Григорий Нисский

Сколько понимаем, человек первоначально не имел недостатка ни в одном из божественных благ; делом его было только хранить, а не приобретать сии блага. Но злоумышление врагов соделало его лишившимся того, что имел, не сохранившим того доброго жребия, какой дан ему Богом в самом естестве.

Апостол знает три различные произволения <в человеке> и именует плотским то, которое занимается чревом и его услаждениями, душевным – которое в середине между добродетелью и пороком, возвышается над пороком, но не вполне причастно добродетели, и духовным – которое имеет в виду совершенство жития по Богу.

Естество человеческое цвело первоначально, пока было в раю, напояемое водою животворящего источника, когда вместо листьев украшал его стебель бессмертия. Но поскольку зима преслушания иссушила корень, то цвет опал и разложился в земле. Человек утратил красоту бессмертия по охлаждении любви к Богу, от умножающихся беззаконий иссохла зелень добродетелей. А оттого духами зла воздвигнуто в нас множество различных страстей, от которых постигают душу гибельные крушения.

Наше естество Богом первоначально было создано как бы некиим сосудом, способным к восприятию совершенства; когда же через обольщение врага душ наших влилось в нас зло, то добру не стало места. По этой причине, дабы не увековечилось, поселившись в нас, зло, по определению мудрого Провидения, сосуд на время разрушается смертью, чтобы по истечении зла преобразовалось человеческое естество и чистое от зла восстановилось к первоначальной жизни, ибо в этом состоит Воскресение, восстановление природы нашей в первоначальное состояние. Итак, если невозможно претворение природы в лучшее состояние без Воскресения, без предварительной же смерти Воскресение не может быть, то смерть есть благо, будучи для нас началом и путем изменения к лучшему.

Так как человеческая природа в суждении о добре обманом <диавола> введена в заблуждение, то в воле нашей произошла наклонность к противоположному. В жизни человеческой преобладает всякое зло, потому что смерть тысячами путей вмешалась в природу – всякий вид греха становится как бы путем смерти к нам.

Неестественно было начальнику (человеку) явиться прежде подначальных (животных и прочих), но после того, как уготовано сперва владение, следовало показать и царя. Посему, когда Творец вселенной как бы царский некий чертог устроил имущему царствовать, и это были — самая земля, острова, море и наподобие крыши сведенное над ними небо; тогда в царские эти чертоги собрано было всякого рода богатство; богатством же называю всю тварь, все растения, все, что чувствует, дышит, имеет душу. Если же к богатству причислить надобно и вещества, какие только по какой-либо доброцветности в глазах человеческих признаны драгоценными, например: золото и серебро, и те из камней, которые любезны людям, то обилие всего этого как бы в царских некиих сокровищницах, сокрыв в недрах земли, потом уже показывает в мире будущего человека, заключающихся в нем чудес частью зрителя, а частью владыку, чтобы при наслаждении приобрел он познание о Подателе, а по красоте и величию видимого исследовал неизреченное и превышающее разум могущество Сотворшего. Поэтому-то человек введен последним в творение, не потому что, как нестоющий, отринут на самый конец, но потому что вместе с началом бытия должен был стать царем подчиненных.

Как низко и недостойно естественного величия человека представляли о нем иные из язычников, величая, как они думали, естество человеческое сравнением его с этим миром! Ибо они говорили: человек есть малый мир, состоящий из одних и тех же со вселенною стихий. Но громким этим наименованием воздавая такую похвалу человеческой природе, сами того не заметили, что почтили человека свойствами комара и мыши, потому что и в них растворение четырех стихий, потому какая-либо большая или меньшая часть каждой из них непременно усматривается в одушевленном, а не из них неестественно и составиться чему-либо одаренному чувством. Потому что важного в том — почитать человека образом и подобием мира; когда и небо преходит и земля изменяется, и все, что в них содержится, переходит прехождением содержащего? Но в чем же по церковному учению состоит человеческое величие? Не в подобии тварному миру, но в том, чтобы быть по образу естества Сотворшего.

