумал; но как борец, шествующий среди венков, он радовался и веселился, не питая злобы ни к братьям, ни к прелюбодейке. Из чего это видно? Из того, что он сам однажды говорил одному из тех, кто там был в это время связан. Он до такой степени был далек от пленения унынием, что рассеивал печали и у других.

В самом деле, когда он увидел, что некоторые там смущены, расстроены и печалятся, он тотчас подошел, чтобы узнать причину. И узнав, что беспокойство происходит вследствие виденных снов, истолковал сновидения. Потом, прося напомнить царю относительно его освобождения, – потому что хоть он и был благороден, и достоин удивления, но все же был человек и не желал страдать в тех узах, – итак, прося напомнить о нем перед царем и убедить последнего освободить его из оков, и вынуждаемый при этом сказать и о причине, по которой он был ввержен в темницу, чтобы и тот, прося за него, имел благовидный предлог к защите его, он не вспомнил ни о ком из своих обидчиков, но, освободивши себя самого от обвинений, на этом только и остановился и не указал погрешивших против него. "Я, – говорит он, – украден из земли Евреев; а также и здесь ничего не сделал, за что бы бросить меня в темницу» («татьбою украден бых из земли еврейския, и зде ничто... сотворих, но ввергоша мя в ров сей») (Быт. 40:15). И ради чего не говоришь ты о блуднице, прелюбодейке, братоубийцах, зависти, продаже, неистовстве госпожи, нападении, ее распущенности, сетях, хитрости, клевете, неправом суде, развращенном судье, беззаконном решении, приговоре, не имеющем основания? Почему ты молчишь об этом и скрываешь? «Потому, что я не умею помнить зла, – говорит он, – так как это для меня служит венцами и наградами, и основаниями к вящей пользе».

14. Видишь любомудрую душу? Видишь душу чистую от гнева и высшую сетей? Видишь, как он больше сострадает обидчикам, чем помнит зло? Чтобы не выдать ни братьев, ни той плотоядной женщины, он говорит: «украден из земли Евреев; а также и здесь ничего не сделал». И нигде он не вспоминает ни о лице, ни о рве, ни об измаильтянах, ни о чем-либо другом. Но и после этого все-таки на его долю выпало необыкновенное испытание. Получивший от него столь великое утешение и освобожденный, согласно с его предсказанием, от уз и призванный к прежней чести, забыл о благодеянии и просьбе праведного. И один был слугой в царских дворцах, наслаждаясь большим счастьем, а другой, сияя светлее солнца и испуская столь блестящие лучи добродетели, жил еще в темнице, и не было никого, кто бы напоминал о нем царю.

Так надлежало, чтобы ему были сплетены еще большие венцы и были приготовлены еще ценнейшие награды. Вот почему тогда устраивались и более длинные пути для бегов, по изволению Бога, Который хотя и позволял оставаться местам борьбы, однако не совсем покидал его в опасности, а соизволял злоумышляющим обнаруживать свои козни лишь настолько, насколько нужно было, чтобы не уничтожить и борца, а равно не устранить и противника добродетели. Так, хотя Он попустил, чтобы юноша был ввергнут в ров, чтобы была окровавлена его одежда, однако не позволил братьям дойти до убийства; правда, это присоветовал один из братьев, но все, однако, произошло согласно божественному провидению. То же случилось и в истории с египетской женщиной.

Почему, в самом деле, скажи мне, столь пылкий и необузданный человек (вы ведь знаете племя египтян), гневливый и сердитый (ведь и эта страсть присуща им с избытком), не убил и не предал тотчас же огню того, который, как он верил, был прелюбодей и оскорбил его жену? Почему он, будучи до такой степени безрассудным, что объявил приговор на основании показаний только одной стороны и не дал обвиняемому права слова, проявил во время наказания большую снисходительность – и это тогда, когда видел, что жена неистовствует, беснуется, оплакивает нанесенное ей насилие, носит разорванные одежды и оттого еще сильнее воспламеняется и плачет и вопит? И все-таки, ничто из этого не побудило его к убийству. Как это возможно, скажи мне? Не очевидно ли, что Кто обуздал львов и охладил печь, Тот сдержал безмерный гнев и этого зверя и угасил лютое его негодование, чтобы, соответственно этому, умерилось и наказание? То же случилось, как можно видеть, и в темнице. Бог попустил, чтобы Иосиф был связан и находился вместе с осужденными, однако исторг его от жестокости тюремщика. Ты знаешь, что такое тюремщик; но к Иосифу тогда он был милостив и кроток, и не только не угнетал его какими-нибудь трудами, но даже сделал начальником над всеми бывшими там, и это после того, как принял его в качестве прелюбодея осужденного, и прелюбодея отменного, – потому что деяние это, думали, было дерзко предпринято в отношении к дому не ничтожному, но великому и блестящему. Однако, ничто это не устрашило тюремщика и не заставило его быть к юноше суровым. Так и венцы сплетались страданиями, и помощь Божия притекала с великим изобилием. Я хотел бы написать письмо еще длиннее, но так как и это, думаю, слишком превзошло меру, то, закончив здесь речь, я убеждаю твое благочестие, о чем я и всегда просил, удалять от себя уныние, прославлять Бога, что ты всегда совершала и постоянно совершаешь, принося Ему благодарение за все эти тягости и горести. Таким образом и сама ты приобретешь величайшие блага, и диаволу нанесешь смертельный удар, и нам доставишь большое утешение, и будешь в состоянии удалить облако уныния с большой легкостью, и насладиться невозмутимым покоем. Итак, не ослабевай, но, освободившись от этого дыма (потому что, если захочешь, рассеешь все это уныние легче дыма), опять извести нас об этом, чтобы мы, находясь и вдали от тебя, получили от такого письма большую радость.

Письмо 4-е

Святитель извещает Олимпиаду, что несмотря на суровость зимы, он находится в добром здоровье. – Совет Олимпиаде не пренебрегать ничем для своего излечения. – Польза от страданий, причиняемых болезнью. – Примера Иова, Лазаря, Тимофея. Увещание ей изгнать из своей души удручающую ее скорбь.

1. Нисколько не беспокойся за нас ввиду суровости зимы, болезни нашего желудка и набегов исаврян, и не мучь себя заботами. Зима была, как обыкновенно бывает в Армении; больше нельзя сказать ничего, и нам она не особенно вредит. Мы ведь, предвидя ее, принимаем меры, чтобы устранить происходящий отсюда вред: постоянно зажигаем огонь, всячески загораживаем комнату, где остаемся, пользуясь коврами, и все время остаемся дома. Правда, нам это неприятно, но, ввиду проистекающей отсюда пользы, можно сносить, потому что, пока мы остаемся дома, не особенно мучаемся от холода; а когда бываем вынуждены чуть выйти и побыть на свежем воздухе, причиняем себе немалый вред. Поэтому и твою честность умоляю, и как величайшей милости прошу, больше заботиться об излечении болезни твоего тела.

Правда, и уныние производит болезнь: но когда еще и тело исстрадалось и совершенно ослабело, и остается в большом пренебрежении, не пользуется ни врачами, ни благорастворенностью воздуха, ни обилием необходимых вещей, то сообрази, что отсюда бывает немалое приращение опасности. Поэтому прошу твою честность пользоваться и разными опытными врачами, и лекарствами, которые могут устранять такого рода болезни. Так и мы за несколько дней перед этим, когда, вследствие состояния воздуха, желудок у нас был расположен ко рвотам, воспользовавшись и другими родами попечения, а равно лекарством, присланным от госпожи моей, благопристойнейшей Синклитии, устранили болезнь, не встретив при этом нужды употреблять его больше трех дней. Поэтому прошу тебя и самой пользоваться им, и позаботиться чтобы нам опять послали его, потому что когда мы снова стали чувствовать расстройство, то опять воспользовались им и все исправили. Действительно, оно успокаивает внутренние воспаления, вытягивает влагу, снабжено в подобающей мере теплотой, влагает необычайную бодрость и возбуждает позыв к пище, – доказательство всему этому оно дало нам в несколько дней. Поэтому, постарайся упросить господина моего, почтеннейшего Феофила комита, чтобы он опять приготовил и прислал его нам.

Пусть не печалит тебя то, что мы здесь зимуем, потому что теперь мы чувствуем себя гораздо легче и здоровее, чем в прошлом году; если бы и ты сама проявляла подобающую о себе заботу, то чувствовала бы себя гораздо лучше. Если же говоришь, что болезни у тебя родились от уныния, то зачем опять требуешь от нас писем, когда нисколько не воспользовалась ими для приобретения хорошего расположения духа, но до такой степени предалась власти уныния, что желаешь даже теперь переселения из этой жизни? Разве ты не знаешь, какая великая награда назначена для благодарной души и за болезнь? Разве не часто я беседовал с тобой относительно этого предмета, и когда находился вместе с тобою, и через письма? Но так как, может быть, или множество дел, или самая природа болезни и непрерывные несчастья не дозволяют тебе держать сказанное постоянно в свежей памяти, то послушай, как мы станем напевать опять то же самое язвам твоего уныния: «Писать вам о том же, – говорит апостол, – для меня не тягостно, а для вас назидательно» («таяжде бо писати мне убо неленостно, вам же твердо») (Флп.3:1).

2. Итак, что я и говорю, и пишу? Для стяжания славы, Олимпиада, нет ничего равного терпению, проявляющемуся при болезнях. Подлинно, эта добродетель – царица благ по преимуществу и вершина венцов; и подобно тому как оно царствует над остальными добродетелями, так точно и в нем самом в особенности этот вид блистательнее прочих. Сказанное, быть может, неясно; поэтому поясню его. Итак, что же такое я говорю? Ни потеря имущества, даже если бы кто-нибудь лишился всего, что имел, ни лишение чести, ни изгнание из отечества и отведение в чужую страну, ни мучение трудом и работой, ни жизнь в темнице, ни пребывание в узах, ни порицания, бранные речи и насмешки, – не сочти, в самом деле, мужественного перенесения всего этого даже и за малый вид терпения; а что это так, показывает Иеремия, столь великий и славный муж, который не мало был смущен этим искушением (Иер. 15), – но продолжаю: ни это все, ни потеря детей, даже если бы они были похищены все разом, ни непрерывно наступающие враги, никакое другое подобного рода бедствие, даже и самая вершина того, что считается печальным – смерть, до такой степени страшная и ужасная, не так тяжела, как телесный недуг.

Показывает это величайший борец терпения, который, после того как впал в телесную болезнь, считал смерть освобождением от теснивших его несчастий, и когда терпел все другие напасти, не чувствовал, хотя и получал удары один за другим и последний из них смертельный. Не маловажным ведь, а напротив, делом самой крайней злобы против него было то, чтобы человеку немолодому и не впервые теперь лишь выступающему на состязания, но уже изнуренному множеством следовавших друг за другом стрел, нанести смертельный удар через гибель детей и удар до такой степени тяжелый, чтобы погубить детей обоих полов и всех разом, в раннем возрасте и насильственной смертью, и в самом роде смерти приготовить им внезапную могилу. В самом деле, он не увидел их ни лежащими в постели, не лобызал ни рук их, не слышал ни последних слов, не прикоснулся ни к их ногам и коленам, не сомкнул уст, не закрыл глаз их, когда они умирали, между тем это немало содействует утешению отцов, лишающихся своих детей; он не проводил в могилу раньше одних, найдя в других, по возвращении, утешение своей скорби по умершим, – нет, он услышал, что все они были засыпаны во время пира, изобиловавшего не пьянством, а любовью, за трапезой братской любви, возлежа на ложе, и все смешалось вместе – кровь, вино, бокалы, кровля, трапеза, пыль, члены детей. И все-таки когда он услышал об этом и прежде того об остальных несчастьях, которые были тяжки и сами по себе, потому что и (все прочее) несчастным образом погибло – и стада овец, и все стада скота; одни, как говорил злой вестник печального происшествия, были истреблены ниспавшим небесным огнем, другие все разом были похищены различными неприятелями и убиты вместе с самими пастухами; и все-таки, говорю, видя такую бурю, разразившуюся в один миг над полями, над домом, над животными, над детьми, видя волны, следующие одна за другой, непрерывные утесы, глубокий мрак и невыносимый напор волн, он не поддавался унынию и почти не замечал происшедшего, разве лишь настолько, насколько он был человек и отец. Но когда он был предан болезни и язвам, тогда стал искать и смерти, тогда начал и плакать и сетовать, чтобы ты поняла, что это всего тяжелее и представляет высочайший вид терпения.

Небезызвестно это и самому злому демону. Вот почему, когда он, употребив все те средства, увидел, что борец остается невозмутимым и спокойным, то устремился к этому величайшему состязанию, говоря, что все остальное выносимо – лишится ли кто дитяти, или имущества, или чего-нибудь другого (потому что это обозначается словами «кожу за кожу» (Иов. 2:4), а смертельный удар тот, когда кто получит в удел страдания телесные. Вот почему, когда он был побежден после этой борьбы, он не мог и голоса поднять, хотя прежде спорил крайне бесстыдно. Здесь же, говорю, и он уже не нашел возможным выдумать чего-нибудь бесстыдного, но удалился с закрытым от стыда лицом.

3. Но если тот желал смерти, не вынося страданий, то не думай, что это для тебя служит оправданием в желании самой смерти. В самом деле, поразмысли, когда тот желал и при каком положение дел, а именно, когда закон не был дан, пророки не являлись, благодать в такой степени не была излита, и сам он не получил участия в других родах целомудрия. Что действительно от нас требуется больше, чем от живших в то время, и что нам надлежат более трудные подвиги, послушай, как говорит об этом Христос: «если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное» («аще не избудет правда ваша паче книжник и фарисей, не внидете в царствие небесное») (Матф. 5:20). Поэтому не думай, что желание смерти теперь свободно от вины, но слушай голоса Павла, который говорит: «разрешиться и быть со Христом... несравненно лучше; а оставаться во плоти нужнее для вас» («разрешитися и со Христом быти много паче лучше: а еже пребывати во плоти, нужнейше вас ради») (Флп.1:23–24). Чем больше усиливаются мучения, тем больше увеличиваются и венцы; чем больше обжигают золото, тем чище оно становится; чем обширнейшее море переплывает купец, тем больше собирает он товаров.

Итак, не подумай, что тебе предлежит малое состязание, – нет, подлежит более высокое, чем все то, что ты претерпела, разумею состязание по поводу болезни тела. Так и Лазарю (хоть я и часто говорил тебе это, но ничто не мешает сказать то же и теперь) этого было достаточно для спасения (Лук.16:20–25); и в недра того, кто открывал дом для приходящих, кто по повелению Божию постоянно был переселенцем, и кто заклал родного сына, единородного, данного в глубокой старости, отошел тот, кто не сделал ничего подобного, так как он легко перенес бедность и болезнь, и отсутствие покровителей. Для тех, кто благородно переносит что-нибудь, это, действительно, столь великое благо, что Бог, если найдет кого согрешившим весьма тяжко, освобождает от тяжелого бремени грехов; а если найдет украшенною добродетелями и праведного, то и для того делается прибавка не малого, но даже и очень великого дерзновения перед Ним.

Так страдания плоти служат и блестящим венцом для праведных, сияющим гораздо светлее солнца, и величайшей очистительной жертвой для согрешивших. Вот почему обесчестившего отцовский брак и осквернившего его ложе Павел предает на погибель плоти, очищая его этим способом. Что происшедшее действительно служило очищением от столь великого позора, послушай, что говорит апостол: «чтобы дух был спасен в день Господа нашего Иисуса Христа» («да дух спасется в день Господа нашего Иисуса Христа») (1Кор.5:5). И обвиняя других в ином ужаснейшем грехе, именно, недостойно вкушавших святой трапезы и тех неизреченных тайн, и сказав, что таковой «повинен будет телу и крови Господней" (1Кор.11:27), смотри, как, говорит он, и они очищаются от этого тяжелого греха; он говорит так: «от того многие из вас немощны и больны и немало умирает» («сего ради в вас мнози немощни и недужливи») (1Кор.11:30). Показывая затем, что дело у них не ограничится этим наказанием, а что будет некоторая выгода отсюда – освобождение от дачи отчетов за этот грех, он прибавил: «Ибо если бы мы судили сами себя, то не были бы судимы. Будучи же судимы, наказываемся от Господа, чтобы не быть осужденными с миром» («аще бо быхом себе разсуждали, не быхом осуждени были. Теперь же судими от Господа наказуемся, да не с миром осудимся») (1Кор.11:31–32).

А что и люди, совершившие великие добродетели, получают отсюда болышую пользу, это ясно как из жизни Иова, который по этой причине засиял сильнее, так и из жизни Тимофея, который, будучи столь прекрасным и получив столь великое служение, и вместе с Павлом облетая вселенную, страдал недугом не два или три дня, не десять, не двадцать, не сто, а непрерывно в течение многих дней, когда тело у него изнемогло в очень сильной степени. Указывая на это, Павел говорил: «употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов» («мало вина приемли, стомаха ради твоего и частых твоих недугов» (1Тим.5:23).

И тот, кто воскрешал мертвых, не исцелил его немощи, но оставил его в горниле болезни, чтобы и отсюда для него собралось величайшее богатство дерзновения. Чего сам он вкусил от Господа и чему был наставлен от Него, тому он учил и ученика, потому что если сам и не впадал в болезнь, то искушения однако мучили его не меньше болезни и приносили плоти большое страдание. "Дано мне, – говорит он, – жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня» (2Кор. 12:7), разумея удары, оковы, узы, темницы, то, что его часто водили, терзали и мучили бичами палачи. Вот почему он, не вынося страданий, приключающихся благодаря этому с телом, говорил: «Трижды молил я Господа о том» (под "трижды"« разумея здесь: «часто»), чтобы освободиться от этого пакостника» (2Кор.12:8). Потом, когда не получил просимого, он понял пользу этого, успокоился и радовался по поводу происходящего. Так и ты, хотя и остаешься дома и пригвождена к постели, не думай, что ведешь праздную жизнь, потому что, имея постоянного и вместе с тобою живущего палача, эту чрезмерную болезнь, ты терпишь страдания, более тяжкие, чем те, когда кого влачат, терзают и мучат палачи, и кто когда терпит самые крайние бедствия.

4. Итак, не желай теперь смерти и не пренебрегай заботами о своем теле, потому что и это не безопасно. Потому и Павел советует Тимофею тщательно заботиться о себе. Относительно болезни достаточно сказать этого. Если же разлука с нами причиняет тебе уныние, то ожидай конца и этому. И это я сказал теперь не для того, чтобы утешить тебя, но потому, что я знаю, что так непременно будет. Если бы этому не надлежало совершиться, то я давно, думается мне, умер бы, потому именно, что на меня потоком устремились испытания. Помимо всего того, что я претерпел в Константинополе, надо знать, сколько вытерпел я по удалении оттуда в продолжение этого длинного и трудного пути, вытерпел такого, что в большей части способно было причинить смерть; сколько затем, после прибытия сюда, сколько после переселения из Кукуза, сколько после пребывания в Арависсе. Но всего этого мы избежали, и теперь здоровы и находимся в полном благополучии, так что все и армяне изумляются, что при таком немощном и сухощавом теле я переношу такой невыносимый холод, что могу дышать, тогда как люди, привыкшие к зиме, немало страдают от нее. Однако мы остались невредимы до сего дня, и избежав рук разбойников, которые часто нападали, и живя при недостатке вещей необходимых, и не имея возможности пользоваться даже баней. Когда мы жили в Константинополе, то постоянно имели в том нужду, а теперь находимся в таком состоянии, что даже и не желаем подобного рода утешения, напротив, мы стали здесь еще и здоровее. Ни суровость климата, ни пустынность мест, ни скудость съестных припасов, ни отсутствие прислужников, ни невежество врачей, ни недостаток бань, ни постоянное заключение, как будто в темнице, в одном жилище, ни то обстоятельство, что я лишен возможности двигаться, в чем я всегда имел нужду, ни постоянное пребывание в дыму и около огня, ни страх перед разбойниками, ни постоянные нападения, ни другое что-нибудь в этом роде – ничто не победило нас; напротив, мы чувствуем себя здоровее, чем были там, но потому, однако, что тщательно заботились о себе.

Итак, соображая все это, удаляй от себя уныние, которое владеет тобою теперь по этим причинам, и не требуй от себя самой чрезмерных и тяжелых удовлетворений. Я послал тебе, что я недавно написал, именно, что, кто не поступает несправедливо с собой, тому не в силах будет повредить никто другой; и рассуждение, которое я послал теперь твоей честности, преследовало эту именно цель. Итак, постоянно пробегай его, а когда бываешь здорова, читай и вслух. Это будет для тебя, если захочешь, достаточным лекарством. Если же станешь спорить с нами и не будешь заботиться о себе, и, несмотря на бесчисленные убеждения и увещания, которыми можешь ты пользоваться, не пожелаешь подняться из болот уныния, то неохотно и мы будем откликаться и отправлять тебе частые и длинные письма, если ты не намереваешься получать из них какую-нибудь пользу для приобретения хорошего расположения духа. Как же мы узнаем это? Узнаем, если ты будешь не говорить, а если станешь показывать делами, потому что и теперь ты говорила, будто не иное что, а уныние причинило тебе эту болезнь. Так как ты сама следовательно призналась в этом, то, если не освободишься от болезни, мы не поверим что освободилась и от уныния. В самом деле, если оно причиняет болезнь, как и сама ты известила, то очевидно, что, по удалении его, уничтожена будет и болезнь; по извлечении корня, погибают и его отпрыски, так что, если они останутся цветущими и полными сил, и будут приносить неподобающий плод, то мы не можем быть убеждены, что ты освободилась от корня. Поэтому покажи мне не слова, а дела, и если будешь здорова, то увидишь, что опять будут посылаться тебе письма, превосходящие меру слов.

Не считай также малым для тебя утешением, что мы живы, что здоровы, что, находясь в таких тяжелых обстоятельствах, мы освободились от болезни и недуга, что, как я узнал, очень печалит и огорчает наших врагов. Соответственно этому и вам следует считать это величайшим ободрением, и главным утешением. Не называй одинокими твоих спутников, которые теперь, благодаря страданиям, какие они терпят, еще более начертаны в небесах. Я очень скорбел из-за монаха Пелагия⁴. Поразмысли поэтому, сколь великих венцов достойны те, кто стоит благородно на своем посту, когда даже мужи, проводившие жизнь в столь великих аскетических подвигах и отличавшиеся выносливостью в трудах, оказываются так легко поддающимися обману.

Письмо 5-е

Святитель хвалит Олимпиаду за ее терпение. – Увещание ей не терять мужества. – Праведные могущественны и счастливы даже среди гонений. – Злые немощны и несчастливы даже во время своих успехов. – Доказательством этого могут служить Авель и Каин.

1. Усилились ваши мучения, устроены опять более широкие места борьбы, более длинные бега в ристалищах, в большее пламя раздувается гнев злоумышляющих против вас. Но не надо смущаться и пугаться, напротив, потому-то в особенности и следует радоваться и веселиться, увенчиваться и ликовать. Если бы вы в предшествующее время не нанесли диаволу смертельных ударов, то этот зверь не рассвирепел бы до такой степени, чтобы пойти дальше. То, что он нападает и набрасывается сильнее, что он проявляет больше бесстыдства и обильнее изливает яд, служит, следовательно, доказательством как вашего мужества и победы, так и горшего его поражения.

Так было и в отношении к блаженному Иову; и тогда диавол, после того как был побежден в деле лишения праведника имущества и отнятия детей, давая ясное доказательство, что получил тяжелые раны, устремился к главе бедствий – осаде плоти, источнику червей, хору ран, – это я называю хором, венцом, и роем бесчисленных наград. Даже и здесь он не остановился; нет, когда у него не оставалось никакого другого подобного средства (потому что он навлек ту болезнь, как крайний предел несчастий), он опять стал пускать в ход и другие хитрости, вооружая жену, подстрекая друзей, возбуждая и делая дерзкими слуг, растравляя всем этим его раны. То же самое не перестает он предпринимать и теперь, впрочем, на свою же голову, потому что благодаря этому ваши дела с каждым днем становятся блистательнее, величественнее и светлее, богатство ваше приумножается еще больше, выгоды еще изобильнее, являются друг за другом непрерывные венцы, через самые несчастья много возрастает ваше мужество, и козни врагов укрепляют ваше терпение.

Такова природа мучения; тех, кто кротко и благородно переносит его, оно делает выше несчастий, выше стрел диавола, и научает презирать злые козни. Так и деревья, растущие в тени, бывают слабее и меньше способны к рождению плодов, те же, которые испытывают разные перемены воздуха и подвергаются нападениям ветров и жару солнечного луча, становятся крепче, изобилуют листьями и гнутся под тяжестью плодов. Так бывает обыкновенно и на море. Те, кто впервые взошли на корабль, хотя бы они были и очень мужественны, вследствие своей неопытности смущаются, беспокоятся, подвергаются головокружениям, а которые переплыли много морей, перенесли много бурь и подводных скал и утесов, нападения морских зверей и злоумышления морских разбойников и пиратов, которые выносили непрерывные морские бури – те сидят на корабле с большей отвагой, чем иные ходят по земле, садясь не внутри у основания корабля, но и на самых его бортах, стоя без боязни и на носу, и на корме; равно и те, которые сначала на глазах всех лежали с дрожью и страхом, после того как испытают большую бурю, и канат влекут, и паруса растягивают, и за весла берутся, и смело бегают по всему кораблю.

Итак, ничто из приключающегося да не смущает вас. Враги невольно поставили нас в такое состояние, что мы не можем потерпеть зла. Истративши все свои стрелы, они этим не достигли ничего большего, кроме того, что подвергли себя бесчестью и насмешкам, и всюду являются, как общие враги вселенной. Таково возмездие злоумышляющим, таков конец войн. Ах, как велика добродетель и презрение настоящих вещей! Через злоумышления она получает пользу, через злоумышляющих увенчивается, через делающих зло она начинает блистать сильнее, через пытающихся уничтожить ее она делает следующих за ней более сильными, более возвышенными, непокоримыми, непреодолимыми, не имеющими нужды ни в оружии, ни в копьях, ни в стенах, ни во рвах, ни в башнях, ни в деньгах, ни в войсках, но только в твердой воле и постоянной душе, и посрамляет всякое человеческое злоумышление.

2. Итак, моя боголюбезнейшая госпожа, постоянно твердя это и себе самой, и тем, которые вместе с тобою ведут эту прекрасную борьбу, возбуждай души всех, набирай свой боевой строй, чтобы для тебя был двойной и тройной и многократный венец добродетели, как за то, что сама терпишь, так и за то, что и других побуждаешь к тому же; убеждай их кротко переносить все и пренебрегать тенями, презирать обман сновидений, попирать грязь, и вовсе не говорить о дыме, не думать, что вам в тягость паутины, и бежать мимо гниющей травы. А именно всем этим, да и того еще ничтожнее, является суета человеческого благоденствия. И не легко можно найти образ, который точно выражал бы суету его. Кроме этого своего ничтожества, оно приносит еще тем, кто сильно жаждет его, и немалый вред, не только в будущем веке, но и в настоящей жизни, и даже в те самые дни, когда им, по-видимому, наслаждаются. Подобно тому, как добродетель, в то самое время, когда она подвергается нападению, торжествует и процветает, является более светлой, так и порок в то самое время, когда ему прислуживают и льстят, обнаруживает свое бессилие и делает себя предметом большого смеха и крайнего осмеяния.

Что, в самом деле, скажи мне, было более достойно сожаления, чем Каин, и именно в то самое время, когда он, казалось, одолел брата и одержал над ним верх, и был исполнен злобы и гнева, гнева беззаконного и гнусного? Что порочнее той десницы, которая, казалось, победила, десницы, которая нанесла удар и совершила убийство, и того постыднейшего языка, который замыслил хитрость и распростер сети? И зачем я говорю о членах, совершивших убийство? Все тело несло наказание, будучи постоянно предано стенанию, страху. О, дивное дело! О, необычайная победа! О, неслыханный трофей! Закланный и лежащий мертвым увенчивался и прославлялся, а победивший и одержавший верх оставался не только не увенчанным, но за эту-то самую победу и был караем, и предавался невыносимым наказаниям и постоянному мучению; пораженный и умерший обвинял того, кто двигался, жил и говорил, безгласный обвинял говорящего; а лучше сказать, даже и не умерший, а одна только кровь, в отдельности и от тела, имела достаточно сил для этого. Так велико богатство людей добродетельных, даже и умерших! Так велико бедствие дурных, даже и живых! Если же таковы награды во время самой борьбы, то представь, как велики вознаграждения после состязаний, во время воздаяния, при раздаче тех благ, которые превышают всякое слово. Печали, каковы бы они ни были, причиняются людьми и отображают ничтожность тех, кем они наносятся; а дары и награды даются от Бога; поэтому они таковы, какими естественно быть дарам, даваемым со стороны неизреченной щедрости.

Итак, радуйся и веселись, нося венок, торжествуя, попирая жала врагов более, чем иные грязь. Извещай постоянно нас о своем здоровье, чтобы и отсюда мы получили большую радость. Ты ведь знаешь, что нам, и пребывающим в уединении, будет немалым утешением, когда мы постоянно будем узнавать о твоем здоровье. Будь здорова!

Письмо 6-е

Похвала мужеству Олимпиады. – Ее мужество возрастает вместе с гонением. – Мысль о стольких заслугах должна наполнить ее радостью и блаженством.

Пишу я это к твоей благопристойности, только что поднявшись от самых врат смерти. Вот почему я очень обрадовался, что слуги твои вышли навстречу теперь, когда мы уже входили в гавань, потому что, если бы они встретились со мной, когда я еще качался в море и подвергался тяжким волнам болезни, мне нелегко было бы обмануть твою богобоязненность, возвещая радостное вместо печального. Действительно, буря, бывшая сильнее обыкновенной, причинила нам очень тяжкую и бурю желудка, так что эти два месяца я провел ничуть не лучше мертвых, а даже еще и хуже их. Я жил лишь настолько, насколько чувствовал отовсюду окружавшие меня несчастья; все для меня было ночью: и день, и утро, и полдень; и я целый день проводил пригвожденным к постели. Принимая всякие меры, я был, однако, не в силах устранить вред, проистекавший от холода; несмотря на то, что я зажигал огонь, терпел страшнейший дым, заключился в одной комнате, закутывался множеством одеял и даже не осмеливался переступить порога, я тем не менее страдал постоянными рвотами, головной болью, отвращением к пище и непрерывной бессонницей. Так я проводил без сна длинные моря ночи. Но, чтобы не мучить больше твоей души, занимаясь воспоминанием неприятностей, скажу тебе, что теперь мы от всего этого избавились. Лишь только наступила весна и немного изменился воздух, все уничтожилось само собою. Тем не менее, мне и теперь нужна большая аккуратность в образе жизни; поэтому я не обременяю желудка пищею, чтобы он без труда мог переваривать ее. Немало причинило нам беспокойства и известие, что ты находишься при последнем дыхании. Но благодаря сильной любви к тебе, попечению и заботливости о твоих делах, мы еще раньше получения писем от твоей благопристойности освободились от этого беспокойства, когда многие пришли оттуда и возвестили о твоем здоровье.

Теперь я очень рад и весел, не потому только, что ты избавилась от болезни, но прежде всего потому, что так благородно переносишь приключающиеся скорби, называя все это пустяками, и что всего важнее, это то, что ты называешь этим именем даже и болезни тела, что свойственно душе, полной сил и изобилующей богатым плодом мужества. То ведь, что ты не только благородно переносишь несчастья, а даже и не замечаешь их, когда они находятся налицо, напротив, презираешь их и с большой легкостью налагаешь на себя венок терпения, не употребляя ни напряжений, ни трудов, ни беспокойств, и другим не доставляя их, а как бы ликуя и торжествуя, это служит доказательством высочайшего любомудрия. Поэтому я радуюсь и ликую, восхищаюсь от радости, не чувствую ни настоящего одиночества, ни остальных несчастий, веселясь, радуясь и величаясь твоим величием духа и непрерывными победами, не ради тебя только, но и ради того великого и многолюдного города, для которого ты стала и вместо башни, и гавани, и стен, издавая голос ясный через посредство дел и своими страданиями научая тот и другой пол без труда приступать к подобным состязаниям, выходить со всяким мужеством на борьбу и легко выносить труды, происходящие от таких подвигов. И удивительно то, что, не выступая на площадь и не ходя в центре города, а сидя в небольшом домике и в спальне, ты внушаешь бодрость и укрепляешь готовящихся к борьбе, и когда море так свирепствует и волны так вздымаются, отовсюду показываются скалы, подводные камни, утесы и дикие звери, и все охватывает глубочайшая ночь, ты, как бы в полдень и среди тишины, как будто ветер дует в корму, распустивши паруса терпения, плывешь с большой легкостью, не только не испытывая волнения вследствие этой жестокой бури, а даже и не обрызгиваемая водой; и весьма естественно, потому что таковы кормила добродетели. И купцы, и кормчие, и матросы, и моряки, когда заметят скопление облаков или вторжение неукротимых ветров, или шум волны, кипящей сильной пеной, задерживают корабли внутри гавани; а если они в это время случайно где-нибудь качаются по волнам моря, то придумывают и принимают все меры, чтобы причалить корабль к пристани или к острову, или к берегу. А ты, несмотря на всякие ветры, несмотря на то, что отовсюду вздымаются такие свирепые волны, что глубина морская перевернулась вверх дном от суровости бури, и одни потонули в глубине, другие мертвыми плавают на поверхности вод, третьи нагими несутся на доске, ты, устремляясь в самую середину моря бедствий, все это называешь пустяками, и в бурю плывешь с попутным ветром. Так и должно быть.

В самом деле, кормчие, пусть даже они будут без конца сведущи в морской науке, все же не обладают в достаточной мере искусством, чтобы противостать всякой буре, поэтому избегают часто сражения с волнами. У тебя же есть знание, которое выше всякой бури, сила любомудрой души, которая крепче бесчисленных войск, сильнее оружия и надежнее башен и стен. В самом деле, воинам и оружие, и стены, и башни полезны только для безопасности тела, да и то не всегда и не при всех обстоятельствах; бывают случаи, когда и это все побеждается и оставляет беззащитным тех, кто к этому прибегает. Между тем, твое оружие сокрушает не варварские стрелы, не изобретения вражеских людей, не нападения и хитрости; нет, оно попрало принуждения природы, уничтожило власть их и разрушило их крепость. Постоянно сражаясь с демонами, ты одержала бесчисленные победы, а между тем, не получила ни одного удара, напротив, стоишь неуязвимая среди такого роя стрел, и копья, которые бросают в тебя, возвращаются обратно на тех, кто их мечет. Такова мудрость твоего искусства: через что испытываешь страдания, через то отражаешь от себя причиняющим их; через что служишь предметом злоумышления, через то опечаливаешь враждующих, имея порочность тех отличным поводом к тому, чтобы получить большую славу.

Хорошо и сама зная это, и по опыту понимая, ты естественно называешь все это пустяком. Действительно, как не назвать тебе этого пустяком, скажи мне, тебе, которая получила смертное тело и, однако, так же презираешь смерть, как иные спешат оставить чужую землю и возвратиться в свое отечество, – тебе, которая страдаешь жесточайшей болезнью и, однако, находишься в более приятном состоянии, чем те, которые имеют здоровое тело и исполнены сил, – тебе, которая не унижаешься оскорблениями, не превозносишься почестями и славой, между тем как это было уже причиной бесчисленных бедствий для многих, которые, просияв в сане священства и достигши последней старости и глубочайшей седины, упали отсюда и выставлены на общее позорище желающим их осмеивать? А ты, женщина, облеченная и в тщедушное тело, и перенесшая столько нападений, не только не потерпела ничего подобного, но еще и многим другим попрепятствовала потерпеть то же. Тогда как те даже и не выступили далеко в состязаниях, а упали в самом начале, соскакивая с самого, так сказать, барьера, ты, несметное число раз обогнув самый дальний столб в ристалище, за каждый бег получила награду, показав разнообразные виды борьбы и состязаний. Это и вполне естественно, потому что не от возраста и не от тела зависят состязания добродетели, а от одной только души и воли. Оттого-то и женщины были увенчаны, и мужи были повергнуты, оттого-то и дети были прославлены, и состарившиеся были посрамлены.

Итак, всегда должно удивляться следующим за добродетелью, в особенности же когда найдутся любящие ее в такое время, когда большинство бросают ее. По этой-то причине подобает крайне удивляться и твоей благопристойности, потому что, в то время как столько мужей, женщин, людей состарившихся, которые, казалось, в великой степени владели добродетелью, обратились в бегство, лежат на глазах у всех, и пали не вследствие сильного натиска в войне и не от сильной стычки с врагами, а прежде битвы, были побеждены прежде боя, ты сама после стольких битв и сражений не только не пришла в изнеможение и не изнурилась множеством бедствий, а напротив, еще больше молодеешь, и приращение состязаний дает тебе приращение силы, потому что воспоминание о том, что ты уже с похвалою совершила, для тебя делается поводом к веселью и радости, и большему утешению. Вот почему мы радуемся, ликуем, веселимся; не перестану постоянно повторять этого и всюду возвещать причину своей радости. Поэтому, если тебя и опечаливает наше отсутствие, то утешение, даруемое твоими добродетелями, зато для тебя очень велико, когда и мы, отделенные от тебя таким длинным промежутком пути, получаем отсюда, т. е. от твоего мужества, немалую радость.

Письмо 7-е

Злой человек не может избегнуть суда своей совести. – Пример Иуды, брата Иосифа. – Пример Иуды Искариота. – Добродетель заслуживает вечного блаженства и получает награду даже еще здесь. – Вот чем должна утешаться Олимпиада среди претерпеваемых ею гонений.

1. Что ты говоришь? Ты не поставила трофея и не одержала блестящей победы? Ты не наложила на себя постоянно цветущего венка? Но не о том ли говорит вся вселенная, по всей земле воспевающая твои добродетели? Хотя сражения и состязания были устроены в одном месте, и пути твоих бегов в ристалище и твоя борьба, исполненная вместо пота кровью, были только там, но слова о тех делах и радость за них распространились до пределов вселенной. Ты же, желая их сделать большими и приготовить для себя больше наград, приложила к ним и венцы, рождаемые смиренномудрием, говоря, что настолько отстоишь от этих трофеев, насколько мертвые от живых. Что это слова смиренномудрия, я лучше попытаюсь доказать тебе из того самого, что произошло. Ты изгнана из отечества, из дома, оторвана от друзей, от родственников, удалилась в чужую страну; ты не переставала ежедневно умирать, восполняя избытком своей воли то, чего недоставало у природы. В самом деле, так как, будучи человеком, нельзя умереть много раз самым опытом, то ты сделала это волею. И особенно важно то, что ты, одно претерпевая, а другое ожидая потерпеть, не перестала возносить за это славословие Богу, Который попускал этому случаться, равно как не перестала наносить смертельный удар диаволу. Что он действительно получил смертельный удар, это показал он тем, что после того вооружился более сильным оружием; вот почему то, что было позже, оказалось более тяжким, чем бывшее раньше. Как скорпион или змея, когда получит сильный удар, поднимается, выпустивши далеко свое жало против ударившего, представляя как доказательство большой боли порывистую стремительность против бьющего, так точно и тот бесстыдный зверь, когда получил глубокие раны от твоей дивной и высокой души, напал сильнее и причинил большие искушения. Причинил их он, а не Бог; но Бог попустил, умножая твое богатство, увеличивая прибыль, доставляя более многочисленную награду, более изобильное воздаяние.

Итак, не смущайся и не тревожься! Кто, в самом деле, когда-нибудь уставал обогащаться? Кто был смущен, достигая высшей власти? Если же собирающие эти людские блага, смертные и более слабые, чем тень, и увядающие скорее, чем завялые цветы, радуются, ликуют, восторгаются от удовольствия, которое одновременно и является, и отлетает, и подобно течению речных потоков, то гораздо более справедливо тебе, если ты прежде была в унынии, настоящий удобный случай сделать для себя поводом к величайшей радости. Твое сокровище, которое ты собрала, неприкосновенно, и достоинство, созданное этими страданиями, не знает смены и не ожидает конца, – оно бесконечно, не пресекается ни трудностью обстоятельств, ни злоумышлениями людей, ни нападениями демонов, ни самою смертью. Если же хочешь уж плакать, то оплакивай тех, кто совершает подобное, виновников этих зол, рабов, которые и на будущее время скопили себе самим величайшее наказание, и здесь уже получили крайнее наказание, так как очень многие презирают их, считают врагами, проклинают и осуждают. Если же они не чувствуют этого, то по этой причине в особенности жалки и достойны слез, подобно тому, как одержимые душевной болезнью, которые необдуманно и безумно поносят и бьют встречающихся, а часто и своих благодетелей и друзей, не замечая сумасшествия, в припадке которого они беснуются. Потому-то они и болеют неизлечимо, не подпуская к себе ни врачей, не вынося ни лекарств, но даже желающим прислуживать и благодетельствовать им отплачивая противоположного рода делами. Так точно и (твои враги) достойны сожаления по этой причине, если только они не чувствуют столь великой своей низости. Если же они не обращают внимания на осуждение других, то им нельзя ускользнуть от обличения собственной совести, обличения неизбежного, неподкупного, не отступающего ни перед каким страхом, не искажаемого ни лестью, ни даянием денег, не исчезающего от продолжительности времени.

2. Так сын Иакова, сказавший отцу, что злой зверь съел Иосифа, сочинивший это прискорбное происшествие и этой маской задумавший прикрыть братоубийство, обманул тогда отца, но совести своей не обманул и не заставил молчать; нет, она продолжала восставать против него, постоянно вопиять, и нельзя было никогда заставить ее смолкнуть. Действительно, тот, кто отрекся перед родителем от дерзкого поступка, на который он отважился, кто не сказал о нем никому из остальных людей, по прошествии долгого времени, когда никто не обвинял его, никто не укорял, никто не наступал и не припоминал о той выдуманной басне, подвергаясь опасности за свободу и самую жизнь, показал, что обвинитель совести в столь продолжительное время не заставлен молчать и не укрощен, говоря следующие слова: «Точно, мы наказываемся за грех против брата нашего; мы видели страдание души его, когда он умолял нас, но не послушали»; и теперь «кровь его взыскивается» с нас" («ей, во гресех бо есмы брата ради нашего, егда моляшеся нам, презрехом... и... кровь его взыскуется») (Быт. 42:21–22).

Между тем, иное было обвинение, которое возбуждалось против него, – он обвинялся в воровстве и был ведом в суд, как будто похитивший золотой кубок; но так как он не сознавал за собою ничего подобного, то и не скорбел из-за этого и говорил, что он терпит это не из-за того, в чем его обвиняли и за что вели связанным, а за то, в чем никто не обвинял, и не требовал отчета, за что никто не влек его в суд, лучше же: на что он теперь не дерзнул, в том именно он сам делается и уликой против себя, и обвинителем. На него напала совесть, и он, с такой безбоязненностью проливший кровь брата и нисколько о том не печалившийся, теперь делался и сочувствующим брату, и обвинял сонм участвовавших с ним в кровопролитии, и трогательно рассказывал о всей жестокости, говоря: «Когда он очень просил нас, и мы презрели горе его и скорбь души его. Достаточно было природы, – говорит он, – чтобы смягчить нас и склонить к состраданию, а он еще присоединил и слезы, и мольбу, но даже и этим не склонил нас, мы презрели горе его и скорбь души его. За это, – говорит он, – нам приготовлено судилище, за это мы рискуем кровью, так как и мы согрешили против крови».

Так и Иуда, не вынося обличения совести, устремился к петле и окончил жизнь через повешение. Когда он дерзал на ту бесстыдную сделку, говоря: «Что вы дадите мне, и я вам предам Его?» («что ми хощете дати и аз вам его предам») (Матф. 26:15), – то не стыдился слушателей, что, будучи учеником, он замышлял такое злодейство относительно Учителя, не был опечален и в следующие затем (до предательства) дни, но, будучи еще опьянен удовольствием сребролюбия, не особенно чувствовал обвинение совести. Но когда он совершил грех и взял деньги, и удовольствие от корысти кончилось, а обвинение за грех, наконец, зацвело, тогда, несмотря на то, что никто не принуждал его, никто не заставлял, никто не убеждал, он пошел сам собой, с пренебрежением бросил деньги давшим их и признался в своем беззаконии, говоря вслух им: «согрешил я, предав кровь невинную» («согреших предав кровь неповинную» (Матф.27:4). Так он не вынес обличения совести.

Таково свойство греха. Прежде, чем он совершен, он опьяняет своего пленника, а когда бывает приведен к исполнению и совершен, тогда приятность его уходит прочь и потухает, а стоит уже один только обвинитель; причем, совесть занимает место палача и терзает согрешившего, предъявляет ему крайние наказания и давит его тяжелее всякого свинца.

3. И такого рода наказания здесь; а каковы наказания будут назначены совершившим такие злодеяния в будущей жизни, ты знаешь. О них поэтому надо проливать слезы, о них следует плакать, потому что и Павел делает так, радуясь вместе с переносящими бедствия и состязающимися, и испытывающими несчастья, а согрешающих оплакивая. Поэтому он и говорил: «Чтобы опять, когда приду, не уничижил меня у вас Бог мой и чтобы не оплакивать мне многих, которые согрешили прежде и не покаялись в распутстве и нечистоте, блудодеянии и непотребстве, какое делали» («да не паки пришедша мя смирит Бог мой у вас, и восплачуся многих прежде согрешших и не покаявшихся о нечистоте... яже содеяша») (2Кор. 12:21), состязающимся же говорил: «радуюсь и сорадуюсь всем вам» (Флп.2:17). Поэтому ничто да не смущает тебя – ни случившееся, ни впредь угрожающее. Волны ведь не колеблют скалы, но чем с большей стремительностью ударяются о нее, тем сильнее разбиваются. То же самое случилось и впредь случится и здесь, лучше же, даже гораздо большее. Волны не колеблют скалы, тебя же не только не поколебали, но и сделали еще сильнее. Таков порок, такова добродетель. Один, воюя, уничтожается, а другая, подвергаясь нападению, сияет еще сильнее. Одна получает награды не только после состязаний, но и во время самых состязаний, и самое состязание для нее становится победной наградой, а другой, когда победит, тогда еще более опозоривается, тогда наказывается, тогда исполняется великого бесчестия, и прежде назначенного ему наказания терпит казнь в самом деянии, а не только после его совершения.

Если слова мои неясны, то выслушай блаженного Павла, который различает и то и другое. Писав некогда римлянам и обличая безнравственную жизнь некоторых, и показывая, что и прежде наказания, в самом уже деянии, соединяется с наказанием, он, вспомнив о противозаконных смешениях женщин и мужей, преступивших границы природы и выдумавших некоторую неестественную страсть, говорит следующим образом: «женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение» («жены бо их измениша естественную подобу в презестественную. Такожде и мужи, оставльше естественную подобу женска пола, разжегошася похотию своею друг на друга, мужи на мужех студ содевающе, и возмездие, еже подобаше прелести их, в себе восприемлюще») (Римл.1:26–27). Что говоришь ты, Павел? Ведь дерзающие на это находят удовольствие, и совершают это противозаконное смешение с любовью? Как же ты сказал, что они наказываются в самом уже этом деянии? «Потому, – говорит он, – что я высказываю суждение не на основании удовольствия больных, а на основании самого существа дела». Так и прелюбодей, хотя и находит по-видимому удовольствие, еще прежде наказания (за свой поступок) терпит казнь в самом прелюбодеянии, делая душу худшею и более дурной. И человекоубийца, прежде чем увидеть судилище и заостренные мечи и дать отчет в том, на что он дерзнул, погиб уже во время самого совершения убийства, так как и он опять делает свою душу более дурной.

Чем бывает болезнь в теле, лихорадка или водянка, или что-нибудь другое в этом роде, чем бывает ржавчина на железе, моль на шерсти, червь на дереве, и черви на рогах, тем же является и порок в отношении к душе. Он делает ее рабской и несвободной; да что я говорю – рабской и несвободной? Он делает ее душой бессловесных, превращая одну душу в волка, другую в душу собаки, иную – змеи, иную – ехидны, иную – в душу другого зверя. Это разъясняют пророки и всем поставляют в известность происходящую вследствие порока перемену: один из них говорил: «немые псы, не могущие лаять» (Ис.56:10), сравнивая испорченных и тайно злоумышляющих людей с бешеными собаками, потому что последние, когда приходят в бешенство, нападают не с лаем, а подступают молча, причиняя укушенным больше вреда, чем лающие. Другой, опять, называл известных людей вороной (Иерем. 3:2). Иной говорил: «Но человек в чести не пребудет; он уподобится животным, которые погибают» («человек в чести сый не разуме, приложися скотом несмысленным, и уподобися им») (Псал.48:13). Превосходнейший же из пророков, сын неплодной, стоя подле Иордана, некоторых назвал и змеями, и порождениями ехидны. Что же может быть равным этому наказанию, когда происшедший по образу Божию и вкусивший столь великой чести, когда разумное и кротчайшее животное впадает в такое зверство?

4. Видишь, как и прежде получения наказания порок в самом себе имеет наказание? Пойми, как то же бывает и в отношении к добродетели, как и добродетель прежде получения наград бывает себе самой наградой. Подобно тому, как бывает в теле, – ничто ведь не препятствует опять воспользоваться тем же самым примером, так как он хорошо разъясняет дело, – подобно тому, повторяю, как бывает в теле, что тот, кто здоров, обладает крепким телом и свободен от всякой болезни, в силу этого самого и без веселья уже веселится, в здоровье находя радость, и ни перемены в воздухе, ни зной, ни холод, ни скудость стола, ни что-нибудь другое в этом роде не может опечалить его, так как здоровье в состоянии отстранить от него происходящий от всего этого вред, так точно случается обыкновенно и в отношении к душе. Поэтому и Павел, будучи бичуем, гоним, терпя бесчисленные несчастья, радовался, говоря так: «радуюсь в страданиях моих за вас» (Кол. 1:24). Не только в царстве небесном назначена награда за добродетель, но и в самом страдании, потому что и потерпеть что-нибудь за истину – величайшая награда. Вот почему и сонм апостолов с радостью возвратился из иудейского синедриона, не только по причине царства небесного, но и потому, что за имя Иисуса сподобились принять бесчестие (Деян. 5:41), так как это и само по себе было величайшей честью и венцом, наградой и основанием неувядающего веселия.

Итак, радуйся и ликуй! Подлинно, не мало, но даже очень велико это состязание с клеветой, в особенности когда оно бывает вследствие такого великого обвинения, из-за какого теперь оклеветали нас, обвиняя в поджоге в общественном судилище. Потому и Соломон, желая изобразить суровость состязания, говорит: «И обратился я и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их – сила, а утешителя у них нет» («видех... оклеветания бывающая под солнцем: и се, слезы оклеветанных, и несть... утешающаго») (Еккл.4:1). Если же борьба велика, – а она и на самом деле велика, то и назначенный за нее венец, очевидно, очень велик. Поэтому и Христос повелевает радоваться и ликовать ведущим эту борьбу с подобающим терпением. "Радуйтесь, – говорит, – и ликуйте, когда будут... вас... злословить за Меня, ибо велика ваша награда на небесах» (Матф. 5:11–12). Видишь, виновниками какой радости, какой награды, какого веселия бывают у нас враги? Не странно ли поэтому устраивать себе самой бедствия, каких не были в состоянии причинить тебе те, а причинили лишь противоположное им? Что же такое я говорю? Те не только не были в состоянии наказать тебя, но доставили тебе еще повод к радости и предлог к неувядающему веселию; а ты, до такой степени муча себя унынием, наказываешь себя, расстраиваешься, смущаешься и исполняешься большой печали. Это следовало бы тем делать с собой, если бы только когда-нибудь они пожелали познать свои собственные пороки. Тем справедливо было бы теперь горевать, плакать, стыдиться, закрыть свои лица, зарыться и не видеть этого солнца, и, заключившись где-либо во тьме, оплакивать свои пороки и те бедствия, в какие они ввергли столько церквей, а тебе должно веселиться и радоваться, потому что ты достигла обладания главой добродетелей.

