Монах

Сан игумена и игуменьи произведен от слова «игемон» – «простой правитель», а для отличия от простых правителей духовные начальники названы игуменами и игуменьями. Потому и правление их должно быть не простое, а духовное, согласное со словами апостола Павла, глаголющего:« Если мы живем духом, то по духу и поступать должны. Не будем тщеславиться, друг друга раздражать, друг другу завидовать» (Гал. 5:25–26). И еще: «Духовные, исправляйте такового в духе кротости, наблюдая каждый за собою, чтобы не быть искушенным (Гал. 6:1).

Всякое послушание есть крест, а тем более послушание настоятельское. Но этот крест вы не самочинно взяли на себя, но возложен за послушание, ради послушания, и несите безропотно, но в терпении. И за труд и скорби ваши награду получите от Бога. В делах умудряйся, по возможности во все сама входи, за всем смотри, все знай, может быть, и дело пойдет лучше. Побеждай все неурядицы терпением, снисходя немощам ближних, но и слишком не распускай. Особенно старайся от душевного вреда охранять сестер.

Мирские люди смотрят на монахов как на зверей, обрекают на хлеб и воду, а не помышляют о немощах наших. Были когда-то великие подвижники, но не все, а сейчас умножились немощи наши.

Такой был случай: на одного брата нашло искушение, задумал купить водки и выпить, пошел в питейный дом, стоят покупатели. Женщина-продавщица, увидев в монашеской одежде, спросила: «Что вам, батюшка, угодно?» Таким вопросом устыдила брата, и он ответил: «Полфунта изюму». Таким образом, монашеская одежда спасла от искушения.

Один монах, оставшись вне монастыря, начал думать: «Не буду носить четки. Я не молюсь по ним, и, может быть, это мне в грех поставится, что я показываю не то, что есть». – Это неправильно. Я хотя и не молюсь по четкам, а на руке держу. Посмотрю на них и подумаю: «Я – монах, должен по обету непрестанно молиться и не молюсь». Укоряю себя, и это – на пользу. Одежду монашескую надо любить.

Мать О. просит… благословения облекаться в вечный траур, то это слово не согласно с истинным разумом. Одежда наша хотя по виду и черна, но она есть одежда веселья и радования и риза спасения. Поистине надо радоваться, что сподобляет Господь избегнуть мира, как Израиль из Египта, и работать Господу, а не миру. Итак, в сию-то одежду веселья да благословит ее Господь облечься с радостью, а не с печалью, и не сожалеть об оставлении мира, а радоваться о вступлении в новую жизнь, которая есть неизвестное народу разумение.

Поздравляю тебя… с принятием святого ангельского образа, с новым именем. Да поможет тебе Бог, видимо сняв ветхого человека и облекаясь в нового через исполнение животворных заповедей Евангельских и хранение обетов, данных при пострижении, совершить этот высокий подвиг и получить блаженство, уготованное избранным Его, о котором сказал Сам Господь устами пророка: «В соблюдении их великая награда» (Пс. 18:12).
Проходя подвиг этот, избегай во всем приумножений и оскудений, а иди средним путем, памятуя слова святого Исаака Сирина, что умеренному деланию цены нет.

Пишешь, что ты недостойна! Хорошо смиряться с толком, и если сознаешь свое недостоинство, то в других случаях и следует, сообразно с этим, вести себя и держаться смиренного образа мыслей и действования. Но по причине недостоинства своего не должно отказываться от принятия монашеского образа. Святой Иоанн Лествичник пишет: «Никто не должен… называть себя недостойным монашеского обета... Где много гнилости, там нужно и сильное врачевание... Ибо здоровые не требуют врача и не поступают в больницу». Если не желаешь принять пострижение, то зачем поступала в монастырь? Впрочем, вольному воля, а спасенному рай. Но если и в болезни будешь отказываться от монашества, то рассуждение твое весьма ошибочно, и внушение это явно с левой стороны.

