Диадох

Всегда пребывающий в сердце своем далек от всех удовольствий этой жизни и, водимый духом, не уступает плотским похотям. Поскольку таким образом он совершает свое шествие, оградив себя добродетелями, и эти добродетели служат как бы привратными стражами его чистоты, то все козни бесов против него остаются безуспешными.

Предел или верх совершенства веры есть бесстрастное погружение ума в Бога.

Исследующий глубину веры обуревается волнами помышлений, а созерцающий ее в простосердечном расположении наслаждается внутреннею тишиною.

Глубина веры, будучи водою забвения, не терпит, чтоб в нее смотрели, или ее усматривали любопытными помышлениями.

Воздержание же в пище так надлежит соблюдать, чтобы никто никогда не доходил до почитания мерзким какого-либо из кушаний. Это бесовское дело и есть клятвы близость. Ибо мы не потому воздерживаемся от некоторых кушаний, что они по природе злы, — да не будет! — но для того, чтобы, воздерживаясь от них, соразмерно укротить пламенеющие члены плоти; еще же и для того, чтобы остающаяся у нас от потребления пища была обращаема в удовлетворение насущной нужды бедных, — что есть признак искренней любви.

Пост, хотя как орудие, благоустрояющее хотящих к целомудрию, имеет цену, но не перед Богом. Почему подвижникам благочестия не должно высокоумствовать по поводу его, но от единой веры в Бога ожидать достижения своей цели. И мастера по какому-либо искусству в совершенстве своей искусности удостоверяют не добротностию своих орудий, но терпеливо заканчивают какое-либо изделие, и оно уже служит показателем, насколько они искусны в своем мастерстве.

Предел смирения — решительное забвение своих добрых дел.

Когда душа начнет уже не желать красивых земных вещей, тогда прокрадывается в нее большею частью некий унывный дух, который неохотно потрудиться в служении слова не допускает ее, ни твердого желания будущих благ не оставляет в ней, еще же и эту привременную жизнь представляет крайне непотребною, как не имеющую достойных дел добродетели и самое знание унижает, как дарованное и другим многим, или ничего особенного нам не возвещающее. Этой теплохладной и разленяющей страсти мы избежим, если в крайне тесные вставим пределы нашу мысль, держа во внимании одну память Божию; ибо только таким образом дух, взойдя в свойственное ему горение, может отгнать от себя неразумное это разленение.

Духи злые на чувства телесные нападают и в них гнездятся, удобно действуя через подручную им плоть, на тех, которые младенчествуют еще душою.

Никто, слыша о чувстве ума, да не воображает, будто слава Божия является ему чувственно. Мы говорим, что душа, когда бывает чиста, неизреченным некиим вкушением ощущает божественное утешение, но не так, чтобы при сем чувственно являлось ей что-либо из невидимого, ибо ныне мы верою ходим, а не виде́нием, как говорит блаженный Павел (ср.: 2 Кор. 5, 7). Почему когда кому-либо из подвизающихся явится свет, или зрак какой огневидный, или глас, пусть он ни под каким видом не принимает за истинное такое явление. Ибо это явно есть прелесть вражия, — и многие, с которыми это случалось, по неведению, сбивались с пути истинного. Мы же знаем, что, пока живем страннически в тленном теле сем, устраняемся от Бога (2 Кор. 5, 6), т.е. не имеем возможности видимо видеть ни Его, ни дивных вещей Его пренебесных.

Диавол огненными стрелами нападает на души Христа Господа в себе носящих. Ибо и обыкновенно так бывает, что кто не может руками достать своего противника, тот употребляет против него стрелы, чтобы издали ведущего с ним брань врага уязвить полетом стрел, так и сатана, поскольку не может, как прежде гнездиться в уме несущих подвиг, по причине присутствия в нем благодати, то, как гнездящийся в теле, налетает на похотную мокротность, чтоб ее влечением прельстить душу. Почему надлежит иссушать тело, чтобы ум, похотною мокротою влеченный, не поскользался на приманки сладострастия и не падал.