Словесное... и разумное животное — человек — есть дело и подобие Божеского и чистого естества... по образу Божию сотворил его (Быт. 1:27). Итак... в человеке страстность и поврежденность не по природе и не соединена с его существом первоначально: потому что невозможно было бы сказать о нем, что он создан по образу <Божию>, если бы отображенная красота была противоположна красоте первообразной. Но страсть вошла в него впоследствии, после сотворения, и вошла таким образом: он был образом и подобием, как сказано, Силы, царствующей над всем существующим, а потому и в своей свободной воле имел подобие со свободновластвующим над всем, не подчиняясь никакой внешней необходимости, но сам по своему собственному усмотрению действуя, как кажется ему лучше и произвольно избирал что ему угодно; <потому и> то несчастие, которое терпит теперь человечество, навлек он сам по своей воле, увлекшись лестью, сам стал виновником этого зла, а не у Бога получил его: ибо Бог не сотворил смерти, но некоторым образом творцом и создателем зла сделался сам человек. Солнечный свет хотя доступен для всех, кто имеет способность видеть, однако же, если кто захочет, может, закрыв глаза, не ощущать его, не потому чтобы солнце куда-нибудь удалялось и таким образом наводило тьму, но потому, что человек, закрыв свои веки, заградил глазу доступ лучей, ибо так как зрительная сила по закрытии глаз не может быть бездейственной, то необходимо, что действие зрения будет действием, производящим тьму в человеке вследствие его добровольного ослепления. Как тот, кто, строя себе дом, не сделал окна для входа в него света извне, по необходимости будет жить во тьме, заградив добровольно доступ лучам света, так и первый человек на земле, или лучше тот, кто породил зло в человеке, имел во власти повсюду окружающее его доброе и благое по природе, но сам по себе добровольно измыслил противное природе, положив первый опыт зла самопроизвольным удалением от добродетели, ибо зла, не зависящего от воли, имеющего свое самостоятельное бытие, во всей природе существ нет никакого: всякое творение Божие хорошо, и ничто не предосудительно ( 1 Тим. 4:4); все, что Бог создал... хорошо весьма (Быт. 1:31). Но когда указанным путем на погибель вошла в жизнь человеческую привычка ко греху и от малого начала проистекло необъятное зло в человеке, и боговидная та красота души, созданная по подобию первообразной, как какое железо, покрылась ржавчиной греха, тогда уже не могла более сохраниться в целости красота принадлежащего душе по природе образа, но изменилась в гнусный вид греха. Таким образом человек, это великое и драгоценное создание, как назван он в Писании, лишившись собственного достоинства, подобно тем, которые, по неосторожности попав в тину и загрязнив лицо свое, не узнаются даже знакомыми, — упав в тину греха, потерял образ нетленного Бога и через грех облекся в образ тленный и земной, который Писание советует отложить, омывшись чистою жизнью, как бы какой водою (1 Кор. 15:49), чтобы по отъятии земной оболочки опять воссияла красота души. Сложить же чуждое — значит опять возвратиться к свойственному ему и естественному состоянию, чего не иначе можно достигнуть, как, сделавшись опять таковым, каковым был сотворен вначале. Ибо не наше дело и не силою человеческою достигается подобие Божеству, но оно есть великий дар Бога, Который вместе с первым рождением тотчас же дает естеству нашему Свое подобие; человеческому труду предстоит только очистить наросшую от греха нечистоту и извести на свет сокрытую в душе красоту.

Знал Ведающий все и прежде бытия вещей, сообъяв ведением, в каком числе будет род человеческий, происшедший от каждого. Но поскольку проразумел в нас наклонность к худшему и то, что, добровольно утратив равночестие с Ангелами, человек приблизится к общению с низшим, то примешал потому нечто к собственному Своему образу от бессловесной твари. Ибо в Божественном и блаженном естестве нет различия мужского и женского пола. Но перенося на человека отличительное свойство бессловесного устроения, не соответственно высоте твари, дарует нашему роду способ размножения. Не тогда, как сотворил человека по образу, сообщил ему силу раститься и множиться, но когда уже произвел различение это, мужское и женское, тогда говорит: плодитесь и размножайтесь и наполняйте землю (Быт. 1:28). Ибо подобное этому свойственно естеству не божественному, но бессловесному, как дает разуметь история, повествуя, что прежде сказано это Богом о бессловесных. Потому, если бы прежде, нежели придано естеству разделение на мужеский и женский пол, Бог этим словом дал человеку способность плодиться, то не имели бы мы нужды в таком способе рождения, каким рождаются бессловесные. Потому, проразумев Своим предведением, что полнота человеческого рода войдет в жизнь рождением, какое свойственнее животным, в известном порядке и в связности правящий всем Бог, поскольку вообще для человечества такой способ рождения необходимым делала наклонность нашей природы к униженному, какую прежде ее появления предведал Тот, Кто будущее видит наравне с настоящим, потому самому предусмотрел и соразмерное устроению человеков время, чтобы появлению определенного числа душ соответствовало и продолжение времени, и тогда остановилось текучее движение времени, когда прекратится в нем распространение человеческого рода. А когда кончится этот способ размножения людей, с окончанием его кончится и время, и таким образом совершится обновление вселенной, и за изменением целого последует и переход человечества от тленного и земного к бесстрастному и вечному.