Ты ведь знаешь, знаешь ясно, что нет ничего равного терпению, что оно в особенности царица добродетелей, основание совершенств, безмятежная пристань, мир во время войн, тишина во время бури, безопасность среди злоумышлений; знаешь, что оно делает обладающего им крепче адаманта, что ему не в силах повредить ни выдвигаемые оружия, ни построенные в боевом порядке войска, ни подводимые машины, ни стрелы, ни пускаемые копья, ни самое полчище демонов, ни страшные полки супротивных сил, ни сам диавол, выступающий в бой со всем своим войском и хитростью. Чего же ты боишься? Ради чего страдаешь ты, которая научилась презирать даже самую жизнь, если потребует время? Но ты желаешь увидеть конец теснящих тебя несчастий? Будет и это, и будет скоро, при Божием изволении. Итак, радуйся и веселись, и находи утеху в твоих добродетелях, и никогда не отчаивайся в том, что мы опять увидим тебя и напомним тебе об этих словах.

Письмо 8-е

Святитель указывает Олимпиаде несколько побуждений к ее утешению. – Повсюду знающие ее выражали сочувствие ее страданиям. – Пусть она помышляет о наградах, ожидающих в будущей жизни. – Жаловаться и скорбеть могут только злые люди.

Не суждено было мне, очевидно, и удалившись из города, освободиться от тех, кто сокрушает мой дух. Встречающиеся с нами на дороге, одни с востока, другие из Армении, иные и из других мест вселенной, смотря на нас, проливают источники слез, рыдают и сопровождают нас сетованиями во время всего пути. Я сказал это, чтобы вы знали, что мне многие сострадают вместе с вами, а и это немало значит для утешения. В самом деле, если пророк оплакивает противоположное, как тяжкое и невыносимое, говоря: «ждал сострадания, но нет его, – утешителей, но не нахожу» («и ждах соскорбящего, и не бе, и утешающих, и не обретох») (Пс.68:21), то, очевидно, доставляет большое утешение и то, когда имеешь сообщниками уныния всю вселенную. Если же ты ищешь и другого утешения, то обрати внимание на то, что мы, претерпев столько великих бедствий, остаемся здоровы, находимся в безопасности, и совершенно спокойно подсчитываем наши разнообразные и непрерывные страдания, мучения, злоумышления, находя постоянно удовольствие в воспоминании о них. Итак, и сама обдумывая это, рассей облако уныния и постоянно пиши нам о твоем здоровье. Я и теперь, когда мой любезнейший господин Аравии послал нам письмо, удивился, почему твоя честность не написала, хотя госпожа моя, благородная его жена, с тобой очень дружна. Помышляй и о том, что все радости и печали настоящей жизни мимолетны. Хотя и узки врата, и путь узок, но он все-таки путь (Матф. 7:13–14), – напомню тебе изречение, о котором я часто беседовал с тобою. Если и широки врата, и путь широк, однако и это путь.

Итак, освободившись от земли, лучше же – от самых уз плоти, расправь крыло твоего любомудрия и не позволь, чтобы оно было потопляемо тенью и дымом (а таково все человеческое). Но если ты и увидишь, что те, кто причинил нам столько несправедливостей, и владеют своими городами, и наслаждаются честью и охранной стражею, то приговаривай это изречение: «широки врата и пространен путь, ведущие в погибель» («пространная врата и широкий путь вводяй в пагубу») (Мф.7:13), и потому лучше проливай по ним слезы и скорби. Тот, кто делает здесь что-либо худое, да сверх того еще, что не потерпел за это наказания, наслаждается и честью со стороны людей, отойдет (отсюда), имея почесть величайшим отягчающим наказание обстоятельством. Вот почему и тот богач был жестоко палим огнем, терпя наказания не из-за одной только жестокости, которую он проявил в отношении к Лазарю, но и из-за благоденствия, постоянно наслаждаясь которым, при столь великой жестокости, он, однако, и благодаря ему не сделался лучшим. Беседуя с собою об этом и тому подобном (мы не перестаем постоянно твердить тебе об этом), моя боголюбезнейшая госпожа, отложи в сторону это тяжкое бремя уныния и извести нас об этом, чтобы, узнав, как я и прежде писал, что тебе бывает некоторая польза в деле утешения и от наших писем, я чаще употреблял лекарство.

Письмо 9-е

Страдания нужно переносить с терпением.

Всякий раз, как я увижу толпы мужей и женщин, которые высыпают на дорогах, на станциях, по городам, и смотрят на нас, и плачут, я понимаю, как обстоит дело у вас. В самом деле, если эти, увидевши нас теперь в первый раз, так сокрушаются унынием, что не могут легко придти в себя, и, несмотря на наши мольбы, просьбы и советы проливают горячие источники слез, то у вас, очевидно, буря еще суровее. Но чем суровее буря, тем больше и награды, если вы постоянно переносите ее с благодарением и с подобающим мужеством, как действительно вы и переносите. Так и кормчие, когда дует сильный ветер, если распустят паруса свыше надлежащей меры, опрокидывают корабль, а если станут управлять им соответственным образом и как следует, то плывут с полной безопасностью.

Итак, зная это, моя боголюбезнейшая госпожа, не отдай себя во власть уныния, но рассудком одерживай верх над бурей: ведь ты в состоянии, и буря не больше твоего искусства. Посылай нам письма, извещая об этом, чтобы мы, живя в чужой земле, получили большую радость, узнав, что ты перенесла это уныние с подобающим тебе благоразумием и мудростью. Это я написал твоей честности, когда уже шел близ Кесарии.

Письмо 10-е

Святитель упрекает Олимпиаду за то, что она пишет к нему недостаточно часто.

Пусть рассеется у тебя и этот страх – страх за наше путешествие. Как я раньше написал, тело у нас поздоровело и приобрело большую крепость, так как и погода в отношении к нам была благоприятна, и те, кто ведут нас, проявляют всякое усердие свыше наших желаний, чтобы успокоить нас, и это доказывают самым делом. Я послал это письмо, собираясь выйти из Никеи, в третий день месяца июля. Пиши нам постоянно о твоем здоровье. Тебе в этом случае окажет услуги мой господин Пергамий, которому я весьма доверяюсь. Извещай нас не только о твоем здоровье, но и о том, что у тебя рассеялось облако уныния, потому что если мы узнаем об этом из твоих писем, то и сами станем чаще писать, как достигающие через письма некоторой пользы.

Итак, если желаешь наслаждаться частыми письмами, то покажи нам ясно, что от этого происходит некоторая польза, и ты увидишь, как мы щедро будем доставлять их. Вот и теперь, когда оттуда пришли многие, которые могли принести нам письма, я очень измучился, не получив письма от твоей честности.

Письмо 11-е

Спокойствие святителя среди своих страданий. – Он просит Олимпиаду писать к нему чаще.

Насколько у нас усиливаются испытания, настолько умножается у нас и утешение, и тем более отрадные надежды имеем мы на будущее; теперь же у нас все несется по течению, и мы плывем при попутном ветре. Кто видел? Кто слышал? Подводные камни и утесы, разражаются вихри и бури, безумная ночь, глубокий мрак, крутизны и скалы; и мы, плывя через такое море, находимся ничуть не в худшем положении, чем качающиеся в гавани.

Итак, соображая это, моя боголюбезнейшая госпожа, будь выше этих смятений и бурь, и удостой известить меня о твоем здоровье. Что касается нас, то мы здоровы и радостны. Тело у нас стало крепче, и мы дышим чистым воздухом, и воины префекта, уезжающие вместе с нами, так прислуживают, что устраняют для нас нужду даже и в слугах, исполняя дела слуг; они приняли на себя эту обязанность из-за любви к нам и всюду охраняют, так как каждый считает себя счастливым ради этого служения.

Одно печалит нас – неуверенность, что и сама ты здорова. Извести же нас об этом, чтобы мы вкусили происходящей и отсюда радости и много возблагодарили господина моего любезнейшего сына нашего Пергамия. И если ты пожелаешь послать нам письмо, то для этого воспользуйся им, так как он и искренний друг, и весьма нам предан, и очень почитает твою благопристойность и богобоязненность.

Письмо 12-е

Святитель извещает о своем прибытии в Кесарию. Он поправился здоровьем и хвалится теми необычайными заботами, которыми он окружен от своих друзей и почитателей.

Избежав болезни, которую я перенес на пути и остатки которой принес в Кесарию, и возвратившись, наконец, к полному здоровью, посылаю твоей богобоязненности письмо из самой Кесарии, в которой, найдя большой уход, я почувствовал себя легче, получив наилучших и весьма знаменитых врачей, лечивших нас не одним только искусством, а главным образом состраданием и нежной любовью; один из них пообещал даже уйти вместе с нами, равно как и весьма много других знатных людей. Мы часто пишем о наших делах, а сама ты, в чем я тебя прежде упрекал, делаешь это редко. И чтобы ты поняла, что это дело твоего нерадения, и что не недостаток в тех, кто носил бы письма, причиняет это, обрати внимание на следующее: господин мой брат блаженного епископа Максима третьего дня встретился с нами, и когда мы попросили у него писем, сказал, что ты не пожелала дать ему никакого письма, равно как не дал и Тигрий пресвитер, когда тот потребовал от него. Прошу, упрекни за это его, искреннего и горячего нашего друга, равно как и всех остальных, окружающих епископа Кириака.

Что касается того, чтобы переменять место изгнания, то не беспокойте из-за этого ни его, ни кого другого. Мы получили милость. Может быть, они желали (исходатайствовать перемену места изгнания), и не были в состоянии (достигнуть цели). Слава Богу за все; не перестану всегда повторять этого при всем, что со мной случается. Но пусть они не могли сделать этого. Неужели они не могли и писать? Много поблагодари моих госпож, сестер моего господина честнейшего епископа Пергамия, проявляющих ради нас много усердия. Они сделали то, что господин мой областной начальник, зять его, очень к нам расположен, так что и он очень желал нас там увидеть. И сама ты постоянно извещай нас о своем здоровье и о тех, кто нас любит. Относительно же нас не заботься, потому что мы здоровы и радостны, и до сегодняшнего дня пользуемся большим отдыхом. Мы желаем узнать относительно спутников епископа Кириака, освобождены ли они, и никто нам ничего ясного об этом не сообщил; хоть вы выясните нам это. Скажи епископу Кириаку, что я вследствие печали не посылаю ему письма.

Письмо 13

Святитель рассказывает Олимпиаде все, что он потерпел до прибытия в Кукуз. – Затем он говорит о сочувствии, которое он встречает в этой местности, и о тех попечениях, которыми он постоянно окружен там.

Наконец то мы едва-едва перевели дыхание, придя в Кукуз, откуда и посылаем письмо; наконец то едва-едва увидели свет, (избавившись) от дыма и облака разных бедствий, постигших нас на пути. Теперь, когда скорби миновали, рассказываем о них твоему благочестию. Я не желал этого сделать в то время, когда находился в них, чтобы особенно не опечалить тебя. Почти ведь тридцать дней, а то и больше, я боролся с жесточайшими лихорадками, и в таком состоянии шел этим длинным и трудным путем, будучи осаждаем и другими тяжкими болезнями, происходившими от желудка. Представь, что отсюда происходило, когда не было ни врачей, ни бань, ни необходимых вещей, ни других удобств, когда отовсюду осаждал нас страх перед исаврянами и остальные бедствия, какие обычно рождают неудобства дорог, забота, беспокойство, уныние, отсутствие тех, кто услуживал бы. Но теперь все это кончилось.

Придя в Кукуз, мы сбросили с себя и остатки всякой болезни, и находимся в безукоризненнейшем здоровье, равно как освободились от страха перед исаврянами, так как здесь есть много воинов, которые вполне приготовлены к бою с ними; отовсюду к нам в обилии притекают необходимые вещи, так как все принимают нас со всякой любовью, хотя местность чрезвычайно пустынна. Но здесь случайно оказался господин мой Диоскор, который и отправил с этой целью в Кесарию своего слугу, приглашая и прося не предпочесть его дому другого; то же делали очень многие и другие, но я счел необходимым предпочесть этого остальным, и мы остановились в его доме. Он делается для нас всем, так что мы постоянно даже упрекаем его из-за большой его щедрости и довольства, которое он желает доставить нам. Так из-за нас он даже удалился жить в поместье, чтобы всячески услужить нам, и устраивает нам жилище, удобное для зимы, совершая и предпринимая все ради этого дела; и вообще в услугах относительно меня нет никакого недостатка. Многие и другие поверенные и экономы, получив письменные приказания от своих господ, постоянно являются, готовые всячески успокоить нас. Обо всем этом я сказал тебе, и одно, более раннее, я оплакал, а другое приятное изложил, чтобы кто-нибудь необдуманно не перевел нас отсюда. Если, в самом деле, желающие оказать нам милость предоставят на нашу волю быть там, где мы желаем, и не задумают назначать нам опять другое место, какое сами пожелают, то прими эту милость. Если же они, насильно переселяя нас отсюда, намерены послать нас в другое место, и нам будет предстоять опять дорога, опять путешествие, то для меня это будет весьма тяжело: во-первых, (надо бояться), чтобы они как-нибудь не послали нас в более отдаленную или в более неприятную местность, а потом (надо знать), что путешествование для меня тяжелее бесчисленных изгнаний. Трудность этого путешествия свела нас к самым вратам смерти.

Живя теперь в Кукузе, мы опять собираемся с силами, благодаря постоянному сидению и покою, и при посредстве спокойствия врачуем бедствие, которое случилось с нами в течение продолжительного времени, и наши разбитые кости, исстрадавшуюся плоть. В тот же самый день, в который явились и мы, пришла и госпожа моя диаконисса Савиниана⁵, разбитая и исстрадавшаяся, так как она находится в таком возрасте, когда и двигаться трудно, но юная по усердию и не чувствующая никаких печалей. Она сказала, что готова отправиться даже в Скифию (потому что такая молва была сильна), когда мы будем отведены туда. Она готова, как говорит, никуда больше не возвращаться, а жить там, где будем находиться и мы. И сыны церкви приняли ее с полным расположением и любовью. И господин мой Констанций⁶, богобоязненнейший пресвитер, давно здесь был бы. Он даже писал мне, прося, чтобы я позволил ему придти сюда, так как без моего согласия он не осмелился бы прибыть, хотя и сильно желает этого и, как говорит, не имеет возможности оставаться там, потому что ищет убежища и скрывается: столь великие, как говорит он, теснят его бедствия.

Итак, прошу: не поступи иначе относительно места (моего изгнания). Если же опять попробуешь испытать их намерение, то сама от себя ничего не говори, а сообразно с твоим благоразумием испытай, где они решили (поселить меня): ведь ты можешь сделать это. И если заметишь, что где-нибудь там вблизи в приморском городе – или в Кизике, или поблизости от Никомидии, то прими это. Если же где-нибудь дальше тех местностей или дальше настоящего места, или так же далеко, как и это место, то не соглашайся, потому что для меня это весьма обременительно и тяжело. Здесь мы пока наслаждаемся большим отдыхом, так что и в два дня мы могли удалить от себя всю неприятность, происшедшую с нами вследствие дороги.

Письмо 14-е

В нем рассказывается о том, что случилось со святителем в Кесарии.

1. Зачем ты плачешь? Зачем бьешь себя в грудь и требуешь себе наказаний, которых и враги твои не в силах были потребовать от тебя, до такой степени предавши свою душу власти уныния? Письма, которые ты послала нам через Патрикия, обнаружили эти твои духовные раны. Поэтому я очень скорблю и печалюсь, что ты, обязанная употреблять все средства и делать все, чтобы отгонять от твоей души уныние, бродишь, собирая горестные размышления, выдумывая то, чего нет (ведь ты говорила это), и напрасно, и попусту, и к величайшему вреду, терзая себя. Почему, в самом деле, тебя печалит то, что ты была не в силах переселить нас из Кукуза? Насколько от тебя зависело, ты переселила, употребив все средства и сделавши все. Если же дело не пришло к концу, то не следует скорбеть и из-за этого. Может быть, Богу угодно было устроить для меня более длинные пути бегов, чтобы были и более блестящие венцы.

Итак, зачем скорбишь из-за того, благодаря чему мы прославляемся, тогда как тебе следовало бы торжествовать и ликовать и увенчивать себя ради того, что мы удостоены столь великого дела, далеко превосходящего наше достоинство? Но тебя печалит пустынность здешних мест? И что, однако, приятнее здешнего местопребывания? Спокойствие, тишина, полное отсутствие хлопот, здоровье тела. Если город не имеет ни рынка, ни товаров, то для меня это не имеет никакого значения, потому что все притекает ко мне, как бы из источников. В самом деле, у меня есть и господин мой здешний епископ и господин мой Диоскор, которые непрестанно совершают дело нашего успокоения. И прекрасный Патрикий скажет тебе, как мы проводим жизнь в радости, в веселии, среди больших ухаживаний за нами, поскольку, по крайней мере, дело касается здешнего моего пребывания. Если же ты оплакиваешь случившееся в Кесарии, то и это делаешь недостойно тебя. Точно так же и там были сплетены нам опять блестящие венцы, так что все нас прославляют, превозносят похвалами, удивляются, изумляются, за что мы потерпели бедствия и изгнаны.

Но вот о чем пусть никто пока не знает, хотя многие об этом и разглашают. Господин мой Пэаний объявил мне, что там (в Кесарии) находятся пресвитеры самого Фаретрия, которые говорили, что они с нами имеют общение и не имеют ничего общего с противниками, ни сближаясь с ними, ни входя в общение. Итак, чтобы нам не смутить их, пусть никто не знает этого, потому что весьма тяжело случившееся с нами. Хотя я не потерпел ничего другого ужасного, однако то, что случилось там, было в состоянии доставить мне бесчисленные награды: до такой степени мы находились в опасности даже относительно своей жизни. Но, прошу, пусть остается это у тебя тайной, и я расскажу тебе об этом вкоротке, не с целью опечалить, а чтобы обрадовать, так как то, что я постоянно шествую через такого рода испытания и что их навлекают на меня те, со стороны кого я никак не ожидал, служит для меня основанием к награде – в этом мое богатство, здесь истребление моих грехов.

Когда мы, избавившись от галатийца⁷, который угрожал нам почти смертью, намеревались вступить в Каппадокийскую страну, многие встречались с нами на пути, говоря: «господин Фаретрий ожидает тебя и всюду ходит, чтобы не потерпеть неудачи в деле встречи с тобою, и все делает и предпринимает, чтобы увидеть тебя и обнять, и показать всю свою любовь; он возбудил даже мужские и женские монастыри». Я же, слыша это, ничего этого не ожидал, но представлял себе противоположное; впрочем, никому из возвещавших это я ничего такого не говорил.

2. Когда, наконец, я вступил в Кесарию, убитый, изможденный, находясь в самой высшей степени развития пламени лихорадки, грустя, страдая до крайности, я добрел до гостиницы, лежащей на самом краю города, и старался найти врачей и погасить ту печь: это была самая высшая ступень развития трехдневной лихорадки. Сюда присоединялось еще утомление от дороги, усталость, разбитость, отсутствие тех, кто услуживал бы, недостаток необходимых вещей, то, что у нас не было никакого врача, что мы были измучены напряжением, жаром и бодрствованиями, так что я вошел в город почти что мертвецом. Тогда-то явились весь клир, народ, монашествующие, монахини, врачи, от которых я пользовался большим попечением, так как все во всем нам услуживали и помогали. Однако и при таких обстоятельствах, теснимый сильным пламенем (лихорадки), я был в крайней опасности. Наконец, мало-помалу болезнь начала прекращаться и стихать. Фаретрия же не было нигде; он ожидал нашего отшествия, хотя почему у него так было решено, не знаю.

Итак, когда я увидел, что беда незаметно прекратилась, я стал наконец подумывать о путешествии, чтобы достигнуть Кукуза и немного отдохнуть от бедствий пути. Когда у нас обстояло так дело, вдруг сообщают, что бесчисленное множество исаврян сделало набег на Кесарийскую страну, что они зажгли какое-то большое село и причинили крайние бедствия. Услышав это, трибун взял имевшихся у него воинов и пошел, потому что боялись, чтобы те не напали и на город, и все были в страхе, все в тревоге, жертвуя ради опасности самым основанием отечества, так что даже сами старцы занимались охраною стен. Когда дела были в таком положении, вдруг около рассвета отряд монахов (так надо сказать и выразить этим именем их бешенство) напал на дом, где мы были, грозя спалить его, поджечь, причинить нам крайнее бедствие, если мы не уйдем. И ни страх перед исаврянами, ни болезнь, так сильно теснившая нас, ни что другое не сделало их более снисходительными; они наступали, дыша такой яростью, что и сами преторианские воины испугались их. Действительно, они и им грозили ударами и хвастались, что они уже постыдно избили многих преторианских воинов. Преторианцы, услышав это, прибежали к нам и молили и просили: «Освободи нас от этих зверей, пусть даже попадемся в руки исаврян». Городской префект, услышав об этом, прибежал к нашему дому, желая помочь нам. Монахи не послушались и его увещаний, но и сам он оказался бессилен перед ними. Видя, что дело в весьма затруднительном положении, и не дерзая ни посоветовать нам уйти на явную гибель, ни опять оставаться в городе, вследствие такого их неистовства, он послал к Фаретрию, прося уступить нам немного дней, как ввиду нашей болезни, так и ввиду грозящей опасности. Но и при таких обстоятельствах не было никакого успеха; напротив, и на следующий день они явились еще неистовее, и никто из пресвитеров не осмеливался заступиться и помочь нам, но, стыдясь и краснея (потому что это, говорили они, происходило по приказанию Фаретрия), скрывались, прятались, и не внимали, когда мы их звали. Зачем много говорить?

Несмотря на то, что грозили такие ужасы, несмотря на то, что почти очевидна была смерть и меня убивала лихорадка (потому что мы еще не избавились от происходящих отсюда бедствий), в самый полдень, бросившись в носилки, я был вывезен оттуда при рыданиях, воплях, проклятиях сделавшему это от всего народа, при общих сожалениях и плаче. А когда я вышел из города, то и некоторые из клириков незаметно вышли и с сетованиями провожали нас. И в то время, когда мы слышали, как некоторые говорили: «Куда вы отводите его на явную смерть?», другой из числа любивших нас говорил нам: «Удались, прошу тебя; попадись исаврянам, только избавься от нас; кому бы ты ни попался, ты попадешь в безопасное положение, если избежишь наших рук». Когда услышала и увидела это прекрасная Селевкия, благородная жена моего господина Руфина (она весьма о нас позаботилась), то увещевала и просила, чтобы я заехал в ее загородный дом, находящийся на расстоянии пяти миль от города, и вместе с нами послала людей, и мы удалились туда.

3. Но и там это злоумышление не думало отстать от нас. Когда Фаретрий узнал, то, как она говорила, высказал ей много угроз. Когда же она гостеприимно приняла меня в свой загородный дом, я ничего этого не знал; выйдя к нам, она скрывала это от нас, управляющему же, находящемуся там, объявила, чтобы он доставил нам всякий покой, и, если бы напали на нас монашествующие, желая оскорбить нас или побить, собрал бы земледельцев из остальных ее поместий и таким образом приготовился к бою против них. Приглашала она укрыться и в ее жилище, имеющем крепость и неприступном, чтобы мне избежать рук епископа и монахов. Но я не согласился, а остался в загородном доме, не зная ничего, что за тем готовилось. И этого для них было недостаточно, чтобы оставить свое бешенство против нас. Потом в полночь, когда я ничего этого не знал (а Фаретрий, как она говорит, сильно грозил ей, принуждая и заставляя ее изгнать нас и из загородного дома), эта женщина, не вынося его докучливости, хотя я не знал об этом, объявила, что напали варвары, – так она стыдилась сказать о принуждении, которое потерпела. И войдя ко мне в полночь, пресвитер Евифий разбудил меня спавшего, и громким голосом сказал: «Встань, прошу тебя, варвары напали, они здесь близко». Вообрази, какой я был, слушая это. Потом, когда я сказал ему: «Что же следует делать? Убежать в город мы не можем, чтобы не потерпеть более тяжкого, чем то, что сделали бы нам исавряне», он начал принуждать нас уходить. Ночь была безлунная, самая полночь, мрачная, темная; и это опять ставило нас в беспомощное положение; никого не было возле, никто не помогал, потому что все нас покинули. Тем не менее, побуждаемый страхом и ожидая тотчас смерти, я, исстрадавшийся, встал, приказав зажечь факелы. Но пресвитер приказал потушить и их, чтобы, как говорил он, варвары, привлекаемые к нам светом, как-нибудь не напали на нас. Были потушены и факелы. Потом мул, несший наши носилки (потому что путь был очень неровный, крутой и каменистый), упав на колена, повалил меня, находившегося внутри носилок, и еще немного – и я должен бы погибнуть; затем, вскочивши на ноги, я побрел, поддерживаемый пресвитером Евифием (он и сам упал с подъяремного животного), и таким образом шел, ведомый за руку, лучше же – тащимый, потому что по такой неудобной местности и недоступным горам идти в полночь было нельзя.

Представь, что пришлось терпеть мне, теснимому такими бедствиями, да еще в приступе лихорадки, мне, который не знал ничего из того, что было подстроено, а боялся варваров, дрожал и ожидал попасть в их руки. Не кажется ли тебе, что одни только эти страдания, даже если бы со мной не случилось ничего другого, в состоянии разрешить многие из наших прегрешений и доставить мне большой повод к славе? Причина же этих страданий, как я думаю, та, что тотчас, как только вошел я в Кесарию, все знатные люди, бывшие викарии, президы, софисты, трибуны⁸, весь народ ежедневно смотрели меня, услуживали, хранили как зеницу ока; это, думаю, раздражило Фаретрия; равно и зависть, выгнавшая нас из Константинополя, и здесь не отстала от нас, как мне думается; этого я не утверждаю, а предполагаю. Кто мог бы рассказать об остальном, бывшем с нами на пути, об ужасах, опасностях?

Ежедневно вспоминая об этом и всегда нося это в мысли, я восхищаюсь от радости и ликую, как имеющий великое сберегаемое сокровище: так я чувствую себя. Ввиду этого прошу и твою честность радоваться, веселиться, ликовать, прославлять Бога, удостоившего нас потерпеть такие бедствия. Прошу иметь это при себе и никому не говорить, хотя и весьма естественно, что воины префекта могут наполнить весь город рассказами об этом, так как и сами они подверглись крайним опасностям.

4. Тем не менее от твоего благочестия пусть никто не узнает этого, напротив, ты и говорящих останавливай. А если ты скорбишь по причине остатков зла, то знай ясно, что я совершенно освободился от всего и у меня теперь тело крепче, чем когда жил там. А холода что ты боишься? У нас и жилища устроены удобные, и господин мой Диоскор делает и предпринимает все, чтобы мы не заметили холода даже и в малой степени. Если можно судить по началу, то настоящий климат мне кажется восточным, и нисколько не хуже климата Антиохии. Такая же теплота, такая же благорастворенность воздуха. Ты весьма опечалила меня, сказавши, что, может быть, ты печалишься и из-за нас, как бывших нерадивыми. Однако я за много дней перед этим послал твоей честности письмо, прося не двигать меня отсюда. Я же мог сообразить, что тебе потребуется сильная защитительная речь и много трудов и усилия, чтобы смочь оправдаться в таких словах. Отчасти, пожалуй, ты и оправдалась, сказавши: «Я об этом только думаю, чтобы увеличить свою скорбь». Но и это, т. е. говорить, (что) я стремлюсь размышлениями к скорбям, я опять считаю величайшим преступлением, потому что, когда тебе надо делать и предпринимать все для уничтожения горя, ты творишь волю диавола, умножая уныние и печаль. Или ты не знаешь, сколь великое зло уныние? Наконец, нисколько не бойся за исаврян, потому что они отступили в свою страну, и начальник провинции сделал все ради этого, и мы, будучи здесь, гораздо более находимся в безопасности, чем когда были в Кесарии. В конце концов, я никого так не боюсь, как епископов, исключая немногих. Итак, за исаврян отнюдь ничего не бойся, потому что они удалились, и с наступлением зимы сидят дома, и выйдут разве только уж после пятидесятницы. Как же ты говоришь, что не получаешь писем? Я уже послал тебе три длинных письма, одно через воинов префекта, другое через Антония, а третье через Анатолия, твоего слугу; в особенности два из них, наподобие спасительного лекарства, способны утешить всякого унывающего, всякого соблазняющегося, и привести к полной радости. Поэтому, взявши их, прочитывай непрерывно и постоянно, и ты увидишь их силу, вполне испытаешь лекарство и получишь помощь, и нас известишь, что произошла для тебя от них некоторая польза. У меня готово и третье подобное им письмо, которого я не пожелал послать теперь, очень опечалившись тем, что ты говоришь: «я собираю для себя горестные размышления и вымышляю то, чего нет», произнося слова недостойные тебя самой, за которые и сам я стыжусь и закрываю свое лицо. Впрочем, прочитай те письма, и ты больше не будешь говорить этого, хотя бы без конца домогалась уныния. Так как ты писала нам и относительно епископа Ираклида, то, если он пожелает, ему должно выразить протест, и таким образом избавиться от всех неприятностей, потому что ничего другого не остается. Я же, хотя и не достигал ничего великого, тем не менее уговорил мою госпожу Пентадию, чтобы она проявила всякое старание – не придумает ли для него какого-нибудь утешения в несчастии. А ты говорила, что осмелилась известить меня об этих бедствиях вследствие приказания со стороны Ираклида. Какая это смелость!

Итак, я не перестал говорить и не перестану, что печально одно только – грех, все же остальное – пыль и дым. Что, в самом деле, тяжкого – обитать в темнице и иметь на себе узы? Почему тяжело терпеть несчастья, когда терпение бедствий делается основанием столь великой награды? А чем тяжело изгнание? Чем тяжело лишение имущества? Слова эти не заключают ничего ужасного на самом деле, это пустые слова, сказанные под влиянием печали! В самом деле, если ты укажешь на смерть, то скажешь о долге природы, который непременно надо потерпеть, хотя бы и никто не причинял; если укажешь на изгнание, не скажешь ни о чем другом, как о том лишь, что изгоняемый видит (новую) страну и много городов; если укажешь на лишение имущества, то скажешь о свободе и разрешении от налагаемых им уз.

5. Не перестань, насколько от тебя зависит, услуживать епископу Маруфе⁹, чтобы он поднялся из пропасти, потому что я в нем в особенности нуждаюсь в виду положения дел в Персии. Узнай от него, если для тебя будет возможно, как о том, что хорошего совершено там его трудами, так и о том, из-за чего он явился здесь, и извести нас, отдала ли ты два письма, которые я послал ему. Если он пожелает нам послать письмо, то и мы ему напишем, а если не пожелает, то пусть он хоть разъяснит твоей богобоязненности, была ли какая-либо польза там, и надеется ли он действовать с успехом по своем возвращении. По этой причине я ведь и старался с ним сблизиться. Тем не менее, все, что от тебя зависит, пусть будет сделано, и хотя бы все полетели вниз головой, ты исполняй свой долг. Награда твоя будет совершенна. Итак, всячески и насколько возможно расположи его к себе. Не пренебреги, прошу тебя, тем, что я намереваюсь говорить, но покажи об этом большое старание. Дали мне знать монахи – марсы и готы, у которых постоянно скрывался епископ Серапион, что пришел диакон Модуарий с известием, что тот достойный удивления епископ Унила, которого я недавно хиротонисал и послал в Готию, совершивши много великих дел, умер; и пришел этот диакон с письмами царя готов, в которых он просил послать к ним епископа. Так как ввиду грозящей нам катастрофы я не вижу никакого другого средства устроить это дело, кроме промедления и отсрочки (им ведь невозможно теперь отплыть ни в Босфор, ни в другие стороны), то постарайся пока задержать их по причине зимы; но не пробеги мимо этого с небрежностью, потому что это дело весьма важное. Есть два обстоятельства, которые в особенности печалят меня, если они случатся, – чего да не будет! – во-первых, что епископ будет поставлен теми, которые совершили столько зол, и которыми быть поставляемым дело незаконное, во-вторых, что может быть избран кто-нибудь неосмотрительно. Что они не стараются о том, чтобы избрать благородного человека, ты знаешь и сама. Если же это случится, чего да не будет, то ты знаешь и сама, что затем последует.

Итак, чтобы не случилось ничего этого, приложи всякое старание. А если бы можно было без шума и тайно убежать к нам Модуарию, то этим было бы достигнуто очень многое. Если же нельзя, то пусть будет, как велят обстоятельства. Как та, бросивши два обола, превзошла всех, бросивших больше, потому что она этим истощила все свое имение (Лук. 21:2–4), так и те, кто со всею силой стараются относительно дел, исполнили все, что им подобает, хотя бы не было никакой пользы (от их стараний) и имеют совершенную награду. Много благодарю епископа Илария за то, что он написал мне, прося позволить ему удалиться в свой город и привести в порядок тамошние дела, и опять явиться к нам. Так как присутствие его весьма полезно (потому что он и богобоязнен, и муж постоянный, и ревностный), то я просил его, чтобы он, удалившись, скоро возвратился. Поэтому постарайся, чтобы письмо было отдано ему скоро и в сохранности и не было оставлено в пренебрежении, потому что он с большой страстью и пылом просил наших писем, да и присутствие его весьма полезно. Итак, всячески позаботься о письмах: если там нет пресвитера Елладия, то постарайся, чтобы оно было отдано друзьям через какого-нибудь человека рассудительного и с умом.

Письмо 15-е

Святитель увещевает Олимпиаду не страшиться гонений и извещает ее, что он еще не совсем выздоровел.

Ты ли ожидала, с юности показавшая такое любомудрие и поправшая человеческую гордость, что будешь жить невозмутимой и мирной жизнью? И как это возможно? В самом деле, если люди, противоборствуя людям, получают бесчисленные раны и в состязаниях, и на войнах, то ты, которая приступила к самим началам и властям, к миродержителям тьмы века сего, к духам злобы (Еф. 6:12), и приступила так мужественно, ты, которая поставила такие трофеи и причинила столько печалей тому свирепому и проклятому демону, как ты могла надеяться, что будешь жить тихой спокойной жизнью! Итак, не следует тревожиться из-за того, что много повсюду войн и смятений и много тревог, а напротив, нужно было бы дивиться тогда, если бы ничего этого не случилось. С добродетелью соединен труд и опасность. Это ты знаешь и сама прежде наших писем, и нисколько не будешь иметь нужды учиться от других, да и мы пишем это, уча не незнающую. Мы знаем, ведь, что тебя не сможет смутить ни изгнание из отечества, ни потеря имущества (а это для многих невыносимо), ни оскорбление, ни иное какое-либо подобного рода горе.

В самом деле, если сообщники терпящих эти бедствия делаются достойными соревнования, то гораздо больше те, кто в них находится. Вот почему Павел за то и другое хвалит уверовавших из евреев, говоря: «Вспомните прежние дни ваши, когда вы, быв просвещены, выдержали великий подвиг страданий, то сами среди поношений и скорбей служа зрелищем для других, то принимая участие в других, находившихся в таком же состоянии" («воспоминайте... первыя дни, в нихже просветившеся многия страсти претерпесте страданий: ово убо, поношенми и скорбми позор бывше, ово же, общницы бывше терпящих тако") (Евр.10:32–33). Поэтому и мы не пишем длинного письма. К победителю, поставившему блестящий трофей, никто ведь не является для помощи, но только для похвал. Так точно и мы, зная, какое великое любомудрие показала ты относительно случившегося с тобой, ублажаем тебя, удивляемся твоему терпению в настоящее время и тем воздаяниям, которые тебе за это назначены.

А так как я хорошо знаю, что ты желаешь узнать и о наших делах (потому что я долго молчал), то скажу тебе, что хотя от тяжкого недуга мы освободились, но остатки болезни еще носим (доселе). Мы пользуемся весьма хорошими врачами, но недостаток необходимых вещей разрушает происходящую от лечения пользу. Действительно, здесь не только скудость лекарств и прочего, что может поправить утомленное тело, но еще и голод, и зараза составляют предмет заботы. Наконец, эти бедствия увеличивают еще непрерывные разбойнические нападения, которые простираются до самых дальних путей, заграждают и отрезывают все дороги, причиняя отсюда и путникам большую опасность. Действительно, Андроник, как он говорит, попался в самые руки разбойников и спасся от них, будучи ограблен. Поэтому прошу твою благопристойность никого уже сюда не посылать, потому что надо опасаться, чтобы предлог путешествия к нам не сделался для приходящего сюда причиной убиения, а ты знаешь, какую принесет это нам скорбь. Но если ты нападешь на какого-нибудь заслуживающего доверия человека, который пойдет сюда по другой нужде, то через него извещай нас о твоем здоровье. Нарочно же для этого, равно как ради наших нужд, пусть никто не приходит сюда ввиду страха, о котором мы сказали.

Письмо 16-е

Рассуждение о том, что Бог посылает благочестивым людям и радости и страдания.

И то, и другое – дело неизреченного человеколюбия Бога – как то, что Он попускает навести на тебя столь великие и до такой степени непрерывные искушения, чтоб блистательнее были для тебя венцы, так и то, что Он делает весьма скорое освобождение от них, чтоб ты, с другой стороны, не мучилась продолжительностью причиняемых бедствий. Так точно Бог управлял жизнью и тех благородных мужей, разумею апостолов и пророков, то позволяя волнам возбуждаться, то запрещая морю зол и после тягостной бури производя приятную тишину. Поэтому перестань плакать и мучить себя печалью и не смотри только на причиняемые непрерывные и частые несчастья, а смотри и на весьма быстрое освобождение от них, и на рождающуюся для тебя отсюда неизреченную награду и воздаяние. Все нанесенные тебе несчастья сравнительно с теми наградами, которые за них должны быть даны тебе, не что иное, как паутина, тень и дым, или и того еще ничтожнее. Что, в самом деле, значит быть изгнанным из города и менять места за местами, быть отовсюду гонимым, терпеть лишение имущества, быть влачимым по судилищам, подвергаться терзаниям со стороны воинов, терпеть страдания от получивших бесчисленные благодеяния, и быть оскорбляемым и от слуг, и от свободных, – что это значит, когда наградой за это будет небо и те чистые блага, которых нельзя и выразить словом, которые не имеют конца, но доставляют собою вечное наслаждение?

Итак, перестав размышлять о кознях, оскорблениях, лишении имуществ, постоянных переселениях, провождении жизни в чужой земле, и попирая это легче всякой грязи, думай о тех сокровищах, которые собраны тебе за это на небесах, о прибыли неиждиваемой и богатстве неприкосновенном. Но тело твое вследствие этих трудов и бедствий приведено в плохое состояние, и козни врагов причинили болезнь? Опять указываешь мне основание для другой награды, великой и неизреченной. Ты знаешь, знаешь ясно, что значит – благородно и с благодарностью перенести болезнь тела. Это, о чем я часто говорил, увенчало Лазаря, это опозорило диавола при состязаниях, какие вел Иов, и явило борца, благодаря такому терпению, более славным. Это прославило его больше и любви к бедным, и презрения имущества, и той внезапной потери детей, и бесчисленных напастей, и совершенно заградило бесстыдные уста того злого демона. Итак, и сама непрестанно размышляя об этом, радуйся и веселись, доведя до конца величайший подвиг и кротко перенося главное из испытаний, прославляя за это человеколюбивого Бога, Который хотя и может все сразу уничтожить, но попустил этому быть, чтобы эта прекрасная прибыль была для тебя более блестящею. Потому и мы не перестаем ублажать тебя. Мы обрадовались, что ты, освободившись от тяжб и хлопот, как тебе подобало, положила делу конец и порешила его, – ни малодушно не отвергая их (тяжб и хлопот), ни упорно не настаивая на них, и не втянувши себя в суды и проистекающие от них бедствия, а прошла средним путем, получив приличную тебе свободу и во всем показав большое благоразумие, доказав и долготерпение, и твердость, и стойкость, и способность твоего благоразумия не поддаваться обману.

Письмо 17-е

Святитель хвалит Олимпиаду за ее мужество и самоотречение.

Ничего странного и неестественного не случилось с твоим благочестием, – напротив, вполне естественно и так и следовало быть, что силы души стали у тебя крепче вследствие непрерывно следующих друг за другом испытаний, и ты приобрела больше рвения и силы к состязаниям, а отсюда и большое удовольствие. Такова уж природа страдания: когда оно нападает на душу благородную и полную силы, оно обыкновенно производит это. И подобно тому, как огонь делает золото более чистым, когда соединится с ним, так и страдание, нападая на золотые души, делает их более чистыми и испытанными. Потому и Павел говорил: «от скорби происходит терпение, от терпения опытность» («скорбь терпение соделовает, терпение же искусство») (Римл.5:3–4). Поэтому и мы ликуем и радуемся, и от такого твоего мужества получаем величайшее утешение в этом одиночестве. Поэтому, хотя бы окружили тебя бесчисленные волки и многие толпы злобствующих, мы нисколько не боимся, но молимся, чтобы исчезли и настоящие испытания, и другие не приключились, исполняя Господень закон, повелевающий молиться о том, чтобы не войти в искушение (Матф. 26:41); если же попущено будет им снова случиться, то мы спокойны за твою золотую душу, которая собирает себе и отсюда величайшее богатство.

Чем, в самом деле, будут в состоянии испугать тебя те, кто отваживается на все на свою же голову? Убытком имущества? Но я хорошо знаю, что это для тебя пепел и считается ничтожнее всякой грязи. Изгнанием из отечества и дома? Но ты умеешь и в больших и многолюдных городах жить, как бы в пустынях, все время будучи предана тишине и спокойствию и поправши житейскую мишуру. Они угрожают смертью? Но, ты и в этом предупредила их, так как в продолжение всего времени заботилась об этом, и если они повлекут тебя на убиение, то повлекут на него мертвое тело. Зачем нужно много говорить? Никто не будет в состоянии сделать тебе ничего такого, чего бы он не нашел давно уже в совершенстве перенесенным тобою, потому что во всем этом ты наупражнялась, всегда идя тесным и узким путем.

Научившись в таких упражнениях этому прекраснейшему знанию, ты явилась блистательнее теперь во время состязаний, не только нисколько не смущаясь случающимся, но и окрыляясь радостью, ликуя и торжествуя. К чему приучилась ты путем упражнения, состязаниями в том и занимаешься ты теперь с большой легкостью, в женском теле, более слабом, чем паутина, с большим смехом попирая бешенство мужей, полных сил и точащих на тебя зубы, и будучи готова претерпеть больше, чем они готовят. Блаженна ты и трижды блаженна ради проистекающих отсюда венцов, а вернее, и ради самых состязаний. А такова природа этих состязаний, что они и прежде наград, на самых местах, для них назначенных, имеют и вознаграждения, и воздаяния, удовольствие, которым ты теперь наслаждаешься, радость, мужество, твердость, терпение, равно как и то, что ты непреодолима, непокорима, выше всего, что ты так обучила себя упражнениями, что не можешь потерпеть ни от кого ничего ужасного, что ты в такие бури стоишь на скале, и в бушующем море носишься при попутном ветре с полным спокойствием. Таковы награды за мучение в здешней жизни и прежде царства небесного. Я знаю, да, знаю, что теперь ты, окрыляемая радостью, даже не думаешь, что облечена телом, но если потребует время, совлечешь его с себя легче, чем другие одежды, в которые они одеты.

Итак, радуйся и веселись и за себя, и за тех, которые умерли блаженной смертью, не на ложе и не в доме, а в темницах, узах и муках. Скорби же и проливай слезы только за тех, кто делает это, потому что и это достойно твоего любомудрия. А так как ты желаешь знать и о здоровье нашего тела, то (знай, что) мы освободились от недуга, который раньше несколько беспокоил нас, и теперь чувствуем себя легче, если только наступившая зима опять не причинит вреда нашему слабому желудку. Относительно исаврян мы находимся в полной безопасности.

5. К Картерии¹⁰

Часто ли, редко ли пишешь ты к нам, мы какое с начала имели мнение о любви твоей, такое и теперь храним неизменно: уверены, что, пишешь ли, или молчишь, ты одинаково усердна в расположении к нам. Да пошлет тебе Бог скорейшее выздоровление и избавление от всякой болезни. Мы были очень озабочены, услышав о том, что ты больна. Поэтому усердно просим тебя уведомлять нас, сколько возможно чаще, о своем положении и о том, поправляется ли оно к лучшему. Тебе известно, как мы скорбим, слыша о твоей болезни, и как радуемся, как бы окрыляемся от удовольствия, когда услышим, что пользуешься полным здоровьем. Так, зная это, честнейшая и благороднейшая госпожа моя, не пропускай случаев писать к нам всегда, как только представится возможность, и уведомлять о своем здоровье. Ты доставляешь нам немалую радость, посылая к нам такие письма.

6. К Маркиану и Маркеллин¹¹

Нам хотелось бы лично видеться с людьми, так горячо нам преданными, как вы. Но так как это невозможно (потому что дальность пути, зимнее время и опасение разбойников решительно не допускают поездки), то желательно бы было, по крайней мере, чаще встречать случаи для отправки писем от нас к вам, чтобы иметь возможность вполне удовлетворить нашему желанию – к вам писать. Но так как и этого не дозволяют нам пустынность места, в котором мы живем, и удаленность его от большой дороги, то усердно прошу извинить нас, если мы не часто это делаем, и, пишем ли мы, или молчим, иметь одинаковое мнение о нашей к вам любви, в полной уверенности, что молчание наше, часто очень продолжительное, происходит от пустынности места, а не нерадения нашего.

7. К Агапиту¹²

Знаю, что твоя искренняя, горячая, бесхитростная и неподдельная любовь к нам не угасима ни множеством дел, ни долговременностью, ни дальностью пути; знаю и то, как усердно желаешь ты видеть нас лицом к лицу и лично с нами побеседовать. Но так как теперь это очень затруднительно – и по дальности пути, и по времени года, и по страху, наводимому исаврийцами, то доставь нам удовольствие, почаще сообщая нам письменно уведомление о здоровье твоем и всего твоего дома. Если мы часто будем получать от твоего благородства и достопочтенности такие письма, то это принесет нам, в нашей пустыне, большое утешение. Тебе не безызвестно, как вожделенно нам твое здоровье, мой многоуважаемый и достопочтеннейший владыко.

8. К Алфию

Блажен, – троекратно, тысячекратно блажен ты, поступая так и прилагая свое усердие к таким делам, которые предуготовляют тебе на небесах великую награду и неисчерпаемое сокровище. Ничем ты не окрылил так нашу душу, как уведомив нас касательно господина моего, пресвитера Иоанна, с каким усердием постарался ты поднять его и отправить в Финикию. Ты умолчал, что при этом дал ему и денег, и это – совершенно в духе твоего благочестия; но от нас это не скрылось: мы знаем это, знаем и то, с какой щедростью ты дал их. Никогда не перестанем прославлять и ублажать тебя за то, что ты оказываешь себя богатым в таких вещах, которыми должно богатеть, и усердно просим тебя писать к нам постоянно. Много бы мы дали, если бы можно было и лично видеть тебя. Но так как это до сих пор невозможно, то пиши к нам постоянно и уведомляй о здоровье твоем и всего твоего дома. Эти уведомления принесут нам большое утешение. Итак, зная, сколько они доставят нам радости, не лиши нас такого удовольствия.

9. К Касту, Валерию, Диофанту и Кириаку, пресвитерам антиохийским¹³

Не удивляюсь, что длинное наше письмо вы назвали коротким. Таково свойство любящих: они не знают пресыщения, не чувствуют избытка; но чем более получают от любимых, тем более просят. Поэтому, если бы теперь пришло к вам письмо в десять раз более прежнего, то и оно не избежало бы упрека в краткости и было бы названо тоже небольшим, или лучше, не только названо, но и действительно показалось бы вам небольшим. Так точно и мы сами, до какой бы степени вы ни дошли в расположении к нам, не чувствуем полного удовлетворения, но всегда желаем усиления вашей привязанности и постоянно просим вас возвратить нам долг нашей к вам любви. «Не оставайтесь должными никому ничем, – говорит апостол, – кроме взаимной любви» («ни единому же ничимже должни бывайте, точию еже любити друг друга») (Рим.13:8); долг, правда, всегда уплачиваемый, но соразмерно тому всегда и отпускаемый вновь, так что, получая щедрую уплату по нему от вас, мы думаем, что полного расчета не получим никогда. Уплачивайте же нам всегда этот прекрасный долг, приносящий обоюдную радость.

В самом деле, как уплачивающие, так и получающие его, приобретают равное удовольствие, так как и те и другие остаются одинаково в выигрыше. В денежных расчетах этого, конечно, не может быть: там уплачивающий соразмерно уплате становится беднее, а получающий – богаче. Но не так это бывает обыкновенно в договоре любви. Здесь уплативший не лишается того, чем уплатил, как лишается денег по переходе их к получателю; но по мере того, как платит, становится еще богаче.

Итак, зная это, почтеннейшие и благоговейнейшие господа мои, не переставайте никогда оказывать к нам ваше живое расположение. Хотя вы совсем не имеете нужды в таком с нашей стороны увещании, но так как мы очень жаждем любви вашей, то напоминаем об этом даже и не нуждающимся в напоминаниях и просим вас постоянно писать к нам и уведомлять о своем здоровье. Правда, вам не нужно напоминать и в этом последнем отношении; но мы никогда не перестанем повторять и этой своей просьбы, – также потому, что исполнение ее нам очень желательно. Мы знаем, до какой степени это затруднительно в настоящую пору, когда по времени года и по неудобствам сообщения встречается мало путешественников, которые могли бы послужить вам для этой цели: при всем том просим вас писать так часто, как только это будет возможно и удобно при таких препятствиях, и надеемся получить от вашей любви эту радость.

Господину моему, благоговейнейшему пресвитеру Роману, мы послали теперь, по вашему наказу, особое письмо, принося вам за это великую благодарность. Мы видим новое доказательство великой вашей любви и крайней привязанности к нам в том, что вы, и через посредство переписки, и лично, с неослабным усердием стараетесь теснее сблизить нас с такими достойными людьми. Получив таким образом наше письмо к нему, потрудитесь отдать его по принадлежности, и сверх письма лично передайте ему также приветствие от нас. Давно уже, с самого начала, мы были горячими друзьями его; скажите ему, что и доселе мы храним ту же любовь к нему, находя в том величайшее для себя удовольствие, и если долго к нему не писали, то не по нерадению, но потому, что надеялись получить письмо от его благоговения. А так как он пожелал, чтобы мы писали к нему первые, то вот – исполняем и это и усердно просим его также писать к нам постоянно.

