Исидор Пелусиот

Господь не без причины проклял смоковницу (Мф. 21:19), но с намерением показать неблагодарным иудеям, что и для наказания Он имеет достаточную силу. Во всех чудесах Своих Он никому не причинил скорби, и они предполагали, что Он только благотворит, не имея власти подвергать наказанию порочных. И Он на примере дерева показывает, что может и наказать, но не желает этого по благости. Дерево засохло, чтобы устрашить людей. Но, по преданию мудрых старцев, с этим соединен и некий таинственный смысл. Смоковница – дерево преслушания: ее листья употреблены нарушившими заповедь для прикрытия; и она проклята Христом, чтобы не приносила плода, послужившего причиной греха. Ибо второе пришествие Бога будет уже не для вочеловечения, а для воздаяния.

Хула на Сына Человеческого потому может быть прощена, что хулящие Его злословят Его до тех пор, пока, по слепоте душевных очей, не видят, что в лице Его непостижимым образом Божество соединилось с бренной плотью, то есть злословят по неведению сокровенного в Нем Божества. Но когда очистят душу свою, то, уразумев воплощение Божества, делаются верующими и этим избегают осуждения. Но что касается хулителей Святого Духа, то эти обнаруживают явную злобу и неблагодарность, потому что вооружаются против очевидных дел Божиих. Так, иудеи, хотя ясно видели, что Иисус Христос Божественной силой исцелял больных и изгонял бесов, тем не менее говорили, что Он это делал силою веельзевула. А хула, которая касается Божества, не может быть прощена.

Если Бог и Спаситель наш, вочеловечившись, предал нам, что Всесвятой Дух восполняет собою Божественную Троицу, в призывании во время Крещения сопричисляется к Отцу и Сыну как освобождающий от грехов, и на таинственной трапезе простой хлеб делает собственным Его воплощения Телом, то как же ты, поврежденный в уме, учишь, будто бы Дух Святой создан, или что он — творение и рабского естества, а не сродствен Владычней зиждительной и царственной сущности и не единосущен с Нею? Ибо если Он — раб, то да не сопричисляется ко Владыке, и если творение, то да не поставляется наряду со Творцом. Но Он присоединяется и сопричисляется; потому что надлежит верить точному Учителю таких догматов Христу, преподающему несомненное учение о Своей сущности, хотя и не так это представляется тебе, мудрецу, величающемуся, что знаешь небесное даже паче Бога, или, лучше сказать, дерзко витийствующему против Бога.

...Сам <Господь> учит о сущности достопоклоняемого в Божестве Духа, изрекая единое имя Божественной Троицы и тем означая единство единой сущности. Если же не веришь Божию Сыну, Который выражает точное понятие о тождеродном с Ним Духе и научает тому, что выше ума человеческого, то построение наших доказательств излишнее дело, потому что земная наша скиния едва находит и то, что под ногами, а что сокровенно на небе и превышает наше чувство, то знает и открывает Он — Живый на Небесех (Пс. 2:4).

Господь взирал не на собственную высоту, но на пользу людей и, уничижив Себя, соблаговолил принять образ раба. Так и каждому из нас Он повелел взирать не на собственную выгоду, но иметь в виду пользу ближних... это снисхождение возводит на высоту почести.

Не нужно провожать слезами доблестного воина, идущего на брань, где он может претерпеть раны и смерть, потому что он возвратится победителем. Надо плакать о тех, которые выходят на разбой и человекоубийство, особенно когда совершают злодеяние и потом, когда бывают наказаны. Вот почему Христос, когда шел на Крест как победитель, не только не одобрил плачущих жен, но и запретил им плакать. Известно, что сострадание доставляет утешение страдающему невольно, а страдающему по своей воле оно обидно. Христос добровольно шел на страдание, чтобы уничтожить смерть и низложить диавола, а женщины плакали о том, Кого справедливо было прославлять и сопровождать рукоплесканиями. Непозволительно было оплакивать победителя греха, спешившего не только умертвить и связать диавола, но и освободить плененных им.

