Знал Ведающий все и прежде бытия вещей, сообъяв ведением, в каком числе будет род человеческий, происшедший от каждого. Но поскольку проразумел в нас наклонность к худшему и то, что, добровольно утратив равночестие с Ангелами, человек приблизится к общению с низшим, то примешал потому нечто к собственному Своему образу от бессловесной твари. Ибо в Божественном и блаженном естестве нет различия мужского и женского пола. Но перенося на человека отличительное свойство бессловесного устроения, не соответственно высоте твари, дарует нашему роду способ размножения. Не тогда, как сотворил человека по образу, сообщил ему силу раститься и множиться, но когда уже произвел различение это, мужское и женское, тогда говорит: плодитесь и размножайтесь и наполняйте землю (Быт. 1:28). Ибо подобное этому свойственно естеству не божественному, но бессловесному, как дает разуметь история, повествуя, что прежде сказано это Богом о бессловесных. Потому, если бы прежде, нежели придано естеству разделение на мужеский и женский пол, Бог этим словом дал человеку способность плодиться, то не имели бы мы нужды в таком способе рождения, каким рождаются бессловесные. Потому, проразумев Своим предведением, что полнота человеческого рода войдет в жизнь рождением, какое свойственнее животным, в известном порядке и в связности правящий всем Бог, поскольку вообще для человечества такой способ рождения необходимым делала наклонность нашей природы к униженному, какую прежде ее появления предведал Тот, Кто будущее видит наравне с настоящим, потому самому предусмотрел и соразмерное устроению человеков время, чтобы появлению определенного числа душ соответствовало и продолжение времени, и тогда остановилось текучее движение времени, когда прекратится в нем распространение человеческого рода. А когда кончится этот способ размножения людей, с окончанием его кончится и время, и таким образом совершится обновление вселенной, и за изменением целого последует и переход человечества от тленного и земного к бесстрастному и вечному.

Человек, усиленный Божиим благословением, велик был по достоинству, потому что поставлен был царствовать над землею и над всем, что на ней; имел прекрасный вид, потому что соделался образом лепоты первообразной; бесстрастен был по естеству, потому что был подобием Бесстрастного; исполнен же дерзновения, лицом к лицу наслаждаясь самым Богоявлением, сие же в противнике разжигало страсть зависти, а невозможно ему было каким-либо усилием и по принуждению произвести, что хотелось, потому что сила Божия благословения превозмогала его принуждение, то ухищряется <диавол> поэтому сделать человека отступником от укрепляющей его силы, чтобы стал он удобоуловимый для его злокозненности. И как в светильнике, когда светильня объята огнем, если кто, не имея сил погасить пламя дуновением, примешивает к маслу воду, то этою выдумкою ослабит пламень, так и сопротивник, обманом примешав к человеческому произволению порок, сделал, что стало угасать и ослабевать благословение, с оскудением которого по необходимости входит противоположное. Противополагается же как жизни — смерть, силе — немощь, так благословению — проклятие, дерзновению — стыд и всякому благу — разумеемое противоположно. Посему-то теперь, когда оное начало послужило поводами к такому концу, человечество видим среди настоящих зол.

Никто да не спрашивает: «Неужели Бог, предвидя человеческое бедствие, какое постигнет людей по неблагоразумию, приступил к созданию, тогда как человеку, может быть, было бы полезнее не приходить лучше в бытие, нежели пребывать во зле».
То, что человечество уклонится от добра, не не знал его Тот, Кто все содержит силою прозорливости и наравне с прошедшим видит будущее. Но как видел Он уклонение, так разумел и воззвание человека снова к добру. Потому, что было лучше? Вовсе ли не приводить в бытие нашего рода, так как предвидел, что в будущем погрешит против прекрасного, или, приведя в бытие, и заболевший наш род снова воззвать в первоначальную благодать? По причине же телесных страданий, необходимо постигающих нас по скоротечности естества, именовать Бога творцом зол или вовсе не признавать Его создателем человека, чтобы не мог быть почитаем виновником того, что причиняет нам мучение, — это знак крайнего малодушия в оценивающих добро и зло чувством, которые не знают, что по естеству добро только то, чего не касается чувство, а зло — одно только отчуждение от добра. Различать же добро и зло по трудам и удовольствиям свойственно естеству бессловесному; у бессловесных уразумение истинно хорошего не имеет места, потому что не причастны они ума и мысли. А что человек есть прекрасное Божие дело и приведен в бытие для более еще прекрасного, это явно не только из сказанного, но и из тысячи других свидетельств, которых множество по их бесчисленности прейдем молчанием.

По образу сотворен человек — это всецелое естество, эта Богоподобная тварь; и по образу сотворена всемогущею Премудростью, не часть целого, но вся в совокупности полнота естества.

По естественному виду души человек питается; с растительною же силою соединена чувствительная, по природе своей занимающая середину между умопредставляемою и вещественною сущностью, в такой мере грубейшая первой, в какой она чище последней. Потом с тем, что есть тонкого и светоносного в естестве чувствующем, совершается некое освоение и срастворение умопредставляемой сущности, чтобы человек составлен был из этих трех естеств. Так подобное этому познали мы от Апостола, когда говорил он Ефесянам, желая им, да сохранится всесовершенная благодать и тела, и души, и духа в пришествие Господне (1 Сол. 5:23), и питательную часть называя телом, чувствующее означая словом — душа, а умопредставляемое словом — дух.

