Григорий Нисский

Порочность не состоятельна сама по себе, но составляется лишением добра. А доброе всегда одинаково, и постоянно пребывает, и составляется без всякого предварительного лишения чего-нибудь. Умопредставляемое же противоположным доброму, в сущности, не существует. Ибо что не существует само по себе, то вовсе не существует. И порочность есть лишение Сущего, а не бытие.

Если же, по твоему мнению, усердие о добром трудно, то сравни с противоположной жизнью, и найдешь, сколько труднее порок, если примешь во внимание не настоящее, но что будет после. Ибо кто услышал о геенне, тот ужо не с трудом каким и усилием будет удаляться от греховных удовольствий; а напротив того, и одного страха, овладевшего помыслами, достаточно ему, чтобы изгнать из себя страсти.

Не имел бы и силы порок, не прикрашенный ничем хорошим, привлекающим обольщаемого к пожеланию.

Порок не столько могуществен, чтобы превозмогать ему добрую силу, и безрассудство естества нашего не выше и не тверже Божественной премудрости. Да и невозможно превратному и изменяемому быть сильнее и постояннее того, что всегда то же и водружено в добре. Совет же Божий всегда и непременно неизменен, а нашей природы превратность нетверда даже и во зле.

Как добродетель оставляет замечательные черты в жизни и в разумении, так и порок усматривается в том и другом.

Так как порок не простирается в беспредельность, но ограничен необходимыми пределами, то по этому самому за пределом зла следует преемство добра; а таким образом всегдашняя подвижность нашей природы опять, наконец, возвращается на добрый путь, вспоминанием прежних несчастий направляемая не отдаваться снова в плен подобным бедствиям. Поэтому нам снова будет возможно течение на поприще добра, потому что порок по природе своей ограничен необходимыми пределами.

Никакая похвала не истинна, которая не составляет собственности похваляемых; собственною же похвалою мы называем ту Божественную, которая пребывает всецело неотъемлемою от нас навсегда.

И в верных нередко действуют угрызения похотения; но кто взирает на Вознесенного на древо, тот прочь гонит от себя страсть, страхом заповеди, как бы врачевством каким, рассеяв силу яда.

Принявший купель крещения подобен молодому воину, только что внесенному в воинские списки, но еще ничего не выказавшему воинственного или мужественного. Как он, повязав пояс и облекшись плащом, не считает себя тотчас же храбрым, и, подходя к царю, не разговаривает с ним дерзновенно, как знакомый, и не просит милостей, раздаваемых трудившимся и подвизавшимся: так и ты, получив благодать, не думай обитать вместе с праведными и быть причтенным к их лику, если не претерпишь многих бед за благочестие, не будешь вести борьбы с плотью и затем с дьяволом, и мужественно не противостанешь всем стреляниям лукавых духов.

Во всем трудно побеждать привычку: потому что она имеет великую силу увлекать и порабощать себе душу и выставлять на вид некоторую хорошую сторону; от чего каждый привычкою приобретает известный нрав и пристрастие. Но по самой природе ничего не должно так остерегаться, как того, чтобы совершаемого по привычке не счесть заслуживающим заботы и предпочтения.

