Самомнение

Полагающемуся на свой разум или на свое суждение невозможно повиноваться или последовать доброму делу ближнего.

Ничто другое поистине так не расстроивает состояния безмолвия и не лишает его Божественной помощи, как следующие главные страсти: дерзость, чревоугодие, многоглаголание и суетная забота, надмение и госпожа страстей — самомнение. Кто охотно попускает себе с ними свыкаться, тот с продолжением времени омрачаясь все более и более, делается наконец совсем обуморенным.

...Но слышу, что иные из вас, по самонадеянности, держат себя небрежно: смотрят бесстыдно друг на друга, пустословят и смеются; иные же сплетают руки с руками и прикасаются устами к устам и щеками к щекам. Плача сие достойно. Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его? Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих? (Притч. 6: 27—28). Так и такие дела делающий не останется без падения...

Для живущего по-человечески и увлекаемого духом самомнения жизнь настоящая бывает морем зол, погружая умную часть его души в море сластных утех и удовольствий, и троечастность его неистово поражая свирепыми волнами страстей, под действием духа злобы. Ему угрожает страшная опасность крайнего отчаяния, пока ладья его и кормило душевное сокрушаются сластьми плотскими и кормчий — ум остается во глубине греха и в смерти духовной; если море зол не укроет наконец волны свои в глубине смирения, море сластей не превратит своих течений в обильные дожди слез и не преложится в сладость светоносного умиления.

Хотя бы ты все, относящееся к деятельной жизни, прошел, не надейся на себя при этом, будто достиг уже бесстрастия и можешь беззаботно вращаться в мире; чтобы в таком случае, набрав страстных видов, по возвращении к себе, не встретил ты в этом чего-либо неблагоприятного порядкам жизни своей. Но всегда, под присмотром страха, усердно пекись о своем изменчивом и превратном естестве, благоразумно удаляясь от причин страстей. Ибо бесстрастие, в высшей степени неизменное, бывает лишь в достигших совершенной любви и непрестанным созерцанием держимых выше всего чувственного и восшедших на верх смирения, которых уже не касается пламя страстей, пресекаемое гласом Господа, ради преложения совершенных в нетление.

Если будет тревожить тебя страсть самомнения, то скажи борющему тебя: «Иди от меня прочь, лукавый помысл. Что я за человек? И в какой преуспел я добродетели, что внушаешь мне подобные мысли? «Свяые были побиваемы камнями, перепиливаемы, подвергаемы пытке, умирали от меча» (Евр. 11:37). И что говорить о подобострастных мне человеках? Сам Владыка всяческих за нас «претерпел крест, пренебрегши посрамление» (Евр. 12:2). А я, все время жизни своей проведя во грехах, какой дам ответ в день Суда?» И этим отгонишь от себя высокоумие.

Без терпения и смирения вступивший в безмолвие будет всегда совоспитанницею своему нерадению иметь самомнение, от которых размножаются пленения и парения, ввергающие нас в расслабление.

Если кто не позаботится заранее долгим молением, с милостынею, постом и бдением, познать себя самого и свою немощность, то он не может познать и того, что без духовного отца, руководителя и учителя, нельзя человеку соблюсти, как должно, заповеди Божии, жить вполне добродетельно и не быть пойманным сетями дьявольскими; а кто этого не познает, тому как избежать строгого самомнения, что он не имеет нужды в научении, совете, внушении и помощи со стороны других? И остается он исполненным гордости, не сознавая, что ничего не знает, и пребывает в глубине незнания, или, вернее сказать, погибели. И этого самого не может он понять, что находится в числе гибнущих, так как это незнание то имеет свойство, что бывает каким-то густым покрывалом на умных глазах души, и не дает им видеть ясно истину, когда любит мир и вещи мирские. Ибо поскольку ум удаляется от памяти о Боге, о смерти и о будущем суде и не помышляет о благах, уготованных праведникам, и о муках, ожидающих грешников, — вечном огне, кромешной тьме и скрежете зубов, но всецело весь предан бывает заботам житейским и призрачным благам мира, богатству, славе, утехам, всему прочему, что в мире люди считают славным и светлым, — поскольку ум предан бывает всему такому, постольку он более и более грубеет, расстраивается, омрачается и некоторым образом весь покрывается непроницаемым покровом; следствием чего бывает выпадение из круга его познания заповедей Божиих и совершенное о них забвение.