Поздравляю тебя с пострижением в рясофор – это первая степень монашеского образа. Сердечно желаю тебе пожить отныне по-монашески, в терпении, и смирении, и в страхе Божием, и хранении совести, как требуют заповеди Божии, начиная с искреннего покаяния перед Богом и духовным отцом. Начало же из начал – терпение находящих скорбей – терпеть укоризны не только от старших, но и от младших, сознавая свои вины, за которые и нужно потерпеть со смирением и благодарением, чтобы загладил Господь и простил согрешения наши.

Милостью и помощью Божией сподобишься, сестра, воспринять начало монашеского образа… к обновлению внутреннего человека от ветхости возмутительных страстей, лишающих душу мира и отягощающих тело, – да отныне поживем безмятежное житие в простоте и правоте, возлагая печаль свою на Господа Всеблагого и Всемогущего.

И простое стрижение овец бывает полезно и необходимо. Весной остригут овцу, а к осени вырастает на ней новая шерсть, и более твердая. Постригут монаха в мантию. К осени, то есть к старости, расположение души его уже бывает более твердое и благонадежное к получению милости Божией, вечной и нескончаемой. Разумеется, если эта духовная овца не будет подражать козам, без толку лазить по плетням и колокольням и шататься по распутиям. Все знают, что козел, когда не пустят его вперед стада, то идет позади стада один, не желая смириться (а за такое несмирение не бывает от него ни шерсти, ни молока) и идти наравне с другими, оправдывая собой слово Писания:« Я не таков, как прочие люди» (Лк. 18:11). Не хочет внять словам псалмопевца: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе» (Пс. 132:1).

Если мы считаем себя идущими по старческому пути и не хотим жить по своей воле и разуму, то и не должны уклоняться от стези и учения святых отцов, которые велят нам смиряться, покоряться, отсекать свою волю, не оправдываться человеческими извинениями, от скорби, и бесчестия, и уничижения не отрекаться, но понуждаться на все это, хотя бы и противилось тому лукавое и непокорное наше сердце.

Заметьте, какую силу имело тогда старчество. Никто не мог, даже патриарх, снять с Иоанна Дамаскина эти послушания. Только тогда снял старец с Иоанна оба послушания, когда это приказала ему Божия Матерь, ибо Она-то уже, конечно, выше всякого старца. Видите, какое уважение все питали к воле старца над учеником, даже высшие духовные и церковные власти не осмеливались отменить приказания и запрещения старца.

Догорает теперь старчество. Везде уже нет старчества – у нас в Оптиной догорают огарочки. Враг ни на что так не восстает, как на старческое окормление: им разрушаются все его сети. Везде он старался его погасить – и погасил! Есть монахи, исправно живущие, но об откровении помыслов, о старчестве они ничего не знают. Поэтому без старчества во многих монастырях осталась только одна форма монашеского жития, одна внешность.

Батюшка говорил:
– Враг ненавидит старчество, ненавидит место откровения помыслов, самый голос, которым это говорится.
– Да, батюшка, – говорит послушник, – когда хочу только записывать то, что вам сказать, мне уже становится легче, я это замечал.
– Да, вы еще пишете, а он уже бежит.

А вы отвечайте на это помыслу [осуждения ропота на старца]:
«Это не мое дело, за это старец и отвечает, а не я». В святоотеческом писании говорится, что старец иногда сам не знает, что и для чего он делает. Часто только через год или два становится ясным, почему сделал такое-то дело старец. Господь внушает старцу делать и выставляет некоторую причину, но не главную, которая сама собой выйдет наружу, когда дело будет сделано.

Относительно святой схимы так поступи, как Серафима Клыкова, то есть когда совсем ослабнешь, приблизишься к гробу, тогда можно и схиму принять. Операции не надо, лучше потерпеть грехов ради. Клыкова страдала целый год, зато милостью Божией очистилась. По смерти ее видали у нас хорошо. Люты скорби и болезни, но сладок вечный рай.

...Удаление от мира состоит не в том, чтоб телом быть вне мира, но чтобы душою оторваться от пристрастия к телу, не иметь у себя ни города, ни дома, ни собственности, ни товарищества, быть нестяжательным, не беспокоящимся о средствах жизни, беззаботным, избегающим всякого сношения с людьми, не знающим человеческих правил, готовым принимать напечатлеваемое в сердце Божественным учением.