Как от одной горящей лампады пламя передается и всем прочим светильникам, которые прикасаются к ней; и, несмотря на то, первый свет не уменьшается, хотя через сообщение в равной мере уделяется и заимствующим свой свет от него, так и святость этой жизни преемственно распространяется от преуспевшего в таковой на приближающихся к нему; ибо истинно пророческое слово, что обращающийся с преподобным, неповинным и избранным и сам делается таковым ( Пс. 17:26—27). Если же ты ищешь признаков, по которым бы нельзя было обмануться в избрании для себя хорошего примера, то начертать их легко. Если ты увидишь мужа, который, стоя посредине между жизнью и смертью, из той и другой извлекает полезные для себя уроки любомудрия, так что ни недеятельности смерти не допускает в усердии к исполнению заповедей, ни живет всецело жизнью, поелику отрешился от мирских похотей, в отношении к тому, в чем выражается плотская жизнь, оставаясь недеятельнее мертвых, а в отношении к делам добродетели, составляющим признак живущих духом, являясь одушевленным, деятельным и сильным, — то такового мужа поставь себе правилом в жизни; пусть он будет для тебя руководителем Божественной жизни, как для рулевых вечно сияющие звезды: подражай и старости его и юности, или лучше, подражай его старости во время юности, — и юности во время старости. Ибо ни время возраста, склонявшегося уже к старости, не ослабило в нем мужественной души, ни юность не была деятельною в того рода деятельности, которая свойственна юности, но какое-то было в нем удивительное соединение противоположностей того и другого возраста, лучше сказать — изменение свойств: в старости юношеская крепость сил к добру, а в цветущей юности неподвижность в отношении к злу.

Поскольку все устрояется разумом и премудростью, то по всей необходимости должно признать и все, что ни бывает, не чуждым этого разума и присущей в нем премудрости.

...Получить желаемое нами делается для нас возможным, только когда узнаем, как надлежит этого испрашивать.

Не всякому просящему возможно получить то, чего желает, но тому, кто делами приобрел себе право просить с дерзновением.

Бог, всеми мерами приучая человека обращать взоры к Нему, для сего самого бывает нередко внимателен и к маловажным прошениям, чтобы благодеянием в малом получивший эту милость вызван был на пожелание высшего. Потому и ты, если такой-то человек, по Божиему Промыслу, из невидных сделался известным и знаменитым или приобрел что-либо другое, чего домогаются люди в этой жизни, начальство или богатство, или блистательное положение, представляй себе цель этого, а именно, что Божие в этом человеколюбие служит для тебя доказательством великого Божия могущества, чтобы ты, получив детские игрушки, воссылал к Отцу прошения о важнейшем и совершеннейшем. А таково все, что приносит пользу душе. Ибо всего неразумнее будет, если приступающий к Богу станет просить Вечного — о временном, Небесного — о земном, Всевышнего — о пресмыкающемся по земле, Дарующего Небесное Царство — об этом земном и низком благополучии, Наделяющего неотъемлемым — о кратковременном пользовании чужим достоянием, и изъятие которого необходимо, и наслаждение которым кратковременно, и распоряжение опасно.

...<Пророк> Давид, придавая божественным словам... безыскусственное сладкогласие, хочет сладкопением при известном течении речи истолковать смысл сказуемого, когда самый тон голоса открывает, сколько возможно, мысль, заключающуюся в речениях. Потому такая это приправа снеди, которою, как бы сладостями какими, придается приятность пище уроков.

Поскольку все, что согласно с естеством, любезно естеству, а музыка согласна с нашим естеством, то потому великий Давид к любомудрому учению о добродетелях присоединил и сладкопение, в высокие догматы влив как бы некую сладость меда, при помощи которой естество наше некоторым образом изучает и врачует само себя. А врачевством естеству нашему служит стройность жизни, какая, по моему мнению, прикровенно внушается сладкопением. Ибо, может быть, это самое служит призванием к высокому состоянию жизни, к тому, что живущих добродетельно нрав не должен быть грубым, странным, со всеми разногласным, не издавать, как и струна, сверх меры высокого звука, потому что стройность струны, будучи доводима до излишества, непременно нарушается; но и, напротив того, не должен ослаблять своей силы до непомерности сластолюбием, потому что душа, расслабленная таковыми страстями, делается глухою и немою; и все прочее также должно при времени повышать и понижать, имея в виду, чтобы у нас в нравах сохранялись всегда стройность и добрый лад, без непомерной распущенности и чрезмерной натянутости.