...Узаконено было мужу не входить к жене во время очищения ее скверн. Но многие, по сильной похотливости и невоздержанности, лучше же сказать, по какому-то неистовству, имеют общение с женами, когда у них месячное течение и очищение, и даже когда они беременны, а жены, не знаю почему, допускают это, хотя и бессловесные животные по зачатии не сходятся для общения; потому, говорят иные, женщина в сравнении с животными женского пола и названа более женственною, так как те вступают в общение только для продолжения рода, а женщина делает это также и из похотливости по непотребству, даже и по угашении женского вожделения, потому что природа бывает тогда озабочена или образованием живого существа, или очищением. Нередко же случается, что мужеское семя,  смешавшись с нечистою женскою кровью, образует тело, не имеющее чистоты и доброго сложения, но доступное разным немощам.

От больных и одержимых недугами родителей родиться слабым ребенку — в этом нет ничего несообразного; по родиться таким от здоровых, впрочем, преданных невоздержанности, — хотя согласно с разумом, но не для всех кино. Почему, думаю, и пророк Иезекииль наряду с другими грехами поставил и это — «входить грешнику к жене в месячных очищениях» (Иез. 18, 6). Ибо сказал это, хотя потому наиболее, что охранял приличное естеству и почитал ни с чем не сообразным беспокоить жену во время ее очищения, однако же сверх этого и для того, чтобы родители не сделались для рождаемых виновниками гнусных болезней; потому что семя мужа, мешаясь с нечистою кровью жены, порождает тела, подверженные разным болезням и некоторым образом отпечатывающие в себе невоздержанность родителей. Поэтому говорит: если заботитесь о добром сложении и здоровье рождаемых и не хотите отлучить их от Церкви Господней, то будьте осторожны и знайте время общения, чтобы дети не понесли на себе знаков вашего невоздержания.

Совершающим добрые дела, когда они явны, это служит на пользу, и Спаситель сказал: «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного» (Мф. 5:16), однако, поскольку иные имеют в виду при этом не слово Владыки, но свою славу. Спаситель дал такой совет: «Смотрите, не творите милостыни вашей перед людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды» (Мф. 6:1). Сначала речь идет о том, что благонравие и любовь к добру не могут укрыться, если бы и хотели этого творящие добро, а другие слова обуздывают славолюбие. В первых Господь воспрещает порок, в последних желание делать добро напоказ. Последнее не противоречит первому, но воспрещает пороки, как бы неразрывно следующие за добродетелями. Только добродетель, совершаемая не напоказ, в собственном смысле и может быть названа так и действительно есть добродетель. Если же она увлекается в славолюбие, то перестает быть истинной добродетелью. Нечего говорить о том, что подающие милостыню напоказ, не по добролюбию это делают. А слова «да просветится свет ваш» сказаны не с тем, чтобы мы величались, но в том смысле, что доброму делу невозможно не стать явным, даже если бы и скрывали его. Как светильник в безлунную ночь обращает на себя взгляд, так и добродетель против воли обладающих ею озаряет всех.

Сказано: будут «две мелющие в жерновах: одна берется, а другая оставляется» (Мф. 24:41). Можно подразумевать под жерновом коловращение этой жизни, которая, ни на минуту не останавливаясь, течет мимо нас и со скоростью жернова все изменяет. А под двумя мелющими – различие в достоинстве, жизни при одном и том же деле или чине – в подвижничестве ли, например, или девстве, воздержании или целомудрии, в любви к странникам или вере. Многие посвящают себя этому, но не все с одинаковым намерением: одни преуспевают в добродетелях ради будущего воздаяния, другие добродетельны напоказ. И последние примут награду свою в здешних похвалах и останутся при жернове.

Божественная благодать, сливаясь с человеческим усердием, спасает человека.

«Как могут сохранить пастыри невредимым и здоровым Тело Христово, ведущее борьбу не с телами, но с невидимыми силами, если не будут иметь добродетель, значительно превосходящую человеческую, и знать всякое лечение, полезное для души?» (святитель Иоанн Златоуст). Наставники, старающиеся вести жизнь, достойную учителей, не только не должны заслужить упреки, но да украшаются божественными преимуществами. Ибо первое требуется от всякого, а последнее – от достигших верха добродетели, которые если и не говорят ничего, самим безмолвием, взывающим громче слова, наставляют учеников, не слух их услаждая, но просвещая души. Считающие, что от учителя не требуется ничего, кроме слов, только утруждают слух и достойны насмешки, а сияющие делами, хотя и несут подвиг в молчании, наставляют души.