...Жизнь пустынная, отшельническая, удаляющаяся и чуждающаяся общения с людьми, хотя сама по себе важна и высока, даже выше сил человеческих, однако же ограничивается только преуспевающими в оной, отрицается же от общительности и снисходительности — свойств любви, которая, как известно... есть одна из первых достохвальных добродетелей. Сверх того, такая жизнь, как не обнаруживающаяся в делах, не может быть поверяема и сравниваема с другими родами жизни. Напротив того, жизнь общественная, провождаемая в кругу других, кроме того, что служит испытанием добродетели, и распространяется на многих, и ближе подходит к Божию Домостроительству, которое и сотворило все, и связало все узами любви, и наш род, после того как он утратил свою доброту чрез прившедший грех, снова воззвало посредством соединения и обращения с нами.

...Придет время, возлюбленные дети мои, когда монахи оставят пустыни, и потекут вместо их в богатые города, где, вместо этих пустынных пещер и тесных келий, воздвигнут гордые здания, могущия спорить с палатами царей; вместо нищеты возрастет любовь к собиранию богатств; смирение заменится гордостью; многие будут гордиться знанием, но голым, чуждым добрых дел, соответствующих знанию; любовь охладеет; вместо воздержания умножится чревоугодие, и очень многие из них будут заботиться о роскошных яствах, не меньше самых мирян, от которых монахи ничем другим отличаться не будут, как одеянием и головным убором; и не смотря на то, что будут жить среди мира, будут называть себя уединенниками (монах — собственно уединенник). При том они будут величаться, говоря: «Я Павлов, я Аполлосов» (1 Кор. 1:12), как бы вся сила их монашества состояла в достоинстве их предшественников: они будут величаться отцами своими, как Иудеи — отцем своим Авраамом. Но будут в то время и такие, которые окажутся гораздо лучше и совершеннее нас; ибо блаженнее тот, кто мог преступить, и не преступил ...

Те есть монахи и одни только те уединяющиеся, которые пребывают с одним Богом и одни в Боге, обнажившись от всевозможных помышлений и помыслов и созерцая одного только Бога в уме безмысленном, утвердившемся во свете, подобно тому, как стрела в стене, как звезда на небе, или не знаю, как иначе еще сказать. Однако они живут в своих кельях, как в некой светлой обители, и думают, что пребывают на небе или же и поистине там пребывают. Ибо они не находятся на земле, хотя и держимы землею, но живут во свете будущего века, в котором витают и шествуют Ангелы.

Кто хочет с успехом совершать подвиг иночества, тому надобно совсем рассчитаться с миром, и блага его все оставить и делом из него выйти, и всякое пристрастие к вещам его отсечь. Эту истину впечатлительно внушил святой Антоний одному брату, который, отказавшись от мира и раздав бедным все, что имел, удержал при себе малость некую на случай нужды какой, и пришел к святому Антонию. Старец, посмотревши на него, узнал, что в нем, и сказал ему: «Если хочешь быть монахом, пойди в такое-то селение, купи мяса, разрежь его на тонкие куски и, скинув одеяние, развесь на плечи и на руки, и так приди сюда». Брат сделал, как велел ему старец: и тут собаки, птицы и шершни окружили его и ранами покрыли все тело его. Когда пришел он опять к старцу, тот спросил его, сделал ли он, что ему было приказано; он, жалуясь, показал раны свои. Тогда святой Антоний сказал ему: «Так бывает с тем, кто, оставляя мир, хоть малость какую из имения удерживает при себе: ранами покроют его демоны, и истерзанный падет он в бранях».

...Женщины же бойся до того, чтоб даже и не смотреть ей в глаза.

Монах, сидящий в келье своей с сомкнутыми устами и Бога не помнящий, похож на разоренный дом, находящийся вне города, который всегда полон всякими нечистотами, потому что, кто ни вздумает вынести нечистоты из дома своего, туда их относит. <То есть молчит устами, а умом мечтает, помыслам поблажает и сердцем увлекается, — что все есть греховный сор, бесами в душу ввергаемый>.

