Иоанн Кассиан Римлянин

Никто из верных не сомневается, что прежде сотворения видимого мира Бог сотворил духовные и небесные силы, которые, зная, что они сотворены из небытия для великой славы блаженства, по благости Творца, воссылают Ему постоянное благодарение и непрестанно прославляют Его.

Демоны никак не могут овладеть чьим-либо духом или телом, не имеют власти ворваться в чью-либо душу, если сначала не лишат ее всех святых помышлений и не сделают пустой и лишенной духовного познания.

Прочие страсти называются однообразными и простыми, а эта, <тщеславие>, многосложна, многообразна, разновидна, везде, со всех сторон встречается воину и победителю. Ибо она и в одежде, и в наружном виде, в походке, голосе, деле, бдении, посте, молитве, отшельничестве, чтении, знании, молчании, послушании, смирении, долготерпении старается уязвить воина Христова и как какая-нибудь гибельная скала, покрываемая бурными волнами, причиняет непредвиденное и жалкое кораблекрушение плавающим при благополучном ветре, когда не опасались и не предвидели этого.

...Желающему проходить царским путем надобно проходить по апостольскому учению (2 Кор. 6: 7—8) с оружием правды в правой и в левой руке, в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах и с такою осторожностью среди вздымающихся волн искушений, под управлением рассудительности и под веянием на нас Духа Божия, направлять путь добродетели, так чтобы мы знали, что, если немного уклонимся на правую или левую сторону, мы тотчас разобьемся на подводных, гибельных скалах. Потому премудрый Соломон увещевает: не уклоняйся ни направо, ни налево (Притч. 4:27), т. е. не тщеславься добродетелями, не превозносись счастливыми успехами в духовном, не уклоняйся и на левую стезю пороков, по Апостолу, не ищи себе славы в сраме твоем (Флп. 3:19). Ибо диавол в ком не мог породить тщеславие видом хорошо сшитой, опрятной одежды, того старается искусить грязною, худо сделанною, убогою. Кого не мог низвергнуть честью, того запинает смирением; кого не смог заставить превозноситься знанием и красноречием, того обольщает важностью молчания. Если кто будет явно поститься, то искушается суетною славою. Если же для избежания славы будет скрывать <пост>, то подвергается тому же пороку превозношения. Чтобы не запятнать себя заразою суетной славы, он в виду братий избегает совершать продолжительные молитвы, а когда станет скрытно упражняться в них и не имеет никакого свидетеля этого дела, то не избегает стрел тщеславия.

Все страсти, будучи преодолены, увядают, побежденные с каждым днем становятся слабее и местом или временем уменьшаются и утихают, или, по крайней мере, при сопротивлении противоположных им добродетелей удобнее предостеречься, или избежать их; а эта тщеславие, будучи низложено, сильнее восстает на брань; и когда думают, что она умерщвлена, своею смерило еще живее укрепляется. Прочие страсти обыкновенно на тех только нападают, которых в борьбе победили, а эта страсть своих победителей более жестоко преследует: и чем сильнее будет сокрушена, тем сильнее нападает возношением самою победою. И это есть самая тонкая хитрость врага, так что заставляет воина Христова пасть от собственных стрел, которого он не мог победить неприятельским оружием.

Тщеславие даже и в уединении не перестает преследовать убегающего из-за славы сообщества с людьми; и чем больше кто убегает от всего мира, тем сильнее оно преследует его. Иного старается превозносить тем, что он очень терпелив в деле и труде, иного тем, что он очень скор на послушание, иного тем, что он превосходит прочих смирением. Иной искушается обширностью в знании, иной в чтении, иной в бдении. Не иначе эта страсть силится уязвить кого-либо, как его же добродетелями, полагая претыкания на погибель в том, в чем ищут средства к жизни. Ибо желающим проходить путем благочестия и совершенства наветующие враги скрывают сети обольщения не в другом месте, а на том пути, каким проходят, по изречению блаженного Давида: «На пути, которым я ходил, они скрытно поставили сети для меня» (Пс. 141:4), так что именно на том самом пути добродетелей, каким проходим, стремясь к почести вышнего звания, превознесшись своими успехами, мы обрушиваемся и со связанными ногами нашей души падаем, будучи спутаны сетями тщеславия. И бывает гак, что в борьбе с противником мы не могли быть побеждены, а высотой своего триумфа мы побеждаемся; или но крайней мере, что составляет другой род обольщения, мы, превышая меру воздержания или своих сил, по приключившейся слабости тела теряем постоянство нашего подвижничества.