Четыре... причины приводят ум в состояние говорить: или сверхъестественная благодать и блаженство; или чистота, происходящая от подвигов во имя Божие и возвращающая душу в первоначальную красоту; или земная ученость, приобретаемая обучением человеческим и стремлением к внешней мудрости; или проклятое сатанинское обольщение, происходящее от гордости и демонского лукавства и составляющее извращение естества.

Как ты, непотребный, освящаешь других? Как ты, нечистый, очищаешь? Как ты, раболепный, приуготовляешь сынов Божиих? Тебе самому нужно очиститься и потом очищать; не святотатствовать и тогда уже стать священником. ...Перестань губить не только свою душу, но и многие другие, за которые умер Христос. Помысли, к чему клонится это зло, когда тех, кого искупил Христос, отдав за них не золото, но Честную Кровь Свою, ты губишь своею жизнью.

Делать и учить – превосходнее всего, а делать и не учить – недостаточно, это хромота на одну сторону. Для этого у человека и есть дар слова. Ибо какую силу будет иметь доблестная жизнь, когда предстоит спор о догматах и защитник неправого учения неудержимо устремляется против догматов правых? А учить не делая – это подобно листьям без плодов и не останется без осмеяния, посрамления и осуждения.

Почему ты не остаешься начальником, но оказываешься под началом у порока? Знай, что понесешь большее наказание, ибо сам делаешь то, что призван был воспрещать другим.

Мудроствовать на словах легко, а на деле трудно. Почему одно не поражает слушателей, а другое трогает; одно возбуждает смех, а другое пробуждает беспечность; одно оканчивается укором, а другое похвалами; одно возмущает, а другое пристыжает слушателей. Поэтому нужно не говорить только о том, что надо делать, но и исполнять это; иначе подвергаемся укору и будем подлежать ответственности.

Думаю, что учителю всеми силами нужно стремиться к двум преимуществам – чистоте жизни и достаточной силе слова, чтобы как приводить учеников к должному состоянию, так и учить мудрости непокорных. Ибо как обучающие чистописанию, взяв доску, с изяществом выводят буквы и отдают начавшим обучаться, чтобы насколько могут, подражали этому, так и нашим наставникам нужно представлять свою жизнь ученикам, как некий ясно начертанный образец, чтобы, насколько можно, ей подражали. Если же ученики, видя не только безукоризненную, но и чудную жизнь, не устремляются к добродетели, то уже всякий поставит это в вину не учителю, но беспечности учеников. Поскольку же иные спрашивают, почему бы от предосудительных поступков учеников не удерживать страхом, спросим и мы: каким же страхом действовать наставнику? Сделать выговор? Но это, повторяемое многократно, не имело силы. Убеждать жезлом? Но это не позволено. Отлучить? И это было испытано. Изгнать из города? Но у него нет такой власти. Обещать Небесное Царство? Но беспечным это кажется сказкой. Угрожать Судом? Но слушатели смеются над этим. И вот те, кого не нужно было бы включать и в число подчиненных, осмеливаются самовольно вступать на учительскую кафедру и мечтают владеть алтарем – не овладевшие сами собою; думают управлять другими – неспособные управить себя самих; от них-то дела церковные приходят в расстройство.

Приятно учишь ты в Церкви, но лучше было бы, если бы учил и благодетельно. А теперь уподобляешься человеку, который бросает вверх камни и старается, чтобы камень падал прямо вниз, а тем призывает его на себя самого. Если наше обличение грехов усматривается в нас отрицающими слова делами, то не только слушателям не воспрепятствуем поступать худо, но и себя подвергнем смеху, иному уча, а иное делая.

Превосходное образование не позорь грубостью сердца, но присоединяй к хорошим дарованиям и доброе сердце и к силе слова – кротость нравов, чтобы сделаться славным перед Богом.

Кто берется учить других, тому надо сперва сделать, потом говорить. А кто не делает, тот не вправе и говорить. Первый сопричтен будет к первоверховным, а второй не только понесет наказание, но и здесь возбудит смех, потому что сделается для слушателей предметом осмеяния. Поэтому надо или говорить, делая, или, не делая, хранить молчание и связывать язык уздой искренности, способной породить и раскаяние.

