Путь, возводящий человеческое естество на Небо, есть не что иное, как отступление и бегство от земных зол, а средством к избежанию зол не что иное служит, как уподобление Богу. А уподобиться Богу – значит сделаться праведным, святым, благим и всем этому подобным. Если кто, насколько возможно, ясно напечатлеет в себе черты этих совершенств, то как бы естественным образом, без труда из земной жизни переселится в страну небесную, потому что не расстояние отделяет Божество от человечества, и нет необходимости в каком-нибудь орудии или изобретении, чтобы эту тяжелую, обремененную и земную плоть возвести в образ жизни нетелесной и духовной. Но по разумном отлучении добродетели от порока, только от человеческого произволения зависит – быть человеку там, куда склоняются его пожелания.

Для чего же Господь пришел? Для того, чтобы, извлекши тебя из пучины греха, возвести на гору (Пс. 23:3), если для восхождения ты воспользуешься царскою колесницею, т. е. добродетельным образом жизни. Ибо нельзя взойти на ту гору, если не будут сопутствовать тебе добродетели; для этого ты должен быть неповинен руками (Пс. 23:4), не осквернен никаким лукавым делом, чист сердцем (Пс. 23:4), не обращаясь душою своею ни к чему суетному, и не измышлять против ближнего никакого коварства. Награда за сие восхождение есть благословение (Пс. 23:5), Господь дарует таковому назначенную Им милость (Пс. 23:5). Сей есть род ищущих Его, восходящих на высоту посредством добродетели и ищущих лице Бога Иаковля (Пс. 23:6).

Каким путем мы оказались вне рая, будучи изгнаны в лице прародителя, таким же и теперь можем опять, если пойдем, возвратиться в первобытное блаженство. Какой же это путь? Удовольствие, внушенное лестию, было началом падения; потом за страстию удовольствия последовали стыд и страх и то, что они уже не смеют явиться перед взором Создателя, но скрываются в листьях и тени; после этого облекаются мертвыми кожами, и таким образом посылаются для жительства в это полное болезней и трудов место, где брак изобретен как утешение для смертных. Итак, если мы хотим здесь освободиться и быть со Христом, то должны начать свое отрешение с брака. Как странствующие вдали от своего отечества, когда возвращаются туда, откуда отправились, сперва оставляют то место, на котором последнем случилось им быть на пути, так и тем, которые возвращаются ко Христу, это слово советует оставить прежде всего, как бы последний какой ночлег, брак, поелику он оказывается последним пределом нашего удаления от райской жизни; потом удалиться от тяжкой заботы о земном, на которую осужден человек после грехопадения; затем — сбросить покровы плоти, отказаться от кожаных одежд, т. е. мудрования плоти, и отрекшись от всех сокровенных постыдных дел, не укрываться уже более под  тению смоковницы, т. е. горестной жизни, но отбросив покровы, сделанные из скоропреходящих листьев этой временной жизни, опять предстать перед взором Создателя; удаляться от обманчивых удовольствий вкуса и зрения; держаться советов уже не ядовитого змея, но одной только заповеди Божией. А она состоит в том, чтобы стремиться к одному добру и удаляться от вкушения зла, так как все дальнейшее зло получило у нас начало от того, что мы не захотели оставаться в неведении зла. Потому-то и повелено было прародителям не приобретать познания ни о добре, ни о том, что противоположно ему, но удаляясь от познания как добра, так и зла, наслаждаться чистым, несмешанным и непричастным злу благом. А это благо, говорю я, состоит не в другом чем, как в пребывании только с Богом, чтобы наслаждаться этим постоянно и непрестанно, не примешивая к этому наслаждению ничего, влекущего к противному. И если позволено будет сказать дерзновенно, может быть, таким образом кто-либо будет взят от этого мира, который во зле лежит, в рай, где вознесённый апостол Павел слышал и видел неизреченное и незримое, о чем «человеку нельзя пересказать» (2 Кор. 12:4).

Спасителем всех бывает Бог всяческих, между тем как совершает спасение Сын благодатию Духа.

Опровержение сильных доказательств обличает вместе слабость и других; так бывает и на войне, что когда сильнейшая всех часть войска падет, то на остальную победители сильной части уже не обращают никакого внимания.

Нет ничего столько тяжелого и неприступного во вражеском ополчении, как оружие сребролюбия, потому что, хотя наилучшим образом оградятся души стройною связью других добродетелей, но тем не менее и через них нередко проникает это стенобитное орудие. Можно видеть, что и при целомудрии вторгается любостяжание, при вере, при точном хранении таинств, при воздержании и смиренномудрии и при всем тому подобном бывает это тяжкое и непреоборимое приражение зла. Почему иные воздержные, целомудренные, пламенеющие верою люди строгого образа жизни, скромные нравами, не в состоянии бывают противостать этой только болезни.