Путь к блаженству указан нам высоким любомудрием в псалмах, и путеводимых ими на высоту возводит он всегда к тому, что еще важнее и выше в добродетельном житии, а именно человеку указывает возможность достигнуть такой меры блаженства, что о превышающем эту меру и разум не в состоянии по каким-нибудь догадкам и предположениям заключить что-либо, и слово не находит, что сказать о следующем за нею по порядку, да и сама надежда, которая во всем простирается далее и далее, оставляя позади себя наше пожелание, как скоро приближается к превышающему надежду, остается в бездействии, а что выше этого, то лучше ожидаемого, как свидетельствует и само любомудрие псалмопения усмотренным в нем порядком.

«Приобрел себе слуг и служанок» (Еккл. 2:7). За какую, скажи мне, цену? Какое из существ нашел ты равноценным этому роду? Какой монетой оценил разум? Сколько монет поставил за образ Божий? За сколько монет купил богозданную природу? Говорит Бог: «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию» (Быт. 1:26). И этого по Божию подобию сущего князя всей земли, от Бога наследовавшего власть над всем, что на земле, скажи мне, кто продает и кто покупает? Одному Богу возможно это; лучше же сказать, и Сам Бог не может этого. Как сказано: «Дары и призвание Божие непреложны» (Рим. 11:29). Поэтому естества нашего не поработит и Бог, Который призвал в свободу нас, самовольно поработившихся греху. Если же Бог не порабощает свободного, кто владычество свое поставил выше Божия? Как будет продан князь всей земли и всего, что на земле? Ибо совершенно необходимо, чтобы вместе было продано и достояние покупаемого. Во сколько же оценим то, что в целой земле? А если это неоценимо, то скажи мне, какой цены достоин тот, кто выше этого? Если наименуешь целый мир, то и тогда не найдешь достойной цены. Ибо Ведущий, как в точности оценить естество человеческое, сказал, что и целый мир — недостойный выкуп за душу человеческую (Мф. 16:26). Потому, когда продается человек, не иное что выводится на торжище, как господин земли. А поэтому вместе с ним провозглашена будет продажною и тварь, т. е. земля, море, острова и все, что на них. Итак, чем же будет платить за это покупающий? Что получит продающий, когда такое приобретение последует за обменом? Но небольшая книжка, письменный договор, отчисление монет обманули тебя, будто бы ты стал владыкою образа Божия. Какое безумие! Если договор утратится, если писание источит моль, или смоет упадшая откуда-нибудь капля воды, где у тебя будут поручительства? Где у тебя права на владычество?

Рай есть жилище живых и не принимает мертвых грехом.

Природа делает необходимым для людей жилище, но по этой потребности сластолюбие, вползая в душу, превратило эту потребность в безмерную трату на дорогие убранства и изменило предмет заботы. Потом этот зверь — сластолюбие — проползает к каким-то виноградникам, купелям, садам. После сего вооружается гордостью, облекается в кичливость, присваивая себе начальство над соплеменными. За этим тянется след сребролюбия, за которым следует невоздержание, — это последняя и крайняя часть уподобления в сластолюбии зверю.

