Если мы считаем себя идущими по старческому пути и не хотим жить по своей воле и разуму, то и не должны уклоняться от стези и учения святых отцов, которые велят нам смиряться, покоряться, отсекать свою волю, не оправдываться человеческими извинениями, от скорби, и бесчестия, и уничижения не отрекаться, но понуждаться на все это, хотя бы и противилось тому лукавое и непокорное наше сердце.

Заметьте, какую силу имело тогда старчество. Никто не мог, даже патриарх, снять с Иоанна Дамаскина эти послушания. Только тогда снял старец с Иоанна оба послушания, когда это приказала ему Божия Матерь, ибо Она-то уже, конечно, выше всякого старца. Видите, какое уважение все питали к воле старца над учеником, даже высшие духовные и церковные власти не осмеливались отменить приказания и запрещения старца.

Догорает теперь старчество. Везде уже нет старчества – у нас в Оптиной догорают огарочки. Враг ни на что так не восстает, как на старческое окормление: им разрушаются все его сети. Везде он старался его погасить – и погасил! Есть монахи, исправно живущие, но об откровении помыслов, о старчестве они ничего не знают. Поэтому без старчества во многих монастырях осталась только одна форма монашеского жития, одна внешность.

Батюшка говорил:
– Враг ненавидит старчество, ненавидит место откровения помыслов, самый голос, которым это говорится.
– Да, батюшка, – говорит послушник, – когда хочу только записывать то, что вам сказать, мне уже становится легче, я это замечал.
– Да, вы еще пишете, а он уже бежит.

А вы отвечайте на это помыслу [осуждения ропота на старца]:
«Это не мое дело, за это старец и отвечает, а не я». В святоотеческом писании говорится, что старец иногда сам не знает, что и для чего он делает. Часто только через год или два становится ясным, почему сделал такое-то дело старец. Господь внушает старцу делать и выставляет некоторую причину, но не главную, которая сама собой выйдет наружу, когда дело будет сделано.

Относительно святой схимы так поступи, как Серафима Клыкова, то есть когда совсем ослабнешь, приблизишься к гробу, тогда можно и схиму принять. Операции не надо, лучше потерпеть грехов ради. Клыкова страдала целый год, зато милостью Божией очистилась. По смерти ее видали у нас хорошо. Люты скорби и болезни, но сладок вечный рай.

...Удаление от мира состоит не в том, чтоб телом быть вне мира, но чтобы душою оторваться от пристрастия к телу, не иметь у себя ни города, ни дома, ни собственности, ни товарищества, быть нестяжательным, не беспокоящимся о средствах жизни, беззаботным, избегающим всякого сношения с людьми, не знающим человеческих правил, готовым принимать напечатлеваемое в сердце Божественным учением.

...Жизнь пустынная, отшельническая, удаляющаяся и чуждающаяся общения с людьми, хотя сама по себе важна и высока, даже выше сил человеческих, однако же ограничивается только преуспевающими в оной, отрицается же от общительности и снисходительности — свойств любви, которая, как известно... есть одна из первых достохвальных добродетелей. Сверх того, такая жизнь, как не обнаруживающаяся в делах, не может быть поверяема и сравниваема с другими родами жизни. Напротив того, жизнь общественная, провождаемая в кругу других, кроме того, что служит испытанием добродетели, и распространяется на многих, и ближе подходит к Божию Домостроительству, которое и сотворило все, и связало все узами любви, и наш род, после того как он утратил свою доброту чрез прившедший грех, снова воззвало посредством соединения и обращения с нами.

...Придет время, возлюбленные дети мои, когда монахи оставят пустыни, и потекут вместо их в богатые города, где, вместо этих пустынных пещер и тесных келий, воздвигнут гордые здания, могущия спорить с палатами царей; вместо нищеты возрастет любовь к собиранию богатств; смирение заменится гордостью; многие будут гордиться знанием, но голым, чуждым добрых дел, соответствующих знанию; любовь охладеет; вместо воздержания умножится чревоугодие, и очень многие из них будут заботиться о роскошных яствах, не меньше самых мирян, от которых монахи ничем другим отличаться не будут, как одеянием и головным убором; и не смотря на то, что будут жить среди мира, будут называть себя уединенниками (монах — собственно уединенник). При том они будут величаться, говоря: «Я Павлов, я Аполлосов» (1 Кор. 1:12), как бы вся сила их монашества состояла в достоинстве их предшественников: они будут величаться отцами своими, как Иудеи — отцем своим Авраамом. Но будут в то время и такие, которые окажутся гораздо лучше и совершеннее нас; ибо блаженнее тот, кто мог преступить, и не преступил ...