10. К пресвитеру Роману¹⁴

Ты знаешь сам, честнейший и благоговейнейший мой господин, как всегда мы были расположены к твоему благоговению и с каким постоянством всегда хранили доселе союз с тобою по закону любви, удивляясь твоему доброму нраву и поражаясь благообразием твоей добродетельной жизни, которым ты привязываешь к себе каждого. Потому-то, несмотря на дальность расстояния, мы всегда вспоминаем о тебе и никогда, в какую бы пустыню нас ни заточили, не можем забыть о твоей любви; но постоянно представляем и воображаем тебя очами любви как бы в нашем присутствии и подле нас, или лучше, непрестанно видим тебя и перед всеми прославляем твое благоговение.

Просим же и тебя всегда помнить о нас, хранить к нам во всей силе и теперь ту любовь, которую ты оказывал к нам с самого начала, прилежно молиться о нашем смирении, писать к нам, когда только будет возможно, и уведомлять нас о своем здоровье, чтобы, живя и в пустыне, мы могли приобрести великое утешение себе в той мысли, что, несмотря на такую дальность расстояния, пользуемся содействием твоих молитв.

11. К Исихию¹⁵

Ты изволишь просить прощения в том, что не мог прибыть ко мне, извиняясь нездоровьем. А я хвалю и благодарю тебя и за твое намерение, по которому ты как бы прибыл ко мне, и в отношении моей любви ничего не потерял сравнительно с теми, которые и действительно пришли. Силен Бог избавить тебя от обдержащей тебя болезни и возвратить тебе полное здоровье; тогда мы насладимся с тобой и личной беседой. Нам очень бы хотелось видеть тебя, обнять и облобызать твою любезную нам особу. В ожидании же того, пока твое благородство хворает и время года представляет также затруднение, мы не перестанем постоянно писать к твоей честности, находя в том удовольствие и для самих себя.

12. К епископу Елпидию

Мы хотели бы постоянно писать к твоему благоговению, – ты знаешь это и сам, честнейший владыко; но так как этого не дозволяет нам то обстоятельство, что часто к нам никто не ездит (потому что пустынность местности и усиливающее ее опасение со стороны разбойников, кроме же того, и настоящая пора года, заграждающая все дороги, делают Кукуз ни для кого недоступным), то, как только случатся письмоносцы, мы с живейшим удовольствием исполняем свое желание. Это самое делаем и теперь через господ моих честнейших пресвитеров, принося должное приветствие твоему благочестью и прося, как только будет возможно, писать к нам и уведомить нас о своем здоровье. Тебе не безызвестно, мой честнейший и благоговейнейший владыко, как нам желательно всегда знать о нем. Хотя нас поселили на самых крайних пределах нашей вселенной, при всем том мы не можем забыть твоей искренней, горячей, неподдельной и бесхитростной любви, и куда бы нас ни удалили, мы пойдем, унося ее с собою, как величайшее утешение.

13. К епископу Магну

Хотя сам ты не прислал нам письма, несмотря на то, что сюда прибыли господа мои пресвитеры; но мы, помня твою прежнюю дружбу, отдавая дань удивления твоим достоинствам и душевному мужеству и зная любовь, которую ты всегда оказывал нам, первые обращаемся с письмом к твоей мерности и свидетельствуем тебе благодарность за расположение, которое ты показал к нам, потому что от нас не укрылось это, несмотря на то, что мы живем в такой дали.

Итак, просим тебя, как только будет возможно, постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье. Когда мы слышим, что наши крепкие и мужественные друзья, так зорко и неусыпно бодрствующие в попечении о церквах, живут во здравии, то получаем от этого великое утешение. Зная это, мой честнейший и благоговейнейший владыко, не поставь в труд постоянно уведомлять нас о том. Таким образом, хотя бы нас отправили на самые крайние пределы вселенной, мы получим большое облегчение, постоянно пользуясь этим утешением.

14. К епископу Домну

И за присылку честнейшего пресвитера для того, чтобы навестить нас, и за письмо приношу великую благодарность твоему благоговению, честнейший владыко. То и другое – знак искренней любви и горячего расположения. Через это, и живя в пустыне, мы получаем великое утешение. Иметь таких достойных мужей такими горячими приверженцами – это доставляет немалое подкрепление пользующимся их любовью. Я желал бы лично видеться с твоим благоговением и насладиться твоим приятнейшим обществом. Но так как этого нельзя (мне невозможно, а твоей честности, при заботах о своей собственной церкви, неудобно), то по необходимости приходится прибегнуть к другому средству и искать себе отрады в письмах. И письмо, проникнутое искренней любовью, не мало может служить к утешению в разлуке.

Итак, чтобы постоянно поддержать в нас это утешение, не поставь в труд писать к нам о своем здоровье так часто, как только это будет возможно и исполнимо. Мы считаем твою дружбу величайшим сокровищем и неистощимым запасом всяких благ. И если этого рода блага, то есть письма твои, мы будем иметь удовольствие получать постоянно, то и пустыня здешняя не даст нам тогда себя почувствовать, так как твои послания будут приносить нам большую радость.

15. К пресвитеру Василию

Хотя мы никогда не имели удовольствия знать тебя лично, но, слыша о твоей душевной доблести и о ревности, которую имеешь ты к делу искоренения заблуждений между язычниками и обращения их к истине, свидетельствуем тебе свое уважение и почтение – так, как будто бы лично знали тебя, жили вместе и долгое время были близко знакомы. Поэтому и первые обращаемся к тебе с письмом, ублажая тебя за то, что ты совершаешь, удивляясь тебе и вместе прося, чтобы и ты писал к нам, как только будет возможно. Хотя телом мы разделены, но любовью соединены с тобою, всегда с заботливостью думая о твоем благоговении. Зная это, не поставь в труд писать к нам постоянно и уведомлять о своих подвигах, так как, даже в пустыне живя, мы извлечем отсюда большое утешение.

16. К Халкидии и Асинкритии¹⁶

Да не смущают вас никакие огорчения и да не тревожит вашу душу беспрерывное волнение в ходе дел. Таков уже этот тесный и скорбный путь: он представляет много неудобств, требует больших усилий и трудов. Но все это проходит и кончается с настоящей жизнью. Хотя и тесен этот путь, но все же он – только путь; а награды за кроткое и мужественное перенесение его постоянны, бессмертны и гораздо выше его трудностей. Имея, таким образом, в виду с одной стороны мимолетность и временность скорби, а с другой – постоянство и вечность наград, мужественно переносите все, не смущаясь встречающимися неприятностями.

Одно только есть истинное горе, это – грех; а все прочее: изгнания, лишение имуществ, заточения, клеветы и все подобное – тень, дым, паутина, или что-нибудь еще более ничтожное. Привыкши уже переносить много испытаний и в прежнее время, покажите и теперь приличное вам терпение. Оно может укрепить вас в твердости, безопасности и мире и сделает вас еще славнее. Как только найдете, что кто-нибудь по своей надобности отправляется сюда, пишите нам неопустительно о своем здоровье. Вы знаете, как мы дорожим им и как желаем почаще получать о нем сведения.

17. К епископу Еортию¹⁷

Я ожидал от твоей честности получить письмо с уведомлением о твоем здоровье. Ты знаешь, как всегда мы были расположены к твоему благоговению, честнейший владыко. Но так как, может быть, недостаток случая переслать письмо отнял у вас всякую возможность сделать это, то мы, встретив людей, отправляющихся к твоему благоговению, первые обращаемся с письмом к твоей честности и усердно просим тебя писать к нам постоянно, как только будет возможно, и уведомлять о своем здоровье.

Мы живем в пустыннейшем месте, пустыннее которого нет во всей нашей вселенной; мы постоянно в осаде от страха со стороны разбойников и терпим множество скорбей, как это естественно на чужой стороне и в такой пустыне; при всем том если от вас, от всех, так горячо нас любящих, мы будем часто получать письма с уведомлениями о вашем здоровье, то несмотря на все свои горькие обстоятельства, мы найдем в них большое утешение. Ты знаешь, какова сила любви; знаешь, что не личное только присутствие любезных, но и письмо от них приносит большое подкрепление. Зная это, ущедри нам эту радость, уведомляя почаще о своем здоровье, о котором нам особенно желательно иметь сведение.

18. К Маркеллину¹⁸

Давно уже оба мы хранили молчание относительно друг друга; но о старинной и искренней любви твоей к нам мы не забыли, а соблюдаем ее всецело, и куда бы нас ни отправили, мы унесем ее с собой, как величайшее утешение. Поэтому вот и теперь, встретив отправляющихся к твоему благородству, мы воздаем тебе должное приветствие и уведомляем, что хотя бы нас удалили на самые крайние пределы вселенной, мы пойдем туда, мысленно имея тебя напечатленным в нашем сердце. А так как при таком расположении с нашей стороны нам весьма приятно не только писать к особам, столько любимым, но и от них получать письма, то удвой нам нашу радость, честнейший владыко, и, как только будет возможно, пиши нам постоянно, уведомляя о своем здоровье. Ты знаешь, как желательно нам иметь о нем сведение и какое утешение мы приобретем от того, даже живя на чужбине.

19. К Евфалии¹⁹

Хотя я реже получаю письма от твоей скромности, чем сам посылаю к твоей мерности, однако не перестану писать постоянно. Делая это, я доставляю удовольствие себе самому, веду переписку с особою, так искренно, так задушевно, так горячо и постоянно к нам расположенной. Но кроме того, так как нам весьма желательно иметь сведение о том, как идут твои дела, то мы желали бы постоянно получать письма и от тебя, чтобы всегда иметь сведение о том, чего желаем тебе, именно – о том, что ты живешь в благодушии и полном благополучии. Что, пользуясь этим, ты прилагаешь большое попечение о своей душе и, оставляя в стороне все житейское, шествуешь по дороге к небу, в этом, конечно, и сомневаться нечего. Я знаю благородство твоей души, свободу, независимость от дел и отчуждение от житейских забот.

Итак, чувствуя, сколько ты доставишь нам этим удовольствия, постарайся писать к нам, как мы выше сказали, постоянно, как только будет возможно и исполнимо, чтобы нам получить таким образом большое подкрепление в борьбе с лишениями такой пустыни, в какой мы проводим жизнь. Когда от вас, от любящих нас искренно, часто приходят к нам письма с уведомлениями о вашем здоровье, то они не просто только радуют нас, но доставляют нам такое удовольствие, что мы становимся совершенно нечувствительны к пустынности места, в котором живем.

20. К Адолии²⁰

И тем доказала ты твою искреннюю и горячую любовь, что, даже находясь в болезни, ты так постоянно к нам пишешь. Со своей стороны мы желаем, чтобы ты выздоровела и приехала, когда будет можно, сюда повидаться. Впрочем, ты и сама знаешь это, моя скромнейшая и благоговейнейшая госпожа. Но теперь, как я писал и прежде, мы чрезвычайно озабочены (так как догадываемся из твоих писем, что болезнь твоя весьма сильна); так поэтому, как только твое здоровье сколько-нибудь поправится к лучшему, пожалуйста, поскорее постарайся уведомить нас о том, чтобы снять с нашей души тяжелейшую тревогу. Тебе не безызвестно, до какой степени мы беспокоимся теперь о твоей болезни. Итак, зная, в какой мы теперь тревоге, постарайся сделать то, о чем мы просили. Впрочем, ты не особенно нуждаешься в убеждении к этому: и я уверен, что, как только случатся письмоносцы, ты не преминешь с каждым писать к нам.

21. К Картерии²¹

Это – сильное доказательство твоей любви, твоей душевной заботливости и горячего расположения к нам, что ты не только прислала многосоставной (мази), но наблюла, чтобы употребление ее могло принести пользу, и прислала вместе с ней также нардного и винного масла для поправления ее, если она от дальней дороги слишком засохнет. Ты пишешь, что ты сама приготовила ее, не доверила другим, и не наскоро сделала, а сделала ее старательно; и после этого твое расположение к нам решительно поражает нас. Свидетельствуем тебе за это благодарность, на одно только жалуясь, что ты не прислала нам в письме того, чего особенно желательно было нам, именно – добрых известий о своем здоровье. И так как мы доселе озабочены, не зная, в каком положении твоя болезнь, то, если вскорости пришлешь нам письмо с уведомлением, что твоя болезнь кончилась, ты доставишь нам этим величайшее удовольствие.

Итак, зная, как сильно желаем мы получить сведение о том, что ты действительно поднялась после этой немощи, доставь нам эту радость: она послужит нам среди лишений нашей пустыни и нашего осадного положения немалым утешением.

22. К Алфию²²

Дай тебе Бог награду, и в настоящей жизни, и в будущем веке, за твою искреннюю и горячую любовь к нам, неподдельную, нелицемерную, непоколебимую и неизменную. Немало уже показал ты, честнейший и благороднейший господин мой, доказательств расположения к нам, не смотря на такую отдаленность своего местопребывания: они многочисленны и велики. Приносим тебе благодарность за это, и желали бы писать к тебе постоянно, но не можем, сколько желали бы, а пишем, сколько можем. Ты знаешь, что в настоящее время дороги от зимней непогоды и от разбойнических нападений почти непроходимы. Не упрекай нас поэтому в нерадении, если мы будем долго хранить молчание, и припиши это отсутствию письмоносцев, а не небрежности нашей. Если бы только возможно было чаще пересылать письма, мы не сочли бы за труд писать к тебе неопустительно. Мы находим удовольствие для самих себя в том, чтобы чаще воздавать тебе должное приветствие. Зная это, пиши нам постоянно и ты о своем здоровье. Того, что, как говоришь, ты послал нам, никто нам сюда не доставил, но посланный воротился с дороги, боясь разбойников. Впрочем, усердно просим тебя вперед не делать этого и не вводить себя в хлопоты и затруднения. Твое искреннее и горячее расположение служит нам великим подарком с твоей стороны, и, постоянно пользуясь им, мы всегда с усладой вспоминаем о твоей любви.

23. К пресвитеру монаху Марон²³

Так любовью и расположением мы соединены с тобой и видим тебя, как будто бы ты находился теперь здесь. Таковы глаза любви: они не загораживаются дальностью расстояния и не слабеют от времени. Хотели бы мы поэтому и чаще писать к твоему благоговению. Но так как это совершенно неисполнимо по затруднительности дороги и по редкости путников, то мы приветствуем твою честность так часто, как только возможно, и извещаем тебя, что постоянно имеем тебя в памяти, нося в душе своей, где бы мы ни были. Уведомляй нас почаще и ты о своем здоровье, чтобы, будучи разделены с тобою телесно, но постоянно зная о твоем благоденствии, мы были благодушнее и могли много утешаться этим, живя в пустыне. Ведь слышать о твоем здоровье доставляет нам не малую радость. Но прежде всего, пожалуйста, молись о нас.

24. К епископу Транквилину²⁴

Честнейшего господина моего, епископа Селевка, сюда привела любовь к нам, а отсюда ведет стремление к твоей любви. Оно заставило его забыть и зимнюю непогоду, и трудность дороги, и собственную сильнейшую болезнь. Отдавая честь усердию его расположения, воздай ему, мой честнейший владыко, награду за его долгие лишения и окажи ему и теперь обычную свою любовь к нему. Притом и мы препровождаем его в твои руки, как в необуреваемую пристань, зная твою большую приветливость, твою искреннюю, горячую, твердую и неизменную любовь. Если кто поедет оттуда и будет удобно, напиши нам, пожалуйста, о своем здоровье.

Евпсихий доселе еще не прибыл; поэтому мы ничего не могли узнать о том, что, как говоришь ты в последнем своем письме, он должен был нам пересказать, так как он совсем к нам не являлся. Зная это, сообщи нам, пожалуйста, теперь, по крайней мере, о том, о чем прежде через него хотел уведомить, а также, если есть и еще что-нибудь, что нам необходимо знать, и извести о своем здоровье. Горячо желая его тебе и постоянно заботясь о нем, мы всегда желаем иметь о нем сведение.

25. К главному врачу Имнитию²⁵

Хотя мы не постоянно пишем к твоей честности, но постоянно имеем тебя в памяти, получив в течение нескольких дней большое доказательство твоей усерднейшей, горячей и искренней дружбы. Поэтому препровождаем в твои руки, как в пристань, и господина моего, честнейшего епископа Селевка. Он страдает жесточайшим кашлем, который настоящая пора года раздражает сильнее и делает еще жесточе. Распознав свойство его недуга, постарайся, честнейший мой господин, избавить его от этого водоворота, противопоставив напору болезни силу твоей науки, при посредстве которой ты часто многих, бывших в опасности совершенно потонуть под ударами подобных волн, скоро спасал от кораблекрушения.

26. К Халкидии

Я знаю, что любовь, которую имела ты к нам издавна и изначала, хранишь ты в целости и даже делаешь в ней приращение, не только не позволяя ей гаснуть от дальности расстояния и продолжительности времени, но возжигая ее более и более. Знак и то, что ты получаешь наши письма с большой радостью и что, пишешь ли ты сама, или молчишь, ты одинаково к нам расположена. В течение многих лет я действительно видел много опытов твоего расположения. Но потому-то мы и просим твою честность быть к нам всегда так расположенной, что имеем уже много залогов, много памятников искренности твоей любви. Потому-то и носим тебя постоянно в душе, напечатлев в уме своем, и храним незабвенную о тебе память, хотя и не можем постоянно к тебе писать, встречая препятствие в недостатке письмоносцев. Зная это, скромнейшая и благоговейнейшая госпожа моя, пиши к нам сама постоянно о своем здоровье. Хотя мы, не получив от тебя письма, всегда расспрашиваем прибывших оттуда о тебе; но нам желалось бы непосредственно от твоей скромности получать письма, сообщающие радостные известия о твоем благоденствии.

27. К Асинкритии²⁶

Знаю, что ты теперь находишься в большой скорби. Но как это знаю, так ведаю и то, что за эти скорби тебе уготована большая награда, положено великое возмездие и воздаяние. Хотя горе – горе и есть; но оно приносит пользу душе и обеспечивает большие задатки. Зная и размышляя об этом, ищи здесь высшего утешения, обращая взор не на жестокость только скорбей, но и на проистекающую от них пользу, и пиши постоянно к нам о своем здоровье. В настоящее время мы очень болеем, слыша, что ты хвораешь. Поэтому весьма желали бы получить в возможной скорости сведение о том, есть ли какое-нибудь облегчение в положении твоего здоровья, чтобы успокоиться в своей заботе о нем.

28. К Валентину

Третье письмо посылаю тебе теперь, не получив сам ни одного от твоего великолепия. Что ты получил наши письма с большой радостью, оказал вручившему их тебе достойный тебя почетный прием и сделал с своей стороны все, в чем нужна была твоя сила, – это мы знаем, и все это нам вполне известно, а письма от тебя все-таки мы не получили никакого. Если бы так долго хранил молчание кто-нибудь другой, менее благородный человек, то мы согласны, что ему можно бы было извиниться множеством дел. Но так как мы знаем возвышенность твоей души, твою горячую, искреннюю, неподдельную, твердую и постоянную любовь к нам, то от твоей достопочтенности такого извинения не примем. Не можешь сказать нам и того, чтобы на этот раз ты не жил там, потому что мы и это знаем.

Одно только может нас достаточно удовлетворить за твое долгое молчание, если к будущем ты соблаговолишь вознаградить опущенное в прошедшее время и станешь присылать нам вороха писем с медоточивыми уведомлениями о твоем здоровье и благополучии. Хотя мы живем в пустыне, в тяжелом осадном положении, и окружены тысячами опасностей, – при всем том мы не перестаем заботиться о твоей достопочтенности и ежедневно разведываем, как идут твои дела.

Итак, хотя для того, чтобы мы узнавали это не от других, но от самого тебя, чье расположение нам так сладко и вожделенно, пиши нам постоянно о своем здоровье. Получая письма, приносящие нам добрые вести, мы получаем все, чего желаем от тебя.

29. К Кандидиану

Велико расстояние пути, разделяющее нас; немало прошло и времени после того, как мы расстались с твоею достопочтенностью; кроме того – многое множество неотступных дел, страшнейшая пустынность нашего местопребывания, невыносимое осадное положение, нападения, набеги разбойничьи, разные другие стеснения, немощь здоровья... Но при всем этом ничто не ослабило нашей любви к тебе: мы храним ее в полной силе и в полном цвете, нося тебя в уме своем, где бы мы ни были, имея незабвенную о тебе память и навсегда запечатлев в своем сердце благородство твоей души, независимость, неизменность, непреклонность твоей искренней любви и горячность твоего расположения к нам. Так мы живем здесь, находя величайшее утешение среди лишений своей бесприютной пустыни в воспоминании о твоих подвигах.

Пиши же и ты к нам постоянно, достопочтеннейший и великолепнейший господин мой, радуя нас известиями о своем здоровье. Ты знаешь, что мы дорожим им до такой степени, что нам более всего желательно иметь о нем сведения, и что, если писать к тебе составляет нам радость, то наша радость удвоится, когда и от твоего великолепия мы будем получать такие письма.

30. К Вассиане²⁷

Давно ты молчишь, несмотря даже на то, что имеешь подле себя честнейшего и благоговейнейшего господина моего, диакона Феодота, который легко может найти отправляющихся оттуда сюда. Но мы и при этом не допускаем подозрения, чтобы твоя любовь к нам сделалась сколько-нибудь холоднее, потому что много раз уже имели случай вполне удостовериться в ней на опыте и знаем, что она чиста, неподдельна, искренна и неизменна. Поэтому, пишешь ли ты, или молчишь, мы одинаково расположены к твоему благородству и смело надеемся, что твое расположение к нам всегда пребудет цело и невредимо. Тем не менее, и при такой с нашей стороны уверенности, нам было бы весьма приятно постоянно получать от вас письма, радующие нас известиями о здоровье вашем и всего вашего дома, так как мы горячо желаем его вам и крепко дорожим им, как тебе это известно. Зная это, скромнейшая и благороднейшая госпожа моя, доставь нам это удовольствие, легкое, удобное, справедливое и могущее принести нам большое подкрепление среди лишений нашей жизни в пустыне.

31. К диакону Феодоту

Знаю сам, что ты не стал бы только писать к нам, когда бы мог лично прибыть, и что, оставив все, ты хотел бы быть вместе с нами, если бы не было препятствий, и препятствий чрезвычайно важных, как-то: настоящая пора года, затруднительное положение дел и усиливающаяся с каждым днем пустынность здешнего местопребывания. Нет ни малейшей надобности и разузнавать мне об этом. Как скоро я раз узнал, что ты нас горячо любишь, то, само собою разумеется, знаю уже и это. Хотя мы и без твоего также напоминания писали уже ко всем, но во всяком случае благодарим тебя за такую предупредительную к нам внимательность, вследствие которой в конце своего письма ты в заключение просишь нас об этом. Это – знак души, горячо озабоченной нашим делом, старательной, попечительной, умеющей искренно любить. Итак, говорю, я всем уже писал.

Между прочим недавно мы послали также письмо и к госпоже моей Картерии; но теперь узнали, что она не живет там и предприняла далекое путешествие. Так, если есть какая-нибудь возможность переслать ей наше письмо туда, то перешли, ежели сочтешь нужным; а если нельзя, то сходи к честнейшим и благороднейшим господам моим: Маркеллиану и другим, и скажи, чтобы они, когда будут писать к ней, оправдали нас перед ней и написали, что мы не по небрежности и не все это время не писали к ней и что продолжительное ее путешествие препятствовало нам писать к ней чаще.

32. К пресвитеру Симмаху²⁸

Нисколько не ново и не странно, что идущий тесным путем терпит стеснения. Таково естественное свойство добродетели: ее путь усеян трудами, тяжелыми усилиями, кознями и опасностями. Но таков путь; а за ним – венцы, награды, блага неизреченные и бесконечные. Так утешай себя этим. Притом и радости, и скорби текущей жизни протекают вместе с ней и вместе с этой жизнью оканчиваются. Следовательно, ни радостями нечего надмеваться, ни от скорбей нечего падать духом и крушиться. Хороший кормчий не зевает во время тишины, но не смущается и в бурю. Зная все это, утешай себя и ищи в этом лучшего подкрепления. Пиши нам постоянно о своем здоровье. Хотя мы разделены с тобою большим протяжением пространства и давно уже расстались с твоей мерностью, но не расстались с любовью к тебе и всегда носим ее с собою незабвенно и неослабно, где бы мы ни были, потому что такова уже природа искренней дружбы.

33. К Руфину

Хотел бы я чаще писать к твоему благоговению, потому что люблю тебя, и очень люблю, достопочтеннейший и благоговейнейший мой владыко; и то и другое ты сам знаешь. Но так как одно от нас зависит, а другое не от нас, в любви мы – господа себе, а касательно постоянной переписки – не совсем, потому что часто мешает затруднительность сообщения и неудобная пора года, то первую обязанность мы исполняем непрерывно, но вторую – когда только возможно, а пожалуй, впрочем, и ее исполняем тоже непрерывно. В самом деле, если чернилами и на бумаге мы не постоянно пишем к тебе, то мыслью и в душе – постоянно: таково свойство искренней дружбы.

34. К Намее²⁹

Что ты увертываешься, извиняясь и прося прощения в том, за что мы хвалим и прославляем тебя, принимая твое письмо и упрекая за то, что ты прислала его так поздно и не скоро? Если ты в самом деле думаешь, что писать к нам – большая дерзость с твоей стороны, то, оставив это, озаботься нашим обвинением тебя в медлительности и оправдайся. Чем больше будешь говорить, что ты и в отсутствие наше любишь нас так же искренно, как любила при нашем личном присутствии, тем более увеличишь свою вину. Если бы ты была к нам просто расположена, как и другие, и тогда не было бы причины молчать такое долгое время; а как скоро ты говоришь, что имеешь к нам такую искреннюю и горячую любовь, что не отказалась бы даже предпринять к нам путешествие, как оно ни трудно и как ни страшно по причине множества осаждающих дорогу разбойников, если бы не воспрепятствовало тебе твое нездоровье, то тебе остается уже только один способ оправдаться – слать нам бессчетно и постоянно свои письма, которые могут загладить вину твоего долгого молчания.

Делай же это, и тогда мы – вполне удовлетворены. Как ни поздно пришло настоящее твое письмо, но, как оно проникнуто горячей любовью, то уплачивает долг за прошедшее время. Однако смотри, чтобы следующие за ним письма не подражали ему в запаздывании, потому что тем только можно будет доказать, что и настоящее твое письмо пришло поздно не по лености твоей, а по напрасной, как ты говоришь, боязни, если следующие за ним будут приходить к нам скоро и достаточно часто.

35. К Аравию

Я знаю твою любовь, знаю, что твое расположение горячо, искренне, неподдельно, постоянно, и что ни затруднительное положение дел, ни куча забот, ни множество неприятных обстоятельств, ни продолжительность времени, ни дальность расстояния не могут сделать его слабее. Но потому-то так сильно и желаю постоянно получать письма от твоего благородства с радостными известиями о твоем здоровье. Если мы и упрекаем тебя, то упрекаем не по подозрению тебя в небрежности, а по своему нетерпеливому желанию получать такие письма, как можно, чаще. Зная это, честнейший и благороднейший мой владыко, доставь нам это удовольствие, легкое, удобное и приносящее нам большую радость даже в нашей жизни среди пустыни.

36. К Алфию³⁰

Я хотел бы чаще писать, но редкость случаев переслать письмо не дает мне возможности привести свое желание в исполнение; в самом деле, пустынность здешней местности, опасение исаврийцев и жестокость зимы не позволяют часто никому к нам добраться. Притом, пишем ли мы, или молчим, мы всегда сохраняем одинаковое к тебе расположение, вполне чувствуя твое усердие и заботливость, которую ты имеешь о спасении своей души, стараясь успокоить живущих в благочестии и посвящая себя этому доброму делу. Поэтому, честнейший и благоговейнейший мой господин, пиши к нам ты постоянно о здоровье своем и всего своего дома. Тогда, даже в своей жизни среди пустыни, мы найдем большую радость, получая такие письма от твоей честности.

37. К Диогену³¹

Об искренности твоей любви к нам мы знали и прежде; но гораздо более убедились в ней теперь, когда, несмотря на препятствия, представляемые зимней непогодой, ты не только не забываешь нас, но стал к нам еще внимательнее, выказывая еще большую о нас заботливость. Благодарим тебя за это и не перестанем ежедневно вспоминать об этом с похвалой. Без сомнения, ты получишь за это неизреченную награду от человеколюбивого Бога, которого воздаяния безмерно превосходят все, что могут воздать в благодарность, делом или словом, люди. Но мы платим тебе тем, чем можем: непрестанным прославлением, восхвалением и ублажением тебя, любовью, уважением, почтением, всегдашним воспоминанием о тебе, единением и неразрывной связью с тобою по закону любви.

Впрочем, ты и сам хорошо знаешь, многоуважаемый и достопочтеннейший мой владыко, что мы всегда принадлежали к числу ревностнейших твоих друзей. Поэтому усердно прошу тебя по поводу присланных тобою подарков: не беспокойся о нас нисколько. Удовольствовавшись и насладившись честью получения их, мы возвращаем их тебе не из пренебрежения, не потому, чтобы не были уверены в твоем благородстве, но потому, что не терпим нужды. Точно так же поступили мы и в отношении ко многим другим лицам, так как и многие другие, достойные тебя по благородству и горячо нам преданные, делали нам, как легко может удостовериться твоя достопочтенность, то же самое: и перед всеми ними нам достаточно было в оправдание того же, что мы просим уважить и тебя самого. Если бы мы действительно были в нужде, то потребовали бы нужного с полной откровенностью, как своей собственности, и ты увидишь это на опыте. Итак, получи назад все и береги тщательно, чтобы, если когда-нибудь велит время, мы могли смело спросить это у твоей достопочтенности.

38. К нему же

Только что написал предшествующее письмо, как вижу честнейшего и благоговейнейшего Афраата. Он так неотступно пристал к нам, – не хотел ехать отсюда и грозил даже не взять нашего письма, если я не приму всего, присланного тобой, что я наконец придумал дать такой оборот этому делу, который непременно понравится твоему благородству и совершенно успокоит твою мерность. Афраат скажет тебе о нем, и ты вели ему самому быть исполнителем этого доброго распоряжения. Конечно, ты понимаешь, как много выиграет дело и от личного присутствия его в Финикии и от щедрот твоего великолепия. За то и другое наградит тебя Господь, – то есть, как за то, что ты окажешь такое щедрое вспоможение людям, которые проповедуют язычникам в Финикии слово Божие и стараются об устроении там церквей, так и за то, что выберешь и пошлешь утешить их такого усердного человека, особенно в настоящую пору, когда они находятся в крайнем затруднении и терпят притеснения от многих.

Итак, взяв во внимание высокое значение этого великого дела, не задерживай Афраата нисколько, и немедленно снаряди его туда в дорогу, в полной уверенности, достопочтеннейший мой владыко, что этим добрым усердием ты заслужишь себе у человеколюбивого Бога щедрое воздаяние.

39. К Адолии

Что ты была больна – мы это знаем, трудно была больна и даже была совсем при смерти, потом освободилась от болезни и, избавившись совершенно от опасности, теперь понемногу выздоравливаешь. Но не из твоих писем я узнал все это, – что было очень прискорбно, – а со стороны и от других. Конечно, мы рады уже, что ты избавилась от болезни. Но из того, что мы рады этому, вовсе еще не следует, что мы кротко переносим твое долгое молчание в подобных обстоятельствах. Мы желали, как тебе известно, чтобы ты приехала сюда. И действительно, если бы болезнь не остановила, то не было бы никакого препятствия. Зима здесь доселе похожа на самую приятнейшую весну; Армения избавилась от исаврийцев.

Разумеется, мы тебя не принуждаем, не заставляем против воли ехать сюда. Но, чему уже ни опасение исаврийцев, ни суровость зимы, ни утомительность дороги и ничто решительно не может попрепятствовать, того просим от горячего и искреннего расположения к нам, то есть: писать к нам постоянно. Если бы мы имели счастье постоянно получать от тебя письма с приятными известиями о твоем здоровье и благодушии, то это принесло бы нам здесь немалое подкрепление. Подумай, какой ты таким образом будешь радовать нас радостью, и не поставь в труд делать это. Ты знаешь, как мы дорожим твоим благородством и какую всегда оказывали любовь к твоей мерности.

40. К пресвитеру Николаю³²

Сильно ты обрадовал нас и доставил нам большое удовольствие, уведомив, что ты много заботишься о Финикии и, несмотря на такую дальность своего расстояния, письмами поощряешь трудящихся там, выказывая таким образом апостольскую ревность. Постоянно прославляем и ублажаем тебя поэтому, как за то, что ты прежде послал туда монахов, так и за то, что теперь, при таком затруднительном положении дел, ты не только не отозвал их, но приказал им там остаться, поступая подобно отличнейшему кормчему или добросовестному врачу. Когда кормчий видит, что волны поднимаются, тогда прилагает гораздо более усердия. Когда врач замечает, что горячка достигла высочайшей степени воспаления, тогда напрягает все свое искусство. Так и ты, честнейший и благоговейнейший мой господин, поступил достойно своей доблести, когда, увидав, что дела идут дурно и неприязненно, с особенной силой настоял, чтобы находящиеся там не бежали из строя, но оставались на своих местах и делали свое дело.

Продолжая таким образом действовать с прежней своей ревностью, поторопи немедленно отправиться туда господина моего, честнейшего пресвитера Геронтия, если только он поправился и совершенно выздоровел. Нам было бы весьма приятно повидаться с ним, если бы он заехал к нам сюда; но так как положение тамошних дел требует особенной поспешности и неусыпности, так что не возможно тратить много времени в дороге, к тому же и наступающая зима может преградить ему путь, то усердно просим твою честность поторопить его, если только он поправился, ехать прямо туда, а вместе с ним постарайся отправить и любезнейшего, дорогого нашего пресвитера Иоанна. Ты знаешь, что особенно в настоящую пору тамошние дела требуют тем более тружеников, чем шире разрослось зло. Понимая это, зная, какое великое дело – спасение души, и имея в виду, как много уже сделано прежним усердием твоей честности, пожалуйста, и сам, и через других, через кого только можно, употреби все усилия, чтобы то, что уже сделано, осталось прочно навсегда, а к этому прибавлялись бы все более и более значительные приращения.

Ты обрадовал нас никак не менее тех, кто прибыл сюда; мысленно как будто бы и ты приехал, и хотя тебя нет здесь видимым образом, но очами любви мы постоянно тебя видим, везде нося тебя в своей душе. Может быть, доведется нам и лично видеться, когда позволит время. Но в настоящую пору, хотя нам и очень хотелось бы видеться и обняться с твоею любовью, мы также считаем, что твое присутствие там необходимо. Я уверен, что ты все сделаешь и употребишь все усилия, чтобы наполнить Финикию доблестными тружениками, – находящихся уже там утверждая еще более, чтобы они не возвращались оттуда, бросив тамошние дела, а между тем, поблизости к себе выискивая новых людей и высылая их туда с полным усердием. Таким образом всем, и близким и дальним, ты принесешь величайшую пользу, уподобляясь ароматам, которые не только наполняют своим благовонием то место, где они заключены, но и далеко распространяются в воздухе.

41. К пресвитеру Геронтию

Я писал к твоему благоговению, полагая, что ты уже в Финикии; а потому теперь пишу опять то же самое, о чем говорил в прежнем письме, именно, что в настоящее время особенно необходимо все сделать и все перенести, чтобы добрая ваша нива не осталась бесплодной и чтобы не погибло даром ничего, что уже там сделано. Так, когда пастухи видят, что овцам их отовсюду грозит большая гибель, то становятся особенно неусыпны и деятельны, берутся за пращу и прибегают к разным другим средствам, чтобы прогнать от стада всякую опасность. Если Иаков, которому вверены были бессловесные овцы, работал целых четырнадцать лет, не зная сна, томясь от холода и зноя, и работал за самую последнюю плату наемщика, то подумай, чего не обязаны сделать и перенести те, кому вверены овцы словесные, чтобы не погибла ни одна из них. Усердно прошу поэтому твое благоговение: чем страшнее буря, чем больше зла, чем сильнее препятствия, чем многочисленнее наветники, тем решительнее восстань и сам, убеждай и других взяться вместе с тобой за эту добрую стражбу, и с возможной скоростью поторопись прибыть туда. Уже за самую поездку ты получишь немалую награду; если же за одну поездку награжден будешь, то тем более, когда возьмешься за дела и окажешь большое усердие. Чем сидеть дома, гораздо лучше и полезнее предпринимать подобные путешествия. Будучи там, ты можешь иметь все, что и теперь имеешь: и посты, и бдение, и другие подвиги воздержания. А сидя дома, нельзя приобрести того, чего можно достигнуть, живя там – спасения столь многих душ, награды за опасности, воздаяния за полную готовность к перенесению их, так как и за одну готовность к ним полагается уже воздаяние.

Итак, подумай, сколько приобретешь себе новых венцов, и не медли, не откладывай, но, поправившись, пожалуйста, прямо отсюда же отправляйся туда, нисколько не беспокоясь о нужных вещах. Я уже сказал господину моему, честнейшему и благоговейнейшему пресвитеру Констанцию, чтобы, на постройки ли понадобится что-нибудь тратить, или на нужды братии, доставлять вам все с полным избытком, и даже теперь с более полным, чем прежде. Имея, таким образом, в виду и обеспечение там всех потребностей, и, прежде всего, богоугодность самого дела, пожалуйста, отбросив всякую медлительность, поторопись поскорее, и уже из самой Финикии дай нам о том знать, чтобы утешить нас в нашей тяжелой жизни среди пустыни. Действительно, если мы получим известие, что ты отправился туда с полной решительностью все сделать и все перенести ради спасения душ тамошних язычников, то мы в состоянии будем от такого удовольствия забыть даже, что живем в пустыне. Нам тоже хотелось бы повидаться с тобой; но так как то, о чем я говорил, гораздо необходимее и можно опасаться, чтобы зима не загородила тебе дороги от нас туда, то потому мы тебя и торопим, и просим усердно поскорее отправиться туда прямо.

42. К пресвитерам Симеону и Марию и к монашествующим в стране Апамейской

Хотя мы отделены от вас большим расстоянием и живем в самой жесточайшей пустыне, при всем том, узнав о вашей душевной доблести и великих подвигах воздержания, которыми вы просвещаете всех вокруг себя, мы горячо вас полюбили. И так как, между тем, нам невозможно сподобиться лично увидеть вас, и по зимней поре года, и по дальности дороги, то мы поусердствовали прибыть к вам письменно, и неотступно просим ваше благоговение прилежно молиться об окончании объявших вселенную бедствий, побуждать всех к этому с полным самоотвержением и, сколько возможно, чаще писать к нам о своем здоровье, чтобы, будучи удалены от вас и сосланы на самые крайние пределы вселенной, мы могли найти себе великое утешение, по крайней мере, в том, что будем постоянно иметь сведение о вашем благоденствии.

Очень обрадовал нас любезнейший, дорогой наш пресвитер Иоанн, несмотря на такое затруднительное положение обстоятельств решившийся снарядиться и отправиться в Финикию. Вы понимаете все величие этого подвига, и потому усердно прошу вас: если найдете доблестных мужей, которые могли бы вместе с ним содействовать совершению столь важного предприятия, то, пожалуйста, с возможной готовностью пошлите их вместе с ним. Вам известно, какую великую награду вы приобретете за это.

43. К монашествующим Ромулу и Визу

Хотелось бы мне видеть вас здесь, потому что, представляя вас себе по слухам о вашем благоговении, я очень полюбил вас; но так как это пока невозможно – и по дальности пути, и по зимней поре года, и по страху, наводимому исаврийцами, то я возымел усердие прибыть письменно к вашей честности с изъявлением расположенности, которую мы питаем к вашему благоговению. В самом деле, можно дружески полюбить людей, которые далеко от нас и которых мы никогда не видали. Такова сила любви: она не задерживается дальностью расстояния, не слабеет от долговременности, не побеждается наведением искушений; но, побеждая все это, становится выше всего и востекает на высоту недосягаемую.

Так точно и мы, горячо полюбивши вас, не сделались ни от чего подобного менее к вам внимательны, но как сами пишем к вам, так и вас усердно просим уведомлять нас о своем здоровье. Таким образом, даже среди своей жизни в пустыне мы найдем большое утешение себе, когда будем слышать, что люди, провождающие такую жизнь и шествующие таким тесным и скорбным путем, здравствуют и благоденствуют.

44. К Адолии³³

Хотя сама ты редко пишешь, тем не менее, мы, как только узнаем, что кто-нибудь отправляется отсюда к вам, неопустительно всякий раз пишем к твоему благородству. Мы высказывали желание, чтобы ты приехала сюда повидаться с нами; горячо желаем этого и теперь. Но так как это, по всей вероятности, показалось трудно твоему благородству (хотя опасность со стороны исаврийцев миновала совершенно), то мы не перестаем утешать себя, по крайней мере, тем, что постоянно пишем к твоей честности. В самом деле, всякий раз, как только встретим случай переслать к тебе письмо, принимаясь писать к тебе, мы испытываем необыкновенное удовольствие.

Зная это, скромнейшая и благоговейнейшая госпожа моя, постарайся, пожалуйста, и ты постоянно извещать нас о своем здоровье и благодушии. Как относительно поездки мы нисколько не упрекаем тебя, потому что это могло показаться тебе обременительным, так, напротив, никогда не перестанем жаловаться на твое долгое молчание, потому что горячо желаем постоянно иметь сведение о благоденствии твоем и всего твоего дома.

45. К бывшему дуке Феодосию³⁴

Много меда заключает в себе твое письмо или, лучше сказать, ты сделал его даже приятнее меда. В самом деле, чем чаще подавать мед лакомящимся его сладостью, тем уже менее он кажется им приятным, так как пресыщение разрушает силу удовольствия; напротив, твои письма, радующие нас известиями о твоем здоровье, так далеки от этого недостатка, что тогда особенно и доставляют нам радости, когда чаще приходят. Итак, ты облобызал мое письмо. А я облобызал тебя самого, виновника письма, обнял тебя, обеими руками обвившись вокруг шеи, и, расцеловав твою любезную мне голову, почувствовал большое подкрепление. Мне показалось, что не письмо только твое пришло, но будто бы ты сам приехал и находишься вместе с нами. Такое впечатление произвело на меня твое письмо.

Впрочем, такова всегда природа искренней любви: хотя бы лучи ее проникали только через письма, они делают видимым самый источник этих писем, что и привелось нам испытать. И ни давность времени, ни дальность расстояния, ни тяжелое положение обстоятельств, ничто решительно не помешало нам при этом. Зная это, достопочтеннейший мой владыко, не поставь в труд постоянно уведомлять нас о своем здоровье и благодушии, равно как и о благоденствии всего своего дома. Тебе известно, как желательно нам всегда иметь об этом сведения.

46. К диакону Феодоту³⁵

Скоро ты забыл нас, к горькой печали вследствие разлуки с тобой прибавив нам еще новую скорбь – своим долгим молчанием. На недостаток времени ты не можешь сослаться: прошло уже так много дней, что весьма легко можно было обернуться назад. А извиняться опасением исаврийских набегов мы тебе не позволим, потому что слишком для этого тебя любим. После твоего отъезда многие оттуда прибыли сюда. Что же за причина твоего молчания? Мешкотность и равнодушие. Впрочем, мы избавим тебя от упреков за прежнюю небрежность, если ты постараешься на будущее время учащением писем вознаградить потерянное. Ты знаешь, как нам будет приятно, если ты постоянно будешь уведомлять нас о своем здоровье.

47. К Халкидии и Асинкритии³⁶

Знаю, что вас смущает непрерывность постоянных испытаний, постигающих господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера. Но не страшитесь ничего подобного. Кто терпит это ради Бога, тот, чем жесточе его страдания, тем высшей сподобится награды. Утешая себя этим, мужественно и с благодарностью переносите огорчения, прославляя Бога за все, встречающееся в жизни. Таким образом и вы соделаетесь общницами с ним в уготованных ему наградах и венцах, за то, что кротко и мужественно переносили испытание.

Вы знаете, что настоящая жизнь есть только путь, что и радости и печали ее проходят одинаково, что «многими скорбями подобает нам войти в Царствие Божие» (Деян.14:22) и что тесен и скорбен "путь, вводя щий в жизнь вечную» (Мф.7:14). Утешаясь этим, а также и его присутствием с вами, рассейте всякую тень уныния, радуясь и веселясь за его страдания, потому что его ожидает за них неизреченное и нетленное вознаграждение.

48. К бывшему консулярию Феодоту³⁷

Вот что значит быть отцом! Ты не только не огорчаешься, что сын твой имеет стремление к истинному любомудрию, но радуешься этому, употребляешь все средства, чтобы он достиг самого верха любомудрия, и даже не тяготишься удалением его от родины, от дома, от твоего собственного присмотра, напротив того – думаешь, что он теперь ближе к тебе, когда становится добродетельнее. Глубоко благодарим тебя за это и со своей стороны удивляемся, каким это образом, давши нам такой бесценный подарок, своего сына, ты счел себя еще обязанным сделать нам честь и угощениями другого рода. Честь мы приняли; но самые вещи присланные возвращаем обратно, не из пренебрежения к твоему благородству (как это можно в отношении к человеку, так горячо нас любящему?), а потому, что считаем излишним гоняться за тем, в чем не имеем нужды.

Что же касается доброго чтеца Феодота, то мы желали бы оставить его при себе и заняться его воспитанием; но так как вся здешняя местность наполнена убийствами, смятением, кровопролитием, пожарами, потому что исаврийцы все истребляют огнем и мечем, и мы постоянно движемся с места на место, каждый день переменяя свое местопребывание, то мы сочли необходимым отправить его от себя, обстоятельно наказав господину моему, благоговейнейшему диакону Феодоту, неусыпно о нем заботиться и иметь о нем полнейшее попечение. Постарайся и ты обращаться так же с своим сыном, и тогда непременно похвалишь наше решение и принесешь нам за настоящее увещание большую благодарность.

49. К Касту, Валерию, Диофанту и Кириаку, пресвитерам антиохийским³⁸

Что честнейший и благоговейнейший господин мой, пресвитер Констанций, оставил нас, о том жалею; но что он отправился к вам, этому радуюсь, и больше радуюсь, чем о разлуке с ним жалею. Я вполне уверен, что в вашей любви он найдет себе необуреваемую пристань. Хотя бы отовсюду грозили бесчисленные опасности и высоко вздымались волны, ваше положение таково, что, благодаря отличающему вас мужеству и вашей неизменной расположенности и любви, под вашей защитой можно и среди бури наслаждаться ясной тишиной. Когда он явится к вам, сделайте для него, пожалуйста, все, как вам подобает. Вы знаете, какая награда будет ожидать вас, если постараетесь помочь человеку, на которого напрасно и злостно клевещут. Мы не чего-нибудь домогаемся, а того только, чтобы его не обижали вопреки всякой справедливости, чтобы не таскали и не перетаскивали его напрасно, терзая по судам, за то, за что его следовало наградить и прославить.

Итак, касательно его такова наша просьба; касательно же себя самих просим вас постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье. Хотя мы отделены от вас большим пространством, при всем том всегда постоянно носим вас в своей душе, близки к вам и непрестанно вас видим. Таковы глаза любви у людей, умеющих искренно любить. Но вы хорошо знаете это и сами, так как и вы умеете любить искренно.

50. К Транквилину³⁹

Все уступает времени и проходит, дряхлея и стареясь: и телесная красота, и величественные здания, и цветущие луга и сады, и все, что ни есть на земле; одна только любовь избежала общего разрушения и не только не вянет от долговременности, но не пресекается и самой смертью. Так и в нас, как ни давно расстались мы с твоею мерностью, она хранится к тебе в полном цвете: на словах – и теперь, а в душе – всегда. Потому-то мы и пишем постоянно к твоему благоговению. А так как нам весьма желательно иметь сведения, как идет твое здоровье (ты ведь знаешь, сколько мы дорожим им), то, если будет возможно и если легко найдешь случай, с кем можно было бы отправить к нам письмо, пожалуйста, с свойственной тебе добротой дай нам знать об этом. Как живем мы, что делается в Армении, что во Фракии, обо всем том расскажет твоей искренней и горячей любви податель этого письма.

51. К епископу Кириаку

Господин мой Сопатр, начальник Армении, – той Армении, в которой мы в настоящее время заключены, – Арменией правит, как отец, а о нас оказывает попечение более отца. Желая и стараясь отблагодарить его за такое с его стороны благорасположение, мне кажется, я нашел наконец отличнейшее средство отблагодарить его при пособии твоей неусыпно заботливой о нас души. Как и каким образом? У него есть сын, который давно уже живет там (у вас), обучаясь наукам. Если ты потрудишься принимать его у себя с готовностью и с свойственной тебе любовью и сделаешь ему что-нибудь полезное, тогда мы будем уплатившими свой долг. Сделай же это и познакомь его также с тамошними сановными людьми, которые были бы и знакомы тебе и в состоянии сделать для него чужую сторону приятнее родной. Этим ты доставишь удовольствие ему, доставишь удовольствие мне, доставишь удовольствие и себе самому, оказав полезную услугу в лице сына человеку честному и человеколюбивому, общему пристанищу бедных.

52. К Маркиану и Маркеллину⁴⁰

В вашем философском и возвышенном образе мыслей, в вашем неизменном и непреклонном настроении вы найдете достаточное подкрепление себе среди тех горестей, которые вы, как видно из вашего письма, испытываете. В самом деле, как человеку вялому и распущенному не может принести большой пользы даже тишина и самое благоприятное течение обстоятельств, так твердого, установившегося и ко всему готового мужа никогда не поколеблет никакая жестокая буря, напротив – сделает его еще славнее. Таково уже природное свойство испытаний: тем, кто переносит их мужественно, они приносят большие награды и блистательные венцы.

Зная это и почерпая отсюда достаточное утешение среди бедствий, не смущайтесь, честнейнейшие и благороднейшие господа мои, ничем и не переставайте писать к нам постоянно. Нам желательно бы было лично видеться и обняться с вами, но так как это пока невозможно по разным препятствиям, то не поставьте в труд постоянно писать к нам и уведомлять о своем здоровье. Вы знаете сколько вы доставляете нам этим удовольствия и как много это нас радует.

53. К Касту, Валерию, Диофанту и Кириаку, пресвитерам антиохийским⁴¹

Языком я редко сношусь к вашим благоговением, но душой – постоянно и весьма часто. Считайте же, что вы получили от нас не столько писем, сколько получили исписанной чернилами бумаги, но столько, сколько нам хотелось бы послать к вам. И как скоро так будете смотреть на дело, то увидите, что нами посланы к вам вороха писем. Если же вам их никто не доставляет, то, конечно, молчание наше есть следствие не нашей небрежности, а затруднительности нашего положения. Я сказал это для того, чтобы, пишем ли мы, или молчим, вы не изменяли своего мнения о нашей любви к вам. Где бы мы ни были, мы везде о вас помним, напечатлев вас в своем сердце. Приносим вам теперь великую благодарность за то, что вы приняли доброго монаха с свойственным вам благорасположением и укротили людей, которые так не кстати вздумали с ним ссориться. Недаром же я говорил, и без всякой лести вам, что, хотя бы отовсюду вздымались бесчисленные волны, у вас будет тишина. И если вы так легко избавляете других от кораблекрушений, то ясно, что сами стоите далеко вне опасности.