Что же влечет за собою роскошь? Где ни появится это зло, оно, как болезнь, необходимо влечет за собою и свои дурные последствия. Решившиеся иметь роскошный и изнеженный стол необходимо вовлекаются в постройку великолепных зданий и издерживают много богатства на обширные дома и изысканное украшение их; при этом заботятся о красоте одров, убирая их цветными и всячески испещренными коврами; делают очень дорогие серебряные столы, одни гладко отполированные, другие изукрашенные резьбою, так чтобы вместе и служить им для гортани, и насыщать взор изображенными на них событиями. Обрати со мною внимание и на остальное: чаши, треножники, кружки, рукомойные сосуды, блюда, бесчисленные роды стаканов; шутов, актеров, музыкантов, певчих, острословов, певцов, певиц, танцовщиц, всю свиту распутства, отроков, женственно прельщающих волосами, бесстыдных девиц, по нескромности сестер Иродиады, убивающих Иоанна, — находящийся в каждом богоподобный и любомудрый ум.
В то время как все это совершается внутри дома, у ворот приседят бесчисленные Лазари: одни — покрыты тяжкими язвами, другие — с выбитым глазом, иные — оплакивают потерю ног, а некоторые из них совершенно ползают, потерпев лишение всех членов. Но, взывая, они не бывают услышаны, ибо мешает шум труб, песни самовольных певцов и грохот сильного смеха. Если же как-нибудь бедные посильнее постучат в двери, дерзкий привратник немилостивого господина, выскочив откуда-нибудь, отгоняет их палками, зовет беспощадных собак и бичами растравляет их раны. И отходят други Христовы, о которых прежде всего говорят заповеди, не получив ни куска хлеба, ни кушанья, с одним прибытком обид и ударов. Внутри же, где идет работа маммоне, — одни, как переполненные водою корабли, извергают пищу, другие засыпают около стола, на котором стоят перед ними стаканы. Двойной грех обитает в этом доме: один — пресыщение упивающихся, другой — изгнание голодных нищих.
Если Господь видит это, <а Он конечно видит>, то что, по вашему мнению, последует за такую жизнь, — скажите вы, ненавистники нищих? Или не знаете, что их ради Священное Евангелие провозглашает и подтверждает своим свидетельством все эти страшные и ужасные примеры? Описан там тяжко скрежещущий зубами и стенающий <богач>, роскошествовавший в виссоне и содержимый в бездне зол (Лк. 16: 19—31). Другой опять, подобный этому, осужден на нечаянную смерть; вечером он совещался об утренней пище и не дожил до луча утреннего (Лк. 12: 16—21). Не будем мертвы для веры и бессмертны для наслаждения. А такого образа мыслей держимся мы, когда желаем всем жертвовать плотскому обольщению, как домовладыки, не имеющие наследников, как постоянные господа на земле, во время жатвы заботящиеся о посеве, а во время посева надеющиеся порадоваться жатве, сажающие платан и ожидающие тени высокого дерева; сажающие финиковое зерно и ожидающие сладости плодов. И это часто бывает в старости, когда близка зима смерти, а жизни остается не ряд годов, а три или четыре дня!
Итак, помыслим, как существа разумные, что жизнь наша преходяща, что время текуче, непостоянно и неудержимо, как какой-нибудь речной поток, который все, что ни попадет в него, несет к конечной гибели. И, о если бы будучи краткою и скоропреходящею, жизнь была безотчетна! Но в том состоит ежечасная опасность, что не только за дела, но и за слова, произнесенные нами, должны мы дать ответ перед неподкупным судилищем.

Сотоварищем роскоши явилась болезнь любостяжания; ибо чтобы иметь для нее готовые средства и возможность, материал для приобретения желаемого получают от любостяжания. А любостяжание открыто путь неверности; оно, по слову Соломона, есть сокрушенный сосуд (Притч. 23:27), который, сколько бы его ни наполняли водою, постоянно оказывается пустым. Таким образом, не тело производит стремление к злу, но свободная воля, которая целесообразную потребность извращает в вожделение того, что недозволено.

Если и с тобою Евин советник вступит в беседу о том, что прекрасно для взора и приятно для вкуса, и при хлебе станешь искать такой-то пищи, приготовленной с такими-то приправами, а потом вследствие этого расширишь пожелание далее необходимых пределов, то увидишь тогда, как пресмыкающийся вслед за эти неприметно прокрадется к любостяжательности. Ибо от пищи необходимой, перейдя к лакомой пище, перейдет и к тому, что приятно для глаз, будет домогаться светлых сосудов, красивых слуг, серебряных лож, мягких постелей, прозрачных, с золотою насыпью, покрывал, престолов, треножников, купален, чаш, рогов, холодильников, ковшей, лоханей, светильников, курильниц. А через это входит похоть любостяжательности, и домогается подобных вещей, но, чтобы в заготовлении таковых не было недостатка, необходимы доходы на приобретение требуемого. Поэтому надобно иному быть в печали, живущему вместе проливать слезы, многим сделаться бедствующими, лишившись собственности, чтобы вследствие их слез за столом этого человека было блистательно. А когда змей обовьется вокруг этого, и наполнит чрево, чем было желательно, тогда, вслед за этим, по пресыщении человек более и более вовлекается в неистовство непотребства; и это есть крайнее из зол человеческих.