Те есть монахи и одни только те уединяющиеся, которые пребывают с одним Богом и одни в Боге, обнажившись от всевозможных помышлений и помыслов и созерцая одного только Бога в уме безмысленном, утвердившемся во свете, подобно тому, как стрела в стене, как звезда на небе, или не знаю, как иначе еще сказать. Однако они живут в своих кельях, как в некой светлой обители, и думают, что пребывают на небе или же и поистине там пребывают. Ибо они не находятся на земле, хотя и держимы землею, но живут во свете будущего века, в котором витают и шествуют Ангелы.

Кто хочет с успехом совершать подвиг иночества, тому надобно совсем рассчитаться с миром, и блага его все оставить и делом из него выйти, и всякое пристрастие к вещам его отсечь. Эту истину впечатлительно внушил святой Антоний одному брату, который, отказавшись от мира и раздав бедным все, что имел, удержал при себе малость некую на случай нужды какой, и пришел к святому Антонию. Старец, посмотревши на него, узнал, что в нем, и сказал ему: «Если хочешь быть монахом, пойди в такое-то селение, купи мяса, разрежь его на тонкие куски и, скинув одеяние, развесь на плечи и на руки, и так приди сюда». Брат сделал, как велел ему старец: и тут собаки, птицы и шершни окружили его и ранами покрыли все тело его. Когда пришел он опять к старцу, тот спросил его, сделал ли он, что ему было приказано; он, жалуясь, показал раны свои. Тогда святой Антоний сказал ему: «Так бывает с тем, кто, оставляя мир, хоть малость какую из имения удерживает при себе: ранами покроют его демоны, и истерзанный падет он в бранях».

...Женщины же бойся до того, чтоб даже и не смотреть ей в глаза.

Монах, сидящий в келье своей с сомкнутыми устами и Бога не помнящий, похож на разоренный дом, находящийся вне города, который всегда полон всякими нечистотами, потому что, кто ни вздумает вынести нечистоты из дома своего, туда их относит. <То есть молчит устами, а умом мечтает, помыслам поблажает и сердцем увлекается, — что все есть греховный сор, бесами в душу ввергаемый>.

Воистину монастыри — дома плача: там власяница и пепел, там уединение, там нет ни смеха, ни роя житейских забот, там пост, там возлежание на земле, там все удалено от запаха крови, от шума, смятения и людской суеты.

Сущность монашеского жительства заключается в том, чтоб исцелить свою поврежденную волю, соединить ее с волею Божией.

Первое <делание монаха> — безмолвие, т. е. жизнь, провождаемая без развлечений в удалении от всякого житейского попечения, чтоб монаху, став выше человеческого ублажения, можно было прилепиться к Богу. Второе — соразмерный пост, т. е. единократное в день вкушение пищи малоценной, и то не до сытости. Третье — соразмерное бдение, т. е. употребление одной половины ночи на псалмопение, воздыхания и слезы. Четвертое — псалмопение, т. е. телесная молитва, состоящая в псалмах и коленопреклонениях. Пятое — молитва духовная, совершаемая умом, удаляющая от себя всякую постороннюю мысль. Шестое — чтение житий святых отцов и их слов, совершенное удаление слуха от учений странных и от всякого иного, чтобы словами отцов препобеждать страсти. Седьмое — вопрошение опытных о всяком слове и предприятии, чтобы по неопытности и самоуверенности, вздумав и сделав одно вместо другого, не погибнуть, когда вознеистовствует плоть, по бесовскому навету и от вина, потому что возбешение плоти, т. е. похотливость, бывает не только по бесовскому навету, но и от пьянства. Поэтому должно в меру все срастворять, чтобы совершенною неумеренностью не поколебать ревности.

