Преподобный Нил Синайский Творения
О том, что пребывающие на безмолвии в пустынях преимуществуют пред живущими в городах, хотя многие из неопытных противного сему мнения
Глава 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Глава 1
О произведениях всякого искусства, если судят неопытные, естественным образом весьма погрешают в суждении. И непосвященные в словесное искусство, когда дают суд о словах, произносят о них погрешительное суждение, не зная точного употребления каждого слова, потому что знание для них не обратилось в навык от частных разного рода упражнений. Посему не должно удивляться, что монахов, пребывающих на безмолвии в горах и вертепах, осуждают не дознавшие опытом, как можно преуспевать в добродетели, и говорят, что имеющие обращение с людьми и живущие в городах гораздо более достойны уважения, нежели отшельники, и в такой именно мере, в какой ведущие с противниками рукопашный бой доблестнее борцов, сражающихся с тенью.
Ибо, не зная поводов к падению (и сколько маловажных случаев, которые доводят до поражения!), признают они падениями одни самым делом учиненные грехи, ни во что не вменяя мысленно совершающихся поражений и побед. Даже и зрение их не привыкло усматривать1 оных, как тайных и ведомых только Подвигоположнику и совести подвизающегося. А им и нужно наипаче сие ве́дение: одному, как подвизающемуся ради почестей и венцов, а Другому, как Мздовоздаятелю, Который будет разделять награды по достоинству трудов. Мне кажется, что таковые судии всего менее восхваляют душу, украшаемую сокровенными добротами, удивляются же телу, сияющему красотою вида, и испещренную одежду славят более, нежели благосостояние облеченного в оную, потому что обманывают чувства видимым и не хотят обращать мысли на сущность вещей.
Глава 2
Как то, что в чаше, для услаждения пиющего должно быть непременно чистым, так и сердце преимущественно пред телом надобно иметь неоскверненным, чтобы благоугодить Богу, Который хочет таковым его видеть, потому что за чистотою сердца последует и чистота телесная, душевное же расположение не необходимо соответствует состоянию телесной храмины. Иному, как говорит Господь Иисус, можно быть гробом повапленным, полным «костей мертвых и всякия нечистоты» (Мф. 23:27), не имея внутренней действительности, согласной с видимым. Но не сего призывает слово наше в сравнение с теми, о ком у нас речь, а равного им в деятельной жизни и подобно им упражняющегося в нравственных добродетелях.
Ибо найдем, что даже и таковой на большее расстояние ниже их и от поведения, на разумных началах утвержденного, столько же далек, сколько от искусного врачевания отстоит лечение, производимое только наглядно и которое не знает причины болезней, а также и страданий, не входит в исследование, от чего происходят разности, останавливается же на том, что страждет, и врачует то, что вскоре снова может возвратиться, потому что не уничтожена причина, от которой началась болезнь. Ибо напряжения и воспаления внутренностей, дурные растворения соков порождают тысячи по именам и по свойствам различных лихорадок, ежедневных, недельных, двухнедельных, непродолжительных или продолжительных, изнурительных и целодневных, составляющихся то при желтой, то при черной желчи, иногда при гнилых мокротах, а иногда от полнокровия, то тихо и неприметно нападающих, то задолго предвещающих свое появление и дающих знать о болезни расслаблением, сухостию и часто прерывающимся сном.
Глава 3
Так беспорядочное стремление чувства обыкновенно производит страстный помысел, а помысел2 – постыдное вожделение; вожделение же – наслаждение и еще одобрение, а за ним следует на деле совершаемый грех, который, как скоро начинается, должно прекращать в первой причине, отвращая взор, возбуждающий по порядку все, что выше сказано, прежде нежели будет устремлен он и сделает отступление трудным. Ибо что не впечатлелось посредством зрения, то, может быть, не даст занятия мысли и не приведет к худому о сем размышлению, а над чем не остановилась мысль, то не переходит и в дело и не имеет возможности обнаружиться3 каким-либо признаком. Язык не подвигнется к злоречию, когда внутри усыплена раздражительность. Не видит блудный глаз, когда управляет им рассудок, и запрещает смотреть, на что не должно. Не приемлет срамного слова слух, когда ум охраняет чувство сие. Ни один член не действует погрешительно, когда трезвится внутри правящий помышлениями и крепко удерживает преграду, из-за которой рвутся страсти. Трезвится же и бодрствует он, когда отрекся от внешнего, смотрит на это холодно и ничто не омрачает чистых его дум.
Глава 4
Итак, почему же не падающий самым делом предпочтительнее непогрешающего мыслию? Потому, говорят, что он, и раздражаемый, не увлекается вещами и более достоин одобрения, нежели тот, в ком видимое не возбуждает вожделевательной силы к пожеланию. Если человек сей не познал ничего такого, что есть в мире, то нет в нем и борьбы с этим.
А если зрение этого соединено было с познанием, то имеет он память, которая доставляет ему ту же пищу, как и видимые вещи. И в нем происходит непрерывная борьба, потому что страсти на безмолвии имеют свободу больше зрения тревожить мысль, как уже не развлекаемую ничем внешним. Один видится и обращается с людьми – у него и взор, вдруг имея пред собою многие лица, равнодушнее к соблазнительному, и помысла едва хватает, чтобы ночью перебрать дневные встречи; другой непрестанно борется с одним только образом или понравившегося некогда лица, или опечалившего облика, между тем как первый распаляет еще похоть, а последний воспламеняет раздражительность, и он употребляет все старание отогнать от себя мысль о том, что беспокоит, и уничтожить в себе памятование о том, что приводит в движение страсти.