Создатель всего, восхотев сотворить человека, привел его в бытие не как презренное животное, но как существо, честью превосходящее всех, и назначил его царем поднебесной твари. Имея это в виду, создав его мудрым и боговидным, украсив многими дарами, неужели с той мыслью привел его в бытие, чтобы родившись он разрушился и подвергся совершенной гибели? Но это была бы пустая цель создания, и такого рода намерение было бы крайне недостойно приписывать Богу. Ибо в таком случае Он уподобился бы детям, тщательно строящим домики и скоро разрушающим построенное ими, так как их рассудок не имеет в виду никакой полезной цели. Но учение веры говорит нам совершенно противоположное — что Бог сотворил первозданного бессмертным; когда же произошло преступление и грех, то в наказание за прегрешение лишил его бессмертия; потом Источник благости, преисполненный человеколюбием, сжалившись над делом рук Своих, украшенным мудростью и знанием, благоволил вновь восстановить нас в прежнее состояние.
Это и истинно и достойно понятия о Боге, ибо здесь приписывается Ему вместе с благостью и сила. Выказывать же безучастие и жестокость к подначальным и подвластным несвойственно даже людям добрым и лучшим.

Разум есть поистине божественное и священное дело Божие, превосходное приобретение, не извне привзошедшее, но с самою природою человека соединенное, драгоценнейший дар, нисшедший в него от Создателя. Поэтому и говорится, что человек создан по подобию Божию (Быт. 1:26). Им он и отличается от прочих животных и этим особенно богоподобным преимуществом запечатлевается, впрочем, имея очень много общего с животными. Ибо форма глаз и состав всего тела, как наружный вид его, так и то, что скрыто внутри, не дают особого преимущества человеку, поскольку мы видим, что и обитающие на земле и в воде, и летающие по воздуху, и вообще все животные имеют то же самое. Но разум делает человека владыкой всего и служит признаком его счастья. Что Бог имеет изобильно, то даровал нам в малой мере, чтобы мы прежде всего устремляли взор свой к Нему, познавали Разум, подающий разум, и служили бы Тому, Кто так прекрасно украсил нас собственным совершенством. Посредством разума мы, будучи слабы телом, делаемся сильнее сильных, все порабощаем себе и заставляем служить нашим нуждам.

Человек приведен Творцом в бытие, чтобы быть одушевленным подобием Божественной и превысшей силы.

Образ, пока не имеет недостатка ни в чем представляемом в Первообразе, в собственном смысле есть образ; но как скоро лишается в чем-либо подобия с Первообразом, в этом самом не есть уже образ. Потому, так как одним из свойств, усматриваемых в Божием естестве, есть непостижимость сущности, то по всей необходимости и образ в этом имеет сходство с Первообразом. Если бы естество образа оказалось постижимым, а Первообраз был выше постижения, то эта противоположность усматриваемых свойств обличила бы погрешительность образа. Но как не подлежит познанию естество нашего ума, созданного по образу Сотворившего, то имеет он точное сходство с превыше Сущим, непознаваемостью своею отличая непостижимое свое естество.

Кто помыслит для блаженства что-либо большее этого – видеть Бога? Но и это, как составляет конец достигнутого прежде, так делается началом высших благ... начинается взаимное перехождение одного в Другого; и Бог бывает в душе и душа переселяется в Бога.

Всякий желающий Жизни Вечной, как скоро обрящет Сына Божия, разумею, истинного и не лживого, обретает в Нем все, чего искал, поскольку и Сам Он есть Жизнь и в Самом Себе имеет жизнь.

«Времени уже не будет» (Апок. 10:6). Когда прекратится это быстротекущее и преходящее время, в котором одно приходит в бытие, а другое разрушается; когда минует потребность приходить в бытие и не будет уже разрушаемого, потому что ожидаемое Воскресение претворит естество в некое иное состояние существования; когда прекратится и это преходящее время, потому что уже не будет силы, приводящей в существование и разрушение, – без сомнения, кончится эта неделя, измеряющая время, и наступит восьмой день, то есть последующий век, который весь является одним днем, потому что день этот будет освещать не чувственное наше солнце, но истинный Свет, Солнце Правды, которое в пророчестве именуется Востоком (Лк. 1:78), потому что никогда не скрывается на западе.

Поскольку из Божественной проповеди для всякого явно, что настанет время изменения, нужно не о времени любопытствовать и не изыскивать каких-нибудь умозаключений, которыми иной ослабит в душе надежду на Воскресение, но, подкрепляясь верой, стараться доброй жизнью закупать будущую благодать.

Кто имеет грубый ум и погружен в земное, преклонился душой к телесным удовольствиям, как животные к корму, живет только для чрева и для того, что связано с чревом, кто удалился от жизни Божией, чужд обетования заветов и ничего другого не считает благом, кроме телесных наслаждений, – тот во тьме ходит, как говорит Писание (Ин. 12:35) Он становится изобретателем зол и неправды в этой жизни, в числе которых заключается и любостяжание, и необузданность страстей, и неумеренность в удовольствиях, всякое любоначалие, и стремление к суетной славе, и прочие страсти, живущие в человеке. Потому что пороки как бы держатся один за другой, и в кого входит один, в того, как бы влекомые какою-то естественной необходимостью, входят неприметно и прочие. И если нужно описать тебе это злое сцепление, то представь, что кто-нибудь побежден страстью тщеславия, но за тщеславием следует желание приобрести большее, ибо невозможно быть любостяжательным, если не руководит этой страстью тщеславие. Далее желание приобретать большее и иметь преимущество перед другими влечет за собой или гнев к равным, или гордость в отношении к низшим, или зависть к высшим, за завистью следует притворство, за этим – озлобление, а за последующим – ненависть к людям, конец всего этого – осуждение, геенна, тьма и огонь.

