Григорий Нисский

Нужно представлять себе в Боге все в совокупности: волю, премудрость, могущество и сущность вещей. Если же это действительно так, то пусть никто не затрудняет себя, доискиваясь и спрашивая о веществе, как и откуда оно, подобно тем, которые говорят: если Бог невеществен, то откуда вещество? Как произошло количественное от неколичественного, зримое от незримого?.. На все подобные вопросы о веществе у нас один ответ: не надо предполагать, будто бы Премудрость Божия не всемогуща и Его Всемогущество не премудро. Напротив, должно держаться той мысли, что одно с другим неразрывно, что то и другое оказывается одним и тем же, так что вместе с одним усматривается и другое. Если же в одном и том же Бог есть премудрость и могущество, то Он не мог не знать, как найти вещество к созданию существ, и не мог не иметь нужного могущества, чтобы осуществить мысль.

Когда по единому мановению Божией воли вдруг нераздельно была сотворена вселенная и все стихии были еще смешаны одна с другой, тогда рассеянный повсюду огонь был затемнен преизбытком вещества. Но поскольку в нем есть некая всепроницающая и подвижная сила, то вместе с тем как естеству существ было дано Богом повеление привести в бытие мир, и огонь прошел сквозь всякое тяжелое естество и вдруг озарил все светом.

Первоначально вся светоносная сила, собранная в себе самой, была единым светом. Поскольку же в природе вселенной было явлено великое разнообразие творений по их большей или меньшей тонкости и изменяемости, то достаточно было трехдневного срока, чтобы каждое творение в мире отделилось одно от другого. Самое тонкое и легкое, чисто невещественное, в огненной сущности заняло самый крайний предел видимого творения. За ним последовало умопостигаемое и бесплотное естество. А все менее деятельное и более твердое сформировалось внутри пространства, окружаемого тем тонким и легким естеством. Да и оно само, по разнообразию свойств, разделилось семикратно, по взаимному родству между собой и соответствию близких частей света и по отделении тех, в которых есть нечто инородное. Так после взаимного стечения всех этих частиц, сколько их было в светоносной сущности солнечного естества, произошло одно великое светило. Так же и на луне, и на каждой из прочих движущихся и неподвижных звезд соединение однородных частиц произвело одно из видимых светил. Таким образом все пришло в бытие. Великому же Моисею достаточно было назвать только более известные из них: «светило большее... и светило меньшее» (Быт. 1:16), а все прочее назвать родовым именем «звезды».

Рассмотрим настоящее; состояние святых, как оно прекрасно и величественно. Ибо душа их, отшедшая в вышнее, пребывает в свойственном ей месте и, отрешившись от тела, обитает вместе с подобными ей, а тело, честный и нескверный ее орган, нисколько не повредивший своими страстями нетления обитавшей в нем души, погребается с большою честью и благоговением, честно полагается в священном месте, как бы какое многоценное сокровище, соблюдаемое до времени века грядущего, во многом не сравнимое ни с какими другими телами, разрушаемыми общею всем и обыкновенною смертью, — и притом в одинаковом по природе веществе. Ибо всеми другими останками большая часть людей гнушается, никто с удовольствием не проходит мимо гроба, а когда нечаянно увидит открытый гроб, то, посмотрев на безобразие того, что лежит там, полный неприятного чувства и с тяжелым вздохом об участи человечества, скорее бежит прочь. Но кто взойдет в какое-либо место, подобное этому, где сегодня мы собрались, где совершается память праведного и где святые останки его, тот, во-первых, утешит свою душу великолепием того, что представляется его взорам, видя этот дом, как храм Божий, светло благоукрашенным и величием постройки и благолепием украшений, где и резчик придал дереву вид различных животных, и камнетес каменные плиты довел до гладкости серебра. И живописец украсил искусственными цветами, изобразив на иконе доблестные подвиги мученика, его твердое стояние на суде, мучения, зверообразные лица мучителей, их насильственные действия, пламенем горящую печь, блаженнейшую кончину подвижника, начертание человеческого образа подвигоположника Христа; все это искусно начертав нам красками, как бы в какой объяснительной книге, ясно рассказал подвиги мученика и светло украсил храм, как бы цветущий луг, ибо и живопись молча умеет говорить на стенах и доставлять величайшую пользу. Если кому счастье доставит возможность прикоснуться к самым останкам, то, как это вожделенно и какой возвышенной молитвы почитается даром, знают те, которые испытали это и которые сами одушевляемы были этим желанием. Взирающие на них целуют их, как самое живое и цветущее жизнью тело, приближая их к глазам, устам, ушам, ко всем чувствам; затем, проливая слезы благоговения и сердечного умиления, приносят молитву о ходатайстве как бы самому в целости видимому мученику, умоляя его, как оруженосца Божия, взывая к нему, как к принимающему дары молитвы, когда ему угодно. Из всего этого познай, благочестивый народ, что «честна перед Господом смерть преподобных Его» (Пс. 115:6). Ибо одно и то же тело у всех людей, будучи составлено из одного и того же вещества; но одно умирает простою смертью, повергается как случится; другое же, наделенное благодатным страданием мученическим, так достолюбезно и всем желаемо, как мы выше сказали. Поэтому, на основании видимого, будем веровать невидимому, на основании того, что опытом познаем в мире, — тому, что обещано в будущем. Ибо многие, ценя выше всего чрево, тщеславие и здешний сор, ни во что вменяют будущее, думая, что все ограничивается пределом этой жизни. Но мыслящий так, от малого научись великому, по тени уразумей Первообраз. Кто из царей почитается такою честью? Кто из людей, получивших преимущественную известность, прославляется такою памятью? Кто из военачальников, бравших укрепленные города, порабощавших множество народов, стал так знаменит, как этот убогий воин, новобранец, которого вооружил Павел, которого приготовляли к подвигу Ангелы, которого после победы увенчал Христос?

Сокровищница человеческого ума есть надежда, в ней хранятся всякие запасы для нашей жизни.

...Наказание геенским огнем... угрожающее и уготовляемое только тем, которые живут подобно египтянам, т. е. живут худо, и не поклоняются простертию рук Христовых.

