Исидор Пелусиот

Ни багряного цвета ткани, ни слившегося с золотом блеска разноцветных камней не нужно почитать убранством для женщины, потому что многие из них, будучи грубого нрава и гоняясь за такими нарядами, соделались для сожителей отвратительными и ненавистными. Напротив того, красота души слагается из добродетелей, и в супруге усиливает любовь и служит средством к поддержанию взаимного благорасположения.

Одни из женщин, не имея терпения скрывать женские болезни, если они благообразны и богаты, гордятся блеском обделанных в золото драгоценных камней, а если безобразны и бедны, мастями и подкрашиванием глаз ухищряются придать себе красоту. А те, которым желательно, чтобы почитали их честными, хотя довольствуются природною красотою, однако же не отказываются придавать ей лучший вид. Истинно же целомудренные, прилагая все старание о том, чтобы позаботиться о душе, не отказываются и телу, как орудию души, услужить в меру, но почитают делом недостойным и низким для себя украшать тело и величаться им, чтобы оно, по природе будучи рабом, не возгордилось перед душою, которой вверено право владычества; напротив того, обучают тело знать свойственный ему чин и не выставляют его в виде приманки служить разжиганием и поводом к непотребству, но по возможности отнимают у него все, что обратилось бы в пищу этому огню. И вот от одного правдолюбивого мужа слышал я достойный внимания и памяти рассказ. Однажды юноша, похотливый и женский прислужник, увидел прекрасную девицу, сильно ею пленился, и употреблял все ухищрения удовлетворить своему пожеланию, но девица с самого начала сделала ему отказ; потому что была благородна, целомудренна, дала обещание и душу и тело соблюсти Христу неприкосновенными. Но когда услышала, что юноша ведет себя, как неистовый и бешеный, изобрела способ, которым бы и свою соблюсти невинность и в нем угасить огонь. Остригши, лучше сказать, обривши все благолепие волос и пеплом, смешанным с водою, помазав лицо, она велела юноше войти к ней. Потом сказав вошедшему: «Неужели любишь ты это безобразие?» И юноша, как бы придя в себя из своего неистовства, не только угасил в себе огонь вожделения, но даже сделался пламенным любителем целомудрия.

Если бы объял кто словом и собрал воедино все в совокупности блаженство людей со времени их происхождения на земле, то не нашел бы того равным и десятитысячной доле будущих благ. Даже в сравнении с самым малым из них, настоящие блага в большей мере уступают в достоинстве, чем в какой тень и сновидение далеки от действительности. Лучше же сказать, сколько душа предпочтительнее тела, столько же будущие блага выше настоящих.

Детям, воспитываемым среди развращенных нравов, трудно в мужеский возраст прийти добродетельными. И целомудрие отнимается у детей их обращением с людьми непотребными, а благоразумие — уклонением от занятий надлежащим чтением, мужество — изнеженностью плясунов, справедливость — ложными клятвами шутов. Возможно ли кому или привести себя в приличное положение, или свыкнуться с ним, когда необходимо одно из двух: или смеяться, или волноваться — эти два подарка, один зрелища, а другой — конского состязания. Признав опасным для молодых людей увлекаться зрением, удерживай их наиболее словом, а если не послушаются, страхом. Этим способом всего легче сделаешь из них доблестных мужей и сильных воинов. Если же молодые люди почитают для себя жестоким, что удерживают их от такого наслаждения, которое совершенно походит на пение сирен, даже усиливаются доказать, что оно и дозволено, почитают это за обиду юности и за нарушение ее прав, пусть дознают, что те, которые вначале внесли в города смертоносное наслаждение этим удовольствием и растворили его отраву, по желанию врага человечества, который всякий представляющийся случай обращает в погибель душам зрителей, не просто дошли до этого, иначе и языческие законы не дозволили бы этого, но, конечно, по основательной причине. Они, усматривая, что войска в зависимости у царей, и потому именно, что всю жизнь заняты, а жители городов свободны от воинских опасностей и проводят жизнь в великой праздности, зная притом, что живущие в таком удобстве, так как досуг не все употребляют в добро, нередко задумывают что-либо отважное; признав нужным в самом основании подсечь корень мятежей и не допускать правителей до необходимости вести двоякую войну, и внешнюю и внутреннюю, изобрели и устроили это самое занятие для привыкших неосмотрительно отваживаться, на что бы то ни было, и дали им повод к состязанию, которое не могло бы произвести ничего мятежного, но сильно истощало раздражительность в людях. Таково постоянное соперничество конями, какое-то общественное прение, при неохоте делать что-либо полезное, обращающее к этой борьбе таких людей, которые, может быть, придумали бы что худшее; таково и разнообразие зрелищных представлений, одних услаждая зрением, у других очаровывая слух слышимым, хотя преисполнено худого, оказывалось оно препятствием мятежному замыслу. И это дозволили, за меньшее, как полагали, покупая большее, спокойствие и безопасность. Но молодым людям, которые воспитываются в добродетели и приводят себя в прекраснейшую стройность, а равно и мужам, которые прилагают заботу о душах своих, непозволительно принимать в этом участие. Поэтому идут они прочь, не участвуя в этом; но все почитают их наилучшими, как препобедивших склонность к гибельному этому наслаждению, и тем более, что если бы и все в городе из самой низкой черни, образумившись, пришли в спокойное состояние и возлюбили любомудрие, то заперли бы зрелищные дома или в отпертые не пошел бы никто; погибло бы это в них злохудожество и преуспевали бы три весьма важных дела: спасение душ, благоустройство городов и безопасность правителей.

