...Порок надменности большей частью служит началом худой жизни...

Конец горделивого превозношения есть нисхождение в преисподнюю. И иный на этом, может быть, основании не несправедливо определяет гордость схождением вниз.
Многим кажется, будто бы словом гордость означается — быть выше других. Но истина повествуемого подтверждает наше определение. Ибо если превознесшиеся над другими и в Ветхом Завете низошли вниз в провалах расседшейся земли, то никто не осудит определения, по которому гордость есть падение в самые низменные страны. Моисей смотрящих на это научает быть скромными и не превозноситься преуспеваниями, но всегда хорошо распоряжаться настоящим.

...Спросим тех, которые по несовершенству возраста безумствуют в молодости. Что же скажет иной о возмужавших уже, у которых хотя возраст и совершенный, но нрав непостоянен и болезнь гордости возрастает? Имя такому недугу — надменность нрава; а предлогом к гордости всего чаще служит начальство и с ним соединенное властительство; потому что или, имея его, страждут сим, или к нему готовятся, или, нередко, власть уже прекратилась, но рассказы о ней снова пробуждают болезнь. И где найдешь такое слово, чтобы проникло в их слух, загражденный для гласа проповедников? Кто убедит таких людей, что ничем не разнятся они от показывающих себя на зрелище. Ибо у них надеты личина и какая-то искусно выработанная и позлащенная багряница, и торжественно восседают они на колеснице, но вместе с тем от таких украшений не входит в них никакая болезнь гордости; но как думали они о себе до выхода на зрелище, такое же расположение сохраняют в душе и во время представления, и после того не скорбят, сойдя с колесницы и сняв с себя наряд. Но величающиеся на зрелище жизни своею начальническою властью не рассуждают о том, что было незадолго и что будет вскоре после этого. Как расширяются надуваемые пузыри, так и они пыщутся при громком воззвании глашатая, надевают на себя какую-либо чужую личину, естественное положение лица переменяя в угрюмое и страшное; и голос примышляется ими более суровый, к ужасу слушающих делающийся похожим на зверский. Не остаются уже они в пределах, положенных человеку, но претворяют себя в обладающих Божьим могуществом и Божьею властью. Ибо уверены в себе, будто бы они господа жизни и смерти; потому что из судимых ими об одном дают спасающий его приговор, а другого осуждают на смерть и не обращают внимание на то, Кто подлинно Господин человеческой жизни, определяющий и начало и конец бытию; хотя к сокращению их тщеславия достаточно того одного, что многих из начальствующих во время отправления ими своего начальствования видели похищенными с начальнических тронов и отнесенными в могилы, где голос глашатая заменил плач. Потому, как господином чужой жизни быть тому, для кого и своя — чужая? Но и он, если сделается нищ духом, взирая на Обнищавшего ради нас добровольно и имея пред очами равночестие нашего естества, однородного с ним не поругает никаким плачевным зрелищем мечтательно выказываемого начальствования, то поистине будет блажен, на временное смиренномудрие сменив Небесное Царство.

Чем же кто лучше докажет суету гордости? Чем иначе, как рассуждением, что такое естество? Ибо нет основания впасть тому в такую страсть, кто смотрит на себя, а не на окружающее его. Итак, что же такое человек? Угодно ли, скажу, что в Писании выражено более почтительно и уважительно? Но Украситель наш, к величию уготовляющий благородство человеческое, от праха ведет родословие естества; и твое благородство, твоя знатность, горделивец, оттуда же ведут род. Если же желательно тебе, чтобы сказано было непосредственно и близко касающееся рождения, то иди прочь, не говори об этом... да не открывши, как говорит Закон: «Наготы отца твоего и наготы матери твоей не открывай» (Лев. 18:7); не оглашай перед всеми словом того, что достойно забвения и глубокого молчания. И не краснеешь после этого ты, земной истукан, который вскоре будешь прахом, как пузырь, остаешься не надолго надутым, пребываешь полон гордости, ширишься в своей кичливости и превозносишь мысль суетным мудрованием? Не смотришь на оба предела человеческой жизни, как она начинается и чем оканчивается? Но превозносишься юностью, имеешь в виду цветущий возраст, восхищаешься красотою, тем, что руки у тебя исполнены сил для движения, ноги легки и скачут, кудри развеваются по ветру, щеку окаймляет нежный пушок, одежда на тебе яркого пурпурного цвета, разноцветные шелковые ткани, испещренные изображениями сражений, звериных охот или каких событий, или, может быть, прилежно смотришь на черную блестящую обувь, любуешься тщательно выстроченными чертами швов? На все это обращаешь взор, а не смотришь на себя самого? Покажу тебе, как в зеркале, кто и каков ты. Не видел ли ты тайн естества нашего на кладбище? Не видал ли кучи костей, лежащих одна на другой? Обнаженных от плоти черепов, представляющих страшный, отвратительный вид впалыми глазами? Не видел ли оскаливших зубы ртов и прочих членов, как ни есть раскиданных? Если ты видел их, то в них видел себя самого. Где признаки теперешнего твоего цвета? Где доброзрачность щёк? Где свежесть губ? Где величественная красота глаз, сверкающая из-под покрова бровей? Где прямой нос посреди красоты щёк? Где на шею свисшие волосы? Где около висков вьющиеся кудри? Где, как лук, стрелами мечущие руки? Где, как кони, скачущие ноги? Где багряница, драгоценная ткань, пояс, обувь, конь, скорость его бега, ржание, — все. от чего ныне увеличивается твоя  кичливость? Скажи, где в оставшемся здесь то, чем ныне превозносишься, о чем высоко думаешь? Какой сон столько не состоятелен? Какие грезы подобны этому? Какая тень столько слаба и не осязаема, как это сновидение юности, вместе и являющееся и мгновенно пролетающее?