Устранившись мира, не прикасайся к нему более; ибо страсти удобно опять возвращаются.

Если мы любим Бога всем сердцем, то ни родителей, ни детей не должны предпочитать Богу.

Пища у них самая лучшая: они питаются не вареными мясами бессловесных животных, но словом Божиим, сладчайшим паче меда и сота (Пс. 18:11).

Монах есть тот, кто невидимых супостатов, даже и когда они бегут от него, призывает на брань и раздражает, как зверей.

Небезопасен огонь подле соломы. Небезопасно и тебе, монах, под одним с собою кровом держать жену-девственницу. Положим, что надежда лучших благ разлучила между собою мужчину и женщину, но природа внутри себя скрывает еще тайный недуг. Пока ты держишь себя вдали, в тебе одна искра. Но как скоро сходишься вместе, при дуновении малого ветра воспламенишь пожар.

Существенное делание монаха — молитва, как то делание, которое соединяет человека с Богом. Все прочие делания служат или приготовительными, или способствующими средствами для молитвы.

Монахи должны жить в монастыре, как бы на уединенном острове, находящемся среди моря, считая, что весь мир стал для них совершенно недоступным, словно вокруг всего монастыря их утверждена великая пропасть, так что ни находящиеся в мире не могут перейти в монастырь, ни живущие на острове — переправиться к тем, которые там, и, с пристрастием глядя на них, удерживать в сердце или в уме воспоминания о них, но, как мертвые к мертвым, они, и обладая чувством, должны относиться к ним без ощущения, делаясь (таким образом) поистине как бы добровольно закланными агнцами.

Если мир и что в мире проходит все, а Бог нетленен и бессмертен, то радуйтесь все, которые ради Его оставили тленное. Тленно же не только богатство и деньги, но и всякое удовольствие и наслаждение греховное есть тля. Одни заповеди Божии свет есть и жизнь, — и так всеми именуются.

Блажен, кто ведет пустынную жизнь, не имеет общения с привязанными к земле, но обожил свой ум.

Надежду и страх Божий утверждают в уме удаление от людей и непрестанная молитва.

Пустыня есть самое пригодное место для размышления о смерти и верное убежище от увлечения вещами мирскими, покоящими плоть.

Тот монах, кто живет для Бога, и притом для Него единого.

Жизнь пустынная освобождает избравшего ее от мирских треволнений и через молчание соделывает его собеседником Ангелов и, насколько возможно, возвышает ум до познаний Божественных.

Монахи избрали образ жизни достойный неба и пребывают в нем не хуже Ангелов.

Как рыбы, учит святой Антоний, оставшись долго на суше, умирают, так и монахи, находясь долго вне кельи или пребывая с мирскими людьми, теряют любовь к безмолвию. Поэтому как рыба рвётся в море, так и мы должны спешить в келью, чтобы, оставаясь вне ее, не забыть о внутреннем бодрствовании.

Сильно прогоняет разленение и возбуждает энергию к добродетели следующее видение, о котором рассказывает сам святой Антоний. «Молил я Бога, - говорит он, показать мне, какой покров окружает и защищает монаха! И видел я монаха, окруженного огненными лампадами, и множество Ангелов блюли его, как зеницу ока, ограждая мечами своими. Тогда я вздохнул и сказал: вот что дано монаху! И несмотря, однако, на то, диавол одолевает его, и он падает. И пришел ко мне голос от Милосердого Господа и сказал: «Никого не может повергнуть диавол; он не имеет более никакой силы после того, как Я, восприняв человеческое естество, сокрушил его власть. Но человек сам от себя падает, когда предается нерадению и потакает своим похотям и страстям». Я спросил: «Всякому ли монаху дается такой покров?» И мне было показано множество иноков, огражденных такою защитою. Тогда я воззвал: «Блажен род человеческий, и особенно воинство иноков, что имеет Господа, столь Милосердого и столь человеколюбивого!».

Да будет тебе горьким вкушением слышание мирских рассказов и сотами меда беседа мужей преподобных.

