Григорий Нисский

Умственному мышлению не естественно иметь столько силы, чтобы возвысить нас над пределами нашей природы, возвести к непостижимому, и недоступное для разумения обнять нашим знанием.

При всяком приражении искушения мы имеем только одну защиту – покаяние. И кающийся всегда бывает победителем того, кто всегда нападает.

Всякая человеческая заботливость, занятая чем-либо житейским, в подлинном смысле есть игра детей на песке, наслаждение которых сделанным прекращается вместе с желанием это сделать. Также быстро как труд прекратился, а песок рассыпался в то же положение, в каком он был прежде, с этим вместе не остается и следа приложенных трудов. Такова же человеческая жизнь: честолюбие — песок, властолюбие — песок, богатство — песок, песок и все то, чем с усердием наслаждаются посредством плоти. Обезумевшие ныне этим не возрастающие в вере души, которые много несут трудов за каждую вещь, доставляющую такое удовольствие, но как скоро оставят эту песчаную область, подразумеваю плотскую жизнь, познают тогда суетность здешнего препровождения жизни. Потому что с вещественной жизнью продолжается и наслаждение, с собою же ничего они не уносят, кроме одной совести.

Если увидишь нечистую и невоздержанную жизнь, подлинно из грязи происходящую, и при уподоблении животным в образе своего поведения не держащуюся в точности ни той, ни другой природы, то знай, что это тот, кто по природе был человеком, но по греховности своей сделался скотом, и тем показывает в себе этот земнородный и смешанный образ жизни. Признаки подобной болезни найдешь не только на постели, но и в трапезе, и в кладовке, и по всему дому. Такой человек во всем  выражает свое распутство. Так что, по заботам дома, всякому легко узнать жизнь как невоздержанного, так и благонравного человека.

Хозяин не допустит в своем доме чего-либо неприличного или безобразного: или кровать неубранную, или стол, покрытый грязью, или того, чтобы дорогие сосуды были брошены в какое-либо нечистое место, а назначенные для низкого употребления лежали на виду у входящих в дом; но приведя все в порядок и найдя для каждой вещи достойное место, он смело принимает гостей, нисколько не опасаясь, что сделается известным, как ведутся дела у него по дому. Так, думаю, должен распорядиться и хозяин нашего душевного дома ум. Все, что есть в нас, он должен расположить стройно: каждую из сил души, которые Создатель дал нам вместо утвари и сосудов, должен употреблять сообразно с ее природой и во благо... Силу желаний должен утвердить в чистоте души, отделив как некий дар и начаток своих благ Богу и, сохраняя ее неприкосновенно чистой и неоскверненной... Раздражение, гнев и ненависть употреблять как псов при воротах, чтобы они бодрствовали для противодействия только греху и направляли свое естественное свойство против того вора и разбойника, который тайно проникает, чтобы погубить божественное сокровище, чтобы украсть или умертвить. Мужество и смелость должно держать в руках, как щит, чтобы не упасть духом, когда находит уныние и устремляются на нас нечестивые; надежду и терпение – как жезл, чтобы опираться, когда приводят в изнеможение искушения. К печали благовременно прибегать в случае раскаяния в грехах, так как она ни на что другое не полезна. Справедливость да будет верным правилом при определении того, что непогрешительно во всяком слове и деле, как должно располагать силами душевными и как воздавать каждому свое по достоинству. А желание большего, которое в душе каждого велико и безгранично, нужно применять к желанию Божественного, чтобы быть блаженным в своем искании, усиленно стремясь к приобретению того, к чему похвально стремиться. Мудрость же и благоразумие пусть имеет советниками о том, что ему полезно, и советниками в своей жизни, чтобы никогда не впасть в обман от неопытности или неразумия. Если же кто упомянутые силы души употребляет несообразно их природе, но обращает не к тому, к чему следует: желание направляет на предметы постыдные, ненависть направляет на единоплеменников; любит неправду, восстает на родителей, дерзает на скверные поступки, надеется на суетное; удалившись от мудрости и благоразумия, дружит с жадностью и нецеломудрием и так поступает во всем прочем,– тот до такой степени глуп и смешон, что даже и выразить нельзя его глупости, насколько она того заслуживает. Представим, что кто-нибудь, наденет доспехи наоборот, обратив шлем так, что закроет им лицо, а сзади откроет шею; ноги поместит в латы, а наножники приладит к груди и то из вооружения, что прилажено к левой стороне, повернет на правую, что к правой, повернет на левую. Что должен потерпеть в сражении вооруженный таким образом воин, то же самое потерпит жизни и тот, кто допускает смешение в мыслях и извращение употреблении душевных сил. Итак, мы должны стремиться к стройности, которую обычно производит в душах истинное целомудрие.

