Исидор Пелусиот

Приучить себя нужно к скромному образу мыслей, скромным же называю того, кто не льстит перед высшими, но снисходительный к низшим, не льстивый, но кроткий, не лицемерия исполненный, но не лукавый, благородный, не знающий обогащения.

Взойдем на высоту смиренномудрия, ибо не нисхождением, а восхождением признаю таковое, если истребим в себе гибельное надмение гордыни и во ад низводящее воспаление высокомерия, будем во всем соблюдать скромность, и не оставим без внимания всего того, что послужит к ее ущербу; потому что душа обыкновенно идет в ряд со своими делами и привыкла принимать отпечаток и образ того, что сама предначинает. Потому да будет у нас и наружность степенная, и взор кроткий, и брови неподнятые вверх, и поступь не борзая, и одежда самая необходимая, и седалище смиренное, и пища простая, и постель, не превышающая потребности, и утварь недорогая, и дом приличный христианам, а также и слово, и голос, и обращение с ближними да показывают больше скромность, а не кичливость. Ибо так, соблюдая во всем скромность, взойдем на небесную высоту.

Если пронзаемые острыми жалами мирской славы любят произвольные труды, то уязвленным острейшими стрелами премирного прославления тем справедливее будет с гораздо большим юношеским жаром выступать на подвиг трудов.

Что слава мира сего — лилия, т. е. цветок, распускающийся почти на один день, а слава добродетели неувядаема и нескончаема — это подтвердит всякий, не лишенный разума и доброго смысла. Если же многие домогаются мирской славы и пренебрегают добродетелью, то это нисколько не удивительно, потому что и больные отказываются от здоровой пищи, находят же приятность в пище вредной для здоровья; а похотливые жене целомудренной предпочитают наложницу. Но здравомысленным надлежит заимствовать суждения не у больных, а у здоровых.

Славолюбивый не то же, что тщеславный. Один, упражняясь, а другой не упражняясь в добродетели, уловляет славу; один желает принадлежащего, а другой непринадлежащего ему уважения; один величается собственною красотою, а другой готов украшаться чужою; один высоко думает о собственных своих сокровищах, а другой — о сокровищах, нисколько ему не принадлежащих; одному желательно, чтобы почитали его по праву, а другому — чтобы и без права; посему первый если и не совершен <ибо надлежит упражняться в добродетели, и не желать себе славы>, но лучше другого и дальше отстоит от него, нежели насколько славолюбивый ниже совершенного; лучше же сказать, если надлежит выразиться точно, несправедливо славолюбивого сравнивать с тем, кто не сделал ничего доброго, но присвояет себе славу сделавшего, справедливее же сравнивать с тем, кто и сделал доброе, и пренебрег славою сделавшего.

Славолюбивым называть должно того, кто величается тем, что делает.

Внешняя слава усиливает внутреннее бесславие; и мнимое здоровье, внушая человеку мысль, что он действительно здоров, не дозволяет допускать врачевания.

Помысла славолюбия трудно избежать, кажется, потому что все, что ни делает человек к искоренению его, оказывается началом другого славолюбия. Потому тех, которые не имеют добрых дел, не желают прославляться, как трудно излечимых нужно учить, говоря: «Упражняйтесь в добродетели, и тогда ищите славы»; а тех, которые гордятся делами, но и славы не пренебрегают, как трудно излечимых должно учить, говоря: «Важнее будут и добрые дала, когда будете пренебрегать славу, которая и упасть стыдиться, и устоять не в состоянии, но легко может обратиться в ничто. Ибо хотя приличного себе ищет, однако же этому еще не время. Придет время, когда воссияете, как солнце». А тех, которые выше славы человеческой, нужно прославлять, как любомудрых.

Представив себе, что слава в этой жизни малозначительнее паутины и ничтожнее сновидений, возведи ум свой к премирному и удобно утешишь смятение души. Кто желает той и другой славы, тому невозможно достигнуть обеих. Можно достигнуть обеих, когда возлюбим не обе, но одну, именно небесную. Кто любит обе, тот не получит ту и другую. Потому, если желаешь славы, возлюби божественную, за нею нередко следует и здешняя слава.

