Исидор Пелусиот

Исидор Пелусиот

Преподобный (350/60–435/40)
Тематика цитат

Загрузка плеера...

Цитаты:

Взойдем на высоту смиренномудрия, ибо не нисхождением, а восхождением признаю таковое, если истребим в себе гибельное надмение гордыни и во ад низводящее воспаление высокомерия, будем во всем соблюдать скромность, и не оставим без внимания всего того, что послужит к ее ущербу; потому что душа обыкновенно идет в ряд со своими делами и привыкла принимать отпечаток и образ того, что сама предначинает. Потому да будет у нас и наружность степенная, и взор кроткий, и брови неподнятые вверх, и поступь не борзая, и одежда самая необходимая, и седалище смиренное, и пища простая, и постель, не превышающая потребности, и утварь недорогая, и дом приличный христианам, а также и слово, и голос, и обращение с ближними да показывают больше скромность, а не кичливость. Ибо так, соблюдая во всем скромность, взойдем на небесную высоту.

Славолюбивый не то же, что тщеславный. Один, упражняясь, а другой не упражняясь в добродетели, уловляет славу; один желает принадлежащего, а другой непринадлежащего ему уважения; один величается собственною красотою, а другой готов украшаться чужою; один высоко думает о собственных своих сокровищах, а другой — о сокровищах, нисколько ему не принадлежащих; одному желательно, чтобы почитали его по праву, а другому — чтобы и без права; посему первый если и не совершен <ибо надлежит упражняться в добродетели, и не желать себе славы>, но лучше другого и дальше отстоит от него, нежели насколько славолюбивый ниже совершенного; лучше же сказать, если надлежит выразиться точно, несправедливо славолюбивого сравнивать с тем, кто не сделал ничего доброго, но присвояет себе славу сделавшего, справедливее же сравнивать с тем, кто и сделал доброе, и пренебрег славою сделавшего.

О сладострастии

Не одно и то же: увидеть внезапно и уязвиться и потерпеть то же намеренно гоняющемуся за чужою красотой, потому что увидевший внезапно и уязвившийся может целомудренным помыслом и стрелу извлечь, и рану залечить. Лучшее же врачевство от такой страсти — пост и то, чтобы не смотреть больше на уязвившую, а если будет это необходимо, налагать узду на глаза свои и потуплять их к земле, из которой расцвел этот цвет и в которую, в скором времени увянув, уйдет. А кто непрестанно и страстно смотрит, тот, если и не совершил греха телом, то совершил его уже душою. Поскольку, услуживая страсти зрением, самое преступление согласием на него приводит в исполнение. Если бы сил души его не расслабляла похоть, не спешил бы он увидеть ту, от которой нужно был бы спасаться бегством. Поэтому и Божие Слово тех, которые не нечаянно увидели и уязвились, но смотрят и вменяют это себе в дело, назвало прелюбодеями... (Мф. 5:28).

О подготовке к смерти

Мир спешит уже к концу; ибо не солжет Истина, предсказавшая, что будет скончание. Хотя некоторым кажется, что конец еще далек; однако же время для каждого ежедневно истощается, готовится к кончине, близится к пределу. Для престарелых кончина известна, а для цветущих возрастом неизвестна жизнь. У жизни не один срок, смерть поедает всякий возраст, всем надлежит бодрствовать и ожидать того, что непременно будет. Но мы всего ожидаем больше, нежели этого; о том всякий час мечтаем и того надеемся, что неожиданно и безнадежно; а что во всяком случае и непременно будет, нередко же и готово уже совершиться, о том и помыслить не удостаиваем; будучи смертны и бренны по телу, мыслим как бессмертные. О душе бессмертной нерадим, лучше же сказать, и не думаем, что душа есть; смертное же тело почитая бессмертным, на него употребляем всю свою тщательность. Потому будем ли иметь какое извинение, бессмертную присуждая на смерть, а смертное удостаивая всякой чести, вредя одной, чтобы украсить другое, заставляя гладом истаивать душу, чтобы могло скакать и нежиться тело? Первенство надлежит уступить душе, а телу давать второе место; оно не сопротивно душе, но ее орудие и гусли; оно имеет нужду в заботе о нем, а не в бесполезном наслаждении; в пище, а не в неге; в довольстве малым, а не в пресыщении, чтобы ему быть не врагом, но соратником души.