Не надобно все дозволять бесстыдным и невоздержным глазам, но вместо узды надлежит возлагать на них стыдливость, чтобы впоследствии не подвергнуться наказанию за лукавое пожелание, которое и здесь неумолимее исполнителей казни терзает и бичует сердце, заграждает эту пристань естества, разумею сон, и заставляет всегда оставаться и томиться среди моря. Почему и Спаситель, избавляя нас от хлопот и излишних забот, желая, чтобы без них протекали мы поприще целомудрия, угрожал тяжким наказанием, назначенным для тех, которые стараются пытливо смотреть: угрожал наиболее для того , чтобы подавить корень страсти, а потом и для того, чтобы, уязвленные стрелою лицезрения, не навлекли мы на себя трудно излечимую или неисцелимую болезнь. Ибо кто не видит, тот не только вернее, но и легче победит пожелание.

Зеницам в глазах, подобно девам, заключенным в теремах и, как завесами, покрытым веками, справедливо быть под наблюдением целомудренного помысла, чтобы всегда краснели и стыдились, чего должно. Если же увидят когда чужую красоту, пусть еще больше покрываются стыдом, опускают ниже завесы, потупляются вниз, и смотрят в землю как нашу матерь, которая обучает не только нашему естеству, но и тому, что видимая красота из нее произошла и, увянув, в нее возвратится. И если сделают это, то поистине сохранят приличное девам; если же будут смотреть невоздержно и бесстыдно, то, приводимые в неистовство чужими красотами, вместо дев окажутся псами.

...Невозможно не впасть в искушение, возможно же преодолеть его. И в том, и в другом поручителями и свидетелями нам – все святые, которых пронзили столь многие тучи искушений, что целую почти здешнюю жизнь были они в подвиге. Итак, никто из них не был услышан, — скажет кто-либо. Были они услышаны. Но быть услышанным значило не то, чтобы не впасть в искушение <это невозможно>, но чтобы впадшему сойти с поприща не только невредимым, но даже в венцах.

Выше искушений становится тот, кто обучается не отклонять их от себя, но переносить встречающееся с ним. Ибо искушения, будучи неодолимыми, одолеваются терпением и мужеством умеющих переносить что ни случится. Лучшее же врачевство от того, что не от нас, – то любомудрие, которое в нас, и одолением неодолимых нужд служит в трудных обстоятельствах мужество, а в счастливых — умеренность. А если подает руку помощи и Божия сила, еще удобнее перенесем все, что ни встретится.