Пишите же нам постоянно о своем здоровье. Вы знаете, как нам желательно всегда иметь о нем сведения. Ваши письма, радующие нас известиями о вашем благоденствии, имеют такую силу, что, хотя мы в настоящее время отовсюду окружены опасностями, войнами, смятениями, беспорядками, ежедневно грозящими смертью, при всем том, как только получим связку ваших посланий, забываем все от удовольствия и приобретаем вновь прежнюю бодрость. Искренняя любовь производит то, что письма, заключающие в себе подобные известия, как бы переносят нас в круг людей, с которыми мы телесно разлучены.

54. К диакону Феодоту⁴²

Ты избавился, честнейший и благоговейнейший господин мой, от бедствий, свирепствующих теперь в Армении; а нас, кроме здешних смятений, или, точнее, ежедневно грозящих смертью опасностей, сильно тяготит и разлука с таким любезным, искренно и неподдельно расположенным к нам человеком, как ты. К этому присоединилось еще другое горе – долгое молчание твоей мерности. С того времени, как ты уехал отсюда, мы получили от тебя теперь всего только второе письмо: говорю это не в укор тебе, а по чувству собственной скорби. Что дорога, ведущая к нам сюда, действительно в настоящее время непроходима для путешественников, это всякий знает, и, конечно, это может послужить тебе в оправдание; но все это вовсе не утешительно для нас, напротив, потому-то мы особенно и горюем, что и последнее, оставшееся нам после разлуки с тобою, утешение отнято у нас таким образом. Так как это препятствие до сих пор не устранено, и ужасы, напротив, с каждым днем увеличиваются все более, то, пожалуйста, за огорчение, причиняемое нам твоим долгим молчанием, вознаграждай нас другим способом: не забывай нас, и когда будешь к нам писать, то пиши письма как можно длиннее, обстоятельно рассказывая в них о своем здоровье, благодушии и благополучии. Таким образом отнимаемое у нас временем ты можешь вознаградить длиннотой писем.

55. К нему же⁴³

И это – твое (письмо), нашего, ревностнейшего и горячего друга! Только что я прочитал первое твое письмо, как получаю второе: оба в один день, – и сильно обрадовался. Второе письмо твое заключает в себе нечто более, представляя нам не твои только речи, но и твое собственное писание, что и увеличило нашу радость, потому что мы могли увидеть в нем облик не твоей только горячей и искренней души, но в добавок еще и твоей руки. Делай же так постоянно, и не скупись доставлять утешение, которое сам придумал для нас таким образом. Тащить тебя сюда уже не смеем: таковы бедствия Армении; они охватили все, как и другая зима. Куда ни поедешь, везде увидишь потоки крови, кучи мертвых тел, до основания разрушенные жилища, разоренные города. Мы считаемся в безопасности, заключившись в этой крепости, как в жестокой тюрьме; при всем том не можем пользоваться спокойствием вследствие ежедневных опасений, смертоносных слухов, постоянного ожидания приступа со стороны исаврийцев и телесной немощи, с которой боремся доселе. Но, и при всех этих бедствиях, мы находим немалое утешение в своем горестном положении, когда получаем письма, радующие нас известиями о твоем здоровье.

56. К пресвитеру Николаю

Принимаем это, как знак твоей искренней и горячей любви, что даже из такой дали ты беспокоишься о нашей безопасности. Прежде, в самый разгар зимы, мы постоянно переходили с места на место, останавливаясь то в городах, то в ущельях и лесистых долинах, и всюду преследуемые исаврийцами. Наконец, когда здешние бедствия несколько поутихли, оставив пустыни, мы поспешно двинулись в Арависс, находя его крепость безопаснее других мест, и теперь живем в ней (а не в самом городе, потому что и это даже небезопасно) хуже, чем в любой тюрьме. Кроме уже того, что смерть ежедневно, так сказать, стучится к нам в двери, – потому что исаврийцы проникли всюду, везде истребляя огнем и мечем людей и жилища, – мы опасаемся еще голода, которым грозит нам наше стесненное положение и многочисленность сбежавшегося сюда народа. Зимняя пора года и непрерывное бегство из одного места в другое повергли нас в продолжительную болезнь: трудный период ее в настоящее время миновал, но некоторые следы еще остались.

При всем том, даже среди стольких бедствий и таких опасностей, мы почерпаем величайшее утешение в вашей любви – горячей, искренней и неизменной. Зная это, не поставьте в труд постоянно радовать нас известиями о вашем здоровье. Хотя мы и далеко от вас живем, при всем том крепко связаны с вами узами любви.

Приношу великую благодарность твоей честности за то, что даже среди таких смут, окружающих тебя, ты оказываешь большое усердие к делам в Финикии. Если получишь еще какие-нибудь известия оттуда, не поленись сообщить нам. К нам ниоткуда никто не может скоро добраться, так как все дороги, ведущие сюда, отовсюду заграждены. Но, хотя и трудно вести с нами постоянную переписку, при всем том пиши, как только представится возможность, и сообщай нам обо всем, что там делается, уведомляя в то же время о здоровье всех вас, о котором нам в особенности желательно иметь сведения.

57. К пресвитерам и монахам: Аффонию, Феодоту и Херею

Желал бы и я повидаться с вами здесь; но так как много тому препятствий, то не смею требовать этого теперь, а прошу вас оказать нам помощь, оставаясь и вдали от нас, содействием ваших дерзновенных молитв (а этого рода помощь не слабеет от времени и не задерживается дальностью расстояния, но, где бы ни жил человек, имеющий дерзновение перед Богом, как вот и вы, он может принести таким образом величайшую пользу и далеко от него живущим), сверх же молитв прошу вас также постоянно радовать нас и известиями о своем здоровье. Как ни много волн окружает нас отовсюду: и пустынность места, и осадное положение, и нашествие исаврийцев, и ежедневно грозящая смерть (мы постоянно живем об руку с смертью, заключившись в этой крепости, как в тюрьме, и страдая тяжким телесным недугом), – при всем том, несмотря на все злополучие, мы почерпаем немалое утешение среди этих бедствий в вашей любви. Хотя мы и не много времени пробыли вместе с вами, но получили много доказательств вашего искреннего, горячего, более, чем мед, сладкого, неизменного, крепкого и непоколебимого расположения, которое вы оказывали к нам и при личном свидании и заочно. Вот почему и вдали от вас, и среди стольких треволнений, мы отдыхаем душой при воспоминании о вашей доблести, как бы в отрадной пристани, считая вашу любовь величайшим для себя сокровищем.

С прошествием зимы и наступлением весны, мы избавились от сильного напора болезни; но остатки ее еще есть, они поддерживаются постоянным беспокойством, возбуждаемым нападениями исаврийцев. Не забывайте же нас никогда, какое бы расстояние ни разделяло нас, и не поставьте за труд писать к нам постоянно, как только дозволит возможность, радуя нас известиями о вашем здоровье.

58. К Малху⁴⁴

Не падай духом, и не приписывай своим грехам прекрасной кончины твоей блаженной дочери. Она вступила в необуреваемую пристань, достигла жизни, не имеющей конца, и, избавившись от волнений настоящего века, стала на камне, где все собранные ею блага неотъемлемо лежат вокруг нее, как бы в неприкосновенной уже сокровищнице. Надобно радоваться, веселиться и торжествовать, что ты душу ее, как отличный земледелец – спелый плод, представил общему всех Владыке. Прилагая из этих и из подобных размышлений извлекаемые лекарства к сердечной боли, поразившей тебя и скромнейшую госпожу мою, ее мать, увеличь, таким образом, отложенную вам награду, чтобы вам получить великое воздаяние от человеколюбивого Бога не только за прекрасное воспитание ее, но и за кроткое н благодушное перенесение этой прекрасной с ней разлуки.

59. К Алфию⁴⁵

Хотя и далеко от тебя живем мы, но веселимся, радуемся, ликуем, слыша о твоих подвигах и обильной щедрости, которую ты оказываешь бедным. Хотелось бы нам лицом к лицу увидеться с твоей честностью и при личном свидании лично засвидетельствовать тебе нашу великую благодарность. К сожалению, это до сих пор невозможно, потому что опасность со стороны исаврийцев увеличивается все более и более, и всякое сообщение в настоящее время преграждено, а я уверен, что если бы этого не было, то и ты не пожалел бы трудов приехать сюда и прибыл бы к нам сам. Но так как это до сих пор невозможно, то вот мы пишем к тебе, приветствуем твою честность, и усердно просим тебя, как только дозволят обстоятельства, постоянно писать к нам и уведомлять нас о здоровье твоем и всего твоего дома. Такого рода письма твоей честности доставят нам в нашей здешней жизни немалое утешение.

60. К Агапиту

Хотя много прошло времени с тех пор, как мы расстались с твоей достопочтенностью, и велико пространство, разделяющее нас, при всем том мы связаны с тобой любовью и живем близко к тебе, или, лучше, храним тебя в своей душе, нося с собою всюду, где бы мы ни были. Твою старинную к нам дружбу, горячую, искреннюю, крепкую и непреклонную, мы навсегда запечатлели в своем сознании. И наше расположение к тебе, честнейший и достопочтеннейший владыко, все так же живо, как и прежде, и не слабеет ни от давности времени, ни от дальности расстояния. Прошу же тебя, не поставь в труд писать к нам, сколько возможно, постоянно, о своем здоровье. Ты знаешь, сколько мы дорожим им и какую ты доставишь нам радость, уведомляя нас о его состоянии.

61. К Исихию

Желал бы я повидаться с тобою, и ни страх, наводимый исаврийцами, ни слабость здоровья не помешали бы мне, если бы мне позволялось переезжать по желанию, куда захочу; но тебя, хотя ты волен в этом, не зову сюда, и не прошу оставить дом и приехать к нам. Хотя и время года позволяет это, и поездка не велика (потому что небольшое расстояние разделяет нас), – при всем том не решаюсь тащить тебя сюда из опасения за тебя со стороны исаврийцев. Вместо того прошу постоянно писать к нам о своем здоровье; в этом отношении нападения разбойников, конечно, уже не могут служить тебе препятствием. Сделай же нам эту милость: тебе это легко и удобно; а нам принесет большую радость. Ты знаешь сам, сколько доставишь нам удовольствия, оказывая нам такую благосклонность.

62. К Арматию

Что это значит? Ты предоставляешь нам полную волю свободно распоряжаться для своих надобностей принадлежащими тебе людьми и лишаешь нас того, в чем мы особенно имеем надобность, то есть, своих писем, которые доставляли бы нам известия о твоем здоровье. Или не знаешь, что именно это более всего дорого и желанно искренним и задушевным друзьям, как вот и нам теперь?

Итак, если хочешь, честнейший мой владыко, сделать нам милость, то отмени данное твоим людям приказание служить нам в телесных нуждах (так как мы ни в чем таком не имеем нужды – все течет у нас рекой) и доставь нам сам при посредстве небольшого количества бумаги и чернил величайшее одолжение, которого мы особенно желаем удостоиться от тебя. Оно состоит в том, чтобы ты постоянно писал к нам о здоровье – своем и всего своего дома.

Если бы можно было нам видеться друг с другом, то я попросил бы, как величайшей милости, того, чтобы ты доставил мне удовольствие лично увидеть так горячо любящего нас друга, как ты, и поднял бы себя из дома. Но так как страх, наводимый исаврийцами, препятствует этому, то утешай нас, не скупясь, своими письмами, и тогда – все наши желанья тобой удовлетворены.

63. К Халкидии

Я весьма желаю, чтобы господин мой, честнейший (ваш) пресвитер, был с нами. Но, хотя ты полагаешь, что ему полезно прибыть сюда, я предпочитаю приезду его к нам его безопасность и освобождение его от настоящих смятений. Не думай же, чтобы мы препятствовали ему, если он хочет приехать к нам. Доселе мы удерживали его от исполнения этого намерения только потому, что самое свойство его дела не требует настоятельно прибытия его сюда, и мы боялись, не попал бы он еще в руки исаврийцев. Но если действительно необходимо приехать ему сюда, то мы усердно просим и убеждаем его решиться на это путешествие. Хотя мы и разделены телесно, но узами любви связаны с ним по-прежнему.

Не смущайся же, прошу тебя, происшедшими огорчениями. Чем более неприятностей, тем выше будет твоя заслуга, тем обильнее будет тебе награда и воздаяние от человеколюбивого Бога, если ты благодушно и мужественно перенесешь встретившиеся затруднения. В таком случае ты и легче победишь их, и награда, отлагаемая тебе на небесах за претерпение их, будет обильнее и гораздо выше самых страданий.

64. К Асинкритии

И прежде писал я твоей честности, что, по причине твоей любви, мы считаем и тебя в числе тех, которые прибыли к нам лично, и теперь повторяю опять то же самое, именно, что мысленно прибыла к нам и ты. Поэтому, хотя телесное нездоровье и замешательства, охватившие Армению, и воспрепятствовали тебе действительно приехать, тем не менее мы, зная твое желание и намерение, сохраняем то же мнение о твоем к нам расположении, какое имели и прежде. Не переставай же постоянно писать к нам и уведомлять о ходе своей болезни и о своем здоровье. В настоящее время мы очень огорчены, слыша, что ты больна. Чтобы не тревожиться нам, уведоми нас поскорее, выздоравливаешь ли ты от своей болезни.

65. К пресвитеру Роману⁴⁶

Не в Армении только и не в Каппадакийской только стране, но и в более отдаленных краях молва о твоей любви и о расположении, какое ты всегда оказывал к нам, прогремела торжественнее трубы. Считая величайшей для себя честью такое расположение к нам твоего благоговения, мы, со своей стороны, не перестаем прославлять тебя и усердно просим тебя постоянно писать к нам о своем здоровье. Хотя мы и в пустыне живем, хотя и далеко от вас удалены, – при всем том мы связаны с тобою узами любви, питая к тебе то же расположение, какое исстари оказывали мы к твоей честности, или даже в настоящее время еще более горячее и живое. Ни давность времени, ни дальность расстояния не сделали нас равнодушнее, – напротив, сделали расположеннее к тебе.

Зная это, честнейший и благоговейнейший мой владыко, и понимая, какое удовольствие доставишь ты нам более частой перепиской с нами, пиши к нам о своем здоровье, но особенно вспоминай нас всегда в своих святых молитвах, чтобы таким образом, несмотря на отдаленность расстояния, мы могли воспользоваться твоим многим содействием.

66. К Гемеллу⁴⁷

Что это? Когда такой славный и обширный город совершает блистательное празднество (так я называю твое вступление в должность), ты ставишь нас еще в большое уныние, так упорно храня молчание! Если бы это сделал кто-нибудь другой из обыкновенных людей, я легко понял бы причину. Я объяснил бы себе это тем, что многие, с возвышением по службе, обыкновенно возвышаются вместе и в надменности. Но когда дело касается твоего великолепия – человека с философским настроением мысли, который отлично постигает сущность этих временных и преходящих вещей, не обольщается мишурой и вывесками и смотрит на вещи так, как они есть, без прикрасы, то я решительно не могу понять причины молчания.

Что ты и теперь любишь нас так же, как и прежде, или даже более прежнего, в этом я вполне убежден. Но почему при таком расположении к нам ты ничего не пишешь так долго, не умею сказать и совершенно недоумеваю по этому самому. Разреши же нам эту загадку в своем письме, если не тяжело и не трудно. Но прежде, чем будешь писать, скажи доставившим тебе настоящее письмо, т. е. господину моему, честнейшему и благоговейнейшему пресвитеру, и сопровождающим его, что это молчание, в чем мы уверены, не было следствием небрежности. Довольно будет сказать это, чтобы им достигнуть благосклонности у твоей достопочтенности.

67. К Фирмину⁴⁸

Пребыванию твоему с нами болезнь твоя много помешала; но любви не изменила между нами нисколько. Довольно было нам один раз побыть с тобой, чтобы сделаться твоими горячими друзьями навсегда. Ты заставил нас так полюбить себя тем, что сам с первой нашей встречи обнаружил к нам такую пылкую и беспредельную любовь, не выжидая указаний опыта, но с первого взгляда решивши свой выбор и крепко привязавши нас к себе. Потому-то вот мы и пишем к тебе и уведомляем тебя о том, что тебе желательно знать о нас. Именно: мы здоровы; путь свой совершили благополучно; наслаждаемся теперь отдыхом и полным досугом; пользуемся у всех большой расположенностью, чувствуем невыразимое облегчение в душе. Никто нас здесь не тревожит, никто не нападает на нас. Да и что удивительного, если так покойно в городе, когда и всю дорогу мы проехали совершенно свободно. Уведомь же и ты нас о себе. Если мы доставили тебе удовольствие сообщением этих известий, то и сами будем очень рады услышать о твоем здоровье. Ты, конечно, понимаешь, как приятно людям, умеющим искренно любить, слышать добрые вести о тех, кого они любят.

68. К главному врачу Имнитию

Не перестаем мы перед всеми прославлять тебя, и как честного человека, и как прекрасного врача, и как друга, умеющего искренно любить. Как только зайдет у нас здесь речь о нашей болезни – по необходимости придешь ты на память в этих рассказах, и, многократно испытавши на себе твои великие познания и твою благорасположенность, не можем же мы проходить молчанием твоих благодеяний и разглашаем о них всем с чувством величайшего удовольствия. Ты внушил нам такую любовь к себе, что, даже пользуясь совершенным здоровьем, мы много бы дали за то, чтобы притащить тебя сюда, хотя бы только затем, чтобы на тебя взглянуть. Но так как это неудобно и по трудности дороги, и по страху, наводимому исаврийцами, то за это мы не беремся пока, а просим только постоянно к нам писать. Ты в состоянии вознаградить нас постоянной перепиской за удовольствие личного свидания с тобой, расслащая свои письма медом твоей добродушной любезности.

69. К Кифирию

Пребывание наше у вас там было непродолжительно, но от него возродилась между нами великая, высокая и благородная любовь. Умеющим искренно любить не нужно для этого много времени; здесь все может совершиться в короткий срок. Так точно случилось это и с нами: мы так горячо полюбили вас, как будто бы жили с вами долгое время. Поэтому теперь и пишем к вам, уведомляя, что мы здоровы и живем в спокойствии и тишине. Мы уверены, что, извещая вас об этом, мы делаем вам удовольствие. Но и от вас мы просим подобного же уведомления. Не сочтите за труд писать к нам постоянно, радуя нас известиями о вашем здоровье. Уведомляя нас о том, о чем мы постоянно желали бы иметь сведения, вы доставите нам таким образом величайшее удовольствие, которого не ослабит в нас даже и жизнь на чужой стороне.

70. К Леонтию

Из вашего города нас выгнали; но любви к тебе из нас не выгнали. То зависело от других – остаться ли там, или быть изгнанными, а это зависит от нас. Никто поэтому не в состоянии лишить нас этого, и куда бы нас ни удалили, всюду мы унесем с собою сладость любви к тебе, и везде с наслаждением будем вспоминать о твоем благородстве, соединяя в одно представление твою приверженность к нам, твое усердие, твой ум, твою приветливость, гостеприимство, все другие прекрасные качества твоей души, и таким образом воспроизводя себе твою доблестную личность. Ты так нас привязал и так овладел нами, что нам весьма желательно было бы повидаться с тобою; но так как это в настоящее время невозможно, то утешь нас своими письмами. С твоим умом ты в состоянии вознаградить нас частой перепиской за удовольствие личного свидания с тобой.

71. К Фавстину

Мы прибыли в Кукуз в добром здоровье (так я начинаю свое письмо сообразно с твоим желанием) и нашли, что это местечко нисколько не опасно, совершенно спокойно, совершенно тихо: никто его не теснит и никто на него не нападает. Да и что удивительного, если так спокойно в городе, когда мы свободно и беспрепятственно проехали всю необыкновенно пустынную, опасную и подозрительную дорогу, ведущую сюда, пользуясь большею безопасностью, чем в благоустроеннейших городах? В награду за эти добрые вести с нашей стороны пиши к нам постоянно о своем здоровье.

Живя здесь в полной тишине, мы постоянно воспроизводим себе благородство твоего образа мыслей, твою любовь к свободе, ненависть к злу, откровенную прямоту, все богатство твоих необозримых добродетелей, и с услаждением вспоминаем о тебе, нося в своей душе твой образ всюду, где бы мы ни были, и пламенея к тебе беспредельной любовью. Нам желательно бы было поэтому видеть тебя прибывшим сюда. Но так как это трудно, то мы прибегаем к другому средству и просим тебя утешать нас письмами. Постоянное получение писем с известиями о твоем здоровье принесет нам величайшее подкрепление.

72. К епископу Люцию

Хотя нас отделяет от твоего благоговения большое расстояние пути, тем не менее нам известно твое отчуждение от зла и прискорбие, какое возбудили в душе твоей люди, совершившие столько беззаконий и наполнившие вселенную столькими соблазнами. Свидетельствуем тебе поэтому нашу благодарность и никогда не перестанем прославлять и ублажать тебя за то, что, несмотря на такой напор зла, когда столь многие слепо несутся на скалы и утесы, ты продолжаешь идти прямой дорогой, осуждая происшедшее и отвращаясь от совершивших его, как и следует тебе. Но в то же время просим остаться твердым в этой доброй решимости и показать еще большую ревность.

Ты знаешь, как велика будет ваша награда, как блистательны ваши венцы и воздаяния вам за то, что, когда столь многие производят смятение, вы идете напротив и таким образом успешно содействуете исправлению существующего зла. Не подлежит сомнению, что если вы решитесь стать твердо, то, хотя вы составляете меньшинство по числу, вы одолеете большинство, превозносящееся злобой. Нет ничего сильнее добродетели и стремления содействовать ограждению Церкви. Избрав таким образом решение, могущее привлечь на вас высокое благоволение Божие, постарайтесь до конца исполнить ваш долг, соделавшись по своей непоколебимости крепчайшей оградой всех церквей вселенной.

73. К епископу Марию

Еще при самом начале бури, возмутившей церковь, мы заметили неуклонную прямоту твоего образа мыслей, и теперь, когда бедствия увеличились, слышим опять о твоем благоговении, что ты остаешься верен своему прежнему решению. Поэтому, несмотря на отдаленность своего местопребывания, воздавая тебе должное приветствие, мы ублажаем и прославляем тебя за то, что когда большинство увлеклось в бездну погибели и склонилось на сторону тех, которые так беззаконно поступили против церкви, ты пошел по противоположному пути, отвернулся от дерзнувших произвести эти беззакония и сохранил подобающую тебе независимость.

Имея в виду всю важность этого великого дела и долг каждого уклоняться от пути лукавнующих, а также и то, что неизменное и непреклонное решение ваше послужит средством и началом к исправлению зла, пожалуйста, стой твердо, с подобающим тебе мужеством, и поощряй к тому же других, кого только можешь. Тогда достаточно будет для пособия вам одной правоты дела, и Бог благословит ваше решение, избравшее правый путь среди такой сумятицы, и подаст вам победу.

74. К епископу Евлогию⁴⁹

Хотя бы нас удалили на самые крайние пределы вселенной, и тогда мы не могли бы забыть любви твоей и унесли бы всюду твой образ с собой: до такой степени ты увлек и пленил нас, честнейший и благоговейнейший мой владыко! Так и теперь, живя в Кукузе, самом пустынном местечке всего нашего государства, мы постоянно вспоминаем о твоей доброте, любезности, обходительности, о твоем искреннем, огненном и живом расположении к нам, о твоей, более пламенной, чем огонь, ревности, о всех других доблестях твоей души, и, услаждаясь этими воспоминаниями, разглашаем перед всеми о твердости твоего решения и непоколебимости, какую показал ты в отношении к воюющим против церкви и наполнившим вселенную столькими соблазнами, хотя все это вовсе не нуждается в нашем разглашении, потому что самыми делами своими ты сам провозгласил это во всеуслышание всего Востока и даже за его пределами.

Свидетельствуем тебе за это нашу благодарность, ублажаем, прославляем тебя и усердно просим пребыть навсегда верным показанной тобою ревности. Не одно и то же – соблюдать правоту, когда дела несутся по благоприятному течению, или – не только не увлечься, но остаться непоколебимым, когда многие покушаются разорить церковь, отвращаясь от них с достодолжным мужеством. В настоящем случае подобная непоколебимость послужит, не сколько-нибудь, но чрезвычайно много, к исправлению зла. Что при таком взгляде на дело твоего благоговения пойдут по следам твоим все, честнейшие и благоговейнейшие господа мои, епископы палестинские, в этом, конечно, не должно и сомневаться. Я очень хорошо знаю, что в делах подобной важности ты умеешь так же неразрывно соединить и связать их с собою сладостью любви к тебе, как соединено и связано тело с головой, и это есть равным образом новое и величайшее доказательство твоей доблестности.

75. К Иоанну, епископу Иерусалимскому

Мы удалены в Кукуз, но не удалились от любви к вам. То зависело от других, а это – от нас. Поэтому и отсюда, несмотря на такую отдаленность, мы пишем к вам и усердно просим ваше благоговение сохранять и теперь то мужество, какое вы показали с самого начала, отвратившись от людей, наполнивших церкви столькими смятениями, и завершить его достойным начала, или даже еще более блистательным концом. Немалая награда отложена вам будет за то, если вы, как должно, прервете все сношения с людьми, которые произвели такую бурю, наполнив столькими соблазнами почти всю вселенную, и не будете иметь с ними ничего общего. От этого зависит безопасность церквей; В этом их ограждение; в этом ваши венцы и победные почести. Зная это, честнейший и благоговейнейший мой владыко, позаботься обезопасить церкви, в ожидании таким образом величайшего за это воздаяния, и никогда не забывай о нас, крепко любящих твое благоговение и вверяющихся твоей расположенности. Мы знаем, какую любовь оказываешь ты к нам, видя это по самым делам твоим.

76. К Феодосию, епископу скифопольскому

По месту мы далеко от вас отстоим, но по любви мы подле вас, неразлучны и связаны с вами душой. Такова любовь: ее не затрудняет пространство, не расторгает расстояние; но легко облетает она всю вселенную, соединяя взаимно любящих друг друга. Это самое и мы испытываем теперь, всюду нося вас в своем сердце. Усердно поэтому просим вас – как поступали вы прежде, украшая самих себя и ограждая церкви, так поступайте и теперь, и отвращайтесь с подобающим вам мужеством от людей, которые внесли столько смятений во всю вселенную и возмутили церкви. Это будет началом прекращения бури, это будет ограждением церквей, это будет исправлением зла, если вы, здоровые, прервете все сношения с запятнавшими себя такой язвой и не будете иметь с ними ничего общего. Имея таким образом в виду воздаяние за подвиг и уготованные за него венцы, постарайся оказать достодолжное мужество в этом деле и не забывай никогда нас, любящих тебя, чем доставишь нам величайшее одолжение.

77. К епископу Моисею

Думаю, что ты не нуждаешься в нашем письме для того, чтобы показать должное мужество и отвернуться от людей, произведших столько зла в церквах и наполнивших вселенную смятениями; своими делами ты уже выказал свой образ мыслей. Но так как мне всегда и при всяком случае весьма приятно обращаться с приветствием к твоему благоговению, то повторяю тебе и теперь свою усердную просьбу – отвращаться от них с должным мужеством и поощрять всех других к тому же. С одной стороны, вам отложена будет не малая награда за то, если вы, как должно, решитесь прервать все сношения с людьми, поднявшими такую бурю и посеявшими всюду бесчисленные соблазны; с другой – самые дела примут через это весьма благоприятный оборот. Усердно просим тебя также никогда не забывать нас, горячо тебя любящих. Тебе известно, какое чувство расположения мы всегда питали и питаем к твоему благоговению.

78. К пресвитеру Роману⁵⁰

Это совершенно по-твоему, совершенно в характере твоего великого, высокого и философского духа, что даже среди невзгоды такого множества неблагоприятных обстоятельств ты не забыл любви нашей, но по-прежнему непреклонно и неослабно хранишь к нам дружбу. Положительно узнал я это от прибывших оттуда; но был уверен в том и прежде, чем услышал от других. Я знаю крепость и постоянство твоей души, прочность и неизменность твоего образа мыслей. Поэтому, принося великую благодарность твоему богопочтению, умоляю твое благоговение и прошу, как величайшей милости, постоянно писать к нам по мере возможности. Ты понимаешь, как утешительно нам, живя в чужой стороне, получать письма с радостными известиями о твоем здоровье. Мы тем более горячо желаем благоденствия и здоровья твоему благоговению, что твое здоровье служит для многих опорой, пристанищем, защитой, и есть залог неисчислимого множества великих дел.

79. К пресвитеру Моисею⁵¹

Величие похвал, расточаемых в письме твоей честности, далеко превышает наше убожество. Поэтому, оставив восхваление, не переставай молиться как о всей совокупности церквей, так и о нашем смирении, усердно прося человеколюбивого Бога прекратить обнявшие вселенную бедствия. Только молитвами и может быть поправлено настоящее положение дел, и притом – преимущественно вашими молитвами, стяжавшими великое дерзновение у Бога.

Не переставайте же молиться прилежно и не поставьте за труд по мере возможности постоянно писать к нам, тем более, что и расстояние невелико. Мы горячо желаем иметь сведения о вашем здоровье, так как здоровье каждого из вас служит для многих опорой и утешением. Всегда драгоценна ваша жизнь, но особенно теперь, среди такого вихря и мрака, когда вы, являясь подобно ясным светилам небесным, можете проливать свой свет обуреваемым и утопающим. Таким образом, если хотите, чтобы и мы благодушествовали, присылайте нам чаще письма с добрыми известиями о вашем здоровье, и мы имели бы немалое утешение, если бы постоянно получали такого рода сведения о вашей честности.

80. К пресвитерам монахам: Аффонию, Феодоту, Херею и ко всему вашему братству⁵²

Личное свидание с любимыми, конечно, всего более способно утешить любящих. Так блаженный Павел, постоянно и непрерывно носивший в своем сердце всю совокупность верующих и не забывавший о них ни на одно мгновение ни в заключении, ни в узах, ни даже среди произнесения оправдательных речей, как это выразил он, сказав: «я имею вас в сердце в узах моих, при защищении и утверждении благовествования» («за еже имети ми в сердцы вас, во узах моих и во ответе и извещении благовестия») (Флп.1:7), при всем том с живейшим усердием желал личного с ними свидания, как это видно из его слов: «Мы же, братия, быв разлучены с вами на короткое время лицем, а не сердцем, тем с большим желанием старались увидеть лице ваше» («мы, же... осиротевше от вас ко времени часа лицем, а не сердцем, лишше тщахомся лице ваше видети многим желанием») (1Фес. 2:17).

То же самое чувствуем теперь и мы, горячо желая личного свидания как с видевшими, так и с не видавшими нас никогда. Но так как это пока невозможно (потому что и дальность расстояния препятствует, и время года, и опасность со стороны разбойников, да и помимо всего этого неудобно нам отлучаться из своего местопребывания и предпринимать далекие путешествия), то, прибегая к другому средству, мы письменно воздаем вам должное приветствие, прежде же всего умоляем вас и просим, как величайшей милости, непрестанно поминать нас в молитвах своих и со всеусердием, со слезами припадать к человеколюбивому Богу с мольбой о нашем смирении. Вы, избежавшие водоворота житейских дел, освободившиеся от копоти и шума свирепствующих в мире бедствий и управившие свои души, как бы в своего рода тихую и необуреваемую пристань, в приют этого доброго любомудрия; вы, превратившие ночи в дни священными всенощными бдениями и среди ночей видящие яснее, чем другие видят днем, – вы скорее всех можете оказать нам помощь – вашими молитвами. Мы можем воспользоваться ими, несмотря на такое дальнее расстояние наше от вас, и нет такого далекого места, равно как и времени, которое могло бы помешать этого рода помощи дойти до нас.

Протяните же руку и помогите нам своими молитвами. Это – преимущественно самый высокий вид любви. А кроме молитв ваших, не поставьте в труд и уведомлять нас о своем здоровье, чтобы и отсюда мы могли извлечь величайшее подкрепление себе, услаждаясь вашей любовью и представляя вас себе как бы лично присутствующими вместе с нами, так как искренняя любовь дает способность составить соответственное ей понятие даже и о наружности никогда не виденных любимых лиц. Хотя бы пришлось нам жить в еще более тяжкой пустыне, чем теперь, мы почерпнем отсюда величайшее утешение.

81. К диакониссе Пентадии

О твоей любви к нам я знал и прежде, видев ее из самых дел твоих; но теперь уверился в ней еще яснее на основании того, что ты нам писала. Весьма превозносим тебя за это, – не за то только, что ты прислала нам письмо, но и за то, что описала в нем все, происшедшее у вас. Это – знак полного доверия к нам и заботливости о нашем деле. Радуемся, веселимся, торжествуем и, несмотря на свою жизнь в такой пустыне, чувствуем величайшее утешение, видя твое мужество, твою стойкость, непреклонность, необыкновенное благоразумие, свободу речи, высокое дерзновение, которым ты посрамила противников, нанесла роковой удар диаволу, и в то же время воодушевила подвизающихся за истину, приобрела себе, как доблестный герой в бою, великолепный трофей, одержав блистательную победу, и возвеселила нас до такой степени, что мы, забыв об изгнании, о чужой стороне, о пустыне, в которой живем, воображаем, будто бы находимся теперь там, среди вас, и услаждаемся твоею душевной доблестью.

Радуйся же и веселись, одержавши такую победу, легко заградивши пасти таких зверей, замкнувши их бесстыдные языки и зажавши их бешеные уста. Вот что значит истина, за которую ты подвизалась и за которую неоднократно приносила себя на заклание: немногими словами она одерживает верх над клеветой, тогда как ложь, хотя бы прикрывали ее бесчисленными изворотами многословных речей, несмотря на то выходит наружу, падает сама собою и оказывается слабее паутины. Радуйся же и веселись (я не перестану постоянно повторять эти слова), мужайся, укрепляйся и с посмеянием смотри на все возводимые ими против тебя наветы! Чем лютее они свирепствуют, тем глубже наносят себе самим раны, нисколько не вредя тебе, как волны не в состоянии вредить скале, но ослабляя и уничтожая самих себя и нагромождая себе самим чрезмерные мучения в будущем. Не бойся нисколько их угроз, хотя бы они скрежетали зубами, безумели от ярости и жаждали крови, от злобы впадая в лютость диких зверей. Тот, кто доселе вырывал тебя из их разнообразных и многоразличных козней, – Тот сохранит тебя в полной безопасности, бодрой и мужественной и в будущем, и ты скажешь сама: «Но поразит их Бог стрелою: внезапно будут они уязвлены; языком своим они поразят самих себя; все, видящие их, удалятся» («стрелы младенец быша язвы их, и изнемогоша на ня язы́цы их») (Пс.63:8–9). Что было, то и будет: ты приобретешь себе еще большую награду и заслужишь еще более блистательные венцы; а они, оставшись нераскаянными, подвергнут себя еще большему наказанию.

К каким козням они не прибегали? Какого рода не предпринимали средств, надеясь поколебать твою крепкую, верную Богу, благородную и мужественнейшую душу? Тебя, ничего не знавшую кроме церкви и своего терема, повели на площадь, с площади в суд, из суда в темницу. Наострили языки лжесвидетелей, сплели бессовестную клевету, произвели убийства, пустили целые потоки крови, губили молодых огнем и железом, терзали взрослых, не считая числа и не разбирая достоинства, побоями, мучениями и бесчисленными истязаниями, – все употребили они, чтобы принудить и заставить тебя по страху сказать не то, что ты несомненно знала. Но ты, как орел, воспаряющий ввысь, разорвав их сети, поднялась на свойственную тебе высоту свободы, и не только не дозволила им сбить себя, но уличила их в клевете по настоящему обвинению в поджоге, на которое особенно много рассчитывали эти жалкие и бедные создания.

Обратив таким образом взгляд на все прошедшее и взяв во внимание, что, каких волн и какой бури ни поднимали они против тебя, какого урагана и водоворота ни производили, а ты все мирно плыла среди этого беснующегося моря, надейся, что скоро доплывешь и до пристани, в которой ждут тебя многочисленные венцы.

Ты желаешь иметь сведения и о нас? Мы живы, здоровы и не страдаем более никакой болезнью. Да если бы и захворали, то совершенно достаточным лекарством для выздоровления послужила бы нам искренняя, горячая, крепкая и неизменная любовь твоего благоговения. Так как возможность постоянно знать о твоем благоденствии и полном благополучии составляет для нас таким образом необыкновенно большую радость, то мы усердно просим тебя (что, впрочем, и без нашего прошения ты всегда делаешь) – сколько возможно чаще уведомлять нас о здоровье твоем, всего твоего дома и твоих близких. Тебе известно, до какой степени мы заботимся о тебе и обо всем твоем благословенном доме.

82. К Пеанию

Тяжкие дела совершились; но надобно жалеть не о тех, кто пострадал и выстоял мужественно, а о тех, кто все это сделал. Как могучие звери, с большой яростью налегая на острия копий, тем самым глубже вонзают в свои внутренности смертоносное железо, так точно совершившие эти беззакония собирают на свою собственную голову жестокий огонь геенны. И если они тщеславятся тем, что делают, то еще более возбуждают сострадания и еще более достойны слез, потому что тем более жестокие уготовляют себе муки.

Итак, о них надобно жалеть всегда; что же касается тех, кого так немилосердно они закалают в жертву, то должно радоваться наградам и венцам, которые ожидают этих подвижников на небе, и видеть в их подвиге величайшее и яснейшее доказательство окончательного поражения диавола. Если бы это поражение было не окончательно, то он не хрипел бы так страшно гортанью своих служителей. Взяв во внимание все это, утешься вполне, достопочтеннейший мой владыко, и пиши нам постоянно о своем здоровье. Мы желали бы видеть и обнять твою любезную нам особу, но так как это в настоящее время не возможно, то усердно прошу твое благородство – как со своей стороны постоянно уведомлять нас о своем благоденствии, так и другим, кто нас очень любит, доставлять возможность без затруднения вести с нами переписку.

83. К диакониссе Ампрукле и находящимся с ней⁵³

Волны, ударяя в скалы, не могут потрясти их нисколько, но, чем сильнее напор удара, тем страшнее разбиваются сами и исчезают. То же самое можно видеть теперь на вас и на тех, кто напрасно и суетно строит против вас козни. Вам отсюда большее дерзновение перед Богом и больше славы у людей; а им – осуждение, стыд и позор. Вот что значит добродетель, вот что – зло: та процветает еще более, когда нападают на нее; а это, даже само нападая, постепенно теряет силу и с соответственной скоростью погибает совершенно. Имея, таким образом, величайшее утешение себе в самой причине происшедшего с вами, радуйтесь, веселитесь и укрепляйтесь.

Вы знаете, какие награды заслужили вы себе за свое мужество в этой борьбе и какие блага ожидают вас за твердое и благодушное перенесение бедствий: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку» («ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша») (1Кор.2:9). Притом все настоящие скорби проходят и оканчиваются с настоящею жизнью; приобретаемые же ими награды – бессмертны. Сверх того, еще прежде получения наград вы имеете уже здесь немалое блаженство, питаясь упованием на свою чистую совесть и ожиданием будущих венцов.

Впрочем, я уверен, что ты знаешь все это без нашего письма, и распространился в увещеваниях для того, чтобы сделать свое послание длиннее. Я хорошо знаю, как горячо, до чрезвычайности горячо, ты любишь наши письма, и в этом, конечно, заключается причина постоянных упреков нам с твоей стороны за то, что мы не часто пишем. По твоему необыкновенному пристрастию к письмам нашим мы не в состоянии были бы удовлетворить твоего желания даже и тогда, если бы писали к тебе ежедневно. Дай тебе Бог награду и воздаяние за такую любовь к нам и в настоящей жизни, и в будущем веке. Будь уверена, мы будем писать к тебе постоянно, не пропуская ни одного случая, потому что, делая это и постоянно обращаясь к тебе с нашими искренними приветствиями, мы доставляем через то величайшее удовольствие себе самим. Кроме того, мы всегда храним в полной силе ту любовь, которую ты возбудила в нас самого начала, и она не ослабнет в нас даже тогда, когда бы нам пришлось быть в разлуке с вами еще более времени, чем теперь. Мы непрерывно носим вас в своем сердце, изумляясь вашей непоколебимой твердости и вашему великому мужеству. Пиши же и сама к нам постоянно, радуя нас известиями о здоровье своем и всего своего дома, и мы почерпнем отсюда величайшее утешение.

84. К пресвитеру Ипатию⁵⁴

Ты знаешь сам, честнейший мой господин, какую награду, какие воздаяния, какие венцы несут вам ваши страдания ради Бога: не смущайся же совершающимися делами, – так как напротив, надобно жалеть о тех, кто делает зло. Они именно нагромождают на свою голову бесчисленные наказания. А ты, со свойственным тебе достоинством оказывая надлежащее мужество, разрывай их козни и наветы легче паутины и пиши к нам постоянно, радуя нас известиями о своем здоровье. Получая такого рода письма от твоей честности, мы почерпнем из них большое утешение в своей изгнаннической жизни.

85. К Халкидии⁵⁵

Необыкновенно мы были огорчены, узнав, что ты так больна. Тебе известно, как мы дорожим твоим здоровьем, моя скромнейшая и благоговейнейшая госпожа. Чтобы не томить нас тяжелой заботой, постарайся с первым представляющимся случаем уведомить нас, кончилась ли твоя болезнь и совершенно ли ты выздоровела. Несмотря на свою тягостную жизнь в такой пустыне, мы чувствуем необыкновенную радость, когда получаем известия о здоровье и благодушии людей, так искренно нас любящих, как вы.

Итак, зная, сколько ты доставишь нам удовольствия, если пришлешь подобного рода известие, не медли и не откладывай, но, пожалуйста, тотчас же исполни нашу просьбу. Как теперь ты повергла нас в постоянную скорбь, уведомив о своей болезни, так несказанно обрадуешь нас тогда, когда пришлешь известие о своем выздоровлении.

86. К Асинкритии⁵⁶

Душевно желал бы я писать к вам постоянно – потому что, где бы мы ни были, мы никогда не можем забыть вашего расположения, уважения и почтения, какое вы всегда оказывали к нам, и всегда неослабно храним память о вас, всюду нося ее в своем сердце. Если же в действительности мы пишем не так часто, как нам хотелось бы, или даже редко, то причиной этого не небрежность наша, а неизбежное положение обстоятельств и непроходимость дороги от нас в настоящее время. Зная это, скромнейшая и благороднейшая госпожа моя, пишем ли мы, или молчим, одинаково будь уверена в расположении, какое мы всегда к вам оказывали.

87. К Маркиану и Маркеллину⁵⁷

Та же причина долгого молчания и с нашей стороны, какая со стороны вашего благородства, но – молчания не сердцем, а только устами. В душе мы постоянно обращаемся к вам, непрерывно приветствуем вашу благороднейшую и достойнейшую душу, и неразлучны с вами, навсегда запечатлев вас в своем сердце: таково свойство искренней любви. Зная это, любезнейшие и честнейшие господа мои, пишите нам по мере возможности и уведомляйте нас о своем здоровье. Но будьте уверенны, что и в то время, когда не будете писать, мы неизменно сохраним то же мнение о любви вашей, как если бы вы и писали, основываясь в своем суждении на вашем образе мыслей.

88. К пресвитеру Северу⁵⁸

Хотя мы живем в самой пустынной стороне, однако ж мы часто пишем к твоей мерности и постоянно всегда расспрашиваем приезжающих из тех мест о твоем здоровье. И я не знаю, из-за чего, будучи таким страстным приверженцем нашим и имея полное удобство пересылать сюда свои письма, ты так долго хранишь молчание. Правда, даже при твоем долгом молчании, мы почерпаем величайшее утешение себе в размышлении о горячности, искренности, и неподдельности того расположения, которое ты всегда оказывал к нам. При всем том, однако, нам желательно было бы иметь также удовольствие постоянно получать от тебя и письма с уведомлениями о твоем здоровье и из твоих собственных уст, из твоих собственноручных известий узнавать то, что мы узнаем через других.

Исполни же наше желание, по крайней мере, теперь, честнейший мой владыко; ты понимаешь, сколько доставишь нам этим удовольствия. Что же касается нас, то пишем ли мы, или не пишем, мы никогда не забываем тебя и, где бы мы ни были, неизменно сохраняем ту любовь, которую всегда оказывали к твоему благоговению. Делая это, мы самим себе доставляем величайшее удовольствие.

89. К чтецу Феодоту⁵⁹

Что ты говоришь? Волн поднялось против тебя больше, чем ты ожидал, и потому ты скорбишь? Но поэтому-то именно надобно радоваться и торжествовать. Так, по крайней мере, поступал в подобных случаях блаженный Павел, говоря, например: «И не сим только, но хвалимся и скорбями» («не точию же, но и хвалимся в скорбех») (Рим. 5:3), или в другом месте: «радуюсь в страданиях моих» (Кол. 1:24). В самом деле, чем сильнее и порывистее буря, тем больше прибыли, блистательнее венцы за терпение, тем выше награды.

Впрочем, в тебе я совершенно уверен: я знаю твою неизменность, непреклонность и твердость; и если скорблю и плачу, то о тех, кто строит против тебя козни, – о том, что люди, которые должны бы были прилагать попечение о тебе, оказываются в числе твоих врагов. Одно только меня огорчает касательно тебя, именно – болезненное состояние твоих глаз, на которое усердно прошу тебя обратить полное внимание; необходимо посоветоваться с врачами и позаботиться с своей стороны. Что же касается навлекаемых на тебя преследований, то прошу тебя (как и выше сказал) радоваться этому, как и я радуюсь при этом за тебя. Я знаю, какой плод произрастет тебе отсюда за терпение. Не бойся же ничего и не смущайся ничем, что бы ни произошло. Одно только есть истинное горе, это – грех. Все же прочее, при неусыпности и бодрствовании с твоей стороны, послужит величайшим источником благоприобретения и с большим избытком принесет тебе те неизреченные блага, которые на небесах. Совершая, таким образом, ежедневно этого рода благоприобретение, радуйся и веселись.

Не сочти также за труд постоянно писать к нам. Нам, конечно, было бы весьма приятно, если бы ты к нам приехал; но так как не только зимние холода, а и летние жары одинаково тебе вредны, то мы боимся подвергать тебя неблагоприятному влиянию погоды, особенно при твоем страдании глазами. Занявшись внимательно излечением их, уведомляй нас всякий раз, как будешь к нам писать, поправляются ли они сколько-нибудь у тебя, чтобы таким образом, несмотря на дальность расстояния между нами, много утешить нас этим.

90. К диакониссе Ампрукле и находящимся с ней⁶⁰

Как ни далеко живу я от вашей честности, но знаю о ваших прекрасных и мужественных подвигах не меньше присутствующих с вами, и весьма порадовался вашему мужеству, терпению, вашей крепкой и несокрушимой душевной силе, непреклонности в образе мыслей, свободе речи и прямоте. Никогда не перестану ублажать вас, потому что вы заслужили себе таким образом не только настоящие, но и будущие блага, те неизреченные, всякий ум и всякое слово превосходящие, наслаждения, которые ожидают вас в веке будущем. Но ты очень опечалила нас, не удостоив уведомить нас об этом в нашей отдаленной глуши. Я знаю, что это произошло, конечно, не из небрежности, так как, пишешь ли ты к нам, или молчишь, уверен в твоей горячей, искренней, неподдельной, бесхитростной, крепкой и непоколебимой любви, но оттого, что некому было написать письмо с твоих слов. В таком случае тебе следовало бы, однако, писать к нам на своем природном языке и собственноручно.

Как тебе известно, мы горячо желаем постоянно получать письма от твоего благоговения, чтобы ежедневно иметь сведения о твоем здоровье, и почерпаем отсюда немалое утешение в своем пустынническом заточении и в горьких обстоятельствах здешней жизни. Зная таким образом, честнейшая и благоговейнейшая моя госпожа, как много дорожим мы этим, не упускай доставлять нам это прекрасное удовольствие. Много людей из разных мест прибыло сюда от вас. Конечно, я не осуждаю тебя, почему никто из них не принес нам письма от твоей скромности; очень могло быть, что все они неизвестны твоему благоговению. Но, по крайней мере, теперь, когда стало возможно пересылать к нам письма с полным удобством, и в особенности, когда у вас были такие происшествия, я горячо желал бы получать от тебя известия. Вознагради же опущенное в протекшее время, и частой, бессчетной присылкой писем утешь нас за свое прежнее продолжительное молчание.

91. К диакониссе Пентадии⁶¹

Ублажаю тебя за венцы, которыми ты вновь украсила себя теперь, решившись мужественно перенести все за истину. Сам Бог со многой силой поможет тебе поэтому в предстоящей борьбе, потому что сказано: «Подвизайся за истину до смерти, и Господь Бог поборет за тебя» («даже до смерти подвизайся о истине, и Господь поборет по тебе») (Сир.4:32). Так и сбылось. По крайней мере, доселе, ведя добрую борьбу, ты приобрела уже себе свыше великую славу, чему я искренно радуюсь. Но я узнал, что ты думаешь об отъезде и хочешь переселиться оттуда. Усердно прошу твою честность не думать и даже не помышлять ни о чем подобном. Во-первых, потому именно, что ты действительно – утверждение своего города, пристань широкая, опора, крепкая стена всех удрученных. Не выпускай же из своих рук такого благоприобретения, не убегай от такой богатой прибыли, когда каждый день ты собираешь столько сокровищ благодаря своему присутствию там. Как видящие твои подвиги, так и слышащие о них получают немалую пользу. А ты знаешь, какую награду принесет тебе это.

Итак, во-первых, как я сказал, потому мы просим тебя остаться там, что ты уже опытом достаточно доказала пользу, которую приносишь своим пребыванием там. Затем, и время года не дозволяет этого. Ты знаешь слабость своего здоровья и чувствуешь сама, как нелегко будет тебе двинуться в такую непогодь и стужу. Сверх того, и исаврийские грабежи, как мы слышим, процветают. Сообразив все это, как женщина рассудительная, ни в каком случае не решайся ехать в настоящую пору. Пожалуйста, напиши нам об этом вскорости, и постоянно уведомляй нас о своем здоровье. Мы и теперь уже поскорбели, не получив письма от твоей честности, и задались заботой – не болезнь ли помешала тебе в этом. Чтобы снять с нас, таким образом, и эту тяготу, поскорее пришли нам письмо с уведомлением об этом.

92. К Халкидии⁶²

Дай тебе Бог награду и здесь, и в будущем веке, за уважение, почтение и искреннюю любовь к нам. Не теперь только, но издавна, с самого начала, я несомненно знаю, с каким усердием ты к нам расположена. А потому, как ни далеко живу я от вас, каких ни представляет помех дальность расстояния между нами и как ни удручен я разного рода горестями, проистекающими то вследствие пустынности здешнего места, то вследствие постоянных опасностей и непрерывных нападений со стороны разбойников, то вследствие редкости здесь врачей, – ничто не в состоянии воспрепятствовать мне непрерывно помнить о твоей мерности; несмотря ни на что, я доселе храню в полной силе ту любовь, которую, с самого начала, возымел к тебе и к твоему дому, не дозволяя ей ослабнуть ни под влиянием времени, ни от дальности расстояния. Вот что значит искренно любить!