Нам предстоит подвиг против духа тщеславия – многообразного, разновидного и тонкого, так что едва можно самыми прозорливыми глазами не говорю – предостеречься, но предвидеть и распознать его.

Подвижник Христов, желающий законно подвизаться истинным духовным подвигом, всеми мерами должен стараться победить этого многоликого зверя. Во-первых, не позволим себе ничего делать с тщеславным намерением, для получения суетной славы. Поэтому то, что сделано хорошо, нужно охранять с должным вниманием, чтобы подкравшаяся после страсть тщеславия не упразднила всех плодов нашего труда. Со всем старанием надо избегать того, что среди братий не имеет общего употребления или не делается, чтобы не отдать дани тщеславию. Также надо избегать и того, что может отличать нас между другими людьми, чтобы избежать похвалы за то, будто мы одни это делаем. Ибо особенно этими признаками доказывается, что к нам прильнула смертная зараза тщеславия. Этого с Божией помощью можно избежать, размышляя о том, что не только плод наших трудов мы совершенно погубим, если станем что-нибудь делать с тщеславным намерением, но станем повинны в святотатстве и подвергнемся вечным мукам, так как, оскорбляя Бога, захотели лучше делать для людей то дело, которое надо бы делать для Него.

Иные страсти иногда при помощи места успокаиваются, как мы сказали, и по удалении предмета греха, или удобства, или повода к нему обыкновенно укрощаются и уменьшаются, а эта страсть и с бегущим в пустыню проникает, и место не может исключить ее, не изнемогает и от удаления внешнего предмета. Ибо она воодушевляется не иным чем, как успехами добродетелей того, на кого нападает. Прочие страсти с течением времени иногда ослабевают и прекращаются, а этой страсти, если не будет заботливой бережливости и рассудительности, и долгое время не только не подавляет, но придает ей еще большее поощрение. Прочие страсти, при противоборстве противоположных им добродетелей, открыто, как бы ясным днем воюющие, удобнее можно победить и предостеречься их, а эта, прильнувши к добродетелям, вмешавшись в строй войска, сражается как в темную ночь и потому коварнее обманывает неожидавших и неостерегавшихся ее.

Тщеславие не только с плотской стороны, как прочие пороки, но и с духовной искушает монаха, прикасаясь к уму самым тонким злом, так что которые не могли обольститься плотскими пороками, тем сильнее уязвляются тщеславием по поводу духовных успехов, и столько оно гибельнее при борении, сколько скрытнее, чтобы предостеречься от него. Нападение других страстей бывает более явно, открыто, и в каждом из них искуситель, ниспроверженный строгим прекословием, сделавшись слабее, отходит, и потом поверженный противник слабее будет искушать своего победителя. А тщеславие, когда будет искушать душу с плотской стороны, например, красивыми одеждами или другими внешними вещами, принадлежностями, преимуществами, и щитом пререкания будет прогнана, то опять, как разнообразное зло, переменив прежний образ и личину, под видом добродетелей старается пронзить и зарезать победителя.

Гордость есть столь великое зло, что заслуживает иметь противником не Ангела, не другие противные ей силы, но Самого Бога. Надобно заметить, что не сказано, что Бог противится подвергшимся прочим порокам, например: чревоугодникам, блудникам, гневливым или сребролюбивым, но одним гордым. Ибо эти пороки падают только на согрешающих или на их участников, то есть других людей, по-видимому, касаются, а эта касается собственно Бога, потому особенно и достойна иметь Его противником.