...Обученный Божественным тайнам, без сомнения, знает, что людям свойственна и естественна жизнь, уподобляющаяся Божественному естеству, а жизнь чувственная, провождаемая в деятельности чувствилищ, дана естеству для того, чтобы знание видимого сделалось для души путеводителем к познанию невидимого...

Человек возделывает землю, плавает по морям, злостраждет в воинских трудах, торгует, терпит убыток, приобретает выгоду, судится, борется, уходит с поприща побежденным, получает победный приговор, признается бедствующим, ублажается, покоится дома, скитается по чужим людям, терпит все иное, что видим в различных житейских занятиях, где у каждого свое дело. И тратящему жизнь свою на подобные занятия какое приносит преимущество забота об этом? Не вместе ли и жизнь прекращается, и все покрывается забвением? Оставленный тем, чего вожделевал, уходит обнаженным, не взяв с собою ничего из здешнего, кроме одного сознания об этом, от которого после в таковых занятиях по заблуждению к проводившему жизнь бывает на небо такой как бы глас: кое изобилие было тебе от многих этих трудов, которыми трудился ты? Где великолепные дома? Где погреба с деньгами? Где медные изваяния и восклицания хвалящих?
Теперь вот огонь, бичи, неподкупный суд и непогрешительное исследование сделанного в жизни.

Знание самого себя бывает средством очищения грехов, происходящих от неведения.

Ныне время плакать; а время смеяться предоставлено в надежде, потому что настоящая печаль соделается матерью ожидаемого веселия.

Душа, живущая для Бога, не будет увлекаться ни одним из благ, которые представляются ей в обольстительном виде. Если же она через какую-нибудь страсть допустит в сердце нечистоту, то сама нарушит права духовного брака.

Занятия заботами о телесном и земном не дают душе досуга на заботу о важнейшем и небесном.

Скоротечен и преходящ состав человеческой жизни, вместо отделившегося требует возобновляющего. Поэтому, кто в услуживании естеству не увлекается сверх необходимости суетными заботами, тот не много ниже ангельского чина по жизни, в довольстве для себя малым подражая Ангелам, ни в чем не имеющим нужды.

Иметь заботу о видимом свойственно не представляющим для себя никакой надежды в будущем веке, ни страха Суда, ни угрозы преисподней, ни ожидания благ, ни чего-либо ожидаемого по воскресении; свойственно людям, которые, наподобие животных, видят только настоящую жизнь, признают за благо одно то, что может дать удовлетворение гортани, чрева и прочих сладострастных требований.