После этого я усердно прошу тебя, обращаясь к твоему благоразумию и благоговению, мужественно переносить все, встречающееся в жизни. Ты знаешь, что с самых ранних лет своих доныне ты постоянно боролась с разными и почти со всевозможными испытаниями, и ты легко можешь одержать победу на арене терпения, как уже и одерживала ее много раз, предуготовив себе таким образом блистательные венцы в будущем. А если настоящее испытание труднее предшествовавших, то и венец выше. Не смущайся же никакими постигающими тебя нападениями, но чем выше волны, чем страшнее буря, тем больше рассчитывай на приобретение, тем выше, тем больше, тем блистательнее жди наград за свои подвиги: «нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас» («Недостойны бо страсти нынешняго времене к хотящей славе явитися в нас») (Рим. 8:18). Все в этой жизни – и радостное, и печальное, есть только путь; и то и другое одинаково проходит; ничего нет в ней твердого и постоянного, но, подобно всему в природе, и радости ее и горе являются и исчезают.

Как странники или путешественники, идут ли луговой поляной, или дикими пропастями, ни там не закрепляют себе навек радости, ни отсюда не выносят на всю жизнь печали, потому что они странники, а не местные жители, они только проходят через то и через другое и стремятся к своему отечеству, – так прошу и вас ни светлой стороной настоящей жизни не увлекаться, ни в горестях ее не погружаться с головой, а смотреть всегда на то только, каким бы образом с полным дерзновением явиться в общее всем нам отечество. Вот это есть постоянное, прочное и бессмертное благо; а все прочее – цвет травной, дым, или что-нибудь еще ничтожнее того.

93. К Асинкритии и находящимся с не⁶³

Я знаю вашу любовь и расположение, которое вы по своему усердию питаете к нам, и хотел бы писать к вам постоянно; но страх, наводимый исаврийцами, загородив все дороги, часто отнимает возможность найти людей, которые могли бы оказать нам в этом деле необходимую услугу. По крайней мере, всякий раз, как только встретим удобный случай, мы вменяем себе в обязанность послать вам свое приветствие, убеждая вас по обыкновению нисколько не смущаться и не тревожиться при этих постоянных и непрерывных испытаниях.

Если купцы и мореплаватели, занимающиеся морской торговлей, для незначительных товаров переплывают столь обширные моря и смело идут навстречу таким волнам; если военные люди из-за небольшой и временной платы бывают готовы жертвовать даже самой жизнью; если в течение жизни они часто бывают принуждены выдерживать борьбу с голодом, совершать тяжелые, длинные переходы, жить постоянно в чужих землях, а наконец многие из них действительно подвергаются преждевременной и насильственной смерти, не приобретая уже за это никакой платы, ни большой, ни малой, – то какое может быть извинение для малодушных, неспособных жертвовать своей жизнью, когда перед глазами их лежит небесная награда и за кончину ожидает несравненно большее и высшее воздаяние?

Размышляя обо всем этом и зная, что настоящее есть дым и сновидение, что всякое человеческое благополучие нисколько не прочнее весенних листьев, которые растут и тут же засыхают, будь выше всех этого рода стрел. Можно даже совершенно попрать житейскую прелесть, если захочешь. Смотри только на одно, каким бы образом с живым усердием закончить тебе тот тесный путь, который ведет к Нему.

94. К пресвитерам: Касту, Валерию, Диофанту и Кириаку⁶⁴

Что бывает с золотом, прошедшим многократно через огонь, то же самое обыкновенно бывает и с золотыми душами под влиянием испытаний. Вещество золота, пробыв в огне столько времени, сколько нужно по требованию искусства, становится от действия его гораздо чище и блистательнее; и люди с душой, подобной золоту, пройдя горнило непрерывных испытаний, делаются несравненно блистательнее и драгоценнее всякого золота. Потому-то, несмотря на такую отдаленность от вас, мы не перестаем постоянно вас ублажать. Вы знаете, вы положительно знаете, что все эти козни могут принести вам только прибыль, что благополучие настоящей жизни есть только пустое слово, не заключающее в себе никакой действительности, а блага будущие прочны, непреходящи, постоянны, бессмертны. И не в том только состоит дивное свойство добродетели, что она доставляет нам такого рода награды, но в том, что еще прежде этих наград самые подвиги ее служат уже сами себе наградами, что не только по окончании зрелища она раздает отличия победителям, но и среди самой арены сплетает уже для подвижников блистательные венцы.

Потому и Павел не только радуется и веселится при мысли о воздаяниях за скорби, но смотрит с торжеством и на самые скорби, когда говорит: «И не сим только, но хвалимся и скорбями» («не точию же, но и хвалимся в скорбех») (Римл.5:3). Перечисляя ряд наград за скорби, он говорит, что скорбь рождает терпение – эту матерь всех благ, эту необуреваемую пристань, эту основу мирной жизни, более крепкую, чем скала, более твердую, чем алмаз, более могущественную, чем всякое оружие, более надежную, чем все крепостные стены. В свою очередь, терпение при надлежащей степени развития делает своих питомцев испытанными, мужественными и решительно непобедимыми. Оно уже никогда не допустит их ни смутиться, ни поскользнуться, при каком бы ни было бедствии; но как скала, чем более бьет в нее волн, тем она делается только чище, нисколько не сдвигаясь с места, и легко разбивает напор рвущихся на нее валов, уничтожая их не нанесением, а принятием ударов, – так и муж, вышедший испытанным из школы терпения, становится выше всех козней. И, что особенно удивительно, он делается сильнее и победоноснее над злом также не деланием, а переношением зла.

Пишу вам это не потому, чтобы вы нуждались в наших наставлениях, – я знаю ваше благоразумие, и вы доказали его самым делом, – то, о чем мы философствовали теперь только на словах, то самое вы проповедали во всеуслышание собственной непоколебимостью в перенесении страданий. Итак, не потому, чтобы вы нуждались в наших наставлениях, пишу вам это, но потому только, что, как вы долго молчали, или лучше – так как с обеих сторон длилось долгое молчание, то я и захотел сделать свое письмо длиннее. А когда пишешь к таким доблестным подвижникам терпения, как вы, то о чем более и поговорить, как не о том, чем вы сделались столько славны и знамениты? Однако и сказанным выше не ограничиваются плоды подвижничества; они идут дальше, разрастаясь более и более. «Испытанность, – говорит апостол, – рождает упование" (Рим. 5:4), – упование, имеющее непременно оправдаться самым делом, а не такое, как обыкновенное человеческое упование, которое часто, изнурив трудами положившихся на него, не в состоянии бывает затем дать своим поклонникам отведать плода от своих трудов и вместе с потерею трудов приносит им стыд и бедствия со всех сторон. Не таково то упование, потому что оно – не человеческое. Желая выразить все это одним словом, Павел сказал: «надежда не постыжает» («упование же не посрамит») (Рим. 5:5). Действительно, оно не только не приносит потери тому, кто подвизается на этом поприще, и не только не посрамляет, но вознаграждает его богатством и славой в гораздо высшей степени сравнительно с настоящею ценой его трудов и подвигов. Такова рука, дарующая вознаграждения за эти труды!

Может быть, мы и переступили меру письма, но только не во мнении так горячо привязанных к нам друзей, как вы. Я уверен, что, рассуждая об этом не по правилам эпистолярной письменности, а по уставам дружбы, вы найдете и это письмо коротким. При всем том, хотя бы оно показалось вам коротким, я непременно хочу просить у вас вознаграждения себе за него – не того, чтобы вы меня любили, потому что нет надобности просить у вас того, чем вы сами по собственному побуждению всегда с большим избытком и платите мне, и одолжаетесь вновь, и не того, чтобы вы отвечали на наше письмо, так как я знаю, что и об этом нет надобности напоминать вам со стороны, – какого же, наконец, вознаграждения? Докажите нам, что вы ликуете, радуетесь и веселитесь, что причиненные вам бедствия ничего вам не сделали, что, напротив, козни врагов доставляют вам повод к величайшему удовольствию. Если мы получим от вас письмо с таким радостным известием, то это письмо послужит для нас утешением, лекарством и уврачеванием среди всех зол, которым мы в настоящее время преданы на жертву, каковы: пустынническое одиночество, голод, зараза, исаврийские войны и всякого рода болезни. Представив себе таким образом, какое вы доставите нам одолжение, пожалуйста, пишите к нам, и пишите именно так, чтобы, несмотря на дальнее расстояние, которое разделяет нас с вами, исполнить нас живейшей радости.

95. К епископу Урбицию⁶⁵

Хотя я давно уже не вижусь с твоим благоговением, тем не менее нисколько не охладел оттого в любви к тебе. Таково свойство искренней любви. Она не увядает от долговременности, не тускнеет в трудных обстоятельствах жизни и постоянно сохраняет свою силу. Потому-то, несмотря на множество окружающих нас напастей, несмотря на то, что мы заброшены теперь в самое пустынное место вселенной и живем в постоянном страхе со стороны разбойников, среди непрерывной своего рода осады (в самом деле, Кукуз постоянно в осадном положении, потому что все дороги к нему загорожены разбойниками), при всем том мы нисколько не охладели к твоему благоговению, но пишем к тебе, посылаем тебе должное приветствие и усердно просим тебя писать в свою очередь к нам, если это не тяжело и не трудно. Для нас будет весьма большим удовольствием получать письма от людей, так искренно нас любящих, как вы, и при этом представлять себе вас присутствующими.

96. К епископу Руфину

Я знаю прочность твоей любви. Хотя мы и недолго жили с тобой когда-то в Антиохии, честнейший и благоговейнейший мой владыко, но видели много опытов твоей мудрости и любви к нам твоего благоговения. После того прошло уже много времени. Но мы до сих пор сохраняем полнейшую любовь к тебе и представляем себе твое присутствие так живо, как будто видели тебя вчера или третьего дня. Поэтому пишем к тебе теперь и просим не забывать нас никогда. Нас сослали в Кукуз, самое пустынное место нашей вселенной, и почти ежедневно мы здесь в осаде от нападения исаврийцев. При всем том, несмотря на такое горестное положение, мы почерпнем величайшее утешение в своих страданиях, если будем положительно знать, что пользуемся у вас тем искренним расположением, на которое твердо надеемся от любви вашей.

97. К епископу Вассу

Что это? Такую любовь оказывал ты к нам и в прежнее время, и недавно в Константинополе, – теперь же, слыша, что мы стали соседями с твоею честностью, ты не удостоишь нас даже письмом! Или не уверен, до какой степени расположены мы к твоему благоговению и как тесно связаны с тобою узами дружбы? А я ожидал, что ты сам приедешь сюда и утешишь нас в нашей печальной пустыне.

В самом деле, что может быть пустыннее Кукуза, который, не говоря уже о пустынности его местоположения, постоянно сверх того в осаде от нападения исаврийцев? Но если поездка к нам дело нелегкое, как по опасению со стороны этих разбойников, так и по трудности самой дороги, то не поставь за труд, по крайней мере, писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье, чтобы доставить нам таким образом большое утешение в нашей жизни на чужой стороне.

98. К Анатолию, епископу аданскому

Слыша от многих о горячей любви, которую ты питаешь к нам, несмотря на то, что не знаком с нами лично, я желал бы повидаться с твоей честностью. Но как это доселе было невозможно, и надежда на наше свидание несбыточно, то я вознаграждаю себя письменным собеседованием с тобой, находя и в этом способе сообщения величайшее для себя удовольствие. Хотя Кукуз, куда нас привезли теперь, есть место самое пустынное, чрезвычайно опасное, и состоящее в осадном положении от постоянного страха со стороны разбойников, но все это нисколько нас не смущает и не тревожит, как скоро мы пользуемся вашей любовью. Пусть телом мы далеко отстоим от вас; зато душой мы связаны с вами весьма тесно и при нашем всегдашнем сопребывании с вами по сердечному расположению к вам, при постоянном нашем, где бы мы ни были, помышлении о вас, нам кажется, что мы живем в вашем безмятежном и не ведающем военных бурь городе.

99. К епископу Феодору⁶⁶

Если бы можно было нам пойти, обняться с твоим благоговением и насладиться личным свиданием с твоей любовью, то мы сделали бы это с живым усердием и со всевозможной скоростью. Но так как это теперь не в нашей власти, то мы исполняем то же самое посредством письма. Хотя бы нас заточили на самые крайние пределы вселенной, никогда мы не можем забыть твоей любви, искренней, горячей, неподдельной и бесхитростной, которую ты оказывал к нам исстари и изначала, как оказал ее и теперь.

Нам не безызвестно, как твердо, и словом и делом, стоял ты, честнейший и боголюбезнейший мой владыко. Если же из этого и ничего не вышло, во всяком случае сам Бог заплатит тебе за твое старание и усердие полнейшей наградой. Со своей стороны, мы никогда не перестанем питать благодарность к твоему святительству и прославлять перед всеми твое благоговение, усердно прося тебя вместе с тем неослабно сохранить ту же любовь к нам навсегда. Несмотря на свое заточение в пустыне, мы чувствуем необыкновенное утешение при мысли, что в сердце ⁶⁷ хранится у нас такое великое сокровище и богатство – любовь твоей неусыпно бодрствующей и благородной души.

100. К епископу Палладию⁶⁸

Что касается лично нашей участи, мы нисколько не нуждаемся в утешении, потому что для утешения в ней нам достаточно знать причину, по которой она так сложилась. Но мы плачем о бурном времени, наступившем для всей совокупности церквей, о крушении, постигшем вселенную, и усердно просим вас споспешествовать своими молитвами тому, чтобы наконец прекратилось это всеобщее разрушение и все дела приняли светлый и мирный оборот. Не прерывайте же этого дела. Теперь, когда вы скрываетесь в потаенных убежищах, вам тем удобнее прилежно и с сокрушенным сердцем предаться молитве. А это немаловажное дело – молиться человеколюбивому Богу!

Не прерывайте же, говорю, этого дела, и по мере возможности постоянно пишите к нам. Как ни велико расстояние, отделяющее нас от вашей мерности, при всем том мы непрерывно и ежедневно заботимся о вашем положении, расспрашивая и разузнавая о вас от приезжающих оттуда (которых, к сожалению, приходится встречать нечасто). Сделайте же одолжение, если только будет возможно, доставьте нам таким образом средство положительнее знать обо всем и радуйте нас известиями о вашем здоровье, из которых, несмотря на свою жизнь в пустыне, мы почерпнем для себя великое утешение.

101. К епископу Елпидию⁶⁹

Это достойно тебя, это совершенно так, как следует бодрому и неусыпному кормчему, что ты не упал духом, когда поднялась такая страшная буря, но продолжаешь свои заботы и попечения, употребляя по возможности со своей стороны все средства, являясь всюду в своих письмах, сплачивая и близких и дальних, возбуждая и поощряя всех и каждого не поддаваться силе волнения, но держаться крепко и не робеть, хотя бы навстречу шли тысячи еще более страшных валов, – таким образом, непоколебимо стоя на одном месте и в то же время всюду летая своими увещаниями. Нам известны все твои дела, как ни велико расстояние, разделяющее нас с тобой.

Ублажаем и громко прославляем за них твое благоговение, твою душевную бодрость, твою непреклонную волю, твой юношеский пыл в такие преклонные годы. Явление, впрочем, совершенно естественное: если бы предстоявшие дела требовали телесной силы, тогда старость служила бы препятствием; но как скоро они требуют мудрости душевной, то седина обыкновенно нисколько не препятствует их совершению. И действительно, она не воспрепятствовала тебе, и твоим благоговением сделано было все возможное с твоей стороны. Что труды твои и твоя неусыпная деятельность принесут надлежащий плод, в этом, конечно, не должно и сомневаться. Но, не довольствуясь заботою о всей вселенной,, по великой и горячей любви к нам ты заботишься еще лично о нас и желаешь знать, что за место, в котором живем мы, каково здесь наше положение, кто эти добрые люди, которые разделяют с нами нашу жизнь и которых ты хочешь знать, чтобы поблагодарить их за это. Никогда не перестанем мы восхвалять, прославлять, превозносить и благодарить тебя за такую любовь к нам перед лицом всех, кто живет с нами или у нас бывает. Но еще несравненно более, выше самой заслуги, наградит тебя за это человеколюбивый Бог, которого воздаяния безмерно превосходят все, что могут принести в благодарность, словом или делом, люди.

В удовлетворение твоего желания знать о нашем положении извещаем тебя, что, хотя Кукуз, куда мы сосланы, представляет собою самое пустынное место, при всем том пустынность его нам нисколько не ощутительна: так покойно, так свободно живем мы здесь, так усердно все стараются нам услужить. Остатки моего недуга молитвами твоими прошли, и теперь мы пользуемся совершенным здоровьем; страх, который наводили исаврийцы, прекратился, никакой опасности более не существует, и спокойствие наше ничем не нарушается. При нас находятся честнейшие пресвитеры Констанций и Евифий; но надобно ожидать, что в скором времени прибудут еще несколько человек, которых до настоящего времени держали в оковах: теперь все они освобождены, и я уверен, что они прилетят к нам. Не переставай же молиться о нас, душевно любящих тебя, достоуважаемый и боголюбезнейший владыко, и постоянно, как только возможно будет, пиши к нам и уведомляй нас о своем здоровье. Ты понимаешь, что нам приятно было бы, если бы было можно каждый день получать об этом сведения. Господину моему, честнейшему и благоговейнейшему пресвитеру Асинкрити⁷⁰ с его милыми детками, и всему клиру твоего благоговения, пожалуйста, передай от нас искреннее приветствие.

102. К пресвитеру Феофилу⁷¹

Не получив никакого пособия от тех лиц, которым мы препоручили тебя, как человек благомыслящий и признательный ты ценишь и одно намерение наше, как будто бы получил все. Но мы не намерены этим удовольствоваться: мы много говорили об этом предмете с господином моим Феодором префектом, препровождавшим нас в Кукуз и писали о нем ко многим лицам в своих письмах. Выйдет ли что-нибудь из наших писем, или письма и останутся только письмами, без всякого последствия у тех лиц, которые их получат – ты постарайся вскорости уведомить нас о том. Уже из того, что ты говоришь с нами об этом, мы видим, как сильна твоя любовь и как велико твое доверие к нам.

Так уведомь же нас, выйдет ли что-нибудь, или не выйдет ничего, чтобы в первом случае мы могли засвидетельствовать признательность тем, кто принесет пользу своей душе, – право, не тебе, а себе окажет милость тот, кто сделает это, – а в последнем поспешили бы придумать другой, кратчайший и удобнейший, путь, который бы уже несомненно привел тебя к полному утешению и совершенно освободил от всяких стеснений. Истинно, мы себе самим делаем величайшее одолжение, заботясь о человеке с такой благородной и независимой душою, как ты. Да, пиши к нам постоянно, радуя нас известиями о своем здоровье и о своих успехах.

103. К Валентину⁷²

Что это? Ты знаешь, как мы всегда рады твоему благополучию, как ликуем при твоих повышениях, – ты должен был прежде всех уведомить нас о той высокой чести, которой теперь достиг, и между тем, допустил, что мы узнали об этом прежде от других, да еще и не думаешь, что теперь тебе должно много оправдываться перед нами в том, что ты, насколько это от тебя зависело, такое долгое время самовольно лишал нас такой великой радости. Конечно, истинное твое достоинство, самый высший твой сан – это твоя душевная доблесть. Но так как ты и эти житейские выгоды умеешь употреблять на пользу своей же души, и чем более приобретаешь силы, тем просторнее открываешь приют всем нуждающимся, то мы справедливо радуемся этому и торжествуем теперь, а по тому самому отнюдь не прощаем тебе вины твоего молчания. Как же тебе лучше оправдаться перед нами? Чаще писать и постоянно уведомлять нас о здоровье – своем и всего своего дома.

После того, как мы указали тебе, таким образом, даже самый способ оправдания, тебе остается только исполнить то, что от тебя требуется. И если после этого письма ты будешь еще продолжать молчание, то мы припишем его тогда уже твоему крайнему нерадению, и нам это будет больно. Впрочем, я положительно уверен, что ты сочтешь величайшим для себя наказанием заставить нас страдать от этого, потому что знаю, как искренно и горячо ты любишь нас в душе.

104. К Феодоре⁷³

Редко я пишу к твоей скромности, по трудности найти людей для доставки писем, но вспоминаю о тебе не только не редко, а напротив, постоянно. Одно от нас зависит, другое – не от нас, постоянно помнить мы всегда властны, а присылать письма не всегда. Поэтому одно исполняется нами неизменно, другое же по мере возможности. Прежние наши письма к тебе заключали в себе приветствия, а настоящее, сверх того – просьбу о милости. Какого рода милости? Такого рода, что она принесет более выгоды тебе, если ты ее окажешь, нежели тому, кто ее удостоится, и дающему будет полезнее, чем принимающему. Именно, до нас дошло, что, за оскорбление твоей честности, Евстафий изгнан тобой из твоего дома и удален с глаз. Как было дело и за что собственно он подпал под такой гнев, не могу сказать, потому что ничего не знаю. Но вот что я должен сказать тебе по горячей заботливости о твоем спасении. Ты знаешь, как ничтожна настоящая жизнь, как похожа она на весенний цветок, на пустую тень, на обманчивое сновидение, и уверена, что настоящую действительность, неустранимую и неизменную, составляет то, что ожидает нас по переселении из этого мира. Все это ты многократно слыхала от нас; да и сама всегда рассуждаешь так же точно. Поэтому, не удлиняя письма, скажу прямо: если он изгнан несправедливо, по чьей-нибудь клевете, то ты, из уважения к справедливости, поправь дело; а если справедливо, то опять сделай то же самое из уважения к законам человеколюбия, и от этого сама более получишь пользы, чем он.

Как тот, кто потребовал от подобного себе раба уплаты ста динариев, не столько повредил ему, сколько нанес роковой удар самому себе, за точную требовательность от подобного себе раба лишившись прощения долга в десять тысяч талантов, – так напротив, кто прощает прегрешения ближнего, тот через это самое смягчает строгость отчета, который сам должен будет дать в будущем веке, и чем большую отпускает вину, тем большего сподобится снисхождения. Но различие не в количестве только: во всяком случае, милость он может оказать только такого рода, какую в состоянии оказать раб; а вознаграждение получит такое, какое в состоянии дать только Владыка. Не говори же мне теперь, что оскорбивший тебя виноват в том-то и в том-то. Чем тяжелее будут по твоему показанию его проступки, тем яснее докажешь ты необходимость оказать ему снисхождение, так как тем более можешь таким образом заслужить себе милосердие в будущей жизни. Отбрось свой гнев; укроти здравым размышлением свое сердце; принеси это в жертву Богу.

Сделай это в удовольствие нам, за нашу любовь к тебе, и покажи, что даже наше коротенькое письмо имеет у тебя такую большую силу. Сделай это ради себя самой, ради тех великих благ, о которых я говорил, чтобы возвратить себе таким образом спокойствие, изгнать из души происходящую от гнева тревогу и затем, с полным дерзновением, просить у человеколюбивого Бога входа царство небесное. Доброта к ближнему есть великая очистительная жертва за грехи: "Ибо, – сказано, – если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный» («аще... отпущаете человеком согрешения их, отпустит и вам Отец ваш небесный» (Матф.6:14).

Подумай же обо всем этом и пришли письмо с уведомлением, сколько имело успеха наше послание. Наше дело кончено; мы сделали все, что в нашей власти: мы убеждали, мы просили, мы умоляли, как о милости, мы внушали тебе это, как долг. Теперь о тебе только вся забота. Исполнится ли, или не исполнится наша просьба, мы получим награду за это увещание, так как и за слова можно получить вознаграждение. Все наше усердие трепетно обращено теперь только к тому, чтобы и ты получила пользу через выполнение наших слов на самом деле, чтобы настоящими деяниями своими твоя скромность благоугодно приобретала себе будущие и бессмертные блага.

105. К епископам и пресвитерам, находящимся в заключении⁷⁴

Вы содержитесь в темнице, вы окованы цепями, вы заключены вместе с людьми грубыми и грязными. Но по этому самому есть ли еще кто блаженнее вас? Что такое золотой венец, возлагаемый на голову в сравнении с этой цепью, облегающею десницу ради Бога? Какие пышные пространные чертоги могут соперничать с этой мрачной и грязной, отвратительной и бедственной тюрьмой, в которую заключен человек по такой причине? Итак, торжествуйте, веселитесь, ликуйте и радуйтесь в полной уверенности, что постигшие вас бедствия доставят вам величайшие блага. Это – посев, предвещающий неизреченно обильную жатву; это – борьба, ведущая к победе и наградам; это – плавание, приносящее огромные выгоды.

Имея все это в виду, радуйтесь и веселитесь, честнейшие и благоговейнейшие господа мои, и непрестанно благодарите за все Бога, нанося тем роковой удар диаволу и уготовляя себе великую награду на небесах: «Нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас» («Недостойны бо страсти нынешняго времене к хотящей славе явитися») (Рим. 8:18). Пишите также постоянно к нам. Нам весьма желанно получать от людей, преданных узам за Бога, письма с известиями о ваших страданиях, и это доставит нам в нашей жизни на чужой стороне большое утешение.

106, К пресвитеру Феофилу⁷⁵

Итак, по крайней мере после того, как я открыл тебе двери переписки, докажи, что причиной прежнего молчания была не леность, а ожидание с нашей стороны дозволения писать к нам, и пиши к нам бессчетно, уведомляя о своих успехах, которыми, как тебе известно, мы столько дорожим. Не допускай себя до того, чтобы уныние окончательно овладело тобою и повергло тебя в безмолвие; разорвав его сеть, как легкую паутину, бодро явись во главе своего строя, приводя в смущение врагов решительной смелостью и неустрашимостью. Настоящее время есть время приобретения славы и великих выгод. Но сидя на берегу, купец не навезет себе товаров; он должен переплыть обширные моря, испытать борьбу с волнами, помериться силами с голодом и с морскими животными, перенести множество других трудностей.

Подумай же об этом, и, имея в виду, что настоящее бедственное время есть время приобретения выгод, великой славы и неизреченных наград, расправь крылья своего духа, стряхни с себя прах уныния и с бодрой легкостью облети всю фалангу, сдружая, поощряя, возбуждая, укрепляя всех и усиливая общую ревность. Обо всем этом уведомляй нас в своих письмах, нисколько не стесняясь тем, что должен будешь сам повествовать в них о своих собственных подвигах, и поступая так в исполнение нашего приказания. Доставь нам это удовольствие, чтобы и вдали от вас мы могли приобрести себе большую радость, узнавая от твоего благоговения о том, о чем желаем знать.

107. К Феодоре⁷⁶

Мы убиты, мы измучены, мы перенесли тысячу смертей. Подробнее могут рассказать тебе об этом податели этого письма, хотя они провели с нами всего одно мгновение, так как под гнетом постоянных припадков лихорадки я не мог и поговорить с ними сколько-нибудь. Между тем, несмотря на болезнь, я должен был ехать и день и ночь, томимый зноем, измождаемый невозможностью заснуть, погибая от неимения самых необходимых предметов и недостатка людей, которые могли бы оказать помощь. Даже участь каторжников и острожников не так тяжела, как то, что мы вытерпели и до сих пор терпим.

Наконец-то уже и едва-едва добрался я до Кесарии, как мореход после бури в тихую пристань. Правда, пристань эта не в состоянии вознаградить зла, причиненного бурею: так предшествовавшее время сокрушило нас раз и навсегда! При всем том, прибыв в Кесарию, я несколько ожил, потому что пью здесь чистую воду, потому что ем не затхлый и не пересохший хлеб, потому что моюсь уже не в обломках бочек, а нашел баню, какая бы она там ни была, потому что, наконец, мне дозволили лечь в постель. Можно было бы рассказать и более этого, но, чтобы не обременить твою память, я ограничусь сказанным и прибавлю одно только, что ты должна своими упреками не давать покоя тем, кто нас любит, за то, что и при таком множестве приверженцев, несмотря на такую силу их, нам не оказали даже того снисхождения, какое оказывают преступникам, чтобы поселить нас в каком-нибудь более спокойном и близком месте, что, несмотря на расстроенное состояние нашего здоровья и на страх, наводимый там повсюду исаврийцами, нам отказали даже в этой скромной и ничего не стоящей милости.

Слава Богу и за это! Мы никогда не перестанем прославлять Его за все: «Да будет имя Господне благословенно!» ("Буди имя Его благословенно во веки») (Иов. 1:21).

Сильно, впрочем, удивляюсь я и тебе: вот уже четвертое или пятое письмо посылаю теперь твоей скромности, а от тебя получил только одно и единственное. Между тем, не было никакого препятствия писать чаще. Говорю это не в осуждение тебе: на любовь нет принуждения, всякому – добрая воля. Но очень скорблю, что ты так скоро выбросила нас из головы, и в такое длинное время прислала нам только одно письмо. Если наша просьба не тяжела тебе и не докучна, то дай нам, по крайней мере, то, в чем ты властна и что от тебя зависит. А насчет другого мы уже не настаиваем, чтобы, кроме совершенной неудачи в успехе, не показаться еще тебе тяжелыми и докучными.

108. К Аравию⁷⁷

Письмо твое яснейшим образом показало нам, какое горнило горести носишь в своей душе вследствие постигшей нас участи. Конечно, мы знали это и прежде: мы никогда не в состоянии забыть тех обильных слез, которые проливал ты еще в самом начале зарождения этих бедствий. Но и письмо твое, не менее тех слез и рыданий, обнаружило перед нами, какая жгучая скорбь томит твое сердце. Человеколюбивый Бог вознаградит тебя за это, потому что есть награда и за скорбь, и награда великая и обильная.

Во время бедствий иудейского народа были также люди, которые, не могли отвратить народных преступлений, только стенали и плакали о них, и эти люди приобрели себе такую награду, что в то время, как все другие были преданы на погибель и истребление, они одни избежали гнева. «На челах людей скорбящих, воздыхающих... сделай знак»«, – сказал Господь. («Даждь знамения на лица мужей стенящих и болезнующих») (Иез. 9:4). В самом деле, хотя они не могли остановить чужих беззаконий, но они делали со своей стороны все, что было в их власти – они плакали, они рыдали о том, что делалось, и таким образом стяжали себе право на совершенную безопасность. Рыдайте же, владыки мои, постоянно и вы о том, что теперь делается, и молите непрестанно человеколюбивого Бога положить конец этому общему крушению вселенной. Вы, конечно, знаете, вы положительно знаете, что смятения и беспорядки распространились повсюду; а потому надобно молить Бога не об одном только Константинополе, но обо всей вселенной, так как начавшееся там зло, разлившись сокрушительным потоком, наносит вред церквам по всей земле.

О чем ты нас просил, о том и мы тебя просим: все время, пока будем разлучены с вами телесно (душевно мы всегда соединены с твоим благородством и с твоим домом), не поставь себе за труд постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье. Ты знаешь, как нам будет это приятно. Ты наказал нам, как я узнал об этом по отъезде, приютиться в твоем имении; но последовало повеление отправить нас уже не в Севастию, а в Кукуз – пустыннейшее местечко Армении и, кроме того, чрезвычайно опасное вследствие набегов исаврийцев. Во всяком случае, приносим благодарность твоему благородству за честь, которую ты оказал нам, и заботливость о нашем спокойствии даже вдали от тебя, по которой ты приготовил нам помещение и просил оставить нас в твоем доме. Если есть у тебя друзья в Кукузе, то, пожалуйста, напиши им о нас.

109. К Маркиану⁷⁸

Блажен, троекратно, тысячекратно блажен ты за то, что среди такой страшной невзгоды, среди такого ужасного потрясения дел ты оказываешь такую великодушную щедрость нуждающимся. Не укрылось от нас все величие твоего человеколюбия, по которому, став общим пристанищем для всех, ты оберегаешь сирых, утешаешь вдов, помогаешь их бедности, устраняешь нищету, не давая им даже чувствовать их стесненного положения и заменяя им всех и все, по которому ты питаешь целое общество, снабжая его хлебом, вином, маслом и всем прочим. Награди тебя Бог и в настоящей жизни, и в будущем веке за такое великодушие, усердие, нищелюбие, за такую щедрость, готовность и искренность в любви: ты красуешься и изобилуешь всеми этими добродетелями, уготовляя себе через них величайшие награды в будущем веке.

Мы узнали обо всем этом в своем заточении, среди разного рода прискорбных обстоятельств; постоянное опасение исаврийцев, пустынность нашего местопребывания, суровость зимней поры года сильно тяготили нашу душу, но, как только получили мы эти известия о твоей честности, с тех пор не чувствуем более ни малейшего ощущения какой бы то ни было горести и обрели себе такое великое утешение в твоих доблестных подвигах, что торжествуем теперь, радуемся и веселимся, помышляя о том неизреченном богатстве, которое собираешь ты себе на небесах. Если хочешь доставить нам новую радость, то не поставь себе за труд постоянно писать к нам и уведомлять нас о своем здоровье. Нам весьма желательно иметь сведения о твоем благоденствии. Но ты знаешь это и сам, так как знаешь также, до какой степени крепко мы всегда тебя любим.

110. К пресвитерам и монахам, проповедующим в Финикии веру язычникам⁷⁹

Когда видят кормчие, что море бушует и вздымается, что волнение и буря усиливаются, то не только не покидают корабля, а напротив, прилагают тогда еще более старания и усердия – и сами не спят, и других будят. Равным образом, когда врачи замечают, что горячка развилась и достигла высшей степени, то не только не оставляют больного, но также употребляют тогда с своей стороны все меры, удваивая в себе и в других старание и попечительность, пока наконец не восторжествуют над злом.

К чему говорю я это? К тому, чтобы кто-нибудь не соблазнил вас, вследствие происшедшего смятения, оставить Финикию и удалиться оттуда. Нет, чем более затруднений, чем страшнее волны, чем смятение сильнее, тем более приложите старания, бодрственности и неусыпности, тем более покажите усердия, чтобы ваше прекрасное здание не рушилось, чтобы столько трудов не погибло без пользы и возделанная вами почва не пропала даром. У Бога достанет средств и прекратить смуты, и вознаградить вас за терпение. Но награда ваша не была бы так велика, если бы дело совершалось легко, как она велика теперь, когда оно соединено с большими затруднениями, с большим беспокойством, с большими задержками.

Взяв, таким образом, во внимание те усилия, которые вы уже употребили, те труды, которые подъяли, те подвиги, которые совершили, то положение дела, что по милости Божией вы уничтожили уже значительную часть неверия и распространение веры в Финикии имеет возрастающий успех; наконец, ту надежду, что при существующих обстоятельствах ваша награда будет обильнее и заслуга выше, что скоро Бог устранит все препятствия и дарует вам великое воздаяние за ваше терпение – стойте крепко, держитесь. У вас ни в чем не будет недостатка и теперь, и я приказал доставлять вам одежду, обувь и все нужное для содержания братии, в том же изобилии и с той же щедростью, как доставлялось прежде. И если уже мы, находясь в таком горьком и бедственном положении и живя в пустынном Кукузе, до такой степени заботимся о ваших делах, то тем более вам, при полном изобилии всего, в отношении, разумеется, необходимых потребностей, должно исполнить с своей стороны все надлежащее. Не слушайте же, умоляю вас, никого, кто стал бы вас пугать. Кроме того, обстоятельства подают надежду на благоприятнейший оборот; вы можете удостовериться в этом из ответных писем, посылаемых господином моим, благоговейнейшим пресвитером Констанцием. И если вы останетесь, то преодолеете все препятствия, сколько бы их ни существовало. Ничто не может бороться с несокрушимым терпением: оно подобно скале; а все эти смуты и козни, направляемые против Церкви, похожи на волны, которые, ударяя в скалу, разбиваются сами, обращаясь в пену. Вспомните, сколько терпели блаженные апостолы и от своих, и от чужих; все время своей проповеди они провели среди искушений, опасностей и козней, томясь в темницах, в узах, в ссылках, изнемогая от бичеваний, от голода, от недостатка одежды. При всем том, находясь даже в темничном заключении, они не оставляли порученного им дела. Так блаженный Павел, будучи заключен в темницу, после бичевания, обливаясь кровью, забитый в колодки, несмотря на все эти страдания священнодействовал в самой темнице и крестил темничного сторожа, всемерно исполняя свое дело.

Подкрепляя себя этими и подобными размышлениями, – повторяю вашей любви, – держитесь твердо, не колеблясь, не поддаваясь обольщениям, ожидая исполнения нашей надежды на Бога и Божией помощи, против которой все бессильно. Постарайтесь тотчас же по получении сего отписать нам обо всем. Для того послали мы на это дело и благоговейнейшего пресвитера Иоанна, чтобы убедить вас и не допустить вас поколебаться в своем решении под каким-либо влиянием. Я свое дело сделал: умолял, советовал, доставил все нужное в таком изобилии, чтобы вам ни в чем не было недостатка. Если вы не захотите принять моих представлений и послушаетесь своих обольстителей и подстрекателей, я не виноват. По крайней мере, вы знаете, на кого падет грех и беда. Но, чтобы ничего такого не вышло, прошу вас, послушайтесь меня, как человека, который горячо вас любит. В случае же, если что вам понадобится, или напишите нам, или, если угодно, пришлите тогда к нам кого-нибудь, и у вас не будет недостатка ни в чем решительно.

111. К Гемеллу⁸⁰

Другие поздравляют твою достопочтенность с получением должности, а я, поздравляя город, поздравляю и твое великолепие не с должностными почестями (ты выше подобных вещей), но с доставленной тебе таким образом возможностью беспрепятственно и в обширнейшем круге действий выказать свою правдивость и свое человеколюбие и принести соответственно тому пользу. Я уверен, ты вразумишь даже крепко привязанных к земле, питающихся такими грезами, как людская слава, что величие начальника состоит не в тоге, не в поясе и не в криках глашатая, а в том, чтобы поднять на ноги подавленное, поправить худо сделанное, карать неправду, не попускать правде терпеть гонение от силы. Я знаю твою прямоту, свободу твоего слова, возвышенность твоего духа, твое равнодушие к житейским расчетам, твое отвращение от всего злого, твое добросердечие и человеколюбие – качество, прежде всего необходимое в начальнике. Поэтому не сомневаюсь, что ты будешь пристанью для обуреваемых, опорой для изнеможенно падающих на подкосившиеся ноги, спасительной крепостью для несправедливо преследуемых силой; и тебе это будет легко.

Тебе не нужно будет ни труда, ни усилий, ни долгого времени, чтобы сделаться всем этим. Но как является солнце – и мрак исчезает мгновенно, так и тебе стоило только явиться на своем кресле – и, я уверен, с первого же дня ты уже остановил покушения обидчиков, избавив их жертвы от грозившей опасности еще прежде, чем они должны бы были прибегнуть к суду: для того, чтобы этому быть так, достаточно одного общего мнения о любомудрии твоей души. Вот почему, несмотря на свое заточение в пустыне и множество других прискорбных обстоятельств своего положения, я исполнен великой радости, так как считаю защиту всякого угнетаемого общей нашей радостью.

112. К епископу Кириаку, находящемуся также в изгнании⁸¹

Дай я опять облегчу рану твоей глубокой скорби и рассею помыслы, составляющие это мрачное облако. Что значит, что ты скорбишь и грустишь? То ли, что жестокая буря и страшное кораблекрушение объяли церковь? Это знаю и я, и никто против этого не говорит. Мало того, если хочешь, я представлю тебе картину настоящего хода дел. Взгляни на море: вот оно взмутилось до самого дна бездны; мореплаватели, бросив кормила и весла, сложили руки на колени, растерялись от непосильности борьбы с бурей, не смотрят ни на небо, ни на воду, ни на сушу, и валяются на подстилках, рыдая и плача.

Так бывает на море. А на нашем море теперь смятение еще хуже, волны еще хуже. Но призывай Христа, Владыку нашего, который не искусством укрощает бурю, но одним мановением смиряет волны. Если ж ты призывал уже много раз, но не был услышан, не отчаивайся: так обыкновенно поступает человеколюбивый Бог, Разве не мог Он освободить тех трех отроков еще прежде, чем они были брошены в разженную печь? Однако они были взяты в плен, отведены в неприятельскую землю, лишены отцовского наследия, наконец – все отчаялись за них и все было для них кончено, и тогда уже Христос, истинный Бог наш, соделал чудо и отстранил огонь. Не вынося добродетели праведных, огонь устремился вон и попалил бывших у печи халдеев. После того печь сделалась для них церковью; они призвали всю тварь, все видимое и невидимое, ангелов и силы и, таким образом соединивши все в одно собрание, сказали: «Благословите, вся дела Господни Господа» (Дан. 3:57). Видишь ли, как терпение праведных и огонь превратило в росу, и мучителя посрамило, – и он рассылает по всей вселенной грамоту, говоря: «благословен Бог Седраха, Мисаха и Авденаго» ("велик Бог Седраха, Мисаха и Авденаго») (Дан. 3:95)? И смотри еще, какое строгое наказание назначил он всякому, кто сказал бы слово против них: дом его в казну и имущество его на разграбление (Дан. 3:96)! Не падай же духом и не отчаивайся.⁸²

Вот ⁸³, когда изгоняли меня из города, не заботился ни о чем этом и говорил самому себе: если императрица хочет отправить меня в ссылку, пусть ссылает, – «Господня земля и что наполняет ее» («Господня земля и исполнение ея») (Пс. 23:1). Если она хочет перепилить меня пилой, пуст перепилит – у меня есть образец – Исайя. Если желает повергнуть меня в море, я припомню Иону. Если желает бросить меня в печь – есть три отрока, которые претерпели то же самое. Если желает отдать меня зверям – я припомню Даниила, брошенного львам в яме. Если желает побить меня камнями, пусть побивает – у меня есть первомученик Стефан. Если желает взять мою голову, пусть возьмет – у меня есть Иоанн Креститель. Если желает взять мое имущество, пусть возьмет его – «наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь» («(наг изыдох от чрева матери моея, наг и отыду») (Иов. 1:21). Но апостол увещевает меня: «Бог не взирает на лице человека» («лица Бог человеча не приемлет») (Гал.2:6), и в другом месте: «Если бы я и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым» («аще бо бых еще человеком угождал, Христов раб не бых убо был») (Гал. 1:10). И Давид вооружает меня, говоря: «буду говорить об откровениях Твоих пред царями и не постыжусь» («глаголах о свидениих твоих пред цари, и не стыдяхся») (Пс.118:46).

Многое выставили против меня. Говоря⁸⁴, будто я приобщил несколько человек после того, как они ели. Если я это сделал, то пусть изгладится мое имя из списка епископов и пусть не напишется в книге православной веры. Если я сделал что-нибудь такое, то пусть изгонит меня Христос из Своего царства. Впрочем, если уже они говорят это против меня и обвиняют меня за это, то пусть осудят и Павла, который после вечери крестил целый дом (Деян. 16:33); пусть осудят и самого Господа, который после вечери преподал причащение апостолам. Говорят, что я преспал с женщиной.⁸⁵ Но обнажите тело мое, и вы увидите мертвенность моих членов. Все это они сделали из зависти.

Может быть, брат Кириак, огорчает тебя то, что изгнавшие нас свободно ходят по площади в сопровождении множества телохранителей? Но ты опять вспомни о богатом и Лазаре, – как один из них страдал в настоящем веке и как другой наслаждался счастьем. Чем повредила тому его бедность? Не борцом ли и победителем отнесен он на лоно Авраамово? Напротив, что пользы принесло богатство тому, который облачался в порфиру и виссон? Где ликторы, где телохранители? Где златоуздные кони? Где прихлебники и царственная трапеза? Не отведен ли он в гроб, как связанный разбойник, вынося из мира обнаженную душу, и не взывает ли напрасно: «отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем» (Лук. 16:24)? Зачем называешь ты отцом Авраама, жизни которого не подражал? Он всякого человека принимал в дом свой, а ты не позаботился и об этом бедняке. Нет места скорби и сожалени⁸⁶ о том, кто, имея столько богатств, не сделал себя достойным капли воды. Он не подавал бедному даже крошек; потому теперь не получает и капли воды. В зиму он не сеял милости; пришло лето, – он и не пожал ее.

По устроению Владыки наказание нечестивым и упокоение праведным поставлены друг против друга, так чтобы те и другие могли видеть друг друга и друг друга узнавать. Тогда каждый мученик узнает своего мучителя и каждый мучитель своего мученика, которого казнил. И это – не мое слово. Послушай, что говорит Премудрость: «Тогда праведник с великим дерзновением станет пред лицем тех, которые оскорбляли его и презирали подвиги его» («тогда станет во дерзновении мнозе праведник пред лицем оскорбивших его») (Прем. 5:1). Как путешественник, совершающий путь в знойное время и сжигаемый жаждой, найдя чистый источник, или как человек, мучимый сильным голодом, сидя за столом, наполненным разнообразными яствами, но будучи не допускаем высшей силой ни прикоснуться к столу, ни отведать тех яств, чувствует скорбь и мучение тем сильнее, что сидит за столом, и не может отведать кушаний, сидит подле источника, и не может напиться воды, так и в день суда нечестивые видят святых радующимися, и не могут насладиться царской трапезы. Вот почему и Бог, желая наказать Адама, заставил его возделывать землю против рая, чтобы, ежедневно и ежечасно взирая на то вожделенное место, из которого вышел, он всегда имел скорбь в душе. Если здесь мы не находимся вместе друг с другом, зато там никто не воспрепятствует нам жить вместе, и мы увидим тогда изгнавших нас, как Лазарь видит богатого и как мученики -своих мучителей.

Не отчаивайся же и помни, что говорит пророк: «Не бойтесь поношения от людей, и злословия их не страшитесь. Ибо, как одежду, съест их моль и, как волну, съест их червь» («не бойтеся укорения человеча, и похулению их не покаряйтеся. Якоже бо... шерсть молию, тако снедены будут, и яко одежда обветшают») (Ис. 51:7–8). Помысл⁸⁷ о Владыке, как Он, держащий своей дланью мир, преследуем был с самых пелен и принужден был потерпеть изгнание в варварскую землю, подавая нам пример не падать духом во время искушений. Вспомни о страданиях Спасителя – сколько поношений претерпел Он за нас! То называли Его самарянином, то бесноватым, сластолюбцем и лжепророком. Так говорили: «вот человек, который любит есть и пить вино» («сей человек ядца и винопийца») (Лук. 7:34), или: «Он изгоняет бесов не иначе, как силою веельзевула, князя бесовского» («о... князе бесовстем... изгонит бесы») (Матф. 12:34). Что претерпел Он, когда хотели низринуть Его со скалы, или плевали Ему в лицо, когда облекли Его в хламиду, увенчали тернием и падали перед Ним на колени, издеваясь и употребляя всевозможные виды ругательств? Что претерпел Он, когда били Его по ланитам, или поили уксусом и желчью – когда били тростью по голове и когда окружали Его те кровожадные псы? Что претерпел Он, когда вели Его обнаженным на страдание и все ученики оставили Его, – один из них предал Его, другой отрекся, прочие же разбежались, и Он один стоял нагим среди многочисленной толпы? Тогда был праздник, на который собирались все. Что претерпел Он, когда распяли Его, как злодея, на кресте между разбойниками, когда Он висел непогребенным, и не снимали Его с креста до тех пор, пока кто-то не выпросил позволения похоронить Его? Вспомни, что Он не был удостоен погребения, что распустили против Него злую молву, будто ученики Его украли Его и Он не воскрес. Припомни и об апостолах, как они были преследуемы повсюду и скрывались, не имея возможности открыто являться в городах, как Петр скрывался у Симона кожевника, а Павел у женщины, торговавшей пурпуром, – как вообще они не могли смело положиться на богатых. Но после все обратилось им во благо. Так не унывай теперь и ты.

Слышал и я об этом шуте Арсакие, которого императрица посадила на кафедру⁸⁸, что он подверг бедствиям всю братию, не пожелавшую иметь с ним общение; многие таким образом даже умерли из-за меня в темнице. Этот волк в овечьей шкуре, хотя по наружности епископ, но на деле – прелюбодей, потому что как женщина, при живом муже живя с другим, становится прелюбодейцею, так равно прелюбодей и он, не по плоти, но по духу, еще при моей жизни восхитил мою церковную кафедру.

Я пишу тебе это письмо из Кукуза, куда велела сослать нас императрица. Много горя испытали мы в дороге, но не сокрушаемся ни о чем. Когда мы проходили по Каппадокии и Таврокиликии⁸⁹, то целые сонмы отцов, мужей святых, и многочисленные толпы монахов и девственниц выходили нам навстречу, проливая бессмертные источники слез⁹⁰. Смотря на наше шествие в ссылку, они рыдали и говорили друг ко другу: «Лучше было бы солнцу скрыть лучи свои, чем умолкнуть устам Иоанна». Это меня возмутило и опечалило, так как я видел, что все обо мне плакали. Обо всем же другом, что случилось со мной, я не заботился. Епископ этого города принял нас очень хорошо и показал к нам большую любовь, так что, если бы можно было, уступил бы нам и свою кафедру, когда бы мы не остались в должных границах. Итак, прошу тебя, умоляю и припадаю к ногам твоим – сбрось с себя бремя уныния, вспоминай о нас перед Богом, и, пожалуйста, отвечай нам на наше письмо.

113. К пресвитеру Руфину⁹¹

Дошло до нас, что в Финикии опять возгорелось зло и усилилось бешенство язычников: много монахов частью ранено, частью даже убито. Тем настоятельнее поэтому убеждаю тебя ехать туда с возможной скоростью и стать в боевой порядок. Я уверен, что, с помощью молитвы, кротости, терпения и своего обычного мужества ты одним появлением своим обратишь неприятелей в бегство, рассеешь их ярость, возвратишь на нашу сторону сочувствующих нам и вообще сделаешь много добра. Не медли же и не откладывай; поторопись с возможной скоростью, и пусть настоящие известия возбудят в тебе все твое усердие. Если бы ты увидел загорающийся дом, то, конечно, не отступил бы назад, но поспешил бы в таком случае к нему с особенной скоростью, чтобы предупредить пламя, и, как собственными усилиями, так и при содействии других, постарался бы всеми мерами погасить огонь. Так точно и в настоящем случае, когда поднялся там такой пожар, постарайся безотложно прибыть туда, и, без сомнения, получится польза и дело много поправится. Во время мира и тишины, при отсутствии врагов, всякий может учить требующих огласительного наставления в вере; но противостать мужественно, когда диавол беснуется и демоны вооружаются, вырывать людей из его рядов и не допускать других впасть в его руки – это уже дело мужа доблестного, души бодрственной, это уже дело твоего высокого и недремлющего духа, это дело достойное бесчисленных венцов и неизреченных наград, это уже апостольское дело.

Чувствуя, таким образом, что настоящее время представляет тебе случай снискать славу и достигнуть неизреченных выгод и благоприобретений, не пропускай такого сокровища – отправляйся, пожалуйста, сколько возможно скорее, и тотчас же, по прибытии туда пиши к нам. Как только узнаем мы, что ты прибыл в пределы Финикии, мы успокоимся, отбросим заботу и оставим опасения. Тогда мы будем уже уверены за будущее, – уверены, что, подобно опытному и доблестному воителю, ты совершишь все, чтобы поднять лежащих, укрепить и утвердить стоящих, собрать рассеявшихся, отыскать и возвратить погибших и разбить всю диавольскую фалангу. Я знаю, я несомненно знаю твою душевную зоркость, твою сердечную заботливость, твою рассудительность, находчивость, обходительность, мужество, непреклонность и терпеливость.