Это первое дело беса – поселить в послушнике недоверие к старцу, разделить их. Вот какие мысли! Это его дело! А к кому же, как не к старцу, поселить недоверие? Да он может даже представить старца блуд творящим. Поэтому авва Дорофей и говорит: «Не верь тому, если даже увидишь старца блуд творящим».
…А что я не нравлюсь диаволу, то это я знаю, и не от одного вас, особенно же оттуда, с женского крыльца… Придет там какая-либо женщина, подойдет к самому крыльцу и уйдет обратно под действием подобных мыслей, как то, что о. Варсонофий болен, ему некогда, вероятно, народу много, да и нашла к кому идти, а потом оказывается, что это – чистая душа, – я сказал бы так, если кого можно назвать чистым. Так и уйдет, дойдет до монастыря, а там новая мысль: зачем ушла? Подумает, подумает, да и решит завтра прийти. На следующий день начнет собираться ко мне, а ей мысли: куда? зачем? он не придет, и тому подобное Все-таки решит идти. Подходит к крыльцу, а ее словно силой какой отталкивает от него. Наконец, пересилит себя, войдет на крыльцо: входит и видит народ. «Не уйти ли? Народу много, да одни бабы, стану я сидеть с ними!» У нее все-таки хватит мужества остаться. Сидит вся в огне и все думает: не уйти ли? Наконец, выхожу я и говорю ей, сам не знаю почему: «А теперь пойдемте ко мне». Она поражена: «Батюшка, вы прозорливый?» Да нисколько, я, конечно, и не знал об этой борьбе, а просто мне возвестилось, что нужно ее позвать, – я и позвал. Потом начинается исповедь, и открываются ее грехи, все равно что змеи, сидящие в воде под камнями, они не выползают оттуда, а кусают, кто подойдет. Так и она свои грехи, сидящие у нее в глубине сердечной, не исповедовала никогда или из-за стыда, или страха. Мне возвещается так, что невольно я называю ее грехи, и она кается в них. «Я была у монастырского духовного отца Саввы и не сказала, духу не хватило, и вам бы не сказала, если бы вы сами мне не назвали их». А вовсе их не знал я, мне просто было откровение сказать, я и сказал.

...когда из-за многих трудов и подвигов, которые стяжал человек, и страданий, которые претерпел он за добродетель, прилепляется ему помысел гордыни, по причине жития его благоговейного. А если местоположением монастыря кичиться и тем, что он лучше и братии в нем множество, – это гордыня мирских, сказали отцы; или, по установившемуся теперь обычаю, владением селами, приобретением многих имений и преуспеянием в славе мирской величаться – о них что и скажем?!

Не пожелай также допускать бесед с близкими некогда друзьями, которые о мирском рассуждают и занимаются попечениями о бессмысленном — о прибыли монастырского богатства и накоплении имущества, — которым кажется, что они исполняют это как благое дело, и которые от непонимания Божественных Писаний или от своих пристрастий полагают, будто совершают добродетель. И ты, человек Божий, с такими не общайся. Не следует же на таких и словами набрасываться, ни поносить, ни укорять их, но следует оставить это Богу, ибо силен Бог исправить их (см. Рим 14:4).

...Живя в общежитии, ты должен соблюдать три правила, какие соблюдал и Псалмопевец, который, по собственному его признанию, "как глухой, не слышу, и как немой, который не открывает уст своих; и стал я как человек, который не слышит и не имеет в устах своих ответа" (Пс. 37: 14-15). Точно так и ты будь слепым, глухим и немым, — слепым, чтобы тебе, подобно слепому, не смотреть, кроме избранного тобою для подражания, на неслужащее к назиданию, чтобы соблазнившись, не избрать худшего, — глухим, чтобы не внимать, подобно глухому, тем словам, какие произносят непокорные, упорные, порицатели... которые очень легко могут своим примером развратить, — немым, по примеру Псалмопевца, который говорит: "я сказал: буду я наблюдать за путями моими, чтобы не согрешать мне языком моим; буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый предо мною... Я был нем и безгласен, и молчал [даже] о добром; и скорбь моя подвиглась"(Пс. 38: 2—3), чтобы быть тебе неподвижным и ничего не отвечать, подобно немому, когда слышишь злословия, когда наносят тебе обиды. К этим правилам надобно присовокупить особенно четвертое, которое требует того, чтоб ты, по учению Апостола, был безумным в мире этом, чтобы тебе сделаться премудрым (1 Кор. 3:18), т. е. не рассуждай о том, что тебе приказано будет, но всегда в простоте сердца и с верою неси послушание, почитая святым, полезным и мудрым только то, что тебе повелевает Закон Божий или старец. Когда ты будешь утвержден в этих правилах, то постоянно пребудешь в этом учении и при всех искушениях и кознях врага не выйдешь из общежития.