...Скверна для душевной чистоты есть удовольствие, во многих видах и многими способами примешиваемое к человеческой жизни и душою, и телом, помышлениями и чувствами, намеренными движениями и телесными действиями.

Хотя и кажется трудною борьба против удовольствий, но не должно никому терять бодрости, ибо привычка не малую имеет силу к тому, чтобы при помощи постоянства доставлять некоторое удовольствие даже в предметах, кажущихся самыми трудными, и притом удовольствие самое прекрасное и чистое, которым наслаждаться разумному существу прилично более, нежели, малодушно увлекаясь низким, удаляться от того, что поистине велико и превосходит всякий ум...

...Как пишущие на воде, хотя производят рукою письмена, начертывая на влаге изображения букв, но ни одно из начертаний не остается в своем виде, старание же написать ограничивается одним действием писания; потому что за пишущей рукой следует всегда поверхность воды, сглаживающая начертанное: так все старание о наслаждении и вся деятельность обнаруживаются в том, что делается это. А с прекращением действия и наслаждение изглаждается, и не сберегается ничего на последующее время, и в усладившихся не остается никакого следа веселия или  остатка в удовольствии прошедшей деятельности.

Сказывают... что это животное — змий, если вставит голову в паз стены, в который вползает, то нелегко вытащить его из паза тому, кто потянет за хвост, потому что упирающаяся чешуя естественно противится усилию тянущего назад; и кому проход вперед беспрепятствен, потому что чешуя по гладкому скользит, для того обратный путь назад, задерживаемый упорством чешуи, затруднителен. А слово это, думаю, показывает, что надлежит беречься удовольствия, когда оно входит и вползает в скважины души, и, сколько можно, тщательнее заграждать пазы жизни. Ибо в таком случае жизнь человеческая блюдется чистою от смешения с жизнью скотскою. Если же по расстройству в нас связей жизни найдет себе какой-либо вход змий сластолюбия, то поэтому укроется в нас, так как по причине чешуй трудным сделается извлечение его назад из вместилищ разумения. А слыша о чешуе, разумей под этою загадкою разнообразные поводы к удовольствиям; ибо страсть к сластолюбию по родовому понятию — один зверь, но разные и различные виды удовольствий, примешиваемые чувствами к человеческой жизни, это — чешуи на змие, испещренные разнообразием страстей. Потому если избегаешь сожительства со змием, то берегись головы, т. е. первого приражения к тебе зла, ибо к этому ведет загадочный смысл Господней заповеди: оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту (Быт. 3:15). Не давай входа пресмыкающемуся, которое вползает во внутренность, и при самом начале входит всею длиною своего тела. Ограничивайся необходимою потребностью.

Хотя вожделенное для плоти всего более служит приманкою чувству в настоящем, но увеселяющее в нем минутно. Ибо ничем происходящим в теле невозможно услаждаться продолжительно. Но удовольствие пить прекращается с насыщением; и при вкушении также наполнение чрева угашает пожелание; да и всякое другое вожделение таким же образом по удовлетворении ослабевает, и если появляется снова, снова пропадает. А ничто усладительное для чувства не продолжается навсегда, и не остается таким. И сверх этого еще иное благо человеку в детстве, и иное в цветущем возрасте, и иное пришедшему в зрелость, другое же в преклонном возрасте, и иное опять старцу, смотрящему и землю.

«О смехе сказал я: «глупость!», а о веселье: «что оно делает?» (Еккл. 2:2). Это то же значит, как и сказать: «Я был против удовольствия, подозревая приближение его, как бы какого вора, тайком вкрадывающегося в тайники души; никогда не дозволяй ему овладевать мыслию. Ибо как скоро узнавал, что удовольствие, подобно какому-то зверю, подползает к моим чувствам, тотчас вступал с ним в борьбу и встречал, говоря этому рабскому и неразумному веселию: для чего расслабляешь мужество естества? для чего размягчаешь крепость мысли? для чего обессиливаешь бодрость души? для чего вредишь помыслам? для чего светлую ясность чистых мыслей приводишь в омрачение своею туманностию?

Поскольку никто не может приблизиться к божественной чистоте, не сделавшись прежде сам чистым, то нам необходимо оградить себя от удовольствий некоторою великою и крепкою стеною, чтобы чистота сердца никак не могла оскверниться через приближение к ним. Крепкая же стена есть совершенное удаление от всего, в чем заключается страсть: ибо удовольствие по роду своему, будучи одним, по словам мудрых, как вода какая из одного потока, разливающаяся на разные ручьи, входит через каждое чувство в душу людей, преданных удовольствиям. Итак, побежденный удовольствием, проникшим в него через одно какое-либо чувство, от него терпит поражение в самом сердце; как и Слово Божие учит, что восприявший вожделение чувством зрения получил язву в сердце. Думаю, что Господь, говоря здесь об одном чувстве, разумел все, так что, последуя сказанному, правильно может присовокупить: «Кто смотрит... с вожделением» (Мф. 5:28), кто коснулся и кто всю свою силу подчинил служению удовольствию, согрешил сердцем. Итак, чтобы этого с нами не случилось, мы должны пользоваться тем мудрым правилом в своей жизни, чтобы не прилепляться душою своею ни к чему, в чем заключается какая-либо приманка удовольствия; преимущественно же и более всего беречься от удовольствия вкуса, потому что оно, по-видимому, упорнее других и есть как бы матерь запрещенного; ибо удовольствия, происходящие от пищи и пития, производя неумеренность в употреблении кушаний, по необходимости причиняют в теле множество неизбежных зол, порождают в людях много болезней. Итак, чтобы тело всегда пребывало в полном спокойствии и не возмущалось никакою происходящею от пресыщения страстью, мы должны вести строжайший образ жизни и определять меру и предел наслаждения не удовольствием, но нуждою чего-либо. Хотя нужда и удовольствие часто соединяются между собою, потому что голод обыкновенно все делает приятным, услаждая сильным желанием пищи все, что ни случится употреблять в пищу; но мы не должны ни отказываться от удовлетворения необходимости по причине следующего за ним удовольствия, ни преимущественно гоняться за удовольствием; но, избирая из всего полезное, должны презирать то, что тешит чувства.