Конечно же, со временем одержит он верх, с каждым днем умаляя силу с ним борющегося и увеличивая свою собственную, так что последняя от упражнений ежедневно преуспевает в зрелости и навыкает одолевать противников. Так привычка переходит в навык, а навык обращается в природу и приобретение соблюдает непреложным для приобретшего. Но неопытным в искусстве возможным кажется и крайне невозможное. Как невозможно в потоке, пока течет, видеть лежащий на дне песок (необходимо же остановить воду, текущую сверху), так точно, когда взор наводняет мысль новыми и новыми4 образами, невозможно тогда вступить в борьбу с определенным лицом или с определенною страстию и когда-либо соделать помысел чистым, потому что входящее извне уничтожает прежние черты и понемногу начертывает собственные свои образы, которые сглаживаются также привходящими новыми; и при этой осаде происходит во внутренности непрерывное смятение, по причине взаимно заменяемых друг другом представлений не позволяющее даже дознать, что именно беспокоит.
Ибо едва овладевает помыслом недавно представившееся ему, как вскоре заменяется это настоящим; и что прежде его занимало, то всегда уступает место последующему; и рассудок терпит достаточный вред от суетности помышлений, когда по видимому не терпит ничего такого, к чему располагает производящее страстные представления о вещах и уклоняющее от помыслов более необходимых и полезных.
Глава 5
А если кто рассмотрит вред, происходящий извне, когда глаза видят непозволенное, слух поражается отовсюду срамными словами, сверх того, возмущается раздражительность, уловляется какою-либо приманкою похоть, возбуждается сластолюбие, приводится в колебание слава, приключается печаль, то, без сомнения, найдет, что он походит на избитого и покрытого ранами в кулачном бою; и тогда назовет блаженными тех, которые, пребывая на безмолвии, ничего этого не видят и не терпят.
Ибо какая польза самым испытанием вещей возбуждать страсти к борьбе и сею борьбою давать им возможность не иначе быть подавленными, как с большим затруднением, когда безмолвие (каким бы то ни было способом) обыкновенно приводит их в невозмущаемое состояние и бездействие мало-помалу уменьшает силу каждой страсти в той же мере, в какой борьба с нею придает ей бо́льшую и бо́льшую силу? Ибо и раздражительность, оставаясь в покое, бывает умереннее, и похоть, безмолвствуя, навыкает быть менее стремительною – одним словом, всякая страсть, если не возбуждать ее, с каждым днем приходит в большую умеренность и впоследствии совершенно прекращается, забывая со временем деятельность свою. И когда страстное расположение минуется, остаются наконец одни голые воспоминания о вещах.
Глава 6
И как пожелания яств и напитков самых приятных ни зрение, ни память не возбуждают в том, кто их не хочет, так и ничто чувственное, ни видимое, ни слышимое, ни приходящее на мысль, – не уловляет в страсть того, кто страстную в себе силу приучил к покою, потому что навык не позволяет уже приходить в движение тому, что долговременным безмолвием отучено от движения. Поэтому можно ли сказать, что без опытности и с опасностию для себя совершающий свой подвиг достоин большего одобрения, нежели подвизающийся по правилам и безопасно? Кто скорее успеет на войне и легче победит врагов: тот ли, кто с неистовством кидается в ряды противников и лицом к лицу борется с вражескою дружиною, или тот, кто нападает на них по правилам военного искусства, без труда низлагает их в засадах при нападениях внезапных, одерживает благоразумием победу, или с великим кровопролитием противостоит борющимся упорно? Кто кажется целомудренным, и действительно целомудрен умом: тот ли, кто бросается на ярых зверей, в раскаленную печь и в волнующееся неистово море, или тот, кто остерегается вреда, ими причиняемого, и стоит вне опасностей?
Глава 7
Как тело, подвергаясь сему, необходимо терпит свойственное телу, так чувство, кружась среди чувственного, дает страстям способы к тому, чтобы не менее сказанного повредить душе. А для борьбы достаточно сил и у природы, если и ничего не придадим ей извне в помощь против себя самих, потому что у похоти есть свой огонь, пусть не будет еще сухих дров и не увеличивают они пламени. Может быть, на это и намекает слово законное. Сказано: «Аще же изшед огнь обрящет терние и запалит гумно, ...да отдаст, иже возже огнь» (Исх. 22:6); и гумном называются страсти, огнем – естественные стремления, тернием – подлежащее чувствам. Пусть не служит оно посредством, и огонь не возможет коснуться гумна, не находя вещества, которое бы ему можно было воспламенить и по оному дойти до гумна.
Ибо, без сомнения, или совершенно погаснет по недостатку сгораемого и кончится, оставив по себе пепел, означающий крайнюю немощь прежнего владычества страсти, или будет таиться в искре, которая нимало не вредит, но научает взирающего, что может иногда повредить, возгоревшись пламенем, если будет в обилии вещество, пригодное для оставшейся в нем силы. Ибо не вдруг объемлет собою дрова искра и зажигает подложенные щепы, но имеет нужду в соломе, сухих стеблях и сене, чтобы превозмочь и более твердое горючее вещество. И все сие приводит нас к такому дознанию, что малые и ничего не значащие грехи доводят нас до больших грехов и равнодушие к грехам малым пролагает путь грехам тягчайшим.