Человеческое естество, будучи образом превысшего Блаженства, и само отличается красотой, когда являет в себе изображение блаженных черт.

Человек, усиленный Божиим благословением, велик был по достоинству, потому что поставлен был царствовать над землею и над всем, что на ней; имел прекрасный вид, потому что соделался образом лепоты первообразной; бесстрастен был по естеству, потому что был подобием Бесстрастного; исполнен же дерзновения, лицом к лицу наслаждаясь самым Богоявлением, сие же в противнике разжигало страсть зависти, а невозможно ему было каким-либо усилием и по принуждению произвести, что хотелось, потому что сила Божия благословения превозмогала его принуждение, то ухищряется <диавол> поэтому сделать человека отступником от укрепляющей его силы, чтобы стал он удобоуловимый для его злокозненности. И как в светильнике, когда светильня объята огнем, если кто, не имея сил погасить пламя дуновением, примешивает к маслу воду, то этою выдумкою ослабит пламень, так и сопротивник, обманом примешав к человеческому произволению порок, сделал, что стало угасать и ослабевать благословение, с оскудением которого по необходимости входит противоположное. Противополагается же как жизни — смерть, силе — немощь, так благословению — проклятие, дерзновению — стыд и всякому благу — разумеемое противоположно. Посему-то теперь, когда оное начало послужило поводами к такому концу, человечество видим среди настоящих зол.

Никто да не спрашивает: «Неужели Бог, предвидя человеческое бедствие, какое постигнет людей по неблагоразумию, приступил к созданию, тогда как человеку, может быть, было бы полезнее не приходить лучше в бытие, нежели пребывать во зле».
То, что человечество уклонится от добра, не не знал его Тот, Кто все содержит силою прозорливости и наравне с прошедшим видит будущее. Но как видел Он уклонение, так разумел и воззвание человека снова к добру. Потому, что было лучше? Вовсе ли не приводить в бытие нашего рода, так как предвидел, что в будущем погрешит против прекрасного, или, приведя в бытие, и заболевший наш род снова воззвать в первоначальную благодать? По причине же телесных страданий, необходимо постигающих нас по скоротечности естества, именовать Бога творцом зол или вовсе не признавать Его создателем человека, чтобы не мог быть почитаем виновником того, что причиняет нам мучение, — это знак крайнего малодушия в оценивающих добро и зло чувством, которые не знают, что по естеству добро только то, чего не касается чувство, а зло — одно только отчуждение от добра. Различать же добро и зло по трудам и удовольствиям свойственно естеству бессловесному; у бессловесных уразумение истинно хорошего не имеет места, потому что не причастны они ума и мысли. А что человек есть прекрасное Божие дело и приведен в бытие для более еще прекрасного, это явно не только из сказанного, но и из тысячи других свидетельств, которых множество по их бесчисленности прейдем молчанием.

Богатый и щедрый Угоститель естества нашего, убрав всякого рода красотами это жилище <землю>, приуготовив этот великий и всем снабженный пир, потом уже вводит и человека, вменив ему в занятие... наслаждаться созданным. Поэтому в основание устройства полагает в человеке сугубое начало, смешав с земным Божественное, чтобы ради того и другого иметь ему наслаждение, какое сродно и свойственно тому и другому; наслаждаясь и Богом, по естеству Божественному, и земными благами, по одному с ним чувству.

В ком не померкла красота, теми ясно подтверждается верность сказанного, что человек сотворен как Божие подобие.

По образу сотворен человек — это всецелое естество, эта Богоподобная тварь; и по образу сотворена всемогущею Премудростью, не часть целого, но вся в совокупности полнота естества.