Не одно и то же: увидеть внезапно и уязвиться и потерпеть то же намеренно гоняющемуся за чужою красотой, потому что увидевший внезапно и уязвившийся может целомудренным помыслом и стрелу извлечь, и рану залечить. Лучшее же врачевство от такой страсти — пост и то, чтобы не смотреть больше на уязвившую, а если будет это необходимо, налагать узду на глаза свои и потуплять их к земле, из которой расцвел этот цвет и в которую, в скором времени увянув, уйдет. А кто непрестанно и страстно смотрит, тот, если и не совершил греха телом, то совершил его уже душою. Поскольку, услуживая страсти зрением, самое преступление согласием на него приводит в исполнение. Если бы сил души его не расслабляла похоть, не спешил бы он увидеть ту, от которой нужно был бы спасаться бегством. Поэтому и Божие Слово тех, которые не нечаянно увидели и уязвились, но смотрят и вменяют это себе в дело, назвало прелюбодеями... (Мф. 5:28).

Не возжигай пламени, не давай пищи огню, не смотри с любопытством на благообразные лица, не заглядывайся на чужие красоты, не ходи на зрелища, где тучи удовольствий, не утучняй плоти забавами, не утопляй в вине браздодержца-рассудка; тогда не подымется вверх пламень, не разгорится костер, не сделается страшным зверем, не прорвется, как от порывистых ветров, чистота разумения.

Слезы покаяния не только не укоризненны, но и приятны Богу, как фимиам.

Воскресение души, умерщвленной грехами, совершается здесь, когда она возрождается в жизнь делами правды. Под умерщвлением души нужно понимать делание худого, а не уничтожение в небытие.

Мир спешит уже к концу; ибо не солжет Истина, предсказавшая, что будет скончание. Хотя некоторым кажется, что конец еще далек; однако же время для каждого ежедневно истощается, готовится к кончине, близится к пределу. Для престарелых кончина известна, а для цветущих возрастом неизвестна жизнь. У жизни не один срок, смерть поедает всякий возраст, всем надлежит бодрствовать и ожидать того, что непременно будет. Но мы всего ожидаем больше, нежели этого; о том всякий час мечтаем и того надеемся, что неожиданно и безнадежно; а что во всяком случае и непременно будет, нередко же и готово уже совершиться, о том и помыслить не удостаиваем; будучи смертны и бренны по телу, мыслим как бессмертные. О душе бессмертной нерадим, лучше же сказать, и не думаем, что душа есть; смертное же тело почитая бессмертным, на него употребляем всю свою тщательность. Потому будем ли иметь какое извинение, бессмертную присуждая на смерть, а смертное удостаивая всякой чести, вредя одной, чтобы украсить другое, заставляя гладом истаивать душу, чтобы могло скакать и нежиться тело? Первенство надлежит уступить душе, а телу давать второе место; оно не сопротивно душе, но ее орудие и гусли; оно имеет нужду в заботе о нем, а не в бесполезном наслаждении; в пище, а не в неге; в довольстве малым, а не в пресыщении, чтобы ему быть не врагом, но соратником души.

Если всякий человек — должник смерти и невозможно не уплатить этого долга, избыть которого не смогли ни цари, ни самоуправные властелины, ни вельможи, ни мудрые, ни праведные, потому что требует того Божий приговор, то об иных, для кого кончина — начало наказаний, — должно сожалеть и плакать; а тех, кого окончание подвигов приводит к началу венцов, — прославлять и провозглашать победителями. Ибо, отыскав предел высочайшего блаженства, вознерадев о всем ином, украшали они одну душу, делали для нее храмом чистоты и тело, которое, в воскресение преобразясь в лучшее, вместе с душою будет жить жизнью бессмертною.

Справедливо будет оказывать снисхождение тому, кого благость не поощряет к большим грехопадениям; а наказание должно преследовать того, кто не пользуется благостью.

Если зависим от Бога и имеем нужду испрашивать у Него снисхождения, то будем прощать долги подчиненным, чтобы через это приобрести возможность не быть должниками перед Богом.