...Великим и сильным оружием к избежанию греха служит обыкновенно хранящийся в людях стыд, для того, думаю, и вложенный в нас Богом, чтобы такое расположение души производило в нас отвращение от худшего. Ибо сродны и близки между собою и сам стыд, и болезненное чувство посрамления; тем и другим воспрещается грех, если только кто для этого пожелает воспользоваться таковым расположением души. Ибо стыд часто больше страха обучал избегать дел несообразных. Да и посрамление, следующее за обличениями в погрешности, само по себе достаточно может уцеломудрить согрешающего, чтобы он снова не впал в что-либо подобное. И если бы кто захотел определить различие стыда и посрамления, то посрамление есть высшая степень стыда, а стыд, наоборот, низшая степень посрамления. Различие же и общение этих болезненных чувств обнаруживаются на лице краскою. Ибо стыд означается одним румянцем, так как с душою, по естественному некоему расположению, сострадает несколько и тело, и жар сердечной плевы воскипает на поверхности лица; а посрамленный обнаружением проступка делается посиневшим и побагровевшим, потому что страх к румянцу примешивает желчь. Потому такого болезненного чувства для решившихся на что-либо несообразное достаточно будет, чтобы не оставаться им дольше в том, за что обличением подверглись посрамлению.

Святjй жертвенник <престол>, которому предстоим, по природе может быть обыкновенным камнем, ничем не различный от других плит, из которых строятся наши стены и украшаются полы, но потому что он посвящен на служение Богу и принял благословение, то он есть святая трапеза, чистый жертвенник, к которому касаются уже не все, но только священники, да и те с благоговением. Хлеб опять, пока есть обыкновенный хлеб, но когда над ним будет священнодействовано Таинство называется и становится Телом Христовым. То же бывает и с таинственным елеем, то же с вином. Эти предметы малоценны до благословения, после же освящения Духом каждый из них действует различным образом. Та же сила слова производит так же почтенного и честного священника, новым благословением отделяя его от обыкновенных простых людей. Ибо тот, кто вчера и прежде был одним из многих, одним из народа, вдруг оказывается вождем, предстоятелем, учителем сокровенных таинств; и таким он делается, нисколько не изменившись по телу или по виду, но оставаясь по видимости таким же, каким был, некоторою невидимою силою и благодатию преобразовался по невидимой душе к лучшему.

Невозможно иначе свергнуть с себя лукавое владычество тления, пока не восприимет над нами снова владычества животворящая сила Божия.

...Об Отце исповедуем, что Он есть несозданный и нерожденный; ибо и не рожден, и не создан. Потому несозданность эта у Него есть общая с Сыном и Духом Святым. Но Отец и не рожден; это есть особенное, несообщимое, чего не находится ни в одной из прочих Ипостасей. Сын по несозданноети едино со Отцем и Духом, но в том, что есть и именуется Сыном и Единородным, имеет особенность, которой нет ни у Сущего над всеми Бога, ни у Святого Духа. Дух же Святой, по несозданности естества имея общность с Сыном и Отцем, опять отличается от Них собственными Своими признаками. Признак же и черта, особенно Его отличающие, — не быть ничем из того, что усматривает разум в Отце и Сыне. Ибо не быть и нерожденно и единородно, вообще же быть — составляет исключительную Его особенность перед поименованными Лицами. Будучи едино со Отцем по несозданности, опять отличается от Него тем, что не Отец, подобный оному Отцу; при единстве с Сыном по несозданности, составляя с Ним едино, и потому, что причину бытия имеет в Боге всяческих, не одно с Сыном опять по Своей особенности; потому что не единородно происходит от Отца и является через Сына. И опять, посольку тварь приведена в бытие Единородным, то, чтобы не подумали, будто бы и Дух, как явившийся через Сына, имеет некую общность с тварию, непреложностию, неизменяемостию, неимением нужды заимствовать от других благость Дух отличается от твари, потому что тварь не имеет непреложности в естестве, как говорит Писание, повествуя о падении Денницы (Ис. 14:12), о котором и Господь, открывая таинства ученикам, сказал: Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию (Лк. 10:18). Но чем отличается от твари, тем самым состоит в сродстве с Отцем и Сыном. Ибо понятие непреложности и неизменяемости одно и то же самое для всех существ, по естеству неприемлющих в себя худшего.