По естественному виду души человек питается; с растительною же силою соединена чувствительная, по природе своей занимающая середину между умопредставляемою и вещественною сущностью, в такой мере грубейшая первой, в какой она чище последней. Потом с тем, что есть тонкого и светоносного в естестве чувствующем, совершается некое освоение и срастворение умопредставляемой сущности, чтобы человек составлен был из этих трех естеств. Так подобное этому познали мы от Апостола, когда говорил он Ефесянам, желая им, да сохранится всесовершенная благодать и тела, и души, и духа в пришествие Господне (1 Сол. 5:23), и питательную часть называя телом, чувствующее означая словом — душа, а умопредставляемое словом — дух.

Создатель всего, восхотев сотворить человека, привел его в бытие не как презренное животное, но как существо, честью превосходящее всех, и назначил его царем поднебесной твари. Имея это в виду, создав его мудрым и боговидным, украсив многими дарами, неужели с той мыслью привел его в бытие, чтобы родившись он разрушился и подвергся совершенной гибели? Но это была бы пустая цель создания, и такого рода намерение было бы крайне недостойно приписывать Богу. Ибо в таком случае Он уподобился бы детям, тщательно строящим домики и скоро разрушающим построенное ими, так как их рассудок не имеет в виду никакой полезной цели. Но учение веры говорит нам совершенно противоположное — что Бог сотворил первозданного бессмертным; когда же произошло преступление и грех, то в наказание за прегрешение лишил его бессмертия; потом Источник благости, преисполненный человеколюбием, сжалившись над делом рук Своих, украшенным мудростью и знанием, благоволил вновь восстановить нас в прежнее состояние.
Это и истинно и достойно понятия о Боге, ибо здесь приписывается Ему вместе с благостью и сила. Выказывать же безучастие и жестокость к подначальным и подвластным несвойственно даже людям добрым и лучшим.

Как преемством принадлежащего каждому роду продолжается естество живых существ, так что по закону природы рожденное есть то же с родившим, так и от человека рождается человек, от страстного страстный, от грешника грешник. Потому в рождающихся некоторым образом составляется грех, вместе и рождаемый, и возрастающий, и оканчивающийся пределом жизни.

Наш Творец, как бы наложением некоторых красок, т. е. добродетелями, расцветил изображение до подобия с собственною Своею красотою, чтобы в нас показать собственное Свое начальство. Многовидны и различны эти как бы краски изображения, которыми живописуется истинный образ: это не румянец, не белизна, не какое-либо смешение этих цветов одного с другим, не черный какой-либо очерк, изображающий брови и глаза, не какое-либо смешение красок, оттеняющее углубленные черты, и не что-либо подобное всему тому, что искусственно произведено руками живописцев, но вместо всего этого — чистота, бесстрастие, блаженство, отчуждение от всего худого; и все с ним однородное, чем изображается в человеке подобие Божеству. Такими цветами Творец собственного Своего образа живописал наше естество. Если же отыщешь и другие черты, которыми обозначается Божественная красота, то найдешь, что и таковых подобие в нашем образе сохраняется в точности.

Разум есть поистине божественное и священное дело Божие, превосходное приобретение, не извне привзошедшее, но с самою природою человека соединенное, драгоценнейший дар, нисшедший в него от Создателя. Поэтому и говорится, что человек создан по подобию Божию (Быт. 1:26). Им он и отличается от прочих животных и этим особенно богоподобным преимуществом запечатлевается, впрочем, имея очень много общего с животными. Ибо форма глаз и состав всего тела, как наружный вид его, так и то, что скрыто внутри, не дают особого преимущества человеку, поскольку мы видим, что и обитающие на земле и в воде, и летающие по воздуху, и вообще все животные имеют то же самое. Но разум делает человека владыкой всего и служит признаком его счастья. Что Бог имеет изобильно, то даровал нам в малой мере, чтобы мы прежде всего устремляли взор свой к Нему, познавали Разум, подающий разум, и служили бы Тому, Кто так прекрасно украсил нас собственным совершенством. Посредством разума мы, будучи слабы телом, делаемся сильнее сильных, все порабощаем себе и заставляем служить нашим нуждам.

Имел человек до грехопадения многочисленные качества, которых никто не возможет представить словом. Разумею равночестие с Ангелами, дерзновение перед Богом, созерцание премирных благ, возможность и нам украситься неизреченною красотою блаженного Естества, показывая в себе Божественный образ, сияющий красотою души. На место же этого появились в нас лукавый рой страданий, злое гнездо огорчений.

Человек приведен Творцом в бытие, чтобы быть одушевленным подобием Божественной и превысшей силы.