Охотно приступать к Божественной проповеди... две причины убеждали людей: удовлетворительность слова и образ жизни проповедников: потому что и то и другое, и достоверность слова, и жизнь, ручающаяся за слово, одно другому придавали силу и крепость, Не иное проповедовали, а иное делали <за это подверглись бы осмеянию, как некоторые из нынешних...>, ведя же жизнь согласную со словом, покоряли тем людей. Потому и Христос, зная, что слово, не сопрягаемое с деятельностью, немощно и недействительно, одушевляемое же деятельностью — живо, сильно и действенно, — всякой добродетели и любомудрию обучив апостолов делами, и наставив словом, и украсив божественными дарованиями, потом уже послал их на уловление человеков. Ибо во всей точности знал, что нравственность проповедников не меньше чудес возможет привлекать людей. Так, рассеявшись по вселенной, подобно крылатым земледелателям, посевая слово благочестия, благоустроив нрав свой по наставлению Учителя, и ведя жизнь не только неукоризненную, но даже чудную, препобедили всю землю. И ни мудрость, ни могущество, ни богатство, ни царская власть, ни самоуправство, ни варварская свирепость, ни полчище демонов, ни сам диавол, ни голод, ни стремнины, ни узы, ни иное что, признаваемое страшным и действительно страшное, не превозмогло их; напротив того, все уступали, и давали им место, и быть побежденными почитали для себя славнее всякой победы и победных памятников; ибо, укрепившись в той мысли, что быть хорошо побежденными лучше, нежели худо победить, сделались небожителями.

Слово, произносимое на пользу слышащим, есть слово сильное, по праву называемое словом, и оно богоподобно. Слово же, имеющее последствием одно услаждение и рукоплескание, есть бряцание меди, оглашающей слух громкими звуками. Поэтому или веди слово свое степенно, предпочитая пышности скромность, или знай, что ты — кимвал, пригодный для народных зрелищ.

«Все, сколько их ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники» (Ин. 10: 8), сказано не о пророках и не о Законе (как хотелось бы отвергающим Ветхий Завет, которым руководились к вере и мы, уверовавшие, услышав от Христа указания на Писания, свидетельствующие о Нем), но о лжепророках, о которых Он Сам сказал: «Я не посылал пророков этих, а они сами побежали» (Иер. 23: 21). Ибо не сказал: все, сколько их послано, но: «сколько их ни приходило»; пророки же были посланы. Моисею было сказано: «пойди: Я пошлю тебя к фараону» (Исх. 3: 10). И Исаия слышал «голос Господа, говорящего: кого Мне послать? и кто пойдет для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня» (Ис. 6: 8). А лжепророки и пытавшиеся стать начальниками и предстоятелями, каковы были Февда, Иуда Галилеянин (Деян. 5: 36–37) и Египтянин, предводитель разбойников (Деян. 21: 38), не были посылаемы, но чтобы себя показать, сами себя поставив и домогаясь права начальствовать, убегали из дома. Что о них сказано Господом, явствует из последующих слов: «Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить» (Ин. 10: 10), потому что все, которые послушались их, вознамерившись исказить Истину, были умерщвлены и погибли, угаснув скорее прозвучавшего слова.

Страшно и крайне страшно вступать ныне в священство. Одно из двух приключится с вступающим: или живя по древним и апостольским правилам, будет ненавидим и злокозненно преследуем теми, которые вкравшийся ныне вредный и беззаконный обычай хранят как божественный закон, и живущих право осуждают на изгнание, или сам, подклонясь под иго, и своего не пощадит спасения, и соблазнит других многих, за которых понесет жестокие наказания. Потому блаженное дело — не быть когда-либо плененным таковою любовию. Если же кто и не плененный будет рукоположен; то да держится первоначальной цели, и с дерзновением да обновит древние и апостольские порядки, не содействуя в грехопадениях тем, которые изменяют ныне священству, и думают о себе, что им возможно все говорить и делать.