Первое <делание монаха> — безмолвие, т. е. жизнь, провождаемая без развлечений в удалении от всякого житейского попечения, чтоб монаху, став выше человеческого ублажения, можно было прилепиться к Богу. Второе — соразмерный пост, т. е. единократное в день вкушение пищи малоценной, и то не до сытости. Третье — соразмерное бдение, т. е. употребление одной половины ночи на псалмопение, воздыхания и слезы. Четвертое — псалмопение, т. е. телесная молитва, состоящая в псалмах и коленопреклонениях. Пятое — молитва духовная, совершаемая умом, удаляющая от себя всякую постороннюю мысль. Шестое — чтение житий святых отцов и их слов, совершенное удаление слуха от учений странных и от всякого иного, чтобы словами отцов препобеждать страсти. Седьмое — вопрошение опытных о всяком слове и предприятии, чтобы по неопытности и самоуверенности, вздумав и сделав одно вместо другого, не погибнуть, когда вознеистовствует плоть, по бесовскому навету и от вина, потому что возбешение плоти, т. е. похотливость, бывает не только по бесовскому навету, но и от пьянства. Поэтому должно в меру все срастворять, чтобы совершенною неумеренностью не поколебать ревности.

Устранившись мира, не прикасайся к нему более; ибо страсти удобно опять возвращаются.

Если мы любим Бога всем сердцем, то ни родителей, ни детей не должны предпочитать Богу.

Пища у них самая лучшая: они питаются не вареными мясами бессловесных животных, но словом Божиим, сладчайшим паче меда и сота (Пс. 18:11).

Монах есть тот, кто невидимых супостатов, даже и когда они бегут от него, призывает на брань и раздражает, как зверей.

Небезопасен огонь подле соломы. Небезопасно и тебе, монах, под одним с собою кровом держать жену-девственницу. Положим, что надежда лучших благ разлучила между собою мужчину и женщину, но природа внутри себя скрывает еще тайный недуг. Пока ты держишь себя вдали, в тебе одна искра. Но как скоро сходишься вместе, при дуновении малого ветра воспламенишь пожар.

Существенное делание монаха — молитва, как то делание, которое соединяет человека с Богом. Все прочие делания служат или приготовительными, или способствующими средствами для молитвы.

Монахи должны жить в монастыре, как бы на уединенном острове, находящемся среди моря, считая, что весь мир стал для них совершенно недоступным, словно вокруг всего монастыря их утверждена великая пропасть, так что ни находящиеся в мире не могут перейти в монастырь, ни живущие на острове — переправиться к тем, которые там, и, с пристрастием глядя на них, удерживать в сердце или в уме воспоминания о них, но, как мертвые к мертвым, они, и обладая чувством, должны относиться к ним без ощущения, делаясь (таким образом) поистине как бы добровольно закланными агнцами.

Сильно прогоняет разленение и возбуждает энергию к добродетели следующее видение, о котором рассказывает сам святой Антоний. «Молил я Бога, - говорит он, показать мне, какой покров окружает и защищает монаха! И видел я монаха, окруженного огненными лампадами, и множество Ангелов блюли его, как зеницу ока, ограждая мечами своими. Тогда я вздохнул и сказал: вот что дано монаху! И несмотря, однако, на то, диавол одолевает его, и он падает. И пришел ко мне голос от Милосердого Господа и сказал: «Никого не может повергнуть диавол; он не имеет более никакой силы после того, как Я, восприняв человеческое естество, сокрушил его власть. Но человек сам от себя падает, когда предается нерадению и потакает своим похотям и страстям». Я спросил: «Всякому ли монаху дается такой покров?» И мне было показано множество иноков, огражденных такою защитою. Тогда я воззвал: «Блажен род человеческий, и особенно воинство иноков, что имеет Господа, столь Милосердого и столь человеколюбивого!».