Многие казавшиеся мужественными и благородными не вынесли даже соблазна и первого удара искушений. Почему обличенные, что, только по-видимому, а не самым делом возбудили в зрителях мнение о своем мужестве, поникли лицом. Потому-то, как думаю, попускаются искушения на иных, мнимо великих и непобедимых, чтобы они уврачевали это о себе понятие, и обратились к смирению. Немалая польза для души истребить высокое о себе мнение тем, которые не могут вынести, не говорю подвига, но даже испытания. Ибо побежденный, после одержания многих побед, может быть извинителен еще, а кто пал при первом на него нападении, тот представляет в себе доказательство крайней немощи, лучше же сказать — лени.

Если Христос Бог, ради нас вочеловечившийся, «возведен был в пустыню для искушения» (Мф. 4:1), то чему же дивишься, что борешься с искушениями? Поэтому имей в мыслях единственно победу Христову, одержанную законно, потому что тщеславие преодолено, гордыня подавлена, сребролюбие истреблено, и противник, не сумев уязвить своими стрелами, посрамлен. По праву мужайся и ты и, приобретя бесстрастие, преодолевай твердость язвящих душу мечей. И тебе после этой борьбы будут служить Ангелы, не рабские оказывая услуги, потому что служить так обязаны единому Богу, но увенчивая тебя, как победителя, ибо такова награда мужественно совершающему настоящий подвиг.

...Загладите <беззакония>, если исправитесь; и исправитесь, если убедитесь, что Священное Писание истинно; а убедитесь, если непрестанно будете им пользоваться; и воспользуетесь, если уразумеете смысл его; уразумеете же, если неотступно будете обращаться с мудрыми к Богу; а неотступно будете с ними, если начнете избегать порока; начнете же избегать, если убоитесь угрожающих ему наказаний; а убоитесь, если уверуете, что есть Бог; и уверуете, если избавитесь от такого безумия; избавитесь же, если поревнуете избавившимся; и поревнуете, если возьметесь за добродетель; возьметесь же, если возлюбите Царство Небесное; и возлюбите, если утвердитесь в той мысли, что видимое временно; а утвердитесь, если дознаете ничтожество видимого, и дознаете, если увидите его бренность; увидите же, если будете смотреть неповрежденными глазами; и будете смотреть так, если возымеете крепкую привязанность к небесному; возымеете же сию привязанность, если душевное око соделаете более проницательным; а соделаете это, если приобучитесь непрестанно обращать взор к Богу.

Затемняющие истину искусственностью слов, по моему мнению, гораздо более жалки, нежели вовсе ее не постигающие. Последние не уловляют истины по медлительности мысли, и потому, может быть, достойны извинения. А первые по быстроте мысли уловляют истину, но злонамеренно делают ее неприметною и потому грешат непростительно.

«Горе же беременньм и питающим сосцами в те дни!» (Мф. 24:19),– сказано душам, которые чреваты Божественной любовью, но не осмеливаются свободно изречь и исповедать веру в Бога и твердо стоять за нее, а приобрели только детское и несовершенное понятие о Божьем долготерпении и не имеют твердого упования, но угрозами или нападениями приведены в расслабление и лишили себя будущего.

...Не клясться значит и не требовать клятвы. Ибо если не хочешь сам клясться, то и от других не потребуешь клятвы по следующим двум причинам: вопрошаемый или стоит в истине, или, напротив того, лжет. Если человеку обычно стоять в истине, то, без сомнения, и до клятвы говорит он истину. А если он — лжец, то лжет и поклявшись. Итак, по той и по другой причине не надлежит требовать клятвы.

...Погрешаем и в этом, когда мстим за сделанное против нас и оставляем без внимания сделанное против Бога. Ибо, когда обижены мы, всего полезнее кротость, а когда оскорблено Божество <что возможно только в представлении обезумевших, потому что никакой вред не может простираться на оное неприкосновенное Естество>, тогда раздражение прекраснее скромности. Но мы поступаем напротив: к своим врагам неснисходительны, а к вооружающим язык на Бога кротки и снисходительны. Вознегодовал некогда прекроткий Моисей на сделавших тельца негодованием, лучшим всякой кротости; вознегодовал и Илия на идолослужителей, и Иоанн на Ирода, и Павел на Елиму, защищая не себя, но Божество, которое Само для Себя достаточно, но одобряет ненависть к злу добродетельных, презиравших оскорбления, им самим наносимые. Ибо эту добродетель почитали они любомудрием.