По каким признакам можно угадать и различить плотскую гордость, чтобы обнаженные и выведенные наружу корни этой страсти, ясно понятые и рассмотренные, легче можно было вырвать? Ибо тогда можно от смертоносной болезни всецело уклониться, когда против гибельного воспаления и вредных проявлений принимаются заблаговременные меры предосторожности; когда, зная предварительные приметы, мы предупреждаем болезнь с предусмотрительной и прозорливой рассудительностью... Итак, плотская гордость отличается следующими признаками: сперва бывает в разговоре ее крикливость, в молчании — досада, в веселии — громкий разливающийся смех, в печальном случае — неразумная скорбь, в ответе – строптивость, в речи – легкомыслие, слова выражаются без всякого участия сердца, безрассудно. Она не имеет терпения, чужда любви, дерзко наносит оскорбления, а терпеть их не может. Она не склонна к повиновению, если что не совпадает с ее желанием и волей. К принятию увещания она непреклонна; к отречению от своей воли слаба, для подчинения другим весьма упорна, всегда пытается настоять на своем мнении, а уступить другому никак не хочет, и таким образом, сделавшись неспособной принимать спасительный совет, во всем доверяет больше своему мнению, чем суждению старцев или духовных отцов.

...Кем возобладает страсть гордости, тот не только не считает достойным соблюдать какое-либо правило подчинения или послушания, но и самое учение о  совершенстве не допускает до своих ушей, и в его сердце растет такое отвращение к духовному слову, что когда бы и случилось такое собеседование, взор его не может стоять на одном месте, но исступленный взгляд обращается туда и сюда, глаза обыкновенно устремляются в другую сторону, вкось. Вместо спасительных воздыханий слюни в высохшей гортани сгущаются, харкотина выходит без всякого побуждения мокроты, пальцы играют, наподобие пишущего что-нибудь, бегают, рисуют, и таким образом туда и сюда двигаются все члены тела, так что пока продолжается духовное собеседование, ему думается, что он сидит на ползающих червях или острых спицах и что простое собеседование ни высказало бы к назиданию слушающих, гордый думает, что это сказано в поношение ему. И во все время, в которое происходит рассуждение о духовной жизни, он, занятый своими подозрениями, ловит, перенимает не то, что надобно бы принять к своему преуспеянию, но озабоченным умом изыскивает причины, почему то или другое сказано, или с тайным смущением сердца придумывает, что можно бы возразить им, так что из спасительного исследования совершенно ничего не может получить или в чем-нибудь исправиться. Таким образом, бывает, что духовное собеседование не только ни в чем не приносит ему пользы, но еще становится более вредным и делается для него причиною большего греха. Ибо когда он но своей совести подозревает, что все сказано против него, то с большим упорством сердца ожесточается и уязвляется острыми стрелами гнева; после этого бывает возвышенный голос, суровая речь, резкий, строптивый ответ, походка гордая и подвижная, язык легкий, речь дерзкая, никогда не любящая молчания, разве когда против какого-нибудь брата в сердце своем возымеет отвращение, и молчание его бывает знаком не сокрушения, не смирения, а гордости негодования, так что нелегко различить, что в нем есть более отвратительного, рассеянная ли и дерзкая радость или угрюмая язвительная молчаливость. Ибо в той радости бывает речь не благовременная, смех легкомысленный, глупый, необузданное и невежественное возношение сердца, а в этой <молчаливости> — молчание полное гнева и язвительное, и оно только для того бывает, чтобы отвращение к брату, сохраняемое молчаливостью, могло дольше продолжиться, а не для того, чтобы от этого произошла добродетель смирения и терпения. И будучи обладаем надменностью, хотя сам причиняет всем скорбь, но для удовлетворения оскорбленному брату не только не хочет поклониться, но и принесенное ему от него извинение отвергает и презирает. И не только никаким удовлетворением брата не трогается, не смягчается, но еще более негодует за то, зачем он предварил его в смирении. И спасительное смирение и удовлетворение, которое обыкновенно полагает конец диавольским искушениям, бывает причиною сильнейшей злобы.