Если же ученики, видя не только неукоризненную, но и чудную жизнь, не возводятся к добродетели, то это всякий уже поставит в вину не учителю, не оставившему без исполнения ничего такого, что обязан был сделать, но беспечности учеников. Поскольку же иные спрашивают, по какой причине учеников от предосудительных поступков не удерживают страхом, то спросим и мы, каким же страхом подействовать наставнику? Сделать выговор? Но это, будучи повторено многократно, не возымело силы. Убеждать жезлом? Но это не позволено. Отлучить? И это было испытано. Изгнать из города? Но у него нет столько власти. Обещать Небесное Царство? Но беспечным кажется это баснею. Угрожать Судом? Но слушатели смеются над этим. Извергнуть из Церкви? Это нетрудно, но не служит к исправлению. Если бы осужденному кем-либо одним вся потом Церковь была недоступна, и вместе с произнесшим этот приговор вознегодовали все, то, может быть, уцеломудрившись, и пришел бы в себя извергнутый. А сейчас одним человек осужден, а другой нередко в то же время ему услуживает: открыта ему другая церковь, предлагает ему охранение, дары, даже переселение делается для изверженного дохода, и он не сказывает, что извержен как осужденный, но придумывает какой-либо предлог, по которому отошел добровольно. Падший не делается от этого лучшим, о том же, кто хотел его уцеломудрить, остается мысль, что он — человек плохой. Поэтому-то и благоискусные учители, а таких немного, не в состоянии уцеломудрить согрешающих, потому что захватившие себе это начальство не надлежащим образом, а таких много, благоискусность других почитая собственным своим бедствием, чтобы порок не погиб, но усиливался больше, покушаются опровергать приговоры негодующих справедливо. О них-то, хотя знаю, что сказанное будет сильно, однако же скажу, может быть, и последует за этим какое-либо исправление. Ибо что пользы оплакивать погибших, когда возможно, сколько от нас зависит, спасти, что еще не погибло? Итак, скажу: кого не должно было бы включать и в число подчиненных, те осмеливаются самовольно вступать на учительскую кафедру, и мечтают владеть алтарем, не овладевшие самими собою, думают управлять другими, не способные управить себя самих; от них-то дела церковные пришли в расстройство.

Священство есть божественное достояние, оно драгоценнее всякого имущества. Оскорбляют же его больше всех те, которые исполняют дело плохо и которых не надлежало бы вовсе посвящать, чтобы малосмысленные не осмеливались на самое священство обращать вины исполняющих его плохо. Ибо, оставив в стороне оскорбляющих его, обращаются с жалобами на священство, когда ему надлежало бы найти защиту себе как терпящему поругание от людей мерзких, которым непозволительно и касаться его. Ибо если в мирских начальственных должностях иное есть сама должность, а иное проходящий ее не как должно, и должность остается в своем чине и достоинстве, а поругавший ее несет крайнее наказание, — то по какой причине в священстве смешивают эти вещи, и грехи исполняющих это не как должно покушаются приписывать самому священству? Потому пусть умолкнут уничижающие священство за <недостойных>... и сами на себя не навлекают карающего меча; но их, если не соглашаются стать любомудрыми, да порицают как губителей, как врагов благочестия и добродетели, священство же прославят и увенчают как определяющее всякому, что кому следует. Ибо при его содействии и возрождаемся, и причащаемся Божественных Тайн, без которых невозможно стать причастными небесных наград, по неложным изречениям самой Истины, изрекающей в одном месте: если кто не родится водою и духом, не войдет в Царство Небесное (Ин. 3:5).

Как на корабле, когда сделает ошибку пловец, небольшой это делает вред плывущим с ним; а когда кормчий — это уготовляет общую погибель; так грехопадения подчиненных не столько вредят обществу, сколько им самим, а грехи имеющих священный сан распространяют вредоносность на всех.

Начальнику нужно быть и добрым, и страшным, чтобы живущие хорошо были благонадежны, и погрешающие удерживались боязнью. Одно без другого есть больше безначалие, чем начальство. Если бы все подчиненные были любители добродетели, то была бы потребность в одной благости, а если бы все грехолюбивы, то — в одном страхе. Поскольку между подначальными необходимо быть и добрым и лукавым, то начальнику должно употреблять в дело и то и другое, чтобы благость поддерживала целомудренных, а страх предостерегал от падения самых порочных.

Священство поставлено как бы в середине между естеством Божеским и человеческим, чтобы Одному служить, а в другом производить перемену к лучшему.

Хотя священство возвышеннее и достоинством больше даже и царской власти, однако же принявшим таковое надлежит не превозноситься им над другими, но самым приличным и соответственным для него украшением почитать благоразумную кротость, представляя себе в уме, что священство выше всякой человеческой почести и всякого сана, но, по Божественной благодати и по Божиему распределению, сподобившиеся такового приняли на себя таковое ради пользы других, и несправедливо было бы оскорблять таковое самоуправством.