Вещественное и страстное расположение, к которому особенно поползновенна природа человеческая – это женственное в жизни, когда рождается, угодно бывает мучителю; а твердость и неослабность добродетели – это мужеское порождение, враждебно мучителю и подозрительно тем, что может восстать против его власти. Поэтому, что как ни есть изменяется, тому, конечно, должно непрестанно рождаться; потому что в природе удобопревратной не увидишь ничего, пребывающего всегда одинаковым; а так родиться зависит не от постороннего побуждения, подобно тому как рождают что-либо телесное; напротив того, по собственному произволению совершается подобное рождение, и мы бываем некоторым образом отцами себя самих, рождая себя такими, какими сами желаем, и по собственному своему произволению уроками добродетели или порока образуя себя в какой желательно нам пол – мужеский или женский.

Поскольку человек двойствен, т. е. состоит из души и тела, а сообразно С этим двойственна также и жизнь в каждом действии, в нас происходящем, то прекрасно будет рыдающим в телесной жизни, если у них много поводов к оплакиванию этой жизни, приуготовить душе стройное ликование. Ибо чем чаще омрачается жизнь печалью, тем более для души скопляются поводы к веселию. Мрачно смотрит воздержание; потупляет взор смирение; потерпеть ущерб — повод к слезам; предлог к плачу — не иметь равенства с обладающими. Но «унижающий себя возвысится» (Лк. 14:11), борющийся с нищетою увенчается, покрытый ранами, и во всем показывающий жизнь свою достойною слез упокоится на лоне патриарха, где да будем и мы по милосердию спасающего нас Иисуса Христа!

Скажи, чтобы камни сии сделались хлебами (Мф. 4:3), — это и доныне говорит он тем, которые искушаются собственным своим пожеланием, и говоря так, всего чаще взирающих на него убеждает уготовлять себе пищу из камней. Ибо когда пожелание выходит из необходимых пределов потребности, что это иное, как не совет дьявола, запрещающий тогда пищу из семян и вызывающий пожелание неестественного? Из камней едят хлебы предлагающие их от любостяжательности, приготовляющие себе дорогие и пышные трапезы из неправд. У них и приготовление ужина — какое-то торжество, ухищренно устроенное на изумление всем, выходящее за пределы необходимого для жизни. Ибо что общего с естественною потребностию имеет неупотребляемое в пищу вещество серебра, выставляемое в тяжеловесных и с трудом переносимых приборах? Что такое ощущение голода? Не желание ли восполнить недостаток в необходимом? Поскольку сила утратилась, недостающее снова восполняется приличным прибавлением. Хлеба или иного чего, годного в пищу, желает естество. А кто вместо хлеба подносит ко рту золото, тот удовлетворяет ли нужде? Потому, когда вместо годного в пищу ищет кто вещества, неупотребляемого в пищу, тогда он прямо заботится о камнях, потому что одного требует естество, а другим занят он. Естество ощущением голода, как бы внятным голосом, едва не говорит, что теперь потребна пища, потому что должно возвратить снова телу утраченную силу. А ты не слушаешь естества; даешь ему не то, чего просит. Напротив того, заботишься, чтобы на столе у тебя было большее бремя серебра, приискиваешь ковачей этого вещества, любопытствуешь узнать историю чеканимых на веществах изображений, чтобы они в точности передали искусством страсти и нравы, и тебе можно было узнать раздражение воина, когда заносит меч на заклание, и страдание раненого, когда, пораженный смертельно, показывает вид готового заплакать, и рьяность зверолова, и свирепость зверя, и все иное, что с такою изысканностию эти суетные люди искусно изображают на настольных приборах. Естество требует пития; а ты приготовляешь дорогие треножники, лохани, чаши, большие сосуды и тысячи других приборов, не имеющих ничего общего с требуемою нуждою. Ужели в том, что делаешь, не слышишь явно советующего тебе обратить взор на камень? А что, если кто опишет тебе, чем сопровождается эта каменистая пища, эти гнусные зрелища, страстные услаждения слуха, которыми пролагают в себя путь ряду зол приправляющие пищу тем, что разжигает к распутству? Вот совет сопротивника о пище! Это именно, обращая твой взор к камням, предлагает он тебе вместо законного употребления хлеба!

...Плач есть скорбное некое ощущение утраты того, что увеселяет. Если же понят нами плач человеческий, то пусть очевидное послужит некоторым путеуказанием к незнаемому, и сделается явным, что такое плач ублажаемый, за которым следует утешение.
Ибо если здесь плач производится лишением благ, какие у кого есть, и никто не станет оплакивать того, что желает утратить; то надлежит прежде узнать самое блат, что оно такое в действительности, а потом составить понятие о человеческом естестве; ибо сим достигнется и то, чтобы преуспеть в ублажаемом плаче. Например, из живущих во тьме, когда один родился в темноте, а другой привык наслаждаться внешним светом, но насильно стал заключенным, настоящее бедствие не одинаково действует на обоих. Ибо один, зная, чего лишился, тяжелым для себя почтет утрату света; а другой, совсем не знавший такой благодати, проживет беспечально, как выросший во мраке, и рассуждая, что не лишен ни одного из благ. А потому пожелание насладиться светом одного поведет ко всякому усилию и примышлению снова увидеть то, чего лишен насильно; а другой состарится, живя в темноте, потому что не знал лучшего, признавая для себя благом настоящее. Так и в рассуждении того, о чем у нас речь, кто возмог усмотреть истинное благо и потом уразумел нищету человеческого естества, тот, конечно, почтет душу бедствующею, оплакивая то, что настоящая жизнь не пользуется оным благом. Потому, кажется мне, слово ублажает не печаль, но познание блага, по причине которого человек страждет печалью о том, что нет в жизни сего искомого.

Нужно бороться против удовольствия, подозревая приближение его как вора, тайком вкрадывающегося в тайники души. Никогда не позволяй ему овладевать мыслью. И как только узнаешь, что удовольствие, как зверь, подползает к твоим чувствам, тотчас вступай с ним в борьбу и встречай, говоря этому рабскому и неразумному веселию: «Для чего расслабляешь мужество естества? Для чего размягчаешь крепость мысли? Для чего обессиливаешь бодрость души? Для чего вредишь помыслам? Для чего светлую ясность чистых мыслей приводишь в омрачение своей мглой?».