Гордость есть причина первоначального падения и главное начало болезни. Гордость через Люцифера <Денницу>, низверженного за нее, вкралась потом в первозданного Адама, произвела слабости и поводы ко всем порокам. Ибо когда он думал, что может приобрести славу Божества свободой произвола и своим старанием, он потерял и ту, которую получил по благодати Творца.

...Подвижник Христов, который, законно подвизаясь духовным подвигом, желает получить от Господа венец, должен поспешить всеми способами подавить этого лютейшего зверя как истребителя всех добродетелей, будучи уверен, что, пока эта гордость будет пребывать в его душе, он не только не может освободиться от разных пороков, но если бы и имел что-либо добродетельное, и то погибнет от яда ее.

Гордость – столь великое зло, что заслуживает иметь противником ни Ангела, ни другие противящиеся ей силы, но Самого Бога...

Всякая душа, одержимая гордостью <оставленная благодатью>, предается духовным непотребствам, опутывается плотскими страстями, чтобы, по крайней мере, униженная плотскими пороками, сознала себя нечистой и оскверненной через плоть, тогда как во время холодности духа не могла прежде осознать, что через возношение сердца она сделалась нечистой перед взором Божиим; чтобы таким образом униженный человек позаботился выйти из состояния холодности и, пристыженный бесчестием плотских страстей, постарался возбуждать в себе горячую ревность к духовным подвигам.

...Если мы умом постоянно будем размышлять о страданиях нашего Господа и всех святых, думая, что искушающие нас обиды столько легче, сколько дальше мы отстоим от их заслуг и поведения, также помышляя, что мы чрез короткое время переселимся из этого века и по скором окончании этой жизни мы тотчас будем соучастниками их. Такое размышление истребит не только гордость, но и вообще все пороки.

...Подвиг предлежит нам против духа гордости. Эта страсть, хотя последняя по времени борьбы с пороками и по порядку исчисления ставится последнею, а по важности и по времени происхождения она первая; этот зверь самый лютый, свирепее всех предыдущих, искушает особенно совершенных и почти уже поставленных на верху добродетелей жестоким угрызением погубляет.

Нет никакой другой страсти, которая бы так истребляла все добродетели, лишала человека всякой праведности и святости и обнажала, как гордость. Гордость подобна главной и губительной болезни, которая не один член человека расслабляет, но все тело повреждает смертоносным расстройством и уже стоящих на верху добродетелей может подвергнуть жестокому падению и погубить. Ибо всякая страсть ограничивается своими пределами и целью, хотя повреждает и другие добродетели, но нападает, главным образом, на одну и ее особенно подавляет и побеждает. И чтобы это можно было яснее понять, скажем, что чревобесие, например, то есть вожделение чрева, или страсть к обжорству, губит строгость воздержания; похоть оскверняет целомудрие; гнев губит терпение, так что иногда преданный одному пороку не лишается совсем других добродетелей. А когда гордость овладевает несчастной душой, то, как жестокий тиран, взяв высокую крепость добродетелей, весь город до основания разрушает и разоряет. Высокие стены святости сравнивает с землей пороков и не оставляет покоренной душе никакой свободы. И чем более богатую захватит в плен, тем более тяжкому игу рабства подвергает и, с жестокостью ограбив все имущество добродетелей, совсем обнажает.

Надеющийся на свою праведность и держащийся своей воли не может избежать козней диавольских, ни найти покой, ни увидеть свои недостатки (преподобный авва Исаия). О духовной гордости, которою искушаются все совершенные, скажем, что этот род гордости не многими познан и испытан, потому что не многие стараются приобрести совершенную чистоту сердца, чтобы достигнуть этих степеней борьбы, и не заботятся об очищении страстей. Эта гордость обыкновенно искушает только тех, которые, победив предыдущие пороки, находятся уже почти на верху добродетели. Поскольку хитрый враг не может подвергнуть их плотскому грехопадению, то пытается низложить духовным падением, чтобы лишить их всех заслуг прежних добродетелей, приобретенных с большим трудом.