...Естество Отца и Сына одно и то же; ибо инородному невозможно называться именем Божиим; как скамья не называется сыном плотника, и никто из здравомыслящих не скажет, что домоздатель построил сына; напротив того, наименованиями отец и сын означается единение их по естеству. Когда два существа состоят во взаимном свойстве с третьим, по всей необходимости надлежит не иметь им различия и одному с другим. Потому если Сын по естеству в единении с Отцем, а тождеством действ доказано, что Дух Святой не чужд естества Сыновнего, то вследствие этого оказывается, что естество Святой Троицы едино, между тем как в каждой Ипостаси личное свойство, по преимуществу в ней усматриваемое, не сливается, и отличительные признаки между собою не перемешиваются так, что признак Отчей Ипостаси не переносится на Сына или Духа, или так же признак Сына не применяется к Отцу и к Духу, или личное свойство Духа не обнаруживается в Отце и в Сыне. Но в общности естества усматривается несообщимое различие особенностей. Отцу свойственно безвиновное бытие. Этого нельзя видеть в Сыне и в Духе; потому что Сын от Отца исшел (Ин. 16:28), как говорит Писание, и Дух от Бога (1 Кор. 2:12) и от Отца исходит (Ин. 15:26). Но как это — иметь безвиновное бытие, будучи свойством одного Отца – не может прилагаемо быть к Сыну и к Духу; так наоборот и этому — иметь бытие от вины, что свойственно Сыну и Духу – неестественно быть усматриваемым в Отце. А как общее свойство Сына и Духа — не быть нерожденным, то, чтобы не усматривалось в Них какой-либо слитности, можно опять найти несмешиваемое различие в Их личных свойствах; так что и общее сохраняется, и особенные свойства не сливаются. Ибо Сын в Святом Писании именуется Единородным от Отца, и этим Писание ограничивает личное свойство Сына. О Святом же Духе говорится, что Он от Отца, и свидетельствуется, что Он есть Сыновний. Ибо сказано: если же кто Духа Христова не имеет, тот и не Его. (Рим. 8:9). Потому хотя Дух, сущий от Бога, есть и Христов Дух, однако же Сын, сущий от Бога, не есть и не называется Сын Духа, и относительная эта последовательность не имеет места в обратном порядке, так что можно было бы, равным образом разложив речь, превращать ее, и как Духа называем Христовым, так и Христа именовать Духовым. Потому, так как свойство это ясно и неслитно отличает одно Лице от другого, а тождество действия свидетельствует об общности естества, то тем и другим подтверждается благочестивое положение о Божестве, что исчисляется Троица по Ипостасям, и не рассекается на иноестественные отделы.

...Понятие ипостасей, по усматриваемым в каждой особенностям, допускает разделение, и по сложении представляется числом; но естество одно, сама с собою соединенная и в точности неделимая единица, неувеличиваемая приложением, неумаляемая отъятием; но как есть одна, так, хотя и во множестве является, сущая нераздельною, нераздробляемою, всецелою, неуделяемою причастникам ее по особой части каждому.

По понятию сущности, Сущий – Един, потому и Владыка узаконил взирать на единое имя, а по отличительным свойствам, служащим к познанию Ипостасей, вера в Него делится на веру в Отца и Сына и Святого Духа, неотлучно разделяемых и неслиянно соединяемых. Ибо, когда услышим слово «Отец», дадим в себе место той мысли, что имя это не только само по себе разумеется, но означает собою и отношение к Сыну... Поэтому, познав Отца, тем самым именем научены мы и вере в Сына. Поэтому так как Божество по естеству то, что Оно есть, и каково Оно есть, таково всегда, а не когда-либо стало тем, что Оно теперь, и не будет когда-либо чем-то таким, что не есть теперь. Отцом же наименован в Писании Истинный Отец, а вместе с Отцом является и Сын, то неизбежно веруем, не допуская никакого превращения или изменения в Естестве: что Он теперь, тем непременно был и всегда... О Божием и Пречистом Естестве не позволительно сказать, что Оно не всегда прекрасно. Ибо если не всегда было тем, что Оно теперь, то, конечно, превратилось из лучшего в худшее или из худшего в лучшее, но равно нечестиво то и другое, сказанное о Божием Естестве. Божество не допускает превращения и изменения. Все, что есть прекрасного и доброго, всегда представлялось в Источнике прекрасного. Прекрасен же и выше всего прекрасного Единородный Бог, «сущий в недре Отчем» (Ин. 1:18)... Сын, Который в Отце... всегда есть То, что Он есть, потому что Божество по Естеству не допускает приращения и вне Себя не имеет какого-либо иного блага, по причастии которого приобрело бы большее, но всегда одинаково... и если что блаженно, пречисто и истинно благо, то непременно уже есть вокруг Него и в Нем. Поэтому несомненно, что не вследствие приобретения присущ Ему Дух Благой и Святой Дух Правый, Владычний, Животворящий, Содержащий и Освещающий всю тварь, Который «все... производит... как Ему угодно» (1 Кор. 12:11), так что невозможно и представить какого-либо промежутка между Помазанником и Помазанием... или между Премудростью и Духом Премудрости, или между Истиною и Духом Истины, или между Силою и Духом Силы, но как в Отце от вечности умопредставляется Сын, Который есть Премудрость, и Истина, и Совет, и Крепость, и Ведение, и Разум, так и в Сыне от вечности умопредставляется Дух Святой, Который есть Дух Премудрости, и Истины, и Совета, и Разума, и все прочее, чем является и именуется Сын. Поэтому-то говорим, что соединенно и вместе раздельно предана святым ученикам эта тайна благочестия, а именно: что должно веровать во имя Отца и Сына и Святого Духа, ибо особенность Ипостасей ясной и неслиянной делает нераздельность Лиц. Одно же имя, поставленное в изложении веры, ясно объясняет нам единство сущности Лиц, в Которые веруем,– Отца и Сына и Святого Духа. Ибо по этим именам познаем не разность Естества, но одни свойства, служащие к познанию Ипостасей, по Которым знаем, что Отец не Сын, и Сын не Отец, или Отец или Дух Святой – не Сын; но каждое Лицо познается по особой отличительной черте Ипостаси, в неопределенном совершенстве, само по себе представляемое и не отделяемое от Лица, с Ним соединенного.