Поскольку естество в нас двояко, одно тонко, духовно и легко, а другое грубо, вещественно и тяжело, то по всей необходимости в каждом из них есть стремление, с другим несогласное и особенное, потому что духовное и легкое имеет свое парение к высокому, а тяжелое и вещественное всегда клонится и несется к низменному. Потому, так как движения их естественно противоположны, невозможно преодолевать одному из них, пока не изнемогло другое в естественном своем стремлении. Занимающая же середину между ними, свободная наша сила и произволение, от себя сообщают и крепость естеству слабеющему, и расслабление усиливающемуся. Ибо на которой стороне будут, той и доставят победу над другою стороною.

Образ, пока не имеет недостатка ни в чем представляемом в Первообразе, в собственном смысле есть образ; но как скоро лишается в чем-либо подобия с Первообразом, в этом самом не есть уже образ. Потому, так как одним из свойств, усматриваемых в Божием естестве, есть непостижимость сущности, то по всей необходимости и образ в этом имеет сходство с Первообразом. Если бы естество образа оказалось постижимым, а Первообраз был выше постижения, то эта противоположность усматриваемых свойств обличила бы погрешительность образа. Но как не подлежит познанию естество нашего ума, созданного по образу Сотворившего, то имеет он точное сходство с превыше Сущим, непознаваемостью своею отличая непостижимое свое естество.

Нужно прежде быть человеком, а затем уже называться именем, принадлежащим этому естеству.

Божественная красота человека не во внешних чертах, не в приятном складе лица и не какою-либо доброцветностью сияет, но усматривается в невыразимом блаженстве добродетели.

Вечную Жизнь и неизреченную радость на Небесах дает благодать Духа, а достоинство принять дар и вкусить благодать получает в человеке любовь по вере и трудам.

Кто помыслит для блаженства что-либо большее этого – видеть Бога? Но и это, как составляет конец достигнутого прежде, так делается началом высших благ... начинается взаимное перехождение одного в Другого; и Бог бывает в душе и душа переселяется в Бога.

В умопостигаемом естестве истинную жизнь составляет общение с Богом. В отпадении от Него – смерть.

Когда, увидев истинные блага, душа презрит все земное, тогда бездействует глаз, потому что душа, став совершеннее, не привлекается зримым, взирая умом только на то, что выше видимого. Так и слух делается мертвым и бездеятельным, потому что душа бывает занята тем, что выше разума.

Всякий желающий Жизни Вечной, как скоро обрящет Сына Божия, разумею, истинного и не лживого, обретает в Нем все, чего искал, поскольку и Сам Он есть Жизнь и в Самом Себе имеет жизнь.

«Времени уже не будет» (Апок. 10:6). Когда прекратится это быстротекущее и преходящее время, в котором одно приходит в бытие, а другое разрушается; когда минует потребность приходить в бытие и не будет уже разрушаемого, потому что ожидаемое Воскресение претворит естество в некое иное состояние существования; когда прекратится и это преходящее время, потому что уже не будет силы, приводящей в существование и разрушение, – без сомнения, кончится эта неделя, измеряющая время, и наступит восьмой день, то есть последующий век, который весь является одним днем, потому что день этот будет освещать не чувственное наше солнце, но истинный Свет, Солнце Правды, которое в пророчестве именуется Востоком (Лк. 1:78), потому что никогда не скрывается на западе.

Поскольку из Божественной проповеди для всякого явно, что настанет время изменения, нужно не о времени любопытствовать и не изыскивать каких-нибудь умозаключений, которыми иной ослабит в душе надежду на Воскресение, но, подкрепляясь верой, стараться доброй жизнью закупать будущую благодать.

Когда придет Царствие Божие, тогда все, обладающее нами теперь, обратится в ничто, потому что тьма не терпит присутствия света; не останется болезни после возвращения здоровья; не действуют страсти при появлении бесстрастия; бездейственна смерть; исчезает тление, когда воцаряется в нас жизнь.

Кто без труда сосчитает жестоких мучителей жизни нашей, этих неистовых и свирепых властелинов? Жестокий властитель — раздражение, другие подобные — зависть, ненависть, страсть гордыни. Какой-то бешеный и свирепый мучитель, презирающий нас, как невольников — невоздержанный помысел, порабощающий себе для страстных и нечистых услуг.

...Не тело причина страстей, но свободная воля, производящая страсти. Ибо тело движется соответственно своей природе, направляя свои стремления к тому, что служит к сохранению его состава и продолжению <жизни>.

