Господь наш Иисус Христос, будучи Бог непостижимый, непознаваемый и неизреченный, в продолжение всей Своей во плоти жизни, облечен был в смирение; так что святое смирение праведно должно именоваться и Божественною и Владычнею добродетелью, заповедало и облачением. Также Ангелы и все те светлые Божественные силы проходят и хранят эту добродетель, зная, каким падением пал возгордившийся сатана.

Сладостная память о Боге... с гневом сердечным и огорчением спасительным, обыкновенно разрушает все обаяние помыслов, разные внушения, слова, мечтания, мрачные воображения и, кратко сказать, все, чем вооружается и с чем дерзостно выступает всегубительный враг, ища поглотить души наши.

Где смирение, память о Боге с трезвением и вниманием и частая против врагов устремляемая молитва — там место Божие, или сердечное небо, в котором полчище бесовское боится стоять ради того, что в месте этом обитает Бог.

Тому, кто, очищая сердце свое и с корнем исторгая из него грех о Господе, труд прилагает к приобретению Божественного знания, и успевает увидеть умом невидимое для многих, не должно возноситься из-за того над кем-либо. Что между тварями чище бестелесного и что много знающего Ангела? Однако ж и он, вознесшись, низвержен с неба, как молния. Его высокоумие вменено ему Богом в нечистоту.

Послушай, как должно вести ежечасно действующую в нас борьбу, и поступай так: с вниманием соединяй молитву, — и будет внимание усиливать молитву, а молитва внимание. Внимание, непрестанно смотря за всем внутри, замечает, как враги покушаются войти туда, и, заграждая им по силе своей вход, призывает в то же время на помощь Господа Иисуса Христа, чтобы Он прогнал этих лукавых воинов. При этом внимание заграждает вход посредством противоречия; а призываемый Иисус прогоняет демонов с мечтаниями их.

У того, кто установился в трезвении или старается установиться в нем, чистое сердце соделывается мысленным небом со своими солнцем, луной и звездами, и бывает вместилищем невместимого Бога, по таинственному видению и восхождению <восторженного ума>.

Внимание и молитва, будучи на всякий день сочетаваемы вместе, совершают нечто подобное огненной Илииной колеснице, подъемля на высоту небесную того, кто им причастен.

Бодрствование справедливо называется путем, потому что оно ведет в Царствие, — и то, которое внутри нас, и в будущее, — называется и мысленною мастерскою, потому что оно выделывает и полирует нравы ума и страстное переделывает в бесстрастное. Оно подобно также световому оконцу, через которое Бог проникнув является уму.

Что хуже языка невоздержанного? Он — неудержимое зло. Нужно положить ему предел, обуздать его, и стеснить, и, скажу так, заставить его служить только нужде.

Кто, хорошо проводя время жизни своей, непрестанно бывает занят помышлением и памятью о смерти и через это самое мудро исхищает ум из страстей, тот, обыкновенно острее видит ежечасные нападения бесовских искушений, чем тот, кто проводит жизнь без памяти смертной, надеясь очистить сердце действием одного разума, а не тем, чтобы всегда хранить печальную и плачевную мысль. Таковый, думая своим быстроумием держать в руках все пагубные страсти, не зная, как связывается одною, худшею всех, падает в высокоумие, как желающий преуспеть в чем-либо без Бога. Ему надлежит быть очень внимательным, чтобы за гордость не лишиться смысла. Ибо, как говорит апостол Павел (1 Кор. 8:1), души, отсюда и оттуда набирающиеся знания, обыкновенно превозносятся перед теми, которые, как им кажется, меньше их знают, по той причине, как я думаю, что в них нет искры научающей любви. А кто имеет непрестанное помышление о смерти, тот внимательнее, чем тот, кто не имеет его, замечая искушения демонов, удобно прогоняет их и попирает.

Много поистине добродетелей совмещает в себе углубленная память о смерти. Она есть родительница плача, руководительница к всестороннему воздержанию, напоминание о геенне, матерь молитвы и слез, страж сердца, источник самоуглубления и рассудительности, которых дети особый страх Божий и очищение сердца от страстных помыслов — охватывают много Владычных заповедей.
В таком сердце видится тогда борение и подвиг, выдерживаемые с крайним трудом. И об этом-то вся забота у многих из борцов Христовых.