Один Бог Отец Слова живого, Премудрости ипостасной и Силы и Образа присносущного; Совершенный, Родитель Совершенного, Отец Сына Единородного. Один Господь, Единый от Единого, Бог от Бога, Образ и Изображение Божества, Слово действенное, Мудрость, объемлющая состав всего, и творческая Сила всей твари, истинный Сын истинного Отца, Невидимый Невидимого, Нетленный Нетленного, Бессмертный Бессмертного, Присносущный Присносущного. И один Дух Святый, от Бога имеющий бытие и через Сына явившийся, т. е. человекам; Образ Сына, Совершенного Совершенный, Жизнь, — Вина живущих, Источник святой, Святость, Податель освящения, в Котором является Бог Отец, Иже над всеми и во всех, и Бог Сын, Иже через всех. Троица совершенная, славою, вечностью и царством не разделяемая и не отчуждаемая.

Отец не потому есть Бог, что сохраняет инаковость с Сыном; в таком случае не был бы Богом Сын. А если потому, что Отец есть Отец, Он есть и Бог; то, поскольку Сын не Отец, Сын уже не Бог. Если же Сын есть Бог не потому, что Он — Сын, а подобно этому и Отец есть Бог не потому, что Он — Отец, но потому, что Он такая-то сущность; то Один есть Отец, и Сын есть Бог, и по этой причине Отец Бог, и Сын Бог, и Дух Святой Бог. Так как сущность не делится в каждом Лице, чтобы, подобно Лицам, были и три сущности; то явно, что не будут делиться ни Имя, которое означает сущность, ни Бог, чтобы Ему быть тремя Богами. Но как сущность — Отец, сущность — Сын, сущность — Дух Святой, но не три сущности; так и Бог — Отец, Бог — Сын, Бог — Дух Святой, а не три Бога. Ибо один Бог, и Он один и тот же, так как и сущность одна, и она одна и та же; хотя каждое Лицо называется и существенным, и Богом. Иначе, поскольку каждое Лицо есть сущность, необходимо и сущности Отца, Сына и Духа Святого назвать тремя, что противно разуму. Ибо Петра, Павла и Варнаву не называем тремя сущностями; напротив того, единою и единственною сущностью именуя ту, которая во Отце и Сыне и Святом Духе, вследствие этого называем Единого Бога, хотя и веруем, что и каждое Лицо существенно и есть Бог. Ибо, как по разности Отца, Сына и Святого Духа говорим, что три Лица; так поскольку не разнятся по сущности, но в отношении к той есть тождество в Лицах: то, без сомнения, будет это тождество и в отношении к имени Бог, потому что означает оно сущность, не то представляя, что она такое - это непостижимо, но указывая на нее, как заимствованное от некоего свойства, принадлежащего сущности. Отличительное свойство вечной сущности, общее Отцу, Сыну и Святому Духу, — над всем назирать, все видеть и знать, даже самое сокровенное. Отсюда заимствованное имя Бог, употребляемое в собственном смысле, означает ту сущность. Поэтому, так как одна таковая сущность и означающее ее имя также одно, именно имя Бог, то, сообразно с понятием сущности, в собственном смысле одни будет и Бог; потому что имя Бог — означает не Лицо, а сущность. А если бы имя Бог указывало на Лицо, то одно и единственное Лицо, Которое бы означалось таким-то именем и называлось бы Богом, как и Отцом называется один Отец; потому что именем этим означается Лицо.