Глава 8
И должно не давать им повода входить в привычку, не дозволять вести себя бесстыдно, но в самом начале останавливать будущую их дерзость – стирать главу змия, приходящую только в движение, прежде нежели коснется он пяты (см. Быт. 3:15), истреблять «семя от Вавилона» (Иер. 50:16) и младенцев его разбивать о камень (πρός τήν πέτραν), который един, как показывает прибавление члена к слову «камень». Ибо за вкравшеюся головою вторгнется все пресмыкающееся; и семя плевел, укоренившись, препятствует обыкновенно возрастанию плодовитых насаждений, и младенцы, пришедши в мужеский возраст, имеют обычай вести если не несносную, то упорную и опасную борьбу, а ими означаются страсти, так как они вначале преодолимы, но, поддерживаемые привычкою, приходят в полную силу и с тем вместе, что делаются неудобоодолимыми в борьбе, причиняют много труда, обличая нас в легкомыслии и страшном неразумии, потому что сами против себя возрастили врагов, которых легко было нам истребить, когда были они слабы.
Ибо тогда уму, по сокрушении противников пребывая в мире, было бы время обратиться к созерцанию и возделать собственные свои силы. А сие и говорит некто из Пророков: «Раскуют мечи своя на рала и копья ...на серпы" (ср. Мих. 4:3), означая тем прекращение военного времени и состояние, благоприятное для дел мира.
Глава 9
Другой Пророк говорит: «Очи твои узрят прельщающих тя, и ушеса твоя услышат словеса созади тебе прельщающих» (Ис. 30, 20–21), внушая сим, по прекращении рукопашной битвы, смотреть и в ясности узнавать хитрости и предначинания врагов. И великий Моисей во Второй книге тщательно напоминает израильтянам, что было с ними по исходе из Египта в пустыне, прошедшие битвы и сражения, советуя упражнять сим память и необычайные победы обращать для себя в повод к величайшей благодарности. Сего не знает, да не имеет и досуга когда-либо узнать, живущий в городах5 и думающий о себе, что оказывает помощь другим. Ибо занимается он хорошим и для многих полезным делом, но в сравнении с тем, кто прилагает попечение о собственном своем состоянии и исправляет свое внутреннее, едва ли удержит второе место, подавая телесную помощь имеющим в ней нужду, а душу свою оставляя вовсе без попечения о ней. Знаю, что и земледельцы во всякое время занимаются своим земледелием, и пловцы оснащают всегда свой корабль, а путешественники, и купцы, и ремесленники, и наемники стараются о том, что, по их мнению, служит к их пользе, и никто не согласится признать, что чужое дело предпочтительнее своего или даже равноценно своему.
И пловец, пускаясь в море, направляет ладию свою, куда ему нужно плыть, и земледелец производит сообразные с временем работы, прилагая попечение о своем земледелии, и занимающийся каким-либо искусством упражняется в нем для своей выгоды – одним словом, всякий, почитая напрасным и суетным делом иметь попечение о том, что делают другие занимающиеся тем же, много заботится и печется, как лучше устроить собственные свои дела.
Глава 10
И почему иные пред теми, которые в добродетели полезны для себя, почитают наиболее достойными предпочтения тех, которые полезны для других? Мне кажется, что они непременно похвалят того, у кого горит дом и все имущество в доме объято пламенем, а он, послушавшись убеждения друзей, идет с ними на сговор или еще для сватовства, потому что потребность друзей признал более достойною предпочтения, нежели прекращение пожара в доме; и в таком случае окажут уважение тому, кого рассуждающим здраво должно заподозрить в умоповреждении и безумии. Но хуже пожара, что потерпит ум от каждого из чувств, если не преградит сих входов, которыми вносятся вещества, питательные для горящего огня, и, подобно сухим дровам, складываются в кучу, чтобы распалить ими естественный пламень, причем память, как мехами, раздувает его внимательным размышлением и делает более неудержимым и неугасимым, нежели огонь на пожаре.
И сие-то, кажется негодуя на некоторых, произнес Бог Пророку; и с гневом говорит: «Еда не видиши, что сии творят во градех Иудиных и» вне Иерусалима? «Сынове их собирают дрова, и отцы их зажигают огнь, и жены их месят муку, да сотворят опресноки воинству небесному» (Иер. 7:17–18), выражая сим, что зрение, как сухие дрова, собирает раздражающие образы, похоть возжигает в них сильный огонь и память непрестанно раздробляет и умягчает это. Так зрение, пролагая себе путь чрез это, переходит в действительный грех, совершаясь общим содействием всего сказанного. А «собирати тростие на плевы» (Исх. 5:12) есть дело трудящихся над плинфоделанием в Египте, а не пребывающих на безмолвии.
Глава 11
Поневоле собирает тот, кто входит в общение с толпою: из вещества, производящего грех, и необделанного брения страсти образует он плинфу, которая сама по себе не имеет вида, но принимает ясный отпечаток тех кумиров, какие при помощи чувства начертаны внимательным размышлением. Ибо страсть может приводить в движение одно только естественное стремление, и то слабо, если не содействуют ей внешние вещества. Но когда примет она в себя привлекательные и обольстительные образы, тогда определенными чертами чувственного удерживает помысел в оковах. Например, раздражительность и похоть, удовольствие и печаль – силы покоящиеся и не имеющие вида, пока нет в обилии вещества, возбуждающего их к возрастающей деятельности. Но если к раздражению опечаленного, и к похотению наслаждавшегося, и у других к другой какой страсти чувство привнесет соответствующий образ, то страсти сии дают дело чувствам и постоянное занятие мысли при воззрении на отпечатления того, что раздражает и производит страстное и крайне тягостное напоминание.