Если, когда делаем все и всякий повод к соблазну исторгаем с корнем, иные по зложелательству порицают нас; то хотя сие и прискорбно, но не стоит большой заботливости. Ибо, так как и совесть свидетельствует, и Судия знает, и добрые люди хвалят, остается надежда, что и порицание людей негодных обратится в ничто.

Кто впал в великий грех, но тайно и никого не соблазнив, тот понесет меньшее наказание, нежели кто прегрешил меньше, но открыто и с соблазном для многих.

Более всего, друг, бойся кого-либо соблазнить; ибо доброе в людях не трезво, и едва стоит, когда и никто не колеблет.

... Да не хвалятся обладающие только словом, будто преуспели во всем, ибо у них недостает более предпочтительного - добродетели и благочестия. Да не хвалятся имеющие добродетель, не имея дара слова и веры, ибо у них недостает слова и веры. Да не осуждают других имеющие веру, но лишенные дел и дара слова, ибо они обличают себя, отрицая веру делами. Но каждый из них да постарается приобрести остальное, чтобы, имея веру, как душу, добродетель, как тело, и дар слова, как красивый наряд, и здесь сделаться славным, и там предстать в торжестве благоискусным и увенчанным.

Закон Божий требует, чтобы мы были совершенны, однако же не иначе достигнуть совершенства, как при постепенном восхождении и преуспеянии, будучи сперва питаемы молоком, как новорожденные младенцы, и о нем возрастая во спасении (1 Пет. 2:2).

Живописцы и ткачи, работающие шелковые ткани, искусственные свои произведения испещряют множеством красок и нитей, чтобы составилась совершенная картина или одежда. И преспеяние по Богу состоит не в чем-либо одном, потому что требует для совершенства всех добродетелей.

Достойны одобрения те, которые руководятся врожденным законом и делают что должно, потому что естество человеческое само в себе имеет точное и неподкупное судилище добродетелей...

Достоин одобрения исполняющий свою обязанность, порицания же и осуждения достоин не убеждающийся добрыми советами. А кто вину убеждаемого обращает на неубедившего, тот мало осмыслен, как незнающий свойства вещей Божественных и человеческих.

С желающими рассказать о своих бедствиях надобно обходиться кротко, и после того уже, как облегчат словами свое страдание, предлагать возможное врачевство. Ибо если вначале заградим их уста, то приобретем о себе такое мнение, что мы несострадательны; и помощь нашу сделаем недействительною, отняв у нее силу. А если приложим лечение по облегчении боли, то получим две выгоды: признают нас сострадательными, и в лечении не будем безуспешны.

Кто подает вид, что скорбит о чужих бедствиях, имеет же возможность поправить дело и отказывается, тот этим самым, что не помог, предоставляет на себя самое сильное доказательство, что он не чувствует и скорби, а только показывает притворную доброту.

Неприятно и не заслуживает одобрения сострадание, когда страждет кто по собственному изволению.

Божественная благодать, срастворяясь с человеческим усердием, спасает человека.

Если любишь спасение, то делай все, ведущее ко спасению. Ибо желающему, чтобы сделалось что-нибудь, свойственно не препятствовать приведению сего в исполнение, но употреблять все меры, чтобы это исполнилось.

...Не насилием и самоуправством, но убеждением и добродушием уготовляется спасение человеков. Потому всякий полновластен в собственном спасении, чтобы и увенчиваемые, и наказываемые справедливо получали то, что сами избрали.

Не входи в спор с людьми опасными, но скорее уступай, когда это нимало не вредит добродетели; и злоумышление их вскоре обратится в ничто.

...Не напрягайся, не утверждай, не входи в споры, если когда вознамеришься что доказать, потому что многие имеющие такое расположение духа, если и хорошо будут говорить, воспрекословят. Напротив того, благоразумием, кротостью и вопросом придай доказательству большую силу. В таком случае с победою приобретешь славу, что ты человек кроткий.

Как срамно побеждать, в чем надлежит уступать над собою победу; так еще срамнее — оставаться побежденным, в чем надлежит побеждать. Ибо не во всяком случае победа — прекрасное дело; но, если предлог хорош и благороден, то она доблестна; а если предлог гнусен и дурен, то и победа весьма худа.