Поскольку пришла в этот мир и жизнь бессловесных, а человек из естества бессловесных заимствовал нечто, разумею способ рождения, то через это заимствовал и прочее, замечаемое в этом естестве; ибо не в раздражительной силе у человека подобие Божие, и не сластолюбием отличается естество преимущественное; и боязливость, и дерзость, и желание большего, и отвращение от скудости, и все тому подобное далеки от признаков боголепия. Потому естество человеческое извлекло это из бессловесной в себе части; ибо чем бессловесная жизнь ограждена для самосохранения, то, будучи перенесено в жизнь человеческую, стало страстью. Животные плотоядные охраняются раздражительностью; животных многородящих спасает сластолюбие; животное малосильное хранит робость, удобоуловимое сильнейшими — страх, преизбыточествующее плотию — прожорливость. И не удовлетворить в чем-либо своему сластолюбию для бессловесных служит предлогом к скорби. Все это и подобное тому, по причине скотского рождения, пришло в устройство человека.

Каждая страсть, когда возобладает нами, делается властелином порабощенного и подобно завоевателю, заняв твердыню души, через самих подчинившихся ей, мучит подвластного, наши же помыслы употребляя в угождение себе. Так, раздражительность, гнев, боязнь, дерзость, состояние печали и удовольствия, ненависть, бесчеловечие, жестокость, зависть, памятозлобие, нечувствительность и все страсти, действующие против нас, составляют перечень мучителей и властителей, порабощающих душу властью своей, как пленника.

Душа, отрешившаяся от земного пристрастия, делается несущеюся к небесам и скорою в этом движении ввысь, воспаряя от земного в высоту. И как свыше ничто не пресекает ее стремления, то, конечно, непрестанно становится она выше и выше себя самой, по вожделению небесного.

Человек, кажется мне, носит в себе до противоположности двоякий вид, в богоподобии ума изображая подобие Божественной красоте, а в страстных стремлениях представляя близость свою к скотообразности. Но часто и разум, по наклонности и расположению к бессловесному, затмевая в себе лучшее худшим, доходит до скотоподобия; ибо, как скоро до этого унизит кто мысленную деятельность и принудит рассудок стать служителем страстей, происходит какое-то превращение добрых черт в бессловесный образ, и все естество изменяет свой вид, а рассудок, подобно земледельцу, обрабатывает начатки страстей, и постепенно взращивает их в большем и большем количестве; потому что, употребив свое содействие страсти, произвел он многочисленное и обильное порождение нелепостей. Так сластолюбие имело началом уподобление бессловесному, но в человеческих проступках возросло, породив такое число разных грехов сластолюбия, какого нельзя найти в бессловесных. Так желание к раздражительности сродно со стремительностью бессловесных, возрастает же при содействии помыслов; ибо отсюда мстительность, зависть, лживость, злоумышленность, лицемерие. Все это произращено худым деланием ума. Ибо если страсть эта лишится содействия помыслов, то раздражительность останется чем-то скоропреходящим и бессильным, подобным пузырю, который, едва явится на воде, и тотчас лопается.

Поскольку жизнь человеческая вещественна, а страсти из-за веществ, всякая же страсть имеет быстрый и неудержимый порыв к исполнению желания, потому что вещество тяжело и стремится вниз, то Господь не тех потому ублажает, которые живут вне действия на них страстей (в жизни вещественной невозможно всецело преуспеть в житии невещественном и бесстрастном); но возможным пределом добродетели в жизни человеческой называет кротость и говорит, что быть кротким достаточно для блаженства. Ибо естеству человеческому не узаконивает совершенного бесстрастия; правдивому Законоположнику и несвойственно повелевать то, чего не приемлет естество. Такое повеление уподоблялось бы распоряжению того, кто живущих в воде переселил бы на житие в воздух или, наоборот, все, что живет в воздухе — в воду. Напротив того, закону надлежит быть примененным к свойственной каждому и естественной силе. Поэтому блаженство сие повелевает умеренность и кротость, а не совершенное бесстрастие; потому что последнее вне естества, а в первом преуспевает добродетель. Потому, если бы блаженство предполагало неподвижность к пожеланию, то бесполезно было бы и ни к чему не служило в жизни это благословение. Ибо кто, сопряженный с плотию и кровию, достиг бы такового? Теперь же сказано, что осуждается не тот, кто по какому-либо случаю вожделел, но тот, кто по предусмотрению привлек к себе страсть. Что происходит иногда подобное стремление, до этого и против воли доводит часто соединенная с естеством нашим немощь; но не увлекаться, наподобие потока, стремительностью страстей, а мужественно противостать такому расположению и страсть отразить рассудком, — это есть дело добродетельное.
Потому блаженны не предающиеся вдруг страстным движениям души, но сдерживаемые разумом, — те, у кого помысл, подобно какой-то узде, останавливает порывы, не дозволяет душе вдаваться в бесчиние.