Посему-то и прекрасно безмолвие, ибо не видит вредного, а что не было видимо, того не приемлет в себя мысль; и чего не было в мысли, то не приводит в действие память представлением сего, а что не приводит в действие память, то не раздражает страсти; когда же страсть не возбуждена, тогда внутренность в глубокой тишине и в мире. Посему-то премудрый Моисей, хотя на нем лежали забота и попечение о народе иудейском, однако же кущу свою поставил вне стана, вдали от многолюдства, избегая, сколько можно было, неподобающего беспокойства и доставляя покой помыслу, чтобы усматривать и узнавать, что полезно душе.
Глава 12
Посему-то Иисус Навин не выходил из кущи, отклоняя от себя безвременные оскорбления чувству зрения. Посему Илия и Елисей, оставив Иудею, жили на Кармиле, а Иоанн, избегнув Иерусалима, пребывал в пустыне иорданской. Иеремия же, удерживаемый необходимостию пророческого звания, и не терпя пребывания среди беззаконного народа, сетуя о сем, сказал: «Кто даст мне в пустыни виталище последнее? и оставлю люди сия и отиду от них» (Иер. 9:2). Так предпочитал он лучше жить со зверями, которые не вредят душе, нежели самому сделаться вредным от сообщения с единоплеменными. И что важнее всего, посему же и Господь Иисус, превысший всякого вреда, удаляясь от многолюдства, если только находил когда к тому возможность, пребывал в пустынях, самым делом давая видеть пользу безмолвия способным усмотреть сие, чтобы отовсюду явствовало и соделалось неоспоримым, что пред избравшими жизнь общественную или ни общественную, ни уединенную, какою бы степенностию ни отличались они, предпочтительнее избравшие жизнь монашескую и отшельническую, потому что безмолвием усыпляют страсти, которые у первых непрестанным зрением доведены до ожесточения, так что они не чувствуют уже вреда, потому что время постепенно сделало оный привычным для них, как изнурительная лихорадка боли не производит, а неприметно изнуряет силы.
Так иной изнеженный человек если босой пойдет по земле, то сперва не выносит без боли и малейшей негладкости, а когда ноги покроются мозолями, не чувствует боли, хотя будут встречаться терния, спицы и острые гвозди, потому что не доходят они до живой плоти, а плоть отвердевшая потеряла чувствительность наравне почти с мертвою.
Глава 13
Итак, почему же думают, что не делается обиды тем, которые, по долговременной привычке быть обиженными, не чувствуют вреда от обижающих? Ибо уму, когда зрение совершенно развлекает его видимым, достанет ли времени узнать, что причиняет ему скорбь, когда для рассуждения об этом потребно много свободных минут? Едва приняв в себя одни образы, вскоре приемлет он другие, и потом еще новые, и вслед за тем еще иные, какие встретятся; и, услаждаясь всеми или большею их частию, наслаждение которым из них признает вредом? И займется ли тем, чтобы произведенное сим осквернение сгладить, не имея возможности когда-либо увидеть даже то, что им осквернено?
Развлекаемый сообществом с людьми в продолжение дня, не забывает ли и опечаленный своей печали и больной своей скорби и боли? Оставшись же ночью один, не приходит ли каждый в чувство своего страдания, когда безмолвие даст время болезням возбудиться и сделает то, что не беспокоившее дотоле начинает беспокоить? И как у прожорливого, который непрестанно ест, позыв к пище, при всем пресыщении и наполнении чрева, не знает сытости в том, чтобы снова возбуждаться к пожеланию, так по видимому бывают страсти несколько недеятельными, по причине занятий чувств предметами чувственными будучи удерживаемы от собственного своего стремления; но дай им свободу от внешнего беспокойства – как и по насыщении недостаток пищи производит вновь голод, так и страсти, как скоро напряжение чувств кончится, восстают на упокоившегося во всей своей силе и возбуждают в нем великий мятеж, обратившись в привычку, вооружают к борьбе с ним те образы, которые думал он безвредно окинуть взором, не имея времени вспомнить о вреде их.
И тогда только начинает он чувствовать вред, когда имеет досуг узнать и изведать могущество его, пленяемый нелепыми мыслями и принуждаемый останавливаться на помыслах, исполненных стыда. И тогда уже открыто сознается, что прошедшая жизнь его – заблуждение, ублажает тех, которые не познали очами своими того, что познал он, и не без причины сожалеет о себе самом, что сам на себя дал врагам оружие, и справедливо терпит нападения, по великому неразумию дав силу врагам.
Глава 14
Ибо тогда, что в виде семени запало посредством зрения, слуха или других чувств, начинает возрастать наподобие терний и, постепенно созревая, болезненно язвит своими иглами или, лучше сказать, наравне с баснословною у народных певцов гидрою подъемлет одни на место других головы, тысячами угрызений причиняя боль несчастному. Ибо предстает ему светлым виденное лицо, дорогой убор, разливающийся смех, обольстительная наружность, умильность и нежность, изысканно употребляемые для уловления, беглое движение глаз, хитрый взгляд, трепетное движение, стройность голоса, мягкость выговора, даже и не это только, но и непритворный нрав – одним словом, степенность и простодушие, трогательная речь, сострадательный вздох, слезы души болезнующей вызывают на великий, решительный подвиг; и воспоминание, может быть, о самой, возбудившей сострадание и воспользовавшейся попечительностию, готовит опасность, когда просительница, находящаяся в нужде и борющаяся с нею, напоследок возбудила сожаление о нужде ее и милосердие и воспламеняет любовь.