...Кто держит... Бога в богатстве любви, тот в то время бывает гораздо больше своей веры, как сущий весь в любви.

Любовь самую душу через добродетели сочетавает с Богом, умным чувством постигая Невидимого.

Никто не может искренно любить или веровать иначе, как если он не имеет себя самого судьей себя.

Предел любви — умножение дружеского расположения к тем, которые оскорбляют и поносят.

Необходимо нам пока принуждением насильственным заставлять себя совершать дела любви, чтобы таким образом достигнуть вкушения ее и полным чувством с удостоверительным удовлетворением; в совершенстве же никто из существующих во плоти этой не может приобрести ее, кроме тех святых, которые дошли до мученичества и совершенного исповедания, — чего достигший совершенно изменяется и даже к пище неохотно приступает; ибо у питаемого Божественною любовью какое еще может быть желание благ мира этого?

Если мы с горячею ревностью начнем исполнять заповеди Божии, тогда благодать, освящая все наши чувства в глубоком ощущении, будет сжигать огнем все наши греховные воспоминания. Сердце же наше, услаждая некиим миром беспрерывной любви, будет приучать нас к тому, чтобы помышлять духовное, а не плотское. Это очень часто случается с приближающимися к совершенству, которые непрестанно имеют в сердце своем память о Господе.

Если кто не смирит себя крайне самоуничижением, то не может достойно разглагольствовать о величии Божием.

Когда душа познает себя, тогда она и из себя самой источает теплоту, некую стыдливость боголюбивую...

Душе чистой свойственны слово независтное, рвение незлобивое и рачение о славе Господа непрестающее.

Душа, не освободившись от мирских забот, ни Бога не возлюбит искренно, ни диавола не возненавидит, как достойно.

Душа, когда принимает воздействие от дуновения Истинного и Святого Духа, тогда вся бывает вне бесовского омрачения, а когда сильно обвевается духом прелести, тогда вся покрывается облаками греха. Итак, нужно нам всегда свое стремление всеусильно обращать к очистительному и животворному действию Духа Святого, то есть к тому Духу, Которого пророк Иезекииль во свете ведения видел идущим с Севера (Иез. 1:4), чтобы всегда чистою пребывала более познавательная часть души нашей, и мы сподоблялись нелестно входить в Божественные видения, в воздухе света зря то, что во свете. Это и есть свет истинного познания.

Когда душа гневом подвигается против страстей, ведать надлежит, что тогда время молчать, ибо то есть час брани.

Всегда пребывающий в сердце своем далек от всех прекрасных жизни этой вещей; и, ходя духом, похотей плотских изведывать не может. Поскольку таким образом таковой шествие свое совершает в ограждении добродетельми, эти самые добродетели имея как бы привратными стражами своего града чистоты; то все козни бесов против него остаются безуспешными, хотя иной раз стрелы этой общей всем похоти достигают даже до окон естества.

...Нам, любящим Господа, надлежит желать и молиться, чтобы... оказаться непричастными никакому страху... потому что... боязливость души бесы считают за признак соучастия ее в их зле...

Как к видимым нами благам невольно влекут нас телесные чувства, так к благам невидимым обыкновенно руководит нас чувство умное — духовное, когда вкусит божественной благости. Все желает сродного себе: душа, как бестелесная, — небесных благ, а тело, как персть от земли, — земных сладостей. Итак, в состояние опытно вкушать невещественное незаблудно достигнем мы, если трудами утончим перстное тело свое.

В тех, которые ревностно преуспевают в ведении, благодать через чувства ума и самое тело обвеселяет радованием неизреченным; когда же нерадиво и беспечно течем путем благочестия, то бесы, находя нас такими, пленяют душу нашу чрез чувства телесные, насильственно влеча ее к тому, чего она не хочет.