Спрашивающим будем давать не околичные, косвенные и принужденные ответы, но прямые и свободные, потому что священные глаголы указуют ясные врачевства от всех грехов. Как врачи, предлагая больным одно лекарство за другим, не окажут им пользы, но сделают вред, так и неумеющие против каждого грехопадения употребить верных способов врачевания и во врачебном искусстве неопытные, увеличивают страдания, потому что, намереваясь быть премудрее Божиих словес и уча тому, что им представляется истинным не только себя самих, но и прибегавших к ним, как к пристани, обманывают ложною надеждою, ввергая их в море вопросов.

Сколько можно, избегай свиданий с женщинами. Ибо священствующим нужно быть святее и чище поселившихся в горах. Первые имеют заботу и о себе, и о народе, а последние — только о себе, притом первые поставлены на высоте такой чести, что все разведывают и разбирают их жизнь, а последние живут в пещере, или врачуя свои раны, или изучая свои недостатки, а иные и сплетая себе венцы. Если же вынужден будешь свидеться с женщинами, то склони глаза вниз, и их учи, как нужно смотреть. И ты, сказав немногое, что может сократить и просветить, лети скорее прочь, чтобы продолжительное свидание не расслабило и не расстроило твоих сил, и, овладев тобою, как грозным и величавым львом, не остригло гривы, которая льва действительно делает львом и охраняет царственное его достоинство, не вырвало зубов, не лишило и когтей, которыми преодолевает самых сильных зверей, и потом, сделав гнусным и смешным, не отдало играть малым девам этого страшного и нестерпимого зверя, рыканием только потрясающего горы. Если же хочешь быть в почтении у женщин, хотя это всего неестественнее духовному мужу, пусть не будет у тебя никакого общения с женщинами, и тогда воспользуешься от них славою. Ибо тогда это наипаче делается возможным, когда всего менее этого ищем. Человеку обычно пренебрегать тех, которые ему услуживают, а благоговеть перед теми, которые не льстят. Всего же более этому недугу подвержена женская природа. Женщина, когда ей льстят, несносна; и всего более благоговеет и приходит в изумление перед теми, которые ведут себя с нею свободно и повелительно. Если же скажешь, что имеешь частые свидания с женщинами, и не терпишь вреда, то я поверю, может быть, но хотел бы, чтобы поверили и все, которые говорят: вода и камни делает гладкими; водная капля, непрестанно падая, выбивает впадину и на скале. А этим намекают и хотят сказать следующее: что крепче камня или что мягче воды и притом водяной капли? Однако же непрерывность побеждает и естество. Если неподвижное естество приводится в движение и терпит, чего не должно было терпеть, то удобоприводимый в движение произвол, при каком ухищрении может не быть побежден и превращен привычкою?

Божественные постановления повелевают удостоившимся Священства быть в трудах и подвигах преимущественно перед всеми, чтобы подначальные, видя трудящимися тех, которые имеют право приказать, от стыда проявляли больше ревности к доблестной жизни. Обыкновенно же воздействует не столько слово, сколько нрав учащих.

...Невозможно тому овладеть страстями других, кто не преодолел собственных своих. Он делает то же, что и иной военачальник, у которого в собственном его городе междоусобная война, и он не в состоянии привести в согласие этот страждущий междоусобием и мятущийся город, но обещается преодолеть внешних врагов. Ему вправе иные сказать: «Не знаешь, может быть, безумный, что не столько губительны враги иноплеменные, сколько свои домашние. Поэтому надлежит прежде угасить войну внутреннюю и потом уже бороться с врагами внешними».

Не одно и то же – грешить мирянину и священнику; и это явствует из Закона, потому что за согрешившего иерея повелевается приносить такую же жертву, как и за весь народ (Лев. 4:3). Но если бы грех не был равносилен, Закон не поставил бы приносить равную жертву. Большим же делается грех не по естеству, а по достоинству совершающего. Ибо если падает тот, кто должен держать в порядке других, то это падение делается более важным из-за достоинства падшего.

Делать и учить — всего превосходнее, а делать и не учить — недостаточно, потому что хромает на одну сторону. Для этого у человека есть и дар слова. Если бы делать значило учить, то не было бы сказано: кто сотворит и научит, тот великим наречется в Царстве Небесном (Мф. 5:19). Ибо какую силу возымеет доблестная жизнь, когда предстоит спор о догматах, и защитник неправого учения неудержимо устремляется против догматов правых? А не делая, учить — это имеет, по-видимому, листья, но лишено плода, и не остается без осмеяния, посрамления и осуждения.

