Григорий Нисский

...Всякое учение о неизреченном Естестве, хотя оно, по-видимому, представляет всего более боголепную и высокую мысль, есть подобие злата, а не самое золото; ибо невозможно в точности изобразить превысшее понятия благо. Хотя будет кто и Павлом, посвященным в тайны рая, хотя услышит несказанные глаголы, но понятия о Боге пребудут неизразимыми, потому что, по сказанному Апостолом, глаголы о сих понятиях неизреченны (2 Кор. 12, 4). Посему сообщающие нам добрые некие умозаключения о разумении тайн не в состоянии сказать, в чем состоит самое естество; называют же сиянием славы, образом ипостаси (Евр. 1, 3), образом Божиим (Кол. 1, 15), Словом в начале, Богом Словом (Ин. 1,1); все же это нам, которые не видим этого сокровища, кажется златом, а для тех, которые в состоянии взирать на действительное, есть не золото, но подобие золота, представляющееся в тонких пестротах серебра. Серебро же есть означение словами, как говорит Писание, — сребро разложенное язык праведного (Притч. 10, 20). Посему такова выраженная сим мысль: естество Божие превышает всякое постигающее разумение, понятие же, какое о Нем составляется в нас, есть подобие искомого, потому что показывает не тот самый образ, егоже никто-же видел есть, ниже видети может (1 Тим. 6, 16), но как в зеркале и в загадочных чертах оттеняется некоторое представление искомого, составляемое в душах по каким-то догадкам. Всякое же слово, означающее таковые понятия, имеет силу какой-то неделимой точки, которая не может объяснить, чего требует мысль, так что всякое разумение ниже мысли божественной, а всякое истолковательное слово кажется неприметною точкою, которая не может расшириться до всей широты смысла. Посему Писание говорит, что душа, руководимая такими понятиями к помышлению о непостижимом, должна одною верою уготовлять себя в обитель Естеству, превосходящему всякий ум.

Как относительно солнечных лучей, кто не видел света от первого дня рождения, для того напрасно и бесполезно толковать на словах о свете, потому что сияние лучей нельзя ощутить посредством слуха, так и касательно истинного и умного Света, каждый должен иметь свои глаза, чтобы усмотреть оную красоту; кто узрел ее, по некоему божественному дару и вдохновению, тот хранит неизъяснимое изумление в тайне сознания, а кто не видел оной, тот не будет чувствовать и того лишения, которое терпит.

Все богодуховенное писание для читающих есть закон, не только заповедями, но и историческими повествованиями обучающий ведению таин и чистому образу жизни.

Сила ангельская, сравниваемая с нашею, кажется имеющею весьма преимуществ, потому что, не отягощаемая никаким внешним ощущением, чистою и неприкровенною силою ведения, стремится к вышнему. Если же  рассматривать и их способность разумения относительно к величию истинно Сущего, то осмелившийся сказать, что и их сила относительно уразумения Божества недалеко отстоит от нашей малости, явит смелость, не выходящую из должных пределов. Ибо велико и непроходимо расстояние, которым несозданное естество отделено от созданной сущности. Одно ограничено, другое не имеет границ; одно объемлется своею мерою, как того восхотела премудрость Создателя, другое не знает меры; одно связано некоторым протяжением расстояния, замкнуто временем и местом; другое выше всякого понятия о расстоянии; сколько бы кто ни напрягал ума, столько же оно избегает любознательности.

Малое по природе не может возвыситься над своею мерою и достигнуть превосходящей природы Вышнего.