О сребролюбии

...<Сребролюбие подобно> какой-то женщине... зверообразной, дышащей пламенем; вместо волос на голове ее тысячи змей, непрестанно шипящих и извергающих смертоносный яд, и тысячи у нее рук, снабженных когтями, которыми одних терзает, в других бросает стрелы, а у других вырывает деньги, и тысячи также уст, потому что не угрожает и не клевещет только, но и льстит, и раболепно беседует, и ложно клянется, и для глупых прибытков вымышляет тысячи предлогов; и глаза у нее не естественно смотрят, не уважая никого: ни друга, ни брата, ни сродника, ни благодетеля, но выказывая в себе что-то суровое, жестокое, свирепое, бесчеловечное, огневидное. Ибо не взирает на свойство вещей, не берет во внимание, что часто, приведя в движение тысячи средств, передавала деньги в руки врагам, почему в уловленном ею запечатлевала тысячи грехов. А слух у нее столько загражден, что не внимает ни просьбам, ни воздыханиям, ни сетованиям, ни ругательствам. Но иметь крылья <что означает сытость> так ей несвойственно, что ни один здравомыслящий человек не припишет ей даже и ног. Ибо не умеет она ступить и от плененного ею передвинуться на другое место, но, налагая руки на всех, будучи тяжелее всякого железа и свинца, сидит неподвижно, все берет, всех грабит, никогда не насыщается, но множество собираемого обращает в пищу шире и шире разводимому огню, и окончание того, что взято, делает началом того, чтобы брать еще.

Из этой любви <к деньгам> — вражды, драки, войны; из нее убийства, разбои, клеветы; из нее не только города, но и пустыни, не только страны обитаемые, но и ненаселенные дышат кровью и убийствами. И море не спаслось от этого зла, но и там с великим неистовством бушует оно; потому что и море осаждено морскими разбойниками, измышляющими какой-то новый способ грабежа. Из любви к деньгам превращены законы родства, потрясены уставы природы, нарушены права самой сущности; потому что эта лукавая и преступная любовь не только на живых, но и на умерших вооружает руки гробокопателей, которые освободившимся от здешней жизни не дают свободы от своего злоумышления. И сколько бы зол ни отыскал кто или в народных собраниях, или в судилищах, или в домах, или в городах, увидит в них отростки этого корня. Но к чему тружу себя? Весь вред этой болезни и все, совокупившись воедино, не будут в состоянии выразить.

О страхе Божьем

Если же многие больше боятся законов человеческих, нежели Божественных, это нимало неудивительно. Ибо человеческие законы устрашают людей более грубых тем, что немедленно налагают наказание, Божественные же пренебрегаются, потому что здесь наказывают они редко, непременно же наказывают там. А будущее ясно не для многих, именно же — только для имеющих прозорливый ум и в точности проникающих в свойство вещей. Многие, хотя исповедуют Божественные законы на словах, но отрицают это делами. Ибо тем, что делают, ясно высказывают то, что думают. Они не только прилагают великое попечение о теле, о душе же не радеют, но даже, хотя и стыдятся грешить, когда видят это люди, однако же перед Богом, Который не только над всем надзирает, но и все содержит, нимало не краснеют, а, напротив того, грешат безбоязненно.

Нередко размышляя сам с собою, почему страх человеческий сильнее страха Божия, и, не умея сообразить этой нелепости, осуждал я несказанно беззаботность. Сильнейших, если и оскорбляют, терпим с великою скромностью, потому что страх служит вместо узды и не позволяет идти дальше. А слабейшим, если и не огорчили нас, оказываем вражду, хотя Христос повелел: «Не гневайся на брата своего напрасно» (Мф. 5:22), что гораздо тебе легче, чем сносить напрасные обиды другого. Ибо там много пищи для огня, а здесь, хотя и нет горючего вещества, возжигаем пламень. Не одно и то же — когда другой подкладывает огонь, не обжечься, и когда никто не тревожит, оставаться в безмолвии и покое. Кто одержал верх над желавшим поджечь, тот показал в себе признаки высочайшей мудрости; а в ком видим последнее, тот не заслуживает удивления. Поэтому, когда, делая большее из страха человеческого, не хотим сделать меньшего ради страха Божия, тогда останется ли нам какое оправдание?