Посему что лучше: себя ли пожалеть и избежать соблазнов или тем, что пожалеешь других, запутаться в неразрешимых сетях и впасть в неизреченные бедствия6, оттого что пожелал помочь другим? Хорошо подать руку падающему со стремнины, если можно самому не погибнуть с подвергающимся опасности. Если же за предполагаемым состраданием следует страдание, то позаботиться должно о пользе своей души, потому что другой к другому не столько близок, сколько каждый к себе.
Глава 15
Посему, когда пятиградие попаляемо было молниеносным огнем, Ангел сказал праведному и попечительному о странноприимстве Лоту: «Спасая спасай твою душу: ...в горе́ спасайся, да не когда купно ят будеши» (Быт. 19, 17): не о гибнущих, но о своем паче спасении заботься. Ибо, сказав: «Не озирайся вспять» (Быт. 19, 17), научил не обращать никакого внимания на гибнущих, потому что, без сомнения, не было бы справедливо желать погибнуть с гибнущими, и даже желать о других прилагать попечение, равное попечению о себе, когда сострадание, не принося никакой пользы наказываемым, причиняет величайший вред состраждущим, вредя самому спасению, вожделеемому всеми людьми в совокупности.
Ибо, хотя человеколюбие боголюбезно и нам прилично и каждый должен другому подавать полезный совет, стараться о нем и желать ему добра, потому что такое расположение подлинно похвально, однако же в крайних случаях стараться о себе меньше, нежели о других, не только не одобрительно, но даже достойно великого осуждения. Посему, кто прилагает великое попечение о своем состоянии, в безмолвии обучает нрав свой благочинию и свободно о многом собеседует с Богом, тому, как ведущему более трезвую жизнь, почему же не быть наипаче способным благоугождать Богу в сравнении с тем, кто не имеет вовсе времени наблюдать за своими помыслами или за скрытными и при занятии внешним непознаваемыми страстями?
Глава 16
Или не скажем, что Мария лучше Марфы? Предпочтя ее за неразвлекаемость той, которая развлекалась и заботилась о служившем к успокоению плоти, Господь говорит не Марии, но полагающей, будто бы делает нечто великое, и потому имеющей нужду в совете и исправляет ошибочное ее предположение, сказав: «Марфо, Марфо, печешися и молвиши о мнозе, едино же есть на потребу: Мариа же благую часть избра, яже не отимется от нея» (Лк. 10:41–42). Хотя беспокойство Марфы происходило от рачения услужить Ему, но не похвалена она за сие усердие, а заслужила упрек за то, что, оставив быть, подобно Марии, внимательною к слову и пользе своей души, печется о том, чтобы не было у ней недостатка в чем-либо, потребном для дорогого угощения, и была предложена трапеза, отличающаяся обычным щедрым страннолюбием. А что Господь, намереваясь осудить неуместную рачительность, двукратно произнес имя и сказал: «Марфо, Марфо», может быть, сие было действием изъявляющего сожаление и кивающего головою при виде беспокойства напрасного, почитаемого необходимым, ибо знал Господь, что оставляемое Марфою в нерадении к преуспеянию в благочестии полезнее того, о чем она старалась.
Глава 17
Так и левиты предпочтены были всему народу, как свободные от всякого житейского занятия, по неразвлекаемости чистым помыслом служившие Богу и совершавшие по Закону великую молитву, чтобы внимательностию и чистотою освятить себя Богу; отказавшиеся от внешних беспокойств, внутри оград святого тогда храма упражнялись они в том, что служило к чистоте, о которой старались, будучи уверены, что безмолвие делает для них хранение чистоты сей нетрудным. Свидетелями же вреда от внешнего служат сын первозданного Авель и дочь патриарха Иакова Дина – один, коварно убитый Каином на поле, а другая (когда безвременно вышла видеть туземных жен), растленная Еммором. Чего не потерпели бы они, если бы в покое пребывали дома, возлюбив безмолвие, безбедное для всех, даже и для совершенных, а наипаче для несовершенных, потому что в одних непоколебимым сохраняет оно навык, приобретенный упражнением, а других упражнением сим возводит к преуспеянию!
И Иеремия, советуя не выходить в поле, «понеже мечь вражий обитает окрест» (Иер. 6:25), и Петр, взывая: "Супостат наш диавол... ходит» (1Пет. 5:8), свидетельствуют о всем вреде от внешнего. А советующий укрыться от погубляющего, когда говорит: «Затвори двери своя, укрыйся мало елико елико, дóндеже мимоидет гнев Господень» (ср. Ис. 26:20), и «живый в дому» (Быт. 25:27) Иакова, и повелевающий пришедшего сына убийцы стиснуть "во дверех" (4Цар. 6:32) провозглашают безопасность внутреннего, ясно показывая, что жизнь одних по общему признанию легко подвергается вреду, а жизнь других несомненно безбедна.