Да будет тебе горьким вкушением слышание мирских рассказов и сотами меда беседа мужей преподобных.

Это первое дело беса – поселить в послушнике недоверие к старцу, разделить их. Вот какие мысли! Это его дело! А к кому же, как не к старцу, поселить недоверие? Да он может даже представить старца блуд творящим. Поэтому авва Дорофей и говорит: «Не верь тому, если даже увидишь старца блуд творящим».
…А что я не нравлюсь диаволу, то это я знаю, и не от одного вас, особенно же оттуда, с женского крыльца… Придет там какая-либо женщина, подойдет к самому крыльцу и уйдет обратно под действием подобных мыслей, как то, что о. Варсонофий болен, ему некогда, вероятно, народу много, да и нашла к кому идти, а потом оказывается, что это – чистая душа, – я сказал бы так, если кого можно назвать чистым. Так и уйдет, дойдет до монастыря, а там новая мысль: зачем ушла? Подумает, подумает, да и решит завтра прийти. На следующий день начнет собираться ко мне, а ей мысли: куда? зачем? он не придет, и тому подобное Все-таки решит идти. Подходит к крыльцу, а ее словно силой какой отталкивает от него. Наконец, пересилит себя, войдет на крыльцо: входит и видит народ. «Не уйти ли? Народу много, да одни бабы, стану я сидеть с ними!» У нее все-таки хватит мужества остаться. Сидит вся в огне и все думает: не уйти ли? Наконец, выхожу я и говорю ей, сам не знаю почему: «А теперь пойдемте ко мне». Она поражена: «Батюшка, вы прозорливый?» Да нисколько, я, конечно, и не знал об этой борьбе, а просто мне возвестилось, что нужно ее позвать, – я и позвал. Потом начинается исповедь, и открываются ее грехи, все равно что змеи, сидящие в воде под камнями, они не выползают оттуда, а кусают, кто подойдет. Так и она свои грехи, сидящие у нее в глубине сердечной, не исповедовала никогда или из-за стыда, или страха. Мне возвещается так, что невольно я называю ее грехи, и она кается в них. «Я была у монастырского духовного отца Саввы и не сказала, духу не хватило, и вам бы не сказала, если бы вы сами мне не назвали их». А вовсе их не знал я, мне просто было откровение сказать, я и сказал.

...когда из-за многих трудов и подвигов, которые стяжал человек, и страданий, которые претерпел он за добродетель, прилепляется ему помысел гордыни, по причине жития его благоговейного. А если местоположением монастыря кичиться и тем, что он лучше и братии в нем множество, – это гордыня мирских, сказали отцы; или, по установившемуся теперь обычаю, владением селами, приобретением многих имений и преуспеянием в славе мирской величаться – о них что и скажем?!

Не пожелай также допускать бесед с близкими некогда друзьями, которые о мирском рассуждают и занимаются попечениями о бессмысленном — о прибыли монастырского богатства и накоплении имущества, — которым кажется, что они исполняют это как благое дело, и которые от непонимания Божественных Писаний или от своих пристрастий полагают, будто совершают добродетель. И ты, человек Божий, с такими не общайся. Не следует же на таких и словами набрасываться, ни поносить, ни укорять их, но следует оставить это Богу, ибо силен Бог исправить их (см. Рим 14:4).

