Душа первоначально была тем, чем снова окажется впоследствии по очищении, и тело, созданное Божиими руками, сотворено тем, чем в надлежащие времена покажет его Воскресение. Ибо каким всегда будешь видеть его по Воскресении, таким, конечно, сотворено и первоначально; потому что Воскресение есть не иное что, как, без сомнения, восстановление в первобытное состояние.

В день преобразования, когда будут одушевлены мертвые, каждый из живших предстанет для отчета <существом> сложным, как прежде, состоящим из души и тела. А богодухновенный Иезекииль, созерцатель великих видений, в каком смысле видел то великое и обширное поле, полное костей человеческих, проречь на которые было повелено ему? И те кости тотчас обрастали плотию, и то, что было разъединено и беспорядочно расторгнуто, совокуплялось одно с другим в порядке и согласии (Иез. 37: 1 —12). Этими словами Писание не с достаточною ли ясностью доказывает нам оживление этой плоти? А мне думающие оспаривать то, о чем здесь речь, кажутся не только нечестивыми, но и глупыми. Ибо воскресение и оживление и преобразование, и все подобные наименования переносят мысль слышащего к телу, которое подвержено тлению, так как душа, рассматриваемая сама по себе, никогда не может воскреснуть, поскольку она не умирает, но бессмертна... Будучи же бессмертною, имеет общником своих дел смертное <тело>, и потому во время воздаяния от  Праведного Судии снова вселится в своего сотрудника, чтобы с ним воспринять общие наказания или награды.

Нет ничего несообразного с разумом верить, что произойдет снова отрешение воскресших тел от общего к своему собственному, и особенно, если кто тщательнее исследует естество наше, потому, что составляющее нас не всецело есть нечто текущее и превращающееся; да и совершенно было бы непонятно, если бы по природе не было в нас ничего постоянного. Напротив того, по точнейшему исследованию из того, что в нас, одно есть что-то постоянное, а другое подлежит изменению. Тело изменяется возрастанием и умалением, как бы подобно каким одеждам, переодеваемое с каждым возрастом. Остается же при всякой перемене непреложным в самом себе отличительный вид, не утрачивающий однажды навсегда положенных на нем природою знаков, но при всех переменах в теле оказывающий в себе собственные свои признаки. Исключить же должно из этого закона изменение, производимое страстью, распространяющееся на отличительный вид; потому что, подобно какой-то чуждой личине, закрывает этот вид болезненное безобразие, по снятии которого разумом, как у Неемана Сириянина, или у описываемых в Евангелии прокаженных, сокрытый под страстью вид снова, по причине выздоровления, является с собственными своими признаками. Потому в том, что о душе богоподобно, нет изменяемо текущего и прелагаемого, но естественно этому то, что в составе нашем постоянно и всегда одинаково. И поскольку известные видоизменения в с растворении образуют разности в отличительном виде, а срастворение не иное что есть, как смешение стихий, — стихиями же называем основные начала в устроении вселенной, из которых составлено и человеческое тело; то, так как отличительный вид, подобно оттиску печати, остается в душе, она необходимо знает изобразившее печатью эти черты; да и во время обновления опять приемлет на себя это, как сообразное с чертами отличительного вида; сообразно же, конечно, все то, что первоначально было отпечатлено в отличительном виде. Потому нет ничего несообразного с разумом частному из общего снова возвратиться в свое место. Ртуть, пролитая из сосуда на каком-либо покатом и наполненном пылью месте, разделившись на мелкие шарики, рассыпается по земле, не смешиваясь ни с чем ей встретившимся; если же кто по многим местам рассеянную ртуть соберет опять в одно место, то она сама собою сливается с однородным, ничего постороннего не заключая в свою смесь. Подобное нечто, думаю, надлежит представлять себе и о человеческом составе, что если только последует Божие повеление, соответственным частям самим собою присоединиться к тем, которые им свои, то Обновляющему естество не будет в этом никакого затруднения. И в произрастающем из земли видим, что, возьмем ли пшеницу, или зерно из смоквы, или другое какое из хлебных или овощных семян, природе нет никакого труда превратить их в солому и в остны, и в колос. Ибо без принуждения, сама собою, соответственная пища переходит из общего в особое свойство каждого из семян. Потому, если из общей, всем произрастениям предлежащей влаги, каждое из питающихся ею растений извлекает способствующее к его возрастанию: то есть ли что необычайного в учении о Воскресении, по которому каждый из воскрешаемых, подобно тому, что бывает с семенами, привлекает свойственное ему? Проповедь о Воскресении не содержит в себе ничего такого, что не было бы известно из опыта, хотя умолчали мы о том, что всего известнее в нас, разумею самое первое начало нашего составления. Ибо кто не знает этого чудного действия природы? Что принимает в себя матерняя утроба, и что производит из этого? Не видишь ли, что всеваемое в утробу, как начало телесного состава, некоторым образом просто и состоит из подобных частей? Какое же слово изобразит разнообразие уготовляемого состава? Кто, не научаемый подобному общею природою, признал бы возможным совершающееся, а именно, что это малое и само но себе незначительное, служит началом столь великого дела? Называю же великим, не только взирая на образование тела, но и на то, что более достойно удивления, разумею самую душу и все в ней усматриваемое.