Если возведенные на степень священного служения и преуспевая... едва могут оказать пользу <потому что успехи подчиненных, как они ни велики, усматривают медленнее, а погрешности, как они ни малы, видят скорее>, то живущие беспечно и нимало не промышляющие о подчиненных какому пороку не положат начала и тех, которые в грехах начальствующих думают иметь оправдание собственных грехопадений и небоязненно пускаются на всякое беззаконие? Потому имеющим священный сан надлежит наипаче быть заботливыми как обязанным дать отчет и за себя, и за подчиненных.

Оскорбить почтившего тебя Бога – страшнее всякого бедствия и наказания. Ибо не столько... будет мучения, сколько стыда за оскорбление Того, Кто тебя прославил... Поэтому принявшие Священство должны блюсти себя как храм и стать недоступными для всякой самовольной и низкой страсти.

Всякий, думаю, знает, что священство гораздо выше царства и больше имеет трудов; потому что с окончанием одного труда возникает новый труд, и угрожает опасность в том, что более необходимо, и потому что одному вверено Божественное, а другому смертное. Но всякому, думаю, известно и то, что многие, неосмотрительно признав для всякого человека возможным начальствовать или над душами, или над телами, вторглись в это, и тысячи зол причинив и себе, и подчиненным, впоследствии с бесславием низринулись в бездну погибели. Потому, после всего этого, крайне дивлюсь, почему некоторые, и в этом самом не благоустроив всего до них касающегося, но обременяясь тысячами хлопот, когда не должно было бы оставлять их даже и в чине подчиненных, отважились приступить к священству, которое столько выше царства. Но, может быть, не зная своего положения, не следуя в точности изречению мудрецов языческих: «Познай себя самого», — а также не зная и о достоинстве священства, что при высоте имеет оно и опасности, думая, что оно — несудимая власть, а не служение, подлежащее ответственности, взялись они за дело, которое должно было бы для них оставаться недоступным.

Если то, что ты, не знаю почему, предпочтен другим и возведен в священство, надмило тебя и довело до высокого о себе мнения, так что не соревнуешь и тем, которые, хотя состоят в чине подчиненных, но заслуживают одобрение, то сожалею о твоем неразумии. Если же низших не удостаиваешь и того, чтобы посмотреть на них, то это самое опаснее всего, если окажется, что по делам ты хуже тех, которые, по твоему мнению, столько ниже тебя по достоинству, и будешь признан уступившим над собою победу тем, над которыми иметь верх нимало не почитал для себя удивительным. Если бы их жизнь дышала беспечностью, и тогда тебе не должно было бы оставлять заботы о добродетели. Ибо немалое расстояние, какое между ними и тобою, лишило бы тебя извинения. Если же они выше и благоискуснее тебя, даже не имея у себя вождя, то смотри, не намерен я сказать что-либо тяжкое, чем кончится зло?

Поскольку писал ты о своем удивлении, какое страшное это дело — священнодействовать недостойному почитающему себя священником, не кажется страшным рукоположившему его беззаконно, — то скажу на это: справедливо негодуешь ты по своему ненавидящему лукавого и любящему доброе нраву; но я признал бы справедливым посоветовать тебе еще следующее — хранить язык чистым от злоречия. Если он, как писал ты, достоин тысячи смертей, не сделавшись лучшим от воспринятой им почести, но даже священство употребив в оружие порока и отваживаясь, на что и отважиться страшно; то, если не одумается, нелицеприятным Судьей подвергнут будет самым тяжким наказаниям, потому что Бог не неправдив; но не будешь прав и ты, если станешь сквернить свои уста, осмеивая его гнусные поступки.

Не жалуйтесь... на Божественный Промысл за то, что если не повелел, то и не воспрепятствовал священнодействовать <недостойному>; напротив того, подивитесь Его долготерпению, которое в скором последствии времени, если <он> не образумится, таким подвергнет его наказаниям, что жалующиеся ныне восхвалят нелицемерный приговор.

И врача, как он ни искусен, и врачебных пособий, как они ни многочисленны и ни многоценны, и болезни, как они ни удобоизлечимы, больше имеет силы произволение больного, если уверит себя, что он болен, и постарается пользоваться врачеванием. Ибо если стечется все сказанное, и не будет оставлено ничего из приводящего к здравию, ничего не возымеет своей силы, как скоро произволение больного противодействует и противоборствует всему этому.