Как можем победить гордость? Итак, мы можем так избегать сетей этого злейшего духа, если во всех добродетелях, в каких будем сознавать, что преуспеваем, будем говорить с Апостолом: «Благодатию Божиею есть то, что есть; и благодать Его во мне не была тщетна, но я более всех их потрудился: не я впрочем, а благодать Божия, которая со мною» (1 Кор. 15:10). «Бог производит в вас и хотение и действие, по Своему благоволению» (Флп. 2:13). И Сам Виновник нашего спасения говорит: «Кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода, ибо без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15:5). «Если Господь не создаст дома, напрасно трудятся строящие его; если Господь не сохранит города, напрасно бодрствует страж. Напрасно вы рано встаете» ( Пс. 126:1—2). «Помилование зависит не от желающаго, и не от подвизающагося, но от Бога милующего» (Рим. 9:16).

Кем обладает страсть гордости, тот не только не считает достойным соблюдать какое-либо правило подчинения или послушания, но и самое учение о совершенстве не допускает до своих ушей. В его сердце растет такое отвращение к духовному слову, что если бы и случилось такое собеседование, взор его не может стоять на одном месте, но насупленный взгляд обращается туда и сюда, глаза обычно устремляются в другую сторону, так что пока продолжается духовная беседа, он думает, что все говорится в укор ему.

Мы должны знать, что труд телесного воздержания мы подъемлем для того, чтобы этим постом достичь чистоты сердца. Впрочем, труд этот употребляется нами напрасно, если, зная цель.., мы не стремимся достичь ее. Поэтому лучше будет воздерживаться от запрещенной пищи для души <то есть от грехов и пороков>, в которой происходит пожирание братьев.

Но кто будет превышать меру строгости, тот неизбежно превзойдет и меру послабления. Кто допускает такую неравномерность, тот, без сомнения, не устоит в состоянии совершенного спокойствия, то изнемогая от чрезмерной скудости, то обременяясь излишеством.

...Пост не сам по себе благо и не сам по себе необходим. Он полезен для приобретения чистоты сердца и тела, чтобы, притупив жало плоти, человек приобрел умиротворение духа. Пост не есть благо неизменно и всегда.., иногда он обращается даже во вред душе, если не благовременно соблюдается. Но и противоположное ему не есть зло по своей сути, то есть приятное вкушение пищи нельзя считать злом, если с ним не соединяется невоздержанность, сластолюбие или другие пороки, потому что «не то что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека» (Мф. 15: 11).

Один телесный пост не может быть достаточным к совершенству сердца и чистоте тела, если не будет соединен с ним и пост душевный. Ибо и душа имеет свою вредную пищу. Отяжеленная ею, душа и без избытка телесной пищи впадает в сладострастие. Злословие есть вредная пища для души, и притом приятная. Гнев есть также пища ее, хотя вовсе не легкая, хотя часто питает ее неприятной и отравляющей пищей. Зависть – пища души, которая растлевает ее ядовитыми соками, мучит ее, бедную, и чужим успехом. Тщеславие – пища ее, которая на время услаждает душу, потом опустошает, лишает всякой добродетели, оставляет бесплодной, так что не только губит заслуги, но еще и навлекает большое наказание. Всякая похоть и блуждание непостоянного сердца – тоже пища души, наполняющая ее вредными соками, а после оставляющая без небесного Хлеба. Итак, воздерживаясь от этих страстей во время поста насколько у нас хватает сил, мы будем иметь полезный телесный пост. Утруждение плоти, соединенное с сокрушением духа, составит приятную жертву Богу и достойную обитель святости в сокровенности чистого, благоукрашенного духа. Но если постясь только телесно, мы будем запутаны гибельными пороками души, то истомление плоти не доставит нам никакой пользы при осквернении самой драгоценной части, то есть души, которая могла быть жилищем Святого Духа. Ибо не столько плоть, сколько чистое сердце бывает храмом Божиим и жилищем Святого Духа. Следовательно, постясь по внешнему человеку, вместе нужно воздерживаться от вредной пищи и по внутреннему, которого святой апостол особенно убеждает сохранить чистым для Бога, чтобы удостоиться принять в себя Гостя – Христа.