Скажи мне, что хорошего видишь в этой жизни? Рассуди, в чем проявляется жизнь? Не привожу тебе изречение пророка, что «всякая плоть- трава» (Ис. 40:6), ибо в этом употреблении пророк, скорее всего, представляет наше жалкое естество в лучшем виде, чем каково оно на самом деле, и действительно, может быть, лучше, если бы оно было травою, чем тем, что оно есть. Почему? Потому что трава не имеет от природы ничего неприятного, а наша плоть производит зловоние, обращая в тление все, что ни примет в себя. Какое наказание может быть тяжелее того, как все время быть в подчинении велениям чрева! Посмотрите на этого неотступного собирателя дани — говорю о чреве, с какою взыскательностью он ежедневно требует своего! Если иногда и больше дадим ему, это не будет нисколько уплатою вперед следующего долга. Мы совершаем круг жизни, подобно рабочим животным на мельнице, у которых закрыты глаза; всегда отходим от одного места и приходим к тому же, я говорю о периодически возвращающихся явлениях жизни; о позыве к пище, насыщении, сне, бодрствовании, очищении, наполнении; непрестанно от этого переходим к тому, от того к этому, и опять то же, и никогда не перестанем вращаться в этом кругу, пока не выйдем из этой мельницы. Хорошо Соломон здешнюю жизнь называет сосудом сокрушенным и домом чуждым (Притч. 23:27); поистине она чужой дом, а не наш, потому что не от нас зависит пробыть в нем, когда желаем, но и того, как вводимся в этот дом, мы не знаем. Сравнение же с сосудом уразумеешь, если обратишь  внимание на ненасытность желаний. Не видим ли, как люди, как бы сосуд какой, наполняют себя почестями, властью, славою и всем подобным? Но вливаемое утекает и не остается в сосуде. Стремление к славе, власти, к чести постоянно в нас действует, а сосуд остается не наполненным. Поистине, не сокрушенный ли это сосуд, текущий всем дном, который, если перельешь в него целое море, естественно не может наполниться.

Совершенная жизнь такова, что никакое описание совершенства не останавливает дальнейшего преуспеяния в ней, но непрестанное совершенствование жизни есть путь души к совершенству.

Истинное совершенство и состоит в том, чтобы никогда не останавливаться в стремлении к лучшему и не ограничивать совершенства каким-либо пределом.

Человек не иначе делается сыном Божиим, как только когда делается святым.

Вот совершенство в подлинном смысле – не рабски, не по страху наказания удаляться от порочной жизни и не в ожидании наград делать добро, но одно только считать для себя страшным – лишиться единения с Богом и одно только признавать драгоценным и вожделенным – сделаться другом Божиим, что, по моему рассуждению, и есть совершенство жизни.

Когда мы вознамерились совершить первое торжество при мощах сорока мучеников и поместить ковчег во святилище храма, мать моя, она ради Бога собирала и учреждала и этот праздник, приказала мне прибыть для участия в происходившем; но я находился далеко, был еще молод, принадлежат к числу мирян, и как обыкновенно бывает в делах, не терпящих отлагательства, будучи занят, по неразумению принял с неудовольствием этот зов и даже в душе упрекал мать свою за то, что она не отложила этого праздника до другого времени. Однако зов этот, отвлекший меня от моих занятий, привлек сюда, и я прибыл в селение за день до собрания. И вот, в то время, когда совершалось всенощное бдение в саду, где находились мощи святых, в честь которых совершали псалмопения, мне, спавшему поблизости в одной комнате, представилось во сне такое видение. Мне казалось, будто я хочу войти в сад, где совершалось всенощное бдение; в то время, когда я находился у дверей, показалось множество воинов, сидевших у входа; все они вдруг встали и устремились на меня с угрозою и не допускали до входа. Я получил бы и удары, если бы не упросил их один, как казалось, более человеколюбивый. Когда сон оставил меня и мне пришло на мысль мое прегрешение против зова, я понял, к чему относилось это страшное видение воинов. Многими слезами оплакал свое неразумение и пролил горькие слезы над самой ракой мощей, чтобы Бог явился милостивым ко мне, а святые воины даровали прощение. Я сказал это, чтобы убедиться нам, что мученики, так послужившие нашей Церкви и сделавшиеся ее украшением, живы перед Богом, есть Его копьеносцы и приближенные.

Достигшие совершенства в добродетельной жизни и очистившие себя славословят Бога и пребывают в таком же состоянии, как и естество ангельское. Ибо у них, как нам известно, нет другого занятия, как только хвалить Бога, и нет иной заботы, как только строить свою жизнь так, чтобы она была хвалой Богу.

Кто в течение всей жизни достигает большей и большей высоты многими восхождениями, тот не сомневается в возможности еще превзойти себя самого, так что он подобно орлу все выше парит над облаками в небесном пространстве.