...Живя в общежитии, ты должен соблюдать три правила, какие соблюдал и Псалмопевец, который, по собственному его признанию, "как глухой, не слышу, и как немой, который не открывает уст своих; и стал я как человек, который не слышит и не имеет в устах своих ответа" (Пс. 37: 14-15). Точно так и ты будь слепым, глухим и немым, — слепым, чтобы тебе, подобно слепому, не смотреть, кроме избранного тобою для подражания, на неслужащее к назиданию, чтобы соблазнившись, не избрать худшего, — глухим, чтобы не внимать, подобно глухому, тем словам, какие произносят непокорные, упорные, порицатели... которые очень легко могут своим примером развратить, — немым, по примеру Псалмопевца, который говорит: "я сказал: буду я наблюдать за путями моими, чтобы не согрешать мне языком моим; буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый предо мною... Я был нем и безгласен, и молчал [даже] о добром; и скорбь моя подвиглась"(Пс. 38: 2—3), чтобы быть тебе неподвижным и ничего не отвечать, подобно немому, когда слышишь злословия, когда наносят тебе обиды. К этим правилам надобно присовокупить особенно четвертое, которое требует того, чтоб ты, по учению Апостола, был безумным в мире этом, чтобы тебе сделаться премудрым (1 Кор. 3:18), т. е. не рассуждай о том, что тебе приказано будет, но всегда в простоте сердца и с верою неси послушание, почитая святым, полезным и мудрым только то, что тебе повелевает Закон Божий или старец. Когда ты будешь утвержден в этих правилах, то постоянно пребудешь в этом учении и при всех искушениях и кознях врага не выйдешь из общежития.

...Пустыню искать должно совершенным, очищенным от всякого порока, и по совершенном очищении от пороков в обществе братий уходить в нее не по малодушию, а для Божественного созерцания, с желанием высшего знания, которое может быть приобретено только в уединении и только совершенными. Ибо какие пороки не уврачеванные мы перенесем в пустыню, они будут скрыты в нас, но не истреблены. Ибо уединение как способно приводить чистых нравами к чистому созерцанию и ясным знанием открывать знание духовных тайн, так и пороки неочистившихся не только не очищает, но еще увеличивает. Отшельник до тех пор кажется себе терпеливым и смиренным, пока не сталкивается в связи ни с каким человеком. А когда встретится какой-нибудь случай к раздражению, то он тотчас возвращается к прежней страсти, ибо тотчас обнаруживаются пороки, которые скрывались, и как необузданные и от продолжительного покоя утучневшибе кони с рвением вырываются из своих затворов и с большим стремлением и неистовством влекут своего всадника к погибели. Ибо если страсти не будут прежде очищены, то более неистовствуют в нас, когда от людей не бывает повода обнаружить их на деле. По неупражнению, от беспечности мы погубляем и малое терпение, которое, казалось, имели, находясь вместе с братиями, ради стыда их и людского замечания. Как все ядовитые роды змей или звери, пока находятся в пустыне и своих логовищах, пребывают как бы безвредными; однако же из-за этого нельзя считать их безвредными, потому что некому вредить. Ибо это зависит не от доброты их, а от необходимости пустыни. А как улучат удобный случай укусить, они скрытый в них яд и злость души тотчас изливают и выказывают. Потому ищущим совершенства недостаточно не гневаться на человека. Ибо помним, что когда мы пребывали в пустыне, то сердились на писчую трость, когда не нравилась толстота или тонкость ее; так же на ножик, когда иступленным лезвием не скоро перерезывал; тоже  на кремень, если не скоро вылетала искра огня из него, когда мы спешили к чтению, вспышка негодования простиралась до того, что возмущение духа не иначе мы могли подавить и успокоить, как произнесши проклятие на бесчувственные печи или, по крайней мере, на дьявола. Потому к достижению совершенства недостаточно одного только отсутствия людей, чтобы не на кого было гневаться; если наперед не будет приобретено терпение, то страсть гнева также может устремляться на бездушные вещи и по малым поводам. Находясь в нашем сердце, она не допустит ни приобрести постоянное спокойствие, ни освободиться от прочих пороков; разве в том думаем приобрести какую-нибудь пользу, или врачевство нашим возмущениям, что бездушные, немые вещи не отвечают на проклятия или гнев наш и раздражительность нашего сердца не возбуждают к большему воспламенению безрассудной ярости.

Отрекшийся от вещей мирских, как то: жены, имения и прочего, соделал монахом человека внешнего, а еще не внутреннего, отрешившийся же от страстных помыслов соделал таковым и внутреннего человека, т. е. ум. Внешнего человека легко сделать монахом, если только захотеть, но не мал подвиг сделать монахом внутреннего человека.

Надлежит иноку постоянно носить в мыслях то убеждение, что он мертв или что носит мертвеца в себе.