Кто не познал себя, тот исключается из стада овец, делается же принадлежащим к стаду козлов, которым отведено место по левую руку.

Незнающий самого себя как же познает то, что выше его? Приученный к незнанию себя самого не ясно ли научается этим самым не касаться ничего из сокровенного вне его?

Знание самого себя бывает средством очищения грехов, происходящих от незнания.

Говорят, Бог, если бы хотел, мог и упорно противящихся принужденно привлечь к принятию проповеди. Но где будет их свобода? Где похвала преуспевающим? Одних неодушевленных и бессловесных можно чужою волею приводить к чему угодно; словесное же и разумное естество, если перестало действовать свободно, утратило вместе и дар разумности. Ибо на что будет употреблять разум, если власть избирать, что заблагорассудится, лежит на другом? Если же произволение остается недейственным, то по необходимости уничтожается добродетель, встретившая себе препятствие в неподвижности произволения. Если же нет добродетели, то жизнь теряет цену, ум уступает место судьбе, отнимается похвала у преуспевающих, грех непобедим, различие в жизни не определено. Ведь кто еще будет вправе осуждать невоздержного или хвалить целомудренного, когда у всякого готов этот ответ: из всего, что бывает с нами, ничто не в нашей воле, но человеческие произволения могущественнейшим владычеством приводятся к тому, что угодно обладающему. Итак, не благости Божией вина, что не во всех бывает вера, но расположения принимающих проповедь.

Мы, люди, у себя дома, в своем естестве и произволе, имеем причины и света и тьмы, делаясь тем, чем сами пожелаем.

О мужестве и о свободе говорят, что одно усматривается в середине между трусостью и дерзостью, а другая — между связанностью мелочами и самовольством.

Богодухновенное Писание, как называет его Божественный апостол, есть писание Святого Духа. Цель его есть польза людям, потому что говорит он: Все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности (2 Тим. 3:16). Но эту пользу нельзя получить читающим с первого раза, Божественное будто завесою скрывается "телом" Писания, так как законодательство и история покрывают созерцаемое умом. Потому-то о тех, которые смотрят только на тело Писания, апостол говорит, что они имеют покрывало на сердце (2 Кор. 3:15) и не могут рассмотреть славу духовного закона, так как им препятствует наложенное на лицо законодателя покрывало.

...Поскольку есть Владычняя заповедь... испытывать Писания (Ин. 5:39), то хотя бы ум наш, не постигая величия мыслей, оказался отстающим от истины, чтобы не показаться презирающими Господню заповедь, совершенно необходимо по мере сил преуспевать в заботе о слове. Поэтому сколько можем — испытаем и предлагаемое Писание. Ибо Давший заповедь испытывать, без сомнения, даст для этого и силу, как написано: Господь даст слово благовествующим силою многою (Пс. 67:12).

...Слово в книге <Песнь Песней> повелевает слышащим, хотя живем во плоти, не обращаться к ней мыслями, но иметь в виду единую душу. И все выражающие любовь речения чистыми и неоскверненными воспитывать превышающему всякий ум благу, которое одно в подлинном смысле сладостно, вожделенно и достолюбезно, и наслаждение которым служит всегдашним поводом к большему вожделению, причастием благ усиливая пожелание.