Не презирай лежащих, как ничего не стоящих. Подумай, кто они, и найдешь их цену. Они носят на себе образ Спасителя нашего. Ибо Человеколюбец дал им собственный образ, чтобы им устыдить несострадательных и нищененавистников; они подобны тем, кои указывают насилующим их на царские изображения, чтобы образом владычествующего устыдить презрителя. Они — сокровищехранители ожидаемых благ, привратники Царствия, отверзающие двери для добрых и заключающие для жестоких и человеконенавистников. Они — и сильные обвинители, и добрые защитники. Защищают же и обвиняют не словом, но видом своим пред Судией. Ибо делаемое для них взывает к Сердцеведцу внятнее всякого глашатая.
Ради них начертан нам и сей Страшный Суд вестниками Божиими, о котором вы часто слышали.

Если ты сам удалил себя от Бога, то размысли, что удаляющийся от солнца проводит жизнь во мраке и тьме. Если ты отстранен от молитв как недостойный, покаянием возврати себе прежнее состояние.

Кто в мысли своей не дает места бытию Божию, говоря, что Бога нет, тот, став вне Сущего, растлил собственное свое бытие.

О том, кто отпал от Сущего, говорим, что он, пришедши в ничтожество, уничтожился.

Кто, приведя себе на память Страшный Суд Христов, не смутится тотчас же в собственной совести, не будет объят страхом и незнанием? Если и сознает он в себе исправление жизни, то, смотря на строгость Суда, на котором и малейшие недосмотры подвергаются исследованию, конечно, придет в ужас от ожидания страшных наказаний, не зная, чем для него закончится Суд.

Как хорошие зеркала показывают изображения лиц такими, какие они в действительности: у веселых – веселыми, а у угрюмых – насупленными, и никто не обвинит зеркала, если отражение лица окажется угрюмым, так и правдивый Божий Суд отразит наши свойства.

Божественный Суд, следуя неподкупному и правдивому приговору, в зависимости от нашего произволения уделяет каждому, что человек приобрел сам себе.

Суд подобным нам грешникам подал совет: страшное решение Суда предварить покаянием.

...Главное для меня из всех благ то, чтобы жизнью моею прославлялось имя Божие.

Что служащее к вещественному наслаждению непременно берется из земли или воды — для всякого это явно. Что со тщанием добывается для чрева и снедей, что признается богатством — это смешение земли и воды, и делается и именуется брением. Жадные до сих бренных удовольствий, наполняя себя ими, никогда не сохраняют полного той пустоты, которая их приемлет в себя. Напротив того, непрестанно наполняемое делается пустым для притекающего вновь.

...Ублажающий плач <Господь>, кажется, втайне учит душу обращать взор к истинному благу и не погружаться в настоящую прелесть сей жизни. Ибо невозможно как вникающему тщательно в дела прожить без слез, так глубоко погрязшему в житейских удовольствиях думать, что он печален. Подобное сему можно видеть на бессловесных. Хотя жалости достойно устройство их естества... однако же нет у них никакого чувства о своем несчастии, напротив того, и ими проводится жизнь с некоторым удовольствием: конь поднимает вверх голову, вол взрывает пыль, свинья щетинит волосы, молодые псы играют, тельцы прыгают, и всякое животное, как можно видеть, какими-нибудь знаками показывает свое удовольствие. А если было бы у них какое-либо понятие о даре разума, то не проводили бы они в удовольствии своей глупой и бедственной жизни. Так и люди, у которых нет никакого ведения о благах, каких лишилось естество наше, настоящая жизнь препроводится в удовольствии. А кто услаждается настоящим, тому следует не искать лучшего. И кто не ищет, тот и не найдет приобретаемого одними ищущими.

Пределом твоей заботы о жизни пусть будет удовлетворение нужды тем, что у тебя есть.

Любостяжание не дает никакого покоя своему служителю, который чем больше работает, услуживая велениям владыки и приобретая по его пожеланиям, тем к большему понуждается труду.

«Любящий золото не будет прав» (Сир. 31: 5).
Нет ничего столь тяжелого и неприступного во вражеском ополчении, как орудие сребролюбия. Хотя бы наилучшим образом оградились души стройной связью других добродетелей, но, тем не менее, и через них нередко проникает это стенобитное орудие. Можно видеть, что и при целомудрии вторгается любостяжание, при вере, при хранении Таинств, при воздержании и смиренномудрии и при всем подобном бывает этот тяжкий и непреоборимый подступ зла. Поэтому некоторые воздержные, целомудренные, пламенеющие верою, люди строгого образа жизни, со скромными нравами, не в состоянии бывают противостоять только этой болезни.