В естестве человеческом две жизни: плотская, направляемая чувствами, и духовная – невещественная, возрастающая в разумной и бесплотной жизни души. Но невозможно быть в одно и то же время причастным той и другой жизни, потому что забота об одной из них ведет к лишениям в другой. Потому если будем стараться сделать душу жилищем Божиим, то надо выйти плотью из плотской скинии, чтобы дом наш был обновлен Тем, Кто обновляет нас Своим вселением.

Хотя и кажется трудной борьба против удовольствий, но не нужно никому терять бодрости, ибо привычка доставляет некоторое удовольствие даже в самом трудном, и притом удовольствие прекрасное и чистое, наслаждаться которым разумному существу более прилично, чем, малодушно увлекаясь низким, удаляться от того, что поистине велико и превосходит всякий ум.

Нам необходимо оградить себя от удовольствий некоторой великой и крепкой стеной, поскольку никто не может приблизиться к Божественной чистоте, не сделавшись прежде сам чистым. Необходимо оградиться от удовольствий, чтобы чистота никак не могла оскверниться приближением к ним. Эта крепкая стена есть совершенное удаление от всего, в чем заключается страсть, ибо удовольствие, по роду своему будучи одним, как вода, ручьями разливающаяся из одного потока, входит через каждое чувство в души людей, преданных удовольствиям. И побежденный удовольствием, проникшим в него через одно какое-либо чувство, терпит от него поражение в самом сердце; как учит и слово Божие, что воспринявший вожделение зрением, получил язву в сердце (Мф. 5:28). Думаю, что Господь, говоря здесь об одном чувстве, подразумевал все, так что, следуя сказанному, правильно может присоединить: кто слышал с вожделением, кто коснулся и кто всю свою силу подчинил удовольствию, тот согрешает сердцем. Чтобы этого с нами не случилось, мы должны пользоваться тем мудрым правилом в своей жизни, чтобы не прилепляться душой ни к чему, в чем заключается какая-либо приманка удовольствия. Преимущественно же и более всего следует хранить себя от удовольствия вкуса, потому что оно, по-видимому, упорнее других и является матерью запретного, ибо удовольствия, происходящие от пищи и питья, производя неумеренность в употреблении съестного, неизбежно причиняют телу множество зол, порождают в людях много болезней. Итак, чтобы тело всегда пребывало в полном спокойствии и не возмущалось никакой происходящей от пресыщения страстью, мы должны вести строжайший образ жизни и определять меру и предел наслаждения не удовольствием, но необходимостью в чем-либо.

...Любомудренная и суровая жизнь, будучи непривлекательна и неприятна для чувства, исполнена благих надежд, услажденная собственным своим плодом. Ибо когда Делатель наш раскроет в свое время гранатный плод жизни и покажет красоту заключенного в нем, тоща вкушающим сладостно будет причащение собственных своих плодов.

Вот верх благ, венец надежд, предел всякого блаженства — естеству не возмущаться более пороком...

...Все, происшедшее от скотского бессловесия и взятое в отдельности, при худом употреблении ума стало пороком; как и наоборот, если рассудок восприимет власть над таковыми движениями, то каждое из них превратится в вид добродетели. Так раздражительность производит мужество, робость — осторожность, страх — благопокорность, ненависть — отвращение от порока, сила любви — вожделение истинно прекрасного, а величавость нрава возвышает над страстями, и образ мыслей сохраняет непорабощенным злу. Такой вид возношения духа похваляет и великий Апостол, повелевая постоянно помышлять о горнем (Кол. 3:2). Так можно найти, что всякое таковое движение, возносимое возвышенностью мысли, сообразуется с красотою того, что по образу Божию. Но поскольку есть какая-то тяжелая и вниз стремящаяся наклонность греха, то чаще бывает иное, ибо тяжестью бессловесного естества более увлекается вниз владычественное души, нежели сколько тяжелое и перстное возносится вверх возвышенностью мысли. Потому нередко окаянство наше делает, что не узнаем Божия дара; потому что плотские страсти налагаются, подобно гнусной личине, на красоту того, что по образу <Божиему>.

...По искоренении порока на его место вводится добродетель, а по преуспеянии в этом, мудрование плоти не восстает уже против духа, и не может восстать, потому что умерщвлена его сила противиться, но делается готовым ко всякому надлежащему служению, пребывая благопокорным и послушным владычеству духа. Ибо когда прогнан воитель — защитник порока, а на место его вошел поборник добродетели, облекшийся в броню правды и вооруженный мечом духовным, оградившийся защитительным вооружением — шлемом спасения, щитом веры, имеющий на себе всякое духовное вооружение (Еф. 6: 14—17), тогда раб — тело – боится своего господина и с готовностью принимает повеления преобладающего, по которым при служении тела преуспевает добродетель.

Принявший купель крещения подобен молодому воину, только что внесенному в воинские списки, но еще ничего не выказавшему воинственного или мужественного. Как он, повязав пояс и облекшись плащом, не считает себя тотчас же храбрым, и, подходя к царю, не разговаривает с ним дерзновенно, как знакомый, и не просит милостей, раздаваемых трудившимся и подвизавшимся: так и ты, получив благодать, не думай обитать вместе с праведными и быть причтенным к их лику, если не претерпишь многих бед за благочестие, не будешь вести борьбы с плотью и затем с дьяволом, и мужественно не противостанешь всем стреляниям лукавых духов.