Необходимо быть бдительным против удовольствия, как против вора, тайком вкрадывающегося в тайники души. Никогда не позволяй ему овладеть мыслью. Вступай в борьбу с желанием удовольствия и встречай, говоря этому рабскому и неразумному способу забытья: «Зачем ты расслабляешь мужество и размягчаешь крепость мысли? Зачем обессиливаешь душу? Зачем вредишь помыслам? Зачем омрачаешь светлую ясность чистых мыслей?».

Вкрадывается какой противный помысл, подобно скрытному какому вору, истребляющему чистые помышления; изринут и изгнан быть должен он из ума. Ибо по удалении его в безопасности сохранится у нас сокровище благ. Если же вредоносный не изгнан, то никакой не будет выгоды от приобретения; потому что богатство утечет по злоумышлению подкапывающих стены.

Способность примышления на благо сообщена Богом человеческому естеству; но у злоупотребляющих способностью примышлять она часто служит и содействует изобретениям бесполезным. Итак из того, что примышление может создавать ложное и заведомо не существующее, не следует, что оно не может исследовать подлинно сущее и истинно существующее; самая способность к первому служит для здравомыслящих свидетельством способности и ко второму.

Всякая человеческая заботливость, занятая чем-либо житейским, в подлинном смысле есть игра детей на песке, наслаждение которых сделанным прекращается вместе с желанием это сделать. Также быстро как труд прекратился, а песок рассыпался в то же положение, в каком он был прежде, с этим вместе не остается и следа приложенных трудов. Такова же человеческая жизнь: честолюбие — песок, властолюбие — песок, богатство — песок, песок и все то, чем с усердием наслаждаются посредством плоти. Обезумевшие ныне этим не возрастающие в вере души, которые много несут трудов за каждую вещь, доставляющую такое удовольствие, но как скоро оставят эту песчаную область, подразумеваю плотскую жизнь, познают тогда суетность здешнего препровождения жизни. Потому что с вещественной жизнью продолжается и наслаждение, с собою же ничего они не уносят, кроме одной совести.

Если увидишь нечистую и невоздержанную жизнь, подлинно из грязи происходящую, и при уподоблении животным в образе своего поведения не держащуюся в точности ни той, ни другой природы, то знай, что это тот, кто по природе был человеком, но по греховности своей сделался скотом, и тем показывает в себе этот земнородный и смешанный образ жизни. Признаки подобной болезни найдешь не только на постели, но и в трапезе, и в кладовке, и по всему дому. Такой человек во всем  выражает свое распутство. Так что, по заботам дома, всякому легко узнать жизнь как невоздержанного, так и благонравного человека.

Хозяин не допустит в своем доме чего-либо неприличного или безобразного: или кровать неубранную, или стол, покрытый грязью, или того, чтобы дорогие сосуды были брошены в какое-либо нечистое место, а назначенные для низкого употребления лежали на виду у входящих в дом; но приведя все в порядок и найдя для каждой вещи достойное место, он смело принимает гостей, нисколько не опасаясь, что сделается известным, как ведутся дела у него по дому. Так, думаю, должен распорядиться и хозяин нашего душевного дома ум. Все, что есть в нас, он должен расположить стройно: каждую из сил души, которые Создатель дал нам вместо утвари и сосудов, должен употреблять сообразно с ее природой и во благо... Силу желаний должен утвердить в чистоте души, отделив как некий дар и начаток своих благ Богу и, сохраняя ее неприкосновенно чистой и неоскверненной... Раздражение, гнев и ненависть употреблять как псов при воротах, чтобы они бодрствовали для противодействия только греху и направляли свое естественное свойство против того вора и разбойника, который тайно проникает, чтобы погубить божественное сокровище, чтобы украсть или умертвить. Мужество и смелость должно держать в руках, как щит, чтобы не упасть духом, когда находит уныние и устремляются на нас нечестивые; надежду и терпение – как жезл, чтобы опираться, когда приводят в изнеможение искушения. К печали благовременно прибегать в случае раскаяния в грехах, так как она ни на что другое не полезна. Справедливость да будет верным правилом при определении того, что непогрешительно во всяком слове и деле, как должно располагать силами душевными и как воздавать каждому свое по достоинству. А желание большего, которое в душе каждого велико и безгранично, нужно применять к желанию Божественного, чтобы быть блаженным в своем искании, усиленно стремясь к приобретению того, к чему похвально стремиться. Мудрость же и благоразумие пусть имеет советниками о том, что ему полезно, и советниками в своей жизни, чтобы никогда не впасть в обман от неопытности или неразумия. Если же кто упомянутые силы души употребляет несообразно их природе, но обращает не к тому, к чему следует: желание направляет на предметы постыдные, ненависть направляет на единоплеменников; любит неправду, восстает на родителей, дерзает на скверные поступки, надеется на суетное; удалившись от мудрости и благоразумия, дружит с жадностью и нецеломудрием и так поступает во всем прочем,– тот до такой степени глуп и смешон, что даже и выразить нельзя его глупости, насколько она того заслуживает. Представим, что кто-нибудь, наденет доспехи наоборот, обратив шлем так, что закроет им лицо, а сзади откроет шею; ноги поместит в латы, а наножники приладит к груди и то из вооружения, что прилажено к левой стороне, повернет на правую, что к правой, повернет на левую. Что должен потерпеть в сражении вооруженный таким образом воин, то же самое потерпит жизни и тот, кто допускает смешение в мыслях и извращение употреблении душевных сил. Итак, мы должны стремиться к стройности, которую обычно производит в душах истинное целомудрие.