Вы, сотворенные разумными и имеющими ум, который служит истолкователем и учителем Божественных повелений, не обольщайтесь временным. Приобретите то, что никогда не оставляет приобретшего; определите меру пользования жизнию. Не все ваше, но часть пусть принадлежит и нуждающимся любезным Богу. Ибо все принадлежит Богу, общему Отцу. Мы же — как бы братия родные; братьям же всего лучше и справедливее разделять наследство поровну. В противном случае, если один присвоил себе более, чем другой, остальные пусть воспользуются хотя частью. Если же кто захотел бы быть господином всего вообще, лишая братьев и самой третьей или пятой части, тот злой тиран, непримиримый варвар, ненавистный зверь, радостно отверзающий пасть только на пищу; таковой суровее даже самых зверей. Ибо и волк допускает волка в еду, и собаки также во множестве терзают один труп; он же, ненасытный, никого из единоутробных не допускает к участию в богатстве. Тебе достаточно умеренного стола; не пускайся в это море необузданного пирования. Ибо тебе угрожает жестокое кораблекрушение, не о подводные камни сокрушающее, но ввергающее в глубочайшую тьму, откуда впавший туда никогда не выйдет.

Не то благо, чем человек питается и увеселяется, но это — мудрость и ведение, так что и иметь о них старание есть уже благо; а что вожделенно для плоти, то для души — забота и суета.

Так как всем людям врожденно некоторое естественное отношение к благу, и к нему обращен всякий свободный выбор, полагающий достижение блага целью всех забот в жизни, то потому неразумение того, в чем состоит подлинное благо, обыкновенно бывает причиною большей части погрешностей; так что если бы для всех было ясным истинное благо, то мы никогда бы не уклонялись от того, в чем благо составляет самую природу, и не стремились бы добровольно, опытом изведать зло, если бы только не прикрывались вещи некоторою обманчивою видимостью блага. Итак, прежде всего в нашем слове размыслим о том, в чем состоит истинное благо, чтобы заблуждение относительно этого не было как-нибудь поводом к избранию худшего вместо лучшего. Прежде всего нужно представить некоторое определение и характеристическое свойство искомого предмета, от чего получило бы несомненность наше понятие о благе. Итак, в чем состоит характеристическое свойство истинного блага? В том, что оно имеет в виду не одно только полезное относительно, что в различное время является то полезным, то бесполезным, что для одного хорошо, а для другого не таково, но то, что и само по себе, по собственной природе есть благо и остается таковым же для всех и всегда. Ибо что есть благо не для всех, не всегда, не само по себе, независимо от внешних обстоятельств, то не может собственно быть почитаемо существенным благом. Так многие поверхностные наблюдатели существующего вообразили, что благо заключается в стихиях мира, но при внимательном исследовании никто не найдет, чтобы в них оказалось благо само по себе, всегда и для всех, ибо в каждой из них с полезным смешано и действие противоположного свойства; например, вода спасительна для живущих в ней, но губительна для земных животных, если погрузятся в нее. Точно так же и воздух для тех, кому природа определила жить в нем, спасителен, а кому досталась в удел жизнь в воде, оказывается пагубным и губительным, как скоро случится быть в нем кому-либо из животных водных. Так и огонь, приносящий нам в некоторых случаях пользу, гораздо чаще оказывается гибельным. Да и само солнце не всегда, не повсюду и не для всего, что подвергается его действию, оказывается благом; в иных случаях бывает оно и очень вредоносным, когда печет сверх надлежащей меры, иссушает чрезмерно то, что под ним, часто делается причиною болезней, людям с чувствительным зрением причиняет глазную болезнь и, производя гниение влаги, порождает в испорченной гнилости влажных веществ вредные и отвратительные существа.

Если нет в благах выше этого — видеть Бога, то сделаться сыном Божиим, без сомнения, выше всякого благополучия.