Как от одной горящей лампады пламя передается и всем прочим светильникам, которые прикасаются к ней; и, несмотря на то, первый свет не уменьшается, хотя через сообщение в равной мере уделяется и заимствующим свой свет от него, так и святость этой жизни преемственно распространяется от преуспевшего в таковой на приближающихся к нему; ибо истинно пророческое слово, что обращающийся с преподобным, неповинным и избранным и сам делается таковым ( Пс. 17:26—27). Если же ты ищешь признаков, по которым бы нельзя было обмануться в избрании для себя хорошего примера, то начертать их легко. Если ты увидишь мужа, который, стоя посредине между жизнью и смертью, из той и другой извлекает полезные для себя уроки любомудрия, так что ни недеятельности смерти не допускает в усердии к исполнению заповедей, ни живет всецело жизнью, поелику отрешился от мирских похотей, в отношении к тому, в чем выражается плотская жизнь, оставаясь недеятельнее мертвых, а в отношении к делам добродетели, составляющим признак живущих духом, являясь одушевленным, деятельным и сильным, — то такового мужа поставь себе правилом в жизни; пусть он будет для тебя руководителем Божественной жизни, как для рулевых вечно сияющие звезды: подражай и старости его и юности, или лучше, подражай его старости во время юности, — и юности во время старости. Ибо ни время возраста, склонявшегося уже к старости, не ослабило в нем мужественной души, ни юность не была деятельною в того рода деятельности, которая свойственна юности, но какое-то было в нем удивительное соединение противоположностей того и другого возраста, лучше сказать — изменение свойств: в старости юношеская крепость сил к добру, а в цветущей юности неподвижность в отношении к злу.

Поскольку все устрояется разумом и премудростью, то по всей необходимости должно признать и все, что ни бывает, не чуждым этого разума и присущей в нем премудрости.

Поскольку все, что согласно с естеством, любезно естеству, а музыка согласна с нашим естеством, то потому великий Давид к любомудрому учению о добродетелях присоединил и сладкопение, в высокие догматы влив как бы некую сладость меда, при помощи которой естество наше некоторым образом изучает и врачует само себя. А врачевством естеству нашему служит стройность жизни, какая, по моему мнению, прикровенно внушается сладкопением. Ибо, может быть, это самое служит призванием к высокому состоянию жизни, к тому, что живущих добродетельно нрав не должен быть грубым, странным, со всеми разногласным, не издавать, как и струна, сверх меры высокого звука, потому что стройность струны, будучи доводима до излишества, непременно нарушается; но и, напротив того, не должен ослаблять своей силы до непомерности сластолюбием, потому что душа, расслабленная таковыми страстями, делается глухою и немою; и все прочее также должно при времени повышать и понижать, имея в виду, чтобы у нас в нравах сохранялись всегда стройность и добрый лад, без непомерной распущенности и чрезмерной натянутости.

Путь к блаженству указан нам высоким любомудрием в псалмах, и путеводимых ими на высоту возводит он всегда к тому, что еще важнее и выше в добродетельном житии, а именно человеку указывает возможность достигнуть такой меры блаженства, что о превышающем эту меру и разум не в состоянии по каким-нибудь догадкам и предположениям заключить что-либо, и слово не находит, что сказать о следующем за нею по порядку, да и сама надежда, которая во всем простирается далее и далее, оставляя позади себя наше пожелание, как скоро приближается к превышающему надежду, остается в бездействии, а что выше этого, то лучше ожидаемого, как свидетельствует и само любомудрие псалмопения усмотренным в нем порядком.

«Приобрел себе слуг и служанок» (Еккл. 2:7). За какую, скажи мне, цену? Какое из существ нашел ты равноценным этому роду? Какой монетой оценил разум? Сколько монет поставил за образ Божий? За сколько монет купил богозданную природу? Говорит Бог: «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию» (Быт. 1:26). И этого по Божию подобию сущего князя всей земли, от Бога наследовавшего власть над всем, что на земле, скажи мне, кто продает и кто покупает? Одному Богу возможно это; лучше же сказать, и Сам Бог не может этого. Как сказано: «Дары и призвание Божие непреложны» (Рим. 11:29). Поэтому естества нашего не поработит и Бог, Который призвал в свободу нас, самовольно поработившихся греху. Если же Бог не порабощает свободного, кто владычество свое поставил выше Божия? Как будет продан князь всей земли и всего, что на земле? Ибо совершенно необходимо, чтобы вместе было продано и достояние покупаемого. Во сколько же оценим то, что в целой земле? А если это неоценимо, то скажи мне, какой цены достоин тот, кто выше этого? Если наименуешь целый мир, то и тогда не найдешь достойной цены. Ибо Ведущий, как в точности оценить естество человеческое, сказал, что и целый мир — недостойный выкуп за душу человеческую (Мф. 16:26). Потому, когда продается человек, не иное что выводится на торжище, как господин земли. А поэтому вместе с ним провозглашена будет продажною и тварь, т. е. земля, море, острова и все, что на них. Итак, чем же будет платить за это покупающий? Что получит продающий, когда такое приобретение последует за обменом? Но небольшая книжка, письменный договор, отчисление монет обманули тебя, будто бы ты стал владыкою образа Божия. Какое безумие! Если договор утратится, если писание источит моль, или смоет упадшая откуда-нибудь капля воды, где у тебя будут поручительства? Где у тебя права на владычество?