Скажу украшающим себя: «О чем старается, кто золотом расцветил себе волосы, или примкнул украшения к устам, или кожу на шее обложил ожерельями, или показывает, что на другой какой-либо части тела носит золото? Где бы ни было оно возложено на теле, сам человек нимало не преобразится от блеска золота. Кто видит златоносца, тот так же смотрит на золото, как бы если оно лежало в лавке, а носящего видит таким же, каким привык его видеть. Пусть это золото хорошо будет обделано и вычеканено, пусть заключает в себе цветные и огневидные камни, тем не менее естество никакого не приобретает ощущения от возложенного на человека; но если есть у него какое повреждение на лице, или недостает чего-либо из естественных принадлежностей, или глаз выколот, или на щеке проведен отвратительный рубец, то гнусность остается на виду, не помрачаемая блеском золота; и если кому случится иметь болезненное тело, то вещество это не доставит никакого утешения страждущему. Поэтому для чего заботиться о том, что у заботящихся не приносит ничего полезного ни красоте, ни благосостоянию тела и не утешает в скорбях?» И какое расположение у привязанных сердцем к этому веществу, когда, пришедши в сознание ценности такого приобретения, радуются, как будто имеющие у себя нечто большее. Если кто спросит их: «Одобряете ли, чтобы естество переменено было у вас в это и сделалось тем, что с таким расположением вами ценится; согласитесь ли на эту перемену, чтобы из людей стать вам золотом; и оказаться уже не словесными, разумными, для жизненных отправлений имеющими у себя чувствилища, но желтыми, тяжелыми, немыми, неодушевленными и бесчувственными, каково естество золота?» — то не думаю, чтобы согласились на это даже сильно похотением своим привязанные к веществу. Потому, если для здравомыслящих желание иметь человеку свойства неодушевленного вещества служит проклятием, то какое безумное неистовство заботиться о приобретении того, чему концом суета, так что приведенные в бешенство деньгами ради них осмеливаются на убийство и разбой?

У нас нет каких-либо многих познавательных сил, хотя и многообразно постигаем чувствами то, что живет. Одна у нас сила, это — вложенный в нас ум, обнаруживающийся в каждом из чувствилищ и объемлющий существа. Он посредством глаз видит явление, посредством слуха уразумевает сказанное, любит приятное и отвращается того, что не доставляет удовольствия; действует рукою, как ему угодно, берет и отталкивает ею, как признает что для себя полезным, пользуясь для этого содействием этого орудия.

Что должно делать тому, кто удостоен великого имени Христова? Что иное, как не тщательно различать в себе мысли, слова и дела: относится ли какое из них ко Христу, или чуждо Христу? А такое различение очень удобно. Ибо что совершается, или мыслится, или говорится под влиянием какой-либо страсти, то совершенно чуждо Христу и носит на себе черты противника, который страстями загрязняет жемчужину души, портит блеск драгоценного камня. А чистое от всякого страстного расположения имеет отношение ко Христу, Началовождю бесстрастия. Кто из Него, как из чистого и открытого источника, черпает для себя мысли, у того окажется такое же сходство с Первообразом, как у воды в источнике с водой, налитой оттуда в сосуд. Ибо одинакова по естеству чистота Христа и того, кто приобщается Ему. Христос источает, а приобщающийся черпает, переведя в жизнь красоту мыслей; так внутренний человек согласуется с внешним, если достоинство жизни совпадает с направлением мыслей по Христу.

...Когда иные носят на себе имя веры, а жизнь их противоречит имени, или идолослужительствуя любостяжательностью, или бесчинствуя в пьянстве и на пиршествах, или, наподобие свиней, валяясь в тине распутства, тогда у неверных тотчас готов отзыв, осуждающий не произвол худо пользующихся жизнью, но таинство, как будто оно учит поступать таким образом и будто бы такой-то человек, посвященный в Божественные таинства, не сделался бы или злоречивым, или любостяжательным, или хищником, или подверженным иному какому пороку, если бы грешить не было для них законно. Потому-то Писание обращается к таковым с строгою угрозою, говоря: горе тем из-за кого имя Мое бесславится (Ис. 52:5).

Познав, что Христос есть и «Свет истинный» (Ин. 1: 9), и недоступный лжи, учимся тому, что и наша жизнь должна быть озаряема лучами истинного Отца. Лучи же Солнца Правды, истекающие для освящения нашего, есть добродетели, которыми мы отвергаем дела тьмы, чтобы «как днем... вести себя благочинно» (Рим. 13: 13), и отвергаем потаенные дела, и все совершаем во свете, и сами становимся светом, чтобы других просвещать...

Христос есть «Искупление» (1 Кор. 1:30), Он предал Себя для нашего искупления, даровал нам бессмертие, как некую цену за каждую душу. Он сделал собственным достоянием всех искупленных Им от смерти через жизнь. И если мы стали рабами Искупившего, то, конечно, должны обращать взоры к Нему, чтобы жить не для себя самих, но для Стяжавшего нас ценою жизни, ибо мы Его достояние. Итак, законом для нашей жизни да будет воля Господа. Ибо как при владычестве над нами смерти действовал в нашей жизни закон греха, так, когда мы стали достоянием Жизни, необходимо согласоваться с законом Обладающего нами, чтобы, отпав от подчинения своей воли Жизни, опять через грех не попасть под власть мучителя наших душ – смерти.

Христианин отличительным своим признаком имеет веру в Отца и Сына и Святого Духа, она есть облик по таинству истины образовавшегося.