Да, пиши к нам постоянно; и даже прежде, чем приедешь в Финикию, пиши сколько возможно чаще с дороги. Вот теперь я теряюсь в догадках, почему ты не прислал нам никакого письма с прибывшими к нам от господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера Феодота. Чтобы не томить нас опять неполучением известий от твоей честности, пиши к нам, если будет возможно, постоянно с каждой станции, так чтобы нам знать, сколько дороги ты проехал и близко ли тебе осталось до тех мест. Мы так беспокоимся, так озабочены тамошними делами, что нам хотелось бы получать подобное сведение от тебя ежедневно. Зная это, честнейший господин мой, доставь нам это величайшее одолжение и, как до отъезда, так и по отъезде, пиши постоянно и уведомляй нас обо всем, чтобы, если все успешно пойдет, мы могли порадоваться и повеселиться, а если встретятся препятствия, постараться, со своей стороны, всеми мерами и всеми способами устранить их. Будь уверен, мы не пожалеем в таком случае никаких усилий, ни своих лично, ни других, через кого только можно будет действовать, и если бы для того, чтобы доставить тебе все удобства, понадобилось хотя бы десять тысяч раз писать в самый Константинополь, мы не откажемся даже и от этого. Ввиду такого нашего усердия, покажи и ты, со своей стороны, старание и неусыпность. Если понадобится послать тебе братии, уведоми нас и об этом. А насчет останков святых мучеников не беспокойся: я тотчас же послал господина моего, благоговейнейшего пресвитера Терентия к господину моему благоговейнейшему епископу Отрею арависскому. Он имеет и несомненно подлинные, и в большом количестве, – и через несколько дней мы вышлем их тебе в Финикию. Смотри же, употреби с своей стороны все меры. Ты видишь, с какой готовностью выполняется все, что зависит от нас. Постарайся, чтобы успеть тебе до наступления зимы покончить стоящие без крыш церкви.

114. К Поливию⁹²

Другой на нашем месте стал бы жаловаться и сетовать на невыносимую стужу, на страшную пустынность здешней стороны, на жестокую свою болезнь (так как нам здесь пришлось и похворать); а я, оставляя это, жалуюсь на разлуку с вами, которая для меня тяжелее и пустынности, и болезни, и холода. Теперь же зима сделала ее еще жесточе, чем прежде. Прежде имел я, по крайней мере, одно утешение, облегчавшее горечь разлуки – мог беседовать с вами письменно; но наступившая зима отняла у нас и это единственное удовольствие, засыпав все дороги множеством снега, так что нельзя ни к нам ниоткуда добраться и погостить у нас, ни от нас поехать и прокатиться к вам.

Не менее, если еще не гораздо более, производит в настоящее время то же самое страх, наводимый исаврийцами, усиливая пустынность и разгоняя всех, обращая в бегство, делая всех изгнанниками. Никто не смеет теперь жить дома и всякий, покидая свое жилище, спешит куда-нибудь укрыться. В городах остаются только стены и крыши, а леса и ущелья становятся городами. Как дикие звери – барсы или львы считают, что пустыни для них гораздо безопаснее населенных городов, так и мы, жители Армении, каждый день принуждены перебегать с места на место, проводя жизнь каких-то кочевников или номадов и не смея нигде остановиться: до такой степени всюду здесь царствуют смятение и тревога. Кого найдут дома, тех режут, жгут, обращают из свободного состояния в рабство. А кто при одном слухе бежит, те становятся бездомными скитальцами, или тоже гибнут. Сколько, в самом деле, погибло молодых людей, которые, часто в самую полночь, в леденящий холод, вынуждены были мгновенно бежать из дому по страшному слуху о появлении неприятелей, как бы спасаясь от пожара! Не нужно было йсаврийских мечей, чтобы проститься им с жизнью. Они гибли, замерзая в снегу, и таким образом, причина их бегства от смерти становилась для них причиной смерти еще более жестокой.

В таком-то положении наши дела. Мы рассказали тебе об этом не для того, чтобы тебя опечалить (хотя, конечно, рассказ наш глубоко огорчит тебя), но для того, чтобы открыть тебе причину нашего долгого молчания и объяснить, почему именно мы так давно к тебе не писали. До такой степени все нас оставили, что нельзя найти никого из приезжих, и мы принуждены теперь отправить отсюда и послать к вашей достопочтенности живущего с нами пресвитера. Приняв его со свойственным тебе расположением, поскорее отправь его к нам назад с радостным известием о здоровье твоей мерности. Ты знаешь, с каким нетерпением ждем мы получить эти сведения.

115. К Мариниану⁹³

Всем приятна весна, потому что она украшает лицо земли цветами и все покрывает зеленью; но мне особенно приятна еще тем, что возвращает полное удобство письменно беседовать с моими знакомыми. Хотелось бы мне видеться с вами лично, но так как это невозможно, то с величайшим усердием принимаюсь я за то, что возможно, и начинаю к вам писать. Не с таким удовольствием моряки и корабельщики рассекают морскую поверхность, когда наступает благоприятное для мореплавания время года, с каким я берусь теперь за перо, бумагу и чернила, намереваясь писать к вашей мерности. В течение зимы, когда все цепенело от мороза и невыразимое множество снега закрывало все дороги, нельзя было ни к нам ниоткуда добраться, ни от нас никуда выехать. Потому, запершись в здешних комнатках, как в тюрьме, имея язык как будто связанный цепями, мы поневоле хранили долгое молчание, лишенные средств к отправке писем.

Но как скоро весна открыла дороги для проезда, то и с нашего языка пали оковы, и мы, собрав в дорогу живущего с нами пресвитера, посылаем его к вашему благородству узнать о вашем здоровье. Прими его, достопочтеннейший мой владыка, со свойственным тебе расположением, и встреть с подобающей тебе любовью; а когда он соберется в обратный путь, пожалуйста, уведоми нас о своем здоровье. Ты знаешь, как нетерпеливо ждем мы получить об этом сведения.

116. К Маркиану и Маркеллину⁹⁴

Как прекрасен и любезен для нас этот союз ваш, скрепленный не одним законом природы, но и узами нежнейшей любви! Мы хвалимся, мы гордимся поэтому вашей дружбой, и нам хотелось бы лично повидаться с вами. Но так как это пока невозможно, то мы делаем то, что возможно: постоянно пишем к вам и всегда вспоминаем о вас, всюду нося вас в своем сердце, где бы мы ни были, так что дальность расстояния в этом отношении нисколько не отделяет нас от вашей мерности. Таковы крылья любви: дорога и расстояние для нее ничего не значат, и она легко поднимается выше прискорбного положения обстоятельств. Оттого-то, несмотря на лишения пустыннической жизни, на осадное стеснение, на постоянные разбойничьи набеги, несмотря на все окружающие нас бедствия, мы нимало не ослабели в дружбе и неизменно храним живейшее расположение к нам. Усердно просим вас поэтому чаще писать к нам и радовать нас известиями о вашем здоровье. Вы знаете, сколько утешения принесет нам это в нашей жизни среди пустыни.

117. К Касту, Валерию, Диофанту и Кириаку, пресвитерам антиохийским⁹⁵

Любовь – своего рода жестокая и принудительная вещь, жесточе любого неотступного заимодавца. Не так те, наступая на шею, требуют денег от своих должников, как вы, наложивши на нас цепь любви, понуждаете расплачиваться с вами письмами, как ни часто уплачиваем мы свои обязательства. Впрочем, такова уже природа этого долга: сколько его платишь, столько вновь в него входишь. Поэтому, хотя вы часто получаете от нас письма, вы тем не менее не удовлетворяетесь. И эта ненасытность есть дело опять той же любви. Она подобна морю, которое, отовсюду принимая в себя бесчисленное множество рек, никогда не наполняется. Такова точно вместимость восприемлемости и вашего слуха: чем более мы вносим в него, тем более возжигает в вас пламень расположения к нам. Не думайте же, чтобы мы хранили теперь несколько времени молчание потому, что заподозрили искренность вашей к нам дружбы. Мы поступили бы совершенно наоборот, если бы действительно подозревали это, и стали бы писать к вам тогда гораздо чаще. Как здоровые не имеют надобности во враче, так напротив, небрежные и охладевающие требуют особенного попечения. Если бы, таким образом, мы находили, что ваше расположение к нам начинает колебаться, то мы поспешили бы с своей стороны употребить все меры, чтобы снова возжечь его более. Напротив того, будучи крепко убеждены и несомненно зная, что, пишем ли мы к вам, или не пишем, оно всегда пребудет в вас твердо, непоколебимо, постоянно, неизменно, непреклонно, свежо и сильно, мы думали, что для этого вовсе нет необходимости в наших письмах, и если писали, то писали единственно по чувству взаимного к вам влечения. Так и теперь мы пишем к вам не по нужде, а по любви.

Пусть с разных сторон поднимаются беспрерывные бури и высоко вздымаются бесчисленные волны; предшествующее время достаточно показало, что ничто не может нанести вам вреда и повергнуть вас в смятение малодушия. Таким образом, мы пишем к вам совсем не потому, чтобы вы нуждались теперь в нашем утешении, но чтобы сказать вам только, что мы радуемся, ликуем и торжествуем от удовольствия при мысли, что, несмотря на такое расстояние между нами, мы пользуемся такой любовью вашей мерности. В полной уверенности, что вам весьма приятно будет узнать о нашем положении, уведомляю вас, что я освободился от болезненной немощи желудка и в настоящее время здоров. Нас не тяготят и не беспокоят более ни осадное положение, ни разбойничьи набеги, ни безлюдье, ни разные другие неприятности; все это прошло, и мы наслаждаемся теперь безопасностью, спокойствием и совершенной тишиной, ежедневно думая о ваших делах и заводя о них речь с каждым, кто к нам приходит. Вот что значит искренно любить: кто кому дорог, тот у того постоянно и на языке. То же самое теперь и с нами, потому что мы горячо вас любим, как вам известно. После всего этого, надеюсь, вы не будете думать, чтобы мы охладели или когда-нибудь сделались равнодушны в расположении к вам. «Любовь никогда не перестает» («Любы николиже отпадает») (1Кор. 13:8), и сколько бы ни прошло времени, до какой бы степени ни возросло затруднительное положение обстоятельств, как бы ни увеличилось расстояние, разделяющее нас с вами, она ничем не пресечется и никогда не ослабеет, но будет от этого усиливаться и возрастать.

118. К епископу Елпидию⁹⁶

Не из пренебрежения и не по равнодушию к любви твоей мы не писали к тебе до сих пор, но бедственные наши обстоятельства были причиной этого продолжительного с нашей стороны молчания. Во-первых, мы никак не можем установиться на одном месте, но живем то в Кукузе, то в Арависсе, то в каком-либо ущелье, или где-нибудь в пустыне: до такой степени всюду здесь царствуют смятение и тревога. Огонь и железо пожирают все – и людей, и жилища; целые города истребляются окончательно вместе со всем народонаселением, и гонимые постоянно новыми и новыми тревожными слухами, мы каждый день переселяемся из одного места в другое, испытывая таким образом своего рода новый мучительный вид ссылочной жизни и ежедневно ожидая смерти. Даже запершись теперь в крепости, как в тюрьме, мы не можем быть совершенно спокойны, потому что исаврийцы смело нападают и на подобного рода места. К этому приключилась еще с нами жестокая болезнь, и хотя труднейший период ее в настоящее время мы кое как миновали, но следы ее еще чувствуем. Наконец, все это время мы были как будто бы заключены на каком-нибудь острове, заброшенном среди непроходимого моря: так трудно было нам встретить приезжего откуда-либо; опасение этих ужасов загородило все дороги к нам.

Прошу же извинить нас, честнейший и благоговейнейший мой владыко, – ты знаешь, какую любовь, исстари и изначала, мы всегда питали к твоему благоговению, – и не переставай молиться о нас. Мы крепко надеемся, что, если ты не встретишь затруднения в отправке писем, тебе не надобно будет напоминать о том, чтобы постоянно писать к нам о своем здоровье. Равным образом и с своей стороны, как только позатихнут здесь страсти и можно будет выглянуть из нашей тюрьмы и сколько-нибудь вздохнуть от томящей нас осады, мы будем постоянно писать к твоей честности. Делая это, мы доставляем себе самим величайшее удовольствие.

119. К Гемеллу

Как благородна и юношески бодра та душа, которая заимствует наслаждение и спокойное самообладание не откуда-либо извне, а извнутри, из самой себя, и, что в особенности достойно удивления, по поводу таких предметов, которые большинству кажутся страшными и опасными! Сколько надобно ума, сколько надобно философской мудрости, чтобы, будучи ненавидимым известными лицами, не только не смущаться и не тяготиться, но благородно гордиться этим, и не только гордиться но жалеть ненавидящих, стараться изменить их и сделать благосклонными? Поэтому дивимся, изумляемся тебе, достопочтеннейший и великолепнейший владыко, и вместе светло торжествуем, имея честь украшаться дружбой твоего великолепия, как блистательным венком.

В своем письме ты просишь молитв наших. Знай, что и прежде этого письма мы непрестанно молили Бога увидеть, чтобы твоя, столь великая и философская душа совершила священное таинство⁹⁷ и сподобилась священных тех и страшных тайн. И если бы нам пришлось получить радостное известие об исполнении этого, то мы не считали бы себя в ссылке, забыли бы о своей пустыне и, без сомнения, избавились бы от телесной немощи, с которой в настоящее время ведем борьбу.

Знаю я, достопочтеннейший мой владыка, что твое желание и усердие есть – сподобиться тех неизреченных благ от нашей скудости; нам также, как ты знаешь, это было бы весьма желательно. Но если за нами задержка, то самое дело не допускает никакой задержки. За отсутствием нашим ты во всяком случае можешь легко найти очень близких нам людей, которые могут ввести тебя в это тайноводство⁹⁸. И если это исполнится, мы будем также рады, как если бы и сами послужили в преподании тебе этого пренебесного дара, так как благодать одна и та же.

120. К Адолии⁹⁹

Что говоришь? Опять жалуешься на козни и на то, что терпишь большое горе? Но что же, скажи мне, препятствует тебе удалиться в мирную пристань и избавиться от всех этих треволнений? Не пел ли я тебе постоянно, все это время и однако ты никогда не хотела нас послушать? Нет, ты и себе самой причиняешь бесчисленные горести, постоянно падая в болото и мараясь грязью этих бесконечных дел, и нас непрерывно то и дело огорчаешь, подвергаясь этому. Неужели, думаешь, мне приятно было теперь слышать, о чем ты пишешь в своем письме, что тебе изменили и сделали с тобой ужасные вещи твои самые близкие люди, или (буду лучше говорить собственными твоими словами) твои доверенные приятели? Долго ли же еще будешь помрачать свой ясный душевный взор в этом чаду? Долго ли же еще не освободишься от этого жестокого рабства? И что тебе препятствует теперь же приехать сюда и сообща посоветоваться с нами обо всем? Сама же ты говоришь, что ничего бы этого ты не испытала, если бы сделала так.

Я совершенно изумляюсь, недоумеваю и не нахожу решительно никакой причины, почему ты так долго не едешь к нам, если только не по легкомыслию и трусливости, расстояние – небольшое; время года – весьма благоприятное для поездки, не томит ни холодом, ни зноем. Вероятно, опять этот всегдашний источник всех твоих бед, – вероятно, говорю, эта забота о житейских делах, – она и теперь составляет тебе препятствие.

Приедешь ли ты, я буду очень рад; не приедешь, я не осужу тебя и не рассержусь, а буду так же любить, как и всегда любил твою мерность. Во всяком случае мне прискорбно только и очень больно знать, что ты вовлечена теперь в бесконечные хлопоты и по-прежнему обременена бесчисленным множеством житейских забот. И если бы ссылочная неволя не удерживала нас здесь своими путами, я не огорчал бы твое благоговение, но, хотя бы был еще больнее, нежели сколько болен теперь, приехал бы к тебе сам, и до тех пор не успокоился бы, пока, употребив все меры и все средства, не вырвал бы тебя из этой бездны, из этого болота, из этой сточной ямы бесчисленных зол. А как это невозможно, то я и желал бы, чтобы ты приехала посоветоваться с нами об этом. Если же и это окажется неудобно и трудно, тогда мы не перестанем, по крайней мере, письменно предлагать тебе свои советы и увещания – разорвать сети, перерубить веревки, разбить оковы, которыми связана твоя душа, и выступить на путь независимости и полной свободы. Таким образом ты не только приобрела бы себе радость здесь, но легко заслужила бы и небо. Предпошли добровольно в неприкосновенные сокровищницы то, что спустя несколько времени поневоле должна будешь оставить, прощаясь с здешней жизнью, и через это ты предуготовишь себе те венки, которые никогда не гибнут и не увядают.

121. К Диогену

Дорого заплатил бы я за удовольствие видеть твою мерность, достопочтеннейший мой владыко, – ты знаешь это и без нашего письма, так как тебе хорошо известно, какую любовь питаем мы к твоей достопочтенности. Но как это невозможно (по дальности расстояния, по неимению нами свободы ездить, куда бы нам пожелалось, наконец – по усилению с каждым днем страха, наводимого исаврийскими набегами), то я усердно прошу твое благородство по возможности чаще радовать нас тем, что составляет величайшее наше утешение среди одиночества, лишений, всяких других горестей здешней жизни, и постоянно уведомлять нас о своем здоровье, равно как здоровье всего твоего дома. Правда, и этой радостью нам нельзя насладиться с полным довольством, потому что редко кто ездит от вас сюда. Но, хотя и трудно то, о чем мы просим, постарайся, пожалуйста, сколько возможно будет, и постоянно извещай нас о своем благоденствии.

О себе уведомляем, что живем в настоящее время совершенно спокойно и мирно, пользуясь при умеренном здоровье полным досугом, и если что особенно беспокоит нас, так это только разлука с вами, с людьми, нас любящими. Но твое благоразумие может сказанным способом облегчить нам и это последнее горе. Сделай же такую милость, чтобы нам иметь возможность, несмотря на далекое расстояние между нами, питаться твоей сладкой, горячей и искреннею любовью.

122. К диакону Феодоту¹⁰⁰

Небезызвестно мне самому, что ты давно был бы с нами, если бы не удерживало тебя опасение исаврийцев. Если достало у тебя терпения пробраться к нам во время все леденившего холода и снежных вьюг, то, конечно, ты не замедлил бы уже прибыть сюда теперь, когда с наступлением весны в воздухе водворилась совершенная тишина. Я знаю нежность, преданность, горячность и искренность твоего расположения, твою исполненную благородной независимости душу. Тем более поэтому мне прискорбно, что в такую благорастворенную пору года ты возбудил в нашей душе настоящую зиму печали своею продолжительной разлукой с нами. Говорю это не с тем, чтобы привлечь тебя сюда, хотя ты сам тысячу раз этого желаешь (у нас здесь везде война, как ты можешь это разузнать от прибывающих отсюда к вам), но чтобы сообщить тебе, что и мы, при всем своем досуге и спокойствии, не можем жить беспечально в разлуке с твоею честностью, и чтобы, зная это, ты постоянно писал к нам, как с теми, кто от нас ездит туда, так и с теми, кто оттуда отправляется и прибывает сюда.

Весьма благодарны тебе, честнейший мой владыко, за твою заботливость и беспокойство касательно здешних ужасов. Стеснительность нашего осадного положения действительно увеличивается с каждым днем, и мы сидим в этой крепости, совершенно как в западне. А однажды отряд исаврийцев в триста человек ворвался в город среди самой ночи, сверх всякого чаяния и ожидания, и едва не захватил и нас. Но рука Божия без нашего ведома скоро обратила их назад, так что мы не испытали не только самой беды, но даже и никакого страха, и узнали обо всем этом уже после, по наступлении дня. Порадуйся за нас этому счастью и помолись Богу, чтобы Он утвердил нас в полной безопасности, а также освободил от одержащей нас болезни. Правда, от опасно болезненного положения мы избавились, но следы болезни еще остаются и постоянно напоминают о прежних страданиях. Пишем тебе об этом не для того, чтобы тебя опечалить, но чтобы побудить тебя усерднее молиться о нас. Поручаю твоему благоговению господина моего, честнейшего чтеца Феодота; будь ему по возможности во всем пристанищем. Много у него, как мы узнали, горя.

123. К чтецу Феодоту

Не трудись извиняться в том, что скоро уехал отсюда, указывая на болезненное состояние своих глаз, на здешнюю стужу, и оправдывая этим свой отъезд. Чувство любви нам говорит, что ты все еще у нас и с нами теперь по-прежнему; а со временем мы надеемся и опять иметь удовольствие лично увидеться с тобой. Не беспокойся. Если зима выгнала тебя из Армении, то еще не вытеснила из нашей души; напротив, мы постоянно о тебе думаем. И если бы эта исаврийская война, загородившая все дороги, не затрудняла нас в пересылке писем, мы писали бы к тебе бессчетно часто. Да и теперь мы не писали все протекшее время только на бумаге; в сердце же, совершенно наоборот, заняты были тобой и твоими обстоятельствами непрерывно, и в мыслях писали к тебе постоянно. Зная это, думай и ты, что ты все еще у нас и живешь вместе с нами в Армении. Если кто-нибудь станет тебе строить козни и делать зло, будь выше этих стрел, потому что не переносить зло, а делать зло – вот что в действительности значит страдать от зла.

Одобряя твое мужество и твердость, мы особенно уважаем тебя за то, что среди поднявшейся против тебя, такой необыкновенной, бури ты остался неприкосновенен для ее ужасов. Плыви же и далее с великим удовольствием по этому тихому и безбурному морю. Не удивляйся, что я называю это море безбурным, когда у тебя на памяти так много напастей. Я говорю, основывая свое суждение не на намерении волнующих его, а на спокойствии, доставляемом добродетелью. Что я хочу этим сказать? Великий и высокий образ жизни, направленной к снисканию неба, по природе вещей представляется как будто трудным; но, при мужестве и готовности ко всему принимающих его на себя, в действительности становится очень легок. И что особенно удивительно в этом любомудрии, так это преимущественно то, что искренно и горячо проходящий его среди беснующегося моря плывет совершенно тихо и благополучно, среди отовсюду возникающих смятений наслаждается полнейшим спокойствием и среди бесчисленного множества направляемых отовсюду стрел остается совершенно невредим, принимая, конечно, на себя удары, но не чувствуя от них никакого вреда.

Пожинай же, зная это и всегда руководствуясь своим любомудрием, неблекнущую радость ожидания венцов, уготованных тебе у Бога за твои добрые подвиги. Постоянно пиши к нам, как только будет возможно, и уведомляй о своем здоровье, как душевном, так и телесном. Все свободное время употребляй на чтение Священного Писания и занимайся им столько, сколько дозволит болезненное состояние твоих глаз, так чтобы, если когда-нибудь будет у нас время заняться изъяснением его смысла благородной душе твоей, можно было взяться за это с достаточным удобством; знание буквы Писания послужит тебе значительным пособием легче со временем усвоить заключающийся в ней смысл.

124. К диакону Феодоту¹⁰¹

Перестань обвинять нас в медлительности, чтобы самому не подвергнуться прежде осуждению в том же самом. Получивши от нас столько же писем, сколько посылал к нам сам, не считая одного, – ты говоришь так, как будто совсем засыпал нас письмами, – рассчитывая тою мнимо частой посылкой писем с своей стороны побудить нас к деятельной переписке. Можно любить, и не отвечая на письма; а я и писать не отстал, и любить не перестаю. Нет, хотя бы наша разлука продолжилась еще долее и хотя бы нас увели в страну еще более пустынную, мы не можем ни забыть тебя в своей душе, ни любить менее того, как всегда любили. Пиши же к нам, зная это, сам постоянно о своем здоровье. Вам это более удобно, чем нам. Впрочем, если когда-нибудь и попрепятствует тебе пора года, или жестокость исаврийских бедствий, мы постараемся утешить себя в случае твоего долгого молчания уверенностью в том расположении, которое ты к нам имеешь.

125. К епископу Елгавдию¹⁰²

Знаю, что редко писал к твоей честности; но не по доброй воле, а по необходимости я поступал так. Пора года, пустынность места, в котором мы заключены строже, чем в тюрьме, малочисленность приезжающих сюда, редкость при всем том встретить между ними людей, которым можно бы было довериться, наконец болезнь, жестоко мучившая нас и державшая всю зиму в постели, – все это поневоле заставляло нас молчать, но не в душе, а только на бумаге. Сочти, что ты получил от нас не столько, сколько мы успели переслать, но гораздо более писем. И ты найдешь, что это действительно так, если будешь считать не те только, на которые нами употреблены бумага и чернила, но и те, на которые мы хотели бы их употребить.

В душе мы постоянно писали к тебе, всегда неразрывны с тобой, и ни дальность расстояния, ни давность времени, ни прискорбное положение обстоятельств, ничто не в состоянии ослабить в нас расположения к твоей честности. Всегда оно пребудет в нас неизменно, и хотя бы нас удалили в страну еще более пустынную, чем эта, мы и туда пошли бы, запечатлев в своем сердце и унося с собой нашего ревностного и горячего друга. Такова искренняя любовь: она не уступает ни времени, ни месту, ни дальности расстояния, ни горькому положению обстоятельств. Впрочем, ты знаешь это и сам, так как и сам умеешь любить искренно.

126. К Феодору, консулярию Сирии¹⁰³

Ты говоришь, что сочтешь величайшим знаком нашего внимания к тебе, если после первого придет от нас второе письмо к твоей светлости. Со своей стороны мы готовы были бы бессчетное число раз писать к такому честному и доброму человеку, к ревностному нашему другу, с такой радостью встречающему наши письма, если бы у нас было довольно людей, которые могли бы оказать нам в этом деле необходимую услугу. Но как этого нет, то усердно просим твою светлость не измерять нашей любви количеством писем, а, пишем ли мы, или молчим, сохранять о ней неизменно свое прежнее мнение, в полном убеждении, что причиной продолжительного нашего молчания служит не наша невнимательность, а пустынность места нашего жительства.

127. К диакону Феодоту¹⁰⁴

Немалым утешением в этой страшной пустыне служила мне прежде возможность постоянно писать к твоей любви; но и это удовольствие отнято теперь у нас исаврийцами. С наступлением весны расцвели и ужасы их нашествия. Они разлились по всей стране и сделали совершенно непроходимыми все большие дороги. Несколько благородных женщин взято уже ими в плен; несколько известных людей убито. Усердно поэтому прошу извинить нас, если мы в последнее время не постоянно писали. В полной уверенности, что тебе весьма желательно знать о состоянии нашего здоровья, уведомляем тебя, что, тяжело прострадав всю прошедшую зиму, мы поправились теперь несколько, и хотя по непостоянству погоды расстроились опять (у нас здесь и теперь еще лютая зима), но надеемся и окончательно выздороветь, как скоро наступит настоящее лето. Ничто так не вредно нашему здоровью, как холод, и ничто так не помогает нам, как лето и приятная возможность отогреться.

128. К бывшему консулярию Феодоту¹⁰⁵

Да снизойдут на тебя все блага за то, что ты принял своего сына с такой честью. Он сам откровенно сообщил нам об этом, желая засвидетельствовать свою признательность к отцу и в то же время порадовать нас. Оказанный ему прием вдвойне нам приятен: потому, во-первых, что его благополучие составляет вместе наше собственное благополучие; а во-вторых, и потому, что значительную долю в приращении твоего благорасположения к нему мы можем приписывать влиянию нашего письма. Продолжай же, многоуважаемый и благороднейший мой владыко, ухаживать за этой прекрасной отраслью твоего рода.

Каким образом ухаживать? Поддерживай постоянно в своем сыне и развивай в нем любовь к тому превосходнейшему образу философской жизни, который он проходит теперь. Тогда твоя прекрасная отрасль скоро принесет нам плоды, потому что благородные души совершенно чужды той медленности, какой отличаются растения, посаженные в недрах земли. Едва только зарождается в них прекрасное стремление к добродетели, как они уже поднимаются в своем росте до высоты самого неба и становятся так плодовиты, что изобилием и достоинством своих плодов затмевают всякое богатство, так как плоды эти не гибнут вместе с настоящею жизнью, а переходят с нами в жизнь будущую.

129. К епископу Елпидию

На бумаге редко, но в душе очень часто мы пишем к твоему богопочтению, не забывая тебя ни на один день, и этого неразрывного сопребывания с тобой не могут лишить нас ни давность времени, ни дальность расстояния, ни прискорбное положение обстоятельств. Такова сила любви: она не уступает и не поддается ничему подобному, но стоит превыше всего. Не измеряй же, честнейший и благоговейнейший мой владыко, нашей привязанности к твоей мерности количеством писем, и из нашего долгого молчания не выводи никакого подозрительного заключения, зная наши чувства и расположение, какое мы всегда оказывали к твоему благоговению. Так и сами мы, редко получая письма от твоей любви, нисколько не заключаем из этого, чтобы ты стал равнодушнее к нам, но твердо знаем и уверены, что ты постоянно сохраняешь к нам живейшее расположение, не только не ослабевая в нем вследствие непрерывно возникающих бедствий, но делаясь еще усерднее, за что мы весьма благодарны тебе.

В полной уверенности, что тебе желательно знать о настоящем нашем положении здесь, уведомляем тебя, что мы теперь здоровы, пользуемся совершенным отдыхом и спокойствием и живем в безопасности, освободившись до поры от исаврийских ужасов. Что касается армянской зимы, то я научился наконец переносить ее и терплю от нее вред весьма умеренный сравнительно с тем, какому естественно подвергаться при таком слабом здоровье: сижу постоянно взаперти дома, когда бывает невыносимая стужа, и редко выглядываю за двери. Зато другими, приятнейшими временами года мы пользуемся столько, что легко можно вознаградить ослабление, производимое зимой.

130. К Полицию¹⁰⁶

Из черты городской земли и из городских стен нас изгнали; но собственно из город¹⁰⁷ изгнать не могли. Если город – вы, а мы всегда с вами и в вас, то ясно, что, и живя здесь, мы живем в том городе. Вы не изгнали нас из своих душ: я в этом уверен; точно так же и мы, куда бы нас ни удалили, всюду унесем в своем сердце всех вас, наших ревностных приверженцев. Это не дает нам чувствовать ни пустынности места нашего заключения (хотя оно самое пустынное во всей вселенной), ни осадного положения его со стороны разбойников (хотя оно ежедневно в осаде), ни происходящего вследствие того голода, потому что телом мы пригвождены здесь, а душей постоянно у вас. Но при таком расположении наших чувств нам совершенно естественно желать личного свидания с вами и скорбеть при его невозможности. А так как оно доселе невозможно, между тем возможна переписка, которая служит лучшим его вознаграждением, то вознагради нас ей с возможной щедростью, и мы будем вполне утешены. Ты в состоянии, достопочтеннейший мой владыко, своими письмами возбудить в нас сладостное ощущение личного свидания с тобой.

131. К Диогену

Пустынное место – Кукуз, и кроме того, опасное для жительства, постоянно находящееся в осадном положении вследствие страха, наводимого разбойниками; но ты, и не бывши в нем, превратил его в рай. В самом деле, когда доходят до нас вести о твоей великой ревности, о твоей искренней и горячей любви к нам (а от нас ничто не скрывается, несмотря на такую отдаленность нашего местопребывания), то, считая благорасположение к нам твоей мерности величайшим для себя сокровищем и неизреченным богатством, мы проникаемся такой радостью и почерпаем отсюда такое величайшее утешение, что представляется, будто бы живем в самом безопасном городе.

Если хочешь, таким образом, доставить нам еще новое удовольствие, то, усердно прошу, удостой нас своих писем и уведомляй о своем здоровье. Хотя это и трудно по дальности расстояния и по очень значительному отдалению местечка, в котором мы живем, от большой дороги, но для любящего так, как ты любишь, и неудобное делается удобным. Подумай, сколько одолжишь ты нас, если будешь часто писать к нам, и доставь нам это счастье. Нам очень прискорбно, что, послав тебе теперь уже два письма, мы не получили от твоей мерности еще ни одного.

132. К пресвитеру Николаю¹⁰⁸

Хотелось бы и мне, и очень бы хотелось увидеться и обняться с твоею мерностью. Ты знаешь это и без нашего письма; любя, ты по самому себе можешь прозревать желания людей, искренно любящих. Но так как этого нельзя, то я делаю, что можно: пишу пока, посылаю тебе свои приветствия и настоятельно прошу тебя также чаще писать к нам и уведомлять о своем здоровье. Сделай же нам это одолжение. Хотя и не нужно долго просить тебя об этом, однако мы всегда будем напоминать тебе насчет этого.

Среди окружающей нас пустынности и ежедневных ужасов, производимых разбойническими нападениями, при болезненном состоянии нашего здоровья и других прискорбных обстоятельствах нашего положения, нам слишком дорого и утешительно знать о вас – друзьях наших, что вы живы, здоровы и благополучны, хотя бы затем ты уведомлял нас о тысячах невзгод. Но как же и каким образом? Так, что человеку мужественному, бодрому и неусыпному можно благополучно плыть и среди бурь житейского моря, тогда как слабодушный, вялый и сонливый пугается и теряет присутствие духа даже во время тишины.

133. К пресвитерам и монахам Феодоту, Николаю и Херею¹⁰⁹

Вы указываете на нашествие исаврийцев как на причину, по которой не могли к нам прибыть. Но я утверждаю, что вы прибыли к нам, что вы с нами и что нашествие исаврийцев нисколько не помешало вашему прибытию. Таковы крылья любви: мгновенно и без всякого труда они переносят нас всюду, сколько бы где ни существовало препятствий. Если же нам не пришлось еще увидеться друг с другом телесно, то молитесь неотступно; и человеколюбивый Бог даст это. Постоянно нося вас в своем сердце, я так же горячо желаю личного свидания с вами и уверен, что оно сбудется, если вы будете прилежно просить об этом Того, Кто может прекратить всякую бурю и водворить везде ясную тишину.

В удовольствие ваше уведомляем вас о себе, что мы пользуемся теперь совершенным спокойствием и отдыхом. Что касается нашего здоровья, то, несмотря на многие невыгодные для него обстоятельства, как то: редкость врачей, недостаток в необходимых предметах содержания (здесь ничего не продается и даже лекарств не добыть), несчастный климат (потому что летний жар мучит нас здесь не менее холода, отличаясь в своем роде одинаковой жестокостью), тяжелое и непрерывное осадное положение, постоянное и ежеминутное опасение нападения исаврийцев, – несмотря, таким образом, на все эти и весьма многие другие вредные для него обстоятельства, можно сказать, что опасное положение в состоянии его прошло, и мы имеем право в некоторой степени назвать себя здоровыми.

Не переставайте же и вы постоянно писать к нам и радовать нас известиями о вашем здоровье. Мы считаем вашу любовь величайшим для себя утешением, подкреплением, сокровищем, составляющим наше благополучие, и когда вспомним об искренности вашего расположения, о неизменности вашего сочувствия, о непреклонности и твердости вашей любви (а мы всегда и постоянно о ней помним), то как будто бы вступаем, после многочисленных бедствий, в гостеприимную и необуреваемую пристань.

134. К Анфемию¹¹⁰

Другие поздравляют твою достопочтенность с консульством и префектством; я же поздравляю самые эти должности с назначением на них твоего великолепия. Не они тебя украсили, но ты украсил их собой. Таково величие добродетели: не отвне заимствует она славу, но заключает ее в себе самой, и от себя сообщает честь всякого рода гражданским достоинствам, а не получает ее от них. Поэтому мы совсем не стали расположеннее к тебе теперь, чем прежде. Твое гражданское возвышение, в существе дела, ничего тебе не прибавило: не префекта и консула мы любим, а добродушнейшего Анфемия, господина моего, многоразумного мужа, исполненного великого любомудрия. Потому же мы ублажаем тебя, не за то, что ты воссел на это кресло, а за то, что ты получил таким образом обширнейшую возможность показать свой ум и свое человеколюбие.

Поздравляем также всех неправедно гонимых, видя в твоей душе широкую пристань, которая в состоянии предотвратить бесчисленное множество крушений и несчастным, стоявшим уже на краю погибели, дать силу снова плыть благополучно. Нам радостно, нам восхитительно думать, что твое вступление во власть есть общий праздник всех обиженных. И мы празднуем этот праздник, видя в величии твоих подвигов свое собственное торжество.

135. К епископам Кириаку, Димитрию, Палладию и Евлизию¹¹¹

Блаженны, трекратно, многократно блаженны вы за те добрые труды, подвиги, усилия, лишения и опасности, которые вы подъяли для церквей всей вселенной, – славны вы через это на земле, славны и на небе. Если все не потерявшие смысла люди величают и превозносят вас, изумляясь вашей непреклонности, вашему мужеству, терпению, постоянству, то человеколюбивый Бог, всегда награждающий труды гораздо выше самой заслуги, без сомнения, наградит вас такими благами, какими достойно Бога наградить подвижников, так мужественно ратующих за мир всей вселенной.

Поэтому мы непрестанно ублажаем вас, с услаждением всегда вспоминая и лелея вас в своем сердце, несмотря на великое расстояние, нас разделяющее. Честнейший диакон Кириа¹¹² не мог теперь отплыть к вам, потому что удручен большим горем. Взамен того, господа мои, благоговейнейший пресвитер Иоанн и честнейший диакон Павел, гонимые здесь повсюду и не имеющие места ни стать, ни укрыться, по необходимости решились отправиться к вашей любви и быть там с вами. Примите их с любовью и окажите им подобающее вам благоволение.

136. К Аврелию, епископу карфагенскому¹¹³

Ах, и какую безграничную силу имеет благородная душа, изобилующая великими плодами любви и благоговения! Несмотря на огромное расстояние, разделяющее нас с тобой, ты так пленил и привязал нас к себе, как будто бы всегда был и жил вместе с нами. Молва о горячности твоей любви, о твоей откровенной прямоте и прозорливости, как сладкое благоухание достигла и до наших пределов, лежащих на самом краю вселенной. Глубоко благодарим твое благоговение и ублажаем тебя за те великие труды и усилия, которые ты подъял для блага вселенской церкви и которыми предуготовил себе величайшие венцы у человеколюбивого Бога.

Вместе с тем усердно просим тебя продолжать свои подвиги на этом добром поприще. Ты знаешь воздаяния за них: если вообще поддерживающий кого бы ни было одного, неправедно обижаемого и гонимого, заслуживает неизреченную награду у Бога, то подумай, какое возмездие получишь ты за свое доброе старание избавить от смятений и от волнения такое множество взволнованных церквей и привести их в тихую пристань мира.

137. К епископу Максиму

Когда я подумаю о ваших трудах и усилиях, продолжающихся долгое время, то чувствую необыкновенное и величайшее утешение в своих незаслуженных страданиях, почерпая величайшее подкрепление себе в вашей любви, такой горячей и искренней, в вашей сердечной заботливости, в вашем напряженном и неусыпном старании исправить совершившееся. Необыкновенно воодушевляет меня мысль, что живя от нас так далеко, никогда не видавши нас, никогда не быв видены нами и не обменявшись с нами ни одним словом, – вдруг, единственно по чувству противозаконности происшедших событий, вы показали к нам такую любовь, какую только отцы показывают к детям, или даже превзошли отцов своею о нас попечительностью. Благодарим, превозносим, ублажаем за это ваше благоговение и усердно просим вас продолжать по-прежнему, и то усердие, какое показали сначала, довести до конца. Хотя бы положение дела от этого и не поправилось – во всяком случае, как я выше сказал, нам весьма утешительно будет знать, что мы пользовались и пользуемся такой любовью вашей честности.

138. К епископу Аселлу

Знаю, что нет надобности писать к вам, чтобы вас побуждать и склонять к принятию мер для устранения обнявших восточные церкви бедствий. После того, что вы уже сделали, по собственному побуждению показав столько усердия, это очевидно. Но так как наши бедствия еще не прекратились по бесчувственности виновников их, то мы сочли необходимым обратиться к вашему благоговению с усердной просьбой не ослабевать и не отчаиваться, но действовать с прежним усердием и снова употребить все зависящие от вас средства. Чем неизлечимее в своем упорстве люди, восстающие на благосостояние церкви, тем большему они подвергнут себя осуждению и тем блистательнее будет награда, тем выше будет слава вам за вашу неослабную борьбу с ними.

139. К епископам¹¹⁴

И каждому отдельно, и всем вместе мы обязаны вам благодарностью, – не мы только лично, но все разнообразно гонимые на востоке епископы, клирики разных городов и миряне, – за то, что вы с отеческой любовью обнаружили к нам сострадание, благородно восстали за нас и употребили все зависевшие от вас средства. Все поэтому величают и превозносят вас, непрестанно прославляя ваши подвиги. Но если у людей такая слава, то подумайте, какое воздаяние уготовано вам у человеколюбивого Бога!

Не переставайте же, честнейшие и благоговейнейшие владыки мои, зная это, прилагать с своей стороны попечение, хотя бы возмутители церквей неизлечимо страдали в своем упорном ослеплении. Чем многочисленнее будут препятствия и чем более трудности, тем выше будет вам и награда. Если подавший чашу холодной воды не останется без воздаяния за свое скромное благорасположение (Матф. 10:42), то подумайте, какие награды получите вы, решившись так много сделать и претерпеть для умирения церквей, и какое воздаяние ожидает вас за этот добрый подвиг!

140. К ним же

Не перестаем постоянно свидетельствовать вам свою благодарность. Хотя много неправд потерпели мы от врагов, зато с вашей стороны пользовались в то же время усердной помощью, обильной любовью, искренним благорасположением, живейшим сочувствием, – и это составляет нам немалое утешение среди жестоких лишений ссылки, в которой нас держат, равно как разных других постигающих нас бедствий. Усердно просим поэтому ваше благоговение и на будущее время оказывать к нам прежнее расположение и сочувствие. Ваше участие в настоящих делах имеет важность не для нас только лично; его значение распространяется на всю совокупность церквей. Не город, не два, не три города, но целые народы во всех странах земли объяты смятением. Вам следует поэтому показать усердие, соответственное тому, какого естественно ожидать от людей, заботящихся и трудящихся для блага такого множества душ.

Правда, вы уже много потрудились и сделали со своей стороны, – мы это знаем и постоянно благодарим вас за это; тем не менее просим вас и вперед делать то же. Ваше постоянство, ваше терпение, ваша настойчивость могут и горячих противников, неизлечимо страдающих в своем упорстве, избавить от властвующего теперь над ними помешательства. А хотя бы несмотря на все ваши усилия они так и остались неизлечимыми, во всяком случае вам за это доброе дело последует высшая награда, совершеннейшее воздаяние и блистательнейший венец.

141. К ним же

Хотелось бы нам видеть вас и телесными очами, но так как это невозможно при удерживающих нас узах изгнания, то мы ежедневно созерцаем вас очами любви, обнимаем своею душой и непрестанно прославляем и превозносим за то усердие и ту ревность, которые с самого начала доселе вы постоянно оказывали к благосостоянию восточных церквей. Усердно просим вас при этом завершить свои подвиги достойным начала концом. Если возмутившие всех и все наполнившие смятением отличаются таким рвением, то вам, старающимся исправить их злые дела, тем более следует показать особенное терпение и постоянство в своем добром усердии. Тогда награда ваша будет более и воздаяние вам выше, если несмотря на многочисленность препятствий вы не отступите, но будете и твердо и неослабно отражать затруднения своей неусыпностью и ревностью.

142. К Хроматию, епископу аквилейскому¹¹⁵

Дошла и до нас многозвучная труба – громкая молва о твоей горячей и искренней любви к нам, пронесшаяся через столь великое расстояние до самых концов земли. И мы, отдаленные от тебя на такое расстояние, не менее присутствующих вместе с тобой знаем, до какой степени любовь твоя сильна и пламенна, речи – открыты, свободны и прямодушны, заступничество – непоколебимо. Нам весьма хотелось бы поэтому сподобиться лично увидеть тебя. Но так как пустыня, к которой мы теперь прикованы, лишила нас и этого счастья, то, встретив случай писать к вам с господином моим, честнейшим и благоговейнейшим пресвитером, мы пользуемся им, чтобы исполнить свое желание в пределах возможности, принести вам свои приветствия и засвидетельствовать великую благодарность за то усердие, которое в течение всего этого долгого времени вы оказывали с неутомимым постоянством. При этом усердно просим вас – при возвращении его в обратный путь написать нам о своем здоровье и вообще уведомлять нас о себе всякий раз при появлении возможности переслать с кем-нибудь письмо, если только найдутся люди, которые решатся отправиться в эту пустыню. Ты понимаешь, сколько мы почерпнули бы удовольствия, если бы чаще получали радостные известия о здоровье людей, так горячо к нам расположенных.

143. К епископам

Самое положение дел звучнее всякой трубы гласит повсюду о вашей достохвальной ревности и том живейшем усердии защитить истину, которого ни дальность расстояния, ни давность времени, ни беспримерное упорство одержимых неизлечимым ослеплением и ничто другое не могло в вас ни уничтожить, ни ослабить. Со своей стороны мы также при всяком случае свидетельствуем вам великую благодарность и постоянно ублажаем вас за те венцы, которые этим добрым подвигом вы заслужили себе у человеколюбивого Бога. Нам хотелось бы лично увидеть вас. Но как это невозможно при удерживающих нас узах изгнания, то, пользуясь услугами господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера, мы пишем вам с ним и, посылая должное приветствие, извещаем вас, что вы воспламенили горячую любовь к себе во всем востоке и приобрели так много преданных почитателей, что нет числа людям, которые разделяют с вами ваше справедливое негодование по поводу совершившихся беззаконий. Просим вас до конца сохранить прежнее свое усердие. Вы сами знаете, сколько приобретете таким образом венцов, этими временными и скоропреходящими трудами предуготовляя себе многообильные и бессмертные награды у человеколюбивого Бога.

144. К епископам, прибывшим с запада¹¹⁶

И прежде удивлялись мы вашему усердию, вашей заботливости о восстановлении церковного благосостояния, вашей крепкой и искренней любви, вашему мужеству, непоколебимому терпению и тому постоянству, которое выдержали вы в течение столь долгого времени. Теперь же, после того, как для блага церкви вы решились предпринять такое дальнее морское путешествие, сопряженное с неимоверными трудностями и лишениями, мы совершенно изумляемся величию вашей непреклонной настойчивости. Нам желательно бы было постоянно писать к вам и приносить должное приветствие вашему благоговению. Но это невозможно (по жительству нашему в таком месте, которое со всех сторон заграждено пустыней и вследствие того почти совершенно недоступно). Пользуясь в настоящий раз услугами господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера, мы обращаемся к вашей любви и усердно просим вас увенчать ваше дело соответствующим началу концом. Вы знаете, какая награда ожидает вас за терпение и какие великие воздаяния уготованы у человеколюбиваго Бога людям, трудящимся и воспринимающим на себя такие подвиги для общего умиротворения.

145. К ним же

Своим отличным усердием, своими трудами и усилиями вы доставляете и себе самим немалую славу, и нам утешение. Поэтому, несмотря на свое заточение в такой дали, мы превозносим, благодарим, прославляем и ублажаем вас. Нам хотелось бы также чаще писать к вам, и мы извлекли бы из того величайшее для себя подкрепление, если бы имели возможность пересылать к вам свои письма. К сожалению, это нелегко при нашем жительстве на самых окраинах вселенной, куда никто не в состоянии без особенного труда к нам проникнуть. Встретив в настоящее время случай писать с господином моим, честнейшим и благоговейнейшим пресвитером, мы приносим вам должное приветствие и усердно просим ваше благоговение не упускать из внимания высокой важности настоящего дела и, хотя много уже потрачено на него времени, хотя болезненное упорство противников между тем постоянно возрастает и не поддается излечению, при всем том по-прежнему содействовать с своей стороны исправлению совершившегося. Чем более трудности, тем выше и обильнее будет вам у человеколюбивого Бога награда за этот добрый подвиг.

146. К ним же

Среди бедствий, объявших здешнюю страну, величие вашего усердия служит нам немалым утешением. Уже и прежние ваши действия, ваша неусыпная внимательность, попечительнсть и заботливость подавали нам большое ободрение, но то, что вы теперь сделали еще, для блага церкви предприняв такое далекое путешествие, решительно оживило всех нас. Все мы сообща свидетельствуем вам поэтому великую благодарность за ваши непомерные труды и усилия, за ваши добрые подвиги, и непрестанно ублажаем вас за добрую вашу ревность и тщание. По этому случаю мы упросили отправиться к вам и господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера.

Примите же его с подобающей вам благосклонностью и, пожалуйста, увенчайте свое дело концом, достойным начала. Пусть виновники такого бурного смятения и такой жестокой войны, охватившей церкви, неизлечимо упорствуют доселе в своем ослеплении; тем более должно о них скорбеть и плакать, и тем более должно изумляться и отдавать честь вам за то, что, несмотря на увеличение бедствий, вы с неизменным постоянством более и более увеличиваете и свое усердие к исправлению их.

147. К епископу, прибывшему с запада

Когда подумаю, сколько тяжелых трудов перенес ты и у себя дома, и в продолжение такого дальнего морского путешествия, для блага церкви, то, не дожидаясь окончания дела, невольно славлю, превозношу и ублажаю тебя. Выйдет ли что-нибудь из вашего усердия, честнейший мой владыко, или первоначальные виновники смятений останутся непреклонны в своем упорном ослеплении, не поддаваясь излечению, – во всяком случае вам принадлежит полнейшая награда за ваше намерение и за выполнение всех средств со своей стороны. Ублажаем и прославляем вас поэтому, непрестанно свидетельствуя вам свою благодарность. Нам хотелось бы также чаще писать к вам, но пустынность места, в котором мы заключены, не дозволяет нам этого. К счастью, в настоящее время встретился удобный случай писать к вам с господином моим, честнейшим и благоговейнейшим пресвитером. Пользуясь им, приносим вам должное приветствие.

И прежде многократно обращали мы к вам свои речи – в душе и в сердце; но чернилами и на бумаге передаем их вам теперь в первый раз, потому что в первый раз нашли теперь человека, который к вам едет. Примите же его достойно себя, окажите ему свойственную вам любовь и осчастливьте его вашим расположением. Ваша благосклонность будет ему отрадным утешением и сладкой наградой за те лишения, которые придется ему испытать в дороге. А о том, что теперь надобно всем особенно усилить свои старания о благосостоянии церквей, не нахожу ни малейшей надобности и напоминать вам, – вы это показали самыми делами.

148. К римским пресвитерам, прибывшим с епископами

Много трудов перенесли вы, предприняв такое дальнее морское путешествие, много лишений – не ради тленных житейских дел, а ради блага церкви. Еще гораздо более поэтому самых трудов ваших будут те награды, которые вы получите за них от человеколюбивого Бога. В ваших трудах и лишениях есть, таким образом, своя утешительная сторона, как для вас, так и для нас: для вас в том, что доблестный ваш подвиг направлен к умиротворению такого множества церквей и потому послужит к большему увеличению ваших венцов в день воздаяния; для нас же в том, что они показывают нам, какой любовью мы имеем счастье пользоваться у вас, какой великой заботливости о себе удостоились со стороны такого множества таких достойных мужей и как крепко, несмотря на такое далекое расстояние, отделяющее нас телесно, вы привязали нас к себе узами любви. Глубоко благодарим вас за это и непрестанно прославляем ваше великое к нам благоволение.