Касательно образа поста не может удобно соблюдаться одинаковое правило; поскольку не у всех тел одинакова крепость, и соблюдается пост силою не одной души, как прочие добродетели. И потому, поскольку он состоит не в одном мужестве духа, а соразмеряется и силою тела, то касательно этого мы приняли такое определение, преданное нам, что различны должны быть время, способ и качество питания, именно по неодинаковому состоянию тел или по возрасту и полу; но у всех должно быть одно правило укрощения плоти для воздержания сердца и укрепления духа. Ибо не для всех возможно соблюдать пост по неделям; некоторые не могут быть без принятия пищи более трех или двух дней, а иным по болезни или старости трудно пробыть без пищи до заката солнечного; не для всех одинаково питательны овощи, или зелье, или сухой хлеб. Иному для насыщения нужно два фунта, а другой чувствует тягость, если съест фунт или полфунта; но все воздержники имеют одну цель, чтобы, принимая пищу но мере способности, не вдаться в пресыщение. Ибо не только качество пищи, но и количество расслабляет душу, возжигая в ней, как и в утучненной плоти, вредоносный, греховный огонь.

Весьма справедливо думали отцы, что пост и воздержание состоят в умеренности, и что все вообще домогающиеся совершенной добродетели, принимая пищу, необходимую для поддержания тела, должны воздерживаться, когда еще хочется есть.

Представлю один пример смирения, которое показал не начинающий, а совершенный и игумен. И слыша о нем, могут более возревновать о совершенном смирении не только молодые, но и старцы. В одном многочисленном египетском общежитии, недалеко от города Панефиса, был авва и пресвитер Пинуфий, которого все уважали за его годы, добрую жизнь и священство. Видя, что при всеобщем к нему уважении, он не может упражняться в вожделенном смирении и послушании, тайно удалился он в крайние пределы Фиваиды. Там, сложив образ монашеский и одевшись в одежду мирскую, пришел в киновию тавенских монахов, зная, что она строже всех и что по отдаленности страны, по обширности монастыря и по множеству братии он легко мог тут остаться неузнанным. Здесь, очень долго пребывая при воротах и кланяясь в ноги всем братиям, он упрашивал принять его в число послушников. Наконец его приняли с большим презрением, думая, что он, уже глубокий старик, всю жизнь провел в миру, а теперь вздумал поступить в монастырь в преклонном возрасте, когда уже не может раболепствовать своим удовольствиям. Говорили, что он идет в монастырь не по чувству благочестия, но чтобы иметь пропитание; и как не способного к тяжким работам, его поставили сторожить сад и отдали под надзор одного из младших братьев. Здесь он упражнялся в вожделенном смирении и повиновался приставнику своему с такою ревностью, что не только усердно смотрел за садом, но еще делал вообще все дела, которые для всех казались трудными или низкими или за которые боялись браться. Притом весьма много делал ночью и тайно, так что не знали, кто это делал. Таким образом он скрывался три года от прежних своих братьев, которые искали его по всему Египту. Наконец один человек, пришедший в тавенский монастырь, едва смог узнать его по уничиженному виду и по низкой должности, которую он исполнял... Пришедший, увидев старца, не сразу узнал его, а потом упал ему в ноги. Этим он привел всех в недоумение... Но еще более все были поражены, когда открылось имя старца, которое и у них было в большой славе. Когда все братия стали просить у него прощения... он заплакал о том, что по зависти диавола лишился возможности упражняться в смирении и окончить жизнь в послушании... После этого, против воли, его отвели в прежнюю киновию, наблюдая в пути, чтобы он как-нибудь не убежал.