Авраам, по Божественному повелению, удалился из своей земли и от своего рода, исшел, как прилично мужу пророку, стремящемуся к познанию Бога (Евр. 11:8). Мне кажется, что не какое-нибудь местное переселение должно разуметь здесь, если искать духовного смысла; но он, отрешившись сам от себя и от своей земли, т. е. от земного и низменного понимания, возвысивши свою мысль, сколько возможно, над обычными пределами естества, и, покинув сродство души с чувствами, так чтобы, будучи не обременяемым ничем из являющегося чувству, уже не подвергаться помрачению при уразумении невидимого, и ходя, по слову апостола, верою, а не видением (2 Кор. 5:7), когда ни слух уже не оглашал, ни зрение не вводило в заблуждение видимым, столько вознесся величием ведения, что тут можно полагать и предел человеческого совершенства; столько познал он Бога, сколько этой скоротечной и привременной силе возможно вместить при всем ее напряжении. Потому Господь всей твари, соделавшись как бы чем-то найденным для патриарха, именуется особенно Богом Авраама (Исх. 3:6). Однако что же говорит о нем Писание? Что он «пошел, не зная, куда идет» (Евр. 11:8). Но, не узнав даже имени Возлюбленного, не огорчался этим незнанием, и не стыдился его. Итак, для него то служило твердым указанием пути к искомому, что в мыслях о Боге он не руководился никаким из сподручных средств познавания, и что раз возбужденная в нем мысль совершенно ничем не задерживалась на пути к превышающему все познаваемое. Но, покинув силою размышления свою халдейскую философию, и став выше познаваемого чувством, он, от красоты видимой и от стройности небесных чудес, возжелал узреть красоту, не имеющую образа. Так и все иное, что постигал он, идя вперед по пути размышления, силу ли, благость ли, безначальность ли, или беспредельность, или если открывалось иное какое-нибудь подобное понятие относительно Божеского естества, — все делал он пособиями и основаниями для дальнейшего пути к вышнему, всегда твердо держась найденного и простираясь вперед, прекрасные таковые восхождения полагая в сердце, как говорит Пророк (Пс. 80:6), и восходя далее всего постигаемого собственною силою, как еще низшего сравнительно с искомым; после того как в мнениях о Боге возвысился над всяким представлением, происходящим из наименования естества, очистив мысль от подобных предположений, и восприяв веру чистую и без примеси всякого мнения, вот что он сделал непогрешимым и ясным знаком познания Бога, знаком превосходнейшим и высшим всякого отличительного знака, — именно веру, что Бог есть. Потому-то после такового вдохновения, возбужденного высокими созерцаниями, снова опустив взоры на человеческую немощь, говорит: «Я, прах и пепел» (Быт. 18:27), т.е. безгласен к истолкованию блага, объятого мыслию; ибо земля и пепел, по моему мнению, означают то, что безжизненно и вместе бесплодно. Таким образом, закон веры становится законом для последующей жизни, историей Авраама научая приступающих к Богу, что нельзя приблизиться к Богу иначе, как если не будет посредствовать вера, и если исследующий ум она не приведет собою в соприкосновение с непостижимым естеством. Ибо, оставив любопытство знания, «поверил Господу, и Он вменил ему это в праведность» (Быт. 15:6); «не в отношении к нему одному написано, что вменилось ему, но и в отношении к нам» (Рим. 4:23—24), что не знание Бог вменяет людям в праведность, но веру.

Истина сущих действительно есть нечто святое, даже святое святых и для многих неприкосновенное и неприступное. Поскольку она пребывает в сокровенной и неизглаголанной глубине таинственного храма, то познанию о превышающих понятие сущих нужно быть нелюбопытным. Должно веровать, что искомое есть, однако же не подлежит взорам всех, а пребывает неизреченным в сокровенных глубинах мысли.

«Богодухновенное Писание», как называет его божественный апостол (2 Тим. 3:16) – это писание Святого Духа. Цель его – польза для людей, как он говорит: «Все Писание богодухновенно и полезно» (2 Тим. 3:16). Эта польза различна и многообразна: «полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности» (2 Тим. 3:16). Но эту пользу нельзя получить с первого раза. Божественное скрывается тканью писания, как завесой. Потому то о тех, которые смотрят только на ткань писания, апостол Павел говорит, что «они имеют покрывало на сердце» (2 Кор. 3:15) и не могут провидеть славу духовного закона.