Глава 18
Так, а не иначе угодно истине. Ведущим жизнь отшельническую нужно упражняться в единоборстве и вступать в брань с врагом безоружным, потому что оружия страстей – дела. А у живущих в городе среди многолюдства много отовсюду и всегда нападающих, которые все ограждены всякого рода воинским оружием и, как скоро могут уязвить, наносят смертельные раны. И неразумно со всем усилием уготовлять себе жизнь, исполненную страхов и опасностей, когда есть возможность вести ее без робости и страха и дозволяемую безопасность соделать необходимою. Ибо, кто уклонился от злоумышленников и поставил себя вдали от общения с ними, тот не приобретает ли наконец смелости, не делается ли беспечален, не предполагая уже никакого ниоткуда вреда? А кто живет вместе с ними, тот не бывает ли в непрестанном страхе, всегда и отовсюду ожидая злоумышления, потому что все и во всякое время готовы со всем тщанием злоумышлять как неприязненные против неприязненного?
Посему: ужели жизни мирной и безмятежной лучше жизнь среди обидчиков? И ужели путь, на котором разбойники и варвары, казался и кажется кому заслуживающим предпочтение пред путем, которым можно идти небоязненно? На одном пути есть убийцы и хищники, и на нем, конечно, можно или быть убитым, или по крайней мере лишенным одежды, а другой путь свободен от всякого подобного подозрения, безвреден для путешественников и путешествие делает беспечальным, потому что путники и имение свое сохраняют неразграбленным, и сами совершают путь приятно и весело.
Глава 19
Другие, уклоняясь от негладких и неудобопроходимых стезей, хотя они и кратки, отыскивают стези гладкие и проходимые многими, хотя они длиннее и, чтобы пройти ими, потребно больше времени. И почему путь крутой, затруднительный, длинный, опасный, на котором звери нападают, разбойники промышляют себе хлеб и много силков, сетей, засад, случаев потерпеть вред, признается лучшим пути удобного, краткого, ровного? Там привлекает женское лицо, возбуждают соревнование, богатство, властолюбие, иное уязвляет раздражительность, иное возжигает похоть, одно доводит до восхищения, другое – до уничижения, одно производит уныние и замешательство, другое – радость и благодушие, одно причиняет удовольствие, а другое – неприятность; и как же после сего страстям, надмеваемым и волнуемым ежедневно видимым и слышимым, не превратиться когда-либо в чистый, высоко несущийся пламень, при непрерывном упражнении не сделаться неискоренимым навыком и не дойти до того, что перемена жизни будет трудна или, может быть, и вовсе невозможна?
Ибо привычка, связующая не слабее уз, не дозволяет отступления, уступает несколько порыву, но тотчас снова влечет к себе покушающегося отстать. А удалившийся от дел житейских, отвращающий чувства от всего чувственного и упокоевающийся в себе самом если и имеет страстные воспоминания, то скоро уничтожит их, потому что время, с которым все ветшает, и их мало-помалу приведет в забвение. И если не допускал он в себя этих кумиров, воздвигающих брань, то борьба у него – с простыми, естественными припоминаниями, которые нетрудно преодолеть и победить, потому что мысль легко их сменяет и без труда отвращается от них, когда враг не может уловить ни одною из внешних приманок.
Глава 20
Сим обыкновенно враг умащает страсти и для подвизающихся делает борения мучительными и трудными. Ибо похоть не имеет такой силы, когда нет у нее пищи, какую приобретает, когда есть питающее похоть; также и раздражение не так одолевает, когда нет ничего раздражающего. И сластолюбие тогда возбуждается, когда нравящееся видом своим раздражает желание. Бессильны и слабы движения страстей, когда не тревожит воображение, пробуждающее как бы усыпленную мысль, и не удерживает при себе помысла бодрственным и неподвижным. Так, например, лицо, нравящееся своею привлекательностию, удерживает на себе внимание плотолюбивого глаза, никуда не позволяя обращать его, не давая и мысли свободы перенестись на что-либо другое, даже если бы что готовилось подавить тебя, наслаждением препобеждает усилие принуждающего отвратить око.
Но для тревожимого одними воспоминаниями освобождение удобно и устранение крайне легко. Ибо поучением и упражнением в словесах духовных и усильною молитвою ум устраняется от неблагоугодного Богу и обращается к требующему рачительности по Богу, преуспевая в сем последнем и предавая забвению первое. Но невозможно совершенно смежить глаза для видимого, заткнуть уши для слышимого, отклонить производимый ими вред и даже трезвенному всегда помыслу, ибо много повсюду сетей, от которых и остеречься трудно. И ступившему в грязь невозможно не замарать ступни, и живущему в заразительном месте – не пострадать от болезни, к какой располагает окружающий воздух. Так, невозможно не примешаться сколько-нибудь к житейским нечистотам живущему среди них, хотя и не чувствует он вреда, со временем привыкнув наконец к вредоносному.
Глава 21
Ибо иные, отведав и яда в малом приеме, сначала не терпят вреда, потому что количество приема не соответствует смертоносному свойству, постепенным же прибавлением сделав привычным для своего сложения, впоследствии тлетворную силу этого яда обращают в пищу, потому что природа научается со временем усвоять себе и вредное. Кто не знает из Божественного Писания, какую во всем точность соблюдал блаженный Давид! Кому неизвестны по слуху его доблестные дела! И, хвалясь ими, не из хвастовства, но из любви к ближним, чтобы и другие научились делать то же, что делал он, описывает он добрые свои качества, говоря иногда: «Аз незлобою моею ходих» (Пс. 25:1), иногда же: «Аще воздах воздающым ми зла» (Пс. 7:5); а иногда: «Без беззакония текох и исправих» (Пс. 58:5); в другое же время: «Несть льсти в языце моем» (Пс. 138:4); и еще: «Благоугодих во истине Твоей» (Пс. 25:3); и, после того как и еще большее сего сказал о себе святой, говорит наконец: «Господи, не вознесеся сердце мое, ниже вознесостеся очи мои» (Пс.130:1).