Смирение нельзя приобрести без нищеты <то есть без отвержения мира, всех богатств и ненужных вещей, без нестяжательности>. Без нее никак невозможно приобрести ни готовности к повиновению, ни силы терпения, ни спокойствия кротости, ни совершенства любви, без которых сердце наше вовсе не может быть жилищем Святого Духа.

Каждому христианину надо стяжать истинное смирение сердца, которое состоит не в притворстве наружном и на словах, а в искреннем уничижении духа. Оно проявится терпением не тогда, когда кто сам будет тщеславиться своими пороками, невероятными для других, но когда он не оскорбится, если их припишут ему другие, и с кротостью сердца, благодушно перенесет обиды, причиненные другими.

Никаким образом не может в душе нашей основываться здание добродетелей, если наперед не будет положено в нашем сердце основание истинного смирения, которое, будучи крепко утверждено, могло бы поддерживать верх совершенства и любви; именно нужно, чтобы сначала с искренним расположением сердца мы изъявляли нашим братьям истинное смирение, заботясь, чтобы ни в чем не обидеть или не оскорбить, чего мы никак не возможем исполнить, если из любви ко Христу не будет утверждено в нас истинное самоотвержение, которое состоит в оставлении всего имущества и бескорыстности.

Духовная немощь и духовная смерть происходят от недостойного Причащения. Ибо многие, которые недостойно причащаются, становятся немощными верой, слабыми духом, то есть подвергаются недугам страстей, засыпают сном греха и от этого смертоносного усыпления никак не пробуждаются для спасительных дел.

Если бы мы считали себя недостойными принятия Таинств всякий раз, как подвергаемся ране греховной, то прилагали бы старание исправиться через покаяние, чтобы достойно приступить к ним. Тогда мы не наказывались бы Господом как недостойные – жестокими бичами немощей, чтобы, сокрушенные таким образом, стремились излечить наши раны, чтобы иначе, будучи признаны недостойными краткого вразумления в этом веке, мы не были осуждены в будущем вместе с грешниками этого мира.

Другие страсти насаждены в человеческой природе как бы врожденные, они имеют в нас начала, сросшиеся с плотью, рождаются почти вместе с нами, предваряют различение добра и зла и хотя сначала увлекают человека, однако побеждаются долгим трудом... А страсть сребролюбия, привходя позднее, извне навязывается душе, оттого легче можно пред остеречься и отвергнуть ее. Но будучи оставлена в пренебрежении и однажды закравшись в сердце, она бывает гибельнее всех, и ее труднее прогнать. Ибо она становится корнем всех зол, доставляя многочисленные поводы к порокам.

С умножением денег увеличивается и неистовство страсти сребролюбия. Она ищет оправдания в надежде на долгую жизнь, преклонную старость, разные и продолжительные немощи, которые не могут быть переносимы в старости, если в молодости не будет заготовлено побольше денег. От таких рассуждений становится жалкой душа, связанная змеиными узами, когда желает умножить дурно собранное имение с недостойным старанием. Такая душа сама себя поражает язвой, жестоко распаляется ею и, всецело занятая помышлением о прибыли, ни на что другое не смотрит взором сердца, как только на то, где можно достать денег. Из-за этого человек не устрашится допустить злодеяние лжи, ложной клятвы, воровства, нарушить верность, воспламениться вредным гневом. Если как-нибудь потеряет надежду на прибыль, то не побоится нарушить честность и смирение, и как другим чрево, так ему золото и надежда корысти заменяют Бога. Потому святой апостол, имея в виду зловредный яд этой болезни, назвал ее не только «корнем всех зол» (1 Тим. 6:10), но и идолослужением (Кол. 3:5).

Если кто узами страсти корыстолюбия будет связан, без сомнения, не может достигнуть очищения своих пороков.