Человек возделывает землю, плавает по морям, злостраждет в воинских трудах, торгует, терпит убыток, приобретает выгоду, судится, борется, уходит с поприща побежденным, получает победный приговор, признается бедствующим, ублажается, покоится дома, скитается по чужим людям, терпит все иное, что видим в различных житейских занятиях, где у каждого свое дело. И тратящему жизнь свою на подобные занятия какое приносит преимущество забота об этом? Не вместе ли и жизнь прекращается, и все покрывается забвением? Оставленный тем, чего вожделевал, уходит обнаженным, не взяв с собою ничего из здешнего, кроме одного сознания об этом, от которого после в таковых занятиях по заблуждению к проводившему жизнь бывает на небо такой как бы глас: кое изобилие было тебе от многих этих трудов, которыми трудился ты? Где великолепные дома? Где погреба с деньгами? Где медные изваяния и восклицания хвалящих?
Теперь вот огонь, бичи, неподкупный суд и непогрешительное исследование сделанного в жизни.

Душа, живущая для Бога, не будет увлекаться ни одним из благ, которые представляются ей в обольстительном виде. Если же она через какую-нибудь страсть допустит в сердце нечистоту, то сама нарушит права духовного брака.

Занятия заботами о телесном и земном не дают душе досуга на заботу о важнейшем и небесном.

Скоротечен и преходящ состав человеческой жизни, вместо отделившегося требует возобновляющего. Поэтому, кто в услуживании естеству не увлекается сверх необходимости суетными заботами, тот не много ниже ангельского чина по жизни, в довольстве для себя малым подражая Ангелам, ни в чем не имеющим нужды.

Скажи мне, что хорошего видишь в этой жизни? Рассуди, в чем проявляется жизнь? Не привожу тебе изречение пророка, что «всякая плоть- трава» (Ис. 40:6), ибо в этом употреблении пророк, скорее всего, представляет наше жалкое естество в лучшем виде, чем каково оно на самом деле, и действительно, может быть, лучше, если бы оно было травою, чем тем, что оно есть. Почему? Потому что трава не имеет от природы ничего неприятного, а наша плоть производит зловоние, обращая в тление все, что ни примет в себя. Какое наказание может быть тяжелее того, как все время быть в подчинении велениям чрева! Посмотрите на этого неотступного собирателя дани — говорю о чреве, с какою взыскательностью он ежедневно требует своего! Если иногда и больше дадим ему, это не будет нисколько уплатою вперед следующего долга. Мы совершаем круг жизни, подобно рабочим животным на мельнице, у которых закрыты глаза; всегда отходим от одного места и приходим к тому же, я говорю о периодически возвращающихся явлениях жизни; о позыве к пище, насыщении, сне, бодрствовании, очищении, наполнении; непрестанно от этого переходим к тому, от того к этому, и опять то же, и никогда не перестанем вращаться в этом кругу, пока не выйдем из этой мельницы. Хорошо Соломон здешнюю жизнь называет сосудом сокрушенным и домом чуждым (Притч. 23:27); поистине она чужой дом, а не наш, потому что не от нас зависит пробыть в нем, когда желаем, но и того, как вводимся в этот дом, мы не знаем. Сравнение же с сосудом уразумеешь, если обратишь  внимание на ненасытность желаний. Не видим ли, как люди, как бы сосуд какой, наполняют себя почестями, властью, славою и всем подобным? Но вливаемое утекает и не остается в сосуде. Стремление к славе, власти, к чести постоянно в нас действует, а сосуд остается не наполненным. Поистине, не сокрушенный ли это сосуд, текущий всем дном, который, если перельешь в него целое море, естественно не может наполниться.

Когда мы вознамерились совершить первое торжество при мощах сорока мучеников и поместить ковчег во святилище храма, мать моя, она ради Бога собирала и учреждала и этот праздник, приказала мне прибыть для участия в происходившем; но я находился далеко, был еще молод, принадлежат к числу мирян, и как обыкновенно бывает в делах, не терпящих отлагательства, будучи занят, по неразумению принял с неудовольствием этот зов и даже в душе упрекал мать свою за то, что она не отложила этого праздника до другого времени. Однако зов этот, отвлекший меня от моих занятий, привлек сюда, и я прибыл в селение за день до собрания. И вот, в то время, когда совершалось всенощное бдение в саду, где находились мощи святых, в честь которых совершали псалмопения, мне, спавшему поблизости в одной комнате, представилось во сне такое видение. Мне казалось, будто я хочу войти в сад, где совершалось всенощное бдение; в то время, когда я находился у дверей, показалось множество воинов, сидевших у входа; все они вдруг встали и устремились на меня с угрозою и не допускали до входа. Я получил бы и удары, если бы не упросил их один, как казалось, более человеколюбивый. Когда сон оставил меня и мне пришло на мысль мое прегрешение против зова, я понял, к чему относилось это страшное видение воинов. Многими слезами оплакал свое неразумение и пролил горькие слезы над самой ракой мощей, чтобы Бог явился милостивым ко мне, а святые воины даровали прощение. Я сказал это, чтобы убедиться нам, что мученики, так послужившие нашей Церкви и сделавшиеся ее украшением, живы перед Богом, есть Его копьеносцы и приближенные.