Какое бы ты ни высказал имя, оно укажет на то, что есть при Сущем, а не то, что Он есть; Он благ, нерожден, но при каждом из этих имен подразумевается: есть. Об этом-то Сущем благом, Сущем нерожденном если бы кто обещал дать понятие, как Он есть, тот был бы безрассуден, говоря о том, что познается при Сущем, он молчит о самой сущности, которую обещает изъяснить словом. Ибо быть нерожденным есть одно из свойств, познаваемых при Сущем, но иное понятие бытия и иное — образа бытия.

Все те, которые, хотя теперь и взирают на Бога, но снова вводятся в заблуждение вещественными представлениями, недостойны хвалы ангельской, как безумно представляющие себе несуществующее. А кто внимателен для одного Божества, тот слеп для всего иного, на что только обращены взоры многих.

Если низшая природа, подлежащая нашим чувствам, выше меры человеческого познания, то как Создавший все единым желанием может быть в пределах нашего понимания? Суета и наклонения ложные (Пс. 39:5), как говорит пророк, - думать, что для кого-нибудь возможно понимание Непостижимого. Подобное можно видеть на малых детях, по незнанию, свойственному возрасту резвых и имеете любознательных, часто, когда через окно ворвется к ним солнечный луч, они, обрадовавшись красоте, кидаются к появившемся лучу и стараются нести его руками, спорят между собою, захватывают свет в горсть, зажимая, как думают они, самое сияние, а когда разожмут сжатые пальцы, исчезновение луча из рук производит в детях смех и шум. Так и младенцы нашего поколения, как говорит притча, играют сидя на улице (Мф. 11:16); видя Божественную силу, действиями Промысла и чудесами озаряемую души, как бы какой луч и теплоту, истекающие из солнечного естества, не удивляются благодати и не поклоняются познаваемому в этом; но, переступая пределы вмещаемого душою, хватают неосязаемое, руками ложных умозаключений, и своими умозаключениями думают удержать то, что представляется им. А когда разум разлагает и раскрывает сплетение ложных умозаключений, для имеющих рассудок не оказывается ничего, что можно было бы взять. Так, подобно малолетним и по-детски, попусту занимаясь невозможным, как бы в какой-нибудь детской ладони заключают непостижимое естество Божие в немногих слогах слова: нерожденность, защищают эту глупость и думают, что Божество только и таково, что может быть объято человеческим разумом через одно наименование. Они принимают вид, будто следуют словам святых, но, поставляя себя выше их самих, не оказывают им благоговения. Ибо чего не оказывается сказавшим никто из блаженных мужей, которых слова, заключенные в письменах, в Божественных книгах, известны, о том они не понимая, как говорит Апостол Павел, «ни того, о чем говорят, ни того, что утверждают» (1 Тим. 1:7), говорят, однакож, что и сами они знают, и хвалятся, что и других руководят к познанию.

Величие естества Божия познается не из того, что о нем постигается, но из того, что оно превосходит всякое представление и всю силу постижения. Ибо душа, выступая уже из естества, чтобы ни в чем обычном не встречать препятствия к познанию невидимого, не останавливается, ища необретаемое, и не умолкает, призывая неизобразимое. Она говорит: «взысках Его и не обретох Его» (Деян. 17:27). Да как может быть обретено, что не показывает в себе ничего познаваемого; ни вида, ни цвета, ни очертания, ни количества, ни места, ни наружности, ни повода к догадке, ни подобия, ни сходства, но, обретаясь всегда вне всякого пути к постижению, всячески избегает уловления ищущих?.. Кто оказывается всегда не имеющим такой отличительной черты, по которой может быть познан, тот может ли быть заключен в какое-либо наименовательное означение?

Все, что ни постигаем мыслью о Боге, все это было прежде создания мира, но, говорим мы, это постигаемое получило наименование после происхождения того, кто именует. Ибо если употребляем имена потому, что они научают нас чему-либо относительно предметов, а требует научения только неведущий, Божеское же естество выше всякого научения, потому что объемлет в себе всякое ведение, то из этого открывается, что не ради Бога, а ради нас примышлены имена для уяснения понятий о Сущем, дабы иметь некоторое понятие о благочестиво мыслимом о Нем, мы, при помощи некоторых слов и слогов, образовали различения понятий, сочетаниями слов как бы начертывая некоторые знаки и приметы на различных движениях мысли, так чтобы при помощи звуков, приспособленных к известным понятиям, ясно и раздельно выразить происходящие в душе движения.