Во время страдания Господня расселись камни и потряслись гробы, чтобы отверсть выход телам, давая сим разуметь, что пригвожденный есть Владыка земных и преисподних. Для чего, спрашиваешь, поражены были вещи неодушевленные? Для того, отвечаю тебе, чтобы обвинить в бессмыслии иудеев, а именно в том, что вещи неодушевленные сокрушились от страха, а иудеи пременились в камни, оставаясь и нечувствующими страха, и неблагодарными за благодеяние.

В Крещении подаются многие дарования Святого Духа, превосходящие естество наше.
Иные, довольствуясь неполным пониманием дела, говорят, что младенцы омываются при Крещении от скверны, сообщенной естеству человеческому преступлением Адама. А я верую, что не это только одно совершается <ибо одно было бы еще не так важно>, но что подаются при этом и иные многие дарования, далеко превосходящие естество наше. Ибо в Крещении естество не только приняло все то, что было нужно к исцелению от греха, но еще и украсилось Божественными дарами. Не только избавлено от наказания и совлеклось всякого лукавства, но и возрождено свыше Божественным, превышающим разум... пакибытием; искуплено, освящено, удостоено усыновления, оправдано, сделано наследником Единородного Сына Божия и сотелесником Его Причастием Священных Таинств, стало Телом Его, соединилось с Ним, как тело с головою.

...Если будут говорить, что запрещает <Господь> совершать Божественное крещение над теми, которые притворно приступают к вере, но не оставляют настоящих своих занятий... не спорь.

...Если любишь лживую лесть, то терпи при себе обманывающих тебя.

Соглашусь, что отомстить — не есть что-либо несправедливое, но справедливо будет и тебе согласиться, что это не любомудренно. По крайней мере, если бы делалось это легко и без большей опрометчивости, то слово твое имело бы еще основание. Но если прежде, нежели наложено будущее наказание, требующий оного сам себя поражает тысячами бедствий, то лучше вместе с понесенною обидою не испытывать и других зол. А если сказанное кажется тебе загадкой, то попытаюсь сделать это ясным. Смотри, если пожелает кто отомстить, сколько потерпит он бедствий? Во-первых, приходит весь в раздражение и, во-вторых, терзается гневом <ибо сперва воспламеняется страсть, потом человек гневается и желает отмщения>, в-третьих, воздвигает тысячи волн, в-четвертых, проходит многочисленными путями помыслов, в-пятых, нападают на него страх, трепет, мучение, потому что и раздражение терзает, и страх колеблет при мысли: удастся ли это, и чем кончится дело? Не представляется ли и тебе, что таковый, прежде нежели подвергнут будущему наказанию, сам на себя навлекает оное? Любомудрый же свободен от этого, и весьма справедливо; потому что он господин в этом деле, сам все устроил. А отмщающий ни в чем не волен, напротив того, требуются ему и время, и место, и хитрость, и преступление, оружия, ухищрения, ласкательство, рабство, лицемерие. Смотри, какое трудное дело — порок и какое легкое дело — добродетель? В какой мере один исполнен мятежей, а другая невозмутима? Как человек злой терпит множество бед, так любитель добродетели наслаждается тишиною. Кто мстит, тот готовит нескончаемую вражду; а кто вел себя любомудренно, тот приводит ее к самому скорому концу, потому даже человека грубого укрощает и привлекает в приязнь.

Единомыслие есть начало и основание всех благ для человека, и никто не должен подавать повода к брани и ссоре. Но если увидишь, что нанесен вред благочестию или обижены немощные, не предпочитай мира истине; напротив, стань мужественно и сражайся до крови, «подвизаясь против греха» (Евр. 12:4). Поэтому-то и сказано апостолом: «Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми» (Рим. 12:18). Ибо иногда это бывает и невозможно, когда, как сказано выше, речь идет о благочестии или когда надо стоять за обиженных. И что удивительного, если это не всегда возможно по отношению к другим людям, когда апостол позволяет даже разорвать необходимую связь между мужем и женой, составляющими одну плоть, сказав: «Если же неверующий хочет развестись, пусть разводится» (1 Кор. 7:15)?