Столько надеялся он на свой навык в добродетелях, в которых упражнялся! Но в одно время вознерадел о внимательности к себе7, дозволив вдруг оку носиться всюду свободно, и им привлечен был он к красоте чужой жены, а в сердце приял стрелу – пламенеющий взор, который, распалив его до неистовства, довел до прелюбодеяния, прелюбодеяние же понудило отважиться на убийство, и притом убийство несправедливое; и зло, начавшись взглядом, прошло чрез ряд зол и кончилось так пагубно. Так грех, возрастая от малой причины, доводит до самого крайнего предела гибели. Ибо если, по словам премудрого Приточника, не должно быть другом «мужу гневливу» (Притч. 22:24), чтобы не стать, конечно от сего общения, причастным страсти, которая, как обычно, от одержимых ею нечувствительно переходит на живущих с ними, то избегать страждущих более важными и трудными болезнями не паче ли необходимо и полезно тем, которые намерены остерегаться от подражания?
Глава 22
Ибо обращение с таковыми людьми делает человека подражателем, когда сам он того не знает, уподобляя злым и не желавших дотоле быть таковыми, и мало-помалу делающихся тем, чем старались они не сделаться. И Олоферна, мужа воинственного, опустошившего Иудею, сандалия пришедшей жены уловила в неистовую любовь и удержала в плену.
Ибо история говорит, что "сандалия" Иудифи «похити око» (Иудиф. 16:9) Олоферна и похищение ока имело концом смерть, потому что Иудифь, нашедши, что он препобежден страстию, обольщая различными способами, долгое время томила домогавшегося супружеского общения, пока не нашла удобного времени обезглавить сего несчастного, и вожделению неудовлетворившего, и погибшего бедственною и жалкою смертию. Сближающиеся с порочными, хотя сами не знают, терпят много подобного, потому что и плодящееся наслаждение часто забавляет их, и блеск богатства располагает к приятным чувствам, и честь окрыляет, и бесчестие печалит, благовонное испарение услаждает обоняние и приправленные снеди, может быть, тем самым, что неощутимо качество их, возбуждают вкус их к пожеланию. И такая борьба как может быть полезна неразумным, опрометчиво решающимся идти навстречу опасностям, воспламеняющим в себе страсти, которые могли бы оставаться безмолвными, так, что не бывают уже они в покое и не дают им свободы с пользою занять чем-либо ум?
Глава 23
Ибо ум, по природе пребывающий в непрестанном движении, когда не занят заботою о суетном, попечительность свою обращает на полезное, рассуждает, о чем должно, всецело предается свойственной ему рачительности, беседует в молитве с Богом, увеселяется чтением Божественных словес, размышляет о твари и прославляет Творца за разнообразие создания, видит, что страсти в нем укрощены, примечает, что нравы благоустроены, усматривает в себе ежедневное преуспеяние в лучшем, находит состояние свое во всем упорядоченным и непрестанно благодарит за это Дарующего сию благодать и жизнь, исполненную веселия и довольства.
И не имеет равной с ним цены, кто даже не знает о состоянии своем, каково оно, и не дает рассудку времени всмотреться и узнать, как приходят в движение страсти, вчера ли паче или сегодня в лучшем или в худшем он расположении, потому что много потребно досужного времени к уразумению разнообразных движений в страстях и ежедневная бывает разность в том, как они вкрадываются, умаляясь отчасти, снова возрастая, по рачительности или по лености приходя в такое или иное расположение, усиливаются и слабеют, покоятся и восстают, едят сено, подобно волам, и вожделеют мяса. Ибо первым означается, что они стали кротки, а последним, что они ожесточились и свирепеют.
Глава 24
Как из пресмыкающихся ядовитые в зимнее время года бывают покойны и неподвижны и не причиняют вреда, оцепенев от стужи, так и страсти, оставаясь в бездействии при развлечениях, хотя не прекращаются, однако бывают на время покойны, только тогда приходя в движение, когда найдут и свободу, и досуг показать в мыслях, на что они способны, подобно зверям, при солнечной теплоте выползающим и выходящим из нор. Поэтому, как рассказывают, некто из преследующих свои помыслы, долгое время проведя на безмолвии в пустыне и намереваясь опытом дознать ежедневный успех, набрав в пустынном песке камней, держал их у себя за пазухой, и один камень из всей кучи, если помысел подвигнут был на мысль добрую, клал по правую себя сторону, а если – на мысль срамную, то – по левую, и делал это обыкновенно до вечера, по одному камню прикладывая там и здесь, как требовали того приходившие на ум мысли. Потом, по наступлении вечера, пересчитывал он те и другие камни и таким образом узнавал, какой ежедневно у него, если только бывал, успех в добре. И ему свобода времени доставляла досуг делать это.
Но у кого недостает времени на ежедневные тревоги, потому что их больше всего дневного продолжения и своим множеством превосходят они время, тот узнает ли когда что-либо из требующего такой рачительности? Ибо ум, когда подлежит рассмотрению и что-либо необходимое, не хочет иметь другой заботы и не привык к этому, хотя бы и желал поразмыслить о чем другом, кроме того, чем озабочен; подобно глазу, смотрит на что-либо одно и по природе своей не может зрительную силу разделять вдруг на многие предметы.