Должно искать того блага, которое во всяком возрасте и во всякое время жизни равно есть благо — такое благо, что и пресыщение им не ожидается, и сытости в нем не находится, но и при удовлетворении продолжается вожделение, вместе с наслаждением усиливается пожелание и не ограничивается возрастом любителя; но чем более человек наслаждается этим благом, тем более с наслаждением возрастает пожелание, а с пожеланием возгорается наслаждение, и во все продолжение жизни всегда бывает прекрасно для обладающих, нимало не изменяясь от непостоянства возрастов и времен; смыкает ли кто глаза или поднимает взор, благоденствует или печален, ночь ли проводит или день, — одним словом, всякому в жизни служит таким благом, которое и для впадшего в какое-либо несчастное обстоятельство не делается чем ни есть худшим или лучшим, не умаляется, не увеличивается. Таково, по моему рассуждению, в подлинном смысле благо. Не иным чем кажется оно мне, как делом веры, действительность которой есть для всех общая, равно предлагается желающим, всесильна, постоянно пребывает в жизни. Вот — то благое дело, которое да будет в нас.

Получить желаемое и обрести искомое и стать среди желанных нам благ истинных — в нашей воле, как только захотим этого, и от нашего зависит произволения.

Порядок требует исследовать, действительно ли нечто есть тот Свет, которым темный этот вертеп естества человеческого не озаряется в настоящей жизни? Или, может быть, пожелание стремится к тому, чего нет и что непостижимо? Ибо таков ли наш рассудок, чтобы следить ему за искомым естеством? Таково ли значение имен и выражений, чтобы передать нам ими достойное понятие о высшем Свете? Как назову незримое? Как представлю невещественное? Как покажу не имеющее вида? Как постигну то, что не имеет ни величины, ни количества, ни качества, ни очертания, не находится ни в месте, ни во времени, вне всякого ограничения и определенного представления? Чье дело — жизнь и самостоятельность всего представляемого благом? К чему прилагается мыслью всякое высокое понятие и наименование: Божество, Царство, Сила, Вечносуществующее, Нетление, Радость и все высоко мыслимое и сказуемое? Поэтому, как и при каких помыслах возможно, чтобы такое благо стало доступным взору — было и познаваемым и невидимым? Всем существам сообщило бытие, а само было вечным и не имело нужды приведения в бытие?
Но чтобы не утруждал себя напрасно разум, простираясь до пределов беспредельного, прекратим пытливое исследование об естестве превысших благ, так как все подобное этому не может и быть постигнуто; извлечем же ту одну пользу из своих изысканий, что по самой невозможности увидеть искомое, отпечатлеется в нас некое понятие о величии искомого. Но в какой мере, по нашему верованию, благо по естеству своему выше нашего знания, в такой более и более усиливаем в себе плач о благе, с которым мы разлучены и которое так высоко и велико, что даже знание о нем не может быть вместимо. И этого-то блага, превышающего всякую силу познания, мы, люди, были некогда причастниками, и в естестве нашем то превысшее всякого понятия благо было в такой мере, что обладаемое человеком, по самому точному сходству с Первообразом, казалось новым благом, принявшим на себя образ первого. Ибо что теперь гадательно представляем о том благе, все то было у человека: нетление и блаженство, самообладание и неподвластность, беспечальная и неозабоченная жизнь, занятие божественным — тем, чтобы смотреть на благо и чистым и обнаженным от всякого покрывала пониманием. Ибо все это дает нам в немногих изречениях гадательно понять слово о бытии мира, говоря, что человек создан по образу Божию, жил в раю и наслаждался насажденным там; а плод тех растений — жизнь, знание и подобное этому. Если же это было у нас, то как не застонать о бедствии, сравнительно с тогдашним блаженством сопоставляющему настоящую бедность?

Ибо мучительство любостяжательности превосходит меру всякой жестокости. Поработив бедную душу, оно всегда принуждает исполнять свои ненасытимые пожелания, непрестанно принимая в себя и никогда не наполняясь, подобно какому-то многоглавому зверю, тысячами челюстей передающему пищу в ненаполнимое чрево, не только нимало не насыщаемое, но всегда разжигаемое желанием большего.