Любовь плотская, не будучи связана духовным чувством, как только представится какой даже незначительный повод, очень легко испаряется. Любовь же духовная не такова, но, хотя случится потерпеть какое огорчение, в душе боголюбивой, состоящей под воздействием Божиим, союз любви не пресекается, ибо, возгревши себя теплотою любви к Богу, она тотчас возвращается к благому настроению и с великою радостью восприемлет любовь к ближнему, хотя бы и немалое от него получено было оскорбление или понесен большой вред, потому что тогда сладостью Божиею совершенно поглощается горечь разлада.

Все мы люди по образу Божию есмы; быть же по подобию Божию есть принадлежность одних тех, которые по великой любви свободу свою поработили Богу. Ибо когда мы не бываем своими самим себе, отвергаемся себя, тогда бываем подобны Тому, Кто по любви Своей примирил нас с Собою; — чего никто не может достигнуть, если не убедит души своей не увлекаться прелестями жизни самодовольной и самоугодливой.

Духовное слово вносит удовлетворительное убеждение в умное чувство; потому что слово действием любви исходит от Бога. Почему тогда ум наш без труда и тяжести движется в волнах богословствования, не терпя прискорбной и озабочивающей скудости светлых помышлений. В этом состоянии он свободно носится в многообъятных созерцаниях, сколько желает того действо любви. Доброе дело есть — для беседы о Боге всегда с верою ожидать воздействуемого любовью умного просвещения; ибо ничего нет скуднее ума, когда он без Бога берется рассуждать о Боге.

Свет истинного ведения <есть> непогрешительно различать добро от зла.

Воздержание же в пище так надлежит соблюдать, чтобы никто никогда не доходил до почитания мерзким какого-либо из яств. Это бесовское дело и есть клятвы близ.

Отказываться самовольно от предлежащих сластей мы не можем, если самым делом и опытом не вкусим божественной сладости всем чувством.

Дух Святой в самом начале преуспеяния, если человек горячо возлюбит добродетель Божию, дает душе полным чувством и достоверно вкусить сладости Божией, чтобы ум точно и определительно познал, как велик плод боголюбивых трудов; но потом надолго скрывает богатство этого животворящего дара, чтобы мы, хотя во всех преуспеем добродетелях, думали о себе, что мы ничто, потому что не видим в себе, чтоб святая любовь обратилась у нас в постоянный нрав.

Душа, не освободившись от мирских забот, ни Бога не возлюбит искренно, ни диаволом не гнушается, как достойно. Забота о жизни этой лежит на ней как тяжелое покрывало, и ум ее не может установить в себе своего об этом судилища, чтоб у себя самого ощутительно слышать безошибочные приговоры суда совести. Почему всячески необходимо удаление от мира.

По мере преуспеяния души и Божественный дар благодати обнаруживает в уме свою благотворность, но тогда же и бесам попускает Господь более беспокоить душу, чтобы и научить ее рассудительному различению добра и зла, и соделать смиреннейшею, по той причине, что, когда подвергается она таким искушениям, тогда великим покрывается стыдом от срамоты бесовских помыслов.

Пока душа мирским водится мудрованием, до тех пор хотя и видит правду, как-нибудь попираемую иными, равнодушною к тому остается: ибо занята будучи вся своими похотениями, о правде Божией не имеет попечения. Когда же она начнет быть выше своих страстей и похотей, тогда, и по отрешению от настоящих вещей и по любви к Богу, она не может уже равнодушно видеть даже во сне правду Божию оставляемою, но гневается и возмущается на злотворцев.

Видел я некоего, который все печалился и плакал, что не любит Бога, как бы желал, тогда как так любил Его, что непрестанное носил в душе своей пламенное желание, чтобы один Бог славился в нем, сам же он был как ничто. Таковой не знает, что такое он есть, и самыми похвалами, ему изрекаемыми, не услаждается. Ибо в великом желании смирения он не понимает своего достоинства, но, служа Богу, как закон повелевает иереям, сильным неким расположением к боголюбию обкрадывает память о своем достоинстве. Он где-то в глубине любви к Богу укрывает присущую тому похвалу в духе смирения, чтоб в помышлении своем всегда казаться перед собою неким свободным рабом, который совершенно чужд требуемого от него достоинства, по сильному желанию смирения. Так действуя, и нам надлежит бегать всякой чести и славы, ради изобильного богатства любви к Господу, столько нас возлюбившему.