Поскольку... Песнь Песней содержит в себе некоторые понятия, трудно постигаемые и по неясности покрытые тайною, то предстоит для нас потребность в большей внимательности, лучше же сказать, в большем содействии молитв и путеводительстве Святого Духа, чтобы нам в изумлении от этих высоких чудес не потерпеть того же, что обыкновенно бывает с нами, когда смотрим на звезды, потому что, и их красоте дивясь издали, не можем придумать никакого способа к познанию их сотворения, напротив того, по причине красоты их наслаждением служит для нас пребывать в удивлении видимому. Ибо подлинно некиими звездами представляются и эти лучи, и осияния Божественных сих словес, блистательнейшие и превосходнейшие душевных очей, по высоте небесней от земли, как говорит Пророк (Пс. 102:11). А если и с нашею душою произойдет то же, что слышим об Илии, и мысль наша, восхищенная на огненной колеснице, став возвышенною, преложится к небесным красотам (Святым же Духом будем представлять себе тот огонь, которого Господь приходил низвести на землю (Лк. 12:49), уделяемый ученикам в виде языков); то и для нас небезнадежным сделается приблизиться к этим звездам, разумею божественные понятия, которые посредством небесных и духовных словес освещают наши души.

Как глухим, посредством знаков и движений рук, означаем, что должно делать, не потому, что сами не имеем собственного голоса, когда это делаем, но потому, что для неслышащих совершенно бесполезно изъяснение посредством слов, — так, поскольку человеческое естество некоторым образом глухо и не слышит ничего горнего, то благодать Божия, говорим мы, многократно говорившая в пророках (Евр. 1:1), руководит нас к уразумению горнего, сообразуя речения святых пророков с тем, что нам ясно и привычно, а не предлагает научения собственного собственному величию (ибо как в малом вместилось бы великое?), но снисходит к скудости нашей силы.

Снова обращу речь к притчам, чтобы какой-нибудь страстный и плотской ум, издающий еще мертвенное зловоние ветхого человека, значения Богодухновенных мыслей и речений не низвел до скотского неразумения, но чтобы каждый, в исступлении ума, став вне вещественного мира, бесстрастием возвратившись некоторым образом в рай, и чистотою уподобившись Богу, в таком уже состоянии вступил уже во святилище таин, проявляемых нам в книге Песнь Песней. Если же у кого душа не уготована к такому слышанию, то да внемлет он Моисею, который узаконяет нам не отваживаться восходить на духовную гору, не омыв прежде одежд на сердцах наших и не очистив душ приличными окроплениями помыслов (свт. Григорий Нисский, 20:20—21).
Как добрая кормилица, Писание признает людей собственными своими чадами, лепечет иногда с ними и, подобно им употребляет некоторые именования, хотя не погрешает в ведении совершенного. Ибо говоря, что Бог имеет уши, глаза и прочие члены тела, не преподает такого учения в виде определения, что Божество сложно, но излагает догматы сказанным способом, от переносного значения того, что у нас, к разумению бесплотного возводя людей, которые не могут приступить к сему непосредственно. Оно говорит, что Бог есть Дух и присущ везде, куда бы кто ни пошел, научает нас Его простоте и неописуемости. Так, следуя обыкновению, называет и Тремя Мужами, чтобы не отступить от общего, от того, что в употреблении у многих; и с точностию именует Единым, чтобы не преступить предела, когда дело касается до естества вещей. И одно почитаем снисхождением, оказанным к пользе и выгоде младенствующих, а другое называем догматом, изложенным к утверждению и сообщению совершенства.

Внутрь Божественного святилища таинственно ведет ум Песнею Песней, в которой написанное есть некое брачное приготовление, а подразумеваемое — единение души человеческой с Божественным.

Все Богодухновенное Писание для читающих есть закон не только реальными заповедями, но и историческими повествованиями, понимающих глубоко обучающий знанию тайн и чистому образу жития.