...Пустыню искать должно совершенным, очищенным от всякого порока, и по совершенном очищении от пороков в обществе братий уходить в нее не по малодушию, а для Божественного созерцания, с желанием высшего знания, которое может быть приобретено только в уединении и только совершенными. Ибо какие пороки не уврачеванные мы перенесем в пустыню, они будут скрыты в нас, но не истреблены. Ибо уединение как способно приводить чистых нравами к чистому созерцанию и ясным знанием открывать знание духовных тайн, так и пороки неочистившихся не только не очищает, но еще увеличивает. Отшельник до тех пор кажется себе терпеливым и смиренным, пока не сталкивается в связи ни с каким человеком. А когда встретится какой-нибудь случай к раздражению, то он тотчас возвращается к прежней страсти, ибо тотчас обнаруживаются пороки, которые скрывались, и как необузданные и от продолжительного покоя утучневшибе кони с рвением вырываются из своих затворов и с большим стремлением и неистовством влекут своего всадника к погибели. Ибо если страсти не будут прежде очищены, то более неистовствуют в нас, когда от людей не бывает повода обнаружить их на деле. По неупражнению, от беспечности мы погубляем и малое терпение, которое, казалось, имели, находясь вместе с братиями, ради стыда их и людского замечания. Как все ядовитые роды змей или звери, пока находятся в пустыне и своих логовищах, пребывают как бы безвредными; однако же из-за этого нельзя считать их безвредными, потому что некому вредить. Ибо это зависит не от доброты их, а от необходимости пустыни. А как улучат удобный случай укусить, они скрытый в них яд и злость души тотчас изливают и выказывают. Потому ищущим совершенства недостаточно не гневаться на человека. Ибо помним, что когда мы пребывали в пустыне, то сердились на писчую трость, когда не нравилась толстота или тонкость ее; так же на ножик, когда иступленным лезвием не скоро перерезывал; тоже  на кремень, если не скоро вылетала искра огня из него, когда мы спешили к чтению, вспышка негодования простиралась до того, что возмущение духа не иначе мы могли подавить и успокоить, как произнесши проклятие на бесчувственные печи или, по крайней мере, на дьявола. Потому к достижению совершенства недостаточно одного только отсутствия людей, чтобы не на кого было гневаться; если наперед не будет приобретено терпение, то страсть гнева также может устремляться на бездушные вещи и по малым поводам. Находясь в нашем сердце, она не допустит ни приобрести постоянное спокойствие, ни освободиться от прочих пороков; разве в том думаем приобрести какую-нибудь пользу, или врачевство нашим возмущениям, что бездушные, немые вещи не отвечают на проклятия или гнев наш и раздражительность нашего сердца не возбуждают к большему воспламенению безрассудной ярости.

Отрекшийся от вещей мирских, как то: жены, имения и прочего, соделал монахом человека внешнего, а еще не внутреннего, отрешившийся же от страстных помыслов соделал таковым и внутреннего человека, т. е. ум. Внешнего человека легко сделать монахом, если только захотеть, но не мал подвиг сделать монахом внутреннего человека.

Надлежит иноку постоянно носить в мыслях то убеждение, что он мертв или что носит мертвеца в себе.

...Монашество есть прямой путь к чистоте сердечной.

Инок, чувствующий влечение к частым выходам из монастыря в мир, ранен стрелою диавола.

Монах, отрекся ты от мира, отпущен на свободу, освободил тебя Христос; после этого не люби рабства  суетному миру, да не будут последнее хуже первого (Мф. 12:45).

В миру свои искушения, в монастыре — свои; и последние, верно, будут покруче.