Кто в течение всей жизни достигает большей и большей высоты многими восхождениями, тот не сомневается в возможности еще превзойти себя самого, так что он подобно орлу все выше парит над облаками в небесном пространстве.

Не презирай лежащих, как ничего не стоящих. Подумай, кто они, и найдешь их цену. Они носят на себе образ Спасителя нашего. Ибо Человеколюбец дал им собственный образ, чтобы им устыдить несострадательных и нищененавистников; они подобны тем, кои указывают насилующим их на царские изображения, чтобы образом владычествующего устыдить презрителя. Они — сокровищехранители ожидаемых благ, привратники Царствия, отверзающие двери для добрых и заключающие для жестоких и человеконенавистников. Они — и сильные обвинители, и добрые защитники. Защищают же и обвиняют не словом, но видом своим пред Судией. Ибо делаемое для них взывает к Сердцеведцу внятнее всякого глашатая.
Ради них начертан нам и сей Страшный Суд вестниками Божиими, о котором вы часто слышали.

...Главное для меня из всех благ то, чтобы жизнью моею прославлялось имя Божие.

Что служащее к вещественному наслаждению непременно берется из земли или воды — для всякого это явно. Что со тщанием добывается для чрева и снедей, что признается богатством — это смешение земли и воды, и делается и именуется брением. Жадные до сих бренных удовольствий, наполняя себя ими, никогда не сохраняют полного той пустоты, которая их приемлет в себя. Напротив того, непрестанно наполняемое делается пустым для притекающего вновь.

...Ублажающий плач <Господь>, кажется, втайне учит душу обращать взор к истинному благу и не погружаться в настоящую прелесть сей жизни. Ибо невозможно как вникающему тщательно в дела прожить без слез, так глубоко погрязшему в житейских удовольствиях думать, что он печален. Подобное сему можно видеть на бессловесных. Хотя жалости достойно устройство их естества... однако же нет у них никакого чувства о своем несчастии, напротив того, и ими проводится жизнь с некоторым удовольствием: конь поднимает вверх голову, вол взрывает пыль, свинья щетинит волосы, молодые псы играют, тельцы прыгают, и всякое животное, как можно видеть, какими-нибудь знаками показывает свое удовольствие. А если было бы у них какое-либо понятие о даре разума, то не проводили бы они в удовольствии своей глупой и бедственной жизни. Так и люди, у которых нет никакого ведения о благах, каких лишилось естество наше, настоящая жизнь препроводится в удовольствии. А кто услаждается настоящим, тому следует не искать лучшего. И кто не ищет, тот и не найдет приобретаемого одними ищущими.

«Любящий золото не будет прав» (Сир. 31: 5).
Нет ничего столь тяжелого и неприступного во вражеском ополчении, как орудие сребролюбия. Хотя бы наилучшим образом оградились души стройной связью других добродетелей, но, тем не менее, и через них нередко проникает это стенобитное орудие. Можно видеть, что и при целомудрии вторгается любостяжание, при вере, при хранении Таинств, при воздержании и смиренномудрии и при всем подобном бывает этот тяжкий и непреоборимый подступ зла. Поэтому некоторые воздержные, целомудренные, пламенеющие верою, люди строгого образа жизни, со скромными нравами, не в состоянии бывают противостоять только этой болезни.

Вы, сотворенные разумными и имеющими ум, который служит истолкователем и учителем Божественных повелений, не обольщайтесь временным. Приобретите то, что никогда не оставляет приобретшего; определите меру пользования жизнию. Не все ваше, но часть пусть принадлежит и нуждающимся любезным Богу. Ибо все принадлежит Богу, общему Отцу. Мы же — как бы братия родные; братьям же всего лучше и справедливее разделять наследство поровну. В противном случае, если один присвоил себе более, чем другой, остальные пусть воспользуются хотя частью. Если же кто захотел бы быть господином всего вообще, лишая братьев и самой третьей или пятой части, тот злой тиран, непримиримый варвар, ненавистный зверь, радостно отверзающий пасть только на пищу; таковой суровее даже самых зверей. Ибо и волк допускает волка в еду, и собаки также во множестве терзают один труп; он же, ненасытный, никого из единоутробных не допускает к участию в богатстве. Тебе достаточно умеренного стола; не пускайся в это море необузданного пирования. Ибо тебе угрожает жестокое кораблекрушение, не о подводные камни сокрушающее, но ввергающее в глубочайшую тьму, откуда впавший туда никогда не выйдет.