...Епископ должен быть украшен всеми добродетелями, и своими признавать чужие бедствия; не для себя, но для подчиненных живет он, и его жизнь испытуется тысячами глаз и языков.

...Как ты, непотребный <священник>, освящаешь других? Как ты, нечистый, очищаешь? Как ты, раболепный, приуготовляешь сынов Божиих? Самому тебе должно очиститься и потом очищать; не святотатствовать и тогда уже стать священником.
...Перестань губить не свою только душу, но и многие другие, за которые умер Христос. Размысли, к чему клонится это зло, когда тех, кого искупил Христос, отдав за них не золото, но честную Кровь Свою, ты губишь своею жизнью?

Думаю, что учителю всеми мерами должно домогаться этих двух преимуществ — чистоты по жизни и достаточной силы в слове, которую если назовет кто тенью дел, не погрешит против истины, чтобы, как в благоустройство приводить ученика, так и уцеломудривать непокорного. Ибо как обучающие чистописанию, взяв доску, с великим изяществом выводят буквы, и отдают начавшим обучаться, чтобы, сколько могут, подражали этому, так и нашим наставникам надлежит представлять жизнь свою ученикам, как некий ясно начертанный образец, чтобы, сколько можно, подражали этому.

Что солнце во вселенной, то и глаз в теле; и как, если солнце по видимому угаснет, все придет в замешательство, так, если угаснет и глаз; и ноги, и руки, и все почти тело сделаются бесполезными. К чему же сказал я это? К тому, что учитель есть глаз в теле Церкви. Поэтому, если он светел, т. е. сияет лучами добродетелей, то будет светло и все тело, которым он правит и о котором проявляет  надлежащее попечение. А если он темен, т. е. делает достойное тьмы, то помрачится все почти тело; потому что, хотя иные из состоящих в чине членов и здравы и выполняют, что им следует, и нимало не терпят вреда от испорченности учителя, однако же не имеют столько же, как и он, силы, когда повреждение поедает главнейшие части тела, и порок поощряет и прочих соревновать наставнику, остающихся же здравыми осуждает, и всеми способами старается и их ввергнуть в ту же болезнь.

...Тайноводствуемый в рассуждении спасительных залогов <крещаемый> не терпит вреда, если священник и нехорошей жизни, но сам он несомненно <надлежит быть твердо уверенным в этом> воспользуется этими божественными и превосходящими всякое слово благодеяниями, а священник даст страшный отчет в собственной своей жизни, и в такой же мере увеличится его наказание, в какой воздавалась ему честь. Ибо кто и почтенный священством не делается добрым, тот по справедливости достоин большего наказания. Потому никто из приемлющих на себя Божественное это тайнодействие, которое приявшим отверзает небеса, да не заботится о том, что терпит от сего вред в рассуждении залогов спасения; и когда сам впадет в грех, да не думает в жизни иерея найти для себя благовидное оправдание. Говорю же это не потому, что все иереи таковы, да не будет этого! Если на некоторых и падает этот упрек, то иные не подлежат ему. И если некоторые не оказали преспеяний, то не все же лишены их. Напротив того, желаю показать, что, хотя бы и все были таковы, просвещаемый не терпит ни малого вреда. А если ты почитаешь это за человеческие только рассуждения, то попытаюсь уверить тебя Божественным словом. Что было мерзостнее Валаама? Однако же язык его употреблен Богом для благословений. Что сквернее Каиафы? Однако же он пророчествовал, и благодать касалась языка, но не касалась сердца. Если же хочешь узнать нечто более необычайное, то при помощи ворона, птицы нечистой, питал Бог небошественного Илию. Потому не сомневайся, если и посредством некиих грешных иереев <ибо не надлежит, да это и несправедливо, обвинять всех> подаются Божественные и преестественные дарования.

Дивись не дерзости Евсевия, не на наглость Зосимы, но долготерпению Бога, Который столько времени ожидает от нас покаяния и от нечистой руки приемлет фимиам. Ибо, если кто, возросши во грехах, запятнав себя всякими сквернами и грехопадениями, касается алтарей Божиих, и в нечистоте простирает руки к святому, то сам подвергается осуждению, но Божественный жертвенник не оскверняется его делами.