Что же влечет за собою роскошь? Где ни появится это зло, оно, как болезнь, необходимо влечет за собою и свои дурные последствия. Решившиеся иметь роскошный и изнеженный стол необходимо вовлекаются в постройку великолепных зданий и издерживают много богатства на обширные дома и изысканное украшение их; при этом заботятся о красоте одров, убирая их цветными и всячески испещренными коврами; делают очень дорогие серебряные столы, одни гладко отполированные, другие изукрашенные резьбою, так чтобы вместе и служить им для гортани, и насыщать взор изображенными на них событиями. Обрати со мною внимание и на остальное: чаши, треножники, кружки, рукомойные сосуды, блюда, бесчисленные роды стаканов; шутов, актеров, музыкантов, певчих, острословов, певцов, певиц, танцовщиц, всю свиту распутства, отроков, женственно прельщающих волосами, бесстыдных девиц, по нескромности сестер Иродиады, убивающих Иоанна, — находящийся в каждом богоподобный и любомудрый ум.
В то время как все это совершается внутри дома, у ворот приседят бесчисленные Лазари: одни — покрыты тяжкими язвами, другие — с выбитым глазом, иные — оплакивают потерю ног, а некоторые из них совершенно ползают, потерпев лишение всех членов. Но, взывая, они не бывают услышаны, ибо мешает шум труб, песни самовольных певцов и грохот сильного смеха. Если же как-нибудь бедные посильнее постучат в двери, дерзкий привратник немилостивого господина, выскочив откуда-нибудь, отгоняет их палками, зовет беспощадных собак и бичами растравляет их раны. И отходят други Христовы, о которых прежде всего говорят заповеди, не получив ни куска хлеба, ни кушанья, с одним прибытком обид и ударов. Внутри же, где идет работа маммоне, — одни, как переполненные водою корабли, извергают пищу, другие засыпают около стола, на котором стоят перед ними стаканы. Двойной грех обитает в этом доме: один — пресыщение упивающихся, другой — изгнание голодных нищих.
Если Господь видит это, <а Он конечно видит>, то что, по вашему мнению, последует за такую жизнь, — скажите вы, ненавистники нищих? Или не знаете, что их ради Священное Евангелие провозглашает и подтверждает своим свидетельством все эти страшные и ужасные примеры? Описан там тяжко скрежещущий зубами и стенающий <богач>, роскошествовавший в виссоне и содержимый в бездне зол (Лк. 16: 19—31). Другой опять, подобный этому, осужден на нечаянную смерть; вечером он совещался об утренней пище и не дожил до луча утреннего (Лк. 12: 16—21). Не будем мертвы для веры и бессмертны для наслаждения. А такого образа мыслей держимся мы, когда желаем всем жертвовать плотскому обольщению, как домовладыки, не имеющие наследников, как постоянные господа на земле, во время жатвы заботящиеся о посеве, а во время посева надеющиеся порадоваться жатве, сажающие платан и ожидающие тени высокого дерева; сажающие финиковое зерно и ожидающие сладости плодов. И это часто бывает в старости, когда близка зима смерти, а жизни остается не ряд годов, а три или четыре дня!
Итак, помыслим, как существа разумные, что жизнь наша преходяща, что время текуче, непостоянно и неудержимо, как какой-нибудь речной поток, который все, что ни попадет в него, несет к конечной гибели. И, о если бы будучи краткою и скоропреходящею, жизнь была безотчетна! Но в том состоит ежечасная опасность, что не только за дела, но и за слова, произнесенные нами, должны мы дать ответ перед неподкупным судилищем.

Если и с тобою Евин советник вступит в беседу о том, что прекрасно для взора и приятно для вкуса, и при хлебе станешь искать такой-то пищи, приготовленной с такими-то приправами, а потом вследствие этого расширишь пожелание далее необходимых пределов, то увидишь тогда, как пресмыкающийся вслед за эти неприметно прокрадется к любостяжательности. Ибо от пищи необходимой, перейдя к лакомой пище, перейдет и к тому, что приятно для глаз, будет домогаться светлых сосудов, красивых слуг, серебряных лож, мягких постелей, прозрачных, с золотою насыпью, покрывал, престолов, треножников, купален, чаш, рогов, холодильников, ковшей, лоханей, светильников, курильниц. А через это входит похоть любостяжательности, и домогается подобных вещей, но, чтобы в заготовлении таковых не было недостатка, необходимы доходы на приобретение требуемого. Поэтому надобно иному быть в печали, живущему вместе проливать слезы, многим сделаться бедствующими, лишившись собственности, чтобы вследствие их слез за столом этого человека было блистательно. А когда змей обовьется вокруг этого, и наполнит чрево, чем было желательно, тогда, вслед за этим, по пресыщении человек более и более вовлекается в неистовство непотребства; и это есть крайнее из зол человеческих.

Говорят, Бог, если бы хотел, мог и упорно противящихся принужденно привлечь к принятию проповеди. Но где будет их свобода? Где похвала преуспевающим? Одних неодушевленных и бессловесных можно чужою волею приводить к чему угодно; словесное же и разумное естество, если перестало действовать свободно, утратило вместе и дар разумности. Ибо на что будет употреблять разум, если власть избирать, что заблагорассудится, лежит на другом? Если же произволение остается недейственным, то по необходимости уничтожается добродетель, встретившая себе препятствие в неподвижности произволения. Если же нет добродетели, то жизнь теряет цену, ум уступает место судьбе, отнимается похвала у преуспевающих, грех непобедим, различие в жизни не определено. Ведь кто еще будет вправе осуждать невоздержного или хвалить целомудренного, когда у всякого готов этот ответ: из всего, что бывает с нами, ничто не в нашей воле, но человеческие произволения могущественнейшим владычеством приводятся к тому, что угодно обладающему. Итак, не благости Божией вина, что не во всех бывает вера, но расположения принимающих проповедь.

Богодухновенное Писание, как называет его Божественный апостол, есть писание Святого Духа. Цель его есть польза людям, потому что говорит он: Все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности (2 Тим. 3:16). Но эту пользу нельзя получить читающим с первого раза, Божественное будто завесою скрывается "телом" Писания, так как законодательство и история покрывают созерцаемое умом. Потому-то о тех, которые смотрят только на тело Писания, апостол говорит, что они имеют покрывало на сердце (2 Кор. 3:15) и не могут рассмотреть славу духовного закона, так как им препятствует наложенное на лицо законодателя покрывало.

...Слово в книге <Песнь Песней> повелевает слышащим, хотя живем во плоти, не обращаться к ней мыслями, но иметь в виду единую душу. И все выражающие любовь речения чистыми и неоскверненными воспитывать превышающему всякий ум благу, которое одно в подлинном смысле сладостно, вожделенно и достолюбезно, и наслаждение которым служит всегдашним поводом к большему вожделению, причастием благ усиливая пожелание.

