Сказывают... что это животное — змий, если вставит голову в паз стены, в который вползает, то нелегко вытащить его из паза тому, кто потянет за хвост, потому что упирающаяся чешуя естественно противится усилию тянущего назад; и кому проход вперед беспрепятствен, потому что чешуя по гладкому скользит, для того обратный путь назад, задерживаемый упорством чешуи, затруднителен. А слово это, думаю, показывает, что надлежит беречься удовольствия, когда оно входит и вползает в скважины души, и, сколько можно, тщательнее заграждать пазы жизни. Ибо в таком случае жизнь человеческая блюдется чистою от смешения с жизнью скотскою. Если же по расстройству в нас связей жизни найдет себе какой-либо вход змий сластолюбия, то поэтому укроется в нас, так как по причине чешуй трудным сделается извлечение его назад из вместилищ разумения. А слыша о чешуе, разумей под этою загадкою разнообразные поводы к удовольствиям; ибо страсть к сластолюбию по родовому понятию — один зверь, но разные и различные виды удовольствий, примешиваемые чувствами к человеческой жизни, это — чешуи на змие, испещренные разнообразием страстей. Потому если избегаешь сожительства со змием, то берегись головы, т. е. первого приражения к тебе зла, ибо к этому ведет загадочный смысл Господней заповеди: оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту (Быт. 3:15). Не давай входа пресмыкающемуся, которое вползает во внутренность, и при самом начале входит всею длиною своего тела. Ограничивайся необходимою потребностью.

Хотя вожделенное для плоти всего более служит приманкою чувству в настоящем, но увеселяющее в нем минутно. Ибо ничем происходящим в теле невозможно услаждаться продолжительно. Но удовольствие пить прекращается с насыщением; и при вкушении также наполнение чрева угашает пожелание; да и всякое другое вожделение таким же образом по удовлетворении ослабевает, и если появляется снова, снова пропадает. А ничто усладительное для чувства не продолжается навсегда, и не остается таким. И сверх этого еще иное благо человеку в детстве, и иное в цветущем возрасте, и иное пришедшему в зрелость, другое же в преклонном возрасте, и иное опять старцу, смотрящему и землю.

Поскольку никто не может приблизиться к божественной чистоте, не сделавшись прежде сам чистым, то нам необходимо оградить себя от удовольствий некоторою великою и крепкою стеною, чтобы чистота сердца никак не могла оскверниться через приближение к ним. Крепкая же стена есть совершенное удаление от всего, в чем заключается страсть: ибо удовольствие по роду своему, будучи одним, по словам мудрых, как вода какая из одного потока, разливающаяся на разные ручьи, входит через каждое чувство в душу людей, преданных удовольствиям. Итак, побежденный удовольствием, проникшим в него через одно какое-либо чувство, от него терпит поражение в самом сердце; как и Слово Божие учит, что восприявший вожделение чувством зрения получил язву в сердце. Думаю, что Господь, говоря здесь об одном чувстве, разумел все, так что, последуя сказанному, правильно может присовокупить: «Кто смотрит... с вожделением» (Мф. 5:28), кто коснулся и кто всю свою силу подчинил служению удовольствию, согрешил сердцем. Итак, чтобы этого с нами не случилось, мы должны пользоваться тем мудрым правилом в своей жизни, чтобы не прилепляться душою своею ни к чему, в чем заключается какая-либо приманка удовольствия; преимущественно же и более всего беречься от удовольствия вкуса, потому что оно, по-видимому, упорнее других и есть как бы матерь запрещенного; ибо удовольствия, происходящие от пищи и пития, производя неумеренность в употреблении кушаний, по необходимости причиняют в теле множество неизбежных зол, порождают в людях много болезней. Итак, чтобы тело всегда пребывало в полном спокойствии и не возмущалось никакою происходящею от пресыщения страстью, мы должны вести строжайший образ жизни и определять меру и предел наслаждения не удовольствием, но нуждою чего-либо. Хотя нужда и удовольствие часто соединяются между собою, потому что голод обыкновенно все делает приятным, услаждая сильным желанием пищи все, что ни случится употреблять в пищу; но мы не должны ни отказываться от удовлетворения необходимости по причине следующего за ним удовольствия, ни преимущественно гоняться за удовольствием; но, избирая из всего полезное, должны презирать то, что тешит чувства.

...Скверна для душевной чистоты есть удовольствие, во многих видах и многими способами примешиваемое к человеческой жизни и душою, и телом, помышлениями и чувствами, намеренными движениями и телесными действиями.

Хотя и кажется трудною борьба против удовольствий, но не должно никому терять бодрости, ибо привычка не малую имеет силу к тому, чтобы при помощи постоянства доставлять некоторое удовольствие даже в предметах, кажущихся самыми трудными, и притом удовольствие самое прекрасное и чистое, которым наслаждаться разумному существу прилично более, нежели, малодушно увлекаясь низким, удаляться от того, что поистине велико и превосходит всякий ум...

...Как пишущие на воде, хотя производят рукою письмена, начертывая на влаге изображения букв, но ни одно из начертаний не остается в своем виде, старание же написать ограничивается одним действием писания; потому что за пишущей рукой следует всегда поверхность воды, сглаживающая начертанное: так все старание о наслаждении и вся деятельность обнаруживаются в том, что делается это. А с прекращением действия и наслаждение изглаждается, и не сберегается ничего на последующее время, и в усладившихся не остается никакого следа веселия или  остатка в удовольствии прошедшей деятельности.

«О смехе сказал я: «глупость!», а о веселье: «что оно делает?» (Еккл. 2:2). Это то же значит, как и сказать: «Я был против удовольствия, подозревая приближение его, как бы какого вора, тайком вкрадывающегося в тайники души; никогда не дозволяй ему овладевать мыслию. Ибо как скоро узнавал, что удовольствие, подобно какому-то зверю, подползает к моим чувствам, тотчас вступал с ним в борьбу и встречал, говоря этому рабскому и неразумному веселию: для чего расслабляешь мужество естества? для чего размягчаешь крепость мысли? для чего обессиливаешь бодрость души? для чего вредишь помыслам? для чего светлую ясность чистых мыслей приводишь в омрачение своею туманностию?