Болезнь сребролюбия, будучи однажды принята, с большим трудом изгоняется. Потому эта болезнь никому не должна казаться маловажной, какой можно пренебрегать. Как легко можно уклониться от нее, так, когда она обладает кем-нибудь, она едва позволяет воспользоваться лекарствами для исцеления. Ибо она есть вместилище пороков, корень всех зол и становится неистребимым подстрекателем к злу.

Воин Христов до тех пор будет победителем, безопасным и свободным от всякого нападения страсти, пока непотребный дух не посеет в его сердце начала сребролюбия.

Одежда, изъеденная молью, уже не может иметь никакой цены или достойного употребления; и дерево, испорченное червями, не годится для украшения... здания, а годно только к сожжению огнем. Так и душа, съеденная едкой печалью, как одежда, будет бесполезна и для той первосвященнической одежды, которая обыкновенно принимает елей Святого Духа. ...Она не может быть пригодной и для построения и украшения того духовного храма, основание которого положил мудрый строитель Павел, говоря: «...вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас» (1 Кор. 3:16). О том, какие нужны для этого храма деревья, говорит невеста в Песне Песней: «Кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы» (Песн. 1:16). Такие-то деревья требуются для храма Божия – благовонные и крепкие.

...Истинный подвижник Христов, который хочет законно подвизаться подвигом для совершенства, должен поспешить выгнать из тайников своей души также и эту болезнь <уныние>, и против этого злейшего духа уныния подвизаться с обеих сторон, так, чтобы сокрушенному стрелою сна, не пасть, и чтобы выгнанному из затвора монастыря, хотя бы под благовидным предлогом, не быть беглецом.

От печали рождаются недовольство, малодушие, раздражительность, отчаяние.

От уныния рождаются праздность, сонливость, безвременность, беспокойство, бродяжничество, непостоянство ума и тела, разговорчивость и любопытство.

Кроме этой печали, которая происходит от спасительного покаяния, или от ревности к совершенству, или от желания будущих благ, всякая печаль, как мирская и причиняющая смерть, должна быть отвергаема, изгоняема из наших сердец, подобно духу блуда, или сребролюбия, или гнева.

Нам предстоит подвиг – притупить жало едкой печали. Если она при каждом нападении в несчастных случаях будет обладать нашей душой, то всякий раз будет лишать нас способности к Божественному познанию. Сбросив дух из состояния чистоты, она совершенно расслабляет и угнетает, не позволяет ни совершать молитвы с обычной ревностью сердца, ни с пользой заняться священным чтением, не позволяет быть спокойным и кротким с братьями. Во всех обязанностях или в богослужении она делает нетерпеливым и неспособным, погубив всякий спасительный совет и возмутив постоянство сердца, делает безумным, опьяняет чувство, сокрушает и подавляет мучительным отчаянием.

Кого ни начнет уныние одолевать, заставит его пребывать ленивым, беспечным, без всякого духовного успеха; потом сделает непостоянным, бездельным, нерадивым ко всякому делу.

Блаженный Давид хорошо выразил весь вред болезни уныния в одном стихе, говоря: «Воздремала душа моя от уныния» (Пс. 118:28). Хорошо он сказал, что не тело, а душа собственно воздремала. Ибо истинно душа дремлет в рассуждении созерцания добродетелей и рассмотрения духовных чувств, когда будет уязвлена стрелою этой страсти.

Завистник завистью показывает, что он малоумен и мелочен. Ибо когда завидует, то тем свидетельствует, что тот больше его, о чьем счастье он скорбит.

Оттого хитрый враг ни в чем не может уловить молодого монаха, как неопытного, ничем не может обольстить того, кто полагается не на свое, а на старцево суждение, и не может убедить скрывать от старца его внушения, как огненные стрелы, бросаемые в его сердце. Иначе хитрый диавол и не может обольстить и низложить молодого монаха, если не убедит его — по гордости или стыдливости скрывать свои помыслы от старца. Это общий и ясный признак диавольского внушения, если мы стыдимся открыть его старцу.