Бог говорит: «лица Моего нельзя тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых (Исх. 33:20). И это слово показывает не то, будто бы зрение лица Божия для смотрящих делается виною смерти; но поскольку хотя Божество по естеству животворяще, однако же собственно отличительным признаком Божественного естества служит то, что Оно выше всего отличаемого по признакам; то полагающий, что Бог есть нечто познаваемое, уклонившись от сущего к тому, что признано существующим в способном вместить это представление, не имеет в себе жизни. Ибо подлинно сущее есть истинная жизнь: а это недоступно познанию. Поэтому если животворящее естество превышает познание, то постигаемое, без сомнения, не есть жизнь: а что не жизнь, то не имеет свойства сделаться сообщающим жизнь. Поэтому не исполняется желаемое Моисеем в том, в чем желание пребывает невыполнимым. Ибо сказанным научается он, что Божество, по естеству Своему, неопределимо, невключимо ни в какой предел. А если бы Божество могло быть представлено в каком-либо пределе, то по всей необходимости вместе с пределом было бы представляемо и то, что за ним, потому что заключенное в пределы, без сомнения, чем-нибудь оканчивается; как пределом для живущих на суше — воздух и для живущих в воде — вода. Поэтому, как рыба во всех своих пределах охватывается водою, а птица — воздухом, среда воды для плавающего, а среда воздуха для летающего есть крайняя поверхность предела, охватывающая собою и птицу, и рыбу, за которой следует или вода, или воздух: так, если Божество представляемо будет в пределе, необходимо Ему быть охватываемым чем-либо инородным по естеству, а охватывающему, как свидетельствует последовательность речи, во много крат превосходить содержимое. Но признано, что Божество по естеству прекрасно; а что разнородно с прекрасным, то, конечно, есть нечто иное, а не прекрасное, а что вне прекрасного, то заключается в естестве зла. А доказано, что охватывающее во много крат больше охватываемого. Поэтому думающим, что Божество заключено в пределы, по всей необходимости должно согласиться, что Оно объято злом. И как всегда охватываемое умалено перед естеством охватывающим, то следует произойти преобладанию чрезмерно изобилующего. Итак, заключающий Божество в какой-либо предел допускает возможность над прекрасным возобладать противоположному. Но это нелепо. Поэтому да не разумеется какое-либо постижение невидимого естества. Непостижимому же несвойственно быть охватываемым. Напротив того, всякое вожделение прекрасного, привлекаемое к тому восхождению, всегда возрастает вместе с желанным шествием к прекрасному. И это-то значит в подлинном смысле видеть Бога, никогда не находить сытости своему желанию. Но кто видит, как только можно ему видеть, тому надлежит непрестанно возгораться желанием увидеть еще больше. И, таким образом, никакой предел не пресечет приобретения в восхождении к Богу, потому что и прекрасному не отыскивается никакого предела, и никаким пресыщением не пресекается усиливающееся желание прекрасного.

Я же, наученный Богодухновенным Писанием, дерзаю утверждать, что Превысший всякого имени у нас получает многоразличные наименования по различию благодеяний. Он называется Светом, когда рассеивает тьму неведения; Жизнью, когда дарует бессмертие; Путем, когда руководит от заблуждения к истине; так и Столпом крепости (Пс. 60:4), и Градом ограждения, и Источником, и Камнем, и Виноградом, и Врачом, и Воскресением, и всем таковым именуется Он у нас, многоразлично разделяя Себя в Своих к нам благодеяниях. А призирающие далее человеческой природы, видящие непостижимое, но просматривающие обратное объясняют именами сущность.