Мы, руководимые Священным Писанием, говорим, что Христос есть всегда, и умом представляется совечным Отцу.
Ибо как Единородный Бог есть всегда Бог, а не делается таковым через причастие Божеству, или через какое-либо восхождение из низшего состояния до Божественности. так и сила, и мудрость, и всякое прилично Богу именуемое совершенство совечно Его Божеству, так что не прибавилось к славе Его естества ничего, чего бы не было в Нем от начала. Имя же: Христос, мы особенно почитаем приличным прилагать Единородному от вечности, будучи приводимы к такому мнению самым значением этого Имени: ибо исповедание этого Имени заключает учение о Святой Троице, потому что в этом наименовании богоприлично обозначается каждое из исповедуемых нами Лиц. А чтобы не показалось, что мы говорим что-нибудь от себя, присоединим пророческие слова: «Престол Твой, Боже, вовек; жезл правоты — жезл царства Твоего. Ты возлюбил правду и возненавидел беззаконие, поэтому помазал Тебя, Боже, Бог Твой елеем радости более соучастников Твоих» (Пс. 44:7-8). В этих словах Писания престол указывает власть Его над всем; жезл правости означает нелицеприятие Его суда; елей же радости изображает силу Святого Духа, Которым помазуется Бог от Бога, — т. е. Единородный от Отца, поскольку возлюбил правду и возненавидел беззаконие.

Поскольку главное наше несчастье состояло в том, что человеческое естество отчуждилось от благого Отца и лишилось Божеского взора и заботы, то Пасущий всю разумную тварь, оставив высшее незаблуждающее и надмирное стадо, по человеколюбию приходит к заблудшей овце, т. с. нашему естеству, ибо человеческое естество есть ничтожнейшая и малейшая часть, если сравнить с совокупностью всего, — одна овца по загадке притчи, отдалившаяся через зло от разумной сотни (Лк. 15:4—7). Итак, поскольку отчужденной от Бога нашей жизни самой собою невозможно было возвратиться в Небесное место, то поэтому, как говорит Апостол, «Не знавший греха за наши грехи жертвой становится» (2 Кор. 5:21) и «освобождает нас от проклятия, усвоив наше проклятие» (Гал. 3:13); а воспринял на Себя нашу вражду с Богом, произошедшую через грех, и убив ее в Себе (Еф. 2:16), по слову Апостола и сделавшись тем, что и мы, Собою опять соединил с Богом человеческий род. Ибо того «нового человека, созданного по Богу» (Еф. 4:24), в котором «обитало исполнение Божества телесно» (Кол. 2:9) через чистоту в Нем нашего естества, сделав родственным и близким Отцу, Он вместе с тем привлек к той же благодати и все причастное Своему Телу, и сродное с ним естество. И это-то через жену благовествуется не только тем ученикам, но и всем даже до сих пор научаемым этим словом Писания, — именно, что человек уже не в числе отверженных и низверженных из Царствия Божия.

...Мы исповедуем, что Божество находилось в Страждущем, но что бесстрастное естество не подвергалось страданиям. Чтобы яснее представить сказанное, мы разумеем это так, что человеческое естество состоит из соединения разумной души и тела; сочетание же того и другого происходит от некоторого вещественного начала, предшествующего образованию человека. Оное вещество делается человеком тогда, когда оживотворяется Божескою силою, так что если допустить, по предположению, что созидательная сила Божия не привходит к образованию состава <человеческого>, то вещество остается совершенно без действия и движения, не возбуждаясь к жизни творческою силою. И как у нас в веществе усматривается некоторая животворная сила, которою образуется состоящий из души и тела человек, так и при рождении от Девы сила Вышнего, посредством Животворящего Духа вселившись невещественно в Пречистое тело и чистоту Девы соделав веществом плоти, взятое от Девического тела, восприяла для Созидаемого; и таким образом создан был новый по истине человек, который первый и одни показал на себе такой способ явления в бытие, который был создан Божественно, а не человечески; потому что Божеская сила одинаково проникала весь состав Его естества, так что ни то, ни другое не было лишено Божества, но в обоих, т. е. в теле и душе, Оно, как и должно, пребывало приличным и соответствующим природе каждого образом. И как во время рождения <сего> человека, Божество, прежде всех веков существующее и вовек пребывающее, не имело нужды в рождении, но при образовании человека вдруг став едино с Ним, является вместе с ним и при рождении: так Оно как вечно живущее не имеет нужды и в воскрешении, но в том, кто Божескою силою возводится к жизни, восстает, не Само будучи воскрешаемо <ибо Оно и не падало>, но в Себе воскрешая падшего. Итак, если Божество не имеет нужды ни в рождении, ни в воскресении, то очевидно, что и страдание Христа совершалось не так, как будто бы страдало Само Божество, но так, что Оно находилось в Страждущем и по единению с Ним усвояло Себе Его страдания. Ибо естество Божеское, как сказано, соответственно соединившись как с талом, так и с душою, и содалавшись одно с каждым из них, поелику нераскаянна, как говорит Писание, дарования Божии (Рим. 11:29), ни от которого из них не отдаляется, но всегда пребывает в неразрывной связи с ними, потому что ничто не может отделить <человека> от соединения с Богом, кроме греха; а чья жизнь безгрешна, у того единение с Богом совершенно неразрывно.