Спаситель ублажал миротворцев и возвестил, что сделаются сынами Божиими, во-первых, пребывающие в мире с собою и не воздвигающие мятежа, но прекращающие внутреннюю брань тем, что тело покоряют духу, водворяя мир и в других, живущих в раздоре и с собою, и друг с другом. Никто не вправе указывать другому того, чего не имеет сам. Поэтому удивляюсь ни с чем не сравнимой щедрости Божия человеколюбия. Господь обещает благие воздаяния не только за Труды и пролитие пота, но и за некоторый род наслаждения, так как выше всего, радующего нас, есть мир, а без него (когда он нарушен войной) ничто не приносит радости. Прекрасно сказано: миротворцы «будут наречены сынами Божиими» (Мф. 5: 9). Поскольку Сам Он, как истинный Сын, умиротворил всё, сделав людей орудием добродетели, небесное соединил с земным, справедливо сказал, что делающие, по возможности, то же самое будут удостоены того же наименования и возведены в достоинство сыноположения, которое и есть самый высший предел блаженства.

Мир, срастворенный с правдой, – божественное дело. Если же одно будет без другого, это повредит добродетели, потому что и у разбойников, и у волков есть между собой мир, у одних – ко вреду для людей, у других – на гибель овцам. Но такого мира, не украшенного правдой, не назову миром, только если он сходится с правдой, он в подлинном смысле будет называться миром. Потому и Христос сказал: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10:34). А что запрещает не всякий мир, но сопряженный с пороком, об этом говорит в другом месте: «Мир Мой даю вам» (Ин. 14:27). Ибо в подлинном смысле мир есть тот, который украшен правдой и благочестием.

Есть святая брань, и есть мир хуже всякой непримиримой брани, по сказанному: «Я позавидовал безумным, видя благоденствие нечестивых» (Пс. 72:3). Ибо и разбойники заключают между собою договоры, вооружаясь на тех, кто не причинил им никакого вреда, и волки собираются в стаю, когда жаждут крови, и прелюбодей с прелюбодеицей, и блудник с блудницей живут в мире. Поэтому не полагай, что мир везде есть благо; нередко бывает он хуже всякой войны. Когда мирится кто-нибудь со злословящими Промысл и заключает договоры с людьми недостойной жизни, которые строят козни и наносят вред общему житию, тогда обитает он где-то вне и вдали от пределов мира. Поэтому апостол Павел и сказал: «Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми» (Рим. 12:18), ибо ясно знал, что иногда это и невозможно.

Новоначальных монахов не должно как обременять игом правила, чтобы в самом начале не пришли тотчас в отчаяние, так и оставлять необузданными и нетрудящимися, чтобы не впали в леность, но понемногу надлежит увеличивать для них меру восхождения, чтобы, поступая вперед, возрастали подобно Исааку. Ибо что производит непомерный труд, то дополняет великое нерадение, а именно: труд низлагает, а нерадение расслабляет.

Немаловажным почитаю мужественно перенести превратность дел. И хотя многие признают более трудным человеку, из счастья впавшему в несчастье, сохранить неуниженный образ мыслей; однако же я почитаю самым трудным делом сохранить скромный образ мыслей из несчастия перешедшему в счастливое состояние. По мне, то и другое служит признаком мужества — и в благоденствии не возгордиться, и в несчастии не унизиться, но иметь одинаковый образ мыслей.

Того признаю подлинно мужественным, кого не привела в замешательство злокозненность врагов. Ибо многие обыкновенно бывают преодолеваемы подобными обстоятельствами, а он и в неблагоприятных обстоятельствах не оказывается легко уловимым, но и напасти переносит благодушно, и козни обращает в случай к приобретению славы, не унижается до рабского угодничества, но держится такого образа мыслей, который выше всего, что ни злоумышляют другие, и, по моему суждению, он мужественен. Поскольку в благоденствии легко соблюдать и немужественным благоразумие, затруднительные же обстоятельства дают видеть людей добрых, то самым мужественным почитаю того, кто в благоденствии и в трудных обстоятельствах не унижается.