Подлинно крутая и неприступная гора — богословие, и к подгорию его едва подходит большая часть людей; разве кто Моисей, и при восхождении будет вмещать в слух звуки труб, которые, по точному слову истории, по мере восхождения делаются еще более крепкими (Ис. 19:19). А проповедь о Божием естестве действительно есть груба, поражающая слух; велико открываемое с первого раза, но больше и важнее достигающее до слуха напоследок. Закон и пророки вострубили о Божественной тайне Домостроительства о человеке, но первые звуки слабы были для того, чтобы достигнуть до непокорного слуха, и потому отяжелевший слух иудеев не принял звука труб. Но с продолжением времени трубы, как говорит Писание, сделались более крепкими; потому что последние звуки, изданные евангельскою проповедью, достигли слуха. Так Дух впоследствии громче звучал в своих орудиях, и звук делался более напряженным. Орудия же, издававшие один духовный звук, были пророки и апостолы, от которых, как  говорит псалмопение: «По всей земле проходит звук их, и до пределов вселенной слова их» (Пс. 18, 5). Если же множество не вмещает сходящего свыше голоса, но предоставляет самому Моисею узнать тайны и преподать народу учение, какое познает он по наставлению свыше, то это введено и в Церкви. Не все сами собою доходят до уразумения тайн, но, избрав из себя способного вместить божественное, с благопризнательностью преклоняют перед ним слух, почитая верным все, что услышат от этого, посвященного в Божественные тайны. Ибо не все, как сказано, апостолы, не все пророки (1 Кор. 12:29). Но не во многих Церквах соблюдается это сейчас. Ибо многие, имеющие еще нужду в очищении от сделанного в прежней жизни, какие-то неомытые, оскверненные житейскими привязанностями, прикрываясь своим неразумным чувством, осмеливаются на божественное восхождение, где приводятся в колебание собственными своими помыслами, потому что еретические мнения делаются какими-то камнями, совершенно погребающими под собою самого изобретателя худых учений.

Нужно не без рассуждения избирать речения, употребляемые в славословие Богу, чтобы в неосмотрительном каком-либо стремлении, даже не приметив того, не приписать Божию величию неприличных понятий.

В Божеском естестве изволению сопутственно могущество, и мерою Божьего могущества служит воля. Воля же есть премудрость; и премудрости свойственно не не знать, как может произойти каждая вещь. А с ведением неразрывно и могущество; почему вместе с тем, как познал Бог, чему должно произойти, воздействовала и творящая существа сила, приводя в действо умопредставленное, и вследствие ведения ни в чем не обманываясь, так что согласно и нераздельно с решением воли оказалось и дело. Ибо решение воли в Боге есть вместе и могущество наперед предызволяющее, чтобы существа пришли в бытие, и предуготовляющее поводы к осуществлению умопредставленного. Потому в деле творения должно представлять себе в Боге все в совокупности: волю, премудрость, могущество, сущность существ. А когда это действительно так, никто да не затрудняет сам себя, доискиваясь и спрашивая о веществе: как и откуда оно?

Так как Божеское рождение чисто от всякого понятия страстности, то в нем мы не должны разуметь измеряемого временем продолжения.

В созерцании же умопостигаемого естества, поскольку оно превышает чувственное уразумение, разум по догадкам стремится уловить то, что убегает от чувств; каждый иначе идет к искомому и соответственно рождающемуся у каждого разумению о предмете, сколько то возможно, выражает мысль, сближая, сколько возможно более, значение слов с сущностью понимаемого. При этом часто то, о чем заботимся, удачно достигается с той и другой стороны, когда и разум не погрешает относительно искомого и звук слова метко выражает мыслимое посредством соответственного изъяснения. А иногда случается неудача и в том и в другом, или в одном чем-либо, когда прилагается, не так, как должно, или постигающий рассудок, или способность изъяснения. Итак, поскольку от двух условий зависит правильное направление слова, от достоверности по мысли и от произношения в словах, то лучше было бы, если бы оно имело достоинство того и другого. Но не менее хорошо не ошибаться относительно должного понимания предмета, хотя бы слову и случилось быть ниже разумеваемого. Итак, поскольку разум заботится о высоком и незримом, чего не достигают чувства, то мы, оставляя без внимания звук изречений, так или иначе произносимый по мере способности говорящих, обращаем внимание на один смысл, который открывается в словах, здрав ли он или нет, предоставив искусству грамматиков эти тонкости употребления речений или имен. Поскольку одно только доступное познанию мы обозначаем посредством названия имен, а то, что выше познания, невозможно понять при помощи каких либо служащих для обозначения названий что, не находя никакого соответственного названия, которое бы удовлетворительно представило предмет, принуждены бываем многими и различными именами, сколько то возможно, раскрывать находящееся в нас понятие о Божестве.