Поскольку... Песнь Песней содержит в себе некоторые понятия, трудно постигаемые и по неясности покрытые тайною, то предстоит для нас потребность в большей внимательности, лучше же сказать, в большем содействии молитв и путеводительстве Святого Духа, чтобы нам в изумлении от этих высоких чудес не потерпеть того же, что обыкновенно бывает с нами, когда смотрим на звезды, потому что, и их красоте дивясь издали, не можем придумать никакого способа к познанию их сотворения, напротив того, по причине красоты их наслаждением служит для нас пребывать в удивлении видимому. Ибо подлинно некиими звездами представляются и эти лучи, и осияния Божественных сих словес, блистательнейшие и превосходнейшие душевных очей, по высоте небесней от земли, как говорит Пророк (Пс. 102:11). А если и с нашею душою произойдет то же, что слышим об Илии, и мысль наша, восхищенная на огненной колеснице, став возвышенною, преложится к небесным красотам (Святым же Духом будем представлять себе тот огонь, которого Господь приходил низвести на землю (Лк. 12:49), уделяемый ученикам в виде языков); то и для нас небезнадежным сделается приблизиться к этим звездам, разумею божественные понятия, которые посредством небесных и духовных словес освещают наши души.

Как глухим, посредством знаков и движений рук, означаем, что должно делать, не потому, что сами не имеем собственного голоса, когда это делаем, но потому, что для неслышащих совершенно бесполезно изъяснение посредством слов, — так, поскольку человеческое естество некоторым образом глухо и не слышит ничего горнего, то благодать Божия, говорим мы, многократно говорившая в пророках (Евр. 1:1), руководит нас к уразумению горнего, сообразуя речения святых пророков с тем, что нам ясно и привычно, а не предлагает научения собственного собственному величию (ибо как в малом вместилось бы великое?), но снисходит к скудости нашей силы.

Снова обращу речь к притчам, чтобы какой-нибудь страстный и плотской ум, издающий еще мертвенное зловоние ветхого человека, значения Богодухновенных мыслей и речений не низвел до скотского неразумения, но чтобы каждый, в исступлении ума, став вне вещественного мира, бесстрастием возвратившись некоторым образом в рай, и чистотою уподобившись Богу, в таком уже состоянии вступил уже во святилище таин, проявляемых нам в книге Песнь Песней. Если же у кого душа не уготована к такому слышанию, то да внемлет он Моисею, который узаконяет нам не отваживаться восходить на духовную гору, не омыв прежде одежд на сердцах наших и не очистив душ приличными окроплениями помыслов (свт. Григорий Нисский, 20:20—21).
Как добрая кормилица, Писание признает людей собственными своими чадами, лепечет иногда с ними и, подобно им употребляет некоторые именования, хотя не погрешает в ведении совершенного. Ибо говоря, что Бог имеет уши, глаза и прочие члены тела, не преподает такого учения в виде определения, что Божество сложно, но излагает догматы сказанным способом, от переносного значения того, что у нас, к разумению бесплотного возводя людей, которые не могут приступить к сему непосредственно. Оно говорит, что Бог есть Дух и присущ везде, куда бы кто ни пошел, научает нас Его простоте и неописуемости. Так, следуя обыкновению, называет и Тремя Мужами, чтобы не отступить от общего, от того, что в употреблении у многих; и с точностию именует Единым, чтобы не преступить предела, когда дело касается до естества вещей. И одно почитаем снисхождением, оказанным к пользе и выгоде младенствующих, а другое называем догматом, изложенным к утверждению и сообщению совершенства.

Предлагается нам Песнь Песней, как полное изложение боговедения и любомудрия. Она есть истинный храм откровения, в которой покровами и завесами служат некие слова и изречения, выражающие любовь, показывающие отношение к любимому, также изображение красоты, упоминание телесных членов, и видимого на лице, и сокрытого под облачением одежды. А что внутри, то в подлинном смысле есть некий пресветлый светильник, и ковчег, исполненный тайн, и благоухающая кадильница, и очищение греха, всезлатое кадило благочестия, эта красота завес — благообразное исткание из множества добродетелей, эти незыблемые столпы помыслов, неподвижные столпы догматов и красота верхов, которыми истолковывается благодать во владычественном свойстве души и омывальницы душ; и все, что относится к небесному и бесплотному житию, что закон предписывает, выражаясь загадочно, можно находить в сокрытых под буквою понятиях, если только, в купели Слова омыв всю скверну гнусной мысли, попечением о жизни сделаем себя способными к вступлению во Святая святых, а не останемся не узревшими чудес внутри храма, подвергшись смерти за то, что, вопреки предписанию закона, касались мертвого понятия или какого-либо нечистого помышления. Ибо закон духовный не дозволяет таковым входа, если кто, коснувшийся какой-либо мертвой и мерзкой мысли, не омоет, по Моисееву Закону, одежду совести своей.

...В естестве человеческом для мгновенного наслаждения нет никакого хранилища, в котором бы могли запасать для себя удовольствие, со всем тщанием приобретенное. Но когда сластолюбцам кажется, что овладели они чем-то, как обманчивый какой-то призрак, мгновенно исчезает и обращается это в ничто, и по удалении таковой мечты остается один ее след — стыд, отпечатлевающий в них глубокий и неизгладимый образ того, что прошло, так что, подражая в искусстве ловцам, можно по следам распознать природу зверя. Ибо ловцы, когда добыча и невидима, по следу узнают животное.

Как змею невозможно втащить за край хвоста, потому что чешуя естественным образом упирается вопреки втаскивающим, так невозможно начинать с крайних частей души, чтобы выжить из нее вторгшееся сластолюбие, если кто не заградит этому злу первого входа. Почему Наставник добродетели повелевает блюсти его голову, головою называя начало порока, в котором, если оно не допущено, бездейственным остается прочее. Ибо кто враждебно противостал удовольствию вообще, тот не поддается частным искушениям страсти. А кто допустил в себя начало страсти, тот с этим вместе принял в себя целого зверя.

Слезы — тщательный страж для спасающихся добродетелию.

Почему находящийся в младенчестве изводится из жизни? Что достигается через это промыслом Божественной Премудрости? Но если говорить о детях, которые служат обличением беззаконного зачатия и потому истребляются родившими, то несправедливо будет отчета в делах порочных требовать у Бога, Который нехорошо в этом сделанное повергает суду. Если же кто из воспитываемых родителями и пользующихся попечительным за ними уходом и усердными о них молитвами при всем том не наслаждается, однако же, жизнью, по причине до смерти одолевающего недуга, в этом, без сомнения, состоит единственная причина, то гадаем о подобном этому так: совершенному промыслу свойственно не только врачевать обнаружившиеся немощи, но и промышлять, чтобы и первоначально не впал кто в запрещенное. Ибо Тому, Кто будущее знает наравне с прошедшим, справедливо воспрепятствовать продолжение жизни младенца до совершенного возраста, чтобы силою предведения предусмотренное зло не было совершено, если младенец останется в живых, и чтобы жизнь того, кто будет жить с таким произволением, не сделалась пищею греха.