Добрые дела наши, если строго их разберем, не дадут нам открыть уста для восхваления себя перед другими, или для трубления внутри перед собой. Если же мы приведем при этом на память все дела свои неодобрительные — пустые, суетные, бесполезные, вредные, богопротивные, каковых, конечно, найдется не мало; то что тогда должны почувствовать? Может быть, скажет кто: взвесь ту и другую сторону, и какая перетянет, по той и суди себя. Но такого рода прием в этом случае неуместен. Дела идут изнутри. Если есть дела недобрые, то, значит, внутреннее наше не в добром порядке; а оно-то и определяет нашу цену перед Богом — самую существенную цену. Если оно не может быть одобрено, то и весь человек недостоин одобрения.

...Самомнение есть ослепление души, никак ей не позволяющее познавать свою немощь.

Своему же разуму опасайся доверять, хотя ты и точно уверен, что дело так; однако лучше совет, нежели самосмышление: избавишься высимости (высокоумия).

Враг не борет тебя страстями, но влагает высокоумие, всех других пороков тягчайшее. Когда он сам, будучи бестелесен, за один этот грех низвержен с неба, то тщится. И потому Премилосердый Господь попускает нам иногда падать и какими-нибудь душевными страстями запутываться, чтобы видеть свои немощи и грехи и о них заботиться, а не смотреть других грехи и неисправления, а более когда они нам еще не поручены.

Не высокоумие ли это, что, получив некоторое временное успокоение от брани, ты поверила, что это хранение ума? Святой Иоанн Лествичник говорит: «Насколько отстоят восток от запада, настолько хранение ума выше хранения помыслов, и несравненно труднее такового». А мы с тобою и помыслов своих не умеем хранить как должно; то откуда же возьмется у нас хранение ума? Твое спокойствие было не хранение ума, а явная подсада вражия.

Святые отцы при всех своих великих исправлениях считали себя ничего доброго не сделавшими, но считали себя прахом и пеплом, потому само смирение и сохранило их от прелести самомнения, а которые обольщались мнением о своих деланиях, те окаянно отпали и преткнулись или в страсти, или в смущения и неустроения, лишившись мира душевного. В житиях святых отцов упоминается об одном иноке, который удостоился такой благодати, что получал от Ангела пищу, но когда подумал, что он уже спасен, и утвердился в этой мысли, то лишился всего этого, впал в скверные помыслы и после должен был идти смиреннейшим путем. Также и преподобный Исаакий, затворник Печерский, проведя семь лет в затворе, в посте и молитве, обольщен был бесом, явившимся ему в виде Ангела и Христа, и известно, что пострадал и каким путем после обрел спасение.

Бог выше меры не пошлет искушения, и когда посылает его, то точно на пользу душ наших это творит. А мы, часто этого не разумея, малодушествуем и думаем, что когда бы этого не было, то могли бы больше благоугождать Богу, но этим обольщаемся ложно. Ибо когда мы, делая, что благо, думаем, что благоугождаем, то обольщаемся этим мнением и особенно Бога прогневляем, а случается, что при всех наших усилиях благоугодить Богу, отнимутся от нас силы по вышеописанной причине. Или болезнью посещает нас Господь, или попускает умножаться немощам наши душевным, да не будем надеяться на себя, но на Бога, а это очень часто случается, что мы недугуем или мнением о своих исправлениях, или нерадением. Эти две противоположности хотя и… вредны, но из последней скорей можно выйти, придя в чувство, и, сокрушаясь о грехах своих и смиряя себя, удостоиться милости Божией, а обольщенный своим мнением помрачается и ослепляется душевными очами и не скоро может обратиться к смирению и покаянию, разве особенной милостью Божией попустится впасть во искушение.