Краеугольный камень иноческого жития есть смирение. Смирение и послушание помогают приобрести различные добродетели, особенно в телесном отношении, но если есть гордость – все пропало. Подобно тому, как погибают, делаются ничем пятисотрублевые кредитные билеты, брошенные в огонь. Пока они вне огня, они имеют огромную стоимость, но лишь только попали в огонь – превращаются в пепел, ничего не стоящий. Или еще человек с великими добродетелями, но гордый подобен огромному кораблю, нагруженному всякими драгоценностями, но не входящему в пристань, а гибнущему среди моря. Так, с одной стороны, велик и гибелен порок – гордость, а с другой – так спасительно смирение.

Ту гордыню, в которой бесы стоят перед Богом, мы себе даже представить не можем. Мы не можем понять, с какой ненавистью относятся они к Богу… «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (Иак. 4:6). Почему не сказано, что Бог противится блудникам, или завистливым, или еще каким-либо, а сказано: именно гордым? Потому что бесовское это свойство. Гордый становится как бы уже сродни бесу.

Не гордитесь и не тщеславьтесь ни сами в себе, ни перед другими. Сказано: «Не труби перед собой и перед другими», – а считайте себя хуже всех и свыкайтесь с мыслью, что вы приговорены к адским мучениям, что вы достойны их и что избавиться от них можете только по милости Божией. Хотя это нелегко, и только святые достигают того, что считают себя достойными адских мучений и худшими всех считают самих себя.

Гениальный русский писатель Толстой тоже приезжал сюда, в Оптину Пустынь, подходил к двери моей и другого старца – Иосифа – и ушел. Отчего? Что помешало ему войти в ту или другую дверь? Не гордыня ли его? Что может сказать какой-то старец – кому же? – Льву Толстому, перед которым преклоняется весь мир? О чем ему говорить с этими старцами? Не мог он сломить своей гордости и ушел. Конечно, это только мое предположение, но, кто знает, не близко ли оно к истине? Ушел. Куда? В вечность. Какую? Страшно сказать! Ах! И все это произошло, так сказать, почти на моих глазах.

Жизнь Льва Николаевича могла бы пойти совсем иначе, не послушайся он гибельного помысла. Явилась у него мысль, что Господь Иисус Христос – не Бог, и он поверил ей, потом пришло в голову, что Евангелие написано неправильно, – и этой мысли он поверил и перекроил по-своему все Евангелие, отпал от Церкви, уходил все дальше и дальше от Бога и кончил плохо.
И он приходил когда-то сюда, был у батюшки Амвросия, вероятно, пришел под видом жаждущего спасения. Но батюшка Амвросий очень хорошо понял его, а Толстой заговорил с ним о своем евангелии. Когда Толстой ушел от батюшки, тот сказал про него только:
– Горд он! – и поверьте, этим словом охарактеризовал весь его душевный недуг. Толстой вернулся в гостиницу, а там жил в это время известный писатель Леонтьев. Они были между собой знакомы, и Толстой стал рассказывать Леонтьеву о своем посещении скита.
Тот, человек горячий, пришел в негодование и воскликнул:
– Как могли вы осмелиться, граф, говорить со старцем о вашем евангелии?
– А, так вы хотите на меня донести обер-прокурору? Ну, что же, доносите! Посмотрим, что из этого выйдет?!
Вот как его Толстой понял и в чем заподозрил.