И богатство, даже великое и текущее отовсюду, и достоинство, будь оно царское, и умственные дарования, даже украшенные даром слова, ничего не значат, если не соединены с упованием на Бога. Ибо гнило то богатство, которое не от Бога, часто вырывается с корнем и отнимается у владельцев, как вырывают бесплодное и дикое растение, причиняющее вред другим деревьям. Умственные дарования, не украшенные Божественной мудростью, бесполезны, как не знающие самообуздания: Господь «мудрецов прогоняет назад и знание их делает глупостью» (Ис. 44:25). Поэтому, если и здешнее непрочно для нетвердых перед Богом, а будущее еще ненадежнее, возьмемся за священный якорь.

...Погрешающему в делах великих и осуждение необходимо будет такое же, какова была бы награда соблюдшему служение свое неукоризненным.

...Если некоторые избежали <наказания в сей жизни>, то на зло своей же голове, потому что, отшедши из сей жизни, понесут там тягчайшее наказание.

Если Сократ, этот законодатель аттических учений, и, потерпев побои, не мстил за сие; то почему ты приходишь в смятение, потерпев... только насмешку? Если будешь поступать любомудренно, то сам ты приобретешь Сократову славу, потерпев меньшее Сократова поругание, а оскорбивший тебя, как стрелою уязвлен будет твоим великодушием или даже, может быть, переменится у него и грехолюбивое сердце, и грехолюбивый язык. И тогда воздаст тебе благодарность, как виновнику такой перемены.

Ничего невозможно совершать столько славного у людей и столько похвального пред Богом, как прийти в состояние делать, что хочешь, а хотеть и делать всегда то, что человеколюбиво. Итак, посольку сие — прийти в состояние дается с правом начальствовать, то сраствори с ним человеколюбие, чтобы и после начальствования быть прославляемым. Если же будешь уступать гневу и злоупотреблять властью, то помрачишь славу свою, и оставишь во всех мысль о твоем зверстве. Ибо удостоивать снисхождения падших — дело Божественное, а немилосердно мучить все, что под ногами, — дело зверское и змеиное. Кто же, оставив сие, т. е. подражание Божеству, захочет уподобляться пресмыкающимся по земле? — Никто, если только не пренебрег он и страх Божий, и мнение людей.

Весьма стыдно, желая повелевать подчиненными, оказаться самому не имеющим сил управлять собою.

Вражду надлежит писать на воде, чтобы скорее исчезала, а дружбу — на меди, чтобы навсегда соблюдалась твердою и непременною. А если вопреки сему поступает... находящийся с тобою в ссоре, то пусть не смущает тебя это, потому что не повредит твоим венцам. И нам заповедано не то, чтобы не быть в ненависти у других <сие не от нас зависит, а может быть, и невозможно, потому что люди доблестные во всяком случае бывают ненавидимы людьми худыми; почему и святые возбуждали к себе ненависть>; а напротив того, чтобы не иметь ненависти к людям, ненавидеть же в них порок.

Одной только пречистой и божественной силе угодно украшать честью по достоинству; у нее одной и есть чем почтить, потому что хотению равносильно и могущество. Потому ее единую возлюбим, и как благоизволяющую нас почтить, и как имеющую чем почтить, не только по достоинству, но и сверх достоинства.

Помнить зло есть дело души не благородной, а жалкой и худой. Но поскольку не все об одном и том же произносят один и тот же приговор, напротив того, одни скорое уврачевание оскорбленного почитают признаком того, что он соглашается со сказанным, а другие — того, что не соглашается; то человеку благоразумному надлежит следовать больше мудрейшим и их приговор признавать твердым; а он таков: как можно скорее принимать врачевство, потому что ложный упрек не простирается дальше слуха. А если обидчик не находит в этом сытости, но любомудрием обижаемого поощряется к новым обидам, то такого человека должно бегать, как неукротимого зверя. Ибо написанное кем-то: «И вхожу в отношения, и любомудрствую, потому что уготовляет мне это большую похвалу», показывает, надобно сказать правду, мужа великого, если только любомудротвует он на самом деле, но не превзошедшего в добродетели мужей святых. Ибо святые у нас не хотят сплетать себе венцов из чужих бедствий, но нередко готовы нерадеть о своей пользе, чтобы только поправить дело ближних; не поведут они других к обрыву, чтобы себе уготовать большую славу, но подадут совет, если могут принести пользу, если же нет, пойдут прочь, чтобы другие не поскользнулись в большую пропасть. Ибо, если что делают, делают это не из любочестия, но заботясь о спасении людей.