Глава 25
Итак, почему же этот, живущий в опасностях, лучше живущего безопасно? Ибо, хотя по видимому идут они одним путем добродетели, однако же не одинаково совершают оный. Один в безмолвии, как днем, внимательно обозрев и узнав все, что на пути есть трудного и удобного, безопасно проходит им, уклоняясь от утесов и обходя стремнины. Другой во мраке развлечений, как ночью, падает в ямы, бьется о камни и, подобно слепому, претыкается при всяком препятствии. И похвала смотрящих на дело его расслабляет его, и слава успешно совершенных дел надмевает до безрассудства, и пренебрежение неудивляющихся добродетели печалит его, как бесчувственность, и кажущееся пред другими преимущество в добре доводит его до высокомерия. И ему необходимо, иногда предаваясь кичливости, веселиться без меры, а иногда упадая духом и стесняясь, приходить в уныние.
А живущий в отшельничестве не меняет сих расположений, не знает ни хвалящих, ни порицающих, пребывает один с единым венчающим труд Богом – сам знает свое дело, но и от себя старается многое скрыть, ибо человеку можно иногда сделаться хвалителем себя самого, надмившись детским суемудрием, и чрез это от себя самого потерпеть вред, какой, возбудив к себе удивление, потерпел бы от других.
Глава 26
«Блажащии вас льстят вы» (Ис.3:12) – прекрасно сказано в Божественном Писании о делающих доброе напоказ другим. Кто же будет ублажать человека, которого не видит, и кто ублажением обольстит до самомнения добровольно бежавшего от людей, чтобы чьими-либо похвалами не умалить награды своей от Бога, и, по Господнему слову, скрывающего от шуйцы всякое дело десницы (Мф. 6:3), чтобы знать о деле, что оно сделано, а не знать, чем оно выставляется, самого себя скрывая от той половины, в которой зарождается хвастливость? Шуйца же узнает дело десницы, когда раздает что по славолюбию, и скрываемое десницею старается разглашать для уловления славы.
Посему дававшие имена в древности подвизающихся в городах удачно именовали голубицами, а жительствующих в пустынях и местах непроходимых – горлицами, потому что первые упражняются в добродетели пред глазами зрителей и произвольно или невольно чернят себя человекоугодием, или увлекаясь похвалами многих, или же часто и намеренно стремясь к тому, чтобы прославиться, конечно имея в виду пользу видящих, что не есть еще человекоугодие, однако же очерняет, без сомнения, добродетель и по мере сего умаляет награду за труд, почему и действительно уподобляются они голубице, которая выводит птенцов и отдает их на заклание людям. Последние же все делаемое ими без ущерба и всецело воздают Богу неповрежденным, подобно горлицам, которые отпускают из гнезда птенцов живыми на воздух. Таково совершаемое сокровенно в благоугождение Богу, оно живет и крепнет и составляет непреложное достояние потрудившегося. А что желает иметь свидетелями людские взоры, то подобно одежде, и зарождает тлю тщеславия, и повреждается ею.
Глава 27
Положим, что вполне любящий людей, лучше же сказать, всегда обращающийся с людьми и не потерпит ничего такого, что терпеть необходимо, и не понесет никакого вреда от причиняющих обыкновенно вред, как это сказано, – пусть уступлено будет слову, чего не уступает сама истина, – но что беззаконно делают высшие с низшими, как обижают и терпят обиды, как самовластвуют и страждут от самовластия, как грабят и подвергаются грабительству – сие, без сомнения, видит он и состраждет к страждущим, делясь в расположении к тем и другим, негодуя на притесняющих и сожалея притесняемых, исполняясь гнева и преклоняясь на милость, раздражаясь и уязвляясь внутренне, иногда даже порицая долготерпение безмолвно взирающего на сие Бога. Сему подвергшись некогда, пророк Аввакум показывает это и другим подвергающимся тому же, чему подвергся он: «Вскую мне показал еси труды и болезни... яко нечестивый преобидит праведнаго» (Авв. 1:3–4); и «человеки сотвориши яко рыбы морския» (Авв. 1:14) пожирающими себя самих. Так Пророк с пламенною ревностию и дерзновенно жалуется Богу на сие терпение и попущение как на безначалие. И какая необходимость принуждает вступаться в бедствия других того, кто ничем не может помочь и при том грешит, хотя и не великое еще дело, – оттого что другие поступают худо, – приходить в смятение уму, который должен пребывать в мире? Так погрешают живущие в многолюдном обществе, хотя не погрешали бы, отделившись от многолюдства, и притом терпят ущерб в наградах за труды ради славы человеческой.
Ибо, хотя удивляющиеся им более, нежели пребывающим на безмолвии, тысячекратно будут утверждать, что дивятся за пребывание их среди многолюдства, однако же очевидно то, что они связаны сими узами и тем самым, что избрали для жительства места, причиняющие вред, и без обвинителя громко сами против себя вопиют, тогда как, с другой стороны, удалившиеся от хвалящих самым делом ясно свидетельствуют также, что попрали они славу, которой удивляются многие: и пост для них не пропадает, и бодрствование не гибнет, и молитва не подвергается крушению, и терпение не окрадывается, и всякая иная добродетель не расхищается, потому что нет похвал, которые могли бы разграбить труды. Их видит един Бог, им присущий, и усердие умащающий для больших подвигов и наград, и ныне оказующий содействие, и по отшествии дающий Вечную Жизнь Господом нашим Иисусом Христом. Ему слава и держава во веки веков! Аминь.