Так как всем людям врожденно некоторое естественное отношение к благу, и к нему обращен всякий свободный выбор, полагающий достижение блага целью всех забот в жизни, то потому неразумение того, в чем состоит подлинное благо, обыкновенно бывает причиною большей части погрешностей; так что если бы для всех было ясным истинное благо, то мы никогда бы не уклонялись от того, в чем благо составляет самую природу, и не стремились бы добровольно, опытом изведать зло, если бы только не прикрывались вещи некоторою обманчивою видимостью блага. Итак, прежде всего в нашем слове размыслим о том, в чем состоит истинное благо, чтобы заблуждение относительно этого не было как-нибудь поводом к избранию худшего вместо лучшего. Прежде всего нужно представить некоторое определение и характеристическое свойство искомого предмета, от чего получило бы несомненность наше понятие о благе. Итак, в чем состоит характеристическое свойство истинного блага? В том, что оно имеет в виду не одно только полезное относительно, что в различное время является то полезным, то бесполезным, что для одного хорошо, а для другого не таково, но то, что и само по себе, по собственной природе есть благо и остается таковым же для всех и всегда. Ибо что есть благо не для всех, не всегда, не само по себе, независимо от внешних обстоятельств, то не может собственно быть почитаемо существенным благом. Так многие поверхностные наблюдатели существующего вообразили, что благо заключается в стихиях мира, но при внимательном исследовании никто не найдет, чтобы в них оказалось благо само по себе, всегда и для всех, ибо в каждой из них с полезным смешано и действие противоположного свойства; например, вода спасительна для живущих в ней, но губительна для земных животных, если погрузятся в нее. Точно так же и воздух для тех, кому природа определила жить в нем, спасителен, а кому досталась в удел жизнь в воде, оказывается пагубным и губительным, как скоро случится быть в нем кому-либо из животных водных. Так и огонь, приносящий нам в некоторых случаях пользу, гораздо чаще оказывается гибельным. Да и само солнце не всегда, не повсюду и не для всего, что подвергается его действию, оказывается благом; в иных случаях бывает оно и очень вредоносным, когда печет сверх надлежащей меры, иссушает чрезмерно то, что под ним, часто делается причиною болезней, людям с чувствительным зрением причиняет глазную болезнь и, производя гниение влаги, порождает в испорченной гнилости влажных веществ вредные и отвратительные существа.

Должно искать того блага, которое во всяком возрасте и во всякое время жизни равно есть благо — такое благо, что и пресыщение им не ожидается, и сытости в нем не находится, но и при удовлетворении продолжается вожделение, вместе с наслаждением усиливается пожелание и не ограничивается возрастом любителя; но чем более человек наслаждается этим благом, тем более с наслаждением возрастает пожелание, а с пожеланием возгорается наслаждение, и во все продолжение жизни всегда бывает прекрасно для обладающих, нимало не изменяясь от непостоянства возрастов и времен; смыкает ли кто глаза или поднимает взор, благоденствует или печален, ночь ли проводит или день, — одним словом, всякому в жизни служит таким благом, которое и для впадшего в какое-либо несчастное обстоятельство не делается чем ни есть худшим или лучшим, не умаляется, не увеличивается. Таково, по моему рассуждению, в подлинном смысле благо. Не иным чем кажется оно мне, как делом веры, действительность которой есть для всех общая, равно предлагается желающим, всесильна, постоянно пребывает в жизни. Вот — то благое дело, которое да будет в нас.

Получить желаемое и обрести искомое и стать среди желанных нам благ истинных — в нашей воле, как только захотим этого, и от нашего зависит произволения.

Порядок требует исследовать, действительно ли нечто есть тот Свет, которым темный этот вертеп естества человеческого не озаряется в настоящей жизни? Или, может быть, пожелание стремится к тому, чего нет и что непостижимо? Ибо таков ли наш рассудок, чтобы следить ему за искомым естеством? Таково ли значение имен и выражений, чтобы передать нам ими достойное понятие о высшем Свете? Как назову незримое? Как представлю невещественное? Как покажу не имеющее вида? Как постигну то, что не имеет ни величины, ни количества, ни качества, ни очертания, не находится ни в месте, ни во времени, вне всякого ограничения и определенного представления? Чье дело — жизнь и самостоятельность всего представляемого благом? К чему прилагается мыслью всякое высокое понятие и наименование: Божество, Царство, Сила, Вечносуществующее, Нетление, Радость и все высоко мыслимое и сказуемое? Поэтому, как и при каких помыслах возможно, чтобы такое благо стало доступным взору — было и познаваемым и невидимым? Всем существам сообщило бытие, а само было вечным и не имело нужды приведения в бытие?
Но чтобы не утруждал себя напрасно разум, простираясь до пределов беспредельного, прекратим пытливое исследование об естестве превысших благ, так как все подобное этому не может и быть постигнуто; извлечем же ту одну пользу из своих изысканий, что по самой невозможности увидеть искомое, отпечатлеется в нас некое понятие о величии искомого. Но в какой мере, по нашему верованию, благо по естеству своему выше нашего знания, в такой более и более усиливаем в себе плач о благе, с которым мы разлучены и которое так высоко и велико, что даже знание о нем не может быть вместимо. И этого-то блага, превышающего всякую силу познания, мы, люди, были некогда причастниками, и в естестве нашем то превысшее всякого понятия благо было в такой мере, что обладаемое человеком, по самому точному сходству с Первообразом, казалось новым благом, принявшим на себя образ первого. Ибо что теперь гадательно представляем о том благе, все то было у человека: нетление и блаженство, самообладание и неподвластность, беспечальная и неозабоченная жизнь, занятие божественным — тем, чтобы смотреть на благо и чистым и обнаженным от всякого покрывала пониманием. Ибо все это дает нам в немногих изречениях гадательно понять слово о бытии мира, говоря, что человек создан по образу Божию, жил в раю и наслаждался насажденным там; а плод тех растений — жизнь, знание и подобное этому. Если же это было у нас, то как не застонать о бедствии, сравнительно с тогдашним блаженством сопоставляющему настоящую бедность?