Знаю, что некто давал мне часто такой совет: «Поскольку в великих делах преуспевают обыкновенно с великими опасностями, то пользуйся, Исидор, приличною смелостию в слове. Иногда, может быть, и устыдятся не умеющие стыдиться своих грехопадений, ибо нет невозможности и преуспеть тебе. А если потерпишь и неприятное, то потерпишь имеете с Пророками, Апостолами и другими святыми, к которым если не по преуспеяниям, то по страданиям быть причисленным должно быть желательно тебе, человеку не выдающемуся из толпы». Но на это отвечал я, говоря сам в себе: «Иное говоришь ты и хорошо, и я готов бываю послушаться тебя, но как мне говорить смело? Высказывать ли начисто все или откровенность срастворять снисходительностию? Знаю, что иные исцелены были сильным выговором, а иные ожесточены и доведены до того, что стали еще хуже; другие же насмеялись и над скромным советом, и над смелым словом, и вменили его ни во что. Посему как же человеку в столь многих недугах употреблять одно врачевство? Как ему врачевать погрешности, происходящие от противоположных недугов? Поэтому-то сказал я самому себе то же, что теперь говорю тебе: «Если бы тебе одному доводилось не иметь успеха в деле, то надлежало бы не вдруг за него приниматься. А если и Моисей, и Илия, и Иоанн, мужи боголюбивые, советами и смелым словом не оказывали пользы людям, однако же не стали поэтому, что требовалось от них, делать того хуже; то надлежит к дерзновению присоединять снисходительность, а врачевание предоставить Божией деснице. Ибо худое все почти люди знают сами собою, а доброго, и от других слыша, дознать не желают».

Бегай, возлюбленнейший, людей лукавых, обращение с которыми неприметно приводит душу в поврежденное состояние. Ибо многие, обманывая себя самих, что они доблестны и сильны и не терпят вреда от подобных сообществ, — и не чувствовали, как неприметно и постепенно ниспадали в одну с ними бездну.

Если не будешь водиться срамными предначинаниями и теми, которые ими водятся, то это приобретет тебе великую у всех славу. Ибо водиться такими предначинаниями неблагородно, а, не водясь ими, водиться теми, которые водятся ими, вредит доброму о человеке мнению. Надобно не подавать о себе и мысли, будто бы делаешь что делать срамно, и не сводить знакомства с делающими это. Бояться должно злоречия даже и несправедливого, потому что многие, не зная дела в точности, смотрят на молву и гудят, что всякий и сам таков же, каким видят близких ему, произнося приговор, не по делам только, но и по людям, с которыми проводит время. Если упражняешься в добродетели, говорят они, то почему же нравится тебе обращение с людьми самыми порочными?

...Роскошь в одеждах — знак здешней изнеженности, а не горней светоносности.

Многие из людей, судя по себе, произносят приговоры и о других. Сребролюбец не верит, чтобы кто был нестяжателен, невоздержанный — чтобы кто был целомудрен, жестокий — чтобы кто был человеколюбив, любостяжательный — чтобы кто был милосерд; напротив того, целомудренный многих почитает таковыми же, а также нестяжательный и человеколюбивый. Поэтому если будешь судить о всех ты, у которого... о всех один и тот же приговор, то не удивимся, ведь, вероятно, и с тобою случилось то же.