Рекший Своему Отцу: Отче, в руки Твои предаю дух Мой (Лк. 23:46), имеющий власть <как говорит> опять приять её (Ин. 10:18), презрев стыд между людьми <поскольку был Господом Славы>, как бы сокрыв искру жизни в естестве тела в домостроительстве смерти, опять возжег и воспламенил се силою собственного Божества, возгрев умерщвленное и таким образом влив в беспредельность Божественной силы той малый начаток нашего естества. Чем Сам был, тем соделал и его, — зрак раба — Господом, человека от Марии — Христом, распятого от немощи — Жизнию и Силою; и все, что благочестиво созерцается в Боге Слове, то сделал и в том, кто был воспринят Словом, так что не в раздельности представляется нам все это в каждом особенно, но тленное естество через срастворение с Божественным, претворившись в преобладающее, сделалось причастным силы Божества, подобно тому, можно сказать, как капля уксуса, смешанная с морем, от смешения делается морем, причем естественное качество этой жидкости уже не сохраняется в беспредельности преобладающего вещества.

Мы и человеку не приписываем своего спасения и не допускаем того, что нетленное и Божественное естество причастно страданию и тлению, но поскольку должно вполне веровать Божественному слову, которое возвещает, что в начале Бог был Слово и что потом Слово, соделавшись плотию, стало видимым на земле и обращалось с людьми (Ин. 1: 1, 14), то мы принимаем верою соответственные Божию Слову понятия. Итак, когда мы слышим, что Он есть Свет, и Сила, и Правда, и Жизнь, и Истина и что все через Него было, то все сие и сему подобное мы считаем верным, относя к Богу Слову, а когда слышим о скорби, и о сне, и о нищете, и смущении, и узах, и гвоздях, и копье, и крови, и ранах, и гробе, и камне, и ином тому подобном, то хотя бы это противно было прежде указанному, тем не менее принимаем за достоверное и истинное, относя к плоти, которую верою приняли мы вместе со Словом. Как свойств тела нельзя умопредставлять в Слове, Которое было в начале, так, обратно, и свойственного Божеству нельзя разуметь в естестве плоти. Поскольку в Евангельском учении о Господе соединено высокое и Богу приличествующее с уничиженным, то мы то или другое понятие соответственно прилагаем к тому или другому из мыслимых в таинстве, — человеческое к человеческому, а высокое к Божеству, и говорим, что поскольку Сын есть Бог, Он совершенно бесстрастен и нетленен, а если в Евангелии приписывается Ему какое-либо страдание, то Он действовал так по человеческому естеству, конечно, допускающему таковую немощь. Поистине Божество совершает спасение при посредстве тела Им воспринятого, страдание принадлежит плоти, а действование – Богу.

Обручил Господь Себе нас в Деву, это естество человеческое, соблудившее с идолами, таинственным возрождением претворил в девственное нерастление.

Когда апостол Павел проповедует превосходящее и превышающее всякий ум, употребляет высшие наименования, называя Христа над всеми Богом (Еф. 4:6), Великим Богом (Тит. 2:13), Божиею Силою и Премудростию (1 Кор. 1:24) и этому подобными. А когда описывает словом все необходимо, ради нашей немощи, воспринятое испытание страданий, то для соединяющего в Себе оба естества берет наименование от нашего естества, называя Его человеком, но не сообщая сего наименования остальному естеству, т. е. Божескому, дабы сохранилось о том и другом благочестивое разумение, когда человеческое прославляется по причине восприятия, а Божеское не умаляется по причине снисхождения, но, предавая человеческую часть страданиям, Божескою силою совершает воскресение того, что пострадало. Таким образом, испытание смерти относится к Тому, Кто приобщился способного к страданию естества по причине единения с собою человека, причем и высокие, и Божеские наименования переходят на человека, так что видимый на Кресте именуется Господом славы по причине соединения естества Его с низшим и перехождения вместе с тем и благодати наименования от Божеского естества на человеческое. Потому разнообразно и различно представляет Его Писание, то сшедшим с небес, то рожденным от Жены, Богом Предвечным, и человеком в последние дни, так что и бесстрастным исповедуется Единородный Бог, и страждущим Христос, и этими противоречиями не говорится неправды, так как с каждым именем соединяется приличное ему понятие.