Хвастающий, что достиг познания о существующем, пусть объяснит нам пока природу муравья, а затем уже рассуждает о природе силы, превосходящей всякий ум.

Что значит горсть по отношению к целому морю, то же значит вся сила слов по отношению к неизреченному и необъятному Естеству.

Кто истинно и как должно понимает богословие, тот, без сомнения, живет в согласии с верой. А это возможно лишь при отвержении плотских страстей, упражнениями в добродетели.

Все изречения в Священном Писании означают что-либо открываемое о Боге, каждое представляя особенное значение, из них узнаем или могущество, или непричастность несовершенства, или безвиновность, или неописанность, или то, что над всем Он имеет власть, или вообще что-нибудь о Нем. Самую же сущность, как невместимую ни для какой мысли и невыразимую словом, Писание оставило неисследованною, узаконив чтить ее молчанием, когда запретило исследование глубочайшего и изрекло, что не должно спешить произносить слова перед лицом Божиим (Еккл. 5:1).

Если вся тварь неспособна вместить учение о себе, то как же человеческая малость вместит учение о Владыке твари?

Божество не есть что-либо умопредставляемое в очертании. Напротив того, Божеству свойственно быть везде, все проницать и ничем не ограничиваться.

Тому, чей разум развлекается многим, невозможно преуспеть в познании Бога и в любви к Нему.

...Мне кажется человеколюбивым делом посоветовать новым стрелкам (богословам), чтобы они не старались стрелять в волос (Суд. 20:16) думаю, что слова Писания указывают здесь суетность их занятия, — на то, что в бесполезном и несущественном были далеко мечущими и ловкими стрелками, а в том, что очевидно полезно, неискусны и небрежны, а дверь веры оставлять без внимания, но, бросив тщетный труд изыскания о непостижимом, не теряли бы ближайшего приобретения, находимого посредством одной веры.

...О Нерастленной и Неискусобрачной невозможно в собственном смысле употребить слово «зачатие», потому что именования девство и плотское зачатие не соединимы в Одной и Той же. Но как Сын дан нам без отца, так и Отроча рождается без плотского зачатия. Дева как не познала, каким образом в теле Ее составилось богоприемное тело, так не ощутила рождения, потому что, по свидетельству пророчества, без болезней рождения было у Нее рождение. Исаия говорит: прежде неже приити труду, чревоболения избеже, и породи мужеск пол (ср.: Ис. 66, 7).

Одна и та же и Матерь и Дева: ни девство не воспрепятствовало Ей родить, ни рождение не нарушило девства.

Душа может соединиться с нетленным Богом, только если сама, насколько возможно, очистится целомудрием, чтобы воспринять подобное, стать как бы зеркалом для чистоты Божией, чтобы участием в первообразной красоте и отражением ее и самой преобразиться.

Жених водворяется не в запустевшую душу, но только в ту, которая сделается сосудом ароматов, чашей премудрости, принимающей в себя чистое божественное вино. Душа, вступившая в единение с Богом, не насыщается наслаждением; чем обильнее наполняется она, тем сильнее жаждет.

«Кто хочет идти за Мною, отвертись себя» (Мф. 16:24). Если виновник зла находит кого-нибудь, кто не отдает всю душу Богу и не полностью раскрывает ее для любви к Нему, он овладевает таким человеком, обольщая его лукавыми помыслами. То представляет он трудными заповеди Писания и тягостным служение братьям, то посредством самого служения возвышает высокомерием и гордостью, как бы внушая искать славы у людей и требовать чести от братии и таким образом поступать и действовать подобно неверным.

Каждый из нас есть живописец собственной жизни. Наша душа – как бы полотно, добродетели – краски; Иисус Христос есть образ, с которого мы должны списывать.