Крайне дивлюсь, что не всякий человек радуется одному и тому же; напротив того, одни, получив прощение в чем согрешают, возбуждаются тем к добродетели, а другие — к пороку; для одних благость оказывается спасительным пособием, а для других — гибельной отравой; одних укрепляет, других расслабляет; одних пристыжает, а у других похищает последний стыд. Да и немедленно подвергать наказанию не для всех одинаково бывает полезно. Одни жалуются на это, как на дело бесчеловечное, другие удерживаются от худого по страху, а не по любви; иные, препираясь с правосудием, покушаются делать неправду, а иные, избегая страдания, не делают того, что желали бы сделать, будучи лучше ненаученных страхом, но хуже тех, которые делают добро по любви к нему, и хуже в такой мере, в какой сами лучше не боящихся наказания. Ибо одни избегают наказания, а другие — спасения; одни домогаются не потерпеть наказания, а другие — понести его. Итак, поскольку спрашиваешь, что делать в столь великом замешательстве, то не могу сказать тебе точно; знает это Испытующий сердца; по крайней мере, как думаю, касательно малых грехов, если согрешающие втайне исправляются, надлежит показывать вид, что их и не знаешь; если же обращаются на худшее, после обличения и умеренного наказания, давать прощение, но когда грехи велики, употреблять его бережливее, уцеломудривать согрешающих и отлучением, и запрещением, пока не покаются, и тогда уже принимать.

Приходящим к тебе детям часто делай увещания и читай Писание о добродетели и целомудрии, говоря: «Тщательным вашим упражнением, дети, да будет не один труд об образовании дара слова, но и украшение себя добрыми нравами. Ибо душа, чистая от порока, принимает истинное образование, и всего достойнее в добродетелях то самое, чем отличается целомудрие. Хотя и всякое непогрешительное состояние есть целомудрие; но некоторые,  справедливо поступая, именование это присваивают невинности, как действенному украшению, преимущественному перед другими. С таковыми обитает вместе и мудрость. Если эту добродетель пожелаете иметь ко всему вождем, то сделаетесь мужами добрыми и блаженными, а я чрез вас приобрету не меньшую, чем родившие вас, даже лучшую славу».

Как сведущие врачи в начале болезненного припадка неохотно подают помощь, потому что приток влаг, производящих болезнь, делает водянистыми употребляемые лекарства, но дав ослабеть несколько припадку, тогда уже приступают к врачебному искусству, так и охваченному печалью, когда она еще во всей силе, не должно наносить ударов, иначе напрасно потратим слово, делая его недействительным милосердием к нуждающимся, но, приняв ненадолго участие в печали и дав облегчиться несколько скорби, потом уже надлежит начинать врачевание.

Сколько для плоти, избыточествующей силами, нужно умерщвление, укрощающее надмение страстей, столько же для плоти, изнемогающей и вместе с душою подвергающейся злостраданию, потребна помощь, чтобы подчинялась Божественным заповедям. Потому должно заботиться и о том, и о другом, а при недостатке чего-либо одного усовершение трудно.

Не тем уподобляй себя, друг, которые с радостью прияли Божественную проповедь, но не переправили семени в глубину разумения; ибо, пустив ростки вверх и разослав корни по земле, скорее, чем произносится слово, они засохли, не принесши зрелого плода, но сделавшись жертвою искушений. Напротив того, уподобляй себя тем, которые, глубоко укоренившись, пустили от себя много корней и стволов, и стали многоплодны, у которых колосья, красуясь и обременяясь плодом, тяготеют и клонятся вниз, и ко времени жатвы как бы сами на себя призывают серпы жнецов. Ибо хорошо знают, что Христос повелел таковых Ангелам вносить в небесные уделы, чтобы там они сопразднствовали, соцарствовали и приобщились нескончаемой радости.

Не только в том, что не в нашей силе... но и в том, что в нашей силе, не возможем привести сего к совершенному скончанию, если не снизойдет к нам великая помощь от Божественного Промысла. Снизойдет же она непременно к тем, которые без уклончивости привнесут от себя все от них зависящее и не опустят ничего служащего к тому. Ибо помощь сия, побуждая нехотящих, тех, которые хотят и все делают, и употребляют все средства, непременно возведет на самый верх преуспеяния.

Кто упражняется в добродетели, тому справедливо призывать в помощь Божию силу. А кто вовсе не заботится о добродетели, тот, если и призывает, не послушает его Бог; потому что с благоволением взирает только на того, кто исполняет все от него зависящее.

Божественная сила приходит не без причины и не ко всем. Она оставляет тех, кто по нерадению изменяет собственному спасению, и помогает решившимся делать, что должно.

Порок, когда неудержимо неистовствует и не допускает уцеломудрения, обыкновенно одним только наказанием может быть остановлен.