Предлагается нам Песнь Песней, как полное изложение боговедения и любомудрия. Она есть истинный храм откровения, в которой покровами и завесами служат некие слова и изречения, выражающие любовь, показывающие отношение к любимому, также изображение красоты, упоминание телесных членов, и видимого на лице, и сокрытого под облачением одежды. А что внутри, то в подлинном смысле есть некий пресветлый светильник, и ковчег, исполненный тайн, и благоухающая кадильница, и очищение греха, всезлатое кадило благочестия, эта красота завес — благообразное исткание из множества добродетелей, эти незыблемые столпы помыслов, неподвижные столпы догматов и красота верхов, которыми истолковывается благодать во владычественном свойстве души и омывальницы душ; и все, что относится к небесному и бесплотному житию, что закон предписывает, выражаясь загадочно, можно находить в сокрытых под буквою понятиях, если только, в купели Слова омыв всю скверну гнусной мысли, попечением о жизни сделаем себя способными к вступлению во Святая святых, а не останемся не узревшими чудес внутри храма, подвергшись смерти за то, что, вопреки предписанию закона, касались мертвого понятия или какого-либо нечистого помышления. Ибо закон духовный не дозволяет таковым входа, если кто, коснувшийся какой-либо мертвой и мерзкой мысли, не омоет, по Моисееву Закону, одежду совести своей.

...Кто имеет в виду высшую жизнь, для кого красота есть чистота души, богатство — нищета, отечество — добродетель, город — самые царственные обители Божии, тот земную славу будет считать позором.

...В естестве человеческом для мгновенного наслаждения нет никакого хранилища, в котором бы могли запасать для себя удовольствие, со всем тщанием приобретенное. Но когда сластолюбцам кажется, что овладели они чем-то, как обманчивый какой-то призрак, мгновенно исчезает и обращается это в ничто, и по удалении таковой мечты остается один ее след — стыд, отпечатлевающий в них глубокий и неизгладимый образ того, что прошло, так что, подражая в искусстве ловцам, можно по следам распознать природу зверя. Ибо ловцы, когда добыча и невидима, по следу узнают животное.

...Услаждение вкуса... есть матерь всех по порядку зол. Ибо кому неизвестно, что корнем почти <всех> погрешностей в жизни служит заботливость о гортани? От нее зависят: роскошь, пьянство, чревоугодие, беспорядочное поведение, многоядение, пресыщение, разгульная жизнь, скотское и неразумное падение в страсти бесчестия.

Как змею невозможно втащить за край хвоста, потому что чешуя естественным образом упирается вопреки втаскивающим, так невозможно начинать с крайних частей души, чтобы выжить из нее вторгшееся сластолюбие, если кто не заградит этому злу первого входа. Почему Наставник добродетели повелевает блюсти его голову, головою называя начало порока, в котором, если оно не допущено, бездейственным остается прочее. Ибо кто враждебно противостал удовольствию вообще, тот не поддается частным искушениям страсти. А кто допустил в себя начало страсти, тот с этим вместе принял в себя целого зверя.

Слезы — тщательный страж для спасающихся добродетелию.

...Никто не возможет служить Богу, разве только тот, кто всех совершеннейшим соделался в мире.

И ухо отворяет окна смерти, вместе с тем, что слышит, принимает в душу многие страсти: страх, печаль, раздражение, удовольствие, вожделение, неумеренный смех.

Почему находящийся в младенчестве изводится из жизни? Что достигается через это промыслом Божественной Премудрости? Но если говорить о детях, которые служат обличением беззаконного зачатия и потому истребляются родившими, то несправедливо будет отчета в делах порочных требовать у Бога, Который нехорошо в этом сделанное повергает суду. Если же кто из воспитываемых родителями и пользующихся попечительным за ними уходом и усердными о них молитвами при всем том не наслаждается, однако же, жизнью, по причине до смерти одолевающего недуга, в этом, без сомнения, состоит единственная причина, то гадаем о подобном этому так: совершенному промыслу свойственно не только врачевать обнаружившиеся немощи, но и промышлять, чтобы и первоначально не впал кто в запрещенное. Ибо Тому, Кто будущее знает наравне с прошедшим, справедливо воспрепятствовать продолжение жизни младенца до совершенного возраста, чтобы силою предведения предусмотренное зло не было совершено, если младенец останется в живых, и чтобы жизнь того, кто будет жить с таким произволением, не сделалась пищею греха.