...Учит Апостол о естестве неизреченных благ, говоря, что такого блага око не познает, хотя бы и непрестанно видело, потому что видит не сколько есть, но сколько можно ему вместить; и ухо не слышит в полной мере означаемого, хотя бы слухом и непрестанно воспринимало слово; и на сердце человеку не всходит, хотя бы чистый сердцем и видел всегда сколько можно, потому что, хотя вновь постигаемое больше всего постигнутого прежде, однако же оно не определяет собою искомого, но конец обретенного служит началом для восходящих к обретению высшего. И восходящий никогда не останавливается, от одного начала заимствуя другое начало, и начало всегда большего не заканчивается самим собою, потому что пожелание восходящего не останавливается на познанном, но душа, вследствие другого, еще большего пожелания, восходя по порядку к новому высшему, шествует всегда от высшего к высшему до беспредельности.

...По Божией благодати благ всякого рода у нас много, для воздаяния же за полученное имеем у себя одно — возможность платить долг Благодетелю молитвою и благодарением. Посему рассуждаю, что если и целую жизнь продолжим свое собеседование с Богом, пребывая в благодарении и молитве, то воздаяние наше будет так же малоценно, как если бы мы не позаботились еще положить и начала исполнению этой обязанности — чем-либо воздать Благодетелю.

Сам ты властен только в настоящем, так что если бы и во всякое время не переставал бы благодарить Бога, то едва мог бы возблагодарить за настоящее, не находя никакого способа воздать должное и за будущее, и за прошедшее. А мы настолько бедны в должной благодати, что и по мере возможности не бываем признательны, не говорю — целого дня, даже большей части дня не уделяя на богомыслие. Кто распростер для меня землю? Кто промыслом Своим и влажное естество сделал проходимым? Кто устроил мне небо как комару (Ис. 40:22)? Кто носит передо мною светильник солнца? Кто посылает источники в долину? Кто уготовал русла рекам? Кто отдал мне в услужение бессловесных животных? Кто меня — неодушевленный прах сделал причастником жизни и разумения? Кто это бренное образовал по подобию образа Божия? Кто омраченный во мне грехом Божий образ снова привел в первоначальную красоту? Кто меня, изгнанного из рая, удаленного от дерева жизни, сокрытого в бездне вещественной жизни, влечет к первобытному блаженству? «Нет понимающего» (Рим. 3:11), говорит Писание. Смотря на это, должны бы мы были во все продолжение времени жизни бесконечное и непрерывное воздавать благодарение.

...Усердие в благодарности увеличивает милость Благодетеля к приемлющим благотворения с добрым чувством.

...Говорят: почему благодать простерлась не на всех, напротив того, иные приступили к учению, немалая же часть остается неприступившею?Без сомнения потому, что Бог или не хотел, или не мог, чтобы благодеяние для всех было щедро. А то и другое не освобождает от порицания. Ибо неприлично Богу и не хотеть и не быть в силах делать добро. Потому если вера есть нечто доброе, то почему, спрашивают, благодать не на всех?..
Имеющий власть над вселенною, по переизбытку чести, уделенной человеку, предоставил иному и в нашей быть власти, и над этим каждый сам единственный господин. А это есть произволение, нечто не рабственное, но самовластное, состоящее в свободе мысли. Итак, подобное обвинение справедливее возложить на тех, которые не были приведены к вере, а не на Призывавшего к согласию.

Благодать Божия и свобода человека
Говорят: «Почему не на всех простирается действие благодати? Некоторые просветились ею, но много остается и не просвещенных. Разве Бог не хотел или не мог облагодетельствовать всех равно щедро?» И то, и другое неверно: Бог не может не хотеть или не быть в силах делать добро... Но Имеющий власть над вселенной, по преизбытку оказанной нам чести, многое оставил и в нашей власти, и над этим каждый единственный господин. Мы призваны не к рабству, а к свободе воли. Поэтому справедливо возложить эти обвинения на тех, кто не пришел к вере, а не на Призывающего к ней.

Не все для плоти, поживем несколько и для Бога. Ибо ощущение и услаждение от пищи получает малая часть плоти — гортань, а пища, перегнивши в желудке, наконец извергается. Милосердие же и благотворительность суть дела, любезные Богу, и если обитают в каком человеке, то обожествляют его и образуют по подобию Всеблагого, чтобы он был образом Первого и Чистого, и всякий ум превосходящего Существа. Какой же конец обещан такой ревности? Здесь добрая надежда и радостное ожидание, а потом, когда, оставив сию скоропреходящую плоть, преоблачимся в нетление, — блаженная жизнь, непрестающая и негибнущая, где уготованы некие дивные и ныне неизвестные наслаждения.

Никто злом да не врачует зло. Сколько можно видеть людей, которые от юности до старости посвятили себя служению нищим; и это попечение нисколько не повредило естественному благосостоянию их тела! Да и невероятно быть тому. Хотя некоторые болезни, как то наносные заразы и тому подобные, зависящие от внешних причин, происходящие от испорченности воздуха или воды, кажутся многим опасными и переходящими от прежде зараженных к тем, которые приближаются к ним, но я не думаю, чтоб и там болезнь производила такую же болезнь в здоровом, посредством передачи.