Следствием скорбей настоящей жизни естественным станет нежелание грешить. А когда преуспеем в этом, то представится нам надежда на обещанную благодать веселия.

...Горестное посылается от Бога достойным того, каждый же сам для себя бывает виновником этих бичей, собственным своим произволом уготовляя себе ожидающие его скорби.

Самое приличное для скорбящих врачевство есть молчание, так как оно пораженную во время скорби душу успокаивает безмолвием. Если же кто в то время, когда душа еще надрывается страданием, приступает к ней со словами, — рана скорби делается неисцелимой, напоминание о несчастиях растравляет ее подобно терниям.

Кто не знает всего того, что вино, когда оно неумеренностью преступает потребность, бывает пищею к воспалению непотребства и к доставлению удовольствий, растлением юности, безобразием старости, бесчестием для жен, составом, приводящим в неистовство, напутием к бесчинству, отравою души, омертвением разума, отчуждением от добродетели. Отсюда без всякого повода смех, без всякой причины плач, произвольно льющиеся слезы, ничем неоправдываемое хвастовство, бесстыдство во лжи, пожелание неосуществимого, надежда на несбыточное, надменная угроза, неразумный страх, бесчувственность к действительно страшному, неосновательное подозрение, нерассудительное человеколюбие, обещание невозможного, не будем уже говорить о прочем, о неприличной дремоте, о расслабляющей боли в голове, о неприличиях от неумеренного  прещения, о расслаблении членов, о согбении шеи, не держащейся уже на плечах, когда винная влага расслабит связи ее составов. Что произвело это гнусное беззаконие — кровосмешение с дочерьми? Что в такой мере похитило у Лота разумение сделанного им, что и на гнусный поступок отважился и не знал, на что отважился? Кто, как бы загадочно, изобрел странное наименование оным детям? Как матери преступного плода соделались сестрами своих чад? Как дети одного и того же имели вместе и отцом и дедом? Кто смесил естество в беззаконии? Не вино ли, преступившее меру, произвело это невероятное и достоплачевное событие. Не пьянство ли привнесло в историю такое похожее на басню сказание, которое своею необычайностью превосходит и подлинные басни?

Благоразумным воздержанием уврачуй два противоположных страдания: свое пресыщение и голод брата.

...Есть пост и нетелесный, есть воздержание невещественное, относящееся к душе, — удержание себя от зла; его ради нам узаконено и то воздержание от яств.

Совершеннейшая цель воздержания состоит в том, чтобы иметь в виду не удручение тела, но удобнейшее служение душевным потребностям.

Мы видим, что земледельцы искусно отделяют смешанную с зерном шелуху, так что каждое из них назначается для надлежащего употребления: зерно для поддержания человеческой жизни, шелуху для сожжения, также на корм животным. Так и любитель целомудрия, отделяя нужду от удовольствия, как зерно от шелухи, последнюю оставляет неразумным, которых кончина в пожжение, как говорит Апостол (Евр. 6:8), а из того, что необходимо, берет себе, сколько нужно, с благодарением. Но поскольку многие, впавши в другой вид неумеренности, от излишней строгости жизни, незаметно увлеклись в сторону, противную предположенной ими цели, и иным образом отдалив душу свою от высших и Божественных предметов, низвели таковую в круг мелочных забот и попечений, обратив ум свой к наблюдению за телом, так что не в состоянии свободно возноситься умом и созерцать вышнее, будучи погружены в заботу о том, чтобы удручать и сокрушать свою плоть: то хорошо было бы позаботиться и об этом и равно избегнуть неумеренности, как в том, так и в другом случае, — чтобы ни утучнением плоти не подавить ума, ни опять излишним истощением таковой не сделать его слабым и презренным и занимающимся только телесными трудами; но всегда помнить мудрое правило, которое равно воспрещает уклонение как в правую, так и в левую сторону.

Мудрствование да руководит образом жизни христиан, и душа да бегает пагубы зла. Ибо если, воздерживаясь от вина и мяс, мы виновны в грехах воли, то предсказываю и наперед свидетельствую: не принесут нам никакой пользы вода и овощи, и бескровный стол, если мы не имеем внутреннего расположения, подобного внешней видимости.