Поскольку душа естественною какою-то дружбою и любовию была расположена к сожителю — телу, то хранится тайно в душе какая-то дружеская связь и знакомство вследствие срастворения со свойственным, как бы от каких-то наложенных природою знаков, по которым остается в ней неслитная общительность, отличающая свою собственность. Потому, когда душа снова повлечет к себе сродное и собственно ей принадлежащее, тогда какое, скажи мне, затруднение воспретит Божественной силе произвести соединение сродного, по некоему неизъяснимому влечению природы, поспешающего к своей собственности.

Поскольку всякое пророчество Господа оказывается истинным по свидетельству событий, а в рассуждении <воскресения мертвых> не только научены мы словом, но и от самих возвращенных к жизни воскресением на самом деле получили доказательство обетования; то какой остается предлог неверующим?

Есть и такие, которые, по бессилию человеческого рассудка, судя о Божественной силе по нашим мерам, утверждают, что невместимое для нас невозможно и для Бога. Ибо они указывают на уничтожение древних  мертвецов, на остатки обращенных в пепел огнем; а сверх этого представляют еще в слове плотоядных животных, рыбу, которая, приняв в собственное свое тело плоть потерпевшего кораблекрушение, сама также сделалась пищею людей, и посредством пищеварения перешла в состав евшего. И многое подобное этому, и само в себе маловажное, и недостойное великой Божией силы и власти описывают в опровержение учения, как будто невозможно Богу теми же путями через разложение восстановить человеку принадлежащее ему. Но мы в кратких словах положим конец длинным изворотам красноречивой их суетности, признавая, что совершается разложение тела на то, из чего оно состояло, и не только земля по Божию слову разлагается в землю, но и воздух, и влажность переходят в сродное им, и совершается перехождение в сродное всего, что в нас, хотя бы тело человеческое было пожрано плотоядными птицами или свирепыми зверями и смешалось с их плотию, хотя бы прошло под зубами рыб, хотя бы огнем превращено было в пары и в пепел. Куда бы кто в предположении своем ни перенес человека словом, без сомнения, он все еще в мире. А что мир содержится в руке Божией, этому учит Богодухновенное слово. Поэтому, если ты не знаешь и того, что у тебя в горсти, то неужели думаешь, что Божие ведение немощнее твоей силы и не в состоянии с точностью отыскать того, что содержится в Божией руке?

По Воскресении тело, переменясь в нетленное, соединится с душою человеческою, страсти же, тревожащие нас сейчас, не восстанут с таковыми телами; напротив того, для жизни нашей наступит мирное состояние, мудрование плоти не будет больше мятежничать против души, в междоусобной брани противостав закону ума страстными движениями и победив ее грехом, водить подобно какой-то пленнице, но естество соделается тогда чистым от всего подобного, и у обоих, думаю, у плоти и духа, будет одно мудрствование; потому что всякое телесное расположение в естестве уничтожится.

Если нет Воскресения, то из-за чего трудятся и мудрствуют люди, порабощающие удовольствие чрева, любящие воздержание, дозволяющие себе кратковременный только сон, вступающие в борьбу с холодом и зноем? Скажем им словами Павла: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем» (1 Кор. 15:32). Если нет Воскресения, но смерть есть предел жизни, то оставь обвинения и порицания. Предоставь невозбранно свободу человекоубийце; пусть прелюбодей дерзновенно строит планы против брака; пусть корыстолюбивый роскошествует на счет своих противников; никто пусть не останавливает ругателя, пусть клятвопреступник постоянно клянется, ибо смерть ожидает и того, кто соблюдает клятвы; пусть иной лжет, сколько хочет, потому что нет никакого плода от истины; никто пусть не милует бедных, ибо милосердие остается без награды. Такие рассуждения производят в душе беспорядок хуже потопа, они изгоняют всякую целомудренную мысль и поощряют всякий безумный и разбойнический замысел. Ибо если нет Воскресения, нет и Суда; если же отнимется Суд, то вместе с ним отвергается и страх Божий. А где не сдерживает страх, там ликует диавол.