Не будем отрицаться и от трудов телесного подвижничества; ибо как из земли пшеница, так от них произрастает духовная радость и опытность в добре.

Доброе есть очень дело, чтобы ум всегда бодрствовал; ибо через это, установившись так, как свойственно ему стоять по естеству, делается он истинным хранителем Божественных заповедей.

Душа грехолюбивая, как стеною будучи ограждена и окружена духами злобы, связывается узами мрака, — и но причине этого окружающего ее мрака не может молиться как следовало бы, ибо связывается им в сокровенностях и глубинах своих или сама не зная как, и слепа внутренними очами. Но когда она, придя в себя положит начало молитвенному к Богу прибеганию и станет по силе бодрствовать в молитве, тогда мало-помалу начинает она разрешаться силою молитвы и от тьмы; иначе же разрешиться от тьмы нет никакой возможности.

Страсть несомненно подлежит или равносильному покаянию, или будущей муке.

Невозможно тому, кто предается злым помыслам, быть чистым от грехов по внешнему человеку. Тем, которые не искореняют из сердца злых помыслов, невозможно не обнаруживать их в соответственных злых делах. Причина того, что иной блудно смотрит, заключается в том, что прежде внутреннее око соблудило и омрачилось. Также причина желания слышать срамное заключается в охотном слушании душевными ушами всего, что скверные демоны нашептывают внутри в пагубу нам. Должны мы очищать себя в Господе внутри и снаружи; каждый из нас должен хранить свои чувства и каждодневно очищать себя от страстных воздействий и прегрешений.

Прежде всего, оставя многообразие яств, приучим тело свое к обычаю и чину добродетельному, давая ему пищи в меру. Ибо таким образом легко укрощаются и подчиняются разуму взыграния похоти, а если полную, по всему убеждению, говорить правду, то и движения гнева. Но и от других прегрешений удобнее при этом воздержаться, так как и добродетелью то почитается у тех, кои самим делом и опытом проходят добродетели, всестороннее воздержание, т. е. чтобы удаляться от всякого вида зла. Так что причина чистоты, после Бога, всех благ источника и подателя, есть равное на всякий день и мерой определенное воздержание от многоястия.

Помышлением о смерти мучь душу свою, и памятью о Христе Иисусе собирай расточенный ум свой, особенно ночью, когда ум обычно бывает более чист и светел, ясно познавая Бога и все Божественное.

Не будем ложными умствованиями отклонять требования совести, потому что она внушает нам спасительное и деятельное и всегда изрекает, в чем долг наш и к чему мы обязаны, особенно когда бывает очищаема живым, деятельным и тонким трезвением ума. В этом случае она, по причине чистоты своей, обычно износит ясный суд <о всем встречающемся, суд достодолжный и решительный>, исключающий всякое колебание. Ради всего этого не должно сбиваться с пути ложными умствованиями, ибо она внутри возвещает нам жизнь, угодную Богу, и, строго обличая душу, если она осквернила смысл грехами, показывает способ исправления прегрешений, внушая сердцу падшему покаяться, и указывая ему врачевство со сладостным убеждением.

Внимание до блистания очищает совесть. Совесть же, будучи так очищена, изгоняет изнутри всякую тьму, подобно свету вдруг сияющему по снятии лежащего на нем покрова. А по изгнании тьмы совесть, при непрерывно продолжающемся истинном внимании, снова показывает то, что было забыто или что скрывалось, не будучи сознаваемо. В то же время она, посредством внимания же, научает невидимому состязанию с врагами, знаемому умом, и в войне в мыслях, — научает как метать копья в этом единоборстве, как искусно бросать во врагов стрелы помышлений благих, не допуская, чтобы их стрелы поражали ум, подобно стреле устремляя его укрываться у Христа, этого, вместо пагубной тьмы, желанного Света. Кто вкусил этого света, тот понимает, о чем я говорю. Вкушение этого света голодом больше томит душу, которая им питается, но никогда не насыщается, и чем более его вкушает, тем более голодает. Сей свет, влекущий к себе ум, как солнце очи, свет, неизъяснимый сам в себе, делающийся, однако же, истолковываемым, только не словом, а опытом того, кто принимает воздействие его или, точнее сказать, кто уязвляется им, — заповедует мне молчать, хотя ум все еще хотел бы наслаждаться беседою о том, о чем идет теперь речь.