Нужно сперва позаботиться, чтобы не оказалось нестройности и разногласий в начинаниях, а потом уже приступать с молитвой к Богу.

Приступая к Благодетелю, будь сам благодетелем; приступая к Доброму, будь добрым; приступая к Правдивому, будь правдивым; приступая к Терпеливому, будь терпеливым; приступая к Человеколюбивому, будь человеколюбивым. А также будь достойным и во всем ином, приступая к Добросердному, к Благосклонному и Щедрому в благах, к Милующему всякого. И если еще что усматривается Божественного, во всем этом уподобляйся произволением и приобретай тем дерзновение в молитве. Ибо невозможно лукавому иметь общение с добрым и нечистому с чистым и нескверным.

Наша жизнь, утратив общение в добре, отпала и от Божией воли. Поэтому мы должны научиться в такой мере очищать нашу жизнь от дурного, чтобы и в нас, как в небесных жителях, беспрепятственно управляла Божия воля, так, чтобы мы могли сказать: «Как в Престолах, Началах, Властях, Господствах и во всякой премирной силе совершается Твоя воля, и никакой порок не препятствует действию добра, так и в нас да совершится доброе, что бы по истреблению всякого порока в душах наших успешно исполнялась во всем Твоя воля».

Как в мрачных пещерах, когда вносится туда свет, мрак исчезает, так, когда Божия воля во мне будет совершаться, всякое лукавое и неуместное движение произвола обратится в ничто. Целомудрие угасит невоздержное и страстное стремление ума, смиренномудрие истребит кичливость, скромность уврачует болезнь гордыни, а доброта любви изгонит из души многочисленное количество противоположных зол; бегут от нее ненависть, зависть, негодование, гневное движение, раздражительное расположение духа, злонамеренность, притворство, памятование огорчения, жажда мщения, воскипение крови в сердце, недоброе око — все это стадо таковых зол уничтожится любвеобильным расположением. Так действенность Божией воли исторгает сугубое идолослужение; называю сугубым, как неистовую приверженность к идолам, и как вожделение серебра и золота — этих, как наименовало их пророческое слово, идолов язык (Пс. 113:12). Потому, «да будет воля Твоя» (Мф. 6:10), чтобы стала недействительною воля диавола.

Кто прибегает к чародеям, или прорицателям, или обещающим при содействии демонов совершить какое-либо очищение и отвращение вреда, — таких надобно тщательно допрашивать, оставаясь ли в вере во Христа, они вовлечены были в такой грех какою-нибудь нуждою, потому что какое-нибудь несчастье или невыносимая потеря внушила им такое намерение; или совсем презревши исповедание, нами им вверенное, прибегали они к содействию демонов. Ибо если они сделали это с отступлением от веры и с тем, чтобы не веровать в поклоняемого христианами Бога, то, очевидно, их надобно будет подвергнуть осуждению как отступников. Если же довела их до этого какая-нибудь невыносимая нужда, обольстив их какою-либо ложною надеждою, то и таким должно быть оказано снисхождение, подобно тем, которые во время исповедания не могли устоять против мучений.

У плотолюбца в настоящей жизни есть желание заглянуть в будущее, чтобы избежать бед или достигнуть желаемого. Потому, чтобы люди не обращали взор к Богу, исполненное обмана демонское естество изобрело многие способы узнать будущее: например, гадание, толкование знамений, прорицания, вызывание мертвых, исступления, наития божеств, вдохновения, карты и многое другое. И если какой-нибудь род предвидения, вследствие какого-либо обмана, признан истинным, демон представляет его обольщенному в оправдание лживого предложения. И на всякую ложную примету демонское ухищрение указывает обольщаемым, чтобы люди, отступив от Бога, обратились к служению демонам. Одним из видов обмана был и обман чревовещателей, в которых верили, что их чародейство может души умерших снова привлекать в здешнюю жизнь.

Волшебство недействительно против живущих добродетельно; напротив того, подкрепляемые Божией помощью превозмогают всякую кознь.