Отрекшимся от мира и от суетных дел его, возненавидевшим похоти его и гнушающимся забавами его в Евангелии спасения дано обетование воздаяния — непреходящий чертог и нескончаемая жизнь.
Из любви к Господу своему оставили они в мире сем родных, родителей, богатство и имение, ибо слышали, что блаженны нищие духом (Мф. 5:3). И за это ожидает их Горнее Царство.
Тела свои сделали они храмами Духа Святого, строгостью жизни своей препобедили похоти, несли иго тяжких трудов, из любви к Господу своему презирали они жизнь свою.
Распяли они души свои, пригвоздили ко кресту тела свои и подвижничеством своим умилостивили Творца своего.
Увидели они, что мир преходит, что удовольствия его скоротечны, что все в нем для обладающих им то же, что сонная мечта.
Господь наш в Евангелии Своем обещает блаженство тем, которые усердно и бдительно служат Ему.
К таковым простирает Он десницу Свою, таковым дает награду, таковых усаживает с Собою за трапезою жизни.
На таковых возлагает венцы, и вкушают они блаженство в чертоге Его за скорби, понесенные с Ним с утра до вечера...
Горнее Царство ожидает к себе тех, которые одержали победу в брани и прославились тем. Ангелы, по обычаю своему, нисходят подкреплять борцов во время брани...
Рай отверзает им врата свои; вселяются они в обители света и упокоеваются там...
Ангелы дивятся славе земных, потому что облекаются они в славу, подобную славе существ духовных, <облекаются>... ризою Святаго Духа <...>
Лукавый скорбит, что не положил пятен на телах их и не устоял в борьбе с ними.
Они возгнушались чревоугодием и возлюбили воздержание, отогнали от себя плотскую нечистоту и возлюбили целомудрие.
Они избрали себе страдания и возненавидели покой, совлеклись гордости и облеклись в смирение.
Мучится при виде их ненавистник человечества, потому что открыли они коварство его и расторгли путы его.
Победили они врага... и обратили его в бегство... Несчетно взывает он: «Горе, горе мне!» — когда видит, что праведники препобедили его злоухищрения.

Новоначальных монахов не должно как обременять игом правила, чтобы в самом начале не пришли тотчас в отчаяние, так и оставлять необузданными и нетрудящимися, чтобы не впали в леность, но понемногу надлежит увеличивать для них меру восхождения, чтобы, поступая вперед, возрастали подобно Исааку. Ибо что производит непомерный труд, то дополняет великое нерадение, а именно: труд низлагает, а нерадение расслабляет.

Так как хитрейший змий не перестает блюсти пяту нашу, т. е. наветует нашему исходу, и до конца жизни нашей старается нас запнуть, уязвить, то ты не получишь пользы от того, что хорошо только начнешь и покажешь ревность только при начале отречения от мира, а конец не будет согласен с началом, если не сохранишь до конца жизни и нищеты, и смирения Христова согласно обещанию своему. А чтобы тебе сохранить их, ты всегда блюди главу змия, т. е. первые помыслы, внушаемые им, и немедля открывай старцу своему. Ибо если ты не будешь стыдиться открывать их старцу, то научишься сокрушать вредоносную главу его.

Не будем презирать или осуждать и такие отречения, которые бывают по обстоятельствам, ибо я видел бывших в бегстве, которые, нечаянно встретившись с царем, против своего желания пошли вслед его и, войдя с ним в чертог, сели вместе с ним за трапезу. Видел я, что семя, нечаянно упавшее на землю, принесло изобильный и прекрасный плод, как и противное тому случается. Опять видел я человека, который пришел во врачебницу не за тем, чтобы лечиться, а по некоторой другой потребности, но, привлеченный и удержанный ласковым приемом врача, он освободился от мрака, лежавшего на его очах. Таким образом и невольное в некоторых было тверже и надежнее, чем произвольное в других.

Всем приступающим к этому доброму подвигу, жестокому и тесному, но и легкому, должно знать, что они пришли ввергнуться в огонь, если только хотят, чтобы в них вселился невещественный огонь. Потому каждый да искушает себя, и потом уже от хлеба жития иноческого, который с горьким зелием, да ест, и от чаши сей, которая со слезами, да пьет: да не в суд себе воинствует. Если не всякий, кто крестился, спасется, то... умолчу о последующем.