Господом сделался Тот, Который был в начале Словом и Богом. Ибо, будучи чем был, и Богом, и Словом, и Жизнью, и Светом, Благодатию и Истиною, и Господом, и Христом, и всяким высоким и Божественным именем, стал и в воспринятом человеке, который ничем таким не был, всем тем, чем было Слово, а с тем вместе и Христом и Господом... не потому, чтобы Божество приобретало что в приращение себе, но потому, что в Божеском естестве усматривается всякое высокое достоинство. Таким образом соделывается Господом и Христом, не Божеством восходя к приращению благодати, ибо природа Божества признается не имеющею недостатка ни в каком совершенстве, но человеческое вводя в общение Божества, что и означается наименованием Христа и Господа.

Путь же, возводящий человеческое естество на небо, не иное что, как отступление и бегство от земных зол; а средством к избежанию зол не иное что, думаю, служит, как уподобление Богу; и уподобиться Богу — значит сделаться праведным, святым, благим и всем этому подобным.
Если кто, сколько возможно, ясно запечатлеет в себе черты этих совершенств, то как бы по естественному порядку, без труда из земной жизни переселится в страну небесную; потому что не местное какое расстояние у Божества с человечеством, так что была бы нам потребность в каком-нибудь орудии или примышлении, чтобы эту тяжелую, обременительную и земную плоть ввести в образ жизни не телесной и духовной. Но, по разумном отлучении добродетели от порока, от одного человеческого произволения зависит быть человеку там, куда преклонен пожеланием.

Если же нужно поискать самое полное определение целомудрия, то, быть может, в точном смысле, целомудрием должно назвать благоустроенный порядок всех душевных движений, соединенный с мудростью и благоразумием. При таком настроении души не будет нужды в каком-либо труде и деятельности для достижения высочайших и небесных благ; при этом душа весьма легко достигнет того, что без того представляется недостижимым; самым удалением от противного она естественно достигает искомого блага, ибо кто не во тьме, тот, конечно, по необходимости находится во свете; и кто не умер, тот жив. Итак, кто не обратит свою душу к суете, тот непременно будет на пути истины: потому что предусмотрительность и благоразумие в рассуждении того, чтобы не совратиться с истинного пути, служит вернейшим руководством к прямому пути. Как слуги, освободившиеся от рабства, когда, перестав служить господам, делаются сами себе господами, обращают все внимание на самих себя, так, я думаю, и душа, освободившись от служения телу, обращается к познанию свойственной и естественной ей деятельности. Свобода же, как мы знаем и от Апостола, состоит в том, чтобы «не подвергаться игу рабства» (Гал. 5:1) и, подобно беглому рабу или злодею, не быть окованным узами брака. Но я опять обращаю слово к самому началу — к тому, что совершенство свободы состоит не в одном только удалении от брака, да не сочтет кто-нибудь обязанность девства столь малою и незначительною, чтобы поставлять исполнение такого дела в небольшом хранении чистоты плоти; но поскольку «всяк делающий грех, раб есть греха» (Ин. 8:34), то во всяком деле или занятии уклонение к злу подвергает человека рабству и кладет печать, причиняя ему ударами греха рубцы и клейма. Таким образом, кто предположил себе великую цель — девственную жизнь, тот во всем должен быть равен себе и проявлять чистоту во всей жизни. Если же нужно подтвердить эти слова и чем-либо из Божественных Писаний, то достаточно подтверждает эту истину сама Истина, которая в Евангелии (Мф. 13:47-49) притчами и иносказательно учит нас тому же. Рыболовное искусство отделяет полезных и съедобных рыб от негодных и вредных, чтобы какая-нибудь из этих последних, попав в сосуд, употребление и полезных не сделала вредным; и дело истинного целомудрия также состоит в том, чтобы из всех занятий избирая одно чистое и полезное, неприличного избегать во всем, как бесполезного, и предоставлять его обыкновенной и мирской жизни, которая иносказательно в притче названа морем.

Кто гонится за человеческими почестями вместо небесных, тот есть неверный.

А как сделаться чистым — способы к этому можно тебе дознать из всякого почти Евангельского учения. Ибо, переходя к последующим заповедям, найдешь ясное учение об очищении сердца. Господь, разделил порок на два вида: на видимый в делах и на составляющийся в мыслях; первый вид, т. е. неправду, обнаруживаемую в делах, наказывал по ветхому закону, ныне же обратил внимание закона на другой вид греха, не дело худое наказывал, но промышляя, чтобы не полагалось ему и начала. Ибо изъять порок из самого произвола гораздо важнее, нежели сделать жизнь чуждою лукавых дел. Поскольку порок многочастен и многообразен, то Господь в заповедях Своих каждому из запрещенных дел противопоставил особое врачевство.

...Чистая душа служит для <Бога> и невестою, и стрелою, и, как стрелу, направляет Он ее к доброй цели, как невесту, восприемлет в общение неистленной вечности...

Душа не иначе может соединиться с нетленным Богом, как сделавшись и сама сколько возможно чистою через целомудрие, чтобы подобным воспринять подобное, став как бы зеркалом для чистоты Божией, так чтобы через участие в первообразной красоте и через отражение ее и самой получить ее вид.