Если же кто без исследования примет такое мнение, что исшедший в младенчестве из жизни непременно будет причастником благ, то окажется из этого, что блаженнее жизни не быть причастным жизни; если для умершего в младенчестве причастие благ несомненно, хотя бы родился он от варваров, или был зачат от незаконного брака, а у прожившего определенное и узаконенное природою время, без сомнения, к жизни больше или меньше примешивается скверна порока; или если намерен совершенно быть вне общения со злом, то для этого самого нужно ему много потов и трудов, потому что не без усилий преуспевает в добродетели усердствующий о ней и не без труда бывает для людей отчуждение от удовольствий, так что пользующемуся долговременной жизнью непременно должно потерпеть одно из двух огорчений, или в настоящей жизни бороться с многотрудностью добродетели, или в будущем мучиться при воздаянии скорбями за порочную жизнь. Но для умирающих прежде времени нет ничего подобного. Напротив того, преждевременно преставившихся немедленно встречает добрый жребий, если только  справедливо мнение так думающих. Потому вследствие этого и неразумие окажется предпочтительнее разума, и добродетель представится ничего поэтому нестоящей. Ибо если не бывает никакой утраты в причастии благ у неучаствующего в добродетели, то суетное и бесполезное дело трудиться о ней, когда на суде Божием берет первенство состояние неразумное.

Преждевременная кончина младенцев не ведет к мысли, что скончавший так жизнь несчастлив, или что равен он очистившим себя в настоящей жизни всякою добродетелью; потому что Бог, по лучшему Своему промышлению, предотвращает безмерность зол в тех, которые стали бы жить во зле. А что некоторые из злых живут долго, это не опровергает высказанной мысли, потому что по милости к родившим не допускается до них зло. Но теми, которые не имели от родителей какого-либо дерзновения перед Богом, не передается этот род благодеяния и происшедшим от них. Или тот, кому смерть воспрепятствовала сделаться худым, оказался бы гораздо худшим приобретших известность порочностью, если бы невозбраняемо стало жить дурно. Или если некоторые дошли до самой крайней меры порочности, то апостольский взгляд на это успокаивает пытливость тем, что Творящий все с премудростью умеет и посредством зла соделывать нечто доброе. Если же кто достиг крайности в дурной жизни... и ни на что полезное не выкован художеством Божьим, то это служит к приращению веселья живших хорошо, как дает разуметь пророчество, чего да не вменяет кто-либо в маловажное из благ и в недостойное Божьего промышления.

...Когда человек, оставив всеплодие благ, по преслушанию насытился тлетворным плодом, имя же этому плоду смертоносный грех, тогда немедленно умер для лучшей жизни, жизнь божественную обменяв на неразумную и скотскую. И поелику единожды примесилась к естеству смерть, то мертвость вошла и в рождающихся по преемству. От этого и нас прияла в себя мертвенная жизнь, так как самая жизнь наша некоторым образом умерла. Ибо в прямом смысле мертва жизнь наша, лишенная бессмертия. Таким образом, между двумя этими жизнями занимает средину, кто  познается среди двух жизней, чтобы истреблением худшей доставить победу непотерпевшей изменения. И человек, как тем, что умер для истинной жизни, впал в эту мертвую жизнь, так, когда умирает для этой мертвой и скотской жизни, преставляется в жизнь всегда живую, и поэтому несомненно, что невозможно прийти в блаженную жизнь, не став мертвым греху.