Если же кто без исследования примет такое мнение, что исшедший в младенчестве из жизни непременно будет причастником благ, то окажется из этого, что блаженнее жизни не быть причастным жизни; если для умершего в младенчестве причастие благ несомненно, хотя бы родился он от варваров, или был зачат от незаконного брака, а у прожившего определенное и узаконенное природою время, без сомнения, к жизни больше или меньше примешивается скверна порока; или если намерен совершенно быть вне общения со злом, то для этого самого нужно ему много потов и трудов, потому что не без усилий преуспевает в добродетели усердствующий о ней и не без труда бывает для людей отчуждение от удовольствий, так что пользующемуся долговременной жизнью непременно должно потерпеть одно из двух огорчений, или в настоящей жизни бороться с многотрудностью добродетели, или в будущем мучиться при воздаянии скорбями за порочную жизнь. Но для умирающих прежде времени нет ничего подобного. Напротив того, преждевременно преставившихся немедленно встречает добрый жребий, если только  справедливо мнение так думающих. Потому вследствие этого и неразумие окажется предпочтительнее разума, и добродетель представится ничего поэтому нестоящей. Ибо если не бывает никакой утраты в причастии благ у неучаствующего в добродетели, то суетное и бесполезное дело трудиться о ней, когда на суде Божием берет первенство состояние неразумное.

Преждевременная кончина младенцев не ведет к мысли, что скончавший так жизнь несчастлив, или что равен он очистившим себя в настоящей жизни всякою добродетелью; потому что Бог, по лучшему Своему промышлению, предотвращает безмерность зол в тех, которые стали бы жить во зле. А что некоторые из злых живут долго, это не опровергает высказанной мысли, потому что по милости к родившим не допускается до них зло. Но теми, которые не имели от родителей какого-либо дерзновения перед Богом, не передается этот род благодеяния и происшедшим от них. Или тот, кому смерть воспрепятствовала сделаться худым, оказался бы гораздо худшим приобретших известность порочностью, если бы невозбраняемо стало жить дурно. Или если некоторые дошли до самой крайней меры порочности, то апостольский взгляд на это успокаивает пытливость тем, что Творящий все с премудростью умеет и посредством зла соделывать нечто доброе. Если же кто достиг крайности в дурной жизни... и ни на что полезное не выкован художеством Божьим, то это служит к приращению веселья живших хорошо, как дает разуметь пророчество, чего да не вменяет кто-либо в маловажное из благ и в недостойное Божьего промышления.

...Когда человек, оставив всеплодие благ, по преслушанию насытился тлетворным плодом, имя же этому плоду смертоносный грех, тогда немедленно умер для лучшей жизни, жизнь божественную обменяв на неразумную и скотскую. И поелику единожды примесилась к естеству смерть, то мертвость вошла и в рождающихся по преемству. От этого и нас прияла в себя мертвенная жизнь, так как самая жизнь наша некоторым образом умерла. Ибо в прямом смысле мертва жизнь наша, лишенная бессмертия. Таким образом, между двумя этими жизнями занимает средину, кто  познается среди двух жизней, чтобы истреблением худшей доставить победу непотерпевшей изменения. И человек, как тем, что умер для истинной жизни, впал в эту мертвую жизнь, так, когда умирает для этой мертвой и скотской жизни, преставляется в жизнь всегда живую, и поэтому несомненно, что невозможно прийти в блаженную жизнь, не став мертвым греху.

«Время рождаться, и время умирать» (Еккл. 3, 2), то есть пришло время, и я родился; придет время, и я умру. Если все обратим на это внимание, то не пойдем, оставив это сокращенное шествие, кружиться с нечестивыми, добровольно блуждая по круговратному пути жизни,  увлекаясь властью, знатностью и богатством, которыми, будучи замедляемы на таком множестве путей этого мира, не находим исхода из лабиринта этой жизни, тем самым, что, по-видимому, употребляем усилие, смешивая для себя признаки непогрешительного пути. Сколько блаженны, говорит Екклесиаст, те из людей, которые, оставив вращающиеся обольщения жизни, приводят себя на сокровенный путь добродетели. А на этом пути тот, кто не обращает душу ни к чему здешнему, но со старанием устремляется к предложенному в надежде верою.

...Не должно скорбеть о почивших (1 Сол. 4:13), потому что скорбь эта свойственна только неимущим упования... Возможно ли людям это исполнить, когда в каждом есть какое-то естественное отвращение от смерти; кто видит умирающих, те с трудом сносят зрелище; а к кому приближается смерть, те, сколько можно, от нее бегут. Да и господствующие законы признают ее крайним из преступлений и крайним из наказаний; поэтому какая же возможность почитать ни за что исшествие из жизни, даже кого-либо из чужих, не только и близких, когда они оканчивают жизнь? К тому же видим... что и все человеческое старание имеет в виду то, что продлить нам время жизни; потому у нас и дома придуманы для жительства, чтобы тела в окружающем их воздухе не страдали от холода или жара. И земледелие что иное, как не заготовление потребного для жизни? Забота же о жизни, конечно, происходит от страха смертного. Что такое врачебное искусство? Отчего оно почтенно у людей? Не от того ли, что средствами своими, по-видимому, борется несколько со смертью. И брони, и щиты, и воинская обувь, и шлемы, и оборонительные оружия, и ограды стены, и железом кованные ворота, и доставляющие безопасность рвы, и подобное тому, почему иному делается все это, как не по страху смерти? Поскольку же естественным образом так страшна смерть, то легко ли послушаться того, кто велит остающемуся в живых не предаваться скорби об умершем?

...Созерцание не совершает душу само по себе, если нет дел, показывающих преспеяние в нравственной жизни...