Правда, уже самый ход дел громко говорит о нем, но и мы своими устами постоянно провозглашаем его. Если же теперь в первый раз к вам пишем, то это произошло не вследствие нашей небрежности, а по прискорбной пустынности места, где мы живем. Встретив теперь возможность писать к вам с господином честнейшим и благоговейнейшим пресвитером, отправляющимся в место вашего пребывания, приносим вам должное приветствие и усердно просим вас, приняв нашего посланника с свойственной вам любовью, при возвращении его в обратный путь уведомить нас о своем здоровье, составляющем предмет наших горячих благожеланий. Касательно же той меры усердия, которую должно показать теперь к самому существу дела, для которого вы прибыли, по моему убеждению нет ни малейшей надобности напоминать вашему благоговению, так как это вы ясно доказали вашей живейшей заботливостью о нем во все предшествующее время.

149. К Анисию, епископу фессалоникскому

Мало и редко мы пишем к любви твоей; но это долгое молчание произошло не по доброй нашей воле и не по пренебрежению к любви вашей, а вследствие пустынности места, в котором мы заключены. Нашедши теперь возможность писать с господином моим, честнейшим и благоговейнейшим пресвитером, посылаем твоей честности давно должное приветствие и свидетельствуем великую благодарность твоему благоговению за непреклонную настойчивость и мужество, показываемые тобой в делах церковных.

Прими же нашего посланника, честнейший мой владыко, достойно себя, окажи ему подобающую тебе благосклонность и не переставай употреблять все меры и средства, способствующие восстановлению общего благосостояния церквей. Ты знаешь, как высоко значение этого великого дела, как велико количество церквей, для которых вы взяли на себя этот добрый подвиг, и какие венцы уготованы вам у человеколюбивого Бога за ваши труды для общего умиротворения.

150. К Анисию, Нумерию, Феодосию, Евтропию, Евстафию, Маркеллу, Бвсевию, Максимиану, Евгению, Геронтию и Фирсу и всем православным епископам Македонии

Велико было доселе усердие вашей любви, и мы свидетельствуем вам благодарность за то, что в течение такого долгого времени вы стояли непреклонно с подобающим вам мужеством, не поддаваясь никому из желающих увлечь вас на свою сторону; но вместе с этим просим вас и завершить ваш подвиг надлежащим концом. Чем более вам трудов, тем выше будут и воздаяния и награды за них у человеколюбивого Бога.

Нам хотелось бы лично видеть вашу честность, но так как узы изгнания не дозволяют нам этого и привязывают нас к одному месту, то мы посылаем к вам господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера, и, принося через него должное приветствие, просим вас принять уверение в чувствах нашей постоянной, великой и глубокой благодарности к вашему богочестию и снисходительно извинить нас за наше предшествующее долгое молчание, тем более, что отнюдь не по невниманию и не по пренебрежению к вам мы так долго ничего не писали. В первый только раз нашли мы теперь человека, который может отправиться туда, где вы теперь находитесь, и доставить вам наше письмо; а потому теперь только и пишем вам, уведомляя о своем положении. Примите же его благосклонно, с искренним расположением, и, пожалуйста, уведомьте нас о вашем здоровье. И пребывая в пустыне, мы найдем в этих известиях величайшее для себя утешение.

151. К Александру, епископу коринфскому

Ты знаешь, какую любовь мы оказывали твоей честности и какую привязанность получили к тебе после непродолжительного с тобой сопребывания. Поэтому нам очень удивительно, что в течение такого долгого времени ты ни разу не решился написать к нам. Знаю, что ты укажешь на затруднительность доставки писем. Это правда. Хотя и много ездят от вас, но едва ли кто из едущих с вашей стороны скоро проберется туда, где мы теперь находимся. При всем том этого недостаточно нам для объяснения, почему ни одного разу не получили мы от тебя письма. На этот предлог могли бы сослаться и мы; однако, мы не молчим подобно тебе, но, собрав в путь господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера, посылаем его отсюда между прочим навестить твою честность, принести тебе настоящее наше приветствие и узнать о твоем здоровье, составляющем предмет наших горячих благожеланий. Встреть же его благосклонно, с любовью и лаской, как бы отчасти нас самих, и, когда он соберется в обратный путь, не поставь за труд уведомить нас о своем благоденствии. Нам, пребывающим в пустыне, ты доставишь этим известием величайшее утешение.

152. К епископам, прибывшим вместе с прибывшими с запада епископами

И прежде удивлялись мы вашему усердию и неусыпной попечительности о пользах церковных, оказываемой вами, но теперь, когда в довершение всего вы решились предпринять с той же целью такое дальнее путешествие и, не долго раздумывая, со свойственным вам мужеством совершили такой трудный путь, вы совершенно изумили нас и переполнили чувством живейшей благодарности, которое поэтому мы постоянно выражаем к вам, как письменно, в настоящее время, так и помимо писем. Не только нас, но и всех на востоке вы изумили и сделали проповедниками своей непреклонной твердости, своей горячей любви и неизменности в своих расположениях. Ни дальности пути, ни трудностей путешествия никто не считает теперь чем-нибудь тяжелым и обременительным, как скоро идет дело о том, чтобы поспешить к вам и видеть ваши великие подвиги.

Так господин мой, честнейший и благоговейнейший пресвитер, при всей слабости своего здоровья, решился все перенести, чтобы только прибыть с этой целью к вам и иметь счастье воспользоваться личным с вами сопребыванием. Примите его с свойственной вам любовью и, хотя бы бедствия наши еще более возрастали, усердно просим вас – не откажитесь содействовать их устранению и положите своему подвигу конец достойный начала. Вы знаете, как велика будет вам награда у человеколюбивого Бога за ваши труды, предпринимаемые для блага такого множества церквей, приведенных в смятение, и за всемерные ваши старания ввести их в тихую пристань.

153. К епископам, прибывшим вместе с западными епископами

Велики были и прежние подвиги вашей честности: праведное и должное негодование, изъявленное вами по поводу бедствий, охвативших такое множество церквей, соболезнование об их положении, переход от чувства к делу и принятие всех мер в их пользу с своей стороны. Но еще выше настоящий подвиг вашей любви, так как каждый из вас оставил теперь дом, решился предпринять такое дальнее путешествие, жить на чужбине и переносить все трудности, сопряженные с продолжительным странствованием, единственно для блага церкви. Беспредельно благодарим вас за это и превозносим, ублажая за те неисчислимые награды, которые вы предуготовляете себе таким образом у человеколюбивого Бога.

Так как между тем нам нельзя ни прибыть к вам, как изгнанникам, ни даже часто к вам писать по затруднительности найти людей для отправки писем (в противном случае мы писали бы к вам бессчетно), – то мы упросили теперь господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера, который, впрочем, и сам имел сильнейшее желание отправиться к вам и увидать ваше благоговение, так чтобы он и нам доставил ваши письма, и сам воспользовался счастьем лично насладиться вашей любовью. Примите же его достойным вас образом и, если будет можно, не сочтите за труд уведомить нас о своем здоровье. Нам весьма желательно знать, что вы благоденствуете, и это доставит нам большое утешение в прискорбной жизни нашей среди пустыни.

154. К ним же

Приносим вам великую благодарность за вашу непреклонную настойчивость, старательность и попечительность, за все ваши труды и усилия и за настоящее далекое путешествие, которое совершили вы для блага церкви. Чем большему подвергнут себя осуждению приводящие все в смятение, тем выше будет награда вам за ваше терпеливое усердие исправить то, что худо сделано другими. Нам хотелось бы прибыть к вам и иметь счастье лично видеть ваше благоговение, но так как неизбежные условия ссылочной жизни не дозволяют нам этого, то, с трудом нашедши наконец человека, отправляющегося к вам, господина моего, честнейшего и благоговейнейшёго пресвитера, мы посылаем с ним настоящее письмо, чтобы принести вам должное приветствие и поблагодарить вас и за все прежнее, и за все настоящее, и за все вообще, сделанное вами для устранения зла. Хотя бы в конце всего не было достигнуто ни малейшего успеха, вы свое дело сделали, и потому имеете полнейшую награду у человеколюбивого Бога за то неутомимое усердие и самопожертвование, с каким в продолжение всего времени вы старались уврачевать происшедшее зло.

155. К матроне Пробе, в Риме

Как ни велико расстояние, разделяющее нас, тем не менее мы знаем о горячности и искренности твоей любви к нам с такой же достоверностью, как будто бы сами были у тебя и видели все, получая эти приятные нам известия о твоей мерности от людей, приезжающих оттуда к нам. Приносим тебе за это нашу великую и глубокую благодарность; гордимся и хвалимся расположением к нам твоего благородства и, поручая твоей скромности возлюбленных наших, благоговейнейшего пресвитера Иоанна и честнейшего диакона Павла, препровождаем их в твои руки, как в мирную пристань. Встреть их, честнейшая и благороднейшая моя госпожа, пожалуйста, достойным себя образом. Ты знаешь, как велика будет тебе награда за это гостеприимство. И, если будет можно, почаще уведомляй нас о своем здоровье, так как, чрезвычайно дорожа им, мы горячо желаем постоянно иметь о нем сведения.

156. К Юлиане и находящимся с нею

Чем тяжелее вина людей, до такой степени простерших беззаконие, тем более будет награда вам за ваше усердие устранить это беззаконие и за показанные вами при этом старания и труды. Нам не безызвестны ни добрые дела ваши, внушенные вам вашим к нам расположением, ни усердие, какое вы оказываете как к занимающему нас делу, так и к гостеприимству, которым пользуются у вас лица, посланные нами в место вашего жительства.

Благодаря вас за это, просим вас с той же к нам благосклонностью действовать еще более твердо и решительно. Вы знаете, как высоко значение этого важного дела и какую награду получите вы за свои посильные старания утишить такое страшное смятение и такие свирепые волны, надлежащим образом содействуя исправлению возникшего зла.

157. К Италике

Во всех других отношениях, как по природе, так и по деятельности и по занятиям, есть различие между полами – различается, говорю, мужской пол от женского. Женщине назначено домашнее хозяйство; мужчине – занятия и общественными и политическими делами. Но в подвигах ради Бога и в трудах на пользу церкви подобного различия нет, и случается наоборот, что в трудах и добрых подвигах этого рода женщина берет на себя даже долю более значительную, чем мужчина. Желая показать между прочим это, в послании к отечественному вашему городу Павел с похвалой упоминает имена многих женщин, которые, по его словам, немало потрудились в деле исправления мужчин и наведения их на истинный путь (Рим.16).

С какой целью говорю я все это? Для того, чтобы вы не считали чужим для себя делом принимать участие в заботливости и трудах, клонящихся к исправлению церковного состояния, но сознавали своим долгом, и сами непосредственно, и через других, через кого только можете, привносить с своей стороны надлежащее усердие к укрощению общего волнения и смятения, обнявшего восточные церкви. Чем жесточе это волнение и чем свирепее эта буря, тем более будет вам и награда за вашу решимость все сделать и все перенести для восстановления нарушенного мира и за ваше усердие возвратить к должному порядку все пришедшее в беспорядок.

158. К Монцию¹¹⁷

Далеко мы живем от тебя по телесному пребыванию, но по душевному расположению – не только близко, а совершенно вместе и неразрывно, так что каждый день вспоминаем о твоей горячей привязанности к нам, о твоем гостеприимстве, дружелюбии, усердии, беспримерной внимательности, которую ты всегда оказывал, и, услаждая себя воспоминанием о твоем благородстве, говорим со всеми о неподдельном твоем расположении, чуждом всякого коварства. Поэтому нам хотелось бы иметь переписку с твоим благородством, и мы просим тебя писать к нам постоянно и радовать нас известиями о своем здоровье, так как уверенность в твоем благоденствии принесет нам большое утешение. Нам очень приятно всегда знать о нем. Не лишай же нас этого удовольствия и пиши всякий раз, как представится возможность, радуя нас своими известиями.

159. К Елладию¹¹⁸

Недолго мы были с тобой, между тем получили полную уверенность в горячности и искренности твоей любви. Благородные души привязывают к себе скоро. Так и ты в короткое время внушил нам живейшую преданность к твоему благородству. Посылая тебе поэтому свое письмо, уведомляем о себе, что мы живем здесь тихо и совершенно спокойно, пользуясь со стороны всех большим благорасположением и услужливой внимательностью. Чтобы и нам наслаждаться знанием о вашем положении, не поставь за труд постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье, так как, получая от твоего благородства подобные известия, мы извлечем из них большое для себя утешение.

160. К Евифию

Хотя расстались мы с твоим благородством телесно, но по чувству любви остались неразлучны с твоей душой. Так прочны задатки дружбы, которые ты положил в нас, оказав там полную внимательность к нам и расположение. Где бы мы ни были поэтому, мы всегда будем свидетельствовать благодарность твоему благородству. В свою очередь усердно просим тебя также постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье. Что касается нас, то, совершив всю дорогу без приключений и благополучно, мы живем теперь в Кукузе, наслаждаясь тишиной этого местечка, спокойствием в нем, и пользуясь большой внимательностью и благорасположением. Известия о вашем благоденствии доставили бы нам большую радость. Постарайся же писать к нам чаще и без перерывов, уведомляя о здоровье – своем и всего своего дома. Таким образом мы извлечем из этого величайшее для себя утешение.

161. К заключенным в Халкидоне епископам, пресвитерам и диаконам¹¹⁹

Блаженны вы и своими узами и теми чувствами, с которыми переносите узы, показывая среди их мужество апостольское. Так и апостолы, будучи бичуемы, преследуемы, заключаемы в узы, с великой радостью переносили все это. Но они не только переносили это с великой радостью, а делали в то же время среди уз свое дело, заботясь о всей вселенной. Усердно прошу поэтому вашу любовь и в этом отношении не отставать от них: но чем более ваши страдания причиняют вам боли, тем более покажите усердия в непрерывной заботливости о церквах по всей вселенной, к надлежащему исправлению настоящего их положения, и не бросайте надежды, оглядываясь на свою малочисленность и на повсюдность преследований. Ваши страдания приобретут вам более дерзновения у Бога, – следовательно, принесут и более силы.

Действуйте же, пользуясь случаями, ревностно, и как непосредственно своими усилиями, так и через других, через кого только будет можно, словом и делом старайтесь рассеять наступившую бурю. Может быть, ваше усердие принесет величайшую пользу; но если бы оно и ничего не принесло – и тогда вы будете иметь у человеколюбивого Бога награду за доброе намерение и старание.

162. К Агапиту¹²⁰

Много тяжких и непрерывных трудов перенес господин мой, благоговейнейший и честнейший пресвитер Елпидий, усердствуя избавить горцев, то есть жителей горы Аманона, от обдержавшего их языческого нечестия. И действительно, он избавил их от него, научил вере, построил церкви, основал монастыри: все это твоему благородству можно узнать от кого угодно. Зная, что ты горячо любишь благоговейных и доблестных людей, в полной уверенности, что доставлю тебе удовольствие, представляя тебе человека, совершившего такой подвиг, а вместе с тем чувствуя непреодолимое побуждение приветствовать тебя при каждом удобном случае, я дал ему настоящее письмо, в котором приношу должное приветствие и рекомендую твоему благородству этого человека.

Встреть же его достойным себя образом, честнейший и высокоуважаемый мой владыко, и покажи ему на деле, что он недаром и не напрасно явился к тебе с нашим посланием, но что письмо это в состоянии было доставить ему счастье приобрести твою полную любовь и благосклонность. Мы будем особенно благодарны тогда твоей прозорливости за ту утешительную мысль, что, несмотря на такую отдаленность нашего местопребывания, мы можем еще посредством письма доставить твою любовь лицам, искренно считающим за счастье ею пользоваться. Этот человек именно один из таких, и глубоко уважает твою степенность, вследствие чего и просил у нас настоящего письма с большим усердием.

163. К Исихию

Нам хотелось бы, чтобы ты приехал к нам повидаться и осчастливить нас своим любезным и приятнейшим обществом, но как это трудно тебе по неудобству дороги, по многочисленности дел и по слабости твоего здоровья, то нам приятно было бы найти утешение себе в переписке с тобой, которой уже не могут препятствовать ни болезненное здоровье, ни гористая дорога. Окажи же нам эту милость, легкую и ничего не стоящую тебе, но способную доставить нам большое удовольствие и немало облегчить прискорбную тяжесть телесной разлуки с тобой. Если ты подашь нам это утешение, то нам будет думаться, что мы постоянно живем вместе с твоею честностью. Правда, чувство любви само по себе в состоянии возбудить подобного рода представление, но это представление много выигрывает в живости при содействии переписки.

164. К Артемидору

Господин мой Антиох надеется достигнуть твоего полного благоволения, явившись к твоей мерности с письмом от нас. Докажи же, честнейший мой владыко, что он не ошибочно так думал: прими его со свойственной тебе благосклонностью и, если он ищет чего-нибудь основательно и справедливо, пожалуйста, помоги ему и покажи на деле, что он недаром и не напрасно пришел к тебе с настоящим нашим посланием, но что письмо наше пособило ему снискать благоволение и справедливое содействие с твоей стороны. Ему ты доставишь таким образом благодеяние, но и мне будет честь за то, что он достиг этого благодеяния.

165. К Евфалии¹²¹

Искреннейшей и горячей любовью, неподдельным и нелицемерным расположением проникнуто твое письмо. Свидетельствуем тебе великую благодарность как за него, так и за величайшее проявление в нем твоей искренней к нам дружбы. Да наградит тебя Бог за такое расположение и здесь, и в будущем веке, – да оградит, да охранит и утвердит тебя в ненарушимом спокойствии и благодушии. Ты знаешь, честнейшая моя госпожа, какую большую радость доставляет нам, несмотря даже на прискорбную жизнь в пустыне, постоянно слышать о твоем благополучии. Уведомляй же нас всегда о нем и не переставай радовать известиями о своем здоровье, так как, и в пустыне живя, мы почерпнем отсюда большое утешение.

166. К Адолии

Приехать сюда, может быть, трудно тебе по слабости здоровья, – другого препятствия нет, так как опасность со стороны разбойников совершенно миновала, – но в чем же трудность писать? Тут уже на разбойников нельзя ссылаться. Говорю это к тому, что, посылая теперь тебе шестое, кажется, письмо, я получил только два от твоего благородства. Впрочем, будешь ли ты наконец писать, или будешь молчать, мы свою обязанность исполняем. Мы никогда не в состоянии будем забыть твоей старинной искренней дружбы и, всегда сохраняя ее в полной силе, по мере возможности пишем. Но, горячо заботясь о твоем положении, мы горячо желали бы и от тебя получать письма с радостными известиями о твоем здоровье. Не отнимай же у нас этого утешения, но, зная, сколько доставишь нам удовольствия, хотя бы и трудно было тебе писать, возьми на себя этот труд, в уважение нашей горячей любви к тебе, и уведомляй нас о своем благоденствии, о котором мы горячо желали бы каждый день получать сведение.

167. К пресвитеру Ипатию

Никогда не перестану ублажать твою честность за терпение, мужество и то великое постоянство, которое ты показал и показываешь доселе среди искушений. И в предшествующем письме я писал, что тебе уготована двойная, тройная награда, как за твою собственную непреклонную твердость, так и за ревность, которую ты возбуждаешь в других, в такой глубокой старости показывая такое неутомимое усердие в гонимой пастве. Нам приятно было бы постоянно писать к твоей честности; но как это неудобно по зимней поре года, по страху, наводимому разбойниками, наконец, вследствие пустынности места нашего пребывания, – то мы приветствуем твое благоговение по мере возможности и настоятельно просим тебя постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье, которым мы очень дорожим.

Ублажаем также честнейших диаконов Евсевия и Лампротата, твоих сообщников в борьбе с гонениями. Вы знаете, какие венцы, какая награда и какое щедрое воздаяние уготованы вам за нее. Стойте же, зная это, крепко и непоколебимо: даруя вам обильную награду за терпение в будущем, Бог скоро прекратит настоящие бедствия. Пишите также к нам постоянно и радуйте нас известиями о своем здоровье, составляющем предмет наших горячих благожеланий.

168. К епископам¹²²

Жестоко и многоразлично смятение, охватившее восточные церкви, но и усердие, привнесенное вашим благоговением к его устранению, также велико и обильно. Пусть доселе нет еще никакого успеха; мы можем только жалеть неизлечимо больных, не поддающихся врачеванию, но тем не менее всегда будем превозносить и ублажать вас за то, что, несмотря на такую долговременную безуспешность в поправлении дел, вы не отступает перед затруднениями и не бросаете надежды, а даже усиливаете свои старания, с живейшей заботливостью оказывая зависящую от вас помощь, в осуждение не хотящим вас послушать и в славу, великую заслугу своего собственного усердия.

Не только мы, но и все во вселенной прославляют и величают вас за то, что при всей отдаленности места своего жительства, ни вследствие дальности расстояния, ни вследствие давности времени вы не оказались сравнительно равнодушнее других, но приняли такое полнейшее участие с своей стороны, как будто бы были соприкосновенны к месту событий, своими глазами видели совершившиеся беззакония.

Пусть, говорю, первоначальные виновники этих бед не хотят еще отказаться от своего предосудительного рвения и от своей неразумной борьбы: это не должно вас смущать и лишать бодрости. Чем более будет вам труда, тем выше будет и венец, когда Бог определит вам те неизреченные, неизъяснимые и всякое слово превышающие воздаяния.

169. К Венерию, епископу медиоланскому

Ваше мужество, прямоту и свободу речи в защите истины все знали и прежде; но настоящее время осязательнее показало в вас ваше братолюбие, любовь, зоркую внимательность, живое сочувствие и попечительность в отношении к положению церквей. Кормчего в особенности выказывает буря на море; лучшего врача – жестокие телесные недуги; равным образом высокодоблестного мужа, посвятившего свою жизнь благоговению – трудное время. Так сбылось это с вами, и с вашей стороны сделано было все для исправления существующего положения дел, без малейшего упущения. Но так как произведшие и производящие доселе существующие смятения дошли до такого безумия, что не только не стыдятся своих прежних действий, но подвизаются с новой силой на том же поприще, то я прошу всех вас вообще усилить заботливость, и с течением времени не только не ослаблять своего усердия, но увеличивать его более и более, сколько бы ни представилось новых затруднений.

Чем более трудов и усилий требует совершение каких бы то ни было доблестных и великих дел, тем более оно заслуживает награды сравнительно с совершением тех же самых дел легким и удобным. "Каждый, – говорит блаженный Павел, – получит свою награду по своему труду» (1Кор. 3:8). Многочисленность трудов, следовательно, не должна охлаждать вас; напротив, должна возбуждать, потому что чем более возрастут искушения, тем более увеличатся венцы и умножатся награды, уготованные вам за эти добрые подвиги.

170. К Исихию, епископу салонскому¹²³

Хотя велико расстояние пространства между нами и твоею честностью и мы удалены на самые окраины вселенной, тем не менее мы близки, мы нераздельны с тобой благодаря крыльям любви, легко и удобно совершающим всякого рода далекие путешествия. Приносим тебе теперь письменно должное приветствие и просим тебя оказать свойственное тебе усердие к положению восточных церквей. Ты знаешь, как велика заслуга – подать руку церквам бедствующим, превратить в тишину такое смятение и прекратить такую жестокую войну.

Говорим это не потому, чтобы вам нужно было с нашей стороны делать напоминания: не дожидаясь наших писем, вы сами привели в исполнение должные с своей стороны меры; но, так как бедствия еще не кончились, а напротив, усиливаются, то мы усердно просим вас не оставлять дела и не терять надежды, но прилагать с своей стороны лекарства до тех пор, пока будут существовать эти раны, разъедающие тело церкви. Чем более потребуется трудов для достижения предлежащей цели, тем более будет вам положена награда.

171. К Гавденцию, епископу брешийскому¹²⁴

Не безызвестны нам твои дела; напротив, так же положительно, как будто были очевидцами, мы знаем твое усердие, неусыпность, заботливость, старания и труды, оказанные тобой в защиту истины, и глубоко благодарны тебе. Твоя горячая и искренняя любовь, несмотря на прискорбную жизнь в пустыне, составляет величайшее наше утешение. Получив доказательство ее здесь, мы знаем, что и там она хранится в полной силе и не ослабела ни от давности времени, ни от дальности расстояния. Глубоко благодарим тебя за это и усердно просим и вперед оказывать то же усердие.

Ты знаешь, как велико количество церквей, для блага которых вам предстоит теперь подвиг, и как высоко в будущем значение этого великого дела. В этом убеждении, честнейший и благоговейнейший мой владыко, пожалуйста, не ослабляй своего прежнего усердия. Кратковременными трудами вы предуготовите себе таким образом бессмертные награды на небесах за эти добрые подвиги.

172. К диакониссе Пентадии¹²⁵

Долго хранишь ты молчание, хотя от вас много приезжает сюда. Что бы такое могло быть причиной? Беспокойное положение дел? Не может быть; никогда не допущу этого: я знаю, что высокая и великая твоя душа в состоянии сохранить спокойствие во время самого бурного плавания и наслаждаться ясной тишиной среди волн. Ты доказала это самым делом; молва о твоих великих подвигах дошла до самых последних краев вселенной и все прославляют тебя за то, что, будучи привязана к одному месту, ты возбуждаешь и возжигаешь своим благоговением усердие даже в людях, далеко от тебя живущих. Что же за причина твоего молчания? Не могу понять. Вместо того усердно прошу твою мерность с подателем твоему благоговению этого письма уведомить нас о своем здоровье, о благодушии и спокойствии, как своем лично, так и всего твоего дома: несмотря на заброшенность в такую даль и на свою прискорбную жизнь в такой ужасной пустыне, мы извлечем из этого известия большое утешение.

173. К Алипию¹²⁶

Первый начиная к нам писать, ты опасаешься навлечь на себя укор в опрометчивой поспешности, – говорю твоими собственными словами; но я так далек от этой мысли, что скорее готов за промедление обвинить тебя в равнодушии, и похвалил бы тебя гораздо более, если бы ты еще раньше прислал письмо. В доказательство этого ссылаюсь опять на твое собственное выражение. «Кого горячо любишь, – говоришь ты, – к тому пишешь, несмотря на его молчание». Таким образом, опасение опрометчивости устранено, и то, что напрасно возбуждало его, признано знаком живейшей любви; пиши же к нам теперь без счету.

Ты знаешь, какое расположение мы питали и питаем к твоей мерности. Пусть нас сослали в это пустыннейшее местечко, пусть сошлют на самый край вселенной; твоей неподдельной и бесхитростной любви мы никогда не в состоянии забыть, и ежедневно вспоминаем о тебе, воспроизводя в своей памяти твои душевные доблести. Нам хотелось бы вести с вами более частую переписку, но как это нам трудно при такой отдаленности, между тем вам легко, то мы просим тебя постоянно писать к нам о здоровье – своем и всего вашего дома. Это доставит нам и на чужой стороне большое утешение.

174. К Прокопию¹²⁷

Недолго пробыли мы у тебя там, достопочтеннейший мой владыко, но получили много доказательств твоей искренней любви, добродушной внимательности и искреннего, горячего расположения. Нас заточили на самый край вселенной и бросили в ужаснейшую пустыню, но образ твой запечатлен в нашем сердце и будет всюду с нами, куда бы нас ни удалили. Поэтому, несмотря на такую даль, мы пишем к тебе теперь, чтобы принести тебе должное приветствие; а вместе просим и твою мерность, если будет не тяжело и не трудно, оказать нам милость и также порадовать нас известием о своем здоровье.

Правда, мы получаем о нем сведения и без твоих писем, расспрашивая приезжающих с той стороны, так как нам всегда весьма приятно слышать о твоем благоденствии и твоих успехах, но нам хотелось бы обо всем этом знать с твоих слов и из твоих собственноручных известий. Писать к тебе и от твоего благородства получать письма – это составило бы нам вдвойне удовольствие. Уважь же нашу справедливую просьбу и сделай нам это приятнейшее одолжение; оно доставит нам большую радость.

175. К Маркеллину¹²⁸

Нас заточили в самое пустыннейшее местечко – Кукуз; при всем том, когда подумаем о любви, какую вы к нам питаете, мы с величайшим утешением чувствуем себя и в пустыне богатыми. Не величайшее ли, в самом деле, сокровище – иметь людей, которые тебя искренно любят. Разлучившись телом, мы неразрывны поэтому с вами душой по узам теснейшей любви. Вследствие того пишем к вам теперь, несмотря на такую даль, и приносим вам должное приветствие. Тебе не безызвестно, достопочтеннейший мой владыко, что мы считаем тебя между первыми в числе наших друзей. Сделай же и ты нам это одолжение, и постоянно пиши к нам, радуя нас известиями о своем здоровье. В обоюдной переписке с тобой мы почерпнем большое подкрепление, радость, и найдем величайшее утешение для себя в своей жизни среди пустыни.

176. К Антиоху

Можем ли мы когда-нибудь забыть твое добросердечное и горячее расположение, твою искреннюю и неподдельную любовь, твой высокий и независимый ум, твою открытую душу? Хотя бы услали нас на самый край вселенной, мы и туда унесли бы в своем сердце тебя, нашего преданного друга, тесно связанного с нами неразрывными отношениями любви. Так и теперь, будучи сосланы в самую глушь нашего государства, в Кукуз, несмотря на чрезвычайную редкость здесь случаев для пересылки писем, после величайших усилий мы отыскали при всем том и нашли наконец человека, который доставит тебе настоящее наше письмо, чтобы обменяться словом с твоей достопочтенностью и принести твоему великолепию должное приветствие.

Напоминать тебе о том, чтобы постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье, после того, что ты уже делал, конечно, нет надобности. Скажу только, что, получая письма от вас, горячих друзей наших, мы извлекаем из них необыкновенное утешение. Кроме того, что они дают нам знать о вашем благоденствии, они оживляют самую любовь и всякий раз пробуждают в нас чувство как будто личного свидания с вами. Частая переписка между искренними друзьями, действительно, в состоянии некоторым образом заменить им удовольствие взаимного сопребывания.

177. К Врисону¹²⁹

Что это? Когда мы были там, ты без числа усердствовал к нам и словом и делом, всему городу, или, лучше сказать, всему свету стал известен своею к нам привязанностью и не скрывал ее, а напротив, при всяком случае выказывал и на делах и на словах; теперь же не решился ни одного разу написать к нам, и это тогда, когда мы особенно жаждем твоих посланий и ждем писем! Неужели не чувствуешь, сколько утешения принесли бы нам твои письма, плод такой искренней души, такой горячей дружбы? Говорю это не в осуждение тебя (я знаю, что пишешь ли ты, или молчишь, ты одинаково хранишь живое к нам расположение), но по нетерпеливому желанию твоих посланий.

Правда, хотя ты не пишешь, мы тем не менее всегда знаем о твоем благоденствии и благодушии, расспрашивая приезжающих оттуда, и весьма рады, что постоянно слышим приятные вести; но нам хотелось бы получать эти сведения из твоих слов и от твоей собственной руки. Если просьба наша не тяжела и не затруднительна, то теперь, по крайней мере, сделай нам эту милость, которую мы примем как обязательнейшее и приятнейшее одолжение, с величайшим удовольствием.

178. К диакониссе Ампрукле¹³⁰

Получил второе твое письмо, которым, по твоему выражению, ты опять первая открываешь с нами переписку, моя честнейшая и скромнейшая госпожа. И опять скажу: не называй дерзостью этого предупреждения нас письмами и не считай грехом того, что составляет величайшую похвалу. Напротив, мы видим в нем доказательство твоей пылкой и горячей любви, твоего искреннего, неподдельного и более горячего, чем пламень, расположения.

Зная это, всегда с щедростью делай нам это одолжение, уведомляя о своем здоровье, и пиши к нам бессчетно с подобного рода известиями. Если нам постоянно будет известно, что вы, друзья наши, благодушны, здоровы и спокойны, то это не только принесет нам большое утешение в нашем изгнании, но и в высшей степени ободрит нас, не смотря на жизнь в крайней глуши. Ты можешь сделать нам таким образом настоящий праздник. Не скупись же в доставлении нам такого бесценного удовольствия и непрерывно, по мере сил и возможности, радуй нас известиями о своем благоденствии.

179. К Онисикратии¹³¹

Очень скорбим и мы, получив известие о твоей блаженной дочери. При всем том, зная любомудрие твоего ума и высоту души, мы вполне уверены, что ты поставишь себя выше подобного рода волн. Конечно, не печалиться невозможно; но мы просим тебя делать это в меру и помнить, что человеческие дела тленны, что этого рода несчастья общие для всех, что это – общий закон природы и определение Бога, общего всех нас Владыки. Это – не смерть, а отшествие и переселение от худшего к лучшему. Размышляя таким образом, мужественно переноси свое горе и благодари человеколюбивого Бога. Правда, удар тем жесточе, что еще так недавно ты испытала другой подобный; но тем блистательнее и венец за терпение, тем выше будет тебе и награда, если ты перенесешь несчастье с благодарностью и славословием.

Не заставляй слишком скорбеть и нас, и подай нам известие, что наше письмо принесло тебе пользу. Возьми на себя труд уведомить нас об этом; да так и напиши, что облако твоей глубокой печали рассеялось и боль поразившей тебя раны значительно утихла. Получив такое уведомление, мы засыплем тебя тогда своими письмами, потому что горячо дорожим спокойствием твоего благородства, пользовавшись со стороны твоей скромности всегда искренним и неподдельным почтением, уважением и любовью. Постоянно помня это, мы храним к тебе живейшее расположение, хотя и удалены на самый край света.

180. К Пеанию¹³²

Ты оживил меня и привел в восторг тем, что, сообщая печальные известия, присоединил к ним изречение, которое надобно прилагать ко всем случайностям в жизни – сказавши: «Слава Богу за все». Это изречение – роковой удар диаволу. Кто его употребляет, для того оно величайший залог неприкосновенности и радости среди всякого рода опасностей. Как только произнесешь его, мгновенно разгоняются облака печали. Не переставай же повторять его всегда и учи других употреблять его во всех случаях. Тогда постигшая вас буря, будь она еще суровее, превратится для вас в тишину; тогда объятые ею не только избавятся от ее ужасов, но и извлекут из нее сравнительно высшую для себя награду. Оно возвеличило Иова; оно, это самое изречение, обратило в бегство диавола и заставило его отступить со стыдом, оно – всякого страха изчезновение. Повторяй же его постоянно при всех встречающихся событиях.

Что же касается места нашего изгнания, то пусть пока не хлопочут с нем более. Правда, Кукуз – глухое место; но зато мы здесь спокойны и, благодаря постоянному жительству на одном месте, успели значительно поправить свое здоровье, расстроенное в дороге. А если вы заставите нас опять переезжать с места на место, это будет последний конец нам, особенно теперь, когда зима у ворот. Пусть же никто и нигде не настаивает и не домогается касательно этого предмета. Вместо того пиши нам постоянно о своем здоровье, о тамошнем житье, успехах и о своем благодушии. Несмотря на такую пустыню вокруг себя, мы почерпнем величайшее утешение, получая подобного рода известия от твоей честности.

181. К Гемеллу

Пустынное место – Кукуз, в котором живем мы, самое пустынное во всем нашем государстве. Но хотя бы нас удалили на самый край света, мы никогда не в состоянии забыть любви твоей. Напротив того, живя на чужой стороне, в глуши, страдая еще остатками болезни, терпя постоянное беспокойство от осады разбойниками (потому что исаврийцы все еще занимают все дороги и повсюду распространяют кровопролитие), мы непрестанно думаем о тебе, вспоминая про себя твое мужество, прямоту, искреннее и любезное расположение к нам, и утешаясь подобного рода мыслями. Пиши же ты к нам постоянно, достопочтеннейший владыко, о своем здоровье, – помогли ли тебе теплые воды и как теперь твои дела. Пусть, и вдали живя, мы будем знать о твоем положении не менее обстоятельно, как и те, кто всегда с тобой. Ты знаешь, как драгоценно нам твое благоденствие, как горячо мы тебя любим и как крепко привязаны к твоему великолепию.

182. К Клавдиану¹³³

Что это? Такой горячий, такой страстный наш приверженец, пользовавшийся такой с нашей стороны любовью и постоянно нам преданный, ты не удостоил нас даже письма в течение столь долгого времени и позволяешь себе так долго хранить совершеннейшее молчание! Что за причина? Неужели после нашего отъезда ты выбросил нас из своей головы и стал равнодушнее к любви нашей? Не думаю; невозможно ожидать подобной перемены от человека с такой горячей и любящей душой. Не болезнь ли тебя удерживала? Но болезнь не может быть препятствием послать письмо.

Прекратив свое молчание, объясни нам и его причину, о которой мы решительно таким образом недоумеваем, и поскорее пришли нам письмо с радостным известием о своем здоровье. Ты доставишь этим величайшее удовольствие и вообще подашь нам в нашей пустыне большое утешение, присылая такого рода письма. Не будь же небрежен: если и после этого письма ты будешь по прежнему молчать, тогда мы уже не извиним тебя и припишем это крайней твоей непризнательности. А я знаю, что для тебя это горче всякого наказания.

183. К Аетию¹³⁴

Никогда не в состоянии мы забыть твоей горячей, искренней, беспримесной, неподдельной и бесхитростной любви, и всегда помним о тебе, запечатлев в своей душе твой образ. Нам хотелось бы даже постоянно тебя видеть, но как это пока невозможно, то, исполняя свое желание в пределах возможности, мы письменно приносим твоему благоговению должное приветствие и усердно просим тебя в свою очередь постоянно писать к нам. Хотя мы живем в совершенной глуши, в осаде вследствие страха, наводимого разбойниками, и нередко бываем нездоровы, при всем том, получая от твоего благородства письма с радостными известиями о твоем здоровье, мы найдем в них большое утешение для себя в своей изгнаннической жизни. Не скупись же на это удовольствие для нас, зная, какое сделаешь одолжение, какую большую радость доставишь им, и постарайся чаще к нам писать, чтобы чаще нас радовать.

184. К Студию, префекту города¹³⁵

Знаю, что при своем благоразумии и любомудрии ты и без нашего письма кротко перенесешь разлуку с блаженным братом твоего великолепия, – говорю так, потому что не могу назвать его отшествия смертью, Но как и на нас лежит долг сказать при этом со своей стороны слово, то я усердно прошу твою достопочтенность, великолепнейший владыко, показать себя и в этом случае, не тем, чтобы не скорбеть, – это невозможно человеку, существу, обложенному плотью, притом же при потере такого брата, – но тем, чтобы положить меру скорби. Ты знаешь, что все человеческое – временно, что наша жизнь – поток речной и что тех только можно назвать окончательно блаженными, кто с доброй надеждой оставил эту жизнь. Они отходят не к смерти, но от подвигов – к наградам, от борьбы – к венцам, от взволнованного моря – к необуреваемой пристани.

Утешь же себя этой мыслью, как и мы, так же глубоко скорбя, находим величайшее облегчение своей скорби в добродетелях этого мужа, в которых, конечно, и для тебя самого заключается величайшее утешение. Если бы, в самом деле, отшедший был человек дурной и злой, то следовало бы сокрушаться и плакать о его кончине; но когда он был таков и жил так, как весь город знает, достодолжно, честно, всегда чтя правду, поступая во всем открыто, независимо, благородно, не дорожа настоящим и чуждаясь житейских попечений, то надобно радоваться и веселиться, как за него, так и за твою достопочтенность, тому, что у тебя есть теперь там такой брат и что он все собранные им в течение жизни блага поместил в неприкосновенной уже сокровищнице. Не отдавайся же, достопочтеннейший мой владыко, недостойным тебя помыслам и не сокрушай себя печалью; покажи себя и теперь и, пожалуйста, напиши нам, что и наше письмо не осталось для тебя совершенно бесполезным. Живя в такой дали, мы поставим себе тогда в особенную честь то, что в состоянии были простым письмом немало умерить твое настоящее горе.

185. К Исихию

Что это? Так горячо ты нас любишь (нам известно это, потому что горячо любящий не может укрыться от любимого), и не удостоишь нас письма, – позволяешь себе молчанием покрывать свою любовь! Что за причина? Не умею сказать; твое дело, прекратив молчание, объяснить и его причину. Мы первые пишем теперь к твоему благородству, именно для того, чтобы на будущее время тебе нельзя было ссылаться на это в извинение. Пиши же к нам постоянно, многоуважаемый и благороднейший владыко, и исполни наше желание. Пленившись одной молвой о тебе и по одной молве привязавшись к твоему благородству, мы не в состоянии уже затем ни сами молчать, ни тебе дозволить молчание, и ни за что не оставим тебя в покое до тех пор, пока ты не станешь писать к нам часто и постоянно, частой перепиской заменяя нам удовольствие личного твоего присутствия.

186. К пресвитеру Даниилу

Благословен Бог, ниспосылающий утешение гораздо выше скорби и дающий вам столько терпения, что вы переносите постигающие вас горести с великой радостью! Это удваивает вашу заслугу, что вы не только переносите, но еще радуетесь, что переносите их; это и нам доставляет большое утешение, когда мы слышим о вашем мужестве, терпении, постоянстве, о вашей непоколебимости в принятом вами решении, открытой прямоте в речах и действиях, непреклонной настойчивости и пламеннейшей ревности. Живя в пустыне, находясь в осадном положении вследствие страха, наводимого разбойниками, страдая, наконец, от зимней поры года, мы не чувствуем поэтому ни одного из этих неудобств и торжествуем, радуемся, гордимся ввиду величия ваших успехов и такого с вашей стороны постоянства. Пишите же к нам непрерывно и сколько возможно чаще как об этом, так и о своем здоровье, чтобы таким образом непрерывно нас радовать. Вы доставите нам этим величайшую радость и удовольствие.

187. К Каллистрату, епископу исаврийскому

Хотелось бы мне увидеть твое благоговение здесь у себя и отдохнуть душой в твоем приятном обществе, – насладиться твоею искренней и горячей любовью; но как это пока невозможно по времени года и по дальности расстояния, то я письменно приношу тебе должное приветствие и благодарю твое благоговение за то, что ты первый прислал нам письмо. Это – знак горячей и искренней дружбы, и ты поступил не только не неприлично, но напротив – совершенно достойно себя.

Сделай одолжение, пиши к нам всегда так и почаще уведомляй нас о своем здоровье. А если бы твоему благоговению можно было как-нибудь, при всех неудобствах, добраться до нас; это было бы величайшим для нас одолжением, и ты крайне нас обрадовал бы. По крайней мере, я надеюсь, что, когда наступит удобное для поездки время, ты не лишишь нас своего посещения, уважая наше желание увидеться с твоим благоговением, тем более, что исполнение его не представит тогда особенных затруднений. До той же поры, пожалуйста, пиши чаще, чтобы таким образом заменить нам удовольствие твоего личного присутствия.

188. К Геркулию¹³⁶

Напрасно трудишься извиняться в своем долгом молчании, достопочтеннейший и великолепнейший мой владыко, ссылаясь между прочим на редкость случаев к пересылке писем. Пишешь ли ты, или молчишь, мы неизменно уверены в любви твоей. Ты показал ее самым делом так ясно, что весь город знает тебя, как горячего и страстного нашего приверженца. При всем том, конечно, нам было бы весьма желательно постоянно получать письма от твоей достопочтенности с известиями о твоем здоровье. Ты сам пишешь, что знать о нашем здоровье составляет для тебя величайшее утешение в разлуке с нами (и знаешь, как много это значит для искренно любящего человека, потому что сам умеешь любить искренно). Так точно дорого это и нам. Постарайся же, сделай милость, удовлетворить наше желание, тем более, что при нашей жизни в такой глуши это принесло бы нам много утешения.

189. К епископу Кириаку

Выносимо ли это? Терпимо ли это? Возможна ли тут хотя тень извинения? Среди таких прискорбных обстоятельств, среди таких волнений, смятений, ударов и бедствий, постигших нас, – в продолжение такого долгого времени, ты ни одного разу не прислал нам письма! Мы и раз, и два, и множество раз пишем к тебе; а ты молчишь все это такое долгое время, и думаешь, что нет особенного греха в таком бесчувствии к нам с твоей стороны! Ты меня поставил в совершенное недоумение. Я решительно не могу постигнуть причины твоего молчания, когда вспомню о той горячей и искренней любви, которую ты всегда к нам оказывал. Не могу предположить ни беспечности, потому что знаю твою душевную неусыпность, ни робости, потому что знаю твое мужество, ни лени, потому что знаю твою живость и подвижность, ни даже болезни, потому что и она не в состоянии была бы тебе помешать, а кроме того я знаю через прибывших оттуда, что ты здоров и благоденствуешь. Что за причина, не могу понять; скорблю только и крушусь.

Постарайся же всеми мерами избавить нас и от печали, и от недоумения. Если и после настоящего письма ты ничего не напишешь к нам теперь же, вскорости, то так огорчишь нас этим, что впоследствии понадобится много труда, чтобы излечить нас от этого горя.

190. К пресвитеру Салюстию¹³⁷

Весьма прискорбно было мне услышать, что и ты, и пресвитер Феофил, – оба вы ничего не делаете. Я узнал, что один из вас сказал только пять бесед до октября месяца, а другой ни одной не говорил, и это показалось мне тяжелее здешней пустыни. Благоволите, если это неправда, уведомить меня; если же правда – исправиться; побуждайте друг друга; этим вы меня очень огорчаете, как ни безмерно я люблю вас. Но, что еще гораздо хуже, предаваясь такой бездеятельности и лени и не исполняя своего долга, вы навлечете на себя таким образом большое осуждение от Бога. Чем оправдаете вы себя в том, что, когда других гонят, ссылают, преследуют, вы не хотите даже своим появлением или словом наставления показать участие к бедствующей пастве?

191. К Пеанию

Когда ты чувствуешь, достопочтеннейший и меда сладчайший мой владыко, прискорбие и тяжесть разлуки с нами, то вспомни, каким делом ты заправляешь, вспомни, что ты стараешься целый город, или, лучше, действуя через этот город, целую вселенную поставить на правый путь, и утешься, развеселись. Тому, кто приносит столько пользы, как ты, можно много радоваться. Если другие безмерно радуются, собирая деньги, гибнущие и погубляющие их, и перенося при том долговременную разлуку со своим домом, женой, детьми и всеми родными, то где положить предел радости тому богатству, тому бесценному сокровищу, которое ежедневно собираешь ты одним своим пребыванием там? Говорю это не из лести тебе, – здесь, заочно, то же самое все слышат от меня, – но по чувству живейшего удовольствия, по чувству радости, в одушевлении от восторга.

В самом деле, тебе достаточно только показаться, чтобы обратить там многих на правый путь, укрепить, поощрить, сплотить в одно целое. Ты – настоящий мой полководец; я знаю твои доблестные подвиги там, твою ревность, бдительность, хлопоты, душевную тревогу, неустрашимость, свободу, с какой ты восставал даже против епископов, когда того требовали обстоятельства, с надлежащей, конечно, сдержанностью. И прежде я высоко ценил тебя за это, но еще гораздо выше ставлю в настоящее время, когда, не имея ни одного помощника себе там, – так как одни бежали, других прогнали, третьи скрываются, – ты один стоишь теперь во главе строя, украшая собой его чело, и не только не даешь никому перебежать на другую сторону, но даже из рядов противников ежедневно привлекаешь кого-нибудь в ряды твоей мерности. Но это еще не все.

Не менее этого изумляет меня то, что, неизменно оставаясь на одном месте, ты простираешь в то же время свою заботливость на всю вселенную, на дела в Палестине, в Финикии, в Киликии, дела которой, впрочем, требуют с твоей стороны особенного попечения. Палестиняне и финикийцы, как я верно узнал, не приняли посланного туда нашими противниками и даже не удостоили его ответа, но Эгский, как я слышал, и Тарсийский (епископы) на их стороне, и Каставальски¹³⁸ писал сюда одному из наших друзей, что константинопольцы принуждают и¹³⁹ принять участие в своем беззаконии, но что они пока противятся. Надобно, следовательно, тебе особенно постараться, особенно позаботиться, чтобы и эту часть привести в порядок, – и написать к своему двоюродному брату, владыке моему, господину епископу Феодору. Что касается Фаретрия, горько и крайне прискорбно: при всем том, так как пресвитеры его не сходятся с нашими противниками, как ты пишешь, и не решаются иметь с ними общение, говоря по крайней мере, что держатся еще нашей стороны, то ты не сообщай им ничего этого, – то, что сделал против нас Фаретрий, действительно, не допускает уже никакого извинения. Весь клир его скорбел, сетовал, плакал и был всей душою за нас. Но, говорю, чтобы не оттолкнуть их и не сделать неприязненнее к нам, ты, узнав все из донесения чиновников префектуры, удержи про себя и обращайся с ними как можно мягче, – я знаю твою благоразумную находчивость, – скажи им, что вот и мы слышали, что он очень скорбел об этом событии и что он готов бы был все перенести, чтобы только поправить все это дурное дело.

Здоровье наше совершенно удовлетворительно; прошли и последние остатки болезни. Право, когда вспомним, что это также составляет предмет твоих забот, то одна мысль, что у нас есть так горячо преданный нам друг, прибавляет нам немало сил. Да наградит тебя Бог за такое усердие к нам, за такую любовь и ревность неусыпную, как в настоящей жизни, так и в будущем веке, – да оградит, да охранит, да утвердит тебя в ненарушимом спокойствии и да сподобит неизреченных своих благ. Дай Бог и нам поскорее увидеть тебя, насытиться излияниями твоей нежной души и дождаться этого всерадостного праздника. Ты знаешь, что счастье удостоиться твоего приятнейшего и вожделеннейшего общества и по-прежнему опять пользоваться им составляет для нас истинный праздник и торжество.

192. К Анатолию, чиновнику префектуры

Мало и редко пишу я, да и давно уже не писал к твоему благородству; но не небрежность была причиной этого молчания, а продолжительная моя болезнь. Что же касается душевного нашего расположения, то, зная искренность твоей любви к нам, независимость, прямоту и чистоту твоего образа мыслей, мы любим тебя неизменно. Постоянно говорим мы каждому о той преданности, которой всегда пользовались со стороны твоего благородства – не только в бытность нашу там, но и заочно, так как нам небезызвестно, с каким усердием и после нашего отъезда ты старался словом и делом помочь нам. Награди тебя Бог за твое доброе чувство и здесь, и в будущем веке.

Приятно нам писать к тебе, но еще более было бы приятно вместе с тем и от твоей мерности получать письма. Пиши же к нам, пожалуйста, и радуй нас известиями о своем здоровье, чтобы утешить нас в нашей прискорбной жизни среди этой пустыни. Письмо любви твоей, давая нам знать о твоем благоденствии и благополучии всех родных твоих, несмотря на жизнь в чужой стороне, принесет нам много утешения.

193. К диакону Феодулу¹⁴⁰

Как ни жестока буря, как ни высоко поднялась она и как ни усердно люди, желающие запятнать готские церкви, стараются достигнуть своей цели, проникая всюду – вы свое дело делайте по-прежнему. И хотя бы все ваши старания остались безуспешны, чего я не думаю, во всяком случае вы заслужите себе у человеколюбивого Бога полнейшую награду за свое старание и намерение. Постарайся же, мой возлюбленный, поусердствуй, позаботься всеми силами, и сам, и через других, через кого только будет можно, не допускать туда смятения и волнений. Прежде же всего молитесь и прилежно, со всеусердием, непрестанно просите человеколюбивого Бога, чтобы Он прекратил постигшие нас ныне бедствия и подал церкви полный и глубокий мир. А до тех пор, как я и прежде писал, употребите все меры как-нибудь замедлить дело. Пиши к нам постоянно, пока там будешь.