Кто любит Бога в чувстве сердца, тот познан есть от Него. Ибо поскольку кто в чувстве сердца восприемлет любовь к Богу, постольку и сам пребывает в любви Божией. Почему таковой не перестает в сильном некоем рвении желать просвещения в разуме и стремиться к нему с таким напряжением, что иной раз чувствует  совершенное истощение самой силы костей своих, делаясь уже незнающим себя, но весь изменен и поглощен бывая любовью к Богу. Кто таков, тот и есть в жизни этой, и не есть; так как, еще странствуя в теле своем, душевным движением в силу любви непрестанно отходит он к Богу — и принимается у Него. Ибо непрестанно горя в сердце неистощимым огнем любви, он по необходимости сердечно прилепленным пребывает к Богу, совершенно отрешившись от любления себя силою этой к Богу любви.

Как себялюбивый естественно ищет своей славы, так боголюбивый естественно ищет и любит славу Создателя своего. Душе боголюбивой, чувства Божия исполненной, свойственно, в исполнении всех творимых ею заповедей, искать единой славы Божией, относительно же себя — услаждаться смирением. Ибо Богу, ради величия Его, подобает слава, а человеку — смирение, чтоб через него соделываться нам своими Богу...

Врача приглашать во время недугов ничто не препятствует. Бог провидел, что будет нужда во врачевательном искусстве, и благоволил, чтоб оно наконец составилось на основании опытов человеческих; для того наперед дал бытие и врачевствам в ряду творений. Впрочем не на них должно полагать надежду уврачевания, но на истинного нашего Врача и Спасителя, Иисуса Христа.

Как двери в бане, часто отворяемые, скоро выпускают внутреннюю теплоту вовне, так и душа, когда много кто говорит, хотя бы говорил все хорошее, испускает память свою сознательное стояние в строе духовных вещей словесной дверью. От этого ум лишается наконец чистейших помышлений и по беспорядочному наплыву помыслов смятенную ведет речь к прилучившимся. В таком случае он не имеет уже Духа Святого, хранящего нашу мысль в немечтании, ибо этот Дух Благой, как чуждый всякого мятежа и мечтания, бегает многословия.

Молчание... благотворно, будучи матерью премудрых помышлений.

Предел упования — преселение ума к чаемым благам.

Послушание есть, как достоверно известно, первое в числе вводных добродетелей добро; ибо оно отсекает возношение и порождает в нас смиренномудрие. Итак, тем, которые ведут борьбу с гордынею диавольскою, прежде всего необходимо усердствовать об этой добродетели, — и она, предшествуя, незаблудно покажет им потом все пути добродетелей.

Все бессловесные похоти подвизающимся так должно возненавидеть, чтобы эта ненависть к ним обратилась у них в навык.

Никто не может искренно любить или веровать иначе, как если он не имеет себя самого осудителем себя. Ибо когда совесть наша тревожима бывает обличениями, тогда уму не попускается чувствовать благоухания небесных благ, но он тотчас же раздвояется сомнением: в силу предшествовавших опытов веры теплым движением желанно устремляется он к ним, но уже не может любовно воспринять их в чувстве сердца по причине, как я сказал, частных угрызений обличающей совести. Впрочем, если мы очистим себя теплейшею молитвою и вниманием, то опять улучим это желанное благо, еще с большим опытным в Боге вкушением его.

То, что праведно, должно исхищать из рук поносящих то и попирающих с безгневным воодушевлением; потому что ревность по благочестию одерживает победу не ненавидением <гневным>, а обличением и убеждением <любовным>.

Против беса, чрезмерную ревность возбуждающего, будем бороться усугублением смирения и любви.

Предел совершенного изменения в сладостном вкушении Бога — вменять в радость прискорбность смерти.