Кто имеет грубый ум и погружен в земное, преклонился душой к телесным удовольствиям, как животные к корму, живет только для чрева и для того, что связано с чревом, кто удалился от жизни Божией, чужд обетования заветов и ничего другого не считает благом, кроме телесных наслаждений, – тот во тьме ходит, как говорит Писание (Ин. 12:35) Он становится изобретателем зол и неправды в этой жизни, в числе которых заключается и любостяжание, и необузданность страстей, и неумеренность в удовольствиях, всякое любоначалие, и стремление к суетной славе, и прочие страсти, живущие в человеке. Потому что пороки как бы держатся один за другой, и в кого входит один, в того, как бы влекомые какою-то естественной необходимостью, входят неприметно и прочие. И если нужно описать тебе это злое сцепление, то представь, что кто-нибудь побежден страстью тщеславия, но за тщеславием следует желание приобрести большее, ибо невозможно быть любостяжательным, если не руководит этой страстью тщеславие. Далее желание приобретать большее и иметь преимущество перед другими влечет за собой или гнев к равным, или гордость в отношении к низшим, или зависть к высшим, за завистью следует притворство, за этим – озлобление, а за последующим – ненависть к людям, конец всего этого – осуждение, геенна, тьма и огонь.

По той причине, что стал ты выше сластолюбия, не имеешь уже права безотчетно предаваться другому роду страсти. Всякая страсть, пока будет страстью, есть падение; в замене же страстей одной другою нет никакой разности падений. Кто поскользнулся от скользкости удовольствий, тот пал; и кто запнулся по гордости, также пал. Ни одного же рода падений не изберет для себя имеющий ум, но равно должен избегать всякого падения, пока оно будет падением.

Поскольку пришла в этот мир и жизнь бессловесных, а человек из естества бессловесных заимствовал нечто, разумею способ рождения, то через это заимствовал и прочее, замечаемое в этом естестве; ибо не в раздражительной силе у человека подобие Божие, и не сластолюбием отличается естество преимущественное; и боязливость, и дерзость, и желание большего, и отвращение от скудости, и все тому подобное далеки от признаков боголепия. Потому естество человеческое извлекло это из бессловесной в себе части; ибо чем бессловесная жизнь ограждена для самосохранения, то, будучи перенесено в жизнь человеческую, стало страстью. Животные плотоядные охраняются раздражительностью; животных многородящих спасает сластолюбие; животное малосильное хранит робость, удобоуловимое сильнейшими — страх, преизбыточествующее плотию — прожорливость. И не удовлетворить в чем-либо своему сластолюбию для бессловесных служит предлогом к скорби. Все это и подобное тому, по причине скотского рождения, пришло в устройство человека.

Каждая страсть, когда возобладает нами, делается властелином порабощенного и подобно завоевателю, заняв твердыню души, через самих подчинившихся ей, мучит подвластного, наши же помыслы употребляя в угождение себе. Так, раздражительность, гнев, боязнь, дерзость, состояние печали и удовольствия, ненависть, бесчеловечие, жестокость, зависть, памятозлобие, нечувствительность и все страсти, действующие против нас, составляют перечень мучителей и властителей, порабощающих душу властью своей, как пленника.

Душа, отрешившаяся от земного пристрастия, делается несущеюся к небесам и скорою в этом движении ввысь, воспаряя от земного в высоту. И как свыше ничто не пресекает ее стремления, то, конечно, непрестанно становится она выше и выше себя самой, по вожделению небесного.

Человек, кажется мне, носит в себе до противоположности двоякий вид, в богоподобии ума изображая подобие Божественной красоте, а в страстных стремлениях представляя близость свою к скотообразности. Но часто и разум, по наклонности и расположению к бессловесному, затмевая в себе лучшее худшим, доходит до скотоподобия; ибо, как скоро до этого унизит кто мысленную деятельность и принудит рассудок стать служителем страстей, происходит какое-то превращение добрых черт в бессловесный образ, и все естество изменяет свой вид, а рассудок, подобно земледельцу, обрабатывает начатки страстей, и постепенно взращивает их в большем и большем количестве; потому что, употребив свое содействие страсти, произвел он многочисленное и обильное порождение нелепостей. Так сластолюбие имело началом уподобление бессловесному, но в человеческих проступках возросло, породив такое число разных грехов сластолюбия, какого нельзя найти в бессловесных. Так желание к раздражительности сродно со стремительностью бессловесных, возрастает же при содействии помыслов; ибо отсюда мстительность, зависть, лживость, злоумышленность, лицемерие. Все это произращено худым деланием ума. Ибо если страсть эта лишится содействия помыслов, то раздражительность останется чем-то скоропреходящим и бессильным, подобным пузырю, который, едва явится на воде, и тотчас лопается.