...Учит Апостол о естестве неизреченных благ, говоря, что такого блага око не познает, хотя бы и непрестанно видело, потому что видит не сколько есть, но сколько можно ему вместить; и ухо не слышит в полной мере означаемого, хотя бы слухом и непрестанно воспринимало слово; и на сердце человеку не всходит, хотя бы чистый сердцем и видел всегда сколько можно, потому что, хотя вновь постигаемое больше всего постигнутого прежде, однако же оно не определяет собою искомого, но конец обретенного служит началом для восходящих к обретению высшего. И восходящий никогда не останавливается, от одного начала заимствуя другое начало, и начало всегда большего не заканчивается самим собою, потому что пожелание восходящего не останавливается на познанном, но душа, вследствие другого, еще большего пожелания, восходя по порядку к новому высшему, шествует всегда от высшего к высшему до беспредельности.

...По Божией благодати благ всякого рода у нас много, для воздаяния же за полученное имеем у себя одно — возможность платить долг Благодетелю молитвою и благодарением. Посему рассуждаю, что если и целую жизнь продолжим свое собеседование с Богом, пребывая в благодарении и молитве, то воздаяние наше будет так же малоценно, как если бы мы не позаботились еще положить и начала исполнению этой обязанности — чем-либо воздать Благодетелю.

Сам ты властен только в настоящем, так что если бы и во всякое время не переставал бы благодарить Бога, то едва мог бы возблагодарить за настоящее, не находя никакого способа воздать должное и за будущее, и за прошедшее. А мы настолько бедны в должной благодати, что и по мере возможности не бываем признательны, не говорю — целого дня, даже большей части дня не уделяя на богомыслие. Кто распростер для меня землю? Кто промыслом Своим и влажное естество сделал проходимым? Кто устроил мне небо как комару (Ис. 40:22)? Кто носит передо мною светильник солнца? Кто посылает источники в долину? Кто уготовал русла рекам? Кто отдал мне в услужение бессловесных животных? Кто меня — неодушевленный прах сделал причастником жизни и разумения? Кто это бренное образовал по подобию образа Божия? Кто омраченный во мне грехом Божий образ снова привел в первоначальную красоту? Кто меня, изгнанного из рая, удаленного от дерева жизни, сокрытого в бездне вещественной жизни, влечет к первобытному блаженству? «Нет понимающего» (Рим. 3:11), говорит Писание. Смотря на это, должны бы мы были во все продолжение времени жизни бесконечное и непрерывное воздавать благодарение.

Бог прославляется в человеке, когда добродетель его свидетельствует, что причина благ в Божием могуществе.

...Усердие в благодарности увеличивает милость Благодетеля к приемлющим благотворения с добрым чувством.

...Говорят: почему благодать простерлась не на всех, напротив того, иные приступили к учению, немалая же часть остается неприступившею?Без сомнения потому, что Бог или не хотел, или не мог, чтобы благодеяние для всех было щедро. А то и другое не освобождает от порицания. Ибо неприлично Богу и не хотеть и не быть в силах делать добро. Потому если вера есть нечто доброе, то почему, спрашивают, благодать не на всех?..
Имеющий власть над вселенною, по переизбытку чести, уделенной человеку, предоставил иному и в нашей быть власти, и над этим каждый сам единственный господин. А это есть произволение, нечто не рабственное, но самовластное, состоящее в свободе мысли. Итак, подобное обвинение справедливее возложить на тех, которые не были приведены к вере, а не на Призывавшего к согласию.

Благодать Божия и свобода человека
Говорят: «Почему не на всех простирается действие благодати? Некоторые просветились ею, но много остается и не просвещенных. Разве Бог не хотел или не мог облагодетельствовать всех равно щедро?» И то, и другое неверно: Бог не может не хотеть или не быть в силах делать добро... Но Имеющий власть над вселенной, по преизбытку оказанной нам чести, многое оставил и в нашей власти, и над этим каждый единственный господин. Мы призваны не к рабству, а к свободе воли. Поэтому справедливо возложить эти обвинения на тех, кто не пришел к вере, а не на Призывающего к ней.