Поскольку малые причины воспламеняют нередко великие войны, то советую тебе не ввергать искр спорливости. Ибо возбужденные споры в душах разногласящих искореняют все прекрасное.

Не тот, кто остается победителем по немощи сопротивников, но тот, кто по величию собственной своей силы овладевает крепкими, и славен, и достоин провозглашения.

Кто желает поколебать и опровергнуть мнение старое и утвердившееся, которое человек сильно предубежденный признает хорошим, тому так, как намерение его весьма странно, и не может сделаться приемлемым без предварительных объяснений, не вдруг нужно говорить противное. Он будет смешон, над ним станут издеваться предубежденные противным решением; напротив того, сначала подкопав мнение многим иным, тогда уже должно обратиться к противоположному. В таком случае слово его будет принимаемо и произведет убеждение.

Несправедливым правосудие должно воздать, и непременно воздаст правдивым наказанием, если только не будет несправедливо само правосудие, правдиво всем располагающее и имеющее великое промышление о правде.

Кто не нарушает справедливости ни из милости, ни по неприязни, ни из ожидания даров, тот — превосходнейшее правило справедливости и неподкупный судия в делах спорных.

Не тому справедливо называться справедливым, кто лишен даже всякого случая сделать неправду, но тому, кто, имея и полную возможность, не подымет руки для неправого дела.

...<Сребролюбие подобно> какой-то женщине... зверообразной, дышащей пламенем; вместо волос на голове ее тысячи змей, непрестанно шипящих и извергающих смертоносный яд, и тысячи у нее рук, снабженных когтями, которыми одних терзает, в других бросает стрелы, а у других вырывает деньги, и тысячи также уст, потому что не угрожает и не клевещет только, но и льстит, и раболепно беседует, и ложно клянется, и для глупых прибытков вымышляет тысячи предлогов; и глаза у нее не естественно смотрят, не уважая никого: ни друга, ни брата, ни сродника, ни благодетеля, но выказывая в себе что-то суровое, жестокое, свирепое, бесчеловечное, огневидное. Ибо не взирает на свойство вещей, не берет во внимание, что часто, приведя в движение тысячи средств, передавала деньги в руки врагам, почему в уловленном ею запечатлевала тысячи грехов. А слух у нее столько загражден, что не внимает ни просьбам, ни воздыханиям, ни сетованиям, ни ругательствам. Но иметь крылья <что означает сытость> так ей несвойственно, что ни один здравомыслящий человек не припишет ей даже и ног. Ибо не умеет она ступить и от плененного ею передвинуться на другое место, но, налагая руки на всех, будучи тяжелее всякого железа и свинца, сидит неподвижно, все берет, всех грабит, никогда не насыщается, но множество собираемого обращает в пищу шире и шире разводимому огню, и окончание того, что взято, делает началом того, чтобы брать еще.

Если воздействовал в тебе яд сребролюбия, этот корень всем злым (1 Тим. 6: 10), и, к себе обратив все чувства, приводит в такое неистовство, что вдаешься в идолослужение, то отвечай ему богопреданным словом: Господу Богу моему поклонюсь, и Тому Единому послужу (Мф. 4: 10). И действие яда кончится, а ты вполне отрезвишься.

Из этой любви <к деньгам> — вражды, драки, войны; из нее убийства, разбои, клеветы; из нее не только города, но и пустыни, не только страны обитаемые, но и ненаселенные дышат кровью и убийствами. И море не спаслось от этого зла, но и там с великим неистовством бушует оно; потому что и море осаждено морскими разбойниками, измышляющими какой-то новый способ грабежа. Из любви к деньгам превращены законы родства, потрясены уставы природы, нарушены права самой сущности; потому что эта лукавая и преступная любовь не только на живых, но и на умерших вооружает руки гробокопателей, которые освободившимся от здешней жизни не дают свободы от своего злоумышления. И сколько бы зол ни отыскал кто или в народных собраниях, или в судилищах, или в домах, или в городах, увидит в них отростки этого корня. Но к чему тружу себя? Весь вред этой болезни и все, совокупившись воедино, не будут в состоянии выразить.