Поскольку жизнь человеческая вещественна, а страсти из-за веществ, всякая же страсть имеет быстрый и неудержимый порыв к исполнению желания, потому что вещество тяжело и стремится вниз, то Господь не тех потому ублажает, которые живут вне действия на них страстей (в жизни вещественной невозможно всецело преуспеть в житии невещественном и бесстрастном); но возможным пределом добродетели в жизни человеческой называет кротость и говорит, что быть кротким достаточно для блаженства. Ибо естеству человеческому не узаконивает совершенного бесстрастия; правдивому Законоположнику и несвойственно повелевать то, чего не приемлет естество. Такое повеление уподоблялось бы распоряжению того, кто живущих в воде переселил бы на житие в воздух или, наоборот, все, что живет в воздухе — в воду. Напротив того, закону надлежит быть примененным к свойственной каждому и естественной силе. Поэтому блаженство сие повелевает умеренность и кротость, а не совершенное бесстрастие; потому что последнее вне естества, а в первом преуспевает добродетель. Потому, если бы блаженство предполагало неподвижность к пожеланию, то бесполезно было бы и ни к чему не служило в жизни это благословение. Ибо кто, сопряженный с плотию и кровию, достиг бы такового? Теперь же сказано, что осуждается не тот, кто по какому-либо случаю вожделел, но тот, кто по предусмотрению привлек к себе страсть. Что происходит иногда подобное стремление, до этого и против воли доводит часто соединенная с естеством нашим немощь; но не увлекаться, наподобие потока, стремительностью страстей, а мужественно противостать такому расположению и страсть отразить рассудком, — это есть дело добродетельное.
Потому блаженны не предающиеся вдруг страстным движениям души, но сдерживаемые разумом, — те, у кого помысл, подобно какой-то узде, останавливает порывы, не дозволяет душе вдаваться в бесчиние.

...Сколько в душе страстей, столько у врагов способов привязаться к нам и напасть на нас; помысл, подобно некоему члену души, часто выводится... из своего состава и получает неправильное положение, если человек не приуготовит себя упражнением и не преуспеет достигнуть безопасности и непреткновенности в сих борьбах законным подвижничеством...

Необходимо быть бдительным против удовольствия, как против вора, тайком вкрадывающегося в тайники души. Никогда не позволяй ему овладеть мыслью. Вступай в борьбу с желанием удовольствия и встречай, говоря этому рабскому и неразумному способу забытья: «Зачем ты расслабляешь мужество и размягчаешь крепость мысли? Зачем обессиливаешь душу? Зачем вредишь помыслам? Зачем омрачаешь светлую ясность чистых мыслей?».

Кто надеждою на Бога одержал верх над многими и сильными врагами, тот, как бы приведя в некое забвение показанные им труды, снова восстает на борцов, еще более сильных и могущественных.

К нашей жизни не имели бы и доступа страсти, если бы с самого начала распознавали мы хорошее.

Вкрадывается какой противный помысл, подобно скрытному какому вору, истребляющему чистые помышления; изринут и изгнан быть должен он из ума. Ибо по удалении его в безопасности сохранится у нас сокровище благ. Если же вредоносный не изгнан, то никакой не будет выгоды от приобретения; потому что богатство утечет по злоумышлению подкапывающих стены.

Примышление есть способность открывать неизвестное, отыскивающая дальнейшее при помощи ближайших выводов из первого познания о том, что составляет предмет занятий. Ибо, составив некоторое понятие об искомом, мы, при помощи вновь находимых понятий, соединяя выводы с тем, что понято в начале, ведем до конца начатое нами исследование.

Способность примышления на благо сообщена Богом человеческому естеству; но у злоупотребляющих способностью примышлять она часто служит и содействует изобретениям бесполезным. Итак из того, что примышление может создавать ложное и заведомо не существующее, не следует, что оно не может исследовать подлинно сущее и истинно существующее; самая способность к первому служит для здравомыслящих свидетельством способности и ко второму.