194. К готским монахам, в имении Промота¹⁴¹

Еще прежде получения вашего письма я узнал, какие притеснения, какие козни, какие искушения, какое оскорбительное обхождение вы испытываете, и потому особенно ублажаю вас, имея в виду те награды, воздаяния и венцы, которые ожидают вас за это. Как строящие вам козни и беспокоящие вас подвергают себя тяжкому осуждению и навлекают на свою голову огонь геенский, так вы, претерпев это, сподобитесь великого возмездия, великого вознаграждения. Не смущайтесь же и не тревожьтесь поэтому, – напротив, радуйтесь и веселитесь, одушевляясь чувствами апостола, выразившимися в его словах: «Ныне радуюсь в страданиях моих» (Кол. 1:24), или еще: «И не сим только, но хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение, от терпения опытность» (Рим. 5:3–4). Сделавшись, таким образом, искушенными и постепенно богатея богатством небесным, радуйтесь тем более, чем жесточе будут ваши страдания, если вам придется испытать еще более сильное гонение: «Нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас» (Рим. 8:18).

Нам небезызвестно, сколько вы показали терпения, мужества, твердости, искреннего и горячего расположения к нам, непреклонности, неизменности и непоколебимости в своем образе мыслей. Свидетельствуем вам великую благодарность за это и со своей стороны. Мы постоянно от всей души заботимся о вас, и дальность расстояния нисколько не делает нас равнодушнее к любви вашей. Благодарю вас также за то усердие, с каким вы постарались не допустить в церковь готскую никакого смятения и дело отсрочили. Не только не осуждаю вас за то, что вы никого не послали, но хвалю и одобряю. В особенности похвально то, что все вы согласно затруднились принять в настоящее время это предложение. Старайтесь и вперед, сколько от вас будет зависеть, как сами непосредственно, так и через других, через кого только будет можно, отложить дело до срока. Успеете ли в этом, или нет, во всяком случае вы заслужите этим полнейшую награду за свое намерение и благожелание.

195. К пресвитеру Акакию¹⁴²

Такой ревностный наш приверженец, так горячо расположенный к нам человек, ты ни разу не прислал нам от себя письма. Мы писали к тебе и раз, и два; но ты стал от этого еще неподвижнее. Между тем с твоей стороны было бы величайшим одолжением уведомить нас о своем здоровье. Напиши же к нам, пожалуйста, поскорее. Нам составляет большое утешение постоянно знать о здоровье людей, столько нас любящих, как вы.

196. К Салвиону¹⁴³

Пишешь ли ты, или молчишь, я положительно знаю, что ты нас любишь. Ты не мог остаться неизвестен, будучи до такой степени ревностным нашим приверженцем. Все говорят о тебе это, и многие из приезжих к нам рассказывают нам о горячности и искренности твоей любви. Тем не менее нам приятно было бы также постоянно получать от твоего благородства письма с известиями о твоем здоровье, равно как о здоровье государыни моей, твоей благородной супруги, и всего твоего дома, составляющем предмет наших усердных благожеланий. Хотя исполнение нашей просьбы и затруднительно в настоящее время по зимней поре года и по редкости случаев езды к нам, но, зная наше желание, не поставь за труд, честнейший мой владыко, писать к нам по мере возможности и уведомлять о том, о чем просим. Ваше здоровье и благоденствие мы считаем собственным нашим сокровищем, счастьем и благополучием. Не оставляй же нас в неведении касательно предмета, составляющего наше благополучие, и за нашу горячую любовь к тебе подай нам в просимых нами известиях утешение, которое в состоянии много нас ободрить.

197. К Феодору¹⁴⁴

Удивляюсь, как это случилось, что от других, а не от тебя, узнал я о нерадении пресвитера Салюстия. Мне известно именно, что до октября месяца он едва-едва сказал только пять бесед и что ни он, ни пресвитер Феофил, – один по лености, другой по трусости, – не ходят в церковь. Феофилу я послал резкий упрек за его поведение; касательно же Салюстия пишу твоей честности, зная, как горячо ты его любишь, что мне весьма приятно и утешительно. Жалуюсь, однако, и на твою честность в том, что ты не известил меня об этом и, тогда как должен был не только довести это до моего сведения, но и поправить, не сделал ни того, ни другого. Усердно прошу тебя, по крайней мере теперь, ради тебя самого и в величайшее одолжение нам, пробуди его сколько возможно сильнее и не давай ему ни засыпать, ни забываться в бездействии. Если он в настоящее время, во время невзгоды и наступивших бурных потрясений, не окажет надлежащего мужества, то будем ли мы до такой степени нуждаться в нем тогда, когда настанет мир и тишина?

Прошу же тебя во имя твоего собственного долга, побуждай и его и всех других быть усерднее и внимательнее к нуждам бедствующей паствы, будучи, впрочем, совершенно уверен, что и без нашего письма ты стараешься об этом по собственному желанию и побуждению.

198. К пресвитеру Тимофею

Мы писали уже и к тебе и к господину моему, честнейшему трибуну Маркиану, но ты ни от него не постарался прислать нам письма, ни сам не пишешь. При всем том, оставаясь верными самим себе, мы не перестаем постоянно вспоминать о вас и писать к вам по мере возможности, что исполняем и теперь, свидетельствуя вам беспредельную благодарность и ублажая вас за то усердие, которое вы показываете, и за те опасности, которые переносите. Вы предуготовляете себе таким образом великую славу и путем кратковременной скорби достигаете бесконечных наград на небе, несравненно превышающих величие самых заслуг ваши: «нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас» («Недостойны бо страсти нынешняго времене к хотящей славе явитися в нас» (Рим. 8:18).

199. К пресвитеру Феофилу

Очень прискорбно было мне услышать, что и ты и пресвитер Салюстий не постоянно ходите в церковь. Это меня необыкновенно опечалило. Усердно прошу вас: если это ложь, постарайтесь меня уведомить; если же правда, оставьте такое нерадение. Чем выше предлежит вам награда, если вы покажете, в особенности при настоящих обстоятельствах, должное мужество, тем наоборот строже будет осуждение, если будете трусить, прятаться и не исполнять своего долга. Известно вам, что потерпел тот, кто зарыл данный ему талант. Не будучи повинен ни в чем другом, он был осужден единственно за это и должен был неизбежно понести наказание.

Постарайтесь же поскорее снять с меня заботу. Как много чувствую я утешения и ободрения, когда слышу, что вы с полным усердием оберегаете всю нашу бедствующую паству, так напротив, когда узнаю, что кто-нибудь из вас нерадеет, тяжело скорблю о нерадеющих. В самом деле, что касается самой паствы, то благодать Божия постоянно блюдет ее, как вы видите это на деле; приставники же, по нерадению не исполняющие своего долга, навлекают на себя своим нерадением великое осуждение.

200. К пресвитеру Филиппу

Удивляюсь, почему ты не писал к нам в продолжение такого долгого времени и, выказывая, несмотря на наше удаление, полную любовь к нам, не прислал нам ни одного письма. По крайней мере теперь не поставь в труд написать к нам и уведомить нас о своем здоровье. Со своей стороны мы, и не получая от тебя известий, с живейшим участием следим за твоими делами. Таким образом нам известно, что вы отставлены теперь от школ¹⁴⁵ за выказанное вами надлежащее дерзновение. Это ваша заслуга; это прибыль небесная; это ваш венец неувядаемый; это для вас источник множества наград. Так рассуждая, мужественно переносите подобного рода случайности. У Бога всегда достанет средств прекратить эти искушения, мгновенно водворить тишину и даровать вам за ваше терпение великую награду и в настоящей жизни, и в будущем веке.

201. К пресвитеру Севастиану¹⁴⁶

Хотя телесно мы разлучены с твоей честностью, но по любви неразрывны с тобой и, где бы ни были, всегда помним о тебе, хотя бы нас удалили на самый край света. Нимало не сомневаюсь, что и ты, конечно, также незабвенно хранишь о нас память. Я знаю искренность твоего расположения, крепость твоей любви и неизменность твоих чувств. Просим тебя поэтому постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье. Оно для нас очень драгоценно, и, получая о нем постоянные сведения, мы извлечем из этих известий, несмотря на свою жизнь в пустыне, большое утешение.

202. К пресвитеру Пелагию

Я знаю твою кротость, скромность, честность, доброту, горячность твоей любви и искренность твоего расположения к нам. Приветствую поэтому твою почтенность с величайшим удовольствием и уверяю тебя, что, где бы мне ни пришлось быть, ты всегда будешь в моем сердце. Но если нам приятно к тебе писать, то не менее приятно было бы и от тебя получать известия о твоем здоровье. Удвой же, прошу тебя, нашу радость и уведомляй нас о нем постоянно. Хотя бы нас услали в пустыню ужаснее этой, письма с такими известиями от вас, друзей наших, всегда принесут нам много радости.

203. К Музонию¹⁴⁷

Мы писали уже к твоему благородству, честнейший и благоговейнейший мой владыко; пишем и еще теперь и, хотя ты ни разу к нам не писал, будем писать к вам постоянно, исполняя свой долг. Нам хотелось бы даже еще чаще это делать, но так как мы живем в большой глуши и город, служащий нашим местопребыванием, находится в постоянной осаде от страха, наводимого разбойниками, кроме же того, зимняя пора года преграждает сообщение с нами, и так как вследствие всего этого немногие могут во всякое время к нам ездить, то мы посылаем должное приветствие твоему благоговению по мере возможности, как только встретим случай с кем-нибудь отправить свое письмо. Мы уверены в искренности твоей любви, горячности твоего расположения, неизменности твоего образа мыслей, в твоем благородстве и нелицемерии. Поэтому, где бы мы ни были, мы всегда помним о тебе и никогда не в состоянии забыть твоей мерности. Но если нам приятно к тебе писать, то еще более было бы радостно от тебя получать письма с известиями о твоем здоровье. Доставь же нам эту радость и уведомляй нас о себе постоянно. Несмотря на дальность своего заточения, мы извлечем, таким образом, из подобной переписки большое ободрение для себя, как скоро будем знать, что вы, наши преданные и горячие приверженцы, благоденствуете и благодушествуете.

204. К Валентину¹⁴⁸

Я знаю твое щедролюбие, твою горячую любовь к вспоможению бедным и живое усердие, с каким ты всегда готов жертвовать для этого доброго дела и по которому не только оказываешь пособие, но делаешь это с удовольствием, уготовляя себе таким образом двойной, блистательнейший, венец человеколюбия – как щедростью подаяний, так и настроением мысли, от которого происходит эта щедрость. Получив в настоящее время от честнейшего пресвитера Домециана, которому поручено попечение о тамошних вдовах и девственницах, уведомление, что они терпят почти голод, мы прибегаем поэтому в твои объятия, как в пристань, в надежде, что ты положишь конец крушению на этом море голода.

Итак, молю тебя, и молю усердно: пожалуйста, позови к себе упомянутого пресвитера и помоги им сколько возможно. Милостыня, которую ты окажешь теперь, тем более заслуживает награды в сравнении с милостыней, оказываемой при других обстоятельствах, чем жесточе буря и невзгода, которым подвержены в настоящее время нуждающиеся в ней, не пользуясь обыкновенным источником вспоможения. Взяв во внимание, таким образом, спасительность этого дела вообще и особенную заслугу его в частности, теперь вследствие особенности обстоятельств, пожалуйста, сделай, что можешь. Нет надобности более говорить, обращаясь к человеку столь человеколюбивому и добросердечному, как ты. Тебе известно, впрочем, что ты еще нам должен по уплате спорту¹⁴⁹; но мы уже прощаем тебе этот долг в пользу тех бедных. Да, пожалуйста, напиши нам, соблаговолил ли ты принять нашу просьбу, и порадуй нас известием о здоровье своем и всего твоего благословенного дома.

205. К пресвитеру Евфимию¹⁵⁰

Не сокрушайтесь, что вас устранили от школ¹⁵¹, а напротив, имея в виду, какую великую вы заслужили через это награду и как это возвысит блеск ваших венцов, радуйтесь и веселитесь среди этих притеснений и козней. Они принесут вам высшее обилие благ на небе, прославят вас и увеличат ваше блаженство. Тесен и узок путь, ведущий к жизни вечной. Не поставь за труд постоянно писать к нам о своем здоровье. Тебе известно, как крепки те узы любви, которыми мы связаны с тобой, и как неизменно, где бы мы ни были, я помню о тебе, всегда горячо тебя любивши, а теперь еще тем более, чем знаменитее ты стал своими страданиями.

206. К Северине и Ромуле

Если бы я не был вполне уверен в искренности вашей любви и неизменности усердия, которое вы всегда к нам оказывали, я обвинил бы вас в совершенном равнодушии к себе за то продолжительное молчание, которое вы храните, несмотря на многочисленность и постоянное получение вами наших к вам писем. Но как я знаю, что, пишете ли вы или молчите, вы неизменно к нам расположены, то не буду осуждать вас за это молчание, хотя мне и весьма бы желательно было почаще получать от вас письма с известиями о вашем здоровье. Вам нельзя даже сослаться на затруднительность в пересылке писем, так как добрейший и любезнейший друг наш Салюстий, я уверен, всегда готов оказать вам в этом отношении услугу. Тем не менее опять я нисколько не осуждаю вас, потому что нисколько не сомневаюсь в вашей любви. Во всяком случае, с своей стороны я не перестану писать к вам по мере возможности постоянно, зная искренность и горячность вашего к нам расположения.

207. К Пеанию

Мы ожили, мы воспрянули, и не ощущаем более тяжелого чувства изгнаннической жизни на чужой стороне, узнав, что твоя достопочтенность воротился в город переносящий такие страдания. Нам так приятно не то, что ты получил повышение в почестях: твоя настоящая честь – твоя душевная добродетель, и ни прежде никто не мог отнять ее у тебя, ни теперь никто тебе ее не возвратил (можно ли возвращать то, чего отнять нельзя?), – мы в восторге от того, что ты принес с собой в этот город величайшее утешение всем гонимым, обреченным на заклание, заключенным в узы, ставши для всех них общим благодетелем и во всякое время открытой пристанью. Ты умеешь приобретать то, что должно приобретать.

Напиши же нам теперь о своих великих подвигах и скажи определенно, сколько лежавших ты поднял, сколько упавших поставил на ноги, сколько поколебавшихся утвердил, какому числу измучившихся в течение этого долгого времени подал пособие, кого из равнодушных обратил в усердных, кого из усердных сделал усерднейшими, – вообще опиши обстоятельно каждый свой подвиг в этой борьбе твоей. Я знаю все и без твоего письма, потому что знаю твою душу, мой доблестный атлет и дивный воитель; но мне хочется услышать все это и из твоих любезнейших мне уст. Удовлетвори же настоящую нашу просьбу; ты знаешь, какое сделаешь нам одолжение, исполнив ее.

208. К пресвитеру Констанцию¹⁵²

В четвертый день месяца Панем¹⁵³, среди сборов к отправке из Никеи, посылаю настоящее письмо твоему богочестию, чтобы опять попросить тебя о том же, о чем всегда постоянно просил – несмотря ни на какое ожесточение разразившейся теперь бури и усиление волн неопустительно исполнять свой долг в отношении к принятому тобой на себя с самого начала служению, то есть, в отношении к истреблению язычества, постройке церквей и обращению душ: не уступай трудному положению обстоятельств и не оставляй дела. Кормчий, видя, что море ярится и бушует, не бросает кормила; и врач, замечая, что недуг больного усиливается, не прекращает лечения: напротив, тот и другой в подобных случаях в особенности напрягают свое искусство. Так и ты, честнейший и благоговейнейший мой господин, употреби все свое усердие и не ослабляй своей деятельности, уступая прискорбным обстоятельствам. За то дурное, что возносят на нас другие, мы не дадим отчета, а получим еще награду.

Но если сами не будем исполнять своего долга и станем нерадивы, то стесненное положение обстоятельств нисколько не защитит и не извинит нас в этом. Павел, находясь в темнице и будучи забит в колодки (Деян. 16:24), делал свое дело, равно как Иона в утробе морского чудовища, и три отрока в печи; все эти разного рода заключения ни в ком из них не ослабили усердия. Имея это, владыка мой, в виду, не прекращай своего попечения ни о Финикии, ни об Аравии, ни о церквах на востоке, и будь уверен, что тем более получишь награду, чем настойчивее, несмотря на такое множество препятствий, будешь исполнять свой долг.

Не поставь за труд также писать к нам постоянно, и даже сколько возможно чаще. Как мы теперь узнали, нам повелено отправиться уже не в Севастию, а в Кукуз, куда тебе еще удобнее будет писать к нам. Пиши же нам, сколько построено в каждый год церквей, сколько святых мужей препровождено в Финикию и был ли какой успех. Найдя здесь одного монаха-затворника, я уговорил его пойти из Никеи к твоему благоговению и затем отправиться в Финикию. Постарайся меня уведомить, прибыл ли он к тебе. Касательно Саламина – города, лежащего на Кипре и осаждаемого ересью Маркионистов, я говорил, с кем следует, и все бы покончил, если бы к тому времени не подоспело мое изгнание.

Если узнаешь, что господин мой, епископ Кириак, находится в Константинополе, то напиши ему об этом предмете, и он в состоянии будет все это кончить. В особенности проси всех, имеющих дерзновение к Богу, молиться больше и со всем усердием о прекращении настоящего крушения вселенной. Невыносимые бедствия постигли и Азию, и разные другие города и церкви. Не вдаваясь теперь касательно этого в подробности, чтобы не отяготить тебя, скажу одно только, что много нужно молиться и прилежно просить.

209. К Касту, Валерию, Диофанту и Кириаку, пресвитерам антиохийским¹⁵⁴

Вы пишете к нам, вы первые посылаете нам письмо, вы просите нас писать к вам и велите не ограничиваться при этом обыкновенной меркой письма – все это показывает, что вы ненасытно и страстно нас любите. После того пустыня, в которой мы живем, не может уже казаться пустыней; после того нам нельзя не ободриться среди различных постоянно постигающих нас горестей. Что, в самом деле, может сравниться с любовью? Ничто. Это – корень, источник и матерь всех благ; это – добродетель, чуждая какого бы то ни было лишения, добродетель, сопряженная с удовольствием и приносящая одну непрерывную радость искренно усвоившим ее. Глубоко благодарим вас за то, что вы соблюли такое искреннее расположение к нам. Со своей стороны и мы, где бы нам ни пришлось быть, хотя бы нас послали на самый край света, в страну еще более пустынную, чем эта, всюду пойдем с мыслью о вас, запечатлев вас в своем уме и заключив в сердце, и ни дальность расстояния, ни давность времени, ни оглушительный шум бедствий не сделали нас равнодушнее к вашей мерности: очами любви мы видим и созерцаем вас перед собой так, как будто бы только вчера, или недавно были вместе с вами, или, лучше, как будто бы мы постоянно были с вами неразлучны, как это и действительно так.

Такова любовь! Она не расторгается расстояниями пространства, не блекнет от давности лет, не побеждается стечением прискорбных обстоятельств, но постоянно растет ввысь и разливается, как пламень. Впрочем, вы сами знаете это лучше всех, так как лучше всех умеете и любить, за что мы так преданно вас ублажаем. Пусть мы жалки и бедны, но Бог имеет довольно средств, чтобы вознаградить вас за эту любовь тем выше и тем гораздо более, так как Он всегда с большим избытком вознаграждает за каждое доброе дело и слово. Мне хотелось бы лично увидеть вас, насладиться пребыванием с вами и насытиться живыми изъявлениями вашей любви, но как это невозможно, не по лености или нерадению с моей стороны, а вследствие неизбежных условий моей ссылочной жизни, то не лишите меня, по крайней мере, другого средства к общению с вами и пишите к нам сколько возможно чаще, уведомляя нас о своем здоровье. Если мы постоянно будем получать от вас такого рода уведомления, то извлечем из них большое утешение для себя, несмотря на жизнь в чужой стороне. Не скупитесь же на такое удовольствие для нас, зная, сколько этим вы нас обяжете и сколько доставите нам этим радости. При письменном с вами собеседовании нам будет казаться, что вы здесь, с нами, и наше представление о вашем пребывании с нами по чувству взаимной любви будет тогда гораздо живее.

210. К Исихию

Приятно было бы мне, не писавши первым к твоей мерности, получить от тебя письмо: это было бы несомненным признаком твоей пламеннейшей любви к нам; но мы не дождались твоего письма и первые пишем теперь к тебе, желая хотя этим показать горячую любовь, которую к тебе питаем. Впрочем, благодарим тебя и за это; я уверен, что ты допустил это не по недостатку внимания к нам, а по своей крайней скромности. Не стесняйся же теперь в выражениях своей к нам любви: пиши сколько возможно чаще и уведомляй нас о своем здоровье. Получая подобного рода письма, мы извлечем из этих свидетельств вашей любви к нам большое для себя утешение, хотя бы нас удалили на самый край света, в страну еще пустыннее этой. Ничто так не облегчает душу и не доставляет столько радости, как чувство искренней взаимной любви. Ты понимаешь это сам лучше всех, так как лучше всех умеешь и любить.

211. К Маркиану и Маркеллину

Что это? Питая к нам такую любовь (как нам не безызвестно это, несмотря на разделяющее нас с вами расстояние, благодаря именно силе и пламенности вашей любви), вы молчите и не напишете к нам ни одного разу! Вы делаете для нас из этого настоящую загадку. Причина, которую приводите вы в письме своем к господину моему, благоговейнейшему пресвитеру Констанцию, совсем не достаточна. Впрочем я не разбираю ее до точности. Пусть будет так и пусть такова была причина вашего молчания; но вот и она теперь устраняется: мы пишем к вам первыми, свидетельствуя вам благодарность за искреннюю любовь, хранимую вами к нам с такой неизменностью, и усердно просим вас по мере возможности писать и к нам постоянно. Что вы не замедлили бы и сами лично прибыть к нам сюда, если бы не представилось вашей скромности указываемых вами препятствий, я нисколько не сомневаюсь; готов сказать даже, что по расположению своей воли вы как бы уже и прибыли к нам. Но как на самом деле этого пока невозможно исполнить, то доставьте нам утешение своими письмами, сообщая в них радостные известия о своем здоровье, равно как и о здоровье всего вашего дома. Постоянно получая от вас такого рода уведомления, мы найдем в ваших письмах большое утешение для себя, хотя бы жили в глуши еще жесточе этой.

212. К пресвитеру Констанцию

Удивляюсь я, почему, так горячо нас любя и будучи всегда готов не только помочь нам и словом и делом, но и пострадать из-за нас (как нам известно это и не могло не быть известно при моей искренней любви к тебе), ты ни разу не писал к нам, несмотря даже на то, что мы стали теперь близко к вам и мой почтенный и знаменитейший брат Ливаний прибыл сюда. Говорю это не в осуждение тебя, но по чувству скорби. Я горячо расположен к твоему благоговению не по чему-нибудь другому, но прежде всего потому, что ты со всем усердием печешься о душе своей и служишь общей пристанью для бедствующих к крайней нужде, устраняя нищету, помогая вдовству, облегчая положение сирот и заменяя всем отца. Горячо любя тебя за это, я и желал бы поэтому иметь переписку с твоим благоговением. Доставь же нам это удовольствие и удовлетвори наше желание. Получая от такого любезного нам человека, как ты, собственноручные письма с известиями о твоем здоровье и благоденствии всего твоего дома, мы найдем в них среди лишений своей жизни в пустыне необыкновенное для себя утешение.

213. К Маркиану и Маркеллину

Теперь вы разрешили загадку. А что тогда приводившаяся вами причина была действительно неудовлетворительна, это вы сами доказали настоящим своим поступком, решившись писать к нам прежде, чем успели получить наше письмо. Такова любовь по своей природе: она не терпит молчания и ищет выразиться даже тогда, когда можно опасаться осуждения за смелость. Но мы так далеки от мысли осуждать вас за то, что вы решились первыми к нам писать, что наоборот – величаем, прославляем вас за это и более, чем когда-нибудь, считаем теперь искренними своими друзьями, не потому только, что вы прислали нам письмо, но именно потому, что прислали его, не дожидаясь нашего. Бог даст, избавитесь и от болезни, будете совершенно здоровы, и тогда будет вам весьма легко и лично увидаться с нами. Нам и теперь доставляет большое утешение уже то, что мы получаем письма от людей, так искренно к нам расположенных, как вы; тем приятнее будет лично увидаться, и мы желали бы дождаться этого сколько возможно скорее, так как это составит для нас величайший праздник.

214. К Картерии

Что говоришь ты? Постоянные болезни не дозволяют тебе прибыть к нам? Но ты прибыла, ты с нами, ты все сделала для нас, если судить по расположению твоей воли, и тебе нет ни малейший надобности извиняться в этом. Твоя горячая и искренняя любовь, постоянно хранимая тобой в такой силе, в состоянии заменить нам много радостей. Ты очень озаботила нас теперь, уведомив о своей болезни. Как скоро избавишься от нее (даст же Бог, избавишься и будешь опять совершенно здорова), то немедленно уведоми нас, чтобы снять с нас заботу. Что я всегда писал, то и теперь опять говорю: где бы нам ни пришлось быть, хотя бы нас удалили в страну еще пустыннее этой, мы никогда не перестанем принимать участие в тебе и твоем положении. Ты представила нам такие залоги своей горячей и искренней любви, что они никогда не могут ни истребиться, ни поблекнуть от времени, и близко ли мы будем от твоего благородства или далеко, мы всегда сохраним к тебе ту же любовь, зная искренность и неподдельность расположения, которым всегда неизменно у тебя пользовались.

215. К врачу Феодору

Ты ссылаешься на множество дел и отсюда выводишь оправдание, почему не приехал к нам; а мне кажется, что тебе нет ни малейшей надобности прибегать к извинениям. Ты приехал к нам, и, что касается нашей любви, ничего не потерял в этом отношении сравнительно с другими приехавшими, потому что мы судим, обращая внимание на расположение воли, и отдавая тебе поэтому такую же честь, как и им, считаем тебя между первыми из наших друзей и благодарим тебя за то, что ты, проведши с нами немного времени, или даже меньше, чем немного, оказался столько же любящим нас, как и люди, долго с нами жившие. Глубоко благодарим тебя за это и просим тебя постоянно писать к нам.

Нам желательно бы было лично увидеть тебя здесь; но, чтобы не быть несправедливыми ко множеству лиц, нуждающихся в твоем пособии и твоих советах, и не лишить их такой спасительной пристани, мы не смеем насильно звать тебя сюда. Взамен того просим тебя по мере возможности постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье. Получая от твоей мерности такого рода известия, мы, и далеко от тебя находясь, извлечем из них для себя много утешения.

216. К Севере

Никогда я не видал твоего благородства телесными очами, но очами любви вижу тебя лучше всех, так как посредствующее между нами расстояние, как бы оно ни было велико, нисколько не мешает этого рода зрению. Любезнейший господин мой Ливаний, описав нам ревность твоего благородства к правой вере и твое усердие, очень ободрил нас. Несмотря на то, что никогда не видали тебя, мы первые обращаемся поэтому с письмом к твоему благоговению и просим тебя также написать к нам, когда будет возможно. Получив от твоей мерности письмо с уведомлением о твоем здоровье и благоденствии всего твоего дома, мы извлечем из него среди прискорбной жизни на чужой стороне величайшее для себя утешение, потому что нет ничего дороже любви.

217. К епископу Елпидию

Весьма благодарен я любезнейшему господину моему Ливанию за то, что он оставил свой дом, прибыл сюда и теперь опять отправляется к твоему благоговению, за что особенно благодарю его. Мне всего дороже, чтобы ты со стороны всех пользовался всецелым почтением и уважением – не потому, чтобы это тебе самому было нужно, но потому, что это полезно для блага церквей, как застигнутых бурей, так и не испытывающих ее. Прими же его благосклонно, честнейший и боголюбезнейший мой владыко, и, разузнав от него подробно все, как о делах в Антиохии, так и о нашем положении (так как он может рассказать тебе и об этом, не долго с нами пробывши, но видевши, как мы живем), отпусти его обратно радостным и веселым. Он предан твоему богочестию, но горячо любит и нас. Передай, пожалуйста, от нас привет любезнейшему и честнейшему владыке моему, пресвитеру Асинкритию с его любезнейшими детьми, и всему твоему клиру, которому в короткое время внушил ты свою любовь к нам. Нам небезызвестно, до какой степени все члены его любят нас и готовы все для нас сделать и всем пожертвовать. А все это – дело твоего богочестия.

218. К Адолии

Часто мы пишем к твоему благоговению. Но нам мало этого «часто» – нам хотелось бы писать к тебе ежедневно: ты знаешь, в какой степени расположены мы к твоей мерности. А как это невозможно, то с чувством живейшего удовольствия мы посылаем тебе свое приветствие всякий раз, как только представляется возможность, выражая в то же время желание постоянно и непрерывно иметь известия о твоем здоровье и благодушии. Прошу же тебя: зная, какое ты доставляешь нам удовольствие, когда уведомляешь нас об этом, пожалуйста, сделай это одолжение, пиши к нам об этом постоянно.

Например, в настоящий раз нам очень прискорбно, что, когда собирался от вас ехать сюда честнейший господин мой Ливаний, человек, так сказать, всем известный и пользующийся нашей любовью, ты не написала с ним к нам письма, не зная, вероятно, о его отъезде; но это-то нам и прискорбно, что ты не знаешь, кто от вас ездит к нам. Мы, напротив, постоянно всеми мерами разведываем и разузнаем, кто отсюда едет к вам, чтобы в случае возможности через посредство тех лиц исполнить свое желание, то есть, непременно написать к твоей мерности.

219. К Картерии

Если бы ты вполне знала, какое ты доставляешь нам удовольствие тем, что пишешь к нам, и пишешь постоянно, всегда услаждая свои письма медом любви своей, то ты употребила бы все средства, чтобы быть в состоянии присылать нам по письму ежедневно. Мы забываем даже, что мы в Кукузе, что мы проводим жизнь в глуши – столько радости приносят нам твои письма и твоя искренняя любовь! А сколько расположения к нам, сколько нежной заботливости с твоей стороны видно из того, что ты не только к нам пишешь, но убедила еще собраться в путь и отправиться к нам сюда господина моего, любезнейшего брата нашего Ливания? Мы в восторге, мы торжествуем после этого, потому что нет ничего дороже искренней любви. Ты изволишь просить, чтобы мы хранили то же расположение, какое от начала оказывали к твоей мерности. Но мы не в силах довольствоваться этой мерой и с чувством живейшего удовольствия замечаем, что наше расположение к тебе возрастает ежедневно. Мы постоянно думаем про себя о благородстве твоей души, о твоей прямоте, независимости, преданности в любви, искренности и непритворстве, и эти мысли доставляют нам величайшее наслаждение. Просим тебя поэтому, не усомнись в нашей любви и не поскорби на нас за то, что мы возвращаем теперь назад присланное нам твоею честностью.

Что касается твоего усердия, то мы отнюдь не отвергаем его, и в этом отношении приняли все, что тобой прислано, но как в настоящее время не чувствуем никакой нужды, то и положили, чтобы все это оставалось в сохранности у твоего благородства. Если же когда-нибудь придет нужда, то ты увидишь, как смело и доверчиво мы напишем к тебе, чтобы прислать нам это. Таким образом, мы оправдываем твои собственные слова. В конце письма ты говоришь: «покажи, что ты удостаиваешь нас своего доверия и пользуешься нашим, как своей собственностью».

Итак, если тебе угодно, как и действительно ты хочешь этого, чтобы мы так полагались на тебя и пользовались твоим, как своею собственностью, то пришли мне это тогда, когда я напишу. Выражая желание, чтобы это было прислано мне тогда, когда я захочу, а не тогда, когда мне не нужно, я даю тебе таким образом очевиднейшее доказательство, что смотрю на это именно как на свою собственность. Покажи же и теперь свою искреннюю любовь и свое уважение к нам: уступи нам в этом и пришли поскорее письмо с известием, что это тебе не было прискорбно. В противном случае ты повергнешь нас в беспрерывную заботу, и мы постоянно будем думать, не опечалили ли как-нибудь тебя, потому что мы высоко дорожим твоею любовью и спокойствием твоего благородства. Долго мы извинялись; уведоми же, как ты приняла наше извинение.

Надобно знать твоей мерности, что в отношении к другим лицам, делавшим нам такие же присылки и также весьма искренно к нам расположенным, нам вовсе не было нужды прибегать к извинениям и довольно было просто отослать назад присланное ими; перед твоею же честностью мы извиняемся, приносим просьбу не оскорбляться на нас и будем постоянно повторять эту просьбу до тех пор, пока ты не уведомишь нас, что не оскорбляешься нисколько. Когда мы получим такое уведомление, то оно будет для нас вдвое, втрое, во много раз дороже того, что теперь было прислано, потому что это будет самым очевидным свидетельством того уважения и почтения, которое ты к нам имеешь.

220. К (епископу) антиохийскому¹⁵⁵

Следовало бы вашему благоговению не изменять свои мысли по тому, что наговорят другие, а во множестве лжи со всею осмотрительностью расследовать истину. Если все сплетни ты будешь принимать за правду, то каждый испугается; если же темное будет исследуемо судом и по законам, то я охотно предстал бы перед ваше судилище, если только кто-нибудь опять не наведет на меня новых стрел клеветы. Боюсь я, боюсь наконец теней и привидений, после того как вы так судите. Друзья отреклись от дружбы, «ближние мои стоят вдали» («ближнии... отдалече... сташа») (Псал. 37:12–13), и дальние изощряют стрелы клеветы. Вы сделали, что я среди пристани потерпел крушение. Но пусть изгоняют меня из города и отлучают от церкви: я готов подчиниться всякому наказанию. Я предпочел философствовать и мужественно переносить неприятности. Уверен, вполне уверен, что пустыня будет для меня надежнее города и дикие звери кротче друзей. Будь здоров.

221. К Врисону¹⁵⁶

Семьдесят почти дней проведши в дороге – из чего можно понять твоей достопочтенности, сколько пришлось нам перенести разного рода бед, при постоянном опасении еще нападения со стороны исаврийцев и непрерывной борьбе с невыносимой горячкой; наконец-то уже прибыли мы в Кукуз – место самое пустынное во всей вселенной. Говорю это не с намерением просить, чтобы вы хлопотали перед кем-нибудь о перемещении нас отсюда; самое страшное мы уже вынесли – дорожное мучение; нет, указывая на это, я прошу у вас милости – постоянно писать к нам, и потому, что нас переселили от вас так далеко, не лишать нас и этого утешения. Вы понимаете, как утешительно нам будет в нашем прискорбном и горестном положении знать, что, по крайней мере, вы, друзья наши, пользуетесь благодушием, здоровьем и полной безопасностью. Пиши же к нам об этом постоянно, чтобы отсюда нам можно было извлечь много радости. Ты не только ободришь нас, но доставишь нам этим большое подкрепление; притом же небезызвестно тебе, как дорого нам твое благополучие.

222. К Порфирию, епископу росскому¹⁵⁷

Я знаю, что твоя любовь к нам тверда, неизменна, непреклонна, и что никакие тяжелые обстоятельства не в состоянии поколебать ее; ты доказал это делами. Поэтому и мы, несмотря на заточение в Кукуз, самое пустыннейшее место всего нашего государства, и на постоянное опасение нападения исаврййцев, при всех своих горестных обстоятельствах пишем к тебе и приносим должное приветствие твоему благоговению, будучи разделены с тобой телесно, но неразрывно связаны душой. Это доставляет нам величайшее утешение. Если и очень тяжело здесь жить, то, по крайней мере, весьма приятно, что мы теперь соседи с вами и можем постоянно при незначительности между нами расстояния и сами писать к вашему благоговению, и от вас получать письма. Наслаждаясь таким праздником (так как я вижу в этом праздник, торжество и источник величайшего для себя удовольствия), мы совершенно забудем и пустыню, и опасения, и болезни.

223. К игемону Картерию¹⁵⁸

Чрезвычайно пустынное место – Кукуз; при всем том он не столько печалит нас своею пустынностью, сколько радует тишиной и совершенным спокойствием. Мы нашли в этой пустыне как будто своего рода пристань, и теперь, живя здесь, отдыхаем от дорожных бедствий и, пользуясь спокойствием, стараемся загладить следы. болезни и других зол, которые пришлось нам испытать. Говорим это твоей светлости в полном убеждении, что тебе приятно будет узнать об облегчении нашего положения. Притом же мы никогда не в состоянии забыть того, что ты сделал для нас там, устранив ту безрассудную и нелепейшую суматоху и в то же время употребив все меры и приняв со своей стороны все средства, чтобы доставить нам безопасность. Прославляя тебя за это перед всеми и везде, где бы мы ни были, приносим тебе, достопочтеннейший мой господин, глубокую благодарность за такое попечение. Но, чтобы нам не только пользоваться любовью твоей, но и радоваться известиями от тебя о твоем здоровье – сделай нам и эту милость. Несмотря на жизнь в чужой земле, мы не лишимся еще радости и утешения, если будем от твоей достопочтенности получать письма с этими известиями.

224. К Хадкидии и Асинкритии¹⁵⁹

Нисколько не нужно вам оправдываться в том, что вы не прибыли: ценя ваше намерение, я считаю, что прибыли и вы, и в моем мнении вы ничем не ниже действительно прибывших сюда. Глубоко благодарю вас за вашу искреннюю любовь и совершенно извиняю за неприезд ввиду таких причин, как расстройство здоровья, время года и опасение разбойников. Постарайтесь взамен того постоянно писать к нам и уведомлять нас о себе. Хотя мы далеко живем, но мы заботимся о вашем положении, и когда слышим, что вне всяких опасностей и беспокойств вы наслаждаетесь благоденствием, то это доставляет нам необыкновенную радость. Зная это, радуйте нас постоянно такими желанными известиями, чтобы, и в пустыне живя, мы могли найти в них большое для себя утешение.

225. К монаху Кесарию¹⁶⁰

Читали мы письмо твоей честности, но читали не без слез, потому что как не плакать и не сокрушаться душевно, видя, что брат, от юности избравший монашескую жизнь и всецело посвятивший себя благочестию, внезапно пал под ударами еретиков?

[Ты скажешь, конечно, что ты от заблуждения перешел к лучшему, и изъявишь благодарность доставившим тебе ту дивную книгу, которую в прекрасном письме своем ты называешь превосходной, так как она ясно проповедует, что (во Иисусе Христе) совершилось существенное стечение и богодостойное смешение божества с плотью, через что и составилось одно естество. Но это, достопочтенный мой, есть нелепость безумного Аполлинария; это – нечестивейшая ересь тех, которые вводят слияние и срастворение] – ничем не отличающееся продолжение ересей Ария, Аполлинария, Савеллия и Манеса: по их учению выходит уже, что страдание надобно относить и прилагать к божеству Единородного; но это чуждо христианам.

Образумься же, возлюбленный, и возвратись опять в прежнее состояние, отказавшись от этого нечистого мнения, которое принадлежит Аполлинарию и так называемым синусиаста¹⁶¹. Нечестивые учения всегда оказывают вредное влияние на людей неповинных, которые подобно нам живут в простоте. Эта книга принадлежит учителю их Аполлинарию; ты приобрел ее себе, и дурно сделал. Помня, впрочем, прежнее житье с нами твоей честности и видя из письма любви твоей, что ты, увлекшись их безумием, впал в заблуждение не только касательно таинства домостроительства, но даже и касательно общности имен, мы решились теперь, при Божием содействии нашей немощи, представить тебе ясное изложение учения об этом – в обличение неправого мнения тех, кто доставил тебе еретическую книгу, и в исправление твоей честности.

Итак, возлюбленнейший мой, когда ты называешь (Иисуса Христа) Богом, то исповедуешь в Нем то, что по естеству своему есть просто, несложно, неизменяемо, невидимо, бессмертно, неописуемо, непостижимо, и тому подобное. А называя Его человеком, ты обозначаешь в Нем то, что свойственно естеству немощному: Его алчбу, жажду, слезы над Лазарем, страх, пролитие пота, и тому подобное, чего божество чуждо.

[Когда же ты называешь Его Христом, то выражаешь вместе и то, и другое в Нем: поэтому Христос может быть называем и страстным и бесстрастным – страстным по плоти, бесстрастным по божеству. То же самое, что о Христе, может быть сказано о Сыне, об Иисусе, о Господе, так как все эти имена суть общие и выражают собой оба естества], совмещение которых под ними и вводит еретиков в заблуждение, как скоро они имя Христос принимают вместо общего за собственное. Однако эти только общие имена и должно употреблять, когда исповедуешь таинство домостроительства. В самом деле, если ты скажешь, что пострадал в каком-либо смысле Бог, то скажешь невозможное – скажешь богохульство и уклонишься в нечестье манихейства и других подобных ересей; если же опять скажешь, что пострадал человек, то будет явно, что у тебя храм плоти – храм пустой. Без обитающего же храм не может и назваться храмом, так как тогда он уже и не есть храм. Но, может быть, скажут: «Каким же образом Господь сказал: «теперь ищете убить Меня, Человека, сказавшего вам истину, которую слышал от Бога»? («ныне же ищете Мене убити, человека, иже истину вам глаголах, юже слышах от Бога») (Ин.8:40). Верное и совершенно точное выражение: от обитающего в Нем Божества Он не перестал быть человеком и, желая указать естество, подверженное страданию, употребил имя «человек», так как Христос есть и Бог и человек – Бог по бесстрастию, человек по страстности. Один Сын, один Господь – без сомнения, один и тот же Он, обладая в соединенных естествах одним господством, одной властью; но эти естества не единосущн¹⁶², и каждое из них сохраняет без смешения собственные свойства, так как оба они неслитны.

Как хлеб прежде, нежели он освятится, мы называем хлебом; когда же божественная благодать освятит его через посредство священника, то он уже не называется хлебом, но достойно называется телом Господним, хотя естество хлеба в нем остается, – и не двумя телами, но одним телом Сына мы называем его, [так и здесь, по внедрении Божественного естества в тело, то и другое вместе составили одного Сына, одно лицо, при нераздельности в то же время неслитно познаваемое – не в одном только естестве, но в двух совершенных. В противном случае, если бы допускать одно естество, можно ли бы было говорить о неслитности? Можно ли бы было говорить о нераздельности? Возможна ли была бы тогда речь о самом единении? Одному и тому же естеству с самим собой ни соединяться, ни сливаться, ни разделяться – невозможно. Какой же ад изрыгнул учение, что во Христе одно естество? Или, удерживая божественное естество, они отвергают человеческое, – следовательно, отвергают наше спасение; или, удерживая человеческое естество, отвергают божественное: пусть же они скажут нам теперь, какое естество потеряло свои свойства? Если еще есть речь о единении, то необходимо должно допускать уже и особенности, которые подлежат единению: иначе это – не единение, но слитие и исчезновение естеств.] Но, уклоняясь от ответа на вопрос, они сворачивают тотчас на нечто другое, что на вопрос прямо не отвечает, и произносят непоследовательное положение: «Бог пострадал, и не пострадал». Если их спросить: «Каким же это образом?» – они ссылаются на непостижимость и отвечают: «Как восхотел». А о Христе память их не вспоминает! Будучи, таким образом, посрамлены в этом, они говорят затем: «Да, Христос не есть только Бог, а и человек»; однако потом, [опять перескакивая на другое, говорят: «Но после единения не должно говорить о двух естествах».

Пойми же ты смысл этого слова. Ты сказал: «единение»? А единение одного естества (без другого) немыслимо¹⁶³, как это мы выше сказали. «Слово стало плотию» («Слово плоть бысть») (Ин. 1:14), – говорят они; но пусть же они вникнут в высокую мысль тайнозрителя – он прибавил: «и обитало с нами» («и вселися в ны») (Ин. 1:14). А разве не очевидно, что вселяющееся отлично от вселяемого? «Если бы познали, – говорят они, – то не распяли бы Господа славы» («Аще бо быша разумели, не быша Господа славы распяли») (1Кор. 2:8). Но как скоро ты произносишь имя «Господь», то должен помнить, что это имя не собственное, а общее, выражающее собой и подверженность страданию и бесстрастность. [Обыкновенно они предлагают также в возражение: «Разве не Божьего тела и крови мы причащаемся верно и благочестиво?» – «Да, – надобно сказать им, – но не потому, чтобы Божество по естеству своему прежде вочеловечения обладало телом и кровью, а потому говорится так, что оно усваивает себе плоть». Какая нелепость! Какое нечестивое рассуждение! Они готовы унизить достоинство божества; а с другой стороны они не хотят и тела Господня признать телом истинным. Подводя разные места из Священного Писания, они воображают, что оно превратилось в божество и заключают отсюда, что естество (во Иисусе Христе) одно; между тем, какое это естество (божеское или человеческое), не находятся сказать¹⁶⁴, чтобы по необходимости вслед за Аполлинарием не приписать потом страдания божеству и не отлучить себя от обетованных благ. Неужели же они не вострепещут и не вспомнят о вечном суде, услышав, что говорит Господь: «Я – Господь, Я не изменяюсь» ("Аз есмь, ...и не изменяюся») (Малах. 3:6)? «Дух бодр, плоть же немощна... Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия... душа Моя скорбит смертельно...» (Матф. 26:41, 39, 38). «Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня» (Лук. 24:39). Разве все это приложимо к божеству? Пусть послушают они, что говорит также Петр: «Христос пострадал за нас плотию» (1Петр. 4:1), а не сказал: «Божеством». Или еще: «Ты – Христос, Сын Бога Живого» (Матф. 16:16); сказал: "живого", а не «умирающего». И много подобных мест представляет нам Священное Писание; но еретики всегда превратно перетолковывают его.

[Оставляя их пустословие, возвратимся, возлюбленный, к предмету нашей речи. Итак благочестиво, и весьма благочестиво исповедывать, что смертью пострадавший за нас Христос – совершен по Божеству, совершен и по человечеству, что Он есть – один Сын Единородный, не разделяемый на двоицу сынов, но вместе с тем носящий в себе неслитными особые свойства двух нераздельных естеств, – не тот и этот, отнюдь нет, но один и тот же Господь Иисус Христос. Слово Божие, плотью облекшееся, притом плотью не бездушной, как говорил нечестивый Аполлинарий. Этого будем держаться. Напротив, будем убегать разделяющих (Его): хотя в Нем и двойственно естество, тем не менее единение, которое мы исповедуем в едином лице сыновства, в единстве ипостаси, нераздельно и нерасторжимо. Но будем убегать также и тех, которые после единения противоестественно проповедуют одно естество: предположением одного естества они становятся в необходимость приписать страдание бесстрастному Богу, отвергая таким образом домостроительство спасения и предвосхищая себе геенну диавола. Не выходя из размеров письма, думаю, что этого достаточно для утверждения твоей любви, мой достопочтенный¹⁶⁵.

Дополнение к письмам св. Иоанна Златоуста

И. Златоуста царице Евдокии

Бог, будучи создателем всей природы, по существу стоит выше всякой власти и господства, а все люди равны, хотя один кажется имеющим превосходство над другим. И тебе дал (Он) царский скипетр не для того, чтобы ты считала себя выше других, а чтобы оказывала всем равенство пред законом и справедливость. Не слава, богатство и мирская высокость поможет нам в страшный день суда, а только исполнение заповедей, соединенное с сохранением правильных догматов. Не забывай сама об этом и не изгоняй страха Божия из твоей души, хорошо зная, что дыхание всех в Его власти; одному Он прибавляет годы жизни, а другому сокращает, по воле Своей: "Я, – говорит, – умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю, и никто не избавит от руки Моей» (τις ο των εμων χειρων εξαιρούμενος)¹⁶⁶ (Втор 32:39). «Страшно впасть в руки Бога живаго!» (Евр 10:31). Земля и пепел все мы люди, цвет, трава и прах, тень, дым и сон, и живем, не живя. С того времени, как сказанное: «прах ты и в прах возвратишься» (Быт 3:19) вошло во всю нашу природу, мы всецело облеклись в смертность и тление и все вообще уже умерли, хотя бы умирал один сегодня, другой завтра. Как произошедшие из земли, в землю, спустя недолго, и возвратимся, цари и граждане, начальники и подчиненные.

В самом деле посмотри на царствовавших прежде нас, и сравни, что они были и чем теперь стали. Увидишь, как живут делавшие доброе, блаженствуя и по смерти, а в день воздания они выйдут в воскресение жизни, между тем делавшие худое и здесь всегда осыпаются проклятьями и ругательством, и восстанут в воскресение не жизни, а осуждения.

Поэтому ваша боголюбивая душа пусть подражает сохранившим неизменно веру, совершившим добрый путь заповедей, и возвратит бедной жене Феогноста и ее детям виноградник; довольно для них постигшего их горя: пусть не увеличиваются их беды и не возрастает еще более несчастие. И умоляю, облегчи поскорее тяготящую их скорбь и несчастие, помня Спасителя, в Евангелии заповедующего нам, чтобы не заходило солнце в гневе нашем (Еф 4:26), и опять обращающегося к тому богатому с словами: «безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?» (Лк 12:20) «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? или какой выкуп даст человек за душу свою?» (Мф 16:26) Разве сойдет с нами в ад сладость виноградного плода, или приятность смокв, или жир елея, или избыток имущества и слава власти? Не оканчивается ли все старание человека тлением? Оставляя все, не отходим ли отсюда нагими и беззащитными? Помня все это, постарайся возвратить виноградник, чтобы было тебе хорошо в день суда.

Златоуста в Кесарию

Благочестию свойственно облеченного смертью Христа исповедывать совершенным по божеству и совершенным по человечеству, единым единородным Сыном, не разделяемым на двоицу сынов, носящим, однако, в себе не слиянные свойства двух нераздельных естеств, не тем и другим – да не будет – но единым и тем же самым Господом Иисусом Богом-Словом, облеченным плотию и при том плотию не бездушною и не неразумною, как говорил нечестивый Аполлинарий.

Если некоторым представляется невозможным, чтобы кто-либо состоял из двух, и в одно и то же время сохранялся и распинался, и один из них подвергался бесславию, то это попытаюсь показать примерами из дел человеческих.

Царская багряница была волной; соединенная с последней кровь улитки дала ей багряный цвет. Когда ее пряли и ткали, и она делалась тканью, очевидно, волна, а не краска, подвергалась обработке: волне можно уподобить человека, багряной краске – Бога-Слово, Который соединен был (с человеком) во время страданий и на кресте, но совершенно не подвергался страданию.

Или: пусть дерево содержит в себе луч солнца; когда оно срубается, мы видим, что удар топора прежде всего направлен против луча в нем и луч получает, по-видимому, первый удар, прежде чем срублено будет дерево. Как свет, находящийся там, не срубается и не рассекается, так и божество не могло и отделиться, не могло и подвергнуться рассеянию и страданию, а плоть подпала страданию, могла подвергнуться рассечению и страданию, как там дерево.

Святитель Иоанн Златоуст - Полное собрание творений Письма к разным лицам

К Иннокентию, епископу римскому письмо 1-е**

К Иннокентию, епископу римскому письмо 2-е***