Если бы возможно было и по смерти брать с собою деньги, то, хотя и в этом случае не имели бы они цены, наипаче помрачаемые тамошними драгоценностями, но, по крайней мере, оказались бы чем-то таким, что могло бы принести тебе некоторую тень утешения. Если же это невозможно, но есть возможность обменять их, расточив на милостыню, наипаче же есть эта возможность у тебя, у которого нет и мнимого благовидного предлога — детей, то лучше по произволению соделаться тому, что бывает по необходимости.

Что тысячи бурь восстают в душе сребролюбца — всякому это небезызвестно; и что среди стольких бурь не чувствует душа ни успокоения, ни сытости, ни свободы, ни другого чего подобного, как обуреваемая множеством ветров, — известно также и это. Поэтому, кто же изберет такую жизнь, в которой везде утесы, звери, вихри, волны, а веселия и мира вовсе нет?

Представив в уме все злые качества этой любви, а именно, что она зверообразна, неприятна, дышет пламенем, ненасытна, слепа, глуха, человеконенавистна, скверна, богоненавистна, непримирима, неприступна, неукротима, потому что и на лесть, и на услуги не сдается, но тогда паче свирепеет, когда всего больше ей услуживают, наиболее приведем все в движение, чтобы не быть уловленными. Ибо легче не быть уловленными, чем уловленным бежать. А если и будем уловлены, то напряжем все силы и, призвав Божию помощь (без нее невозможно освободиться от такого плена, и многим угрожает опасность, что из плена этого не будет и возврата), перестанем желать прибытков, а что собрано или вдруг, или понемногу, раздадим нуждающимся. Вот единственный способ избавиться от такого плена!

Не от меня, но из самого свойства дела познай, что если придумаешь и тысячи способов к приобретению денег, то не найдешь сытости; потому что сытость непримирима с этими способами, но мирится, свыкается и уживается с умением довольствоваться малым и нуждаться в малом. Поэтому перестань гоняться за недостижимым; сытость, если за нею гонишься, не дается в руки; а если не гонишься, сама собою приходит, порождая не только покой, но и веселие.

Если же многие больше боятся законов человеческих, нежели Божественных, это нимало неудивительно. Ибо человеческие законы устрашают людей более грубых тем, что немедленно налагают наказание, Божественные же пренебрегаются, потому что здесь наказывают они редко, непременно же наказывают там. А будущее ясно не для многих, именно же — только для имеющих прозорливый ум и в точности проникающих в свойство вещей. Многие, хотя исповедуют Божественные законы на словах, но отрицают это делами. Ибо тем, что делают, ясно высказывают то, что думают. Они не только прилагают великое попечение о теле, о душе же не радеют, но даже, хотя и стыдятся грешить, когда видят это люди, однако же перед Богом, Который не только над всем надзирает, но и все содержит, нимало не краснеют, а, напротив того, грешат безбоязненно.

Нередко размышляя сам с собою, почему страх человеческий сильнее страха Божия, и, не умея сообразить этой нелепости, осуждал я несказанно беззаботность. Сильнейших, если и оскорбляют, терпим с великою скромностью, потому что страх служит вместо узды и не позволяет идти дальше. А слабейшим, если и не огорчили нас, оказываем вражду, хотя Христос повелел: «Не гневайся на брата своего напрасно» (Мф. 5:22), что гораздо тебе легче, чем сносить напрасные обиды другого. Ибо там много пищи для огня, а здесь, хотя и нет горючего вещества, возжигаем пламень. Не одно и то же — когда другой подкладывает огонь, не обжечься, и когда никто не тревожит, оставаться в безмолвии и покое. Кто одержал верх над желавшим поджечь, тот показал в себе признаки высочайшей мудрости; а в ком видим последнее, тот не заслуживает удивления. Поэтому, когда, делая большее из страха человеческого, не хотим сделать меньшего ради страха Божия, тогда останется ли нам какое оправдание?

Уметь стыдиться того, чего должно, — это в действительности избавляет от стыда, а не уметь — подвергает бессмертному стыду.